Щемящей красоты последняя печаль, Осеннего листа узор жёлто-багряный, Набрякших облаков недвижимая даль И воздуха настой прозрачный и духмяный. Торжественный ковёр из моха и листвы, Несказанный узор, ложащийся под ноги, Где царственно блестит, сияет из травы Весёлый мухомор в глухом сосновом логе. Стоят богатыри, воздев канву ветвей, И смотрят с высоты на лиственную поросль… У времени в плену растянутость теней И увядания задумчивая повесть.

Под портретами предков — игольница. Образа — в правом красном углу. Деревенская милая горница, Брёвна стен источают смолу. Независимо тикают ходики, С медной гирькой день тянется вниз. Движут стрелки осенние хроники, Дождик бьётся в железный карниз. Носим лыковый короб на лямочке, Челноками снуём в Козляки. Смотрят строгие предки из рамочки На намокшие наши портки. Печи пышут, нагревшись, мартенами, Запотела дубовая дверь… Так спокойно меж этими стенами Без Москвы и душевных потерь. За здоровье, любовь и касание Наших душ в этом мире пустом Выпьем, милый мой друг, расстояние Сократив в интерьере простом. По сто граммов — в гранёные рюмочки Под грибы и картошку с огня… В чёрных валенках, вязаной юбочке И хмельную ты любишь меня? Как же счастлива и благодарна я За любовь, щедрый мой человек. Без тебя я такая бездарная, И бессмысленен времени бег!

Ни с тоской, ни с болью, ни с печалью, — Вспоминаю жизнь свою легко, В лодочке по времени отчалив Вдаль, к истоку, где не глубоко. Там ещё не так казалось больно И не зналось подолгу обид, Там любить и не любить невольно Доводилось. Сердце не таит Зла, — зачем сводить мне с кем-то счёты, Если Богом уж отмерен срок, Ведь другой, духовною работой Он меня, счастливицу, обрёк. Принесу Ему своих томлений Выплаканный, вызревший итог И оставлю суету сомнений Тем, кто лишь гордыней занемог И благополучием ничтожным, — Видимыми блёстками судьбы, Чем болеть приятно и несложно Без постылой внутренней борьбы.

Меня везут на саночках, Я — юный музыкант С калошами на валенках, Со скрипкою. Талант. Примотана я накрепко Бабулькиным платком, Ручонки в чёрных варежках, И голова клубком. Ушанка щёки вздыбила, И иней вкруг лица, У деда ветром выбило Слезу. А у крыльца Оркестр наш ждёт с автобусом, Потом — Колонный зал… Москва — картонным глобусом, Мой городишко мал. Учительница сдёрнула За сценою штаны, — Они с начёсом, чёрные, Вот, валенки видны… Мне страшно под колоннами… Оркестр поклон отдал, И солнечными волнами Вивальди зазвучал. Моя запела скрипочка, Забыла я про страх… «Малютка просто цыпочка! А как играла, ах!» Аплодисменты, возгласы, Стоящий зал и свет… И растрепались волосы В косичках, и букет… А дома печь с лежанками, Да бабушкины щи, И «музыкалка» с санками Наутро. Не взыщи!

Я ещё хочу заката Над остуженной рекой! Осень, красная заплата, Ты ли шутишь надо мной? Где, скажи, твоя небрежность, Где кружение листвы, Где волнующая нежность Увядающей травы? Где летящих паутинок Неожиданная грусть, Где затерянных тропинок Недоверчивость? И пусть Мне зима стучать не смеет Белым пальчиком в окно, Пока ветер не развеет Ярких красок полотно. Так нельзя: без подготовки По живому — ледяным Белым холодом грунтовки! Потянулся сизый дым Над твоей лесной опушкой, Ты стряхни его, не стой, Обнажи свою макушку В лёгкой шляпке охряной. Пусть тебя обнимет ветер, В вихре вальса закружит, На пустеющем мольберте Пусть ещё поворожит!

Мне кажется, глаза мои глядят Куда-то в неземную высоту, Где времени песчинки шелестят, Искрясь на млечном стареньком мосту. Там колокольцы смеха юных звёзд Мою чудную душу теребят, И я, ступив на звёздный этот мост, Уже не жажду повернуть назад, Туда, где смога купол над Москвой Луне в ночи растягивает рот, И яростной неоновой канвой Пустопорожне улица течёт.

Несерьезной, весёлою россыпью Прозвенел надо мной соловей. С белоствольной чернёною проседью Нас с берёзами принял ручей, Покачал на поверхности с радостью, Отраженьем играя в волне, Поделилась я с ними усталостью, Возвратили сияние мне. И наполнилось сердце надеждою, Что ещё не испиты до дна, Что ещё не охвачены веждами Этой жизни судьба и весна, Что ещё наколдует неистово Небосвод в голубых хрусталях Непомерные властные истины, Что на млечных разлиты путях. Что ещё будут годы и странствия, И огонь, и зовущая медь… Только как бы вот в этом пространстве мне Ощутить их, признать их суметь….

…Чай в старинном подстаканнике Из гранёного стакана, Каплет кипяток из краника Самовара. Смотрят пьяно Осовевшие бездельники, Вкруг стола усевшись чинно, Горкой белою вареники Из горшка парят картинно. Замерла, сыта застолица, Самогон допит до донышка, И бормочет, будто молится, Бабка — старенькая золушка. Темы все переговорены, Ругань кончилась под рыбку, Окна, двери, всё отворено… Вот теперь пора бы скрипку! Самоделку — табуреточку Ставит бабка под окошком: «Ну, давай, порадуй деточка, Поиграй нам хоть немножко!» И запела «Перепёлочку» Скрипка, тоненько вибрируя… Просит дед: «Налейте стопочку!» Бабка: «Громче, моя милая!» Укатился день под горочку, Гости пьяны и довольны. Доедает Шарик косточки В логове своём подпольном, А малышка спит со скрипочкой На терраске на диване, Под ногами коврик ниточный, Горсть конфет в её кармане. С утрева — поход на кладбище С куличом, с питьём неистовым, Под восторг, Христоса славящий, С крошевом яиц немыслимым… Бабка прыгает с посудою, Убирает за гостями, Огурцы относит грудою, Сыплет семечки горстями. Дед храпит весьма уверенно, Пасха — это так чудесно, Всё цветёт, свежо и зелено, Подгуляли — всем известно. Ну, когда ещё попраздновать, Да собрать родню любезную? С пьянкой весть благую связывать — Логика почти железная! «В грязь нисколько не ударено, Все довольные остались, Холодца и щей наварено, И вареники удались. Самогонка словно слёзонька, Ажно, где такую пили? Там, на кладбище берёзонька, Вот, покойных навестили… У Аксиньи сын бессовестный, Ольга пьет вовсю извозчиком…» Бабка причитает горестно, Вытирая слёзы кончиком Старого платочка белого, Керосинку протирает, «Я на пять минут присела бы, Да помощниц не хватает. Поднимайся, детка, я тебя Уложу, моя кровинка. Уморилась, знамо, затемно Встала… дай поглажу спинку… Спи, твоя уснула скрипочка, Ах, ты, жалкий мой дитёночек. Спи, пойду запру калиточку, Да насыплю курам корочек… Сам Христос воскресе, милая, Он теперича меж нами, И тебя своею силою Он укроет. За горами, За долами жил он в городе, Был учителем чудесным, Кто и в голоде и в холоде Слит с дыханием небесным. Не гордился и не чванился, Был велик в своей огромности, Он о людях так печалился! Да они лишились скромности… Завтра утром разговеемся, И зажжём с тобою свечку, Чаем с куличом согреемся, Да протопим малость печку… Дед напился, дураком дурак, Ах ты, горькая судьбина! Раздери его совсем растак, Плачет дедова горбина… Ладно, завтра поквитаемся, Спи, любезная голубочка! Все мы бабы так-то маемся… Измаралась твоя юбочка…»

Ах, моя Россия, что с тобою И за что не любишь ты детей? Столько неба, шири и покоя, Столько потрясающих идей… Всё тебе во славу и во здравье, За тебя — и голову и грудь, За твоё великое державье Нам ни охнуть только, ни вздохнуть! Так за что же ты нас жмёшь и топчешь, И шлифуешь нами столько плах? Только перед швалью ты не ропщешь, Ты — рояль, оставленный в кустах. Ты, Россия, петь привыкла хором, Всем твоим солистам рвут язык Оттого, что несусветным вздором Ты считаешь одинокий крик. Ладаном твой дух плывёт печальный, Отпеваньем — гимна старый звук… Ты сравнима с площадью вокзальной, А народ твой — инвалид без рук. А твои палатные медбратья, Отожравши морды и тела, Носят только «фирменные» платья И вершат «великие» дела…

Гаснет день в моём окошке, Тлеет за рекой закат… Словно ягода — морошка, Солнца плазменный снаряд Между двух столбов высотных Канул в ночь, за горизонт, Отзвучал тысяченотно Город, сбросив смога зонт. Тучи серо-голубое Растрепалось полотно, И покрылось сизой мглою Неба гнутое стекло…

Кто думает, что знает о любви То, что, возможно, многим и не снилось, Как это чувство он ни назови, Оно не всякой свойственно крови, Ведь в мире так немного изменилось. И те, кто принимают за любовь Лишь половую возрастную тягу, В «победах» упиваясь вновь и вновь, — Те насыщают пустотою кровь Под чувственную глупую отвагу И разоряют души и тела, Кичась своим зазорным пустоцветьем, Ведь старость потому и «не смогла», Что молодость бездумно увела Всю свежесть чувств в обычное бесцветье.

Вызревают стихи, как смородина, Как рябина краснеют зарёй… Ты, моя ненаглядная Родина, Ты, пожалуйста, стань мне сестрой, Если ты не бывала мне матерью, И в печали меня не покинь! Но за дверь меня выгнала затемно В набежавшую синюю стынь: «Ни сестрой, ни подругой, ни бражником Я не буду тебе никогда! Мать я дядьке с набитым бумажником И ему же — сестра и звезда! Ну а ты — бесполезное марево, И тобой не прикрыть наготы, Пей сама стихотворное варево Из мечты и своей нищеты! Уповай же на счастье загробное, Ведь таланты от Бога даны, Вы поэты — добро неудобное Для великой продажной страны. А стихи ваши, может, и праведны, И кого-то приводят в экстаз, Но кому станет истинно завидно, Ведь без слез не посмотришь на вас?! Вы открыты невзгодам и бережно Не смогли относиться к себе. Неумело, нелепо, безденежно Вы в своей разбирались судьбе. Неудачные дети у матери, — Только знаете — вирши писать! Не для вас эти вышиты скатерти, Не для вас пуховая кровать, Не для вас мои речи прилежные И наследство златое мое, А для вас эти дали безбрежные, Где над полем кружит воронье!»

