А на погосте шалый ветер Гуляет в кронах старых лип И в серебристых листьях ветел. Стволов засохших слышен скрип, Цветы последние печалью Окрасили воскресный день, И неба голубой эмалью Им любоваться нынче лень, — Они головки клонят долу, Белы от инея. Оград Могильных чёрный, невесёлый, Неровный выступает ряд. Промеж холмов брожу бесцельно, Смотрю на лица и кресты… Последней песней колыбельной Их тешит ветер с высоты. Из тягомоты утра сонной Восходят стрелки, не спеша, Томится в плаче похоронном Моя бессмертная душа. Но где, как не у стен погоста Грустить о жизни, налитой Безумьем человечьим вдосталь И к деньгам жаждою пустой? Я дома выпью рюмку водки И помяну моих друзей, Чей путь закончился короткий. Не знаю я судьбы своей, Но лишь скучаю бесконечно По тем, кто были мне близки. Глупцы считают — время лечит, Нет, время — в прошлое мостки. Здесь, на погосте, шалый ветер Гуляет в кронах старых лип…

Синим бисером сыплется звон колокольный Вновь отлитых, сияющих колоколов, Он какой-то игрушечный, даже фривольный, Но его покрывает, спокойно-суров И торжественно-долог, как русская песня, Как натруженный голос, как главный распев, Бас малиново-медный, плывущий, чудесный… Гулок, словно набат, его пламенный зев. А на стыке времён расплескали фонтаны, Мозаично-картинны, безвкусно-вольны, Свои струи журчанием солнечно-пьяным На дворе монастырском у древней стены. Там палаты надстроены, словно заплатой Залепили величие прежних красот, И у матушки есть теперь тоже зарплата, И она будто лебедь на «мазде» плывёт. А глаза у монахинь удушливо-вязки, Осуждающе резко звучат голоса, Не к лицу им апостольник, чёрный подрясник, И совсем не зовут присмиреть небеса. Мы покинули двор, не вкусивши блаженства, И свечи дорогой не пославши в алтарь, — Нас не смог впечатлить новодел «совершенством», Было очень обидно и времени жаль. Вновь пришло ощутимое чувство утраты, Словно к нам в алтари пробрались чужаки, Для кого они просто не могут быть святы, Вот торговлишкой здесь заниматься с руки. У ворот эта чёрная кукла — девчонка, — Исподлобья глаза, взгляд потухший и злой. Вслед худою, как ветка, махнула ручонкой… Мы с большим облегченьем вернулись домой…

На земле — тени облачных стад, Через Клязьму на горке — собор. Звук плывёт над рекой, как набат, Куполов золотится костёр. Древнерусской земли колыбель — Гордый город, распахнутый вширь. Растушёвана неба пастель Там, где мирно стоит монастырь. Колокольня его — белый стерх, А могилы его — чёрный страх. Взмыли души расстрелянных вверх, И взывает к отмщению прах. В лаконичной святой простоте Этих стен обитали враги, И в духовной своей наготе Братских счёт умножали могил. Здесь никто не узнает имён, Дорогих не обрящет костей, Только звон над рекой, только звон Носит ветер. От Бога вестей Не дождаться, беспамятным, нам. Покаяние — совести груз. Продолжаем молиться врагам, Умножая вселенскую грусть. Оскорбляем намоленность мест, Равнодушно глядим на кресты, Стыд давно наши души не ест, Что лишились своей высоты. И с настырностью круглых червей Слепо, глухо ползём в никуда, Позволяя гордыне своей Приносить ей всё больше вреда, — Нашей вольной, великой Руси, Щедро сдобренной кровью в веках. Но слезами её оросить Нам однажды придётся за страх. Нам ответить придётся за лень, Нам ответить придётся за ложь И за каждый бессмысленный день, Что пропал для души ни за грош. И, достигнув кромешных низин, Где паденье своё завершим, Может, вспомнит из нас хоть один, Что для тела всего лишь аршин Уготован, а духу меж звёзд Словно птице бессмертной лететь… Мы мостим себе в царствие мост, Где не властны ни зависть, ни смерть, Где земное богатство не в счёт, Где владыки восшествуют в ад, Где одних воздаяние ждёт, А других — райский сад. Райский сад.

