Огонь то гас, то разгорался, Глотая жухлую листву, А вдоль забора вечер крался И ветра трогал тетиву. Под шорох звёздной канители И запах почек налитых, Ночные птицы тихо пели О наших радостях земных… Весна скользила в платье белом С воздушным током вдоль дорог, Река по камушкам звенела, И оживал в деревьях сок, И было так тепло и ленно В граале кратера Балкан, Что кровь вином бродила в венах, И без вина был сумрак пьян. И не мечталось, не грустилось, Не вспоминалось невпопад, Лишь тень минувшего густилась, Дымами овевая сад.

Звезда горит над тьмою мглистой, В колодце мира тишина. Молитва к матери Пречистой В дыханье вечера слышна. В весеннем юном откровенье Распахнут замерший простор. Застыло вечности мгновенье В кольце величественных гор. И, словно в мягкой колыбели, Земля лежит в ладонях сна. Ей нежным ветром-менестрелем Благая весть принесена: Назавтра сгинет морок зимний, Синичья даль загомонит, И синевой гостеприимной Её красоты осенит. Взойдут, белея, первоцветы На изумрудных берегах, И даль, в цветение одета, Тот час забудет о снегах.

Как старый фавн, блажит февраль, Перебирая ветра струны. Завзятый пьяница и враль, Он чертит на заборах руны То снегопадом, то дождём. Раскосо щурясь на рассвете, До нитки раздеваясь днём, Он винограда студит плети. Встречая аиста полёт, Он навзничь валится на траву И пчёлам прошлогодний мёд Подносит на леток. Суставы Корявых веток вкривь и вкось Жестикулируют, судача О том, что в мире повелось Жить февралю, блажа до плача…

Эхо судьбы моей, долгое и заводное, Словно орган, с перебором звучит вдалеке. Тени прошедшего ум бередят, беспокоя И не давая сегодня прожить налегке. Блудная дочь, хлопочу и ни в чём не нуждаюсь. Лучше не так, — барахла я копить не хочу… Снова на маленьких саженцах трогаю завязь, Ласково с ними беседуя, жизни учу. Пасынки режу, жалея до боли сердечной Веточки тонкие, их отделив от ствола… Всё не случайно и, может быть к счастью, не вечно, Я тоже пасынком Родины прежде была. Смерть очень сильно старалась, но вслед не успела Бросить последние в спину «прощай» и «прости». Мёртвой водой заживила я грешное тело, Сердце — живой окропила, и страх отпустил. Ангеле чистый мой, ангеле добрый и святый, Будь за плечом, не остави мой здешний приют. Я позабуду со временем ад мой. Когда-то Нас с тобой трубы небесные ввысь призовут. Чувствуя крыльев твоих белоснежных опору, Жду я прощенья пред небом, души не тая. Боже, терновый венец Твой пришёлся мне впору. Спасе, спасибо Тебе, — на всё воля Твоя!

Затерянность, сиротство, невозвратность… Под этой тусклой белой пеленой Теряет эхо звончатую кратность, Крадясь и тихо шаркая за мной. Есть у него особые привычки — На каждый закоулок по одной. Случись, оно на чёртовы кулички Потащится хромулей записной. Идём, идём, чего уж там, негоже От эха отпираться своего, Я чьим-то эхом состоялась тоже, А из меня-то эхо — ого-го! Я в молодую так звучала бытность, Что улиц тесен мне казался крен. И отражала всей собою слитность Родных просторов и домашних стен. Мне говорили — цельная натура! Походка — ветер, неприступен взор, А голос — в нём слышна колоратура Ручья, что водопадом льётся с гор… Прошли года, куда-то всё девалось, Черты мои смягчились, голос тих, От прежней, той, не многое осталось, А что осталось, делим на двоих… Но знаю я, тебе со мной не скучно, Иначе б ты за мною не кралось. Сегодня мы с тобою неразлучны, А завтра, может, разойдёмся врозь. Я заленюсь и стану чай с корицей, На звёзды глядя, пить и колдовать, Чтоб молодой кому-нибудь присниться, И звонким эхом прозвучать опять. Чего стоишь, шагай же, недалече Брести с тобою нам сегодня в ночь. Фонарные покачивают свечи Туман белёсый, что кружить охоч В предгорьях сонных. Млечная дорога Над нами эхом музыки земной Тревожит твердь и дремлющего Бога, От нас укрытых белой пеленой…

Акварельные горы на утреннем небе размыты, Их волнистые линии еле наметил туман… И петляет река серебристой змеёй деловито Меж холмистых равнин, чей убор золотист и багрян. Холодна и подвижна, несёт со скалистых уступов Свой небесный поток, в нём осенние листья кружа, Словно пряжу прядёт облаков, отражения спутав Ив, самшита и граба, прозрачна, чиста и свежа. Ах, красавица Янтра, земное творенье святое, Ты струишься, бежишь, унося за туманы печаль… Зелены твои очи, а солнца вино золотое Под напев твой качает у дна золотую кефаль…

А вчера разразилась буря, Ветер окна пытался выбить, Он трепал на дворе осоку, Он пускался бездумно вскачь И со всей молодецкой дури Принимался орехи сыпать, Заходя по-над склоном сбоку, Разводя по округе плач. Он нагнал на меня отваги Передумать про всё, что было, Он поплакал дождём немного Из подбитых закатом туч… А камин без хорошей тяги Ел огонь не в пример уныло, И тянуло из-под порога Пряной свежестью с горных круч.

В аллеях лиственниц заснеженных, Где все тропинки замело, Я грежу о краях отверженных, Где воздух ломок, как стекло. Я грежу о нездешней вольнице, Сиянье радуг ледяных, О необъятной светлой горнице — Просторах гулких и пустых. Там, средь бескрайнего безмолвия, Где лишь торосы, да пурга, Ветра подобно белым молниям Втыкают в синие стога Свои трезубцы закалённые И дышат нежностью земной, И вновь летят, неутолённые, На свой невиданный разбой. А здесь всё тише, бесхребетнее, Бескровней, вялостней, теплей, И я сама всё безответнее, А путь мой глуше и темней. Где абсолют — наперсник холода, Алмаза крепость — силы грань, Не может сердце быть расколото, Как пустотой его ни рань. Моё дыхание у вечности — Один воздушный пузырёк, Что меж землёй и небом мечется И так от Севера далёк…

Без исповеди с причастием Два года копчу окрестности. Цветы поливаю с тщанием, Не принятым в этой местности. Здесь больше всё куры с козами, Да огурцы над тыквами, А я засадила розами, Да пальмами двор утыкала. Лоза моя вся усатая, Ни дать и ни взять — красавица. А юго-восток пассатами Здесь очень своими славится. Дожди мою крышу вымыли Кислотами с радиацией, Но в целом, неплохо приняли Вальяжность мою с прострацией. Живу-не тужу, чужбиною Не мне тяготиться в старости, Одной своей половиною Оставшейся в давней давности. Ну, что вы опять заладили Про север и тьму могильную, Когда я тоску отвадила Под дробь грозы семимильную! Не вспомню, когда я плакала, Смотря на графин с наливкою… И тайными зрели знаками В салате сыры с оливками.

Стеклянно иней сыплется с ветвей Декабрьским утром, тает и дробится. Упав на рёбра острые камней, Он с них стекает чистою водицей. Играет свет, мерцая вразнобой Лучами льда брильянтовой огранки… А дым свивает кольца над трубой, И так приятно думать спозаранку О том, что в этой гулкой тишине, Среди зимы неправдашней и мглистой Ничто не может сердце ранить мне. Душа, в тиши купаясь студенистой, Слилась с её покоем наливным В скалистых гор укромной полой чаше, Что стала мне прибежищем родным, Всех дальних далей радостней и краше. И что теперь грустить о прежних днях, Где не было просвета и надежды? В ладони лёд истаял, а в горах Открыло солнце плазменные вежды…

Мои стихи, как рыбы в океане, В моих глубинах ходят косяком. А я лежу у печки на диване, И голова с ногами — босиком. Мои стихи словами серебрятся И плавниками колются в ночи, А я ловлю напев аллитераций И слушаю, как он во мне звучит. Сопряжена с рассветом и закатом, Я просто грежу и во сне живу, Забыв, кем я была в миру когда-то, — Со всеми вместе спящей наяву. Зачем мне память — злобное отродье, Что ковыряет сердце день деньской? Мои стихи придут на мелководье Периферии духа на постой. Они очистят грешный эпителий, Его снимая с ветреной души, В которой снова ангелы запели И стали чувств остатки ворошить. На острие пространства векового, Где мне с тобой никак не разойтись, Будь ярче света, праведное слово! Хранитель мой, и ты со мной молись! Когда б во мне осилилось былое, И стал мой взор провидчески терпим, Мне б вознести свой глас у аналоя И встать почти безгрешной перед ним! Но нет пути назад в своё рожденье, Где был лишь малый первородный стыд… Опять, увы, пишу стихотворенье, А сон мой грешный разум сторожит. И плещут рыбы блёсткими хвостами И раздувают жабры, как меха, И я лечу проклятыми верстами Неясных грёз на поиски греха.

Нет волшебных чар у февраля, Он бесплоден, этот злой колодник. Спят под спудом холода поля, Только ветер — севера угодник Мчит, сминая воздух, и кнутом Хлещет ледяным повдоль дороги, А над ней снега летят гуртом, Засыпая чёрные облоги. Кое-где лоснятся зеленя На озябшем выстуженным взгорке, Колокольцем бронзовым звеня, Конь с телегой, да кобель на сворке Потащились ветру супротив За цыганом в псивом полушубке. Он какой-то скачущий мотив Напевал, цыганка, дуя губки, На телеге ехала, чинясь, Будто королевишна в карете, На себя примерив ипостась Самой гордой женщины на свете. Вот они вписались в поворот И из глаз исчезли, только звуки У моих оставили ворот. А февраль студил мне лоб и руки, Да полы завёртывал пальто, Осыпая белым снегом плечи, И на целой улице никто Не спешил ему и мне навстречу…

Над селеньем плывут ароматы цветенья, Пчелий радостный гул, соловьиная трель… У весны есть свои непростые знаменья, Их в эмалевом небе выводит апрель. Так давно это было — беспечная юность И любовь без оглядки, и ропот, и страсть, Как же быстро на смену им годы сутулость С хромотой мне подсунули, словно смеясь. Нет, пока ещё гордо несу я по свету Свой стареющий облик, но дома, в тиши Я снимаю с себя всё величие это, Тело — только сосуд для бессмертной души. А душа, как была, так осталась нетленна. Каждый звук этой шири впитав, каждый миг, Без оглядки живёт на больное колено, Чутко слушая птичий заливистый крик. А душа, воспарив над весенним раздольем, Расправляет над ним два окрепших крыла, Озирая цветенья хмельное застолье, Где когда-то не гостьей, хозяйкой слыла…

Какое пиршество оттенков Сегодня видится с утра: Восхода розовая пенка, Под ним лиловая гора, С горы сползают языками Белее белого снега, Холмы оранжевыми лбами Сжимают речки берега. Зеленоглазая ворчунья Бежит, сверкая, смотрит ввысь, Где тонкий серпик новолунья Как раз над омутом повис. Он серебрится мягким светом, Бледнея, тает в небесах Ночным рассеянным приветом, Как эхо тихое в горах. Средь жухлых трав сияет зелень И первоцветы тут и там… И засквозил февраль апрелем По чутким, зябнущим садам, Где ветви тонкие воздушно Рисуют чёрные штрихи На мире ленно-равнодушном, Где спят деревья и стихи.