Древний вал — стеною снега, Школа — в валике стены, И от лыжного забега Смех и возгласы слышны. Купол храма — снежной шапкой, Крик испуганных ворон, Да флагшток с намокшей тряпкой Выше всех прозрачных крон Чёрных лип, стоящих тесно, В круге старого Кремля… Мне до впадинки известна Та далёкая земля. На своем портфеле с вала Я съезжала с ребятнёй… А теперь вот бабкой стала И опять хочу домой. Но стеною стало время, Толщей выросло глухой. Как моё седеет темя, Молодеет город мой: Там повсюду строек будни, В небо тянутся леса, Умещается в этюдник Уходящая краса. Хромоногий основатель На бедре несёт палаш (Видно каверзный ваятель Так вошел в скульптурный раж, Что одну у князя ножку До земли не дотянул). Встал он боком на дорожку Задом к церкви, да заснул… Тесно, суетно и… пусто, Машет веткой старый мим — Ветер, мчащийся безустно По-над городом моим.

На волне великой перестройки Можно было просто въехать в рай, Как Емеля на печи, на койке — В замок, позабыв про свой сарай. Кто не ел вкусней моркови фрукта, Стал о судьбах мира говорить, Отслюнив себе в карман продукта «Валового», деньги начал «мыть». Раскраснелись галстуки и лица, Заалели вмиг лапсердаки, И пошла вразнос моя столица, Застучали пули и бойки. За пятнадцать лет воды немало Вместе с криминалом утекло, Только чище и теперь не стало, Мутно жизни плоское стекло. Выборы, пиар и подтасовки, Ломятся бандиты в вожаки, Но теперь на модные тусовки Носят поприличней пиджаки. Им вживляют волосы и брюхи Обжимают, ладят маникюр, Поменяло внешность и кликухи Много «политических фигур». Важные до собственной отрыжки, Выучили модные слова, Пишут о себе, родимых, книжки, Что ни пень, то видный голова. В клумбы и в дороги, и …да что там, Мало ли куда употребить Можно тонны денег, а работа, Про работу следует забыть: Ведь она не волк, к тому же, люди На Руси доверчиво-просты, И греха особого не будет, Если не достроятся мосты, Если в хлябях где-нибудь утонут Сёла, а, быть может, города… Пусть людишки не кричат, не стонут, Ведь Шойгу отправится туда! Он красив и статен, и напрасно Никогда не станет унывать. Как же это всё-таки прекрасно — От стихии бабушек спасать! Так что всё пока у нас отлично, Лишь зима бывает невпопад. В Думе стало тихо и прилично, Каждый сыт и весел, и богат. Заполняйте смело бюллетени, Вас ведь тоже где-нибудь «спасут», Если от душевной вашей лени «Крыши», как фонтаны, потекут!

Как картечь, рассыпана роса Тёмная, свинцовая, — по каплям… Дым колышется, как на весах, Сыворотка с марли мерно каплет… Наверху в открытое окно День вползает молоком першащим, Солнце погружается на дно Между будущим и настоящим. Гари утомительная хмарь… От жары уснули даже мухи И воды озёрной киноварь. И колодцы вычерпаны. Сухи.

Пичужья наша жизнь В замусоренных клетках, Тяжёлая вода, Бессмысленный итог… Давай, народ, держись, Не всем же петь на ветках, И горе — не беда, И с нами рядом Бог. Века уходят в даль Седые и не очень, И всё в них, как всегда, Сомнений просто нет… К чему твоя печаль, Открой пошире очи, — В них таяние льда И этот ясный свет. А я бегу туда, Где есть покой и воля, Где есть в ручье вода И в русской печке — хлеб, И яблоки в садах… Но как сбежать от боли, Что мучает меня По милости судеб! Пичужья наша жизнь В замусоренных клетках, Тяжёлая вода, Бессмысленный итог… Давай, народ, держись, Не всем же петь на ветках, И горе — не беда, Коль с нами рядом Бог.

Кукушка — Жизнь кукует мне года Над тёмным лесом из моих желаний, Его поит забвения вода, Текущая в ручье воспоминаний. Живёт в лесу волшебница — Любовь, А на опушке тыквой преет Вера, Надежда — мышь конём предстанет вновь, Коль зёрен смысла подоспеет мера. Найдёт ли принц хрустальный башмачок, Ведь он — Судьба, куда ему деваться?! И хоть мой принц — завзятый дурачок, Да грех над ним, убогоньким, смеяться. И вот стою в тени густых ветвей, А ветер рвёт на мне обрывки платья… И куковать кукушечке моей, Пока придёт настойчивая Сватья И уведёт в хоромы сироту, Откуда нет, не будет больше ходу… И, где забуду я про суету, И про свою сиротскую природу…

Два головастика, две запятые, Два смысла неразлучных — Инь и Янь, Как звуки, соком жизни налитые, Как вещих снов загадки не простые, Как переход из ночи — в утра рань. И мы с тобой — две точки во вселенной, Две капли мёда — донник и полынь… Из оболочки вырастаем тленной, Друг другу служим болью неизменной, Но раздели нас, — души наши вынь.

Уйдя в цивилизации поток Безликий, ненадёжно-электронный, Где небо — это белый потолок, А индивид — лишь зомби полусонный, Ты растворишься в надобности тем И в имидже, придуманных нарочно Для тех, кто знает только «пью и ем, А, стало быть, живу!» Но как непрочна В цивилизации такая жизнь, Где в навыках — сплошное потребленье, Где электронной стала даже мысль, И в деньгах все благие устремленья Находят свой бессмысленный итог, Как послесловие. Восторгом йети Над белым унитазом занемог Тот, кто себя не смог найти на свете. У власти — «бренды» тех далёких лет, Где не было ещё у нас джакузи. Им так легко на всё найти ответ, А люд за деньги проползёт на пузе! Что восклицать? Так трудно втолковать Всё это тем, чьи чувства — рудименты, Нигде не взять, у предков не сыскать, Ушедших в прошлое, духовной ренты. Амбициозно прыгая за руль Блестящей и престижной железяки, Похожим станешь вскорости на куль С говном бездомной бешеной собаки. И в высоте затерянных квартир, Среди экранов, кнопок и посуды, Где жизни средоточие — сортир, Забыть легко единственное чудо: Земную жизнь, прекрасную до слёз, И связанную с высшим из достоинств — Быть человеком!

У природы живу в подмастерьях С невеликим запасом из слов. Словно птица в пестрядинных перьях, Я нашла здесь отеческий кров. В каждом шорохе, в каждом качанье И изгибе высоких ветвей Бьёт родник твоего обаянья, — Милой русской природы моей. Я учусь у тебя пониманью И прощенью людской слепоты, Молчаливую кротость страданья Ты возвысила до красоты. И, врастая в твою сердцевину, Наполняясь твоей широтой, Знаю я, что без Родины сгину, Потерявши навеки покой, Знаю я, не найти мне привета Ни в морях, ни в горах, ни в песках. Пусть картинно и красочно где-то, Но ведь я из земли этой прах, — Из неё мы пришли и уходим В эту светом залитую жаль, И не все, только избранный годен Уместить в своём сердце печаль, Что не зря нареклась русским духом От неистовой силы любви, И земля станет истинно пухом Тем, кто нёс её силу в крови.

Девицей стыдливою рябина Раскраснелась, стоя на ветру. Вновь полна грибов моя корзина. Я иду к осеннему костру, Где горят осинки — хлопотуньи Радостным сияющим огнём, И синицы, милые певуньи Тут и там щебечут этим днём. Не пылит песчаная дорога, И полна листвою колея… Поброжу-ка я ещё немного В хладном полыхании огня, Успокою душу от терзаний От тревог и вечных передряг, В хороводе бережных касаний Умеряя ненарочно шаг. И, своею ношею довольна, К дому подойду, помолодев, И забуду это слово — «больно», От осенней сказки захмелев. Бабье лето, ах ты, бабье лето! Ты не долго, грустно и тепло… Мне довольно солнечного света Чтобы сердце счастьем расцвело.

Мчит по воздуху снежная пляска, Тёрн душистый почти занесло. Восковой фиолетовой пясткой Он стучится поутру в стекло. Белый пчельник роится, роится, Торопясь долететь до земли, И кричат за окошком синицы В этой зябкой, бесшумной пыли, Укрывающей сизые дали, Самобранкой ложась на поля… И в бездумной и хладной печали Пробудилась деревня моя. Звякнул ворот замёрзшею цепью, Хрусталём зазвенела вода, Треснул лёд ненадёжною крепью, И осыпали снег провода. Задымили уверенно трубы, Закудахтали куры, и день Покатился неспешно. Мне любы Неторопкая зимняя лень, Постепенность, раздумчивость, алость, Снегириная алость зари… Нега зимняя, — это усталость Натрудившейся за год земли.

Над обрывом ходят облака, А внизу клубится сизый дым, Там, где стынет тёмная река Под высоким берегом своим. Ветви леденеют в брызгах вод, В драгоценный рядятся хрусталь. Сеет снег набрякший небосвод, Застит пеленою близь и даль. На горе высоко купола Поднимают золото крестов, И звонят, звонят колокола, И летит, летит немолчный зов. Ты не сбейся, путник, в белизне, В бесконечной пажити зимы, В этом хладном чёрно-белом сне, Где плутаем до весны все мы… Ты найди свой потаённый путь В заповеданный родной покой, Где зиме лампады не задуть, Хоть метель кружится над рекой.

Один мой голос очень мало значит, Но, если бы поэты всей земли Услышали, как твердь над нами плачет, То вместе мы бы многое смогли. От жалости к себе не стоит бредить, Нас матери рождали не за тем, Чтоб счастье только личное изведать, Ни разу не решив ничьих проблем. И, если кто-то мучается рядом, Должны ли мы стыдливо прятать взгляд Или за помощь ждать себе награды, Когда в тревоге сердце бьёт в набат? Чужое горе — это наше горе, Чужих детей на свете просто нет. В многоголосом человечьем хоре Ты — запевала непростой, поэт! Не надо правды, бедности бояться, Не надо с властной принимать руки Отличия, тогда, быть может статься, Не будет в мире горя и тоски. Ты подними свой голос, пусть услышат Те, кто державной силой облечён, Как хрипло наш народ несчастный дышит И как нищает с каждым годом он! Как всё ничтожно, как слова их пусты, Как ложь привычно льётся с высоты, И пусть нас ждут дантесы и прокрусты, Нельзя предать ни чести, ни мечты. Нельзя звенеть пустым кимвальным боем, И славить беззаконие строкой, Ведь слово, нам доверенное Богом, Его же будет отнято рукой!