Багровеет рассвет кровью рыбьей, Сквозь белёсый сочится туман. Сено с вечера сиверко вздыбил, Предвещая в ночи ураган. Скит Мещерский попал в передрягу — Наломало кругом сосняка, Дуб столетний повален к оврагу, Загорожена елью река, Березняк наклонился дугою Так, что больно и страшно смотреть, Корни вынесло наверх волною, Что несла разоренье и смерть. Пострадали зверушки, пичуги, Всем досталось в кружале ветров: Кое-где покосились лачуги, Да снесло пару крыш со дворов. Протестует недаром стихия, Это только начало войны. И ещё будут выходки злые, Только силы совсем не равны. Мы, людишки в скорлупках убогих, Объявив абсолютную власть Над природой, успеем ли ноги Унести, чтоб совсем не пропасть? Копошимся, от лени тупеем, За удобствами гонимся, лжём, Но себе объяснить не умеем, Что за счёт этой шири живём. Механизмы включила планета Против злого засилья людей, И сживёт нас, как мошек, со света, Коли мы не поклонимся ей. Мы по Образу созданы Бога, Но ничтожны в гордыне своей, Потому нам осталось немного Быть владыками гор и морей. Багровеет рассвет кровью рыбьей, Сквозь белёсый сочится туман. Сено с вечера сиверко вздыбил, Предвещая в ночи ураган.

Схоронили тебя, схоронили, Посредине дождливого дня Положили в холодной могиле. На кого ты покинул меня?! Не успела, опять не успела Перемолвиться словом с тобой! Смерть стрелою к тебе прилетела И поник ты седой головой. Бесприютные псы твои воют, Кошка прячется в сени лесной, И лишь нелюдь гордится собою, Как расправился ловко с тобой. По-над Русью пожарища крепнут, Набирают и силу и власть Те, кто глохнут с рожденья и слепнут, И заботятся, как бы украсть. Ну, а ты был всегда «непрактичным» С очарованной детской душой, Не найдённый ни счастием личным, Ни большою известный мошной. Умер просто, — как солнце садится На закате дождливого дня… Канул в вечность подстреленной птицей. На кого ты покинул меня?! Ты мне был как стена за спиною, Как ближайшая к сердцу родня. Бесприютной собакою вою, На кого ты покинул меня?!

Подпоясана туманами, С синевой обручена, Зарубцованными ранами Вся помечена она. И поля её пропитаны Кровью русскою живой, Где лежат сыны, несчитаны, Под проросшею травой. Память бьётся канонадою, Не смолкают плачь и боль, Где бойцы от пули падали, У земли иная роль: Сносят памятники «старые», Строят новые дворцы, Снова гибнут под ударами Наши деды и отцы. Что осталось, кроме памяти, Да и та уходит в ночь… Застывают слёзы камедью, Сердцу русскому невмочь, Как в забвении и бедности Доживают старики, Что громили вражьи крепости, Совершая марш-броски, Что свободу, словно истину На своих плечах несли, И костями с кровью выстлали Ширь поруганной земли! У непомнящих нет Родины, Нет Отечества у тех, Кто любовь к России продали За сомнительный успех. Богом проклятого семени Наплодились тьмы и тьмы, Стали чёрной меткой времени Их, беспамятных, умы!