Объял туман лощины и поляны, Молочной мглой наполнил окоём… Полынной нотой в сладости духмяной Ты прозвучал в сознании моём. Что это было, — правда или небыль, Я до сих пор не в силах распознать, Но потемнело над горами небо, И ливень чувств моих струится вспять. Есть только шаг от страсти к обожанью И от любви до ненависти — шаг. Не много стоят все твои признанья, Коль сам в себе не властен ты никак. То равнодушно ты смотрел, то жадно Пытался губ моих найти ответ… Теперь же мне неловко и досадно За свой безумный мимолётный бред. Каприз души, иль просто наважденье? Твой образ стёрся, словно не бывал… И лишь остались смутные сомненья, — Мне Бог иль чёрт любовь мою послал…

Кровавая листва неведомых растений Сползает с кладки стен потоками огня, И ходят меж домов, обнявшись, наши тени, Но будь же терпелив и не целуй меня! Пустынны острова, покинутые летом, Лишь ветры здесь живут в потоках октября. Пусть залита земля искристо-винным светом, Но осень сторожит здесь золото не зря. Заплачут небеса и вымокнут долины, И мы, укрывшись тут, забудем обо всём У жаркого огня в укромной тьме камина, А осень пусть кропит неласковым дождём. Кровавая листва неведомых растений Сползла со старых стен потоками огня. Давай отпустим в ночь скорее наши тени, Не думай ни о чём и поцелуй меня!

Мне грезится порой волнующе и праздно Твой беззаботный смех в тумане бытия, Последнее «прости», и мой призыв напрасно Пронзает толщу лет и дальние края. Ты помнишь, плыл рассвет, едва касаясь крыши, И в капельках росы ломаясь и дрожа… А ты в который раз, увы, меня не слышал, И подносил мне яд на кончике ножа… Расплывчато в душе томилось узнаванье Ненужных пылких слов, безумных и хмельных. Не стоили труда тебе твои признанья, Не мне одной шептал ты не однажды их. Твой голос был таким насмешливым и властным, Будя во мне искус, неведомый уму… Но я в твою любовь поверила напрасно И сердца своего доселе не пойму. Всё было только сон и мимолётный морок, Умчались в пустоту заветные мечты… Но ты мне, как тогда, необъяснимо дорог, Хоть сожжены навек из прошлого мосты.

Преисподняя чувства тебе не знакома, Ты за мной не последовал в эту юдоль. Сердце гложет печаль, душу точит истома, Захлестнули сознание горечь и боль. Что случилось со мной на далёкой чужбине? Не хотела бы знать я такой новизны. Буря тяжких сомнений бушует отныне Так навязчиво-вязко в кругу тишины. Запрокинется небо горячею синью Над моей неуёмной седой головой… Всё мне чудится поле и тропка с полынью, По которой я снова шагаю домой. Здесь красиво и мирно, всё дышит покоем, Ни морозов, ни жалящих щёки ветров, Но сердца холодны. Мысли кружатся роем, И грядущего вновь непрогляден покров. Где-то там, над просторами нищих проплешин, Над лесами дремучими, еле дыша, Кружит птицей тяжёлой, чей лик безутешен, Прогневившая Господа-Бога душа. И кричит она голосом боли и гнева, Что любовь её там и покой её там, Где тягучего слышатся ноты распева, Где и горе, и радость навек пополам. Только эхо ответствует скорбному крику. Может, сплю, наяву не изведав ни мук, Ни любви этой каторжной, боли великой… Вот проснусь, и не станет на свете разлук. Снова что-то не ладится, как несмыканье. И в горячечном шёпоте прожитых лет Я никак не расслышу былые признанья, И чужая сторонка вновь застит весь свет.

Ветер клонит порывами травы, Полыхает над полем гроза… Горше горечи, пуще отравы Губы мне оросила слеза. И никто здесь не скажет, откуда Налетела великая мгла, На душе появилась остуда, Как узоры на глади стекла. А печаль, словно жёрнов на шее, Хочешь, — в омут, а хочешь, — с горы… Сердце бьётся всё глуше, ровнее И совсем не приемлет игры. Растворилась любовь в междометьях, В перекрёстных обидах и лжи… И уже на владычество метит Ветер, молний вонзились ножи В горизонт, и распластанно стонет Под громами, колеблется даль… И вот-вот над землёю уронит Ливень свой непочатый грааль. Под вершинами, крытыми лесом, Над моею седой головой, Вновь смеются, куражатся бесы, И вот-вот совладают со мной. Пропади же ты пропадом, память, Не хочу ничего вспоминать. Душу вновь умудрилась изранить, Хорошо хоть ещё — не продать!

Я летаю во сне и кульбиты мои невесомы, Словно груз одиночества выпал сегодня не мне. Я пронзаю пространство вдали от родимого дома И сгораю, как бабочка, в звёздном холодном огне. Это гордость моя стережёт мои сонные очи, Только смежу — и в путь, в фантастический странный полёт… Жизнь, как якорь, на цепь мою душу к земному торочит, До земного охоча, всё мимо и мимо снуёт. Что ты медлишь, Господь, оболочка моя обветшала, Небезгрешную плоть, будто кокон, пора разломать. Я надеюсь, Твоя мне не вечною будет опала, Лучше Бога никто не умеет любить и прощать.

Прощай, любовь! Тебе не удалось Открыть своим ключом ворота рая. Я в сердце не вынашиваю злость, Но не забуду, даже умирая, Мучителя, что был со мной суров И, мой порыв приемля равнодушно, Презрел мои признания и кров, И согласился с доводом послушно, Что так нельзя, но будет всё, как есть, Что я чужда и времени, и месту, И я должна, услышав эту весть, Послушна быть, покорна, неизвестна… Я — без лица, без имени, без дат, Без общих дел, но в чутком ожиданье, И будет мне наградой из наград Однажды наше тайное свиданье. Но нет, я в жертвы точно не гожусь. Скорей забудь меня, как день вчерашний. Я снова в одиночество вернусь, С тобой, любовь, мне холодно и страшно.

То молил, то срывался на крик Голос разума, сердцу не внемля. Год прошёл, словно крошечный миг, И весна опустилась на землю. Вновь цветут по округе луга, А в садах алых роз полыханье… Как найти у любви берега, Где лекарство найти от страданья? Нынче выйдет на небо луна, Будет лик её полон и скорбен, Буду я, как и прежде, одна, Звёзд затеплится сонм, бесподобен, Поплывут ароматы в ночи, Светляки полетят над поляной, Тишины тихий зов, нарочит, Вновь меня позовёт полупьяно. Он закружит, как ветер, вокруг, Обовьёт меня цепко и властно, И заставит почуять испуг, И понять, что любила напрасно. Там, за далью томительных дней, Я одна, как и прежде, поныне… А любви беспредельной моей Умереть в твоей глупой гордыне. Не понять мне ни лжи, ни огня, Что горит, только душу не греет. Полюбить ты не можешь меня, — Твое сердце любить не умеет. Этой правды ужасной полна, Да ещё высоты недоступной, Смотрит с неба на землю луна, Словно идол любви неподкупный.

Подгулявшее эхо речные обходит холмы, Белых цапель пугая, в потоке купающих клювы. Соловьиные звоны вечерние, радостно взмыв, Растеклись по окрестностям, с эхом поспорить задумав. И ручья говорливость вплелась органично в закат Вперемешку с камланием верных природе лягушек. Лишь деревьев печален обрушенный с кручею ряд В горевании вещем опущенных в воду макушек… Вдруг цыганских гармоник неистовый вырвался бред Из каких-то глубин, из земного пропащего быта И разладил звучащий в душе моей дивертисмент, И закапал дождём сквозь небесные мелкие сита…

Плывёт рассвет в нежнейшей тишине По млечному лесному окоёму, Быть может, кто-то вспомнит обо мне Под колокольный отзвук невесомый. Летит, струясь, малиновая весть, И зреет плод, и птичье пенье глуше… В аллеях сна одна загадка есть, Волнующая вызревшую душу. Я возвращаюсь в мир забытых грёз, Там время, как стреноженные стрелки, По кругу ходит, там любой вопрос В реальности покажется безделкой. «На склоне лет…» Высок ли этот склон? Зажмурившись, стою и жду ответа: Случилась жизнь моя, иль это сон, Земного продолжение рассвета? Я помню всё. Стараюсь не остыть Умом и сердцем, и душою зрячей, Но, как порою хочется забыть Мой взрослый сон, где время шло иначе. С рождения несовместима ложь С моею группой крови голубою, А мирный день на год войны похож, Где снова бой веду сама с собою… Из-за тумана показался крест, Взошедшим солнцем жарко позлащённый, Благословенный, словно Божий перст, Создавший эти видимые склоны И облаков блуждающих стада Над поймою речною в блеске дивном, Любовь, что не прервётся никогда, И вод святых живительные ливни… А звон всё нарастает, шум берёз Ему аккомпанирует приветно, — Предтече шумных августовских гроз — Дню Ильину. И как-то незаметно Подкрался лета душного конец, Моя земля вздохнула с облегченьем, Плодоносящий на чело венец Вновь водрузив. В своём круговращенье Она весь цикл пройдёт ещё не раз От бурных вёсен до осенних жалоб, Расцвечивая красочный рассказ Об этих вехах всем, чего желала б, И всем, чего ждала в своей глуби Невидимо и недоступно глазу, Чтоб, разгулявшись, в гневе погубить Род человечий. Нет, не вдруг, не сразу, Но постепенно приближая час, Когда мы, зажиревшие от лени, Не слышащие больше Божий глас, Презреем жизнь во славу поколений.

Как колесница под рукой пророка, Гремят громы, раскатывая ширь, Кричит на липе мокрая сорока, Благовестит на горке монастырь. На Войнинге купальни опустели, Качает дождь кувшинки в рукавах, Малиновки — лесные менестрели Чирикают в ракитовых кустах. Откуда грусть на праздник дождевая? Лисички разбежались из-под ног… Великий день от края и до края Наполнил смыслом видимый чертог. Олень рога купает, на осоке Застыли стайки резвые стрекоз, Густеет вечер синий на востоке, Готовясь к ночи, зреет время гроз. За сполохами сполох, — вот веселье, Чего грустить, печалиться, когда Илья пророк справляет новоселье, Кропит простор небесная вода! Но я грущу, и мысли вновь печальны, В моей судьбе от недочётов ночь. Пусть вспомнят обо мне в пределах дальних… Но только я смогу себе помочь.

Чего желать? Мне нечего желать. Всё совершилось, всё идёт к итогу. Лишь от земли мне глаз не оторвать — Творения, что так любезно Богу. От горечи мне трудно отойти, — За что пытают люди плоть земную И что оставят ей в конце пути, И отчего их это не волнует?! Вокруг краса, щемящая до слёз, А все несут ей лишь свои отходы И в неумолчном шёпоте берёз Вершат свои бессмысленные годы. И каждый день нас приближает всех К ответу, что до боли неизбежен. Земной успех — всего лишь горький смех. Успех небесный — тем, кто здесь отвержен, Не наследил неправдою и злом, Кто не вредил ничем земному лону… Ведь гром небесный нынче поделом Сопутствует серебряному звону.

Утешатся все плачущие Там, Насытятся все алчущие истин, Приимет их Господь Великий Сам, Как винограда вызревшего кисти.

А я-то думала вчера, что больше снега не увижу! И стали почки набухать от неподдельного тепла… Всю ночь буянили ветра, и холод подступал всё ближе, К утру заботливо метель снегами дали замела. Своей уютной белизной, своею ласкою пуховой Мой окружила дом она — последний бережный приют. Я на снега во все глаза смотрю, как нищий на обновы, И тихо радуюсь в душе, где вихри белые снуют. Привет, привет тебе, январь, суровый сказочник предгорий, Мой незатейливый баюн, мой горностаевый мудрец! Ты похоронишь подо льдом своих объятий даже горе, Надев на мёртвенную ширь свой белый царственный венец.

Гром катает камни за пригорком, Высекает искры до небес. Дождик вспрыгнул лесу на закорки, Тот его попробовал на вес… И застыла корка ледяная Паутинной вязью хрусталя, Лунный свет сквозь ветви пропуская И хвоинки бликами паля… Начались к зиме метаморфозы, Волшебством подпитывая дней И ночей то слякоть, то морозы, То души рассудочность моей. Я стою столбом заворожённо И на Божий мир вокруг смотрю, Будто отщепенец прокажённый, Красоту несметную корю, От чего вовек не оторваться, — Каждый миг приносит свой расклад… Мне ль тебя, неистовый, бояться Грозовой ноябрьский камнепад! Пошуми, поклацай, побеснуйся, Это твой последний адов круг… Вдарь-ка посильнее, не тушуйся, Вдруг возьмёшь кого-то на испуг! Вдруг кого-то ввергнешь в изумленье, Кто в дому застынет сам не свой? Ну, а я развеяла томленье Чувств своих и радуюсь с тобой. Я ещё не так могу яриться И громы, и молнии метать, — Никому из смертных не приснится, Лучше бы тебе о том не знать! Но исподтишка не стану рваться, Чтобы местью сердце утолить… Вот уйду на небо, может статься, Будем вместе осенью чудить. Раскатаем камни по округе, Забросаем тучами простор, Будет ветер плакать от натуги, Раздувая молнии костёр… А пока возьми меня в сидельцы У твоих небесных вечных врат. Слышишь, как выстукивает сердце Свой осенний, дерзкий камнепад?