…И в мире подлунном просты Привычные, кажется, вещи: Сияют листвою кусты, И солнце над озером блещет, Потерянно чайка кричит, Крылом опираясь на ветер, Сосна свои слёзы сочит, Янтарь их прозрачен и светел… Но в этой святой простоте Есть плач неизбежной потери, А в гимне живой красоте — Конечная хрупкость материй.

Столько слов о любви, будто лестница в небо, Будто лестница в рай… Вы бывали в раю? Счастье там, говорят, как на ёлке конфеты, Райских птиц голоса акапельно поют… Как мне жалко людей, потерявших надежду, Ведь словами совсем не заполнить пустот В этом мире скупом, в этом мире безбрежном, Где три слова звучат, как простые семь нот, Из которых симфоний бессчётно сложилось, Стройность звуков даря этой грешной земле. Как случилось, что плоть навсегда разделилась, Растерявши любовь в недомолвках и зле? Мы одно, мы — одно, словно две половины, Нам нельзя друг без друга, нам порознь — нельзя! Без мужчины и женщины мира картина, Словно лестница в жизнь без перил и гвоздя. Так откуда взялось одиночество, Отче? Почему столько душ неприкаянно ждут, Что любовь, наконец, воссияет сквозь очи, И сердца их к таким же сердцам припадут?

Снеговая, знойкая погода, Ветер носит катышки крупы… Не вошла в цветение природа Под набрякшей влагой небосвода, Над морозным холодом тропы. Хмурятся и падают на землю Серые густые облака. Я печали межсезонья внемлю, В ней желанья, вызревая, дремлют, Пастораль весеннего мазка, Что готовит вдумчивый художник Для эскиза будущей весны… И клинком из драгоценных ножен Лист сирени зеленью итожит Зимние неласковые сны…

Не попадая в резонанс с душой, Холодный мир выталкивает разность, Приветствуя счастливую развязность И брезгуя непризнанным левшой. Улыбка там, где есть и боль и страх, А слёзы там, где похоть обладанья… Вот в слитки переплавлены страданья, Но всё земное — видимость и прах. Спасай себя, беги от мира тех, Кто выбрал ложь основою успеха. И пусть карман твой — только лишь прореха, Зато душа пребудет без прорех.

Крутила мама ручку патефона И Рио-Рита в форточку неслась… У времени всегда свои законы И рвёт оно невидимую связь Меж тёплыми сердцами поколений, Разъединяя близких и родных, Как будто чей-то сумеречный гений Поит забвеньем сверстников своих. Настанет наш черёд уйти далече, И наши дети будут помнить дни, Когда иные слышались им речи «Отсталой», непонятливой родни…

Я колядую у Судьбы На этой Святочной неделе. Что там висит у ней на ели? Да это крылья из слюды! Не суй мне пироги в мешок, Я их испечь сама горазда. Теперь бываю часто праздна… Налей-ка мне на посошок! И эти крылья протяни В подарок, только осторожно, Их поломать совсем несложно, Такие тонкие они. Я в них на свет не полечу, Где есть огни житейской рампы, С меня довольно жёлтой лампы, Да я и в темноте строчу, А голос мой звучит во мгле Так камерно, смешно и глухо, — Не всякое расслышит ухо. И стрелки где-то на нуле… Но я успею, я возьму Хоть ненадолго эти крылья, Покрытые межзвёздной пылью, В биенье сердце разожму И прыгну в ветреный простор, Где золотое на багряном, Где солнцем искренним и пьяным Освещены макушки гор. Я к вечности прильну душой, Искавшей логики и смысла, Где Зодиака сеть провисла Блестящей синей мишурой…

На погосте шум и гомон, — Это ругань или плач? Напугавшись, снялся ворон, Обронил внизу калач. Это свежую могилу Обмывают здесь братки. Матерятся, что есть силы, Кулаки, что молотки. Впечатлений много разных, — Кто стрелял, куда попал… Столько слов блатных несвязных, Что венок от них упал. Поп Борис, маша кадилом, Счёл давненько барыши. Работёнка та по силам И, конечно, для души. Сторонитесь-ка святые, К вам убийцы зачастят, Поп Борис натрудит выю, Коли денежки звенят. На Рождественской неделе Так наряден наш погост! Здесь братки недавно пели И торчал Борискин хвост. На снегу цветы остались И бутылки и еда… Хоть бы все перестрелялись Новой жизни господа!

От неба вдалеке, У ада на краю Он с вервием в руке Итожил жизнь свою. Её он прозевал, Как глупо пропустил! Так много ближним лгал, Что больше нету сил. И вот она — петля. Грудь исторгает стон… Да будь навеки клят Серебреников звон! Кому они нужны, Когда погаснет день? Дырявые штаны Сухой задели пень, И затрещал сучок, Но выдержал, и вот В траве звенит сверчок: «Прощай, Искариот!» Раскаянье иль месть Последняя — себе? Нам не узнать, Бог весть, Кому гореть в огне!

Свой грешный путь топча с лихвой полвека, Я перешла заветный Рубикон. Я в каждой твари вижу человека, — Ужели это не наивный сон?! Когда я перестану восхищаться Пустым кимвальным боем языков? Мне всё как будто снятся, будто снятся, Великие дерзания веков. А люди всё мельчают и мельчают, И глыбы в гальку обращают дни, Со стороны себя не примечают Из ныне здесь живущих — ни одни! Тщета и суета соревнований Друг перед другом — гиблая игра! От юности возвышенных дерзаний Едва ли треть освоена. С утра Уж не поётся песенки игривой, Не прыгается на одной ноге, На голове нет половины гривы, Но есть любовь к… мочёной кураге. А всё туда же, тернии минуя, Увидеть краем глаза свет звезды, В своём воображении рисуя Пегасовы злащённые бразды… И рваться на свободу от рутины, И заполнять собою без помех Скрипичных нотных станов паутину, Пускай звучанье вызывает смех! Мы немощны в своей земной юдоли И рифмами владеем не всегда, Как следует, не все учились в школе, И не для всех безграмотность — беда, Но рвётся ввысь душа, не зная плена, Как рвётся юный воин из порток. Пускай кругом враги, кругом измена, Данила-Мастер вырежет цветок!

Не скучай по мне и не печалься, Я уйду не слишком далеко. И с бутылкой лучше не братайся, Завсегда утопнуть в ней легко. Будет полдень мира или вечер, Так ли это важно, пройден путь. Ляжет тяжесть полночью на плечи, От неё тебе не отвернуть. Жизнь и смерть всегда, как сёстры, рядом, Лицемерна жизнь, а смерть строга… Си-минорным, беспокойным ладом Озвучает вечность берега Давнего людского поселенья, Где подолгу люди не живут… Но «венцы» великого творенья Лишь мажора голос признают. Возятся, не чуя мимолётность Своего земного бытия, В слитую враньём тысяченотность Так и не приняв таких как я.

Несостоятельность — зародыш века, Зерно обид, проросшее в ничто. И только боль досталась человеку, Что надругался над своей мечтой, Отдав души цветение в уплату За то, что и не стоило затрат. Не став красивым и не став богатым, Надев бесчестья радужный наряд, Испив вина забвения, не имешь Ни славы, ни загаданных высот, Со всеми вместе ты однажды сгинешь, И кошелёк набитый не спасёт! Наш век составлен весь из обещаний, И ветер в парус рваный не бежит. Народ впал в кому от кровопусканий И только над имуществом дрожит. Но будет в дым развеян этот морок И запах затхлой яви нежилой, Когда себя не станешь, словно ворог, Ты гнать вперёд по лестнице крутой За новыми успехами успехов, За ложью лжи, за бестолочью трат. Ты выздоровеешь и, кроме смеха, Тогда и станешь истинно богат!

Утро вышло из молчанья В колокольный сильный звон, — В это неба озвучанье, В этот клич со всех сторон. Именины, как подарок, В храме тихо и светло. С потолочных гнутых арок Люстры светятся тепло. На стекле повсюду блики От лампадного огня, И внимательные лики Строго смотрят на меня. Херувимская струится, Голос регента глубок, Осеняет людям лица Духа белый голубок. Чаша, лжица, плат, просфоры, Теплота, открыт алтарь, — Распахнул резные створы В небо Отче-Государь. Я сияю словно свечка, Таю в радости своей, На церковное крылечко Выйдя в солнечный елей.

Сорок уст — сорок разных чтецов, Иль один, с сорока голосами? Сорок душ — сорок Божьих птенцов, Иль один, с сорока головами? Я одна в нашем мире пустом, Иль вхожу в мозаичность вселенной И пою запечатанным ртом Этой плоти болезненной тленной О величии вечной души, О её молодом воскресенье, И внутри меня голос дрожит, Хоть не слышит никто это пенье? Словно крепко подвязан язык, Как у колокола в неурочье, А вокруг меня — замерший крик, Громкий след толковища сорочья. И холмятся вверху купола Над моею седой головою, И густеющим звоном молва, Словно стая сорочья, — за мною: «Нецерковна!» Соборностью душ Не объята, не взята к распятью, Не влилась в этот бравурный туш, Где и в ненависти, словно братья. Где у ангелов крылья, как воск, И архангел с трубою картонной, И расцвеченной мантии лоск Патриаршей волшбы миллионной… Старой церковки мирный уют, Взор бездонный монахини старой… Благодатью недаром зовут То, что ею неслышимо стало. Ни облечь, ни вкусить, ни стяжать, Ни отнять, ни исторгнуть насильно… Здесь жива и струит благодать Дух свой вольный, а нечисть бессильна. И осколочье древних икон Мне не лица явили, но ЛИКИ. И пропели все сорок устён Слаще самой заветной музыки!

Небесный край волшебной синевы, Глаза — в глаза с задумчивой природой. У горизонта леность небосвода Перетекает в слитный шёлк травы. Листва горит последней красотой, Она ещё не знает о печали, А уж леса туманы повенчали, Да сизый дым клубится над рекой. Звучат тревожно птичьи голоса, — Свои своих выкрикивают в стаи. На солнце крылья, как клинки их стали, Свистят, врываясь с шумом в небеса.

Тонка твоя прекрасная рука, А нежный локон падает на шею. Перед красою таю и немею, Когда она так бережно — робка. В сиянье глаз твоих голубизна, Её хранят несмелые ресницы, Но там, внутри, такой огонь таится, И чувств пленённых смысл и новизна! В твоих движеньях — пластика души, Они несут волнение и силу. Мне всё в тебе, моя Наташа, мило, Мне все твои наряды хороши. Не забывай меня! На склоне лет Твой голос слышать ласковый отрадно. По крови не родные мы и ладно, У близких мне и вовсе крови нет.

