Водяные знаки

Тимофеева Наталья

Книга «Водяные знаки» составлена из стихов, частично написанных в Москве перед отъездом автора в Болгарию. Водяные знаки памяти проступают через новые впечатления, наполняющие сердце и душу.

 

© Наталья Тимофеева, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

Азбука рассвета

 

«Вновь слышу песнь осеннего призыва —…»

Вновь слышу песнь осеннего призыва — Томительного клича журавлей. Вонзаясь клином в облачность залива Небесной тверди над судьбой моей, Они уносят эхо за границы Души, умевшей некогда желать. Теперь она далече не стремится, Но, отогревшись, стала петь опять. Мотив её заученного лада Меж песен ветра трудно различим, А он, коснувшись прядей звездопада, Вновь манит душу выпорхнуть за ним. И журавли, над нею проплывая, Чуть слышной грусти оставляя след, Зовут её в отчаянную стаю Лететь отсюда — на высокий свет…

 

«Резных дубов блистающую медь…»

Резных дубов блистающую медь Расстрига-ветер медленно листает… Ещё листве не время умереть, Но в воздухе тепло упрямо тает И гор хребты скрывает сизый мрак. Он заползает медленно в долину, И меркнет солнца утомлённый зрак, Меняя мира яркую картину На приглушённых красок хмурый вид. И вот уж дождик сеется сквозь сита Белёсых туч, и марево дрожит Там, где недавно золото разлито По склонам было, пурпур и багрец, И кажется, навечно эта слякоть Погасит человечий жар сердец, Заставив всех вокруг грустить и плакать. Но ветер, вдруг опомнившись, взыграл И, угадав тоску небесной шири, На радость ей все тучи изорвал, А спелых груш увесистые гири Побил об землю, старые суки Просыпав тоже, — жалкие обломки… И гор драконы стали из реки Пить солнца блики у небесной кромки…

 

«Ослепший дождь ныряет с косогора…»

Ослепший дождь ныряет с косогора В поток дремотный медленной реки, А ветер пересчитывает споро На клёнах листья с западной руки. Он то бормочет, высыпая злато В намокший красный глинистый овраг, То восклицает радостно, караты Красы осенней получив за так… Нисходит время на земное поле, Одето в тогу красок янтаря, И дождь бежит из сумрачной неволи Тяжёлых туч — в объятья октября.

 

«Отблеск лиловой зари, догорая…»

Отблеск лиловой зари, догорая, В сумрак лавандовый выплеснул свет. С гор перекинулась лава чермная На виноградники, огненный след Выдал желтеющих клёнов дрожанье, Ржавчины бурый налёт на дубах… Ветер пронёс над долиною ржанье Коника… Эхо, растаяв в горах, Словно опомнившись, снова вернулось И суматошно забилось, двоясь… А наверху в ширину распахнулась, Звёздная высветилась коновязь. Тотчас кузнечики с крепнущим пылом Стали подпиливать ветра орган, В воздухе чёрном, глубоком и стылом Пасмой, чуть видимый, свился туман… Осень вздохнула протяжно и гулко Шелестом листьев, журчаньем реки И заогнивела по переулкам, Где зажигались в ночи огоньки.

 

«Огневица-зоренька, ясный свет…»

Огневица-зоренька, ясный свет, Ты заходишь в горенку, — меня нет. Винограда гроздьями занята Я до часа позднего. Красота В руки так и просится с винных лоз, На просвет-то — росица, чище слёз. Как надкусишь ягодку, — аромат! Сладок, словно патока, виноград Чёрный, красный, розовый — весь букет… Зоренька вечерняя, мочи нет, На подушку клонится голова, А над виноградником, сурова, Смотрит с ветки вишенной пустельга, Как пустилась ноченька во бега…

 

«Музыка осени в небе, размеренный…»

Музыка осени в небе, размеренный Тактами, медленный вальс. Ветер листву кружит так неуверенно В этот неузнанный час. Шорохи, запахи, слитность сознания С жёлтой листвяной рекой… Летние кончились иносказания, Осень взмахнула рукой. Вот за горою растаяли в нежности Блики закатной зари, Вечер с луной неулыбчивой тешится… Ветер, свой вальс повтори?

 

Матрица повседневности

 

«Искусно ветер добывает груши…»

Искусно ветер добывает груши: Срывает с ветки и об землю бьёт. А солнце под навесом перец сушит И каждый день размер его крадёт. Котёнок скачет за листвой опавшей, Попутно ловит желтобрюхих ос… У осени, мне счастье обещавшей, Ещё не накопилось в небе слёз. Короче день, но не довлеет сумрак Над сединой задумчивых вершин. Протяжен час спокойных сельских суток, Составленных из разных половин. А звуки ткут свой невесомый полог Над светом дня и теменью ночной, И кажется, твой путь ко мне недолог, Ещё чуть-чуть, и встретимся с тобой! Ведь там, в Москве коптящей и гремящей, Где осень топит в лужах явь и сон, Ты вновь один среди ненастоящей Московской жизни, — ею взят в полон. Ещё немного, смилуется время, Отпустит сердце раны врачевать, Ведь мы с тобой — неведомое племя И нам на расстоянья наплевать! Не в первый раз разлука, нам ли киснуть, Когда судьба за дверью стережёт… Опять сентябрь мои благие мысли Пускает, будто воду, в оборот. С ветвей роняет резкий ветер груши, И сок их пьёт с камней армада ос, А солнце под навесом перец сушит, И осень затевается всерьёз.

 

«Слюдяные чешуйки звёзд…»

Слюдяные чешуйки звёзд Пересыпали Млечный Путь. Он повис, как ажурный мост… Стоит ветру туда подуть, Заколышется, что вода, Этот зыбкий летучий свет, И, сорвясь, упадёт звезда И закатится в бересклет. Будут тени качать муар Отражений на глади стен, И забвения тонкий пар Двор погрузит в туманный плен, А ущербной луны лоскут, Зацепившись за неба край, Станет музою пёсьих смут, Вдохновляя на вой и лай. Снова ночь занавесит мир Необъятным своим крылом, И фонарь жестяной потир Вновь наполнит златым вином. Каплей мёда заклеит глаз Развалившийся в спальне кот И немыслимый свой рассказ Про грядущее заведёт.

 

«У изголовья кружка с молоком…»

У изголовья кружка с молоком, Кот на груди мурлычет важным басом, Собаке снится колбаса, волчком Хвост кружится её и лапы брассом Плывут куда-то сами… От луны Ложится на пол блёсткая дорожка, И очи звёзд загадочно-влажны, И ветер в фортку тянется сторожко, Чтобы блокнот, шурша, перелистнуть… Кота тревожить жаль, но встать охота, Коль всё равно не можется заснуть. Опять под крышей колобродит кто-то, Мне говорили — белка, но не та, Чей хвост изогнут, рыжий и пушистый… Ночь хороша, — глухая пустота Качает горный воздух свежий, льдистый, Кругом разлиты нега и покой… Петух соседский — истый полунощник Проклекотал, перильца под рукой Отозвались скрипуче, в чёрной толще Пространства драгоценные дрожат Огни, как в ожерелье сердолика Мерцая, сгусток времени зажат Здесь, в кольцах гор и духе базилика… Отшельничество вольное моё, Как мне мила сейчас твоя отрада! Проснулось, вышло на крыльцо зверьё, — Какого же рожна ещё мне надо? Плывёт луна, серебряным веслом Гоняя пух небесный надо мною, А рядом крепость — мой старинный дом С судьбой своею, вовсе не простою. Здесь жили люди, и за веком век Плыла луна, своим надменным ликом Напоминая, — смертен человек. И в этом равноденствие великом Смертей, событий, жизней и любви Я оказалась волею незримой Как в эпицентре вечности. Увы, И я уйду однажды, будто мимо Вот этих окон свет немой скользнёт, — Недолгий блик, неяркий и усталый… Запрыгнул мне на плечи чёрный кот. Пожалуй, мне пора под одеяло. Оса жужжит и бьётся о стекло, Сейчас тебя я выпущу, бедняга… А стрелки уползают под уклон, И белка 1 барабанит дробным шагом…

 

«Ветер несёт околесицу полную…»

Ветер несёт околесицу полную, Хлопает дверью, кидается грушами, Ходит в гривастых акациях волнами, Только себя с пониманием слушает. Вот застучал по ступеням орехами, Выгнул дугою тростину кленовую, Вымел тропу перед домом с огрехами, Песню запел, словно пьяный, бредовую… Что ему жар, проходимцу, полуденный, Он им дохнёт, словно факелом, огненно… Ветер предгорий, мой ласковый суженый, Я принимаю твой пламень растроганно. Скоро погонишь ты тучи осенние, Скоро возглавишь ты грозное воинство… Боже, пошли мне ума и терпения, Толику строгости — ветреной вольнице…

 

«Виноградная спелая гроздь…»

Виноградная спелая гроздь Налилась упоённо закатом, Небо заревом роз занялось И речные зажгло перекаты. По алеющей водной тропе Заскользили волшебные блики, Зимородок несмело запел, Пустельги возбуждённые крики, Трепет крыл её — звуки свели В резонанс безутешного эха, И с водой в берегах потекли… Словно первая осени веха На траве засияла роса, Паутин потянулись тенета, Сладким соком огрузла лоза И, наверное, кончилось лето. Только зелено всё невпопад В этом царстве добра и покоя… Догорел за горою закат, Воцарилась луна над землёю, Зазмеилась река серебром, И таинственно выкрались тени, И посыпались колким стеклом Звёзды с неба ко мне на ступени. Ветер тронул листву, как струну, Задышал упоительно, влажно И, колыша тугую волну Ароматов, продолжил отважно Кроны тёмных деревьев трепать, Нагнетая безудержно тучи, И в прозорци 2 с разбега стучать, Обещая грозы неминучей… Пала ночь, и глуха, и черна, Засквозило вокруг, зазнобило… Я опять очутилась одна И опять своё имя забыла…

 

«На небе алыми мазками…»

На небе алыми мазками Небесной магмы цвёл закат. Он невесомо над горами Висел и плавился. Раскат Ворчливый грома плыл, стихая, С востока из-за синей мглы, Где гор громада налитая Дубов баюкала стволы. И робкий месяц из-за тучи Ловил последний солнца луч, И остриё звезды падучей Вонзалось в спины дальних круч. Одно мгновение, и пала Завеса ночи, словно рок, И ничего вокруг не стало, — Закрылся видимый чертог. Лишь в отдалении неясном, Переливаясь и горя, Огнивом вспыхивая красным, Зажглись огни монастыря. А ночь сгустила чёрный полог И обострила каждый звук, И стал невидимым посёлок, И горы, ставшие вокруг. Лишь под оркестр кузнечьих скрипок, Под лай нестройный местных псов Качался воздух, прян и зыбок, И ждал заветных вещих снов…

***

Слоистый воздух то студён, то жарок В заросшей улице над каменной тропой, Из-под поникших виноградных арок Вослед за мной он льётся медленной рекой. На повороте хмелевой волною Обдал лицо моё дремотный аромат, И пчёлы заскользили дружным роем, В излёте лета опыляя чей-то сад. Цикорий отражение заката В кордиеритовые чашечки пленит, И, кажется, я здесь жила когда-то, И потемневших стен мне дорог тленный вид, Когда они, средь зелени мелькая, Убогих будто бы щербин своих стыдясь, Мне отдают тепло чужого края, Где я и впрямь недавно снова родилась.

 

«Река молчит. В остудном ожиданье…»

Река молчит. В остудном ожиданье Прозрачных струй — осенняя печаль. За перекатом — синих ив смыканье И омута таинственный Грааль. Так тихо, словно жизнь вот-вот угаснет И в зазеркалье омута падёт, Лишь старых ив несмелые запястья Над ней дрожанье успокоят вод. А берега, не ощутив событий, Гиперболой вопроса замерев, Останутся хранилищем наитий, Где скрыт в молчанье вечности распев.

 

Болгарские напевы

 

«Дождь пахнет рыбой. Может быть, она…»

Дождь пахнет рыбой. Может быть, она, В раздутой туче плавая, играет И, сетью молний там оплетена, На землю чешую свою роняет? И чешуя, сползая по стеклу, На нём кривит серебряные блёстки… Дождь, обернув мой двор в свою полу, Бросает скупо книзу влаги горстки, Тотчас закончив свой нетвёрдый крап, Как только вечер, потемневший ликом, Его настиг. Дождь выдохся, ослаб, И солнце предзакатным нежным бликом Вдруг высветило зелени кайму Над черепичной красной мокрой крышей, И светотень ажурную канву Явила взору, где искусно вышит, Дождём омытый, абрис вечных гор И цепь огней в таинственном предгорье, И на моём окне рисунок штор, Изломанный дыханьем ветра с моря. Уплыли рыбы в тучах… Верховей Унёс их запах, острый, как касанье Хребтов колючих радужных сельдей И чешуи серебряной мерцанье.

 

«Не распознаю сослепу рубля…»

Не распознаю сослепу рубля, Но лист любой на ощупь распознаю… Уже за Янтрой вспаханы поля, А лозы солнцем кисти наливают. Из летних таинств не разгадан лишь Округлый короб с мякотью ореха. Он падает, скорлупкой бьётся в тишь, Но этот звук для уха не помеха. Его тугого тела не разъять, Он бесконечно крепок для ладони. Молочно-спел иль горек, — не узнать, Пока сентябрь на землю не уронит. И запах йода, и смолистый вкус, И множество извилин мозговитых, — Мой с детства не приевшийся искус Открыть орех в стараньях позабытых. Его я покупала, лучших яств Попутчика, уже разбитым где-то, Теперь он ждёт, когда рука раздаст Моя его на две частицы света. Он ждёт давно, огромен, одинок, Стеля листву по черепичной кровле, И серый ствол услужливый вьюнок Обвил, струясь цветочной алой кровью…

 

«Я стала блюсти сиесту, —…»

Я стала блюсти сиесту, — Здесь солнце палит нещадно. Найду попрохладней место, Залягу с винцом — и ладно. А бархатный персик — влажен, А синяя слива — гладка, А день непомерно важен, В жару расплываясь сладко. Звучит над селеньем песня, Болгарский напев порожист, А я ем лохматый персик, В него погружая ножик. Окну орхидеи снятся, В стекле отражая стрелы… Да, мне уж давно не двадцать, А впрочем, кому есть дело? Мне нравится леность тела, Забывшего торопливость, Я в зеркало поглядела, Его не взыскуя милость. Живу, ожидая чуда — Восхода или заката… Я здесь обрелась оттуда, Где правды ждала когда-то.