Самозванцы на Руси, — эка невидаль, Вот как крикнем, «гой еси», — как и не было! Но кричи, иль не кричи, не докличешься, Ты уж лучше промолчи, не скопытишься! Игу скоро сотня лет окаянному, Воли не было и нет. Осиянному Все зеленому рублю поклоняются, Под невенчана царя прогибаются. И живет моя страна не работою, А одною воровскою заботою, Как халявы раздобыть, рюмку выкушать, Про нечистые дела байку выслушать. И растет себе травой семя вольное, Не с славянскою душой, а разбойное. «Гой еси»! И только эхо ответствует, Да падение народа приветствует. И до боли, до крика так горестно, Что самой перед собою мне совестно. Если выйду я одна в поле воином, Остальные ведь сожрут меня поедом. Но проезжей для души нет дороженьки, Не бывать мне сиротою у Боженьки: Там, за мною, встали предки ушедшие, Своим подвигом зарею взошедшие. Им смотреть на нас противно и пакостно, Как Россию разбазарили радостно!

На площади открылся филиал Деревни Самодуровка, ребята! Там Минину Пожарский простонал, Как Русь теперь талантами богата. Они и на коньках и на броне, Они с мячом футбольным и в полёте… Какое же ещё в такой стране Вы примененье площади найдёте? У нас тут и хоронят и крадут, Толкают речи и поют концерты, А балаганом правит главный шут, Чья память и доселе не истерта. Он затаился в недрах, в толще стен, Пустой каркас его врачуют втуне. Распаду тканей этот хладный тлен Сопротивляется. А накануне Смотрел он на парад и комильфо, Что на траве искусственной резвилось, Как время, словно древний омофор, Под ноги в бутсах с мячиком стелилось. И смех и грех. Погост и сельсовет, И храм, и срам, и самолёт по средам… Так веселимся, просто сладу нет, Встав задом, будто к лесу, к своим бедам. И князь и мещанин устали вдрызг От грохота, от суеты и дыма, — На лобном месте крик, кривлянье, визг, И членовозы пролетают мимо… История — раздумий ипостась, Забыть её, — остаться в чистом поле… Вам страшно, Минин? Вы, Пожарский-князь, Не плачете о страшной Русской доле? А в Самодуровке вьёт карусель Свои круги быстрее и быстрее… И некуда нам убежать отсель, Где лишь нажива смысл и вес имеет.

Усмиряю себя не плетью, Усмиряю себя вином. Говорить хочу, только ЭТИ Не пускают, — молчи с Христом! Обтекай хоть кровавым потом, До тебя нам и дела нет. У поэтов одна работа — За пилатов держать ответ. У поэтов кресты из боли, А лекарство — земля сыра… Только я всех счастливей что ли, — Снова в пыточной до утра. Снова светит срамно и жёлто Половинка сенной луны, Да душа моя плачет тонко, Так, что всхлипы её слышны. Уроборосом время гложет Свой короткий шершавый хвост И меня приглашает тоже Погулять от земли до звёзд. Ну, а я оболочкой бренной До преступного дорожу, Кубок жизни кроваво-пенный Я руками двумя держу! И пускай не идти мне в ногу С оголтелым концом эпох, Я сама разгляжу дорогу, Где был клят и бичёван Бог.

Кремль, акрополь, средостенье, Червем траченный орех, Кровью плаченое бденье, Горький, небывалый смех. Сколько разных самозванцев Узнавал твой гордый неф, Скоморохов и урванцев, И плебеек — королев! И, овеянный веками, И, разбухший от измен, Возвышаешься над нами В окруженье красных стен, Переживший и тиранов, И народ свой на лета, Собирающий баранов В зачумлённые врата.

Видишь, едет по земле танк, Траки-гусеницы мнут цвет. Ты попробуй, на пути встань, Вот ты был, а вот тебя нет. В том краю лежит большой крест, На котором был распят Бог, Сам он родом был из тех мест, Над которыми висит рок. Вот снаряд, он остриём в цель Попадает, как игла в мозг, И течёт развалин вниз сель, И становится пейзаж прост. Здесь оливами цветёт даль, Но стеною встанет плач здесь, Оттого, что пропоёт сталь Не благую — смертную весть. Смотрит Бог с небес на нас — вниз, И туманится его взор… Человечеству милей криз, Чем без ругани живой спор. Снова краской потечёт кровь, И безумие взметнёт крик, И телам откроет зев ров, Вечность чью-то превратив в миг.