Над скудною песчаною равниной В глубоком небе теплилась звезда. Брели волхвы, согнув устало спины, И думая о вечности. Тогда Велением им Божьим было свыше Назначено явиться в Вифлеем, Где ночь спала, раскинувшись на крышах, И Божья мать, не узнана никем, В хлеву чужом Спасителя рожала… И в ясли тёплый свёрток положив, От счастья веки нежные смежала, Вдруг материнство для себя открыв. Текли минуты новых исчислений, И мир затих, как заповедный край. Наполнен был он Божьих повелений, Приблизивши к нам, людям, Отчий рай. Достав котомки, старики колени Перед младенцем преклонили все. Фигуры их отбрасывали тени — Три тени в ясной звёздной полосе. И поклонившись ладаном и смирной, И золотым сиянием монет Тому, Кто начал путь сейчас недлинный, Желали быть счастливым много лет. А Он лежал в яслях и улыбался, — Младенец с голубым сияньем глаз, Кто так недолго в мире оставался, Чтоб на кресте распятым быть за нас.

Ворон кричит одиноко Где-то в вершинах дерев, Жухлая стынет осока, Ветер поёт нараспев. Щука плеснула лениво И откусила блесну. Войнинга катит извивы, Солнце задело сосну… Голый черничник не скроет Хлебные шляпки грибов, Дождь неуверенно моет Мшистые комли стволов. Сыро в лесу, неуютно, Лужи покрыты листвой, Краски бледнеют подспудно, В сонный впадая покой. Ели угрюмо темнеют, Мрачную тяжесть копя. Шишки смолистые зреют В поздних садах октября.

Держать страну за горло не почётно, А стыдно, — в нищете живёт народ. Карманы чьи-то пухнут ежегодно, Что не идёт пред Господом в зачёт. И будут у властителей хоть горы Из золота, намытого из слёз, Они навечно канут, словно споры Грибов поганых, вот какой курьёз. И как бы те поганки не плодились, Повсюду не раскидывали спор, Поганками их дети уродились На вечное презренье и позор.

В серой браге тумана — блестящая бляха Подгулявшей в ночи колченогой луны. И кудель облаков осень, старая пряха, Выпрядает в небесной тиши. Не вольны Мы с тобой улететь в эту тьму и беспечность, В эту долгую даль безымянных времён. Верю я в замечательную бесконечность Сути тех, кто навеки любовью скреплён! Верю, что за смертельной неведомой гранью Я тебя отыщу, — время — призрачный миг, — Где мне звёздный звонарь, повелитель дерзаний, Повелитель судеб приоткроет свой лик.

Сырость взвешена серым туманом, Размывающим бледный пейзаж, Как темнеет на улице рано! В полу-зимний скупой антураж С чёрно-белой его светотенью Нагло вклинилась стая ворон, Хриплогорло бранящихся с ленью Этой вялой поре в унисон. На душе неуютно, промозгло, Мысли ватные, дел никаких… И густеет от слякоти воздух В переулках Арбата кривых. Я бреду без особенной цели, Направление — вдаль наугад, Из зимы — прямиком до апреля Прогуляюсь, минуя Арбат, Где блуждают великие тени В исчезающей славе времён… Звук дыхания, плавность движений Не спугнут их таинственный сон. Здесь усадеб старинных оправы Из высотных незрячих домов Не услышат ни струн Окуджавы, И ни Пушкина лёгких шагов… Всё меняется необратимо, Равнодушны к Москве чужаки. Заворачивая в паутину Сеток старые особняки, Переделывают, извлекают Душу города и в «монолит» Алчно память людскую мешают, Цементируя в плоскости плит. Исчезают былые герои, Из сердец выдувает тепло, И в лавине пустых перестроек Даже чувства — песок и стекло… Унесли меня ноги далече, Мысли тоже пустились вразброд, А моё существо человечье Нынче памятью века живёт… Сырость взвешена серым туманом, Размывающим бледный пейзаж, Как стемнело на улице рано…

Садик, дом, наличники, крылечко, Из трубы приветливый дымок От берёзой топленою печки, Да свечной в окошке огонёк. Как давно уехала во время… Стал приютом мне седьмой этаж. Здесь другое вырастает племя, Их земля далёко, как мираж. Им подвластны дебри Интернета, Говорят на птичьем языке И сидят без воздуха и света С «мышью» электрической в руке. Без сомнений и без сожалений Я прощусь с прогрессом навсегда: Смысла нет в полёте устремлений, Если ядом явится вода, Если воздух высосет озона Мертвая стихийная дыра… Если вместо дома будет «зона», Пусть бы не проснуться мне с утра!

В серебристом лунном свете По земле разлит туман. В рваные, сырые сети Ночь попалась. Осиян Бледным неживым мерцаньем Снулый лик — озёрный плёс, В мокром, слипшемся молчанье Тени высятся берёз. Спит раздумчиво дорога, Гаснет ватно звук шагов, Лягушачий хор у Бога Просит свой услышать зов. И мерцает мне в оконце Сквозь молочный зыбкий сон Фонаря ночное «солнце» Под кузнечиков трезвон.

Сегодня ни одной звезды! Порывом налетает ветер И форточку срывает с петель… Как жеребёнок без узды, Кому бы только пошалить, Все перепутать и умчаться, Среди деревьев потолкаться, И лейку полную разлить. Ну, что, доволен? Перестань, Давай, займись-ка облаками, Их серо-пенными боками, Тащи их прочь, не хулигань! Открой бездонный небосвод С осенним хлёстким звездопадом, А сам ложись тихонько рядом, Тут, где урчит мой старый кот. Втроём нам будет веселей Сидеть у ночи на крылечке, А хочешь, постелю на печке, Я рада привечать гостей…

В бане нет сегодня пара. Печка, тишь и теплота, Тазик для варенья старый, Мыло, ковшик, нагота, Запах веников, осины, Плеск воды, да мокрый пол… Некому намылить спину, И почти остыл котёл. Все равно от счастья млею, Мою тело добела. Вот, опять похорошею, Словно в небе побыла!

В Кукуеве живётся нелегко, Там не растут банан, кокос, арбузы, Бывает, нечем осчастливить пузо, И до хайтека, ой, как далеко! Но там такой божественный пейзаж, Такие незагаженные реки, Что, дорогие люди-человеки, Пакуйте свой немыслимый багаж И приезжайте к нам растить телят, Пахать поля не шатко и не валко, А ночью выйдет из воды русалка И нарожает вам кукуевят.

Звездный дождь стучит по крыше, Мирно теплится свеча, И сверчок за печкой слышен, И лежанка горяча. Пахнет мёдом и овчиной, Да мурлычет нежно кот. Завалился мне за спину И симфонию поёт. Тихо, сладко и дремотно Вечер падает в бурьян, Вылезает неохотно Месяц, светом осиян. И не лето и не осень, Где-то шорох, где-то крик, Вырастает из-под сосен За ночь крепкий боровик.

Я от смерти побывала как-то раз на волоске, Да меня здесь удержала эта дырочка в виске: Дома, верно, плачут дети, и зверушки голодны… Доктор, доктор, мне на свете есть что сделать для страны. Я стихов не дописала и не доварила щей, Мне немного крови алой, да хоть чьей-нибудь, подлей! Чтобы я могла, наверно, доучить и докормить И, хоть почерк мой и скверный, но стихов нагородить. Чтобы было мне не горько равнодушие узнать От моих дочурок, — только в сердце дырочки латать!

Ты вызревала у меня внутри, Весьма фруктово называясь «плодом», Тебя там нежно омывали воды, Снаружи мои руки берегли. Мы были связаны с тобой в одно, Сердца стучали двухголосье — рядом, И я тебя ласкала нежным взглядом, Кроила на пеленки полотно… Какая мука — родовая боль! Но в облегченье — радость упованья. Твой первый крик, как первое свиданье. Голодный ротик в грудь — скорей, изволь! Разросся плод, раздался вширь и ввысь, И вырвал корни из родного грунта, От моего затянутого спурта Давно вперед надежды унеслись. Тебе теперь, наверно, невдомёк, Как ты могла у женщины родиться, Ведь ты, моя прекрасная Жар-птица, Была во всём со мною поперек. Ты плоть от плоти, кровь от крови ты, Так почему такое разночтенье? Ты — рукопись, которая к сожженью Была предуготована… Мечты, Что будешь продолжением меня На этом дорогом мне белом свете, Разбились так жестоко, и в ответе Лишь молодость наивная моя. Ну, что ж, живи, расти своё дитя, Но помни, что наступит озаренье, Когда твоё родимое творенье С тобою тоже справится, шутя. Не плачь тогда, не три прекрасных глаз, Утешься снова самолюбованьем, А мне твоё не надобно признанье Ни в той, грядущей, дали, ни сейчас. Меж нами боль. Не первая, когда Тебя я в муках радости рожала… Непонимание — страшней кинжала — Вот безутешной старости беда!

Медвяная роса воспоминаний Застыла, словно капли янтаря. Томления любовных начинаний Сегодня вспоминаю я не зря: Звенит, как лук натянутый, девчонка, Глаза сияют, вся — порыв, полёт, В её фигурке загорелой тонкой Моей частичка юности живёт. Давно ли рисовал меня художник, Влюблённый, как неистовый юнец? Я босиком выскакивала в дождик И не носила серег и колец, Но вкруг меня водили хороводы И сверстники мои и «старики»… Как быстро промелькнули эти годы, Оставив в сердце только угольки… Теперь щебечет рядом хохотушка И морщит свой зефирно-юный нос, И хоть я не совсем ещё старушка, Но так далёко время первых грёз, Когда весь мир казался милым домом И только счастье и любовь сулил, Но стал таким чужим и незнакомым, Что я с ним просто выбилась из сил. Предательства, потери, неустройства, Забытые надежды, смерть детей, Обманы близких видимого свойства, Без видимых приличий и затей… Всё это жизнь в цепи несовпадений, Где место было для такой любви, Что, не ропща я, мой небесный Гений, К Тебе отправлюсь, только позови! Поскольку вот она — моя замена, Ей белый свет на счастье и печаль, А я давно седая, будто пена Волны времён, несущей воды вдаль. Медвяная роса воспоминаний Застыла, словно капли янтаря…

Моей не скроет краска седины, Да и зачем мне эти ухищренья. Они навряд ли для меня годны, Ведь седина — природное явленье. Белила волоса мои судьба, В отливе серебристом скрыто много: Годов моих прошедших ворожба И не всегда счастливая дорога. Седых волос сияющая прядь — Награда мне от Бога за терпенье, И не хочу я ничего менять, Обманывая чьё-то впечатленье. Пусть серебрятся волосы мои, Покрытые не краскою, но пеплом… Душа моя, ты вечности сродни, Ведь я уже не «авангард», я — «ретро».

