Итак, я снова здесь. Благословен Багдад, И муэдзин кричит, и вторит глотке эхо… Сейчас найду друзей, и будет каждый рад, И встретят гостью здесь вином и добрым смехом… Но, что за чудеса, у ханского дворца Стенания и плач, стоит, понурясь, стража… Иду искать внутри властителя-отца Прелестницы Будур, и примечаю — сажей Как будто тень легла на царство и окрест, Так, словно свет померк, и потускнело злато, И помертвело всё в пределах этих мест, Сиявших лишь вчера столь щедро и богато… Султан сидел, вперясь в узорный потолок, В глазах его больших, искрясь, стояли слёзы. И видно было мне, что старец изнемог, Окаменев в подушках, не меняя позы. «Величество», — зову и трогаю его, — «Очнитесь, я прошу, скажите, что случилось!?» Он будто не слыхал призыва моего, Султанская его совсем ослабла милость. Но кое-как его я в чувство привела, Мы выпили вина и, закусив шербетом, Владыка мне сказал, мол, зря сюда пришла, Он сам не знает, где на всё найти ответы. А было хорошо, и правили вдвоём Султан и Аладдин, причём, второй старался Быть сыном для того, кого зовут царём, Но и народ жалел и встретить не боялся Ни нищего, ему давая всяких благ, Ни сироту, его устраивая бытность, И смело защищал страну, и всякий враг Им был изобличён здесь, несмотря на скрытность. Охотились вдвоём они, и зверь любой Был загнан тотчас храбрым зятем и повержен… Народ за ним бежал вслед радостной гурьбой, Крича ему хвалы… Теперь же безутешен Султан с тех самых пор, как вдруг исчезла дочь, Исчез её дворец, убранство, двор и слуги… И даже Аладдин не знает, как помочь, Сидит в зиндане он в опале и в испуге. «Не ведаем, казнить нам сына своего Удавкой, топором, иль сбросить с минарета… Пока мы не решим, ты навести его, Да передай, что он того не минет света». И я пошла в зиндан. Восточная тюрьма Страшнее самой страшной преисподней. Чей гений породил сей выворот ума, Мы не найдём, увы, в Корана старом своде. На земляном полу, где царствие мокриц, Где скорпион спешит во след за сколопендрой, Мой добрый Аладдин лежал, забывшись, ниц, В набедренной повязке, пленник бледный. Я парня подняла приветливой рукой, Терзать не став его вопросами, сказала: «Ты что-то скис, дружок, мой мальчик дорогой, Поверь же мне сейчас, совсем не всё пропало. Ты помнишь, мы вдвоём в плену у колдуна В такой же вот дыре нечаянно томились? Наверно, это он нашёл тебя. Сполна Решил он отыграться, только нынче сбились Назад его часы, мы справимся с тобой, Скажи мне, где кольцо? Да вот оно — на пальце! Потри его скорей, и снова мы домой Отправимся к тебе, мы — вечные скитальцы!» Всё вышло в тот же миг. Мы выбрались наверх, Нашли одежду Аладдина в старой сакле… И вот уже его я слышу прежний смех, А мать его бранит привычно. Лишь иссякли Богатства, всё раздал соседям Аладдин, — И камешки свои, и звонкие монеты… Мать пилит, мол, опять не пощадил седин, Как хватится султан тебя, да спросит, где ты… И вдруг мой взгляд нашёл в углу дырявый холст, Мне помнится, что джинн им как-то похвалялся, Он, дескать, хоть дыряв, но, вишь, совсем не прост, От дедушки с отцом сей раритет достался. Побитый молью холст был выцветшим ковром, Покрытым сплошь восточной крупной вязью. Я не владею сим древнейшим языком, Но вдруг прочла на нём меж дырами и грязью, Что это не тряпьё, забытое в углу По давешней гульбе добрейшим верным джинном, Но это самолёт. И, видимо, хулу Мать Аладдина нам не к месту удружила. Уселись мы вдвоём на этот странный плот, Скомандовав ему лететь туда, где ныне Его хозяин-джинн в иных руках живёт, Оставив мать одну в тиши грустить о сыне…