Февраль последней ересью блажит, Снега свои расходует бездельно, По аппарели каменной дожжит И смотрит не по-зимнему апрельно. Ланцеты первоцветов поднялись, Белея чистотою первородной, И тусклая заворожённо высь Полна своею праздностью холодной. Но запах новой жизни не спугнуть Ветрам, что до расхлябанности падки Тепло скупое радостно задуть, Свивая прошлогодние остатки Травы пожухлой. Не свернуть весне С тропы предначертаний, если только Земля не перепутает во сне Меридианов знаковые дольки. Её сюрпризов множатся ряды, Она торопит время и пространство, Вращая массы суши и воды В своём извечном хрупком постоянстве. А люди делят власть, как пустяки, Сжигают плоть ограбленных собратья… И скорбной жизни новые ростки Не выпускают смертные объятья. В апреле будет привкус февраля? На пепелищах саваны черёмух Вновь развернёт спалённая земля, Заглаживая человечий промах? Как горько жить, когда ни новый день, Ни новый век не дарят облегченья, И Хиросимы нависает тень, Накрыв собою мирные селенья. В пяти, нет, трёх минутах от войны, У ада распалённого на грани Баланс людской, и боги не вольны Нас уберечь от ненавистной брани. Смешал февраль сегодня кровь и пот В своём непредсказуемом затишье, И знает только сам лукавый чёрт, Кого он хочет сделать пятым лишним. Достанет ли терпенья у земли, Когда мы сами не хотим сознаться, Что сожжены мосты и корабли Когда-то заповеданного братства? Что миром правят злые дураки, И наплевать им на цветы и песни. Им шутовские впору колпаки Надеть и не снимать. Что будет, если Покинет разум вовсе эту твердь? А март уже готовит потрясенья, Решая, — жить нам или умереть, — И не предполагая воскресенья.

Чёрной тканью вселенной обёрнута ночь И, роняя в колодец земной расстоянье, Мчат спирали созвездий из времени прочь В равнодушном величии, в вечном камланье. И, дерзая и падая, ждёт человек, Что заметят и примут безумца на равных Там, где мерою бега придуман парсек, Где материя кружит в движениях плавных. Но невнятны желания, спутанна речь, И горит вожделением алчущий разум, И кровавой истории тянутся встречь Человечьи валы. Многодумным маразмом И ужасными криками полнится ширь Нашей клетки земной, где, железом увеча, Плоть на плоть набегает… А мой монастырь Осиян тишиной. Жгу лампады и свечи, Да молюсь за сердца, что пропали во зле. Нет, не Бог заповедал такую растрату Горьких слёз неповинных детей на Земле И убийства сестёр ненавидящим братом… Как проникнуть туда, где за гранью беды Равнозначны разумных пустот величины, Где соцветьем творения чистой воды В ткань материи мы вплетены воедино?

Послевкусие лет моих — хинная сладость черёмух, Убелённое нежностью грусти негромкое «я». Память точит предсердье за каждый допущенный промах, Дотлевает отпущенный срок, как в печи головня. Между этой юдолью и той, где грядёт неизвестность, Есть незримая, до неприступности острая грань. Наша здешняя сущность, обычная взору трёхмерность — Дань условности мира, безбрежная скучная брань. Только слово живое, звучащее здесь, безусловно, Равноценно материи, как откровенье Творца. Лишь оно вразумляет народы, воюя бескровно, Отделяя от истины кривду и бред подлеца. Как велик на сегодняшнем поприще угол паденья! Ложь над правдой бесстыдно пытается взять перевес. Но противно Всевышнему этой тщеты отраженье, Что трясёт ежечасно благие основы небес. И такая ли вправду вершина Господня творенья — Человек, что у ближних без права их жизни крадёт? Почему лишь на подлости есть у него разуменье, Почему перед сильными мира пасует народ? Отчего все молчат по пингвиньи, почуяв опасность, Если в двери соседей однажды стучится беда? Даже смерть не страшна, коли в жизни присутствует ясность, Совесть, честь и любовь тесно спаяны с ней навсегда! Я, увы, не гожусь на безгрешную роль эталона, Но, живя не спеша, не кривлю своей вечной душой И люблю до восторга земное прекрасное лоно Как предел, заповеданный внукам, единственный мой. Как же хочется знать, что, уйдя, оставляешь нетленным Этот маленький остров творения! Если бы так! Но разрушить его тянет руки свои неизменно Каждый алчный, рассчётливый, лживый и мерзостный враг. Разговоры любые сползают сейчас к Украине. Украина сползает к большой беспощадной войне. Нет покоя нигде никому никогда, и отныне Свет кровавой звезды мне сопутствует даже во сне. Что же делать, когда погибают совсем не чужие, А другие сидят в стороне и с надеждою ждут, Что минует несчастье их крепкие праздные выи, И свободу на блюде им после войны поднесут? Убегают от пуль и снарядов мужчины в Россию, Чтоб за спины попрятаться женщин и наших детей… А убийца с лицом непотребным играет в Мессию, Лицедейством своим впечатляя таких же *лядей. Но достоин ли мир, чтобы так же влачиться и дальше, Чтобы лучшие худших спасали ценой бытия? Как же людям не станет противно от выспренной фальши, Под которую лезут удобрить собою поля? Не сойти бы с ума от кошмара грядущего часа, Когда мы позавидуем тем, кто ушёл в небеса. Что-то страшное видится мне средь всеобщего фарса, Где нечистая сила являет свои «чудеса»…

Органно звучало пространство В бездонной неузнанной тьме, Но не было в них постоянства, — В аккордах, подвластных зиме. Пел ветер простуженным зевом И грудью снежинки ловил, И диким недужным напевом Над нашим селеньем сбоил. Он ветви ломал, подгоняя Их вдоль по дороге в обрыв, Неровно и жутко стеная. Протяжно срывался в надрыв И всхлипывал, будто ребёнок, Потом замирал и опять Деревьев измученных кроны Пытался согнуть и сломать. Подвластна разгулу стихии, Мертвела неспящая даль, И звуки летели лихие, Пронзая озябший февраль.

Ах, как пахнут дымы, что плывут в тишине над селеньем, И в муары свои под созвездьями кутают сны… Сизый ладан из труб — прогоревших поленьев паренье, Порожденье огня и поверженных духов лесных. Как вздыхали дубы, повалясь под зубчатым убийцей, А потом топоры им кромсали надменную плоть… Только треском в печи успевают они помолиться, Оставляя в поддоне золы серебристой щепоть. По-над крышей моей завивается кольцами дума, Что копилась в земле и тянулась ветвями в полёт. Не услышать весне великанов приветного шума, В чьих разбитых телах зной голодного жара цветёт. Ах, как пахнут дымы, что плывут в тишине в поднебесье И муарами белыми застят ночные огни… Это шлют из печи, прогорая, последние вести Летописцы предгорий… а сердце печалью саднит.

Недосказанность марта сквозит в нераскрывшейся почке, По девичьи чиста высота поднебесной дали, И цветущая вишня парит в белоснежной сорочке, И летят облака в струях ветреных, как корабли. Сокровенно река что-то шепчет валунному ложу, В тайной зелени вод новой жизни икринки копя. Снова дятел стучит деловито и лезет под кожу Исполинам прибрежным, их век нажитой торопя. Одуванчик под солнечный взор подставляет глазунью На зелёных листах от своих немудрящих щедрот… И по птичьи щебечет весна, молодая ведунья, Направляя на мир свой живительный солнцеворот.

Холуйский дух осилит ли Россия, Отринет ли погибель и разор? Её к земле прижала вражья сила: Одна допрежь пришла с Кавказских гор, Другая тянет жилы на Востоке, Да копится на Западе гроза. Подходят обличительные сроки, — Народ наш лишь ленивый не терзал. И то сказать, страна у нас огромна, От зависти зобы у всех свело, И полыхает злобы вражьей домна, Ей поглотить нас хочется зело. О русской доброте идут легенды, Мол, их прибей, заплачут над рукой Того, кто бил, им наши сладки бренды, И дорог наш завистливый покой. Ведь дураки мы от начала века И, подставляя щёки для битья, Мы в каждой твари видим человека, И все нам братья, сёстры и сватья. Но, может, хватит сыскивать погибель, Долги прощать в ущерб своим делам, Висеть за паразитов нам на дыбе И мыкать горе с кровью пополам? Нам кто-нибудь простил хотя бы что-то, — Копейку иль ошибку, иль позор? Народ наш знает, окромя работы, Хоть проблеск сытой жизни с давних пор? Духовность — да. Духовность наша свята, Ещё язык, что ярок и могуч. Вот ими мы пока ещё богаты, Они нам светят, словно счастья луч. Но всё плотней вокруг кольцо блокады Невежества, неверия, потерь, Вливающих в сердца всё больше яда, Что нам готовит чужеродный зверь. Но мы нежны… мы плачем над убийцей, Мы вора славим в неурочный час… Нам всем пора бы с дуростью проститься, Не ждать, что кто-то пожалеет нас. К войне готовься, если хочешь мира, Не выпускай оружия из рук. У русских в старину лишь лук, да лира Служили верно там, где правил плуг. Простимся, братья, со слезливой ленью, Пора проснуться, век жестокий строг. У Господа достаточно терпенья, Но к нам война ступила на порог. И, если будем думать, рты раззявя, Что Бог нас спрячет от любых невзгод Лишь потому, что мы, врагов восславя, Пустили совесть с честью в оборот, То пропадём, бесславно канув в лету, Оставив внукам стать рабами тех, Кто нас с сумой не раз пускал по свету И поднимал за совестность на смех.

Уже дыханием распёрло Весенним вымокшую твердь, Скворец вовсю терзает горло, И так не в пору умереть! Благая весть летит над миром, И солнца тёплая ладонь, Играя ветреным эфиром, Закатный в воду льёт огонь. Ручьи журчат неутомимо, В нарядах свадебных кусты, И жизнь спокойно катит мимо В объятья мудрой простоты.

Эти взрослые «дети» уже убивают не птиц… Тренируя тела, мало кто из них помнит про души. Их кумиры в аду, и страшит одинаковость лиц, А желают они сладко спать, развлекаться, да кушать. Их родители — стадо не Божье, их деды — вражьё, Что на древках хоругвей носило злокозненность свастик. Основным аргументом у них были нож и ружьё, И служили они господарям коричневой масти. Лихолетье пришло, повторившись, к потомкам племён, Разорённым не раз, истребляемым вражеской силой. Но не все из них слышат смертельный оружия звон И не все сознают, что стоят над разверстой могилой. Смерть в зверином оскале над Русью ощерила рот, Но, мельчая в страстях, позабыв о великом и вечном, Кто-то бар из-за моря, как манну небесную, ждёт, Поклоняясь греху, в недомыслии дремля овечьем. Просыпайся, страна, твой окончился сон золотой, Убаюканность воли преступна, очнись от забвенья! Враг жестокий к стенам подобрался России святой, Семя адово жаждет опять от неё искупленья. Вновь беда у ворот, вновь заплакали лики икон, Мироточит росою весна пред кровавою жатвой… Поплывёт по-над Русью Пасхальный малиновый звон Поминальным каноном земли, князем злобы распятой.