Они вошли. И весело, и страшно В своём нетрезвом злобном кураже, Как на охоте с гоном, — бесшабашно, — Где разум не стоит на стороже, А лишь азарт кровавый, как утеха, Реванш за темную, пустую «жись», Когда за гранью мнимого успеха Душа чужая отлетает ввысь. Как возбуждает красное на белом И глаз чужих смертельная мольба, И в вихре ненависти угорелой Лихая неприцельная стрельба! И вот лежат бесформенною грудой Те, что дышали пять минут назад… Стрелки ушли, поматерившись грубо И друг от друга отвернувши взгляд.

В хороводе теней, в полутьме утомлённого зала, В остывающей памяти мглы и неясных имён Я сама словно тень, я сама словно тень танцевала Посреди позабытых и проклятых Богом времён. В междуречье судьбы, на распутье условностей мира, В отраженьях зеркал бесконечно помноженный свет Надо мною сиял, и звучала недрёманно лира, Только жаль, что в судьбе указателей к радости нет. Понапрасну грущу, понапрасну лелею биенье Этой грусти своей, уносящей в безвременье дни, Ведь недаром опять я молю, мой Господь, о прощенье, — Нет другой у меня всепрощающей близкой родни!

По ком звонят колокола, ты слышишь? По стране! Там от церквей — одна зола, всё Косово в огне. Кусочек суши, край чужой, но слышно плач и стон, И бьется колокол святой, неся последний звон. Там наши братья имут смерть от пришлых басурман. Где красотой дышала твердь, — лишь злобы океан. Захват земли… печальна весть, но неизбежен рок. Едва на запад взор отвесть, — окрасится восток. Чужой язык теснит славян, смыкая рубежи, И полумесяц острия вонзает, как ножи. Летят кресты и купола, враги кромсают плоть, Со скорбью зрит на силы зла невидимый Господь. Несёт земле и боль и страх горячих точек рябь, И в человеческих глазах читается: «Ограбь, Убей, присвой, возьми сейчас и надругайся всласть. Пока твой разум не угас, смакуй же эту власть!» Но минут царства и уйдёт в безвременье народ, Что грабежом одним живёт и кровь чужую пьёт. И эту скверну унесёт, сметёт рука Творца. Другое царствие грядёт, ведь жизни нет конца!

«Помазанники Божьи», узурпаторы, Преемники, гонители племён, Чиновничье ворьё, администраторы, Ну, кто из вас в проделках не силён? Кто превосходит в доблести и совести, Кто предан чести, разумом востёр? Народные кого терзают горести, И кто пойдёт за правду на костёр? Зачем вам власть? Лишь для обогащения, Ещё для пышных громких похорон, Когда народ, чуждающийся мщения, При виде праха исторгает стон. Скорбит народ над каждым удушителем Своих свобод, и славен негодяй, Что был его убийцей и грабителем, Попав ещё при жизни в Божий рай. Молчит народ… Жалеет или молится? Или готовит новый страшный бунт? Гуляет средь чумы, шумит застолица, И чёрт её приветствует во фрунт.

Я не против развития спорта И подъёмников лыжных наверх. У кого загорелая морда, Кто богаче и радостней всех, Тот получит такое удобство На курорте в Кавказских горах… Но ведь с этим не вяжется скотство! Вызывает броженье в умах Неустроенность в русской глубинке, Там, где холодно в норах квартир. Лишь на «первом», бравурном, картинки, Словно ноты выходят в эфир: Вот дома без тепла и без света, На полу можно сделать каток… Но, хвала нашей власти за это, — В массах спорта пророщен росток! В экстремальной такой обстановке Тренируются дети с пелён. Слава Путину, доброму Вовке, Что добился счастливых времён! Будем в будущем этим гордиться, — Горнолыжною славной тропой… А народу — весь лес оттопиться, Кто не дружит с большою мошной. Пережили уже не такое: Тюрьмы, войны, разруху и глад… На татами мы горной лыжнёю Двинем дружно. Ни шагу назад!

Был у меня такой супружник, — Бутылок больше, чем стаканов. Но, парадокс, был чистым нужник, Супружник не казался пьяным. Глаза немного стекленели, Он тормозил и заикался, Но, как моряк, он знал все мели И никогда не спотыкался. Мы нарожали с ним детишек, — Недалеко ушли от папы. И хоть читали много книжек, Растили головы под шляпы. Я нагло думала поправить Своей генетикой ущербность, Но дурака нельзя заставить К наукам проявлять прилежность. Детишки не желали биться И умножать вселенский разум. Зачем, скажите мне, учиться, Когда украсть возможно разом. И дети бывшего парторга, — А их так много в наше время, — Намоют денег хоть из морга, Такое подрастает племя. Им жалость ведома едва ли, Они под солнцем знают место, Поскольку сами не страдали, Им боль чужая не известна. Они хотят всего и сразу, До стариков им есть ли дело?! Какая ж я была зараза, Куда, скажите, я глядела?! Теперь живу в казенном доме И никому нужна не стала, А муж мой бывший в пьяной коме Лежит обычно у вокзала. Снимаю зубы и протезы, Мочу печение в бульоне, Портрету матери Терезы Молюсь в старинном медальоне… И вообще я всем довольна, Вот только ноженьки не ходят… А дети, дети — это больно, Но боль когда-нибудь проходит!

На главном кладбище столицы, Где шаг чеканят часовые, Привыкли мы страной гордиться И возлагать цветы живые. Музей мадам Тюссо имеет Все одиозные фигуры… Те, кто в стене Кремлевской тлеют, — Отцы родной мануфактуры. Видал ли кто таких злодеев И бесшабашных хулиганов, Убийц и преданных халдеев, Начальников и первых замов! Они под звездами томятся Вокруг удушливого тела, Былые подвиги им снятся, — Опричнина и слово с делом. И пепел мне стучится в сердце Тех, кто лежит вдали отсюда, Кому под звездами согреться Не суждено из ниоткуда. Их даже опознать не в силах! Да нужно ли сейчас кому-то Копаться в брошенных могилах, Когда у власти дел до шута! И до живых дойдут ли руки У шайки жуликов-министров, Грустить им некогда со скуки, Фортуна развернется быстро! Тогда прощай, пиши — пропало, И без дворцов остались детки… Народ привычней, — горя мало, — И разум, как у табуретки. Любовь к отеческим гробницам Давно в народе миновала, Но есть одна, он ей гордится, Её всегда на всех хватало, Как пантеона под зубцами Бойцов позорной, горькой славы, — Набитыми трухой орлами Давно погубленной Державы!

Лабиринт подсознания — тёмная сущность вселенной, Заплутавшее «я» и хранилище старых обид… Как же трудно порой, не злопамятной и откровенной, Мне кружить по ходам, меж которыми время скользит. В этой хрупкой дали интуиции и озарений, Где возможно судьбу загадать, но исправить нельзя, Я встаю навсегда со своих преклонённых коленей, Лицемерие с ложью и завистью словом разя. Раскрывая души своей жгучие, давние тайны, Не рискую я знаю ничем, лишь к себе возвратясь, Становлюсь перед Господом чище совсем не случайно, Но в надежде с Отцом не утратить духовную связь. Лабиринт подсознания — тёмная сущность вселенной, Осветить её — это задача открытой души, Что является легким дыханием, музой бессменной Для убогого тела, которое вечно грешит.

И, если самогон закусывали розой, То знаете, наверное, в чём смысл Изменчивой и быстротечной жизни…

Грохот, грязно, воздух пыльный, Неуютно, толчея… Добровольно, не насильно Я потеряна, бессильна… Мчится синяя змея По тоннелям, полустанкам, Унося меня вперёд, И вагон консервной банкой Катит в сторону Лубянки, Спрессовав в себе народ. Хаотичное движенье, Локти, спины, каблуки, Мышц усталых напряженье, Запах, головокруженье, Ламп тоннельных огоньки. Отраженья в тёмных окнах, — Лица сумрачно-скучны… Мчит нелёгкая, не охну, Сиротею, слепну, глохну, Связи с миром не прочны.

На дворе ни осень, ни зима, — То метёт метель, то льётся дождь. Серый день сведёт меня с ума, Сыростью своей вгоняя в дрожь. Хмурых лиц скупые коллажи, Бледность, недоверчивая фальшь, И бетонных ульев стеллажи, И шагов расстроившийся марш. Всё звучит и реет, и плывёт В этой взвеси тёмных облаков… Вот через неделю Новый год Будем принимать на дне веков Под пластами, грудами годов Мы — потомки выживших племён, Стаи ненасытных жадных ртов, Звенья перепутанных времён… В мишуре и звоне — каждый раз, Будто что-то новое грядёт, Хорошо забытое до нас Вновь воспрянет тенью у ворот. И правитель скажет пару слов, Явит миру свой пресветлый лик, Словно утешитель старых вдов, С целой горстью перезрелых фиг.

Я в безвестности жить предпочту и, когда Призовут меня ввысь золотистые трубы, От тебя все-равно не уйду навсегда, Ведь тебе не забыть мои руки и губы! Ведь тебе не забыть наших дней и ночей, Наших радостных или печальных событий… Ты не ставь мне, пожалуйста, в церкви свечей, Лучше чарку вина в одиночестве выпей. И подумай светло обо мне, в этот час Я к тебе прилечу и прильну бестелесно… Время, место, реальность — не важно для нас, Нашим душам давно это, милый, известно!

Мятежный дух, огонь, порыв, борьба, И фанатизм на грани истерии, Террор и бесконтрольная стрельба, И всё во благо БУДУЩЕЙ России. А настоящей не было и нет, Лишь бедствие всеобщее скрепляет. В конце тоннеля показали свет, Или он сам однажды воссияет? Откуда столько на Руси ворья И беспардонных дураков, откуда? И почему глухи её края, Где беспросветно и постыло люду? Сто лет проходит… Лампа Ильича Пока не дотянулась до средины Того, что взято остриём меча От Ермака, до видимой годины, Когда терять не стыдно и легко, Лишь росчерком пера известной марки… Не обозреть того, что далеко… Кусок земли? Ни холодно, ни жарко. Китайцы? Пусть хоть до Уральских гор Живут, а мы их обратим в славянство, Вот будет православию простор, А то вокруг проклятое сектантство… Сумбурно и нелепо мы живём, Душой стремимся к ненадёжной цели И гнёзд любовных для детей не вьём, А, может, никогда и не умели. А, может, всё же мы живём в плену, В порочном круге вечных революций, Где нет простора мудрому уму, А есть лишь перемена конституций? И прав лишь тот, кто громче пропоёт Своих амбиций волчие сопрано, И землю снова кровью тех зальёт, Кто вторит власти слепо, зло и рьяно!