 

«Сломать воспоминанья об колено…»

Сломать воспоминанья об колено, Как хлам ненужный, выбросить в навоз, Сдуть наносное, словно с пива пену, Начать сначала. Можно — не всерьёз. Зачем бежать, стерню ногами чуя, А сердцем пересиливая боль? Ведь есть же на земле такое чудо, Которое зовётся просто — «соль». Соль солона, но не из слёз родится, И не от бед пластуется она, А смысла наполнением гордиться Ей по ранжиру, тем и я сильна, Хоть не вписалась в жизни повороты. Но не люблю бессмысленную «круть», Когда она безглазо мчит кого-то И не даёт на миг передохнуть. На поле лжи лежат мои сомненья, Они за расстояньем скрыли рты, Что прокляли моё освобожденье От недостойной этой маяты. Здесь даже сны нахлынули другие, — Они наивней, чище и светлей. И снятся мне не копи соляные, А разговоры звёзд-поводырей…

 

«У ветерка рубаха нараспашку…»

У ветерка рубаха нараспашку, Ему косая сажень с косогор Дала полынной веточкой отмашку, А он и побежал во весь опор. В чешму 3 насыпал сливы по дороге, И по проулкам разогнал собак, Цыганские подталкивая дроги, Их выкатил на Вырбицкий большак. Пошёл плясать по мосту, пыль вздымая, Да спрыгнул в реку и пропал из глаз…. И лишь большая рыба золотая, Хвостом плеснув, его поймала враз. Она вздохнула, плавники топорща, — Ловить здесь воздух, видно, не впервой, К тому же, ветер был весьма солощий, — Приличный ужин рыбе золотой… Она стояла в водорослях, ластясь К потоку солнца, словно сытый кот, И блёсткой головой сусальной масти Чесала камни, разевая рот…

 

«Какие тени нам на стенах…»

Какие тени нам на стенах Рисует полная луна! Орех зелёной вздыблен пеной, Остатки давешнего сна На нём качаются, спадает В прохладу сумерек простор, И в небо абрис улетает Закатом высвеченных гор. Бежит цыганская лошадка, — Копыт ритмичен метроном, Поёт пичуга тонко, сладко, И залит дворик серебром. Он светляков на дне качает, Как проблесковые огни, И шоколадом вечер тает, И в целом мире мы — одни.

 

«Устами роз глаголет тишина…»

Устами роз глаголет тишина О невозвратном времени бутонов. Судьба моя теперь предрешена По правилам совсем иных законов. Как будто я отрезала пирог, Огромный пласт, испорченный гниеньем, И чист мой разум, и высок порог Пред новым, неопознанным рожденьем. Как будто детство постучалось вновь На улочку, укрытую разлукой От глаз, забывших вечную любовь, Задавленную бесконечной мукой. Из сада слов я вырву сорняки, И горный воздух мне наполнит душу, Чуть было не ослепшую с тоски, Разученную понимать и слушать. Благоуханна, словно фимиам, Ложится тишина, венчая веси, И жмутся разноцветные к горам Скоплений терракотовых навесы. Драконы гор мой стерегут покой, Закольцевав хвосты под облаками, И просто нет возможности такой — Разжалобить тоскою белый камень. Здесь бьют ключи благословенных вод, Их разговор студён и равнодушен. И жизнь моя размеренно течёт, И ритм её дыханию послушен.

 

«Здесь шум дождя такой же, как везде…»

Здесь шум дождя такой же, как везде, Когда он пляской распаляет бубен, Стуча босою пяткой по воде Среди обычных неприметных буден. По крыше скачет мойщик черепиц, Журча, стекает в реку с косогора, Пугает громом гордых белых птиц И намывает в лужах много сора. Он пахнет небом, ухарь, вертопрах, Переселяясь из высоких далей И прибивая паданки в садах, Он знает, что внизу его не ждали. Но роз благоуханная пора Его цветеньем манит благодатным, И он кропит их венчики с утра, Встречаясь с обожаньем ароматным. Да, розы в дождь сияют красотой! Целуя влагу алыми губами, Они роднятся с синей высотой, Что за шипы цепляется краями. А за дождём белеет пелена Пологих гор, и дальше — только ветер. Его бежит за тучами волна, И мир под ним сверкает, чист и светел…

 

«Садилась солнца половина…»

Садилась солнца половина, Под тучей спрятав медный бок. Горела медью полонина, Тянулся ветер на восток. Простор страдал одышкой пряной И сливы дикие ронял, На травы вечер падал пьяный Под спуд листвяных одеял. На виноградник свет ложился Прощальным радостным мазком, И птичий голос нежно лился, И пахло мёдом и вином.

 

«Террариум страстей к действительности глух…»

Террариум страстей к действительности глух. Как цепок взор судьбы за стёклами разлада! Летит моя душа над памятью, как пух, Ей больше ничего из прошлого не надо. Там, в призрачной дали, растаял чей-то смех, — Злорадства не снести родному поголовью… Что ж, кажется, и я развеюсь без помех, Довольствуясь вполне лишь волей, да любовью. Открыт ветрам простор широкий и святой, Внизу бежит река, вверху над крышей — аист. Со старых гор закат струится золотой И я сама к себе испытываю зависть. Кивают мне цветы и терпкая полынь, Цепляют за подол кусты чертополоха, А месяц молодой на бархатную синь Насыпал из рожка блескучего гороха. Волынки голос пьян, он, медленно-тягуч, От Вырбицы плывёт на лодочке воздушной, Свой в летнем вечеру обыгрывая ключ, Дыханью ветерка неспешного послушный. Ничто не тяготит разнежившихся дум, И непривычный штиль не предвещает бури. Уляжется за мной и оборвётся шум, И лишь вода в реке со мной побалагурит. Назавтра снова день и, может быть, дожди, Я разожгу огонь не для тепла — для счастья, Что, верится, споёт волынкою в груди, Попавшись и в мои бесхитростные снасти.

 

«Я всю жизнь сторонилась симметрии, нет в ней искусства…»

Я всю жизнь сторонилась симметрии, нет в ней искусства, Есть лишь искус красивости, глаз услаждающий штамп. Симметричность мышления — это продуманность чувства, А любовь — непорочная дева, не женщина — вамп. У любви серафимы живут над крыльцом под застрехой, Ей на косы в ночи переносят огни светляки. Для любви все сердца, словно воск, но не станет потехой Чьё-то сердце в огонь опрокинуть иль в недра тоски. У любви всё открыто, распахнуты настежь оконца, Ей хитрить ни к чему, ей противна искусственность слов… Потому так нечаянна радость — влюбиться под солнцем, Где давно от симметрии денег страдает любовь. Но не всем этот дар драгоценнее кажется злата, Продаётся эрзац, как телесная тень волшебства… А любовь, как и Бог, на земле не бывает богата, Вырастая из крови людской, будто в небе трава.

 

«Директория чувства — несметная область сомнений…»

Директория чувства — несметная область сомнений, Переменчивый азимут света и робкая власть Над таинственной сутью любви, над попыткой явлений В ограниченный круг бытия, отражаясь, попасть. Что же делать, когда невозможность смиряет желанья, Воздух правды бывает и солон, и остро-колюч. Всё короче минуты, и тени длинней расстоянья Между ложью и сердцем, чей голос чуть слышный горюч. Словно сучья сухие впиваются в душу ответы На простые вопросы, а сложных — не стоит труда Задавать, если эхо несчастья заблудится где-то И с порожистой кручи судьбы утечёт, как вода. Ты мне просто поверь, я в свободу ныряю без страха. Здесь условностей нет, всё понятно, как абрисы гор. Может быть, я найду голове своей новую плаху, Но любить тебя буду, как тысяча любит сестёр!

 

«Ночная птица крикнула негромко…»

Ночная птица крикнула негромко, Со старой груши оборвался плод, Погасла света тонкая каёмка И, кажется, — весь мир вот-вот уснёт. Но он звучит легко, освобождённо, Из жара дня в прохладу погружён, И ветерок порхает… окрылённо В такт ветру кроной машет чёрный клён, Пищат в мансарде радостные мыши, Копытом бьёт цыганский сивый конь, И сумрак белых стен тенями вышит, И бабочка летит на мой огонь. Зажжённый хворост манит разговором, В камине места много для тепла… И лишь моя душа с немым укором Пеняет мне, мол, раньше не могла Забыть про боль, что на сердце ложится Могильным камнем? Посмотри во тьму! Ты слышишь, как кричит ночная птица? Она свободна! Больше никому Не дай себя в силках запутать снова, Судьба утрат сердечных не вернёт… Ей вторю я — мне ничего иного Не надо, пусть всё будет, как идёт. Да, эта ночь укромная прекрасна, В ней есть для дум божественный приют, И верится, что с жизнью не напрасно Я состязалась, оказавшись тут. И верится, что счастье не отпустит, Что воля разум вынесет из бед… Но есть в ночи всегда немного грусти, И не на всё она даёт ответ.

 

Романс с любовью

Объявлена любовь, — парадный выход сердца Под перекрёстный блеск мерцающих огней. Ах, мне бы на неё душою наглядеться И перестать считать черёд счастливых дней. Но, разменяв судьбу на горестные всхлипы, Уже не увидать любви за пеленой Потоков горьких слёз, что приходилось выпить, Увы, не мне одной, увы, не мне одной… Объявлена любовь на сцене совершенства, Сияет, как огонь, проснувшаяся медь… Так много обещал короткий миг блаженства, Что впору в небеса, как птице, улететь. Негромок голос был из ракушки суфлёра, Любовь свои слова забыла невзначай И вот она ушла, сказав немало вздора, — Она вернулась в рай, она вернулась в рай… Объявлена любовь в грядущие столетья, Мечтателям она увидится во сне, Когда-нибудь и я стряхну с себя веретья Из памяти своей о невозвратном дне. Когда-нибудь и я увижу рай небесный Среди земных щедрот, где чувствам места нет. И пусть мне от любви под небом станет тесно, — Её недолог свет, и мой недолог свет…

 

«Затем, что правду говорила…»

Затем, что правду говорила, Затем, что землю берегла И небеса боготворила, В тюрьме прижиться не смогла. Как птица падает за тучи В плену потоков ледяных, Так я, с земной сорвавшись кручи, Лишусь и близких, и родных, В чужом краю навеки кану Для тех, кому не горек хлеб, И сердца пламенную рану Освобожу от душных скреп. Не надо слов для темы плача, Невелика земля людей. И раз не выпало иначе, То кроме Бога нет судей! Тоске неведомы поблажки, И я не стану горевать. Из родника наполню фляжки И буду снова понимать, Как в целом мире безграничном Частицы малые срослись, Но их мельчайшие отличья В моей душе отозвались!

 

«Разлуки белые глаза…»

Разлуки белые глаза Скользят по окнам равнодушно, Их взгляду время не послушно, Пытаясь вырваться назад. Но там, откуда я взялась, Всё тот же омут неприятья. Моё под ветром смялось платье, — Он надо мной ярился всласть, — Однако разум уцелел, Ему продолжить сказ недолго. Немного воздуха отволгло, Да раскрошился света мел, И пепел выпал по краям Дороги, не ведущей к храму. Лишь память носится упрямо По жёлтым скошенным полям, Где от стерни лоснится холм, За ним другой, но до заката Истлеет и она. Когда-то Страшилась мыслей чёрных волн Моя душа, теперь не так, — Её покоя не нарушить… А тишина заходит в душу, Как расстояний вещий знак…

 

«Там, где в сердце была Россия…»

Там, где в сердце была Россия, Разрастается пустота. Не берёт меня ностальгия, Ум покинула суета. Словно бабочка, кокон сбросив, Полетела на свет душа. Пусть для тела настала осень, — В чувствах золото, а не ржа. Ни сомнений во мне, ни фальши, Не тревожит чужая речь. Буду жить, как и прежде, дальше, Будет время, как прежде, течь, Но на память наложит вето Этот дивный для глаз простор, Где ещё не погасло лето Над горбами лиловых гор.

 

Прощальные ветра

 

«Эрзац-мечты властителям в угоду…»

Эрзац-мечты властителям в угоду… Шельмует век и карты раздаёт. Богатство духа не дано народу, Что из-за денег кровь земную пьёт. Дым без огня… вновь истлевают листья… Так дотлевают память и судьба. Не так уж много недоступных истин, Но вновь кругом идёт-кипит борьба. То тут, то там ползёт над миром ересь, Безумна жизнь, что Богом налита В меха Земли. Меж ойкумен рассеясь, Не познанной осталась красота. Стада влекомы жалкою потехой, Всё — на потребу, время мчится вскачь, И топит печи алчности со смехом Грядущей жизнью человек-палач. Но есть на свете, как вкрапленье истин В негодный прах, в неузнанный сырец, Бессребреник и недотёпа истый В делах практичных — человек-Творец. Им не сойтись в желаниях навечно, Хоть кровь одна бежит у них внутри. Уничтожает первый бессердечно, Что ни возьмёт, другой — опять творит, И так до бесконечности. Оскома Ни одного из них не бьёт в пути. И нет у них вовек другого дома, И вместе до конца им не дойти. Останутся они с последним часом Наедине в пустынном мире грёз: Один — накрыв собой все деньги разом, Другой — имея в сердце море слёз. А замысел вселенский прост и ясен, — Подобен Богу только лишь Творец, Но и его нелёгкий путь напрасен Там, где властитель истины — сырец.

 

«Пейзажи Брейгеля на Девичьих прудах…»

Пейзажи Брейгеля на Девичьих прудах, Как будто время не течёт совсем, и люди Всё те же. Движутся в заботах и трудах, И вновь им белый вьюжный ветер лица студит. И ни веселья нет, ни радости. Молчком Они, беззвучно мимо, мимо… словно птицы Большие чёрные спешат, и лишь волчком За ними снег позёмкой хладною струится. Зачем, куда и я бреду по тишине С застывшей мимикой аквариумной рыбки? И, может быть, ветла ветвями обо мне Скрипит подруге, вросшей в снежный берег зыбкий… А мальчик маленький всё режет, режет лёд, Упорно бегая по замкнутому кругу. Он не ребёнок на коньках, он — новый год, В котором мы с тобой, лишь мы нужны друг другу…

 

«Волной злащёною негромко…»

Волной злащёною негромко В рассветной зябкой тишине Лизало берега каёмку, Вздыхая, море при луне. Одно светило отдавало Ему мерцанье серебра, Другое медленно вставало Из гор могучего нутра. Они скрестили, словно шпаги, Дорожки света на воде, А ветер набирал отваги, Чтоб волны пеною одеть. Метался всё вольней, всё выше, Вздымая моря буруны… И солнце, как властитель, вышло, Уняв прощальный взор луны…

 

«Загоралась розовым каёмка…»

Загоралась розовым каёмка В темноте парящих облаков, Птица пела жалобно и тонко, Словно свой оплакивала кров. Ей бы, над птенцами клечетея, Тихо плыть в сияние зари, Тельцем пуховым их нежно грея, Ласку материнскую дарить. Но она кричала, горе множа, В этот паром вьющийся рассвет, Словно птичью жизнь свою итожа, Что над миром счастья больше нет… И туман клубился равнодушно, Прижимаясь к пажити земной, И звезда мерцала ровно, скучно, Колко и прозрачно надо мной.

