Людоедские брови правя, Ухмыляясь усатым ртом, Не считал человечков Сталин, — Каждый был у него винтом. Винт крути, и — насколько станет. Перетянешь, таков и прок. Всё про всех знал великий Сталин — Не провидец и не пророк. Он — кормилец шакальей стаи И, за горло подняв страну, Из костей строил стены Сталин, На костях проиграл войну. Субкультуру взрастив на крови Негодяев и стукачей, Он себе певцов заготовил, Он оставил нам палачей. Проще будет почить героем, Запластав своей грудью дзот, Чем великой страны изгоем Забивать мокрой глиной рот. Проще будет войти в анналы, Переняв чьей-то жизни миг, Чем кайлом прорубать каналы, В мать рябой славословя лик… От свободы рабы устали, Им бы снова под власть кнута… Где ты, новый великий Сталин, Где ты, заданный шаг винта? Ждут добычи кровавой черви, Да горластое вороньё. Слишком много плодится черни, Подоспело твоё жнивьё, Русь великая, будь покойна, Мы удобрим твои поля, Мы накормим собою войны, Чтобы снова цвела земля, Чтобы воры и мародёры, Вновь кроили тебя и жгли, И чтоб мы на твоих просторах Только смерть себе обрели.

Я обожаю княжие цвета От красной двери до зелёной рощи. Мне нравится святая простота Пустых просёлков, где рассудок ропщет Лишь над следами человечьих рук, Оставивших обрывки разной дряни. Люблю в природе выверенный звук И постепенность. В ослеплённой рани Хочу не знать о том, что будет днём, А вечером не быть в плену у страхов, И, озирая жизни окоём, Не поминать, что жизнь была не сахар… Весь этот мир придуман напоказ, Он, как и я, не прячется от боли. И я его уже в который раз Спасти не в силах от чумной неволи Нещадных и неузнанных потерь, Когда безумье побеждает разум, И красная не разделяет дверь Зелёный миг планеты и заразу Стяжания. Стигматы ран земных Горят огнём, никто по ним не плачет. Как много слов восторженно-пустых, Как много чувств, что ничего не значат! И вот опять любимые цвета… За этой дверью только мы с тобою. Пускай к нам постучится красота, Она — как сон с загадкою земною…

На дворе вьётся хмель, а смородина Сыплет бусины ягод в траву… Далеко моя милая родина, Только вижу я как наяву Старых улиц булыжную оторопь, И вишнёвую кипень садов, И ворот разномастную косороть, И весомую поступь годов, Что ломали, сносили и строили, Изменяя ландшафт городов, Что сермяжную правду рассорили С гордым жлобством бетонных столбов.

Макает месяц тоненькие рожки В озёрную задумчивую гладь. Богинею сидит, напрягшись, кошка И рыбу-месяц силится поймать. Она черна, как ночь, что рядом тщится Смешать все краски вечера в одну И под кустами сумрачно густится, И месяц тянет к илистому дну… Но стрежёт богиня Бастет рыбу, Что жидкое купает серебро, И лапой чёрной ночи топит глыбу, Отправив на таинственное дно. Глаза сияют вековечной влагой И, грациозной прелести полна, Богиня — кошка с гордою отвагой Подстерегает рыбу-тишь одна.

Скрипучей веткой жалуется тополь Под щёлканье немолчное скворца О том, что все хозяин деньги пропил, Не починив родимого крыльца, Что покосился дом, сопрела крыша, Скворечник вверх тормашками висит, А сам лежит, не видя и не слыша, Как Бог с землёй цветущей говорит. Старухи израсходовались ныне, Живут на свете из последних сил. И о таком, пропившем совесть сыне, Нет плакальщиков, — все на дне могил. А он, проспавшись, распускает палы И радуется, глядя на огонь. Горит живое, только горя мало Тому, кому по сердцу гарь и вонь. По осени «шишкует» бедолага, Срубая ветви сосен до вершин, И деньги с шишек поглощает брага. А пьёт он дрянь заветную один. И вот весною ранней в пьяном виде Сей пиротехник так устал от дел, Природу напоследок разобидев, Что лёг в избе и вместе с ней сгорел. Над пепелищем пели жаворонки, И щёлкал долго радостный скворец… Нашли сельчане две зубных коронки, Что в память им оставил молодец. Собачка лишь грустила по пьянчуге, В деревне побираясь тут и там, Да палками корявыми в округе Останки сосен кланялись ветрам.

Пирожка хочу за пять копеек, Чтобы был горячий и с повидлом, Чтобы пальцы на морозе стыли, И хрустела корочка слегка… А ещё хочу, чтоб были сани С медными полозьями и горка, Валенки с калошами, и бабка Нос мне вытирала подолом… Телевизор с линзою и печка, Окна, запотевшие от влаги, Над окном гигантские сосульки, В вёдрах родниковая вода… И не думать о большом и вечном, А читать запоем на лежанке, Да играть на маленькой скрипульке, Чтоб мурашки щекотали нерв… Вечером сидеть у самовара, Под столом подкармливая кошку, Чтобы дед кряхтел, а бабка пела «Отче наш», склоняясь надо мной…

Свершилась ночь, и прах, омытый миром, Под плащаницей замер навсегда. Прошла гроза, и туч сквозные дыры Застыли над Голгофой, как вода. Ни ветерка, ни птичьего привета, — Молчало утро. В мрачной тишине Бродили тени, за горою где-то Текла неспешно жизнь и, как во сне, Вдаль уходили горькие мгновенья Вчерашней казни, а торчащий крест Кренил устало, но без сожаленья, Свой равнодушный безобразный перст… Великая Суббота терпеливо Ждала чего-то, напрягая взор. Казалось, солнце пряталось стыдливо, Минуя окровавленный бугор… Вновь незаметно загустился вечер, Погас небесный тускло-серый лик, И зашептал тревожно южный ветер, И к мёртвым скалам с силою приник… А утром жёны вышли, тихо плача, Неся мастики в трепетных руках, Идя ко гробу в скалах наудачу, Чтоб умастить свой драгоценный прах. Но там, куда они спешили дружно, Лишь ангел белый, шелестя крылом, Их встретил Словом: «Ничего не нужно, Воскрес Спаситель, Он теперь с Отцом!» У Бога-Света нет живых и мёртвых, По вере мы наследуем Христа. И, смерть поправ в её приделах спёртых, Спаситель жив, для Вечности восстав! Христос Воскресе, — защебечет утро, Назавтра вспрянув. От церковных врат Вновь заскользит благоговейно-мудро Огонь победы, и померкнет ад.