Кривые зеркала моих надежд, Моей души таинственные струны, Бессонницы серебряные луны И тонкий флёр струящихся одежд… У снов и страхов исповедь одна В души задумчивой исповедальне, Как в глубине шкатулки музыкальной, Что лишь звучать и радовать должна. Летят в тиши мечтания огня, Перекликаясь с азбукой созвездий, И в этой чёрной потаённой бездне Однажды уврачуют и меня. Там боли нет, желаний, суеты, Как нет тепла, любви и сожалений, Земных утех, проблем и нестроений, И где законы логики просты.

Вы, мои подружки дорогие, Первыми осыпали листы. Ветры ненарочные, не злые Вас лишили мирной красоты. Вы им раскудряво покивали, Не считая, бросили монет, Тёплых дён себе понакупали, А во что одеться-то, и нет. Белоствольно вытянулись рядом В светлой неприкрытой наготе, Вас зима крахмаленым нарядом Уберёт без золотых затей, Будете на выданье невесты, — Волосок причёсан к волоску, Как свекровь, с вниманием нелестным Вам она внушит свою тоску. Но вбежит невестка-веселушка И серёг надарит, обернёт Зеленью остывшие опушки, К брату-лету в горницу введёт. Там вы заживёте беспечально, От дождей кудрявясь в вышине, В соловьином щебете венчальном И в лесной немолчной тишине.

Заметала метель междурядье Серых улиц и старых домов, Надевала пушистое платье Из снежинок и призрачных снов На стоящий недвижимо город. Посреди белоснежных гардин Становился он весел и молод, Несмотря на сиянье седин. И приветливо окна мерцали Сквозь кружение ветреной мглы, И герани пунцово сгорали, Как уголья в чешуйках золы, В рамках света неспящих окошек… Ветер, дым заплетая из труб, Прогонял загулявшихся кошек, Доставая прохожих из шуб, Обжигая порывами лица, И полами играя вразлёт… Словно низколетящие птицы, Ветром сбитые с синих высот, Затерявшися в вихре, в круженье Над остывшей уснувшей землёй В этом колком румянящем жженье Мы летели, летели с тобой…

Разыгралась мартовская вьюга, Не видать за окнами ни зги. Мчится снег стремительно по кругу, Словно ворох тыквенной лузги. Грузнут крыши скатные от влаги, Жесть свою венчая белизной, А дорога — лентою бумаги С чёрной параллельной колеёй. В суматошном этом мельтешенье Коконами тутовых червей В снежном ненадёжном облаченье Силуэты движутся людей. В торопливой поступи прохожих — Зябкая уступчивость врагу, Что весенний день на стужу множит, Подмешав к нему свою пургу.

Серебром позвенела в фарфоре, Где с корицею кофе налит… Прелесть есть в ежедневном повторе, Что из чашечки тонкой парит. Ароматом наполнено утро, Свет дробится узорами штор, Тишина удаляется мудро, Оставляя для звуков простор. Кошка ластится, трётся боками, Будто мы не видались давно, Гренки вновь розовеют краями, И икринок алеет зерно… Сон слетает с ресниц неторопко, Мысли свой прекращают разброд, И играет вчерашнею пробкой, Расшалившись от радости, кот.

Вечер тянется нотой негромкой, Полумрак проникает в окно, И размытою тонкою кромкой Тень рисует на стенах панно. Капля глухо срывается медью На балконный карниз за стеной, Дождь наброшен ячеистой сетью На вечерний пейзаж городской. И в уюте моём незнакомом Сизых сумерек, гасящих день, Я — дыхание старого дома, Я — его сердцевина и лень. Расчешу свои волосы нежно, Обходя своеволье зеркал, Разбросаю небрежно одежды Словно я собираюсь на бал… И, смирившись с веленьем сиротства, Дум своих перебрав жемчуга, Я не стану делить первородства С тем, кто статью подобен богам. Отойду, скроюсь в сумерках тенью Там, где теплится таинство грёз, И с обычною зимнею ленью Ничего не затею всерьёз.

Ты моя печальница — жалельница, Ты моя бабуленька родная, Над тобой кружит сейчас метелица, А вокруг — оградка золотая. Над тобой жасминовые прутики, Крест простой, поблекшие веночки, И скамьи садовой ножки-гнутики, — Подношенья внученьки и дочки. Что ещё мы можем, только песенно, Панихиде вторя, да по свечке… А когда-то дома было весело От огня тобой зажжённой печки, А когда-то ты меня баюкала, Пела всё молитвы надо мною… Голоса бесхитростными звуками Ты просила Господа с мольбою, Чтобы он хранил меня от пропасти, От лихих людей и часа лютого, Чтоб ума послал и женской кротости, И часы болезни счёл минутами. Кто любить способен был неистово, Ни за что и так самоотверженно, Та теперь лежит в земле… Безлиственно, Холодно на кладбище заснеженном…

Истоптана, исхожена, изгажена, Измята, израсходована ширь, Чертополохом с лебедой засажена Постриженная налысо Сибирь. Везут на самосвалах нескончаемо Тела убитых кедров вековых, Дорога пахнет хвоею отчаянно От слёз смолистых на комлях сырых. И в спешке продаются квоты вырубки, Как будто чёрт кричит: «Давай, давай!» В Москву фальшивки отправляют — выверки И мзду за проданный китайцам край. Кружатся от наживы лёгкой песенно Пустоты министерские голов, Им так легко, краснодеревно-кресельно Расправиться с величием лесов! И в ресторанах обжираясь благостно, И возводя хоромы и дворцы, Без денег могут расхвораться тягостно И помереть державные отцы.

Звезда Полынь взошла из ада, Она неласково-горька, И говорить о ней не надо, — Цена ей слишком высока. На пир больных не выкликают, Пускай они горят в огне. Чумные жалости не знают, Да сгинут в ядерной петле! Мутанты, поскорее время Умчало б вас из жизни, с глаз, Скорее бы людское племя Навек очистилось от вас! Подумаешь, кусочек суши Чернобыль — клякса, пятачок… Страдальцев в рай отпустят души, Стенать довольно, всё, молчок. Ну, доживают, как умеют, Ведь денег нет на «саркофаг». В беспамятстве так гордо реет Над каждым царством новый стяг- Портянки прежних государей, И нет заметных перемен, Ведь каждой твари нам по паре Посадят давешней взамен!

Вьётся белая позёмка, Ткёт зима себе наряд. Тени голых веток ломко Снежные полотна скомкав, Тротуары вкривь кроят. И скользящею походкой, Подлетая на ходу, Закружится за высоткой Белой тоненькой оплёткой У прохожих на виду Ветер… Необыкновенно Вдруг запахнет чистотой, В хрусткой снежности мгновенно Вспыхнут искры, и согбенно Встанет клён над мостовой.

Иди за мной, пусть сумрак синий Обнимет нас своим крылом И в круговерти зыбкой линий Нас спрячет, словно за стеклом! Шаги приглушит и размоет Сиянье жёлтых фонарей, И пусть ничто не беспокоит Души трепещущей твоей. И алых губ твоих касаясь, Мелодии внимая слов, Пусть ветер, с листьями срываясь, Несёт их от родных стволов. И в вихре осени прощальном Пусть кружит хладный звездопад Над этим ангелом опальным, Чьи крылья в воздухе шумят.

За долами, за лесами Есть такой волшебный край, Он наполнен чудесами, Называется — Валдай. Там когда-то по полянам Паслись тучные стада, А теперь поля бурьяном Заросли, вот это да! Все так быстро изменилось, Лес замусорен, сведен, И под горку укатилось «Счастье» брежневских времен. Нет работы на деревне, Мужики все больше пьют, Стариков не видно древних, — Нынче долго не живут. Раньше не было продуктов В магазинах — не беда, Да в хозяйстве столько фруктов, И скотины! Провода Срезать в голову пришло бы Или рельсы разобрать, Их на хлеб и водку чтобы Вот так просто обменять!? Столько стало беспризорных, Сколько не было в войну. О событиях позорных, Как про подвиг, — не пойму, Где и с чем едят у власти Этот валовой продукт. Нет постыдней мелкой страсти, Когда денежки «куют». Из «трубы» сосут немало, Тянут жилы из земли, А народишка не стало, Его грамотно свели. Садят пиво прям с пеленок, Наркоманят, что есть сил… Тот, с пятном на лбу, подонок Под святителя косил! А второй, его сменивший, Словно Ленин, влез на танк, — Под пророка не косивший, Его слушали и так: Демократию, как дулю, Всем народам предъявил, Для Святой Руси он пулю Стопудовую отлил. Раздавал земли немало Алкоголик заводной, Сволочей повылезало Под раздвоенной клешней. И теперь бригада правит И рулит, куда свезет. Хоть никто и не картавит, Ходят изредка в народ. На местах все те ж, всё то же, Как его не назови. А с экранов нам итожат, Мол, так близко до любви. Ходят батюшки в погонах, Исповедуют мирян, Пол страны сидит на зонах, Кто-то зол, а кто-то пьян. Кто-то так же, как Мавроди, Хапнул, отсидел чуток… Новым русским или вроде Путь на Запад, на Восток… Замки строятся повсюду, Вырастают, как грибы, Получают люди ссуду С героической судьбы. Мчится тройкой Русь Святая, И ее не удержать. Далеко ли до Валдая? Мне там надо побывать!

Посредине площади народной Я стою в дурацком колпаке. От родни и денег я свободна, Можно так сказать, что налегке. Я в одной набегалась упряжке С разными подателями мзды И была всегда рабом бумажки, Не имея, в общем, ни ….ничего. Бабки, деды исстари боялись Слово где-то лишнее сказать. На людях, конечно, притворялись, А на кухне поминали «мать». Похоронки получали равно С прочими героями страны, Что ковали коммунизм исправно, Будучи в ином убеждены. Годы прочь войны, голодомора, Разметало люд по берегам. Снова я припев родного хора Слышу на погибель всем врагам. Происки их нам давно известны: Дорожает хлеб, мельчает знать, Что себя нам преподносит лестно, — Всё равно ведь некуда бежать. Копим «похоронные» на книжках, Спички, соль давно припасены, И хоть многих мучает отрыжка, Все с надеждой новой ждут весны… Я колпак свой красный поправляю, Шея стала тоньше и длинней, И чего стою сама не знаю Посредине Родины своей.