 

«Мёд, мюсли, молочная диета…»

Мёд, мюсли, молочная диета, Свёрнут в трубку грушевый листок… Гор кольцо и горизонты света, И слепит ликующий восток. Стонет дикий голубь, а голубка В унисон вплетает голосок. Камешки потрескивают хрупко Под ногами, кое-где дымок Вьётся по-над крышами, — ракию 4 Варят из созревших синих слив… Часто ль вспоминаю я Россию? Нет, не часто. Жажду утолив, Я своей свободе не мешаю. Лишь воскреснет новая заря, Заварю ромашкового чаю, Сяду долу… Жизнь моя не зря Повернула на тепло и волю, Здесь нарочно не сойти с ума…. Вижу, — по лоскутной глади поля Движется сияния волна, Винограда матовые кисти Отливают влагою ночной… И вином, и хлебом евхаристий Воздух воли дух врачует мой.

 

«Мне вечер-чародей принёс дары…»

Мне вечер-чародей принёс дары И на дворе их положил устало. Он издалече шёл и гор бугры Укутывал попутно покрывалом Туманной дымки, абрис шлифовал Лесных угодий, делая размытым Его зеленорунный пышный вал И с гор кольцом посеребрённо-слитым. Улёгся ветер, полон лунных грёз, И языками вытянулись тени, А то, что вечер нынешний принёс, Текло потоком сладким через сени. Там был полыни терпкий аромат И серых лунных кратеров улыбки, И бездны необъятной звёздный взгляд, И тихий стон цыганской томной скрипки. Там был покой неведомых вершин, Речная каменистая прохлада, И невозвратный шёпот из долин, Где ждёт иная, высшая награда…

 

«Утро. Ароматен сонный ветер…»

Утро. Ароматен сонный ветер, В паутине путается луч, Запускает вьюн в окошко плети, И минут негромкий шаг тягуч. Розы кроет пепел увяданья, Молодой срывается орех, Пегий голубь стонет заклинанья, А синицы рассыпают смех. Бабочка сидит на занавеске, Дремлет после плясок в темноте… Клич петуший хриповатым плеском Над стеной соседскою взлетел, Затянул цыган проезжий песню, И тележка конная его, Громыхая улицею тесной, Эхо разбудила, и вдогон За цыганом ринулись дворняги, Лаем заливаясь… Я встаю, Полная немыслимой отваги В день грядущий музыку свою Заплести, размеренным звучаньем Не нарушить гармоничный лад, Слушая с приветным придыханьем, Как иные музыки звучат.

 

То ли было, то ли не было

 

«Молоточком ксилофона пульс под кожей…»

Молоточком ксилофона пульс под кожей, Я лежу в подушках ночи, жизнь итожу. Мысль то мышью залетает, то синицей, То течёт внутри хрустальною водицей. Как же трудно мне даётся узнаванье! Всё бы ладно, не претили бы терзанья. Всё бы ладно, если б не было разлуки, Да меня качали бабушкины руки. Это там, вверху, недалеко от неба, Где горбушку лунной мякоти, как хлеба, Делят звёзды, словно склёвывают с пальцев Божьих крошки душ неведомых скитальцев, Там — все те, кого любили мы до срока, Но теперь мы низко, а они — высоко…

 

«Дыханье ветра сбивчиво и часто…»

Дыханье ветра сбивчиво и часто, В мансарде глухо хлопает окно. Ночь подступает медленно и властно, Раскидывая мрака полотно И острый месяц на него цепляя, Дрожа слезливо высверками звёзд И всею грудью тишину вдыхая, Задумчиво скользит на Млечный мост… Спиральное движение земное И ДНК межзвёздного пути — Наследие творенья временное, И нам с орбиты этой не сойти. Мы из колодца ночи воскрешенья, Как света, ждём, но пуст неясный свет. Забыли мы своё предназначенье, Вкушая разномастный, вздорный бред. Мы — часть канвы, нам полотна не видно, И не объемлет человечий мозг Того, чем вся заполнена завидно Вселенная, чей облик так непрост. Теорий много, только толку мало, Но на загадках мира строит власть Своё эгоистичное начало, Чтоб жизнь планеты ради денег красть. И ночь ночей нас ждёт в витках безумья Во имя ненасытных единиц: Потоки лжи, вражды и скудоумья, Не знающие веры и границ! Не той дорогой двинулись народы, Не слыша одиноких смельчаков, И снова нас отправят в вечность воды Или огонь, прожорлив и суров. Цивилизаций цепь неоднородна, Она порвётся, как простая нить. Земля из вод воскреснет, плодородна, Но ей в огне живой уже не быть. Одни грозят пришествием Урана И копят смерть в ретортах про запас, Другие, просыпаясь утром рано, Из тьмы воскреснув, воскрешают нас. Господь поэтом создал человека, Военным же — сам дьявол изваял… Летит Земля от века и до века, Неся в себе загадку всех начал… И вот вошла. И встала. Многолика, Непостижима в таинстве планет, И ароматом, и волшебным бликом Она волнует, свой дрожащий свет, Едва касаясь им земной юдоли, Уносит в бездну, неподвластна снам. Ах, эта ночь! Ты чьей послушна воле, И чьим слова принадлежат устам О том, что счастье на земле не вечно, — Из праха вышли и отыдем в прах? И только глупость мира бесконечна С кривой усмешкой злобы на губах.

 

«Вечерели розы пряной алостью…»

Вечерели розы пряной алостью, Заходился маревом простор, Никли тополя, и дул с усталостью Ветер с тёмно-синих старых гор. Сочно слива разлеталась брызгами, Падая на треснувший асфальт, И собаки объяснялись визгами, Отвечая на коровий альт. Тень ползла от крыши до поскотины, До дубовых выщербленных врат, И рождалось чувство новой Родины В сердце, превращая душу в сад, Где гнездить пыталось запустение Волю паутинную свою И, предав рассудок тьме и тлению, Там взрастить сомнения змею. Но затвор мой лучше всякой нежити Знает, чем наполнить жизни миг. Солнце на закате в розах нежится, Ветер носит в небе птичий крик… Падал в бездну аист, как знамение, — Мне обетованная земля Посылала в сердце разумение, Что она отныне — и моя.

 

«Час предзакатный ванильно-коричен…»

Час предзакатный ванильно-коричен, Гулок, как медный фокстрот. Посвист синичий смешлив, риторичен, Птичьих исполнен забот. Что-то из сердца протянуто нитью, Движется тёплая нить. Сколько ещё запоздавших наитий Мне, как сестре, возлюбить? Теплится синяя даль неневестно, Смотрит очами судьбы. В сердце моём от прозрения тесно, Кончились плач и мольбы. Воздух дрожит, светляково-беспечен, Белой гирляндой повит: Вьюн на стене, — ароматен и вечен, — Смехом застывшим Лилит.

 

«Выцветает небо, как холстина…»

Выцветает небо, как холстина, Но чернеет пуще виноград. Пахнет солнцем жаркая равнина, И полыни льётся горький яд На её просторы вековые, На её цветастые холмы, Где пылают розы огневые В зелени листвяной бахромы. Черепахой время по дороге Двигается, панцирем стуча, Гор встают высокие отроги, Над селом мелодии звучат Быстрые, ритмичные, чужие, Конь соседский фыркает на мух, И судачат ходики стенные, Мирным трёпом услаждая слух. Прошлое в беспамятстве мгновенья Перестало собиться назад… Все мои тревожные сомненья Утолил полынный терпкий яд.

 

«Несмело, прохладно и ласково…»

Несмело, прохладно и ласково Коснулся меня ветерок. Поблекши застенчиво красками, Вдруг вечер улёгся у ног. Венцы поцелуйные алые Бутоны раскинули роз, И звёзды зачиркали шалые — Предвестники будущих гроз По небу бездонному, гулкому, Вонзаясь в вершины Балкан. Туман зазмеился проулками, От запаха травного прян. Гирляндами света торочена, Летела во тьму Планина, И рожками месяц отточенно Мрак резал, как гладь полотна. Фонарик мой мошки наметили Светилом спиральных путей И, словно на огненном вертеле, С судьбою прощались своей.

 

«Как корочка подсохшая земли…»

Как корочка подсохшая земли, Шершавы пальцы (розы слишком колки). Скользит тропинка с резвостью змеи В густой траве, сосновые иголки У щёк проносят низки паутин, Полынь благоухает оглушённо, Туманом тянет от речных низин, Кузнечики витийствуют стозвонно… А сверху небо смотрит, как судьба, Глубинами безмерными пугая. Ах, звёздная греховна ворожба, Победа над сердцами вековая — Смотреть в него, как в бездну Божьих глаз, Там замирает дух хмельной и дерзкий. Вот поднимусь и полечу сейчас! Но голос ветра надо мною резкий Своим аккордом душу отрезвил, И стебли роз заставил сжать до боли… Кресты белели брошенных могил, А розы пальцы иглами кололи.

 

«В пещере дня всё глуше бьётся эхо…»

В пещере дня всё глуше бьётся эхо, Замученное кознями жары. Всё ниже солнца рдяная прореха, И всё наглее лезут комары. Шмель путается в жёлтой занавеске — В медовом глянце бликов золотых, Где тенью нарисованная фреска Изображает сразу всех святых, Кто жил под небом, славя край нектарный, Живичный воздух этих синих гор И мир подножий — суетный и тварный, Заполонивший видимый простор. Здесь всё — покой и нега осязанья, Ручьи поют свой праздничный хорал, И столько красоты и обаянья, Что лучше б лишь Создатель изваял. Восторг щенячий мой вполне понятен, — Из мрака горя вырваться на свет, Где тени есть, но нету чёрных пятен, Где люди есть, а негодяев — нет. И на моём клочке из запустенья, Из переменных звуков бытия Лишь продолжаю начатое бденье, Что знает от небес душа моя. Есть в простоте величие и сила, А память — это бремя паутин. Скажи мне, Боже, где меня носило, Ведь это знаешь только Ты один…

 

Природоизъявление

 

«Открыты окна, ночи трубадур —…»

Открыты окна, ночи трубадур — Комар гнусавит, темноту пронзая. Луны плывёт стеклянный абажур, И свет её дрожит, перевирая Все страхи ночи шёпотом шагов, Биеньем ставен и паденьем сливы, Переминаньем ветра… Тихий зов Струны ли, колокольца, торопливо Взбегает по ступеням на крыльцо И гаснет, прикоснувшись к чёрной тени Неведомого, прячущей лицо, Мне положившей груз свой на колени…

 

Спика

Дюймовочка, росинка-недотрога, Лучистый призрак из ночной глуби, Сияющее украшенье Бога, Укол брильянта на Его груди, Ты смотришь вниз, в колодец расстоянья, В твоей слезе хрустальной нет тепла. В начале мира — скорбность окончанья, В твердыне лет — осколочность стекла. Моя звезда — двойное наважденье, Твой путь небесный предопределён… С тобою было связано рожденье, С тобою прекратится жизни сон. Очнувшись там, где ты, верна простору, Свои сжимаешь в пальцах колоски, Добавлю блик волшебному убору Того, Кто чужд сомнений и тоски. Кружа с тобой в размеренности роя Твоих небесных плазменных сестёр, Я, больше никогда не зная горя, Навек забуду про земной раздор. Моя звезда, весталка Птолемея, Надежда дней, отпущенных судьбой, Тебе клянусь я, что не онемею И путь пройду, намеченный тобой.

 

«Немного сна на веточке кленовой…»

Немного сна на веточке кленовой, Перегоревший в вечер клейкий день… И тянутся на исповедь коровы К хозяйке, пережёвывая тень. Они боками круглыми качают И волооко смотрят в пустоту, И голуби их стонами встречают, Гуркуя про дневную маету. А кто-то мёд сливает, словно липа Свой падевый разбередила дух… И вечер в дом вошёл дагерротипом, Мне обостряя зрение и слух. Качнулась тишиною занавеска, Горбом горы затмился горизонт, И лунная скользнула арабеска На стену сквозь стекло оконных сот.

 

«За каменными стенами — жара…»

За каменными стенами — жара, Расплав дрожащий горных очертаний, Разгневанное солнце, мошкара, И птичьих всевозможных толкований Над крышей черепичною протест, — У ласточек и дятлов всё инако, — Одни поют счастливый анапест, Другие ставят мозг пичужий на кон. Одни стригут воздушные версты, Порхают бесшабашно и бездонно, Другие долбят столб до пустоты Пестрядной стаей. Ласточки стозвонно Над головой моей пронзают ширь, А дятлы дробь выстукивают стойко, Но сколько новых дупел не мостырь, Навряд червей наковыряешь столько. Зато красивы — шапки набекрень, А из-под шапок — с пёрышками уши… Огромный аист эту дребедень, Взирая с крыши, подрядился слушать. Молчит и смотрит, — руку протяни, — В манишке белой с чёрной оторочкой… Ко мне приходят, что ни день, они И остаются кадром или строчкой. Мы с псиной нынче ленимся гулять, Да и куда спешить-то нам, ей Богу! Я мну прилежно целый день кровать, Она мне подражает понемногу. Авось, спадёт жара, пойдём к реке, А там журчат меж валунами струи, И ветерок пространство жмёт в руке И ласточкам отважным навстречь дует. Потом вернёмся мокрые домой, — Марго, купаясь, всю меня намочит, И южный вечер плащ раскинет свой И о горячем чае похлопочет…

 

«Шероховатость шороха дождя, —…»

Шероховатость шороха дождя, — Нестройный звук ночного несмыканья, Нервозной неотвязности… Войдя В весёлый раж, приблизил расстоянья И в струях тени мигом растворил, Перестрелял листву и в водостоке Лезгинку жестяную долго бил, Но прочь ушёл, уняв свои потоки. Наутро розы в росах расцвели, Махровый пурпур воздымая к небу… И лёгкий пар струился от земли, И пела птица про ночную небыль…

 

Равноденствие чувств

 

Два рода

Годовые кольца эпителия Наросли, — их бритвой не стесать. Сантиметром ствол судьбы померяю И обновки стану примерять. Не скрести же прошлое железами, Раз врастает в ткани бытия И своими дразнит антитезами, В мир свой переполненный маня. Тут и шляпки найдены с вуалями, Вот под стать им — чёрный башмачок, Целый короб с бусами да шалями, Кружев перепутанных моток И понёвы, словно только вышиты, Тут и лапти — лыковый шажок, Вперемешку где такое сыщете, — Грубый холст, да шёлковый стежок? Бабушки не ладили, не виделись! Посредине ножниц — малый гвоздь, — Прошлого пылящуюся живопись Собрала я, к счастью, довелось. Сердцем помяну, такие ль разные, Если мне и та, и та — родня! Обе не любили флаги красные И до смерти верили в меня. Обе за дождями, за туманами… Я, молясь на ваши образа, Над своими бедами и ранами Вижу ваши скорбные глаза.