Одышливо ворочается полночь Среди гранитных плит и мостовых, Светила к ней не долетает помощь, Лишь гарь и морось забивают дых. А лунный диск, туманный и неяркий, В зыбучих утопает облаках, И фонари — железные огарки Желтушно тлеют, да огни в домах Как маяки неспящего сиротства Взывают молча к сырости ночной, И давнее ведут противоборство С её забвеньем и тягучей мглой. И, кажется, уже прошли все сроки, Но тянется и тянется печаль, И век грядёт неумный и жестокий, В нутре своём вынашивая сталь Литых сердец, врачующих любовью К звериным тяжким запахам. Увы, Холодной, рыбьей он окрасит кровью Платок Кассандры с вещей головы.

Мой прадед с Соловков бежал когда-то Неведомыми снежными путями. Видать, крепки орловские ребята, Обветренные ссыльными ветрами. Фамилия Шухтин, а звать Василий, Васильевной была моя бабуля… Тогда людей-то, как траву, косили В открытую. На всех хватало пули. Теперь не так. Есть выбор между ****ством И честью робкой с мелкими шажками, Разбойным, неприкрытым тунеядством И болью сердца, — выбирайте сами. Героев нет с генетикой героев, Потомки есть воров и изуверов. А на Руси всегда полно изгоев И тех, кто примет их «грехи» на веру. Их голосов услышать не удастся За ширмой из парадных славословий… Здесь были, есть и будут только касты И никогда — ни классов, ни сословий. Бежать от судеб мира бесполезно, Бежать к себе самим бывает поздно, Ведь не спасёт ни занавес железный, И ни огонь от спячки коматозной. А память поколений ненадёжна, Она доселе нас не научила, Как просыпаться в чистом поле тошно, Когда вокруг лишь свежие могилы. Проходит слава, и минуют царства, И гаснут звёзды на небесном склоне… А на Руси одни и те ж мытарства, Лишь вор теперь не тать, а «вор в законе».

Куда ни кинешь взор — пустыня, Иссиня-белые холмы, Меж ними гладь речная стынет, Над ними — сизые дымы, Да лай унылый собачонки, Да налетевший снегопад… Слепыми окнами избёнки, До лета брошены, глядят. И дед столетний крутит ворот Колодца. Корень — не старик. Отшельником, как старый ворон, Он зимовать один привык. Накроет снегом деревеньку, Её корявые сады, Где по зиме видны давненько Лишь одинокие следы…

Стремительно рождается рассвет, Распяливая огненное жерло, Где старых улиц слышен юный бред, Как оголённый звук стального нерва, И, раздвигая битой старину, Снуёт машин неласковое племя, Недавно объявившее войну, Чтоб сваи вбить в Москвы седое темя. Она кряхтит и отдаёт приют Тем, кто к её красотам равнодушен, И краны заполошные снуют, Бетон втыкая в пятаки отдушин, Где обликом спокойным и родным Гордились люди, любовались ветры… Но память тает, словно лёгкий дым, И слышится лишь «метры, метры, метры» В метрической системе этих лет, Что сузили Московские пространства… Увидится ли разума просвет Во славу «молодого» государства? Гляжу вокруг, и множится печаль: Никто не смотрит вдаль, живя в минутах, И то сказать, а как увидеть даль В высотных этих, ненадёжных путах? Как разглядеть, что всё одно и то ж, И человек не богатеет духом, Крепчают равнодушие и ложь… Так молодится древняя старуха По воле негодяев и рвачей, Веками продающих первородство, Что город мой становится ничей И рвётся ввысь с оттенком превосходства Над теми, кто дарил ему тепло, Чья боль его и радость оживляли… И бьётся века хрупкое стекло, И ранит сердце, и вернёт едва ли Любовь к себе безвкусицей мостов, Гирляндами торговых гнутых балок Оставшийся от города остов, — В американской прыти скуп и жалок. Он — бывший Рим и новый Вавилон, Где вой и скрежет надрывают небо И заглушают колокольный звон, Всю явь былую обращая в небыль…