У полковника зарплата полковницкая, У чиновника зарплата чиновницкая, Что такое ВеВеПе мне не ведомо, За господским за столом не обедано. Собрались за ним сплошные чиновники И различных мастей всё полковники. Вот решают, как страну мою выкушать, Да народную слезу мором высушить. Но мне кажется, они не полковники, А простые мужики, уголовники!

Сумерки, разбавленные снегом, Словно чаша кофе с молоком… Времени неведомого бегом, Как дыханьем, студит ветерком Эту затаившуюся данность Не прожитых, будущих минут, Сумерек великую парадность, Что в преддверье полночи живут. Огонёк свечи в стекле зеркальном Делает знакомое — чужим, Голос твой негаданно-печальным И тебя как будто не моим. Словно мы вошли совсем недавно В хоровод неузнанных вещей И средь очертаний этих плавно Движемся с неяркостью теней. И твоей руки легко касанье, Будто бы оно совсем не в счёт, Словно между нами расстоянье Сумерек длиною в целый год…

Игра ума иль воля мирозданья? Явилась мне таинственная суть, Сбылись мои давнишние мечтанья, Чтоб не давать неделями уснуть. Испепеляю груз воспоминаний, Свой взор вперяя в сумрачную высь. Нескромная навязчивость желаний И молодость далече унеслись. Но сгустком чувств — любовное томленье, Его растратить мне не удалось. В поэзии святое озаренье, Как через край вода, перелилось. Сокровища души добавят силы, Стихи своей энергией даря, И жизнь, что лишь несчастия сулила, Окажется прожитою не зря.

Всё так просто и сложно, Без конца и начала. Звук плывёт осторожно, Вот струна замолчала… Каплей белого клея Лампа свет заструила, И возникла аллея И, чернея, застыла. Зябко в мареве этом, — Лишь хлопочут лягушки, — Нереального света Подле нашей избушки. Месяц тучи не в силах Разорвать покрывало… А в туманных кадилах Вновь струна зазвучала.

«Я грешница великая, — Говаривала бабка, — Но Бог меня простит. С утра как зачирикаю, В руках лопата с тяпкой, Все у меня горит. Работа — это, внученька, Молитва над землею, Ее весомей нет. Вот как зугунуть рученьки, Так я опять с зарею Работаю чуть свет. Соседям нашим завидно И непонятно будто бы, Как все цветет у нас. Я укладаюсь затемно, С петушьею побудкою Мне дорог каждый час. С лентяями, лентяйками На лавках не сидела, Чтоб чьи-то кости мыть. С паршивыми хозяйками Не шастала без дела, — Мне некогда дружить. Да ты смотри, не сказывай Про поросенка с курами Ни в школе, никому! Налог, он хоть и разовый, Да ежегодный, дуровый, Ни сердцу, ни уму. Вот, думали пожить еще, Скопить тебе копеечку, Но разве нам дадут?! Да, государство — силища, Отнимут даже семечку, Иль с горлом оторвут. А ты учись, родимая, Не дай себя обманывать И доверяй не всем! Ты Господом хранимая, А я устала сказывать, Замучилась совсем… Ты спи, не знаю сказок я, Вот песня, да побасенка, А где болит, пройдет, Ведь наш на небе Судия Тебя, моя несчастненька Сиротка, приберет. Ты при живых родителях Растешь, моя кровиночка, Не ведая любви. Ты будешь у Спасителя, Как в рамочке картиночка… Ну, глазоньки сожми! Приснится тебе небушко Синё, светло, высоко, Да мягкая трава… А утром теплый хлебушко Уже готов до срока… Моя ж ты полова…»

Нет никого. Пустыня. Верх и низ. Вверху — светло, внизу тепло и сухо, Но нет любви. Моё устало ухо От истеричных мелочных реприз. В коробке дверь, непрочная петля. Шагну вперед, — минута на раздумье… Очередное, давнее безумье, Но, может быть, там всё-таки — земля? Не взять нигде мне сталь для этих глаз, Не взять для рук ухватистость и цепкость, Для сердца — твёрдость каменную, целкость, В корысти обмиравшую хоть раз. Зачем живу, — ни денег, ни щедрот, Чтобы дождём обрушить на входящих, Лишь два крыла белеют шелестящих, Не могущих взлететь который год. Так что ж теперь? Куда, к кому бежать, Их волоча по пыли за собою? Уже не плачу, просто тихо вою, Ах, если б знать, ах если б только знать…

Эдит Пиаф, любовь и воскресенье, И рвётся шарик ввысь, под облака. Моё невыразимое смущенье, Твоя, такая тёплая, рука. И замер день, на ниточке качаясь, В мороженом и таянии льда. Сосульки пели, в иглы истончаясь, И так сказать хотелось: «Навсегда!»

Я не знаю, как жить, если жизнь не моя, Я такую сама бы себе не назначила. Как любить мне тебя, если это не я, А судьба все вокруг разом переиначила. Ты возьмешься рукой — я отдерну свою, Ты губами коснешься — я словно ошпарена. Как я душу свою снова перекрою, Если кожа моя будто в солоде сварена. Я иду, будто сплю, или низко лечу, Говорю и не слышу, что мной было сказано… Я застыла в грозе и проснуться хочу, И забыть про того, кому этим обязана. Но меня не вернуть, сколько ты не зови. Тот, другой, перенял мои чувства на выдохе. Я не знала себя, я не знала любви И сейчас нахожусь будто в умственном вывихе. Как далеко моя отлетела душа И никак теперь с телом в единство не вяжется… Тот, другой, мне сказал, будто я — хороша Я надеюсь, а вдруг это правдой окажется!

Ненаглядная моя русская природа! В небе летняя заря, теплая погода. В дымке озеро лежит, лилии колышет, На ветвях роса дрожит, ветер еле дышит… За водою выхожу к дачному колодцу, Как колдунья, ворожу-кланяюся солнцу. Соловей поет в кустах горлышком жемчужным, А на облачных парах — тени полукружьем. Тонут в ведрах облака, журавель — скрипучий… Я хмелею и слегка похожу на тучу. Заплещу траву вокруг хладною струею, Разбужу тебя, мой друг, раннею порою, И, коснувшись губ твоих, я в своей ладони Поднесу любовь, как стих, к уху милой сони. Пусть прошепчет за меня в нежной томной страсти, Сколько я вокруг себя увидала счастья. Нет ни берега, ни дна у души и мира, Я с тобою — не одна, а со мною — лира…

Зацепилось облако за вишневый сад… «Я не плачу, золотко, — глазоньки болят. Руки так натружены, — пальцев не согнуть. Ничего не нужно мне, продолжайте путь. Он такой неведомый, словно в никуда. Только отобедали, уж пора «туда». Все земле отдадено, сколько было сил, И никто нас, милая, будто не просил. Я была красивою, шустрой, заводной, Звонкой, говорливою, до работы злой. А давно ли было мне столько же, мой свет, Как тебе теперича, — те же двадцать лет… Собран узел загодя, он лежит вон там. Да не тратьтесь попусту, — здесь нужнее вам! На могилке синие посади цветы, Да не плачь, родимая, будешь там и ты. Эта доля каждого, внучка, не минёт. Хорошо, коль кто-нибудь в церкви помянет.

Смою с плеча белого Я свою тоску, А с другого смою я Злой постылый взгляд. Волосы ромашковой Сполосну водой, Чтобы не цеплялася Грусть-печаль за мной. Веничком березовым Тело разомну, Окачу студеною Ноженьки водой. Утекайте, хвори, вы — Да под банный пол, Доброго здоровьица, Дядька — домовой! И тебе я кланяюсь, Барыня моя, Тёплая печурочка — Глиняный бочок! На крылечке клёновом Отдохну чуть-чуть, Выпью чаю чашечку С мятою — травой. Сто пудов с головушки, Сто пудов забот Смыто ключевой водой… Вот бы мне взлететь, Да пройти по облаку Чистой, как заря, С легким сердцем кланяясь Солнцу в небесах…

Скрипучий локоть журавля, Ведро, наполненное светом, И в воздухе, до дна прогретом, Не слышно трелей соловья. Зной столько мошек наплодил, Цветы осыпал у крылечка… На воле, словно в русской печке, — Идти куда-то нету сил… Песчаный плёс озёрный тих, Повисло солнце медным глазом, Кузнечики, как по заказу, Стрекочут каждый за двоих. И чайки плавают вдали, Качаясь вместе белой дымкой, И тихо, словно под сурдинку, Листва шуршит. А от земли Толчками мощно, тяжело — Тепло. И нет нигде спасенья От раскаленного свеченья И воду, кажется, зажгло…

Белый ветер заплетает Зимний сон веретеном, Снег на вороте не тает И скрипит под сапогом. На крылечке белый ворох, А колодец, как сугроб. Окна все в пушистых шорах. Подбородок нос и лоб От мороза покраснели, И, коленками звеня, Я мечтаю о капелях, Снег ногами бороня. А морозные узоры, Обрамившие стекло, Словно ставенные створы, За которыми — тепло. Пальмы хрупкие кристаллов Так блистают и горят, Будто россыпью опалов Утро вышило наряд.

Гладью стежков звездопада Август зашьёт небосвод, В яблочной тяжести сада Лунная проседь мелькнёт, Высветит глянец фарфора Долу поникших плодов, Неповторимость узора Веток и тёмных листов. В шёпоте ночи бездонной Мне утонуть не впервой, В заводи млечности сонной Встретить уют и покой. Сердцем внимаю пространству, Где в мимолётности лет Нет суеты самозванства, Алчной настырности нет. Гладью стежков звездопада Вышит ночной небосвод. Мне и желаний не надо, Пусть всё идёт, как идёт.

Пушистые заснеженные ветви Над схваченной у берега рекой. Ещё бежит, волнуется Неретва, Свой ледяной предчувствуя покой. Ужи уснули, змеи и лягушки, Найдя в корнях от холода приют, А на лесной белеющей опушке Лишь ветры гнёзда из снежинок вьют. Летит, летит сонливое пространство, Миротворит простуженною мглой Своё пустое призрачное царство И воды речки в корке ледяной.