Начнём историю. Когда-то Жил-был в деревне дед один, Сам коренастый, бородатый, А в волосах полно седин. Его старуха опочила Давным-давно, и мыкал он Жизнь одинокую, но сила Ещё живая била в нём. Он и охотник был отменный, И виноградарь, и рыбак, В трудах насущных неизменно, Он век свой прожил не за так. С ним кот, собака, десять уток, Корова, куры, да петух… Он знал немало прибауток, Пословиц, сказок, русский дух Его упрямством благородным, Как дуб столетний, наградил, К тому ж, смекалкою природной Он был богат. Ещё прослыл Дед простотой своей сердечной, Пудовым крепким кулаком, И был немало опрометчив Тот, кто пришёл к нему со злом… Так год за годом миновали, Сил Силыч жил, да поживал, Бывало, рюмкою печали По бабке Домне заливал, Но не куражился по пьяни. На Пасху и на Рождество Стоял с соседями во храме. Покорно нёс своё вдовство. К нему за правдою ходили Сельчане, мог их рассудить, Помочь, коль был при этом в силе, Все знали, — так тому и быть. Мирил супругов, лаской деда Детишек местных наделял, А нищих потчевал обедом, Поскольку сам нужды не знал. Подолгу сиживал с собакой, На речку глядя, под окном, И с ним раскланивался всякий, Его завидный видя дом. И местный поп не раз с устатку К нему захаживал на чай, Пофилософствовать он падкий Был с дедом Силой невзначай…

Ещё снега лежали плотно, Морозец знатный лёд ковал, Сил Силыч вышел неохотно На двор. Надысь затосковал Он было, вспомнив прожитое, На печке лёжа, да решил, Что греть бока — весьма пустое, Не Божье дело, и открыл Сил сараюшку, поднял пешню, Да сеть рыбацкую и — в путь. К реке он шествовал неспешно, Чтоб наловить чего-нибудь, Сварить ушицы… много-ль надо От жизни этой старику? Ведь каждый день ему в награду, Лишь не сомлеть бы на боку! И вот уж он сетчёнку ладит, Дымится прорубь, знобок день, Но солнце мартовское шкварит, Синичий слышен «динь-ди-лень»… Два раза тянет Силыч сети, Но пусто в них, ни окушка. На льду речном резвятся дети — Мальцы соседей с два вершка. Они катаются, хохочут, Пугают рыбу подо льдом, А дед лишь мокрой сетью мочит Свою одёжу поделом. Он третий раз её спускает В объятья хладные воды И сразу тяжесть ощущает, Ещё не ведая беды. Сил тянет сеть, добыча близко, Вот показалась надо льдом… Да рыба ль это? Василиска Он снастью вытащил дуром? Лик нежный спящего ребёнка, И ручки скрещены под ним, А ниже — хвост. Дед крякнул звонко: «Вот это, я скажу, налим…» Потом немного поморокал… Да ведь по внешности — дитя, Сеть кое-как в котомку скомкал, И стал, минуту погодя, Согреть пытаться это диво, Что сетью вытащил на свет. «Смотри-ка, как она красива, Жаль, ножек у русалки нет!» Тут детвора к нему с наскока, Мол, деда, покажи улов… А Сил им: «Никакого прока В рыбалке не было». И слов Не стал он тратить с ними боле, К избе поспешно зашагал, Неся в запазушной неволе Русалку спящую. Мешал Ему железной пешни шкворень, Он кинул в снег его и сеть, Бегом, как юноша проворен, Смог брега кручу одолеть…

Русалка поутру проснулась, Согревшись ночью на печи. Она зевнула, потянулась Хвостом побила в кирпичи… Сил встрепенулся, спрыгнул с лавки И говорит ей: «Как спалось Тебе, дитя?» И для поправки Ей пирогов своих поднёс. Русалка только надкусила, Капризно сморщилась… Она Тихонько всхлипнула, заныла, Мол, я совсем не голодна, Но гребень мне немедля нужен, Да гребень вовсе не простой, — Он должен быть резьбой окружен В алмазной россыпи густой. Сил, пятернёй помяв загривок, Пошёл безропотно на двор, Без молока ему и сливок Жить не пришлося до сих пор, Но делать нечего, дитяти Решил он славно угодить, Как будто старче вовсе спятил. Корову из дому сводить Ему хоть было нынче горько, Да он в один решился миг, Не сомневаясь в том нисколько. Короче, взял её старик За рог, обвязанный верёвкой, Сказал ей: «Зорька, ну, пошла!» На рынке продал и с обновкой Бредёт к околице села. У дома шум, глядят в оконца Сельчане, Сил летит стремглав… С котом устала там бороться Русалка. Горло изодрав Когтями ей, рычит котище, Глаза его горят огнём… Сил веником по зверю свищет, Русалке говорит потом: «Ты не сердись, он не нарочно, Прости его, привыкнет, чай!» Русалка хнычет: «Деда, тошно, Он съест меня, ты так и знай! Смотри, царапины какие… Боюсь, боюсь, убей кота!» Мы все бываем не святые, У Сила воля уж не та, Его расслабил вид безгрешный Русалки, — чистый детский лик. И хоть заплакал безутешно, Но подчинился ей старик. Верёвку взял, накинул петлю На шею бедного кота И удавил его под клетью. Вся жизнь — мирская суета.

Русалка радостно смеётся, Да чешет гребнем волоса, Не естся Силу и не пьётся. А тут весна на голоса Запела, солнце заиграло, Ручьи бегут во все концы… Русалке же подарков мало. Лопочет: «Деда, все отцы Детей балуют, не кручинься, Ты сам достал меня из вод. А хочешь, завтра же простимся, Раз грусть покоя не даёт! Снеси меня тот час на берег, На лёд холодный положи… А если нет, добудь-ка денег, Да самоцветов удружи!» Сил всё имение распродал, — И кур, и уток — всех под нож, Тулуп свой за бесценок отдал, Да разве ж много наскребёшь? Всего на пригоршню хватило Блескучих камушков, увы. Русалка деда похвалила, А он, седой своей главы Уже нисколько не жалея, Был рад до смерти похвале. Любовь его покрепче клея Связала с нечистью. В золе Печной искал бедняга счастья, Где, кроме пепла, нет тепла… А на дворе прошли ненастья, И ширь под небом расцвела. Русалка вновь на печке хнычет, Мол, мало солнышка в избе… А на дворе собака рыщет, Да парни с девками в гульбе. Сил влез на крышу, слава Богу, Что он оттуда не упал, Да крышу сверху понемногу Над печью дома разобрал… Сияют волосы у мавки Под солнцем, гребень в волосах Искрится лалами… На лавке Сил спит с улыбкой на губах. Он исхудал, обволосател И стал на лешего похож. В селе решили, — Силыч спятил. В чужой душе не разберёшь! Он нелюдим стал, замкнут, больше Ни в лес, ни в церковь — ни ногой. А пёс его всё чаще ропщет, К луне свой приуроча вой. Дразниться стали ребятишки, Завидев Сила у плетня. Он горячился было лишку, Потом рукой махнул… Ни дня Он не шустрил уже по дому И рыбы в речке не ловил, И не понять его знакомым, На что и как он дальше жил.

А дело к Пасхе подкатило. Ночь на дворе, — собака выть. Русалка слёзно просит Сила Собаку грешную убить. Последний друг к нему ласкался, Смотрел безропотно в глаза… Да Сил проворней оказался. И над могилкою слеза Скатилась в бороду седую. Что было дальше? Ночь без сна. В избу без крыши ветер дует, А на дворе цветёт весна. Русалка просит, мол, дедуля, Хочу на улицу гулять, На волю, где ветра колдуют, Луне сподручнее сиять, Не то что над печной лежанкой В дыру на крыше, слышишь, дед? Ему всю душу на изнанку Она повывернула. «Лет Немного ей, дитя и только», Подумал Сил, и, что с того, Пойдём к реке ещё до зорьки, Там нет, поди ж ты, никого. Он взял русалочку под доху, Закрыл полою, вышел в ночь… По-стариковски тихо охал, Ни слова вымолвить невмочь. С обрыва чуть ли не скатился, Дрожали ноги, травостой Неярко росами светился Под бледной, призрачной луной. На берегу, где пели воды, От половодья зелены, Водили мавки хороводы. Их были волосы длинны, Прекрасны лица, голосами Они смущали птиц ночных, А ивы тонкими ветвями Внаклон приветствовали их. Сил обомлел, застыл на месте, — Такого сроду не видал. Стоит и лоб перстами крестит, А на груди его, хоть мал, Прижат полою, василиском — Комочек злобы неземной. Своих зовёт негромким писком, Мол, здесь я, здесь я, все за мной! И тут от боли вскрикнул старче, — Русалка грудь разорвала И, вынув сердце, солнца ярче Остатний миг в очах зажгла. Вся жизнь пред Силом прокатилась, Он об земь грянул, недвижим… Луна за тучею затмилась, И ангел возрыдал над ним. А мавки весело смеялись, Приняв беглянку в хоровод, И с ночью пятничной прощались, Скрываясь в толще чёрных вод…

Отозвался на ласку дождя наш заброшенный сад, Золотое вино одуванчиков радует травы… Я уже не тоскую, рискнув оглянуться назад, Всё равно не сыскать через мутный поток переправы. Здесь полны небеса всепрощения, памятью лет Движет чистая радость души вдалеке от сомнений, И струится любовь, как негаданный бережный свет, Но, как тень, ненароком его гасит мгла сожалений. Подскажите-ка мне, где укрыться самой от себя, Как найти равновесие между страстями и смыслом? И не поздно ль теперь, невпопад над судьбою скорбя, Вопрошать у рассудка, как сладить с тропою тернистой? Всё так быстро прошло, из забвения выкован крест, Словно якорь, он сердце больное над бездною держит… Я не справлюсь одна с незнакомой мне святостью мест, Где рассветный огонь над росистыми травами брезжит.

Моя наперсница, советчица, Моя подруга на года… За всё лишь я одна — ответчица, Поскольку ты — моя судьба. С тобою было мне ни солоно, Ни сладко, — муторно порой. Но я с тобой делила поровну Предельно чистый голос мой. Жизнь пролетела, будто в сумерках, Где разум вьётся светляком. Кто были дороги, все умерли, Меня оставив на потом. Уйду и я дорогой дальнею, Забрав судьбу свою с собой… Пусть будет волею прощальною, Твоей последней ворожбой, Судьба, забвение бесслёзное Вот этих чуждых мне полей, Куда я с ветреными грёзами, Вторгалась, вольницы пьяней. И, у чужбины слепо вымолив Счастливых лет недолгий счёт, Тебе скажу я, тихо вымолвив: «Не всем с судьбою так везёт!»

Художнику неба иной не назначен приют. Певцу, что на клиросе славит Спасителя — тоже. В пустыне души голоса не осанну поют, А лишь темноту волчьим воем нещадно тревожат. Давно человечество бесится, сходит с ума, Содом и Гоморра свои поменяли названья. В предзимье живём, скоро-скоро наступит зима, Не смогут спасти ни казна, ни знакомства, ни званья. А кто-то надеется вечную жизнь на Земле Обрящить, вкушая на золоте, политом кровью… Нет денег у Бога, но яства на Божьем столе Гостям приготовлены Им с неподкупной любовью. Вновь жадность торопит кого-то на подлую брань — Детей убивать и беременных женщин бесчестить… История вспомнит с проклятьями, в ад эту рвань Потащит нечистый, взыскуя им огненной мести! Пусть радость кровавая светит в глазах палачей, Недолог их век и позорна их ложная слава. Никто не прочтёт им акафистов, пламя свечей Не будет светить им, — поглотит их адова лава. Нельзя сговориться с чертями, крестясь образам. Служить разом двум господам на Земле невозможно. Ведь сказано было недаром Творцом «Аз Воздам!», Свершится Его обещанье для всех непреложно. Надейтесь и плачьте, у малых надежда одна — Лишь Бог-Вседержитель их примет, омыв от печалей… Живые, завидуйте мертвым, геенна видна, На Суд нас деяния наши земные призвали!

День стеклянно целит очи В ненадёжный горизонт, Где дожди с утра хлопочут И струят небесный пот. Ветер бесится и свищет. Он разбойничает всласть, Злато листьев жадно ищет, Силясь осень обокрасть. Клонят маленькие долу Ветки-саженцы главы, И распахивают полы Купы ржавые травы. Блеск, сумятица, тревога, И печалям нет конца… Вьётся горная дорога Сканью Божьего венца.