 

«Качнулся маятник, — прикосновенье Бога…»

Качнулся маятник, — прикосновенье Бога Заставило эпоху умереть. Улитка времени помедлила немного И поползла, чтоб к будущей успеть. Земная прочно навигация зависла, Ориентиры потеряв свои, В пустоты млечное упёрлось коромысло, Плеща бесцельно годы, словно дни. Какая тонкая ирония творенья, — Народы смертны, сколько ни вертись, И невозможно созерцать без изумленья, Что нет понятий больше «верх» и «низ», Есть в людях нынче прирождённые увечья, Истории замедлившие  ход… Летят в геенну, плача, души человечьи, И новая история грядёт.

 

«Усталостью, не слабостью грешу…»

Усталостью, не слабостью грешу, Минуя лет незримую границу. Я ничего у Бога не прошу, Хотя покой всю жизнь мне только снится. Смотрю в окно, там дождь поит сирень, Цветов сминая бледные соцветья. Сжимается, сжимается шагрень, Грядут, грядут над миром лихолетья. Кружит земля в просторах ледяных, Характер свой испытывая женский, И никого нет близких и родных, Но не сиротство это, а блаженство. Мне не понятна сутолока дней, Я так давно с землёй своей согласна… Пусть первобытно свищет соловей Вдогонку жизни, что была прекрасна!

 

«Гуляю с собакой, иду меж домов…»

Гуляю с собакой, иду меж домов, Из окон доносятся разные звуки: Орут телевизоры, множество слов Наружу летит, неизвестных науке. Кого-то ругают, верней, матерят, А кто-то кричит, словно бедного душат. На лавочках, что у подъездов стоят, Сидят алкаши и из горлышка глушат. Собачья площадка, окурки, песок, Снаряды разбитые, банки, да склянки… В душе моей будто бы смачный плевок, — Иду по Москве, не по Божьей делянке. Зимой на площадке травили собак, — Не курс дрессировки, — отравленным мясом. Завидует псине несчастный бедняк, Отсюда и ненависть, прущая басом: «Смотрите, она со своим кобелём, Наверное, спит, гля, какая кобыла! Ей не*ера делать, — гуляй себе днём! Она про работу с собакой забыла!» Да, сплю, и собака моя по ночам В ногах на кровати тулится уютно. Нам некогда с нею скулить и скучать, Мы вместе повсюду, мы ведаем смутно, Что значит от зависти выть или лжи. Мы с ней сохраним наши души собачьи, Над пропастью будем таиться во ржи, Спасая таких же, — не сможем иначе. Мы тихо, без пафоса, служим добру, А лихо встречаем зубастою пастью… Я знаю, Марго, что однажды умру, Лизни меня в губы, мохнатое счастье! И пусть на скамейках, на сайтах молва Себя согревает «догадливым» словом, Мы знаем с тобой, что лишь правда права, А кривда из сердца вылазит пустого. Кому-то живётся без грязи темно, Но бит он на голову собственной дрянью: Когда о других он толкует срамно, — На небо своё направляет посланье. Хула не прилипнет глумливо к сердцам, Где зиждется слава давно не земная. Недаром Господь говорил: «Аз воздам!» Всем будет по выслуге, я это знаю. Так войте, так войте смелей на луну, Слепцы, опоённые ложью и грязью! Я кривды пристрастной стихом не сверну, Тягаться не стоит с подъездною мразью. Идём, моя милая. Рядом! Не лай, Смотри-ка, вон там мы барьер перескочим! Гуляю с собакой, здесь отчий наш край, Мы любим его, а вот он нас — не очень…

 

«Лелею печаль, как лилейник лиловый, —…»

Лелею печаль, как лилейник лиловый, — Химеры безгласной невидимый след. Звенит пустельги голосок, и бредовый Рефрена повтор знаменует рассвет. А реквием вечера ждёт за туманом, Он будет по ноте выдавливать день… Ночь прячется где-то за Альдебараном, И пахнет оттуда, как пахнет сирень. А я-то как, мир возлюбя, расстаралась И словом наполнила весь аквилон, Чтоб жизнь мне сегодня не только казалась, Но даже являлась, как сладостный сон. На чётках у века нанизаны слёзы, Они тяжелее, чем смерть от огня… Нет, мне не даётся презренная проза. Так, где же тот век, что полюбит меня? Мне замысел Бога понятен не слишком, Да разве возможно душою объять Всё то, что людским не обнимешь умишком, Лишь творчества искра — его благодать. Опять от зари до зари в услуженье У музы своей по задворкам кружу Болезненной памяти, чувствуя жженье Под левою грудью, да чётки нижу…

 

«Ползут в траве, змеятся вдоль дорог…»

Ползут в траве, змеятся вдоль дорог, Взбивая в пену невесомость пуха И нежничая, ветры подле ног, Дыханьем дня едва касаясь слуха. Из снега тополиного на свет Выпархивают глянцевые маки. Бутон мохнатый алый рвёт ланцет, И вот они — приветственные знаки Июньского небрежного тепла, Проникнутого сквозь нежнейшим пухом. Вновь липа сном медовым истекла — Нерасторжимым с летом сладким духом. Кивают маки — бабочки огня, Играет пурпур шёлка светотенью, В такт стебельки, ряды свои клоня, Пичужьему поддакивают пенью…

 

«Любовным зельем утро отуманено…»

Любовным зельем утро отуманено, Начало лета — жизни кровоток. Лучами солнца тень лесная ранена, И каждый венчик смотрит на восток. Рой бабочек кружит над медоносами, Садятся и взлетают мотыльки, Поит заря июньский берег росами, Паучьи обозначивши силки. Жасмина куст свежо и упоительно Качает аромат своих цветков, И шмель гудит надрывно и медлительно, Распугивая танец мотыльков. Метёлки трав мерцают ореолами, Искрится небо в заводи речной, И ветерок гоняется за пчёлами, Душистый, как магический настой. А птичий щебет нежен, как мелодия, Когда она прекрасна и сладка… Люблю тебя, покинутая Родина, Но сладок дым твой лишь издалека.

 

«Перестаньте, дожди, лить печаль на дорогу…»

Перестаньте, дожди, лить печаль на дорогу, Хватит дали купать в брызгах водной пыли. Влажно травы блестят, в ойкумене Сварога Тонут избы, дымя, как в морях корабли. Мельтешит мошкара над садовой скамьёю, Распоясался гнус от воды и тепла, И туманы кипят молоком над землёю, И земля из-под ног, словно плот, уплыла. Вот и кончился май, вот и скрыл, зеленея, В буйных кущах июня тропинки свои. Распускают пионы махры, и левзея Тонко пахнет дождём, да свистят соловьи… Непрестанна печаль, снова тучи клубятся, Дождь готовит сюрпризы из огненных стрел. Будет биться Перун за воздушное братство, Как безумный, земной устрашая предел. Синева — к синеве, полусферу объятий Ретуширует мрак, подступая плотней И безудержней самых ужасных проклятий, Превращаясь в грозу над избушкой моей.

 

«Неярко небо летней ночи…»

Неярко небо летней ночи. С него струится лунный шёлк, Лениво звёзд мерцают очи Под соловьиный страстный щёлк. Тень старой липы измождённо Присела, к пряслам прислонясь, И смотрит пёс заворожённо На звёзд таинственную вязь. Там, в млечной заводи, таятся Неисчислимые миры, И ветры вечности клубятся, Неповоротливо-стары. А пёс и молод, и безгрешен, Свою выкусывая ость, Мечтает меж небесных вешек Созвездие увидеть «Кость»…

 

«Утро вышло, туман разорвав…»

Утро вышло, туман разорвав, И, наследуя таинство ночи, Зорька плещет огнистый расплав В спящих окон стеклянные очи. Из тернового слышась куста Приглушённым смешком флажолета, Раздаётся распевка клеста, — Птичий тенор приветствует лето. Анемонов плывёт аромат, — Сокровенна негромкая нота. Тонет в травах некошеных сад, И гуденье шмелиного лёта Толстым звуком пронзает цветок, Словно нежную бабочку — шпага… Там с пиона нектара глоток Пьёт оса, воробьишек ватага Разговорами потчует сад, Там бутоны мохнатые маки Набирают, в них росы горят, Там кукушка кричит свои враки… Исчезают, как тени, следы, Что пору знаменуют ночную, И сиянье оконной слюды Крылья ласточек вкось полосуют. Веки дня поднимают ветра, Разлетаются времени брызги… Ароматным звучаньем пестра, Бьётся пульсом симфония жизни.

 

«Разноцветные свечи сирени…»

Разноцветные свечи сирени Из туманной мерцают зари, Уползают в урочище тени, Свет небесный дорожки торит, В каждой капле дрожа и сияя, Говор ласточек звонко-речист, И вино золотистое мая Одуванчика стрельчатый лист В млечных жилках готовит подспудно, А его первозданный цветок Раскрывает свой венчик лоскутный — Жёлто-жаркий живой огонёк. Он в двоичном живёт измеренье, Чудо-чудное, цвет луговой, Жизнестойкое Божье творенье, Развесенний красавец земной, Что, рождаясь в зелёном бутоне, Раскрываясь в сусальный венец, Дни свои увенчает в короне, Из конца разлетаясь в конец.

 

«Перебежками, перебежками…»

Перебежками, перебежками Дождик щёлкает по листве. То орлами она, то решками Ловит капли, а на канве Из травы серебрится непогодь, Как чешуйчатый хвост змеи, — Бриллианты её наследовать Будет вечер, а у земли От испарины затуманится Изумрудный приветный взор, И гроза ночевать отправится С воркованием за бугор.

 

Московская осень

Звук рассыпался, как фундук, Ударяясь скорлупкой об земь, — Ветер, дождь миллионом рук На бегу обнимают осень. Снова, скрученная в спираль, Временная скрипит константа, Одевая в железо даль Над тропой вековой атланта, Подпирая воздушный пласт. Вместо дум — только шум и скрежет, Да безвестный людской балласт, Что в дыму еле-еле брезжит. Даже с виду — такая мощь, Что пронзает собою землю До глубинных кипящих толщ, Где ей адовы звери внемлют. Но у осени свой расклад, Ей ли вдруг изменить походке? Девяносто один карат, — Чувства выверены до сотки. Пробивается, как росток Сквозь асфальт, звук её контральто, На стеклянно-стальной поток Лучезарная плещет смальта Блики радости, — хаос, бред Упорядочить осень тщится… И в объятьях стальных тенет Под колёса машин ложится.

 

Болгарская осень

У погоды плохие вести, По предгорьям пошли дожди. Ничего нет в жару уместней, Если б осень не впереди. Затяжные… гремят громами, Да свивают свои жгуты Над домами и над камнями Воды, пришлые с высоты. Отрясают орехи долу, Топчут жёлтую мякоть слив, Клонят нежную родиолу, Свой выстукивая мотив. Но грустить я не стану зряшно, Есть у осени свой резон. Как бы гром не кудесил страшно, Но закончится даже он. Будет осень ходить, бахвалясь Ржавым золотом, по лесам И, в окошко моё уставясь, Вновь завидовать волосам, Что давно серебром покрыты, Лунный блеск от корней храня. Мне страшней всех известных пыток, — Рыжей хной ей покрыть меня. Мы с ней разные, но едины, Я сентябрьская — и она. Пусть глядит на мои седины, Я ей просто налью вина. Я скажу ей: «Ещё не вечер, — Есть скоромное про запас. Дождь нескоро потушит свечи, И нескоро разделит нас!» А она, удивлённо брови Поднимая: «Смотри сама, Говоришь, мы — единой крови? Но погубит меня зима!» «Не тушуйся, — скажу, — не надо. У зимы ведь не первый сет. Ей я тоже бываю рада, Для неё есть овечий плед…»

 

Дождю

Маленький, не плачь, не то… я тоже Над своей судьбой начну рыдать, Пьяными слезами грудь встревожу, И уснуть не сможется опять. Маленький, ты тут, скажи, откуда? Нынче было жарко, как всегда, Я уж было ветра амплитуду Стала изучать по проводам, — Все его порывы посчитала, Прикрывая створы старых рам, Ты пришёл, и мрака набежало… Темнота — не лучшее для дам. Маленький, ну, хватит бить по крыше, Прыгай вниз, пойдём с тобой к реке! Знаю я, что ты меня не слышишь, Убежал, растаял вдалеке… Ну и ну, какой ты всё же неслух, Намочил террасу, крыльца, сад… От твоих скупых рыданий пресных Повлажнел и мой солёный взгляд.

 

«Печальный пожиратель саранчи…»

Печальный пожиратель саранчи Сольётся с небом в сокровенном звуке И распластает крылья, словно руки, И над землёй весталкой прозвучит. Печальный пожиратель саранчи Посмотрит вниз светло и волооко, Ведь невозвратность высоты жестока, Когда внизу мир хиною горчит. Печальный пожиратель саранчи Зевнёт от скуки и расправит перья, Он лунный ветер выпьет словно зелье, И коловратом золотым умчит. Печальный пожиратель саранчи Пронзит века и воспоёт надежду В пустом раю о счастье белоснежном, Заметном только в чёрной мгле ночи.

 

«Из диссидентов в пророки —…»

Из диссидентов в пророки — Можно. Из тех, кто отсидел сроки, — Сложно. Из тех, кто маялся Молча, Вырастет племя одно — волчье.

 

«Я пью забвения вино…»

Я пью забвения вино Из пиалы воздушной мая. Букетом славится оно, Я с ним печали забываю. Вновь клейких листиков муар, Как лёгкий дым, над головою, И солнца приглушённый жар, И блеск лучистый над водою. Сплетают ветви купы ив, Плывёт судьба стремниной странствий, А ветер, нежно-хлопотлив, Поёт мне свадебные стансы.

 

«Камертоном утра — птичий свист…»

Камертоном утра — птичий свист, Камертоном света — луч неяркий… Суетлив, нескромен и речист, День выходит белым, без помарки, Постепенно обрастает мглой, Чистоту теряя и прохладу, Каруселью кружит предо мной, — У меня с ним никакого сладу. Он мелькает лицами, дрожит, Марево из смога пьёт глотками, Вразнобой клаксонами брюзжит, И бежит минутами-шажками Прочь от шума к заводи ночной. Здесь его никто, ничто не держит… Только он подружится со мной, Как уж новый день в окошке брезжит. Этот так же на подвохи скор, Хоть надежду подаёт на счастье… Камертоном памяти — раздор, Что пустой тревогой сердце застит.