Какая красота сквозит Здесь, в этой скудости осенней, Когда чащобы голой вид, Как облик скромной девки сенной: Не в золоте, не в жемчугах, А всё же хороша собою, Проста, негромка, и пропах Её убор землёй родною. Хоть растрепались волоса, Есть свежесть в молодом дыханье, И вьётся русая коса Берёз в спокойном колыханье, А елей яркий сарафан, Да сосен гордое оплечье, Скрывать не призваны изъян Или нежданное увечье, — Всё здесь в гармонии, в ладу С самой собой и небосводом, И отражается в пруду, Как в зеркале, моя природа. Лишь ленты быстрые дорог Ложатся серым окоёмом Вокруг её озябших ног, Да мнут ковёр травы у дома…

Когда разливаются реки морями, И тонут в воде заливные луга, А люди снимаются с мест деревнями, В стихии весенней предвидя врага, Люблю предвкушение налитой почки, Что, листик в коробочке клейкой храня, Расселась, как нота, на веточке-строчке И ветру кивает, что мчит, гомоня. Ах, ветер, проказник, шальной недотрога, Порывистый странник, повеса небес, Ты мечешь солому из старого стога, Дыханьем склоняя простуженный лес, И будишь его своей песней негромкой… Волнующим запахом свежей травы Простор овеваешь и, весело скомкав, Гоняешь клубки прошлогодней листвы. Когда молодеет весною природа, Волнующих соков приветствуя шум, Люблю синеву моего небосвода И ясность его оживающих дум.

Связующая нить меж небом и землёй, Летящего дождя серебряная пряжа Баюкает меня и в тишине ночной Смывает с крыш домов вчерашний дым и сажу. В шуршании его есть призрачный уют, Своею пеленой он укрывает плотно Деревья за окном и мой глухой закут, И я его ноктюрн вновь слушаю охотно. А если до утра продлится этот дождь, Туманная заря меня будить не станет, Напьётся досыта несеянная рожь, И у меня в саду гвоздика не увянет.

Крутит старый шарманщик, Не спеша, рукоятку, И танцует и вьётся, И кричит балаган… Этот добрый обманщик Разложил по порядку Судьбы мира. Смеётся, Продолжая обман. На плече примостилась У него обезьянка, Повторяет гримасы Недалеких гуляк… Что-то сильно продлилась, Затянулась гулянка. На небесной террасе Крутит ручку чудак…

Крестила меня бабушка от папеньки тайком, Но он на ленте крестик мой увидел над горшком. Сорвал, оставив полосу на шее у меня, И выбросил на улицу, не дожидаясь дня. Искали крестик засветло, искали — не нашли, Наверное, затоптанный, он утонул в пыли. А жизнь отцу дочерняя осталась не видна, Ах, жаль, он у меня один и жизнь моя одна, — Нескладная, жестокая, в пол неба тёмный крест, И сердцу о родителях грустить не надоест. Оно несёт без устали толчками кровь — руду… Аль не запнётся папино хотя бы раз в году? Да нет, зачем печалиться, ведь бабка я сама И у меня, как у него, седая голова. Но чувствуют по-разному родные и, подчас, Родня совсем не кровная сильнее любит нас. Чужие любят бережней, когда не ждут наград, Вот, правда, мне от этого труднее во сто крат. Ах, если б только можно было что-то позабыть, Крестильный крест водицею святою покропить!

В мягком свете лампад очертания храма, Абрис арочных сводов течёт в небеса, У распятия розы белеют упрямо В полумраке, в пространстве дрожат голоса… Покаянный Канон — средоточие сердца, Поясные поклоны, молитва с колен, И резная алтарная кажется дверца Ходом в дальнюю даль посреди старых стен, Что хранят православное наше богатство Оберегом измученных страждущих душ: Бескорыстное светлое давнее братство В мире войн, бездуховности, алчности, нужд, Назначаемых кем-то повинностью жизни И ведущих сознанье в гордыню и ложь. На всеобщей погибельной призрачной тризне Угасает оно, как его не тревожь, Растравляя мельканием сладких мечтаний, Отвергая реальность природных вещей. Не укрыться от Божьих карающих дланей В ненадёжном пристанище смертных людей. В мягком свете лампад очертания храма, Абрис арочных сводов течёт в небеса…

Фарфоровый ангел на ниточке На полке висит над столом. На платье бороздки, как вытачки, Он чуден и грустен лицом. Мой ангел исполнен молчания, Его не смутить тишиной. Крыла незаметно качание, Он слова не молвит со мной. Но взор его светел загадочный, Он в будущее устремлён, Мы с ним полосою посадочной Избрали безбрежность времён. Там дом для души моей ветреной, Там смысл и надежда моя, Ах, ангел, хранитель мой трепетный, Свой взор обрати на меня! Я мчу в этой жизни неистово, Лишь искры теряю из глаз. Тебя заверяю я письменно, Что разум ещё не угас, Что верю в своё воскресение В конце неземного пути, Иначе, зачем это жжение В живой моей тёплой груди!

Цветы, цветы на подоконнике, Цветы на крашеном полу, Иконы в ряд на под иконнике И лавка с вёдрами в углу. От печки жар и пахнет творогом, И у двери лежит кобель. Хозяин мнёт рукою бороду, А на дворе звенит капель. Весна поёт в своём неистовстве, И куры вышли погулять, Окончив ледяное мытарство, Земля готовится опять Уйти в цветение безбрежное Из зимних долгих холодов И стать прекрасною и нежною, Отринув снежный свой покров. Бегу, и ноги разъезжаются На глине, — скользко и смешно. Сосульки с шумом отрываются, А на душе моей грешно. Шальная, ветреная вольница, От солнца бьёт под сердце хмель, Любовью мир в округе полнится, Ручьём звенит лукавый Лель…

Алхимия заветных слов, Волшебный сгусток чувств сердечных, Несоответствие полов, Часы событий быстротечных — Всё это платина любви, Огонь неистовых желаний, Что в тигле тела и в крови Переплавляет жар лобзаний В великий видимый итог — Зародыш новой жизни мира, И следующий вьёт виток В живых вибрациях эфира…

Я с вами, матери Беслана! Ваш ад живёт в моей груди! По крови нет родства, но странно, Я будто слышу: «Погоди, Остановись, взгляни на это, Ты видишь, горе душу рвёт!» И мне с другого края света Ребёнок ручку подаёт. Она худа, грязна, в ожогах… Не плачет, молится дитя, Что шло до смертного порога, За чьи-то пакости платя. Вы, президенты, генералы, В благополучии своём Поймёте ль, как дитя страдало, Дитя, сгоревшее живьём? И чей приказ исполнен слепо, Кто груду обожжённых тел, Как мусор, вывез так нелепо, Чей властный умысел посмел Скормить собакам плоть ребёнка? В какое время мы живём? Ты слышишь, воин, плачет тонко Дитя, спалённое огнём? Ты слышишь, Родина, стенанья Сирот и вдовых матерей? Тебе ещё нужны признанья В циничной подлости твоей? Я с вами, матери Беслана! Я слышу безутешный стон… Вас душат вражеского стана Объятия со всех сторон. Нигде ответа не найдёте, Вас только матери поймут, Чьи дети канули на взлёте И к ним с приветом не придут. И в мученической купели Нас всех омоет, дайте срок, Поскольку в сторону глядели, Не видя в этом свой урок. Урок… и школа. В классе первом Учёба «задалась» вполне. Чечня — височным билась нервом Над школой в танковом огне. Я с вами, матери Беслана! Болит душа, покоя нет. Для чести или для обмана Мы все являемся на свет? Когда свои стреляют в спину, Когда свои стреляют в грудь, То обращается в трясину Страны, народ предавшей, путь.

Я боюсь не успеть, не допеть, Я боюсь не увидеть так много! Но зато не дано мне скорбеть У черты рокового порога. Но зато я могу, не таясь, Говорить то, что думаю. Боже, Как о многом я раньше пеклась, А теперь лишь живу и итожу. А теперь лишь живу и дышу В этой капле волшебного мира… Ничего для себя не прошу, Лишь бы пела недрёманно лира, Лишь бы голос мой чисто звучал Среди скрипок живого оркестра, И зачётный был выставлен балл За последнюю четверть семестра.

Я — женщина в белом из белого теста, Из белых утопий, из белой печали. Я — женщина века без дела, без места, Без памяти боли остаться не чаю. Не чаю остаться без запаха мысли, Без запахов радости и карнавала, Хотя, если честно, устала я бысти, И думать о малом всё время устала. Устала от чаяний этих без смысла, Устала от дрожи, от боли устала, Во рту от оскомины сухо и кисло, А я ведь почти ничего не сказала… Так хочется в даль унестись незаметно, Оставив погоню свою за плечами, Туда, где цветёт вековечное лето, Где нет ни досады, ни белой печали…

Воздушный змей, висящий в вышине Заплатой яркой на крахмальном небе, Полощет свои крылья по весне — Листок бумажный на бечёвке-стебле. С катушкой мальчик носится под ним, Не выпуская нить из цепких пальцев. Летящему — бегущий господин, Привязанный к небесному скитальцу. Вот так и мы не в силах превозмочь, Порой, своё земное тяготенье И взмыть душой, порвав бечёвки, прочь, Растаяв в синей полынье весенней… Нас тянут книзу срочные дела, Обязанности, вязкие сомненья, Нам не дают в выси летать тела, Хотя летать — такое наслажденье!

Нора в скале, и снят с креста Христос. Умащено безжизненное тело… Кто правду в мир с любовию принёс, Лежит во прахе страшно, онемело. Мучения закончились Его. Скорбит пространство, женщины застыли… И Сына Саваофа Самого, Как солнце, прячут в каменной могиле. Не верят сами. Богочеловек Завёрнут в холст. И всё? Пустынный ветер Несёт песок уже который век Крупицу за крупицей… месяц светел… Лежит Варавва, получивший дар, — Помилован, не спится от восторга. И смотрят сверху звёздами Стожар Глаза немые плачущего Бога. Вокруг Пилата шевелится ночь, Стоного и сторуко куролеся, Но прокуратор сердится, — невмочь, Его мельканье тел сегодня бесит. Белеют пальцы… кубок полон… чем? Как кровь вино, не яд ли в самом деле? Да, мысли нынче заняты не тем. Еврей… глаза его… вот так глядели… Пустое… полно… умер… в добрый час… Их много здесь, скитальцев и пророков… Но вот огонь в светильниках погас, Настало утро… никакого прока… Ведь мир не рухнул… Лишь в ночной тиши Вдали от зал парадных и святилищ Христос свою погибель сокрушил Надёжной самой из незримых силищ! Из света — свет, из мысли — мысль… живёт, Непостижимо вырвавшись из тлена! Лишь илитон на камне… Где же Тот, Кого кувуклии хранили стены? Варавва тёр глаза и прозревал, И был уже не вором, не злодеем: Песчинкой был, но человеком стал. Ужель и мы когда-нибудь сумеем?