Своевольничает май, сыплет красками, А выходит на заре, петушится днесь. То анютиными вдаль смотрит глазками, То напоит допьяна, аж зайдётся весь. Ароматами собьёт мысли строгие И настроит на хвальбу, да на шалости… Окорачивать его брались многие, Только он над ними плачет от жалости. Не звенится без него ни соловушке, Ни овсянке в плавунах не щебечется. А гостюет он до лета на солнышке, До июня всё хохочет, да мечется. С ветерком давай скакать, лепестки ронять, В аистиные гнездовья заглядывать… Не дано ему про нас, про людей прознать, Как мы можем на столетья загадывать. Для него прекрасен день каждой малостью, Расцветёт цветок, иль лист заколышется. Холода он забывает за давностью, А за данностью он мчит, не надышится.

Когда в саду цветок благоуханный Я вижу, наклонённый от росы, В душе моей, задумчивой и странной, Идут назад старинные часы. Мне кажется, что всё ещё возможно: Любовь, надежда, трепет и полёт… Но, сбив цветок рукой неосторожной, Я вновь на мысли налагаю лёд. Моих сомнений долго длился морок, Меня к иному берегу неся, Где мне навряд ли кто-то станет дорог, В мою печаль ворвавшись, не спрося. И пусть цветёт средь мая сад, нежнее Летящих вдаль пуховых облаков, Я сердце примирить своё сумею С неспешной мирной поступью годов. Есть время для любви и для раздумья, Моей душе пора узнать покой… Когда дорогой старости бреду я, Цветы надежды вянут под рукой…

Белых ангельских роз аромат невесом, Над прозрачным, чуть розовым, дымом Молодых лепестков он витает, как сон, — Дух волшебный и непостижимый. Утро майское, звуками тронув эол, В соловьиных купается трелях, И горит золотой на востоке престол, И качается ветер на елях. Гор очерчены профили синей канвой, И туманятся нивы под ними… Мне досталось всё это богатство одной, Как моё православное имя. Я готова делиться со всеми, но путь Каждый выбрал сегодня по чести. Как любовь в этот мир ненадёжный вернуть И беречь его искренность вместе? Мы несёмся на скорости мимо красот, Ничего впереди не предвидя… Оттого на земле волшебство не живёт, Что на нас она нынче в обиде. В извращённом сознании массы людской Не найти ни ума, ни заботы. «После нас хоть потоп», — этот принцип простой Принимаешь? Скажи тогда, кто ты? Как назвать тебя, если ты сходишь на нет Как разумное эго планеты? Ты однажды и впрямь не увидишь рассвет. Человечество Божие, где ты?

Так проходят любовь и слава, И от старости нет спасенья. Жизнь, как сон, правда, Отче Авва, Тут не действуют отреченья. Я не плачу, я не в накладе, Хоть не лжива, да бестолкова. Но скажу всё же правды ради, — Не успела понять ни слова. Сотрясала пространство звуком, Говорила, как будто пела, Целовала кому-то руку, А кому-то в глаза глядела. Только толку-то было мало, Жизнь летела, — не оглянуться. Я кого-то, подчас, прощала, А кого-то кляла. В распутстве Не была клеймена законом Ни людским, ни, наверно, Божьим, И у пропасти я со стоном Не рыдала, года итожа. Принимала болезнь и бедность, Как сестёр своих ненаглядных, Не хранила мужчинам верность, Но любила их безоглядно. Предавали меня, месили, Словно тесто, в людской юдоли, Но навеки не разлучили С верой той, что пускай от боли Буду корчиться, — не от мрака Лжи и подлости подсознанья… Да, со мною бывало всяко, Но теперь не страшны терзанья. Совесть долго меня не мучит Пустяками моих огрехов. Не пытает меня, а учит Тот, кто создал за ради смеха. И уйду, оглянувшись разве Только раз на свою неволю, В смерть отправившись, как на праздник, — Выпускной, что бывает в школе.

Выброси меня из головы И из сердца тоже, если можешь. Мы ведь оба были не правы, И слезами горю не поможешь. Да и горя нет, зачем опять Попусту слова гонять по кругу. Не хочу и не умею лгать, — Мы не предназначены друг другу. Пусть она счастливее меня, У тебя ведь тоже есть соперник… Без тебя не мыслила ни дня, Ныне же лишь вечность — мой посредник. Позабудь, не делай круглых глаз, Не пытай меня жестокой пыткой. Всё, что было, это не про нас, И судьбой не нам подарок выткан. Я осилю боль и этот миг, Что зовётся мигом расставанья. Не тушуйся, ведь и ты постиг, Что такое пропасть расстоянья. Жизнь покатит новые валы, Сердце удивляя и тревожа, Мы в своих дорогах не вольны, Лишь печали мира в душах множа.

Стала я уставать от людей и постыдных амбиций. Погружаясь в молчание, жду непростой разговор С небесами… Плывут облака, как знакомые лица, И последними искрами манит желаний костёр. Далеко позади время кружит в спиральном пространстве, Впереди лишь познание смысла, да толика сна. Укоризненно смотрит луна в неживом постоянстве, Словно праведник вечности — на обитателя дна. Будто кончился бал, и утихли приветные струны. Разошлись приглашённые, слуги, допито вино, И дымы от погасших свечей, как прозрачные руны, С ароматами пира сквозняк выдыхает в окно. Мне бы только понять, в чём задача моя в этой веси, Польза миру какая от маленькой грешной души, И какие придутся ей впору потом разновесы, Если только и знала, что Бога благого смешить… Стынут звёзды в тиши надо мною, мигая слезливо, Непорочная ночь пробирает простор до костей… Вновь читаю молитвы знакомые неторопливо, Ожидая от неба старинных, как жизнь, новостей.

Мотивом ос и пчёл разбужено, Вставало утро из-за гор. Мохнатый шмель гудел простуженно, Вплетая гуд в жужжащий хор. Склонялись роз венцы тяжёлые Над росным маревом травы, И колокольцы лилий полые Тянули вверх свои главы. И взор касался мой восторженно Чудесных утренних щедрот, Душа внимала настороженно Любовным звукам птичьих нот. Казалось, рай ко мне приблизился В лучах победного огня, Сияя светлой Божьей ризницей — Твореньем радужного дня. И крылья плыли опахалами, — Над миром аист делал круг, Где жемчугами и кораллами Расцветших роз искрился луг.

В тишине закатной мая, В заповедной вышине День прощался, умирая, С отражением в окне. Ароматом несказанным Белых лилий, белых роз Лился сумрак, осиянный Дальних сполохами гроз. И прохлада благодатно Расходилась над травой, Где туман легко и ватно Брёл по бренности земной. И молитвою звучали Птиц вечерних голоса, Плащаницей крыли дали Звёзды, тлея в небесах. И на похороны солнца Плакать месяц молодой Сам зашёл в моё оконце Вместе с чистою звездой.

По радужному следу от дождя Ползёт улиткой ветер, дом колышет, Гроза ворчит, за горы уходя, И тяжело за облаками дышит. Намокших роз багряные венцы Роняют лепестки свои на камни, И распевают горлышки скворцы, Охрипшие от сырости недавней. Блестят, горят, искрятся капли слёз На мураве, и с нежностью небесной Цветы целует солнце, стая ос Спешит занять мирок свой злой и тесный. Они жужжат, толкаются, кружа В душистом шлейфе влажных ароматов… И, в ореоле радуги дрожа, Сияя, льётся алый сок заката.

О, маета бессонная подушки, Минут бездельных праздная пора! Ночь заползает в дверь моей избушки, Открытой настежь… Блёклое вчера Палило жаром розы и куртины, И опадали долу лепестки, И заражался воздух тяжким сплином, И ветер с ног валился от тоски. Теперь же он то заскрипит качелью, То дверью хлопнет, то замкнёт окно, Отцветших лепестков кружа метелью, Срывая лилий белое руно. И в вихре мыслей он моих виновен… Во тьме гоняя блёстких светляков, Он, остывая, сам собой доволен И мой приют затерянный готов Пустить стремглав по бурному простору Туда, где еле видятся во тьме, Белея покрывалом снежным, горы И заставляют думать о зиме. Не южная душа во мне, но судеб Не исповедан, неисповедим Тот вышний смысл, что мною понят будет, Лишь путь земной соединится с ним. Пока же мне предвосхитить не ново, Бескомпромиссно пав в свою постель, Грозу ночную, что хлопочет снова, Басами рассыпая грома трель….

В твоих словах я правды не сыскала. Прошёл восторг нежданных наших встреч, — Опустошенье после карнавала, Платок, упавший в пыль с поникших плеч. А ты всё ждёшь возврата прежних таинств, Когда лишь нежный шёпот был в ходу… Но ничего из наших двух неравенств Я для себя в грядущем не найду. Забудь меня всем сердцем, если сможешь, Не оставляй надеждам уголок. Напрасно ты лишь мысли растревожишь, Коль удержать ничем меня не смог. Когда случайно я тебя увижу, Не обомлею, не сойду с ума. Мной не любовь — давно досада движет, А на душе — разлучница зима. Сгореть в аду мучительных страданий, Увы, увы, мне страшный выпал рок… Всё позади — неискренность признаний И твой, навек заученный, урок. А ты всё ждёшь возврата прежних таинств, Когда лишь нежный шёпот был в ходу… Но ничего из наших двух неравенств Я для себя в грядущем не найду!

Не помру от тоски, не сопьюсь, не повешусь, — не сдамся, Не забуду язык, как любовь, что досталась не мне. Я с листвою кружу над планетой в потерянном вальсе, Наблюдая своё отражение в давнем окне. Там сияние детства ещё сохранило улыбку, Что всегда согревала души моей скромный очаг, На фантомной стене с гобеленовым ковриком — скрипку, Занавеску с полатей — бедняцкий сосборенный стяг. Там калитка поёт свою песню, сжимая пружину, А в колодце холодные рыбы, как тени, снуют, Там антоновка зреет, и бабка натружено спину Горбит долу, мостыря нехитрый крестьянский уют. Там поутру от звяканья вёдер уходят виденья, Что навеяны крепким, набеганным по двору, сном, Там ещё не терзают мой праведный разум сомненья, Только уши краснеют от каверз и врак поделом… Сколько сломанных вех повыбрасывал век на помойки! Сколько судеб в себе растворил без остатка, глумясь! Утонули иные в пучине — в валах перестройки, Разоренье принесшей сердцам, опрокинутым в грязь. Нескончаемы войны народов, не верящих Богу. Каждый волен решать, чем прославится в час роковой. Но придёт этот мир всё к тому же пустому итогу, — Равнодушно погибель сравняет песок вековой. Воздух полон земной нескончаемым сонмом дыханий, Прорастает трава сквозь забытый, неузнанный прах… Доживу, не спеша, этот день, мне отпущенных знаний Сохраняя итог и улыбку тая на устах…

Февральский день умыслил смуту смут, — То дождь, то снег, то ветер беспардонный. А облака клубятся и ползут За горизонт упасть в овраг бездонный. В овраге том сомкнулись времена, Из чёрных дыр сквозят, крепки, как стропы. И пусть моя догадка неверна, Но там есть извержения, потопы, Помпеи, Рим, Гоморра, Вавилон, Легенды, что пропахли нафталином, И Зевс, и Гера, и Тутанхамон, И выдумки, и явь — всё воедино В крепчайший узел вяжет память лет, И нет у человечества историй Иных, чем те, в которых правды нет, — Как расступилось и стенами море Послушно встало, обнажая дно, И шёл народ по звёздам и ракушкам… Как Моисей показывал кино Юнцам и умирающим старушкам: Оазисы в пустынном пекле дня, И манну, не попкорн, им предлагая, Счастливым новым будущим маня, — Как миражом утраченного рая…. Там Клеопатра мучилась от дум, Принять цикуты или выпить ртути, Там Пушкин мчался, сетуя, в Арзрум, Страдая от бредовой светской мути. Там Брут втыкал в чужую печень нож, Там тати, казнокрады и блудницы Спешили в рай индейский, что похож На Вавилон, где правде не родиться.