 

«Ветвей весенних кружева…»

Ветвей весенних кружева Насквозь просвечивают в сини, В набухших почках спит листва Зелёным парусом России. Когда он силы наберёт И развернёт свои полотна, Страна отправится в полёт, Звуча под птичий грай сто-нотно. Прекрасна Родина моя Своею ширью и природой… Народ забвением поя, Она… хиреет год от года. Забыты доблесть и любовь, В народе гордости не стало. Свою мешают с вражьей кровь Лишь потому, что денег мало. Нищает духом сторона, Что исстари была богата На сострадание. До дна Лететь недолго, коль не святы Заветы предков. Тает свет Несложной истины, — не должно Быть русским спящими, но нет, Усыплены, неосторожно Поддавшись на чужую ложь, Забыв истории уроки… Теперь костей не соберёшь, — Завоеватели жестоки. Проспали целую страну! Да где ж вы, русичи, откуда Такая блажь — идти ко дну И ждать неведомого чуда? А впрочем, мне ли вас не знать, С собой готовых насмерть биться, Завидовать и предавать, Строчить доносы, прятать лица От правды, сказанной в глаза, Таить в сердцах годами злобу, Властителям зады лизать, Чтоб только сытно было зобу… Лети, весенний первый гром, Буди, кого ещё возможно! Огнём пылает отчий дом, Не видеть этого — безбожно. Зелёный парус всем ветрам Опять полотнище подставит, Но горе, горе будет вам: И тем, кто спит, и тем, кто правит.

 

«Нынче снега лунное сиянье…»

Нынче снега лунное сиянье Затмевает солнца рыжий свет. В лужах бликов нежное дрожанье, Ветерок нашёптывает бред. Всё готово к радости момента. Будущее с прошлым — в зеркалах Каждой капли, а весна валентна С чувствами. В неведомых мирах Задержаться памятью возможно, Мысль способна растопить снега… Но ступает время осторожно, И его задумчивость строга. Скоро Пасха Красная, веселье, Воскресенье чаяний земных… И весны живительное зелье Бродит на просторах дорогих. На снегу следы ещё заметны, В рыхлом пласте впаяны они, Но уж грезит даль о шуме летнем, Что наполнит музыкою дни. А пока в прохладном единенье Взор слепят снега и солнца свет. Для сердец, что жаждут утоленья, Лучшего утешителя нет.

 

Приезжие

Чужие лица. Кто закрыл глаза, А кто читает «жёлтую» газету… На Киевской их выплюнул вокзал Задолго до московского рассвета. Они сюда стремятся, но зачем? Резиновой Москвы опасны веси. В ней много есть соблазнов, много тем, Но кости Молох здесь быстрее месит. Здесь пот чужой возносит к небесам Бетон и сталь, и не видать концовки Всем этим современным чудесам, Что денег власть плодит без остановки. Чужая речь. Хоть из дому беги, Покой теряя в этом гиблом месте… Они здесь не хозяева — враги, А ведь когда-то были с ними вместе Мы на просторах разных ойкумен, Теперь не видно прежнего радушья. Они — наглеют, робости взамен, И мы — от злого корчимся удушья. Чужое всё. Окраины — гарлем, А центр давно одет не по погоде. И плохо здесь не только им, но всем, Поскольку все мы не живём, но вроде. Москва — сто-лица? Право же, смешно. Она на миллионы чтёт потоки Людские плоти. Город распашной Ждёт новых жертв, погибельно-жестокий. Он на земле и под землёй набит Кишащей массой нового порядка. В ком есть душа, тот мечется, скорбит, В ком нет души, тот мчится без оглядки… Чужие лица, медные глаза. Они, как пятаки, горят незряче. Лишь времена, как поезда, скользят По старым рельсам, да капели плачут.

 

«В кругу тиши, в затворе из метелей…»

В кругу тиши, в затворе из метелей, В краю пурги, где нет начала дню, Мои душа и мысли отлетели Искать себе иную западню. Не сон… не явь… всё осязанно, связно И безупречно схоже с колдовством… Вот так живёшь и, кажется, напрасно Таишь своё глубинное вдовство От глаз чужих, со всеми вместе тужишь И веселишься, не считая дней, Но от тоски давным-давно недужишь В скорлупке человеческой своей… Что сталось с домом нашим безоглядным? Скруглился, сжался образ бытия. Бездушно и бездумно-плотоядно Стада кочуют в сытые края… Мы все родня? Мы все мужья и жёны? Поганя лоно чистое Земли, Кого мы ждём, взирая напряжённо В глубокий Космос, чьи там корабли Летят спасти нас от идиотизма? Наивна лень и ненасытны рты. Снялся в рекламе призрак Коммунизма — Прозрачный гений чистой красоты… Блуждая где-то по полям нездешним, Ищу-мечтаю обрести не рай, Но хоть один, пусть вовсе не безгрешный, Высокий разум, берегущий край, Где довелось на свет ему родиться И стать отцом рачительным в дому… Да натыкаюсь на дурную птицу: Чьи две главы — ни сердцу, ни уму. Глаза голов фальшивы и лупаты, На мерзких клювах ало стынет кровь… Под царским стягом урки, вороваты, Снискают здесь народную любовь. Я не боюсь ни этого расклада, И ни пинка под непокорный зад. Но мне страны дурашливой не надо, Чем так существовать, так лучше — яд. Уеду я, пожалуй, стыдно право, — В сплошной разврат историю несёт. Не верю в возрождение Державы. Здесь счастлив только полный идиот. И пусть мне скажут: «Ты не патриотка! Беги, жидовка, нет тебя — и нет!» Я в жизни этой сучьей и короткой Хочу увидеть всё же Божий свет.

 

«Траектории судеб сплетаются в гордиев узел…»

Траектории судеб сплетаются в гордиев узел, Разрубить этот пласт — по живому пройтись остриём. Князь войны до беды здесь пространство подлунное сузил, Орошая живое мертвящим ракетным дождём. Кто судил этот миг, если время лишь Богу подвластно, Кто попал в этот стык между жизнью и смертью сейчас? Детский крик поднимается к дымному небу напрасно, Никого голос Бога во взбалмошном мире не спас. У Стены неизбывного Плача, где плач не зазорен, От подспудного страха за близких сгорают сердца… Даже Богом удар за родное гнездо не оспорен, Святы те, кто за Родину будут страдать до конца. Между мной и землёй, где война разгореться грозится, Где безумцам пророк повелел пить горячую кровь, Лишь одна через душу сегодня проходит граница, Я, Израиль, с тобой, и моя неизменна любовь!

 

Природоизъявление

 

«А вчера разразилась буря…»

А вчера разразилась буря. Ветер окна пытался выбить, Он трепал на дворе осоку, Он пускался безумно вскачь И со всей молодецкой дури Принимался орехи сыпать, Заходя по-над склоном сбоку, Разводя по округе плач. Он нагнал на меня отваги Передумать про всё, что было, Он поплакал дождём немного Из подбитых закатом туч… А камин без хорошей тяги Ел огонь не в пример уныло, И тянуло из-под порога Пряной свежестью с горных круч.

 

«Не девятое чудо света…»

Не девятое чудо света, Да и где их теперь возьмёшь! Из чудес — только тётка Света, Да сегодняшний спелый дождь. Я сижу, в кисею одета, Черепичную слышу дрожь, Катит в небе грозы карета, Словно «скорая» заполошь. Так кончается это лето, Время дивное для меня, — Вот девятое чудо света, А восьмое, конечно, — я!

 

«Фолианты дубов пролистнул ветерок скородумно…»

Фолианты дубов пролистнул ветерок скородумно, Граммофонных иголок сосны на тропу набросал, Подтолкнул камнепад, задышал напряжённо и шумно, И погнал на закат чёрных крон перепутанных вал. Но не так это просто — сбежать из потухшего жерла, Здесь по кругу все ветры несутся вперёд и назад. Лишь дубы держат скалы корнями легко и умело, Да смеются над ветром, — веками листвой шелестят. В паутинном краю над обрывами время застыло, Только вихри взбивают акаций густые вихры… Вновь садится на трон Планины золотое светило, Да бежит, сломя голову, ветер с восточной горы.

 

«Лунный призрак в ореоле…»

Лунный призрак в ореоле Из таинственных высот В сокровенном си-бемоле Струнный свет мне в душу льёт. И кузнечиков кантата «Пиццикато-в-темноте» Разлетается крылато Вдоль моих белёных стен. Лай собачий, дребезжащий Подголосками в ночи, Эхом фистулы дрожащей, Флажолетами звучит. Колобродя, бродят тени, Мой фонарик слаб и жёлт, Лист, иссушен, на ступени Под ногою распростёрт. По приметам будет осень, — Воздух гулок и душист, — До неё ещё дней восемь. В лунном круге — мёртвый лист.

 

«Истерика дождя и судорожный плач, —…»

Истерика дождя и судорожный плач, — Под парусом из туч похищен день погожий. Взъерошен, голенаст, вышагивает грач Вдоль чёрной колеи, наверно, плача тоже. У горизонта гром улёгся, словно лев, Неузнан и размыт весенний призрак леса, И тусклый свет скользит, едва окно задев, И падает на луг от собственного веса. А на лугу коня купает тишина И первый солнца луч ему вплетает в гриву. Печальная судьба дождя разрешена, — Он дальше полетел, стуча неторопливо. Весна, весна идёт, сияя, ворожа, Свой изумрудный плащ накидывая на земь. Омытая дождём, поёт моя душа От запахов густых в немыслимом экстазе. Мне клейкого листа так дорог первый миг! Он безрассудно мал, как ненарочность взора. Вновь плещется в реке, сверкая, солнца лик, И птичий хор звенит от бравурного вздора…

 

«Мешковина дня дырява…»

Мешковина дня дырява, Сквозь прорехи скудный свет Сеет нехотя на травы Золотой анахорет. Он раздумчив, непроворен, От скупых его щедрот Край, разнеженно-приволен, Невода тумана рвёт. Время тянется неспешно, Ветер в кронах гнёзда свил, Там кукушка безутешно Плачет, будто свет не мил. В подпояске чёрно-белой К сизым тучам грозовым Ввысь берёзка полетела, Раскрывая листьев дым.

 

«Ещё чеканен профиль мая…»

Ещё чеканен профиль мая, И плоть земная холодна, Но звуки жизни, прорастая Из мглы туманной, пьют до дна Остатки зимнего молчанья. Растаял мрамор ледяной! Всё громче птичье щебетанье И ветра ласковей прибой. Ветвей изменчивый рисунок Дрожит на небе голубом, Где исчезают звёздных лунок Глаза под бледным лунным лбом. И будто нехотя, вполсилы Лучом царапая окно, Вползает рыжий бог Ярило На рощи белое руно.

 

Кот с дождём

Кадриль дождя всё чётче и пространней, В обнимку с ветром струи пляшут, пляшут… Кривых проулков серебрятся плавни, И фонари кругами света машут. Пустоты ночи обнимают избы, Стеклянно пялят окна очи в небо, Пытаясь там дождя кончину вызнать И погрузиться в сказочную небыль Зелёного листвяного муара, Под шёпот звёзд раскрывшего ладони… В пляс окончанье зимнего кошмара Встречает дождь, расхристан и бездонен. Гремят литавры призрачные грома, — Он тоже по зиме справляет помин. А чей-то кот горланит возле дома, Апрельский кот, как облако, огромен От нежных чувств, нахлынувших с весною, Он саблезубо под кустом сирени Чему-то улыбается, и вою Его лишь громы вторят в этой сени…

 

«Стена из плача струек дождевых…»

Стена из плача струек дождевых Собой зимы кончину знаменует. Ещё снега в сугробах подовых Обуглено мерцают и бликуют, Но уж осел слоёный вавилон Февральских вьюг и мартовского бреда. Хотя хранит запас студёный он, Но, словно сон, истает до обеда. Впитает силу вечную зимы Земная толща, жадная до влаги, Из ледяной потянутся тюрьмы, Согревшись, травы, колдуны и маги — Пичуги воспоют и воспарят Над торжеством зелёного простора, И потечёт черёмух сладкий яд… И все ветрам распахнутые поры Вберут в себя весенний аромат — Незримый ток роскошного блаженства, И в душах расцветёт волшебный сад Любви земной, земного совершенства!

 

«Медиатор весны — синий бриз налетевшего ветра…»

Медиатор весны — синий бриз налетевшего ветра… Небо полнится ласковым шумом, земной камертон Выверяет весенний настрой, белоснежные гетры Надевают деревья, и птичий несётся трезвон. Запоздало тепло, и ещё не растрачена сила, Что подспудно копилась в тиши под пластами снегов. Вновь безумие паводка зимнюю непогодь смыло, Смыло грязь и дороги, и память рассудочных снов. Эти сны прилетали в мою одинокую бытность Чёрно-белыми птицами, снежной расплатой небес За осеннее золото сердца, за вечную слитность Моей вещей души с ожиданием Божьих чудес. И когда, наконец, мне в окошко капель постучала, Я воспрянула духом, стряхнув с себя пасмурный вид. Ах, весна, каждый раз, каждый раз ты — иное начало, Оттого-то на юном челе твоём вечность лежит.

 

«Смычками ветра снега канифоль…»

Смычками ветра снега канифоль Разнесена по деке тротуара… Весна несмело зачинает роль, Ещё стесняясь выпавшего дара. На арфе света не хватает струн, И скань кустов — в окалине чугунной… Следы вороньи — отпечатки рун, Гаданье на погоду ночью лунной. В объятьях старой — новая луна, Она снегами венчана на царство, Бела, двулика, в вечности юна, Полна холодной страстности коварства, Но так умеет в душу заглянуть, Что звуки мира кажутся иными… И мелодичен одинокий путь Той, чьё ветра высвистывают имя. Весна, весна, смелее! Прогони Всю эту скуку зимнего стоянья, Что так твои укоротила дни И погрузила целый мир в молчанье!

 

«Неясный шум в пространстве заоконном, —…»

Неясный шум в пространстве заоконном, — Капель топочет, выбивая дробь, И исчезает в кратере бездонном, Преобразуясь под землёю в топь. Воде темно в извивах водостока, Её судьбы девичьей краток миг… А солнца спит всевидящее око, За тучей пряча свой бессменный лик. Дырявят ветер звонкие сосули, И в лужах тонет чёрный берег крыш, И города, как корабли, всплеснули Весенний воздух, разрывая тишь.

 

«Мембрана дня натянута до звона…»

Мембрана дня натянута до звона, Прицельно капли падают на снег, Он оседает, и земное лоно Привычно раскрывается во сне. Весенний дождь — прозрачная холодность Апрельской сути, небом ей дано Земную разморозить многоплодность, Берёзовое выплеснуть вино В фонтан ветвей оживших… Ненароком Как будто, снег опять раздумал прочь… А день стекает вниз по водостокам И переходит незаметно в ночь.