Но полно, хватит, вам понятно? Время С пространством слито. То, что видит глаз, Устроено не так, как наше племя Привычно знает…. Ну же, в этот раз Прикинусь я невеждой и лентяйкой, Открою книгу древности седой, За дервишем, лукавым попрошайкой, Отправлюсь в бездну, как к себе домой. Там покопаюсь в старых междометьях, Словах забытых, встряну между строк, Услышу крик осла и посвист плети, И шлёпанье босых по пыли ног, Увижу шик восточного базара, Где можно трогать фрукты и шелка, Приму чуть-чуть восточного загара, Намну в подушках чайханы бока, Куря кальян, послушаю беседы, Лепёшкой пресной голод утолю И меж горбов верблюдицы поеду К тем, у кого гостить, подчас, люблю. Вы думаете, это кто-то тайный? Нет-нет, вы с детства знаете их всех, — На выдумки щедры необычайно, У многих часто вызывают смех, Но так тепло и радостно встречают, Как позабыли в наши дни давно…. Итак, вина налейте или чаю, Я в старину открою вам окно.

Смотрите, вон за тем дувалом, Где виден старый карагач, Я вновь знакомца отгадала. Он не унылый бородач, Готовый стряпать небылицы, Забыв про день и час, когда Ему пришлось на свет родиться, Нет, молод мой герой. Всегда Он весел, несмотря на бедность, И, перебившись кое-как, Он не способен на скаредность, Готов делиться мой простак Последней коркой, раздобытой Трудом ли, милостью небес, Он любит всех душой открытой, Будь кто с деньгами или без. Он статен и опрятен видом, Лицом красив, глазами скор, Чинить не станет он обиды, Хотя на выдумки востёр. Имеет мать из домочадцев, Да пару коз, да карагач… Лишь небо знает, может статься, Кто здесь воистину богач. Итак, теперь и вы знакомы С моим приятелем. Один Он вхож сейчас в мои хоромы, Зовут красавца — Аладдин. Я не волшебница Сибилла, И не смогу ему помочь. Дай Бог, чтоб мне ума хватило Закончить повесть в эту ночь. Я допущу в свои сказанья Немного вольности затем, Чтобы узнать повествованье, Но романтичным, между тем, Оно явилось перед вами, Мои читатели-друзья. Коль вы не в курсе, промеж нами, Без сказок жить совсем нельзя…

Вокруг да около скитаясь Восточных стран, восточных чар, Во сне я как-то оказалась Пришедши с другом на базар. Мой Аладдин смотрел на роскошь Точь в точь как я её ценю: Коль под дождём в грозу намокнешь, То все лохмотья — по рублю. Однако кушать что-то надо, Работы нет и денег нет, И был бы нам двоим в награду Простой какой-нибудь обед… Но вот стечение событий, Вдруг замер смолкнувший базар… Когда совсем не ждёшь открытий, Вдруг посылают что-то в дар. Склонились головы, и руки Скрестили люди на груди, Заслышав барабана звуки, Крик глашатая: «Не гляди!» Но что приказы нам до крика, Мы с Аладдином смотрим ввысь, Где проплывает, лунолика, Девица, стройная, как рысь, С бровями чёрными под платом, С очами, словно два угля… Расшиты тонкие богато Одежды солнечной поля. На нас взглянула и зарделась, Задёрнул евнух милый лик, А нам и кушать расхотелось, И даже думать в тот же миг. В толпе мы скрылись незаметно, Но мой герой затосковал. Влюбился парень безответно, Он мне так прямо и сказал. А дома мать его, старушка, Взглянув на сына молвит так: «Султана дочь тебе подружкой Не станет, парень, ты — бедняк! Он не отдаст тебе ни руку, Ни даже палец девы той, Что рождена тебе на муку, Смирись, мой милый, и не строй Напрасно планов и мечтаний!» Но тут я встряла поперёк И говорю, мол, от дерзаний Никто себя не уберёг. Бывает всякое на свете, Любовь и та, случалось, зла. Но от неё родятся дети, Когда полюбишь хоть козла. Когда в груди горит огниво, Зачем советчики кому, А вдруг случится в мире диво, Не подотчётное уму? Мы тем и кончили беседу, Вернулась я в свою кровать. Я завтра к ним опять поеду О счастье мальчика мечтать.

Назавтра мне, увы, наснилось Совсем унылое «не то», — Я где-то в море очутилась, Забыв при этом снять пальто. Почти тонула, вплавь пытаясь Осилить бурную волну, Но, до утра в трудах промаясь, Так и не канула ко дну. А за день я устала шибко, Кося траву под птичий грай, И аист с мудрою улыбкой Почтил стояньем мой сарай. С трубы следил он за работой, Давно придуманной людьми, Ему мешающей охоту Затеять. Были муравьи Мной тоже очень недовольны, И уползла в нору змея… Я наказала их невольно, Вина в том, право, не моя. Погода радовала вёдром, В орехе щёлкал соловей, И я вполне держалась бодро На этой пахоте своей. Давненько я, слило забросив, Страде весенней отдалась, Вставая ежедневно в восемь, За тяпки с лейками бралась. И так за мною не угнаться В посадке розовых кустов, А тут решила расстараться, И вот уж целый сад готов. Есть у меня лоза и персик, Магнолий пара и айва, Черешня, яблоня и вместе Всё это полонит трава. Мне нынче, право, не до сказок, Хотя мой сад из сказки сам. И сон глубок мой, скуп и вязок, Хоть я грущу по чудесам. Под вечер, падая в подушки, Где cон — извечный господин, Я, выпив козьего полкружки, Спросила, — как там Аладдин? И смежил сон мне клеем веки, И, закачав меня в волне, Понёс туда, где в человеке Всё перепутано вполне.

И вот стою у врат знакомых, А рядом, Господи спаси, Старик в лохмотьях. Он не промах, Наверно, милости просить, Но взор его при том ужасен И нос крючком, и посох крив… К тому ж, приход его напрасен, Не потому, что некрасив, Но он не в тот приют стучится, Здесь нет ни хлеба, ни деньги. Старик напрасно нынче тщится. Мы с ним почти уже враги… Но Аладдин, на старца глядя, Открыв для слов приветных рот, Услышал: «Мальчик, я твой дядя, Ты что нас держишь у ворот?» И в дом зашли, а мать, смущаясь, Никак припомнить не могла Ни брата мужа, что, прощаясь, Когда-то Лета унесла, Ни, уж тем более, знакомца. Но делать нечего, и вот Хватило места всем под солнцем, И старый хрен им речь ведёт, Мол, надоело мне скитанье, Решил осесть я где-нибудь, Да вспомнил братово прощанье, Сказал он, — сына не забудь. И вот пришёл я к Аладдину, Который был рождён при мне, Он станет мне теперь за сына, Как ясный светоч на окне. Все плачут, стонут в умиленье, А я не верю ничему… Востока рознится мышленье, В восторгов плавая дыму. Достал пришлец свою котомку, А там и хлеб и пахлава… И в аромате этом тонком Пошла по кругу голова. Откушав вместе угощенье, Затем настой хлебнув из трав, Мы, полны в сердце всепрощенья, Сидели, головы задрав На карагач, минута длилась В молчанье. Вдруг сказал старик: «Принцесса тож в тебя влюбилась!» О, этот нереальный миг! Все привскочили от испуга, На Аладдина пала дрожь. Мы посмотрели друг на друга, — На колдуна наш гость похож. А он, нисколько не в просчёте, Встал и рукою нас манит, — За мной идите. И в почёте, Для Аладдина, как магнит, Увлёк в пустыню нас. Барханы Песок ссыпали на жаре, Тревожил их лишь ветер пряный, Да мы. И вышли вдруг к горе, Где змей послышалось шипенье… Ударил посохом старик, И мы увидели в волненье Дыру большую в тот же миг. Земля разверзлась под ногами, Мы встали, словно в забытьи. Колдун нас отрезвил словами, Прогнав сомнения мои: «Спускайтесь вниз, вот вам верёвка, Сокровищ там, внизу, не счесть. У Аладдина есть сноровка, А мне, убогому, не слезть. Берите всё, что приглянётся, Я перстень вам в подмогу дам, Он золотой, горит на солнце, С ним не войти в мечеть иль в храм, Но он вас вынесет наружу, Лишь стоит перстень потереть. Он только для того и нужен, Иначе вам в пещере смерть. И мы спустились. В преисподней Горели факелы. Их свет Был драгоценностям угоден, Которых в мире больше нет. Блистали камни и порфиры, Сияли россыпи монет, На это всё купить полмира Возможно было бы иль нет Я не прикидывала, только Не прикасалась ни к чему, Лишь про себя вздохнула горько, — Откуда столько, не пойму. Какое сказочное царство Хранит пустыня под собой, А люди прокляты в мытарствах, Кругом лишь голод и разбой. Тут закричал колдун скрипуче: «Берите деньги, хватит спать!» И дальше Аладдина учит Для дяди что-то отыскать. «Там где-то лампа есть. Помяты Немного медные бока, Но мне достань её, тогда ты Наверх взойдёшь наверняка!» Мы лампу древнюю сыскали На полке вместе с сундуком, Где самородки счесть едва ли Смогли бы с золотым песком. Им Аладдин набил карманы, Блестящих камешков набрав. От волшебства мы были пьяны, Вдруг богачами вместе став. И тут колдун засуетился, Давай, мол, лампу привяжи К верёвке, на какой спустился, И мне доверье окажи. Ему в ответ: «Иди-ка к чёрту, Тебе там будет в самый раз!» Колдун — калач, как видно, тёртый. Вмиг свет от факелов погас, И затворилась щель земная. Не испугались мы ничуть. Потёрли перстень, и родная Земля нас приняла на грудь, Но колдуна простыли вопли, И самый след его простыл…. Кончался день сухой и тёплый, И вечер вкруг плескал чернил. Я попрощалась с Аладдином, У них тут — темень, свет — у нас… Он мне и впрямь сходил за сына, Жаль расставаться. Тот же час Проснулась я в своей постели, Воспрянув из пещеры сна, А за окном скворцы свистели, И пахла розами весна.

Порывом ветра парус настроенья В страну мечтаний снова унесён. Ещё неясен привкус ощущенья, Но явь вокруг преобразилась в сон. Я возвратилась снова к тем истокам, Где зарождались сказки невпопад И где качалось марево Востока, И где вином искрился виноград. Недели две я слушала прилежно Дождя и ветра радужный черёд, Они меня благословляли нежно Встречать без страха солнечный восход, Когда не знаешь, что таит пространство, И как оно сквозь перехлёсты лет Меня вознаградит за постоянство С сердечной болью выходить из бед. Я о себе не часто вспоминала За все мои почтенные года. Событий принесли они немало И утекли, как вешняя вода. Но, что с того, всяк занят лишь собою, А я — изгой без денег, этот свет Ничуть не изменился под луною: Коль денег нет, к тебе почтенья нет. *********** Рос Аладдин шпаной и фантазёром, Читал по звёздам и бродил один, Но все его ругали дружным хором, Им невдомёк, что добрый Аладдин Был по-другому скроен, этот парень Искал не благ, не денег, не чинов, Он был поэт в душе, таких же парий, Как сам, был другом. Понимал без слов, Когда кому-то рядом было плохо, Спешил на помощь и делился всем, Но богатеи называли лохом Его, иль проще, — «чокнутым совсем». Вот потому-то он и мне по сердцу Пришёлся сразу и давным-давно, Хватало в нём романтики и перца, И жалости, и страстности равно. Я пропустила толику событий, Когда забыла стих нелёгкий свой, Открою перед вами цепь наитий, — Мой Аладдин, явившися домой, Скорей всего, забросил лампу сразу, Мешок с камнями сунул впопыхах В какой-то угол, не моргнувши глазом, Лишь только мать его вскричала: «Ах, Где был сынок ты, я тебя искала Повсюду с мыслью, что пропал навек. Тебе, наверно, даже горя мало, Что здесь тоскует близкий человек! Ушёл с каким-то чёрным господином, Похож он был на злого колдуна… Я думала, что распрощалась с сыном, Все слёзы я проплакала до дна!» — Не плачь, довольно, я и жив и весел, Смотри, — вот деньги, хоть немного их, Но без вина и хлеба воздух пресен, Я думаю, нам хватит на двоих. Они поели, Аладдин умылся И, мать отправив на полдневный сон, К своим каменьям он оборотился И стал смотреть, чему владельцем он Стал так нежданно. Камни были знатны, В лучах играли, гранями дрожа, Он всё в мешочек положил обратно И так решил, что их, не дорожа, Пошлёт султану в дар, посватать дочку — Принцессу царства будет в самый раз. Здесь я, пожалуй, вновь поставлю точку И как-нибудь продолжу свой рассказ.