 

«Всё острее противостоянье…»

Всё острее противостоянье, Всё быстрей, настойчивее снег, Всё белей для глаза расстоянья И ветров неистовее бег. Без лазури меж ветвей небесной Нет сиянья солнечного дня, И душа, как птица в клетке тесной, Замолчит дремотно у меня. Как укол смычкового стаккато, Встрепенётся и погаснет звук Крика воробьиного, и в вату Снежного молчанья сердца стук Канет, словно он не начинался, Затоскует разум, чуть живой, И в метели мартовского вальса Закружится город предо мной. Он остыл давно от недовольства, — Из бетона вырваться нет сил… Все его изменчивые свойства Март снегами нынче загасил. Так астрономически огромны Массы этой хладной белизны, Что навеки погрузился словно Город серый в зиму без весны.

 

О любви

 

«Колокол звонит, удара — два…»

Колокол звонит, удара — два. Перерыв, и снова два удара. Звуковая в уши бьёт волна. Кто-то умер… Колокольне старой Приходилось вести разносить О войне, пожарах и рожденьях, Довелось столетие прожить Ей, в окрестных будучи селеньях Голосом изменчивой судьбы. Три удара — муж ушёл на небо, Два удара — больше нет жены, А один — ребёнок будто не был… Колокольня сердца моего, Ты звонишь по Родине устало, Я в России — пария, изгой, Колоколу в сердце места мало. Сколько бить, ударами звеня, Хороня твой лик во тьме кровавой? Ты давно забыла про меня, Ну, а я полна твоей отравой. Я по капле из себя твой стыд Исторгаю без особой боли, Только сердце всё ещё скорбит По твоей распахнутой неволе. Там по мне не бьют колокола. Ни по ком не бьют они в России. Рождена, но словно не была. Смоют все следы дожди косые…

 

Романс для Ларисы Косаревой

Вдох нежности и тихий выдох грусти… Погас последний лучик золотой. Я думала, — любовь меня отпустит И даст забыться в праздности святой. Чем утолить неясные желанья, От созерцанья мига день длинён. Храню в душе заветные преданья, Как невозвратный, невозможный сон. Я не тоскую, Бог меня помилуй, Но предзакатный так заманчив свет… Когда встречались мы с тобою, милый, Казалось, чувств надёжней в мире нет. Тебе другая пропоёт романсы, И будет сладок самый первый час, Когда ещё возможны реверансы, А ты сравнить не пожелаешь нас. Но ведь потом наступит отрезвленье, А не наступит, грош тебе цена. Приму, как данность, Божье вразумленье, И пусть меня наследует она. Припев: Закат кровавый в сердце будит пламень, Его вражду ничем не остудить. В своих несчастьях виноваты сами, Когда мы чувства силимся убить.

 

«Я любила, но не обоюдно…»

Я любила, но не обоюдно. Родина, как страшен твой оскал! Мне с тобой не просто было трудно, Так же как и всем, кто выживал В этом царстве коллективной жути. Бабки, деды — Родине враги. До сих пор в водовороте крутит Лжи, и всё расходятся круги. Помню номер на ладошке синий, — Дед слюнил «химический» графит, Помню у пекарни снег, да иней, Да народ, что до свету стоит За мукой, тревожный бабкин шёпот Помню: «Все сидели, кто за что! Как за дверью позаслышу топот, Сердце обрывается. Мечтой Был спокойный сон, поймёшь однажды, Как мы жили, — голод и война… Был шпионом если и не каждый, То соседи знали имена, На кого донос писать, не глядя, Что детишек малых полон двор… Знай, родная, люди — это *ляди, Самый близкий — самый алчный вор». На Руси породу выводили Быдла, стукачей и палачей, Бабы на Руси истошно выли От царя Гороха, и ничьей Становилась ширь земли недаром, — Честь и совесть покидали Русь. Жизнь моя мне кажется кошмаром, Только полистать её возьмусь. Бабушка, ты слышишь ли, всё то же Здесь творится каждый Божий день, Но народ всего одно тревожит: Как души утешить блажь и лень. Не стряхнуть мне это наважденье, Не избавить ум от тошноты, Ты, Россия, — умопомраченье, Вправленное в раму красоты! Ты, Россия, горестное место, Где Господня святость — не пример. Нам с тобой, Россия, вместе тесно, Что-то много зла в тебе и вер. Без меня тебе добычи хватит, Скромность — это имя не твоё. Ты была мне мачеха — не матерь, Смертное, горчичное жнивьё. Я тебя бросаю, хватит грезить, На надежды нету больше сил. Мне в твоей безумной антитезе Белый свет становится не мил! Мне дышать отравой стало больно, Хочешь, прокляни меня навек. Только спать в земле твоей раздольно, Только в ней свободен человек!

 

«Аллегория чувства? Бравада? Намёк на взаимность?»

Аллегория чувства? Бравада? Намёк на взаимность? Невозможно, — туман, наваждение, давешний бред… От смятения сердце впадает в святую наивность, От смятения разуму вовсе спасения нет. Неопознанность мыслей, неясная смутность желаний, Озабоченность временем, замкнутость в собственный круг… Лишь вибрации жизни латают разрыв расстояний, Лишь вибрации жизни врачуют разомкнутость рук. Как опасный полёт, как тревожная песня овсянки, Как касанье луча после бури, унесшей рассвет, Будит сердце любовь. Ей одной, неприступной беглянке, Так непросто на тайны души дать однажды ответ.

 

Письмецо

Сегодня солнце, иней и мечты! Калитка скрипнет, затрещит сорока? Меж нами дней воздушные мосты И тьма ночей, бессонно-волоока. Накручивает время колесо На ступицы обыденности смертной. Как жаль потратить на еду и сон Сиянье красок и дыханье ветра! Там, в памяти бездонной, утонул Невнятный оттиск радостного звука… Мне трон не нужен, — только старый стул И плед, да чтобы кончилась разлука. Нам не играть словами, как впервой, Не улыбаться вскользь, неловкость пряча, А просто быть нам мужем и женой. Скучаю сильно. Но совсем не плачу. Крылечко жизни — лесенка из лет — Не заскрипела, не покрылась пеплом… Сейчас на ней мой одинокий след, Протоптанный в разлуке этим летом. А нынче иней выпал на порог, Да забелил осоку под оградой. Я знаю, нам с тобой не вышел срок, Что ж, подожду, раз так кому-то надо. Встарь не была условностей врагом, Теперь же я их просто ненавижу. А осень ходит по двору кругом И месяцы свои на прясла нижет…

 

Романс с апрелем

Пока в глазах твоих огонь не полонило равнодушье, Пока, скривившись, абрис губ ещё проклятий не исторг, Пока горючая тоска не давит грудь мою удушьем, Давай навеки сохраним наш первый пламенный восторг. Ещё дымятся от снегов полей безликие пустыни, Ещё скупится на тепло весенний воздух надо мной… Любви неведомая грань ещё не пройдена доныне, В глубинах сердца не избыть высокой радости земной. Давай не будем торопить весны дурманящей капели, Давай оставим все слова и все безумства на потом… Ах, как же трудно убежать от чувства нежности в апреле, Ах, как же сложно уличить любовь в беспамятстве святом. Пока в глазах твоих огонь не полонило равнодушье, Пока, скривившись, абрис губ ещё проклятий не исторг, Пока горючая тоска не давит грудь мою удушьем, Давай навеки сохраним наш первый пламенный восторг! Апрельский воздух погрузит в похмелье запахов и звуков Весь мир, сияющий весной, забывший снега кутерьму… А мне не видеть глаз твоих хотя бы день — такая мука, — Не пожелаю никому, не пожелаю никому!

 

«Весь бешеный ритм её в скважине скрылся замочной…»

Весь бешеный ритм её в скважине скрылся замочной, Заглянешь туда, эта бездна поглотит тебя. Любить её можно, однако любить лишь заочно, По полной бессмыслице сути московской скорбя. Железо и скорость, бетон и истерзанность звуков, — Вот чёртово зелье, которое выпьешь с утра, Шагнув в подземелье, как в вечную с жизнью разлуку, И станешь едва различим ты, — почти мошкара. В потоках незримого горя, стеснённости, пота, Безумия глаз и поступков, в потоке людском (?) Едва ли отыщешь себе в утешенье кого-то, Улыбку его, промелькнувшую в море пустом. Держи кошелёк, береги свои руки и ноги, Не будь озабочен мечтаньями, будь начеку! В цепи электрической жизни молекул двуногих Ты — лишь дуновение страха на этом веку… А есть города, что проснувшись, не знают волнений, Их красные крыши вдоль рек по туманам текут, Там воздух от птичьих весёлых звенит песнопений, Там люди красивы, а горы покой стерегут. И вольная воля входящему в мир этот тонкий С хрустальными снами и чистой живою водой, На розу похожий, на смех и открытость ребёнка, Где можно, омывшись свободой, вновь стать молодой. Но ты не поверишь, но ты побоишься расстаться С рекламой пустой буффонады и грохотом лет, Где столько пришлось, чтобы живу остаться, стараться Бежать в никуда и к Москве сохранять пиетет.

 

Россия, мать наша

 

«Мясорубка, кровавый Молох…»

Мясорубка, кровавый Молох, Большевистское царство грёз. Плоть народа горит, как порох, Обратившись в сухой навоз. Под кремлёвское ликованье, Под мельканье кровавых лет, Всё мне чудится отпеванье Золотых твоих эполет. Предок мой, неизвестный ныне, Как народа заклятый враг, Я ведь тоже в людской пустыне Твой под сердцем лелею стяг! Как была здесь твоим «отродьем», Так ушла, — сожалений нет. Благородное благородье, Вижу блеск твоих эполет! Над Россией всё те же тати, Ей прощение — судный час. Сколько будет ещё проклятий, Боже правый, помилуй нас!

 

«Мелькают меноры недель в благозвучие жизни…»

Мелькают меноры недель в благозвучие жизни, Своими огнями смущая и теша народ. Мы все припадаем однажды душою к Отчизне, Да только не всем, как известно, с Отчизной везёт. До боли сжимается печень «ура» -патриота, Когда он услышит, что кто-то покинул предел, Где ни за понюх табака подыхать неохота Тому, кто о Родине бывшей всем сердцем радел. «Ура» -патриот начинает завидовать страшно, Ведь он индивидуум явный, а тот — жидовня. Неважно, что «тот» был когда-то его однокашник В советской России, по духу и строю — родня. И тут начинаются козни словесного бреда, Мол, вы-то, жиды, где теплее, найдёте всегда. Вот мы друг у друга обычно сосём до обеда, А вы даже после едите как люди. Беда! А кто революцию в наших широтах измыслил? А кто обобрал нас до нитки? Кто денежки спёр? У нас даже мысли от горя, как сопли, повисли, — Эх, взять бы жидов, да из сук этих сделать костёр! Ребята, ведь вы же «арийцы», вы хлопцы лихие И вас не заставишь державный вылизывать зад! Как жаль, что обычно вы в массе безбожно бухие, За вами приставить бы нужно конкретный   пригляд. Со свечкою в храме стоите, грехами распяты, И плачете, слёзы не пряча, в горенье святом, Чтоб завтра наутро опять, поднимаясь на брата, Искать себя в проклятом мире и в мозге пустом. Ищите — обрящете, только не стало бы поздно. Когда-то и вы были — мудрый и смелый народ. Но что-то сейчас с вами сталось, — еврейские козни? Иль с разумом в жизни вам что-то не очень везёт?

 

«Кто-то должен сказать королю о его наготе…»

Кто-то должен сказать королю о его наготе, Ведь персоне такой дефилировать голой негоже! Пусть бы тыкали пальцами эти, и эти, и те, Но, осклабясь, не трогали тело монарха ничтоже. Ну, ошибся властитель, поверил, на лести сгорел, Что ж теперь, попенять ему тотчас газеты горазды! И остался б любой борзописец весьма не у дел, Кабы все короли были голы, неумны и праздны. А монарх наш — добряк, он себя на посмешище вёл С самой юности, кучу штанов и мундиров отринув… У него, извиняюсь, стручок от восторга зацвёл, Лишь узнал он про то, как держать пред собратьями спину. И пошёл он честить достославных друзей и подруг, У которых нахальства хватило хвалить без устатка Каждый вывих его и весьма предприимчивых слуг, Разодравших страну, поделивших её без остатка. Перестаньте кричать из толпы, говорите рядком, Ну, стоит перед вами, ну, голый, что вам ещё надо? Но зато не грозит импотентом прослыть, игроком, Только сукой немного и то до другого подряда. Даст вам хлеба и зрелищ, чего-то добавит ещё, Он для вас же старается, чтоб не закисли от скуки. Полагается смердам любить королей горячо, Ведь желают любви даже голые подлые суки!

 

«В головах всё больше каша…»

В головах всё больше каша, А в сердцах и в душах — дурь. Ах, Россия, радость наша, Ты рождала столько бурь! Что б тебе родить гиганта Вроде Стеньки и сейчас? Почему одни мутанты По тебе пустились в пляс? Всяка сволочь ищет гущи, На себе рубаху рвёт, Но тебя лишь топит пуще И очнуться не даёт. За деньгой не видно воли, А за блудом нет любви. От твоей кровавой доли, Хоть все жилочки порви, А не будет, видно, проку, — Только враки, да разброд. Посмотри хоть в лоб, хоть сбоку, Ну, и подлый же народ! Героизма и отваги У тебя не занимать, Но всё больше на бумаге… А тобою правит тать. Ты довольна ли, Россия, — От ворья затмился свет, И кругом одно насилье, Но тебе и горя нет! Что ж, напейся до отвала, Погуляй до синяков, Ты и прежде не скучала От своих же дураков.

 

«Не переспорить нашего страдальца…»

Не переспорить нашего страдальца, Готового судьбу перетерпеть, Когда она берёт его за яйца, — Тут либо скрючься вдвое, либо смерть. Он с пеной на губах тебе залупит, Мол, раз терпеть не хочешь, сдохни тут (Для нас и коммунизм ещё наступит, — Придёт герой — ослобонит от пут!). В России враг, — кто от рожденья честен И не умеет гнуться, пить и врать. Такого надо застрелить на месте, Иль скопом на кусочки разорвать. Люблю я соотечественный признак, — Дурак дорогу силится пройти, Сизифов труд свой ставя выше жизни И лбом сшибая камни на пути. О, патриот, ты светоч и надёжа! Ты от рожденья свят до похорон! Патриотизм твой светится на роже, Как Ильича октябрьский лампион. Особо много в тюрьмах патриотов, Кто пишет на себе: «Россия-мать!» И: «Не забуду мать родную!» пота Не пожалев, чтоб это написать. И то сказать, рождённому в неволе Не объяснить, как чуден Божий свет, Не втолковать, что есть иная доля, — Есть просто мир, а поцреотов нет!

 

«Творения одних и тех же рук…»

Творения одних и тех же рук, Одни других здесь с наслажденьем топчут. Но сколько б ни случилось в жизни мук, Страдальцы лишь на кухнях тихо ропщут. Морокают, что царь и мудр и добр, Однако же министры злы и гадки. А царь красив, спортивен и хоробр… Министров разогнать — и всё в порядке. Когда бы царь узнал про их дела, Когда б узрел министровы проделки! Вот жизнь тогда б чудесная была, Все ели б яства с золотой тарелки. С колен поднять Россию царь сумел, Рванув её из рук лихих злодеев. Он даже сам от потуг окосел, Запасы, недра по ветру развеяв. Что говорить, здесь правят голь и моль, Кто был ничем, тот и остался тем же. Горька в России испокон юдоль, Здесь пьют с утра, а ночью глотки режут. Здесь вор на воре, что ни лжец — пророк, Здесь всё и вся готово на продажу. Но и для этих мест наступит срок, Когда и надо б, — невозможно гаже. Как матрица из адовых начал, Как наважденье смертного томленья, Россия, путь твой предо мной предстал, Овеян, как и прежде, духом тленья. Когда же крови верных сыновей Ты, наконец-то, досыта напьёшься? Когда уймёшь властительных *лядей И к своему народу развернёшься? Но выжжена огнём твоя душа, Она в страстях невежества таится. Насколько, Русь, ты ликом хороша, Настолько внешность с сущностью разнится.

 

«Меч дождя сечёт изображенье…»

Меч дождя сечёт изображенье Рощицы берёзовой в пруду. Лезвия дрожащего скольженье Я видоискателем краду. Натяженье тоненького шёлка, Лист кувшинки, лягушачий скрип И осоки глянцевая чёлка — Вот готовый сельский русский клип. Лавочка, на лавочке дремуче, Чуть живые, люди пьют вино. Рядом с ними мусорная куча, С кучей рядом чьё-то гуано. Широка страна моя родная, Много в ней того-сего вовек. Я другой такой страны не знаю, Где бы был свиньёю человек! Но зато он горд и горд немало, Вырожденцем став и алкашом… Дождь свой меч суёт ему в орало, И лягушки скачут нагишом…

 

ООО Россияния

Огрызки, обмылки, осколки, Могильщики светлой мечты, Мы больше не братья, мы — волки, Желания наши просты: Набить свои брюхи до горла, Побольше деньжонок урвать И, чтобы от счастья распёрло И чтобы о горе не знать. Но горе давно подступило К воротам огромной страны. Здесь будто бы время застыло, Здесь, словно хлебнув белены, Все пляшут, смеясь и толкаясь, И лгут даже сами себе, А жизнь, вновь и вновь нарождаясь, Уже не стремится к борьбе. Сердцам бунтарей-одиночек В застенках не биться сильней. Из скудных коротеньких строчек Их судеб не вычленить дней Безоблачной святости буден, Удел их один — нищета. Лишь вор и палач неподсуден В России. Причина проста: Держа компромат наготове, Останется тот невредим, Кто выпил немерено крови Под сенью вованов и дим. Бандитское тёмное царство, Будь проклято ты на века С твоим лицемерным коварством, Чья власть над тобой велика. Будь прокляты глупость и дикость! С разбоем скрестив бытиё, Россия забыла великость И честное имя своё. От пьянок распухшие лица Я вижу средь новых чудес. Сверкает огнями столица, Где, правя, куражится бес. В границах фатального царства, Как в зеркале, множится блуд. Народ принимает мытарства, И Страшный приблизился Суд.

 

«Насыщение телом — ещё не касание душ…»

Насыщение телом — ещё не касание душ, Ведь любовь — это песня вселенская, радость и горе… Если пусто на сердце, в крови не горение — сушь, И рассудочность с чувствами часто бессмысленно спорит. Кто-то скажет: «Природа!», а кто-то добавит: «Инстинкт!» И о сексе начнёт говорить: «Вот источник здоровья!» Ухмыльнувшись, промолвит, что к гайке приложится винт, И, сощурив скабрезно лицо, этак выстрелит бровью. Выхолащивать жизнь — это проще, чем жизнь созидать, В душах — кладбища дней, что прошли без особого смысла. Вновь Содом и Гоморра восстали, чтоб чести не знать, И грядут в скором будущем вечности скорбные числа. Без любви этот мир устоять не сумеет в веках, Он утонет в грязи и падёт, ничего не оставив, Кроме язв на земле, вызывающих подлинный страх, И светящийся воздух пустой после ядерных зарев.

***

Мне просторы её не наскучат,

От красот не замылится глаз,

Но сограждане сучат и сучат,

А в Москве поселился Кавказ.

Песнопения слышатся в храмах,

Говорят, возрожденье грядёт,

Только много ли совести в хамах,

Что без устали грабят народ?

Бога нынче и в храмах забыли, —

Лишь коммерция движет прогресс.

Меньше в войнах людей перебили,

Чем корыстный сразил интерес.

Сталось нынче неладное что-то

С нашей некогда славной страной,

Наш чиновник страшнее Пол-Пота

И силён он не только казной,

Но хранит круговая порука

Воровское его естество.

Может запросто каждая сука

Жить в России одним воровством.

Труд у нас много лет не в почёте,

Говорильня браваде сродни,

Наши думские дяди и тёти

Вновь считают свои трудодни.

Наплевать им на честь и на совесть, —

Саранчой обескровили Русь.

Это старая-старая повесть,

Я бояр обсуждать не берусь,

Только мне бы ружьё или яду…

Как просторы у нас хороши!

Здесь и вправду иного не надо,

Лишь покоя для грешной души!

 

О вечном

 

«Всё изменилось незаметно…»

Всё изменилось незаметно, Стал хмур и тяжек небосвод, И сходство осени портретно, И так же здесь вода течёт, Но всё невиннее и чище, Надлома чувствований нет, И спит под звёздами селище На склоне гор, на склоне лет. А в мире войны, неустройства И перебранок горький дым, Теряет суть людская свойства, — Не остаётся невредим Ни новорожденный ребёнок И ни беспомощный старик, Когда рассудка голос тонок, А жадность перешла на крик. Сгущает темень мир металла, Но золотой ярчает блеск. Опять кому-то власти мало, И совесть душу не разъест, Коль на заклание народы Пойдут дорогой вековой… Небес однажды рухнут своды Под Божьей Правдою святой, И обнажатся, неприглядны, Черты властительных зверей, Что непотребны, злы и смрадны. От крови делаясь смелей, Свои бездонные утробы На пьедесталы вознося, Они не избегают гроба, И в этом подоплёка вся Ничтожной жизни. Как ни прыгай, Как ни копи её щедрот, Но всё ж отправишься на выгон, Где стадо грешное пасёт Нечистый. Там не оправдаться, Там не придумать нужных слов, Где телу предстоит расстаться С душой. Бессмертна лишь любовь На этих нивах и небесных, Всё остальное прах и дым. Но в позлащённых стенах тесных Так сладко чувствовать иным Сиюминутное блаженство, Что до души им дела нет. Пингвинье тело — совершенство И знак немыслимых побед Над разумом, в подлунных царствах Теперь не властна красота. Погрязли «малые» в мытарствах, «Великих» гонит пустота, Всё дальше в сумрак погружая Их ненадёжные умы, И в торжество, что избежали, Воруя, тюрем, да сумы… Себе я не взыскую сана Под солнцем осени златым, Лишь помню Диоклетиана, Вдыхая жизни горький дым. Мои полны сказаний стены, И под ногами крепок склон, Не иссушает алчность вены И злоба не берёт в полон. Плыву листком, в волне качаясь, Перемежая сон и явь, О прошлом шибко не печалясь, Я лишь Творца прошу: «Оставь Мне разум, святый Авва, очи Ты слепотой не накажи, Чтоб сотворённый мир Твой, Отче, Мне без постылой видеть лжи! Оставь мне этот берег милый, Где я нашла себе приют, И влей хоть каплю новой силы Поверить, что не продадут Россию тати на закланье, Она стряхнёт их, словно блох, И будет новое дерзанье. Ей помоги, не выдай, Бог!»

 

«Под скрипку ветра пела вьюга…»

Под скрипку ветра пела вьюга О вздорных каверзах зимы, И в тусклой мгле земного круга Был ойкумены лик размыт. Таилась тяжкая обида В клубах нависших низких туч, И лишь морозный воздух выдал Неясный абрис горных круч. Они стояли недвижимо И в белой, пенной пелене Я вместе с ветром мчалась мимо, Лишь ангел мой грустил по мне. В его таинственном молчанье, В поникших горестно крылах Змеилось вьюги колыханье И мой земной последний страх. Как проводник к моей свободе Над облаками горний свет Мне воссиял на небосводе, И ангел молвил: «Смерти нет!»

 

«Червоточины времени, в теле пространства ходы…»

Червоточины времени, в теле пространства ходы, Рукава и протоки событий — свозь гущу явлений. Человечества роль в мироздании — розовый дым, Бесконечная цепь умираний и новых рождений. Только здесь и сейчас, а потом — никогда и нигде… У планеты свои намечаются в жизни премьеры: Утонуть ли, как встарь, в оголтелой купаясь воде, Иль сгореть до коры, обратившись безжизненной сферой. О загадках вселенной разгадки не здешним умам Заготовлены были Творцом, — все познанья забыты. И орудья убийства для войн в честь богатства и дам Сочиняют мужи, чьи в науках шаги знамениты. А Земля всё кружит по орбитам задворков миров И пока ещё терпит нашествие злобного гнуса, Бестолково снующего, свой не хранящего кров И служащего ревностно только веленью искуса. Злополучные вести жуёт и жуёт Интернет, Не смешные выходят у бренных властителей шутки. И дрожит через призму сомнений божественный свет, И всё глубже в пучину терзаний уходят рассудки. Как спастись от скорбей, как сознанье своё уберечь В этом скрежете лет, что не ведают сна и покоя? Только падают годы, как камни, с опущенных плеч Горных кряжей на тёмное мёртвое море людское…

 

«Ты так прекрасен, идол плоти…»

Ты так прекрасен, идол плоти, И в совершенстве многолик! В твоём волшебном привороте Погибнут отрок и старик. Ты так волнуешь, демон власти, И так влечёшь к себе людей, Как пропасть жадная в ненастье Табун глотает лошадей. Велеречивый гений славы, Ты так продажен и расхож, Что пуще в ад влекущей лавы Ты души и сознанье жжёшь. Тельца златого изваянье Под этой твердью вывел мрак… И кратко жизни расстоянье, И дьявол вовсе не простак, — Он манит лести фимиамом, Страстями, блеском медных труб И губит золотом и срамом Всех тех, кому мир денег люб. Поймать не просто недотёпу, Что не практичен и не лжив, И чей не слышит небо ропот На скудную худую жизнь, В умело ставленные сети Из чёртом выданных щедрот, — Ему ведь каждый день на свете Лишь радость тихую несёт Смотреть на Божии пределы, Благодарить за каждый миг Того, чьим Словом можно смело Разрушить чёрный вражий лик. Когда падут земные царства, Все те, в ком совесть есть и дух, Счастливо миновав мытарства, Воскреснут. Зрение и слух Вернут себе простые души, Чтоб славить Господа и свет, Который мерзость зла порушит, Освобождая мир от бед.

 

«Их расторопны вереницы…»

Их расторопны вереницы, Они всевластны в тишине. Глядят растерянные лица Из расстояний — в душу мне. Подчас и миг длиннее дали, Подчас короче ночи — век… Опять врасплох меня застали, — Ни в чём не властен человек! Есть Бог, и меч висит дамоклов, Лишь чистый сердцем здесь блажен. Калейдоскопа сбились стёкла, Повсюду в ересь виден крен. Они про деньги, Он — про совесть. При жизни настигает смерть. Попробуй петь, не беспокоясь, Что завтра надо умереть! Беспрекословна сущность правил! В притворство катятся сердца… Господь лазейку всем оставил, Чтоб не погибли до конца, Она — смирения начало, В гордыне праведности нет. Безумцам вечно денег мало, И никакой не свят завет. С молитвой мир катится в пропасть, Поскольку воля Бога — «хлам». Мирская позабыта робость, И царь над миром — злобный Хам. Всё видит небо, — вот премудрость, — Раздеты люди пред Творцом. Духовная прискорбна скудость С холёным мерзостным лицом. Удел земной — юдоль терпенья, Её горнило — царство мук. Лишь миг до смерти от рожденья, И — замкнут Божьей тайны круг. О чём просить Тебя, Создатель? Ты Сам наполнил этот мир. Ты — духа подлинный Ваятель, Но человек и слаб, и сир… Крестом свой облик осеняя, Дай Бог в сомнения не впасть И, путь к Творцу обозначая, Не возжелать ничтоже власть! Ночей проходят вереницы, Приблизил век нещадный лик. Ещё одна его страница — Безгласной боли вещий крик.

 

Демон

Покровитель теней — лунный витязь воздушного царства, Ненавистный посланец обмана, несбывшихся грёз, Убеждённый скиталец, изгой лучезарного братства, Нищий духом богач, одинокий развенчанный крёз, Ты крылами своими касаешься мрака литого, И, стекая по крыльям, змеится, как патока, мрак. Страх таится в ночи — инфернального следствие слова, И глядит из зеркал ненавидящий радости зрак. Ты неистов и лют, ты не знаешь к земному пощады, Ты лелеешь мечту стать властителем жизни навек. В молодые сердца ты вливаешь смертельные яды, И нищает несметно с подачи твоей человек. Ты хитёр, необуздан, ты каверзен, зол и порочен, Антипод сострадания, имя которому — ложь. Твой дерзающий дух одинок, меч отмщенья непрочен, Ты до странного внешне с Создателем сущего  схож. Чёрный сгусток гордыни и дикости, алчущий страсти, Ты закрыт для любви и не знаешь, в чём сила добра. Ты однажды воссядешь в чертогах подлунных, но власти Будет короток срок, как не прочна вся власть серебра…

 

«Алгоритмы планеты вплетаются в музыку звёзд…»

Алгоритмы планеты вплетаются в музыку звёзд Техногенным кошмаром, угрозой безумия, адом. Человечество, скудное духом, — духовный погост, Недостойный внимания вечности, Божьего взгляда. Вытекает песок из пространственной колбы веков, Ничего не меняется в этой обители горя. Непотребства людские возводятся в ранги основ, Со скрижалями отчими вплоть до истерики споря. Однополые браки, растление наших детей, Погружение в хаос, безграмотность, гибель сознанья… Мы — беспамятной жизни творцы, нарицатели дней, Отлучённых от святости прошлого и созиданья. Что же будет? Грядущее рядом — иди и смотри. Есть на свете у мерзости мера своя — запустенье. Мы утонем в духовной грязи у себя же внутри, Нас уже захватила стихия всеобщего тленья. Алгоритмы планеты — в раздрай со вселенской душой. Люди купол воздвигли в масштабах беды планетарной. Будем, видимо, мы не такой уж потерей большой, Суетясь во вселенной колонией злой и бездарной. И, когда на Земле новой жизни начнётся виток, Что узрит она в толще земной, лишь обрывки рекламы? И найдётся ль на нашей планете хоть малый глоток Не отравленной чистой воды после ядерной драмы?