Мать Аладдина думала о сыне, Что не сносить бедняге головы, Ведь в мира неразгаданной картине Не всем места находятся, увы. Она решила, что прикончит бредни Его о дочке царской как-нибудь, Ведь не вельможи он сынок наследний, Пора б ему достойный выбрать путь И мастерству учиться или пенью, Или в Багдаде водоносом стать… Но матери не занимать терпенья, На то она не мачеха, а мать. Тут я открыла ветхую калитку, Смотрю, старушка медный раритет Решила довести до блеска, плитку Взяла засохшей глины и в момент Тереть бока старинной лампы стала… Тут дым из этой банки повалил И тусклый блеск помятого металла В руках старухи в тот же миг затмил. Огромный джинн из дыма воплотился, Его ступня была в мой цельный рост… Он потянулся, в небо распрямился, Чихнул, рукой потёр свой сизый нос. Тут Аладдин из дома показался, Взглянул на чудо, как бы ни при чём, Потрогал джинна, нервно рассмеялся И мать подпёр осевшую плечом, — Старушка чуть со страху не упала, Услышав голос джинна над собой: «Сидел я в этой лампе лет немало!» Был звук иерихонскою трубой. Продолжил джинн, мол, раб я лампы медной, Могу исполнить каждый ваш каприз, Вы заживёте все теперь безбедно, Считайте, вам достался главный приз. На что меня не ввергнешь в изумленье, Но тут и я струхнула сгоряча. Сказала: «Вот же чёртово творенье!» Но главное, никто не стал кричать, Мол, караул, спасите, помогите, Всё вышло чинно, джинн достал харчей, И Аладдин к своей невольной свите Поток цветистых обратил речей: «Забудь, что раб ты, будь мне верным другом, Живи, как хочешь, добрый великан. А мы уже не задрожим с испуга, Давай-ка выпьем, вот, возьми стакан». Налил вина страдальцу полведёрка, И джинн, довольный, выпил сей нектар. Да, у меня случилась оговорка, Стакан был мал для дядечки с гектар. Итак, мы за день сдвинулись немного В своих трудах, мечтаньях и словах. А мне от них опять пора в дорогу, Я их оставлю вновь, увы, и ах. В моём краю реальность ждёт другая, Мне там от дел насущных не уйти, Ведь только ночь закончится, мигая Огнями фонарей, как я в пути.

Прошла неделя, я в своей неволе Фруктовым садом занята была. Но так спала, устав за этим что ли, — Мне сны не снились. Будто из стекла, Воздушный слой ломал в себе пространство, Века под прессом, словно бутерброд, Моё в себя наивное крестьянство Вмещали. Мой большой известный род Тем славен был, что вся родня умела Любым трудом не брезговать. Подчас, Я сталкивалась с бытом очумело Таким, что страшно было без прикрас. Доила и косила, и стреляла, И тяжести таскала… Как могла, Двух деток без подмоги воспитала И их от тягот жизни сберегла. И мой досуг теперь вполне заслужен, Хоть молодость ушла за облака. Но мне признанья медный звон не нужен, Я обойдусь и так, наверняка.

Что ж, я томить читателей не стану, Попала я на пир вчера в Багдад. Сидела рядом дева с гибким станом И тонкой ручкой ела виноград. У Аладдина вид был — не опишешь, Счастливей парня в мире не сыскать. Играли музыканты, в царской нише Сидел султан и Аладдина мать. Они мне потихоньку рассказали, Что всю неделю матушка столбом Стояла с подношеньем в тронном зале, — На блюде драгоценности горбом: Каменья, злато, — джинн вовсю старался, Одел, обул, возвёл дворец и сад. Владыка с женихом не просчитался, Поморщился, но был богатству рад. А джинну наказали очень строго, Чтоб прятался от любопытных глаз, Ведь к счастью очень шаткая дорога, Обманет, коль оступишься хоть раз. Завистники следят бессонным оком, Министр был зол, его любимый сын Принцессы домогался, но без проку, И в стороне сидел сейчас один. А свадьба разгулялась ни на шутку, Какие яства, вина и шуты! Мне оторваться ль было на минутку От дев-танцовщиц дивной наготы! Они крутили бёдрами, блистая Слегка прикрытых чресел крутизной, И райских птичек заливалась стая Под пение зурны, вечерний зной Фонтанов струи рассекали плавно, Журчание вплетая в общий гам, Кричал павлин и раскрывал забавно Свой пышный хвост… Я отдыхала там. Как говорят у нас, текло-то мимо По бороде и не попало в рот… И Аладдин с Будур неутомимо Глаза в глаза глядели без забот… Я прогулялась по дворцу напротив, Что возведён был джинном для четы Из золотых кирпичиков, как соты, — Сиял медово гимном красоты. Всё было в нём изящно и роскошно, — Посуда, ткани… джинн не подкачал. Павлины «пели» на дворе истошно, Мозаикой был убран тронный зал, Резьба повсюду из слоновой кости, Рабы держали ручки опахал, Дивились безделушкам, книгам гости, Всё повторялось в серебре зеркал. Из спален попадали вы в бассейны, Журчали там фонтаны из вина, Всё было необычно и затейно, И я была совсем удивлена, Когда в одной из комнат мне попался Ручной медведь, сидящий рядом джинн Мне рассказал, мол, сильно умотался, Не смог достать лишь парочку картин, Поскольку до эпохи Возрожденья Он не успел сегодня долететь, Зато скотину взял для настроенья В моей Сибири, — сказочный медведь! Он и танцует, и ревёт отменно, На балалайке может сей же час Сыграть умело самого Шопена, Иль виртуозно — штраусовский вальс… Ну, что тут скажешь, милые ребята, И я, наверно, им теперь под стать. Ведь я была придумщицей когда-то, А, впрочем, и сегодня не отнять. На что уж я и к блеску равнодушна, И к суете восточной не тянусь, Но восхищалась я не двоедушно И рассказать об этом не боюсь. Я радовалась за любовь чужую, Мне столько счастья было б не снести. Когда чуть что, не чаясь, затоскую, Я буду знать, где сердцу погостить.

Не впроголодь живу, не босо, Кошу траву, как граф Толстой, Соседи не встречают косо, Пускает время на постой. Мы вместе с ним гуляем в прошлом, Презрев пространства полый шар, А после всех стихом горошим, Отмыв от вечности нагар. Мой дух покой себе не ищет, Где можно тихо почивать, Он постоянно жаждет пищи Для дум. И только я в кровать Свой грешный разум опрокину, Как дух зовёт меня отсель На трав зелёную перину Лететь за тридевять земель. Однако мне в краю заветном Гулять давненько не пришлось В своём обличье неприметном, Да просто время не сошлось. Авось, сегодня всё срастётся, И мне привидится Багдад, И Аладдин на дне колодца Времён мне снова будет рад… ***** Колодец вечности…. Гляжу в него изрядно Годов, часов моих и прожитых минут. Иному заглянуть и вовсе вниз накладно, Боится он, бедняк, в смущенье — ну сочтут Чрезмерно любопытным, вдруг негоже, Не тот он ракурс явит пошлого лица… Мы все себя, порой, пытаемся ничтоже Получше выставить и то не до конца.

Итак, я снова здесь. Благословен Багдад, И муэдзин кричит, и вторит глотке эхо… Сейчас найду друзей, и будет каждый рад, И встретят гостью здесь вином и добрым смехом… Но, что за чудеса, у ханского дворца Стенания и плач, стоит, понурясь, стража… Иду искать внутри властителя-отца Прелестницы Будур, и примечаю — сажей Как будто тень легла на царство и окрест, Так, словно свет померк, и потускнело злато, И помертвело всё в пределах этих мест, Сиявших лишь вчера столь щедро и богато… Султан сидел, вперясь в узорный потолок, В глазах его больших, искрясь, стояли слёзы. И видно было мне, что старец изнемог, Окаменев в подушках, не меняя позы. «Величество», — зову и трогаю его, — «Очнитесь, я прошу, скажите, что случилось!?» Он будто не слыхал призыва моего, Султанская его совсем ослабла милость. Но кое-как его я в чувство привела, Мы выпили вина и, закусив шербетом, Владыка мне сказал, мол, зря сюда пришла, Он сам не знает, где на всё найти ответы. А было хорошо, и правили вдвоём Султан и Аладдин, причём, второй старался Быть сыном для того, кого зовут царём, Но и народ жалел и встретить не боялся Ни нищего, ему давая всяких благ, Ни сироту, его устраивая бытность, И смело защищал страну, и всякий враг Им был изобличён здесь, несмотря на скрытность. Охотились вдвоём они, и зверь любой Был загнан тотчас храбрым зятем и повержен… Народ за ним бежал вслед радостной гурьбой, Крича ему хвалы… Теперь же безутешен Султан с тех самых пор, как вдруг исчезла дочь, Исчез её дворец, убранство, двор и слуги… И даже Аладдин не знает, как помочь, Сидит в зиндане он в опале и в испуге. «Не ведаем, казнить нам сына своего Удавкой, топором, иль сбросить с минарета… Пока мы не решим, ты навести его, Да передай, что он того не минет света». И я пошла в зиндан. Восточная тюрьма Страшнее самой страшной преисподней. Чей гений породил сей выворот ума, Мы не найдём, увы, в Корана старом своде. На земляном полу, где царствие мокриц, Где скорпион спешит во след за сколопендрой, Мой добрый Аладдин лежал, забывшись, ниц, В набедренной повязке, пленник бледный. Я парня подняла приветливой рукой, Терзать не став его вопросами, сказала: «Ты что-то скис, дружок, мой мальчик дорогой, Поверь же мне сейчас, совсем не всё пропало. Ты помнишь, мы вдвоём в плену у колдуна В такой же вот дыре нечаянно томились? Наверно, это он нашёл тебя. Сполна Решил он отыграться, только нынче сбились Назад его часы, мы справимся с тобой, Скажи мне, где кольцо? Да вот оно — на пальце! Потри его скорей, и снова мы домой Отправимся к тебе, мы — вечные скитальцы!» Всё вышло в тот же миг. Мы выбрались наверх, Нашли одежду Аладдина в старой сакле… И вот уже его я слышу прежний смех, А мать его бранит привычно. Лишь иссякли Богатства, всё раздал соседям Аладдин, — И камешки свои, и звонкие монеты… Мать пилит, мол, опять не пощадил седин, Как хватится султан тебя, да спросит, где ты… И вдруг мой взгляд нашёл в углу дырявый холст, Мне помнится, что джинн им как-то похвалялся, Он, дескать, хоть дыряв, но, вишь, совсем не прост, От дедушки с отцом сей раритет достался. Побитый молью холст был выцветшим ковром, Покрытым сплошь восточной крупной вязью. Я не владею сим древнейшим языком, Но вдруг прочла на нём меж дырами и грязью, Что это не тряпьё, забытое в углу По давешней гульбе добрейшим верным джинном, Но это самолёт. И, видимо, хулу Мать Аладдина нам не к месту удружила. Уселись мы вдвоём на этот странный плот, Скомандовав ему лететь туда, где ныне Его хозяин-джинн в иных руках живёт, Оставив мать одну в тиши грустить о сыне…