 

«Мои Помпеи пеплом занесло —…»

Мои Помпеи пеплом занесло — Воспоминаний оттиски неярки. Харон готовит лодку и весло, И нить судьбы уже допряли парки. Ничтожно мало времени на всё, Ещё б помедлить, поиграть словами… А будет ли мой дух в веках спасён, Что осквернён устами и делами? Я, ненадёжный врачеватель ран, Истерзана движением событий. Кто был судьбой на этот праздник зван, Тот знает, сколько призрачных наитий Пропущено, изъято из души, Предостерёг нас Бог, да не услышан… Из праха прочих каждый саван сшит, И лишь одна над головою крыша — Доски, обитой тканью, гробовой — Мытарства этой жизни подытожит. И никого! Плетись сама с собой На Страшный суд, где вымолвишь, быть может, Что, мол, грешна, и стыдно взор поднять, Но есть одна соломина прямая: Я всё старалась людям отдавать, Про это никогда не поминая. Старалась быть везде самой собой, Не лгать другим и не кривить сознанье Пустяшной, богомерзкой суетой, И усмирять расхожие желанья… Душе моей богатства не нужны, Она — сосуд, наполненный звучаньем Гармоний вечных, смыслом кружевным И истины неоспоримым знаньем. Но час для всех однажды настаёт, И мой придёт, не спрячешься от смерти. Лишь жаль, что чувства обратятся в лёд. Не жаль земной, постыдной круговерти!

 

Тень фашизма

Русь всегда пеленала туго, В страхе Божьем растила чад. Может быть, повелся оттуда Этот рабский, просящий взгляд? Может быть, из времён тех давних Есть пошла эта дребедень — Презирать меж собой неравных И душевную тешить лень? Если кто виноват в нелепом Прозябании, — только враг. Мы врагов из евреев лепим, По-другому у нас — никак. А давайте распнём евреев, Как распяли они Христа? Гей, славяне, ведь мы звереем! Меч рождается из креста! Тень фашизма в России бродит, Отрастает на тени плоть… Время, кажется, на исходе. Где терпенье берёт Господь?

 

Сестре Неонилле

Имя моё — неброское, Голос звучит негромко… Только шубейка — ноская, — Сорок, а как в обновке. Я-то постарше выгляжу (волосы подкачали), Да и морщин не выглажу, — Столькое за плечами! Душенька моя юная, Я ль прозябать оставлю! Телом хоть неразумная, Голову не ослаблю. Слышишь, звонят к заутрене? Слышишь, звонят к вечере? Путь наш с тобой не путанный — К храмовой вьётся двери. Что нам с тобой безденежье! Помнишь ли о расплате? Вот, затерялась денежка, Нам на две свечки хватит.

 

Водяные знаки

 

«Прохладно в кратере туманном…»

Прохладно в кратере туманном, В садах блуждает горный дух, И звуком вязким, хриплым, странным Клокочет поутру петух. Из чашки пар витиевато Плывёт с террасы под навес, И смотрит мокрой серой ватой Пустое облако с небес. Стрясает влагу куст инжира, Топорща синие пупки, А на дорожке жёлтой сыро, И в кольца свились червяки. На крыше голубь чистит крылья И стонет над судьбой своей, А капли влаги звёздной пылью Сияют, солнечных лучей Коснувшись. Робкое дыханье Неслышный ветер превозмог, И только ветки колыханье Мне сливу бросило у ног.

 

«Не синева, но робкое свеченье…»

Не синева, но робкое свеченье, Намёк на синь, линялая шпинель, — Цветёт цикорий, с августовской ленью Его ласкает ветер. Аппарель Тропы, покрытой каменною плиткой, Желтеет разногранно. Виноград Сияет сердоликовым напитком, И на просвет плоды его горят. Устало лето за садами прячет Журчащие потоки льдяных вод, И конь каурый с бочкой резво скачет, Плеща на землю бледный небосвод.

 

Ужин аристократки

В механе 5 вянут низки перца, На дворе суетится дождь, Я под стуки дождя и сердца В помидоры вонзаю нож. Круглой ягоды щёки алы, Сок течёт кровяной струёй, Этой жертвы мне слишком мало, Я покончу с ещё одной. А потом доберусь до глянца Зеленющего огурца, Распилю его в ритме танца, Раскрошу его до конца. Белый сыр, что белее снега, Будет липнуть к ножу, как воск, Но его не близка мне нега, Отливающий глянцем лоск. Поломаю его, как должно, На молекулы развалю, Сожаленье на кухне ложно, Я в салате его люблю. Лук, — отъявленный саботажник, — Будет долго давить слезу, После кольцами эпатажно Он в салатном замрёт тазу. А маслины глазами серны Из-под зелени сверк, да сверк, Масло тонкою струйкой мерной Потечёт по ним всем поверх. Ну, и главное, — соли пястка, Ей солировать не впервой. Вот и вилка — моя оснастка, Вот салат, что красив собой. У тарелки — бокал старинный, В нём вишнёвый настой вина, Красных перцев задор картинный, И, конечно же, — я сама.

 

«Шопеновские звуки у дождя…»

Шопеновские звуки у дождя, Литавры грома вторят клавесину, И скрипки ветра, в резонанс войдя С листвяным шумом, строят половину Симфонии, летящей над землёй. Как слаженны и сыгранны сегодня В природе исполнители! Струной Звенит стекло от дрожи преисподней, Что разверзает неба немоту, Застёгнутую наглухо жарою, А молнии, ломаясь на лету, Огнями Эльма лунки в тучах роют. И свет, и блеск, и музыка, и тьма, — Всё смешано до первобытной мощи… Вдруг пауза… и вот уже сама Прошла гроза, растаяв в синей толще. Озон парит, дрожит омытый лист, Спустилась нежность на дворы столицы. Замысловатый соловьиный свист Хрустальной нотой над Москвой струится…

 

«Он плачет, лёгок на помине…»

Он плачет, лёгок на помине, Его сосуд — Святая ночь. Он в человеческой пустыне Кропить без устали охоч. Его встречает «аллилуйя», Хоругви пробуют на вес… Он, лица бледные линуя, Навзрыд поёт: «Христос Воскрес». Священство в красном облаченье Вкруг храма водит крестный ход, И Благодатное свеченье Он с рук причастников крадёт. Перенимая радость мира, Мешаясь со водой святой, Он от небесного порфира И сам весь будто золотой. Качаясь с колоколом вместе И залетая под навес, Притвор пасхальной ночью крестит Весенний дождь. Христос Воскрес!

 

«Скоро ветер сказывает сказки…»

Скоро ветер сказывает сказки, Да не споро разгоняет хмарь. Неприметны, тусклы, серы краски, Cолнца еле теплится янтарь. Льдистые тропинки плачут влажно, Сохраняя тёмные следы, Прошлогодний лист шуршит бумажно, Распадаясь в лужице воды. В чаше из апрельского фарфора Воздух прячет нежную печаль, Открывает дремлющие поры Тополей и пахнет, как миндаль…

 

«Капля за каплей — легка вода…»

Капля за каплей — легка вода, Радостен водный путь. Верится — дождь это навсегда, В дождь хорошо уснуть. Стук метронома звучит извне, Вкрадчив, нерезок стук… Сердце дождя ли живёт во мне, — Неуловимый звук Мягко толкает меня в висок, В ритме его — закат… Льётся по стёклам небесный сок, Гаснет небесный взгляд…

 

«Была бы милостыня дня…»

Была бы милостыня дня Чуть-чуть щедрее на улыбку, А ветра солнечного гон Поспешней мысли о тепле, Плыла бы снежная броня, Сползала б на дорогу хлипко, А так лежит, со всех сторон Сжимая улицу в петле Сугробов, савана белей. В своей упрямой чёрной стыни Деревья, ветви заломив, Стоят угрюмо на посту Несчётно мимолётных дней И ждут, и ждут весну поныне, А март, о радости забыв, Их поощряет наготу.

 

«Мой верный враг, мой друг заклятый…»

Мой верный враг, мой друг заклятый, Безмолвный абсолютный круг, Пронзая облаков заплаты, Сердечный пестуешь испуг Своей пронзительностью ровной, Своею бледностью святой, Когда с улыбкою бескровной Ты свет на землю сеешь свой. В росе купаешь сребротканой Клинки отточенных лучей И в душу лезешь, окаянный Радетель пагубных ночей. Беззвучно купол полотняный Ты огибаешь, не спеша, И режешь горизонт кровяный С железной правдой палаша. И лишь тогда к подушке мягкой Моя склонится голова, Когда рассвет взойдёт украдкой, Перенимая все права У полнолуния. Бесцельно Мой сон наведает чертог, Где правит бездна безраздельно, А бездной управляет Бог…

 

«Петлёю время захлестнуло полночь…»

Петлёю время захлестнуло полночь, В стальных сетях запутав стаи звёзд. Вертиго света, — бред безумцу в помощь, — Рождает тени в необъятный рост. Вселенная вздыхает, ветром лунным Заполоняя замерший простор, Мерцает бездны глубь сереброрунно, И чудится сквозь бездну Божий взор. Мне шёпот мысли не даёт покоя, Что в этом мире тот безумец — я, И, что не много мы с подругой стоим (Она — судьба безумная моя). Мы с ней срослись, как близнецы в Сиаме, Но заводила всё-таки — судьба. Я благодарна этой вздорной даме, Что жизнь моя — постылая борьба, Что отнято всё то, что было мило, Что всякий мусор лезет на глаза И, что давно бы я дышать забыла, Когда бы было нечего сказать. Однако ночь, опять меня смущая Роскошным блеском, увлекает в суть Пока ещё неведомого рая И не даёт, и не даёт уснуть.

 

«Я уже умерла, отчего вы не плакали раньше?»

Я уже умерла, отчего вы не плакали раньше? Отчего не несли мне, живой, белоснежных цветов? А теперь я в иной ипостаси бытую, — не дальше, — Много ближе к вам, — слышу не только звучание слов. Вашу фальшь, вашу ложь, как зловоние, чувствую сразу, Вам себя изменить — слишком мало осталось времён… Изживите хоть трусость из ваших сердец, как заразу, Не позорьте имён своих вы, кто людьми наречён. Всё сказали до нас, мы не новое счастье вселенной, Не венец естества, не могучая слава ума. Мы — навоз для земли, мы — процесс её тела обменный, Раз — выходим на свет, два — она нас приемлет сама. Что осталось со мной, кроме этой негодной скорлупки? Кучка тряпок, амбиций? Да нет же, душа, она — вот. Ей так странно, бедняге, запутаться в кофтах и юбках, Словно шарику с гелием, чей неизбежен полёт… Копошитесь и дальше, грызите, сжигайте друг друга, Добежите до кромки, поймёте, как были «смелы». Вы — цветные лошадки, снующие резво по кругу, От которых останется горсточка серой золы. И ни славы, ни пафоса, и ни гранитного бюста, Только крест или камень, кому интересно — смотри… Летом солнечный жар, а зимою морозы до хруста, Но вокруг не глаза-зеркала, но вокруг — пустыри.

 

Церковный романс

Над пристанью моей последней Пропел прощально соловей. В слезах стояла я обедню, Вздыхая о судьбе своей. Сгорали свечи без остатка, Сияя, плыли образа В тумане ладана, и кратко Звук замирал, наполнив зал. О, бытия скупая доля, Ты на подарки не щедра. Одна стерпела б я неволю, Да соловей пропел с утра, Разбередив больную душу И сердце вынув из груди… Как клятву данную нарушу, Ты, Боже правый, рассуди. Дьяк наторел в речитативе, И хор выводит кондаки. От тела грешного в отрыве Слова блаженные легки. Не так страшна вдали геенна, Как одиночества тоска — Молвы сопутница и тлена, Собой пронзившая века. Как птице певчей, жившей в клетке, Мне волю вольную объять И привкус лет, от горя едкий, Забыть и заново начать? Покоя дайте хоть немного, Небесных судей словеса, — Я не прошу от жизни много, А слёз иссушится роса.

 

«Всё ниже, пасмурнее небо…»

Всё ниже, пасмурнее небо, Всё громче плачет Вечный Жид, Всё горше вкус простого хлеба, Плотнее слой гранитных плит, И нету святости в помине Под куполами над Москвой, И рёбра жёсткие гордыни Взмывают ввысь над головой. Так почему так мало света? Отпущен день, как на постой, Его серозные приметы В мокроте слякоти густой. Его разорванные стрелки Нанизаны на ржавый вал, И круговые посиделки Из цифер чёрт заколдовал. Но Агасфер дождётся Бога. Крылатый ангел вострубит, И встанет вечность у порога, Посереди развёрстых плит.

 

Божий город

На улице старинной, Где время не бежит, И мирно, паутинно Лишь вечность сторожит, Когда шаги утихнут, Умолкнут голоса, — Тогда свои раздвинут Заслонки небеса. И спустится в сиянье, И ступит в тишину Тот, кто своим молчаньем Напутствовал страну. Кто слышал все и видел, И ведал наперед, Ни разу не обидел Вниманием народ. И только упованье Он бережно копил И всё его в сиянье И славу обратил. На улице старинной Крыжовник продают, Стоят дома картинно И вечность стерегут. А в кружеве оконном Тускло стекло глазниц, И в царстве этом сонном Лишь звук плывет звонниц… Но тот, кто это слышит В высоких небесах, Довольно, ровно дышит С улыбкой на устах: Пока играют дети, Не стоит им мешать, А чем и кто ответит, Заране вредно знать! Пущай едят крыжовник Под звон колоколов, — Грядёт, придёт любовник — Заветный крысолов В лучах, в сиянье славы, И будет плач и Cуд… И призрачны державы… И ангелы поют…

Ссылки

[1] Местные жители уверяли меня, что на чердаке по потолку бегает белка, похожая на кошку. Я никак не могла добиться от них, что же это за разновидность белки такая, пока сама не увидела…. хорька. Если хорёк похож на кошку, то у болгар весьма богатая фантазия.

[2] Прозорец — окно, болг.

[3] Чешма — природный источник, оборудованный как поилка для скота

[4] Ракия — болгарский алкогольный напиток, попросту говоря, самогон из винограда, сливы или других плодов, абсолютно натуральный

[5] Механа — помещение с камином вроде домашней столовой, часто используется для хранения всевозможных заготовок. Болгары называют так небольшие ресторанчики с обстановкой, приближенной к старинным национальным канонам.

Содержание