Пока в Багдаде пели, танцевали, Мололи чушь, от счастья чуть дыша, Колдун заснул хоть ночь одну едва ли, Его копила злобная душа Отмщенья яд. Он на кофейной гуще Гадая, видел, что из кладовой Мы выбрались и стали Крёза пуще Богаты с лампой медной. Он домой Тогда пришёл растерянным изрядно, Похоронив нас вместе с мыслью той, Что сгинем мы. Одно ему накладно — Вернулся он с котомкою пустой. Что ж видит он в пророческих разводах На дне кофейной чашки в этот раз? Что Аладдин наш, не прошло и года, Женился сам и нас от скуки спас. Тут ярость колдуну затмила очи, Он выдрал клок волос из бороды И стал кричать, несчастья нам пророчить, Но для себя не мыслил он беды. Собрался в путь зловредный старикашка, Взяв в руки посох, а на горб — суму, Вздохнул перед дорогой зло и тяжко, Дав волю козням и простор уму. Он двинулся в Багдад, имея лампы, Гремящие в большой его суме, Он был хитёр и ненавидел штампы, Политикан отъявленный. В уме Перебирал он план жестокой мести, Оглядывал его со всех сторон. Решил он к Аладдиновой невесте Поближе подобраться. Только сон Соединить бы мог урода-старца И деву молодую, но у нас Такое сплошь и рядом может статься, Ведь деньги правят в мире без прикрас. Наш век хитёр, он стал иезуитским По воле рока, честный человек Теперь не в моде, проще вкровь разбиться, Чем переделать скорбный этот век. Старухи покупают малолеток, А старики дуреют от красот Пустых и бестолковых юных девок. И те и те не знают ни забот, Ни веры в Бога, ни душевных тягот, Лишь звон монет живёт у них в груди, И пусть грехи на них, как тучи, лягут, Они считают, — могут победить Судьбу и рок, и выскочить сухими Непогрешимо из любой воды, Такие урождаются глухими, Слепыми и презревшими труды. Потомственные воры и воровки Чужих сердец на удочку греха, Они имеют подлую сноровку Обмана индульгенцией махать Хоть перед чёртом, забывая видно, Что Сам Всевышний ведает конец Бесславных дней их и Ему обидно, Что на природу вздел такой «венец». А в старину ещё в ходу бывали Другие нормы, есть пример один, На нашем фоне станет ни едва ли Белее снега юный Аладдин. Любовь ему весь мир заполонила, В груди зажегшись факелом, она И есть та сокрушительная сила, Что людям ради вечности дана… ***** Но ближе к делу. Шёл колдун, ярился, Устав пустыни разгребать песок, И вот уж он в Багдад теперь явился, Приблизив час расплаты. Этот срок Он назначал не раз в своих мечтаньях, То так, то эдак морща страшный лик, Преодолев с натугой расстоянья, В которые иголкою проник, Как в ткань судьбы. Завистливое сердце Его не знало ни минуты сна, И вот стоит он пред заветной дверцей, За ней — Будур, она сейчас одна, Окружена покоем, тишиною, Её отец и муж в пылу погонь Ещё вчера умчались. Над горою Едва рассвет забрезжил, добрый конь Уж бил копытом и, седлом увенчан, Унёс молодожёна в тот же миг. Охота хоть не заменяет женщин, Но дорога тому, кто любит крик Последний дичи, выслеженной ловко. Не знаю я в том ценности иной, Как на конях изнашивать подковки, Да рисковать своею головой. Но, так и быть, простим им эту малость. Султан и Аладдин в своём лесу Добыли всё, по чём в тот день стрелялось: И кабанов добыли, и косуль. Домой вернувшись с трубами и гиком, Они застали там разор и стон, — Пропал дворец в сиянии великом, Тот, что из злата джинном возведён… Колдун, поутру постучав в ворота, Вскричал, что ищет лампы на обмен, Будур ещё поспать была охота, Да скучный день грозил меж праздных стен, А ей с торговцем из страны заморской В диковинку калякать и она Схватила лампу старую, да горстку Монеток мелких, и бежит одна Открыть несчастью дверь, не зная страха. Колдун лишь только лампу увидал, Как словно бы воскрес, восстал из праха И тут же джинна вызвал. Сей скандал Произошёл едва ли ни мгновенно, Исчезли старец, дева и дворец… Султан и мой герой попеременно Пустое место из конца в конец Изъездили, ощупали, не зная, Как здесь и что без них произошло… Печальная история какая… Как будто было счастье, да ушло. Султан в тот миг немного помешался, Давай на Аладдина сыпать гнев, Потом и вовсе с зятем распрощался И бросил паренька в тюремный зев… Будур кричала, билась, словно птица, Попав в силки зловредного «купца», Да было б легче, право, удавиться, Чем любоваться этого лица Морщинистою кожей и глазами, Как два укола ядовитых стрел. Особенно ей жутко вечерами, Когда колдун беззубый пил и ел. Он, ухмыляясь, словно бы дразнился Пред ней своею старостью седой, Ронял еду, над слугами глумился, Плескал в них жиром, грязною водой, Толкал ногами, хохоча безумно, Облизывая пальцы, скалил рот, Рыгал над блюдом съеденным он шумно И смахивал со лба несвежий пот. Будур в печали, бедная, и в страхе Не знала, как ей быть, и клала нож В постель свою, когда в ночной рубахе Ложилась спать. На иблиса похож Был магрибинец древний, наслаждался Испугом юной девы он не раз, Когда за нею в коридорах крался, Как тень, и жидкой бородёнкой тряс… Он предлагал ей то парчу с атласом, То бриллианты с золотом за ночь, Грозился казнью дискантом и басом, Но каждый раз был изгнан девой прочь. Смешно сказать, — убожество такое Коснётся плоти, жизнью налитой… Колдун себя звериным тешил воем Мечась гиеной в комнате пустой. Так дни катились в страхах и тревоге Для нашей пэри. Но она теперь Немало расхрабрилась, видя в Боге Подмогу от несчастий и потерь.

Наверное, читатель, вы летали И падали во сне и наяву. Я удивлю кого из вас едва ли, Когда скажу, что и во сне живу. Да-да, во снах могу себе представить Я что угодно, всюду побывать, Виденья запечатывает память Такими, как подсунула кровать. Они объёмны, в меру достоверны, Я слышу речь и музыку, и свет, Сияет он то ярко, то неверно, Но в снах моих нет ощущенья бед. Бывает, что тревога чуть коснётся, Как дуновенье ветра, но, тот час Она то чёрной птицей обернётся, То прозвучит как чей-то строгий глас, То расстелиться пожелает гладью Воды, текущей в вечных берегах, То разбежится разномастной ратью Собак и кошек, сгинув впопыхах. Но всякий раз мой сон предупреждает, С чем я столкнусь, возможно, наяву. Моя надежда вновь не оставляет Меня и с ней я, грешница, живу. И что реальней — бодрствованье, сон ли, — И там и здесь — земля и небеса, Судьба проблем подбрасывает комли И там и здесь, зовёт на голоса Из прошлого и в будущее тянет, Не обещая лёгкого пути, И разноцветной радугою манит, Что после бури будет мне светить… Но я опять на отступленье сбилась, А надо повесть нашу продолжать. Ковёр дырявый мчал, иль мне приснилось, Или несла нас вдаль моя кровать, Теперь неважно, главное, летели Мы с Аладдином, только облака Вокруг пластались, где-то птицы пели, Да ветры обдували нам бока. Земля казалась нам такой прекрасной, Как гением написанный эскиз, Хоть наше предприятие опасно Довольно было, мы смотрели вниз. И вот уже коварного Магриба Мы видим земли там и, наконец, Вцепясь друг в друга, стали ждать ушиба, Чтоб не разбиться сдуру о дворец. На удивленье приземлились мягко, Ковёр дырявый тут не подкачал, Мы лишь зашибли с Аладдином пятки О камень, что под окнами торчал. Нам повезло, мы прибыли к полудню, Колдун сиесту чётко соблюдал. Он спал, служанка теребила лютню, Весь двор дремал под шелест опахал… Будур, увидев нас, от счастья млела, То плакать принималась, то, смеясь, На Аладдина радостно глядела И колдуна «попотчевать» рвалась. Но мы тихонько к ложу колдунову, Едва дыша, все трое пробрались… И вот уж лампа нам досталась снова, И с джином вновь пути пересеклись. Он, как ребёнок, радовался встрече, Колдун его из лампы не пускал И, говоря: «Тебе здесь делать неча», С медведем вместе в лампу затолкал. Медведь от тесноты страдал немало И балалайку где-то потерял, Короче, им нас шибко не хватало… Но вот колдун проснулся и привстал. На нас он смотрит в ярости и страхе, Молчим и мы, но тут медведь взревел… Мы не виновны в колдуновом крахе, Мы скажем просто: отошёл… от дел. Прощай, Магриб. Нам было не до шуток, Но всё теперь осталось позади… Султан и Аладдин набили уток, И я, как верный старый паладин, На пир осталась. Джинн с медведем пели, Обнявшись, из «Хованщины» с «Садко», И факелы на золоте горели, И гибким экзотическим ростком Будур вокруг отца и Аладдина Вилась, от счастья рдея, чуть дыша, А я на эту дивную картину Смотрела и совела, хороша. Среди друзей и перебрать не страшно, Тем более, возможно, это сон. По лестнице я поднялась на башню, Где ветер исторгал великий стон, Где звёзды плыли августовской ночи… Прошло полгода по земным часам. Что завтра мне кукушка напророчит, И будет окончанье чудесам, — Не знаю я. Но сны мои реальны, Как жизнь, что атом с атомом сплела, И, как бы ни была она печальна, Она добра и зла, и… весела. Она — за гранью и она — на грани, За ней угнаться можно, но зачем? Я, будто побывав в Левиафане, Опять ищу на голову проблем, Когда пытаюсь вылезти на волю Из чрева ночи, словно этот мрак Когда-то мне накликал злую долю, И из него не выбраться никак. Спешить не стану, хоть осталось мало Вина в стакане, жизни и любви… По крайней мере, здесь я не скучала, Переживая новости в крови. Мой Аладдин с его волшебной лампой Мне осветил немного этот путь, Где всё — рутина, суетность и штампы. Теперь бы только лампу не задуть! Вне этой башни из слоновой кости Всё только сон, сомнения и страх… Крещендо ночи, разгулялись гости, А мне пора домой, увы и ах.

Как жадно жизнь считает дни и годы! Она таким завязана узлом, Рисующим на вечности разводы, Не благом становясь, а сущим злом! Когда бы мне досталось хоть немного Любви такой, что я способна дать! Когда бы у родимого порога Меня встречала любящая мать! Когда б меня сомненья не терзали, Что мной не игуаны рождены, Я позабыла б все свои печали, Мгновенье с часом были бы равны. Когда бы дети, свет едва увидев, В объятьях смерти не умолкли вмиг, На этот мир я не была б в обиде, Меня бы ужас страха не постиг. Когда б меня друзья не покидали, В сырой земле найдя свой хладный кров, Тогда была б несчастлива едва ли, Не ощутив в ногах могильный ров. Когда бы все, кого вокруг я вижу, Имели честь и совесть, то тогда Творенья день мне б стал милей и ближе Тысячекратно, и моя звезда Светила бы над ровною дорогой, Где я б не знала скорби и утрат С рождения до смертного чертога. Но был бы так уж разум мой богат? Но было б сердце так моё открыто, И пела бы от малости душа? Всё было б ровно, тускло и избито, И ветер в спину ласково дышал. Изнеженно смотрела б я на «смердов», Что корчатся в пучине вековой, И безразлично, и жестокосердно Несла б гордыни горб великий свой. Я, в собственную святость бы поверив, Забыла, что есть зло, а что — добро, И грезила бы раем… Только в двери Я в эти не пролезла б всё равно. Свобода воли на земле, где правит Безумие, на то мне и дана, Чтоб знать, — мой Бог в несчастье не оставит, А смерть мертва. И сколько мне она Грозить не будет из проклятой бездны, У жизни отнимая каждый миг, Стращать меня ей просто бесполезно, — Не сломлен тот, кто к счастью не привык. Пусть бренно тело, что в годах ветшает, — Душа созрела в кратере невзгод. Надежда вновь во мне не умирает, Что скорбный век мой истиной взойдёт. Утешусь я не здесь, я это знаю, И нет во мне отчаянья и слёз. А правда есть одна, она простая — Над бездной Иисус меня пронёс!