Годовые кольца эпителия Наросли, — их бритвой не стесать. Сантиметром ствол судьбы померяю И обновки стану примерять. Не скрести же прошлое железами, Раз врастает в ткани бытия И своими дразнит антитезами, В мир свой переполненный маня. Тут и шляпки найдены с вуалями, Вот под стать им — чёрный башмачок, Целый короб с бусами да шалями, Кружев перепутанных моток И понёвы, словно только вышиты, Тут и лапти — лыковый шажок, Вперемешку где такое сыщете, — Грубый холст, да шёлковый стежок? Бабушки не ладили, не виделись! Посредине ножниц — малый гвоздь, — Прошлого пылящуюся живопись Собрала я, к счастью, довелось. Сердцем помяну, такие ль разные, Если мне и та, и та — родня! Обе не любили флаги красные И до смерти верили в меня. Обе за дождями, за туманами… Я, молясь на ваши образа, Над своими бедами и ранами Вижу ваши скорбные глаза.

Качнулся маятник, — прикосновенье Бога Заставило эпоху умереть. Улитка времени помедлила немного И поползла, чтоб к будущей успеть. Земная прочно навигация зависла, Ориентиры потеряв свои, В пустоты млечное упёрлось коромысло, Плеща бесцельно годы, словно дни. Какая тонкая ирония творенья, — Народы смертны, сколько ни вертись, И невозможно созерцать без изумленья, Что нет понятий больше «верх» и «низ», Есть в людях нынче прирождённые увечья, Истории замедлившие  ход… Летят в геенну, плача, души человечьи, И новая история грядёт.

Усталостью, не слабостью грешу, Минуя лет незримую границу. Я ничего у Бога не прошу, Хотя покой всю жизнь мне только снится. Смотрю в окно, там дождь поит сирень, Цветов сминая бледные соцветья. Сжимается, сжимается шагрень, Грядут, грядут над миром лихолетья. Кружит земля в просторах ледяных, Характер свой испытывая женский, И никого нет близких и родных, Но не сиротство это, а блаженство. Мне не понятна сутолока дней, Я так давно с землёй своей согласна… Пусть первобытно свищет соловей Вдогонку жизни, что была прекрасна!

Гуляю с собакой, иду меж домов, Из окон доносятся разные звуки: Орут телевизоры, множество слов Наружу летит, неизвестных науке. Кого-то ругают, верней, матерят, А кто-то кричит, словно бедного душат. На лавочках, что у подъездов стоят, Сидят алкаши и из горлышка глушат. Собачья площадка, окурки, песок, Снаряды разбитые, банки, да склянки… В душе моей будто бы смачный плевок, — Иду по Москве, не по Божьей делянке. Зимой на площадке травили собак, — Не курс дрессировки, — отравленным мясом. Завидует псине несчастный бедняк, Отсюда и ненависть, прущая басом: «Смотрите, она со своим кобелём, Наверное, спит, гля, какая кобыла! Ей не*ера делать, — гуляй себе днём! Она про работу с собакой забыла!» Да, сплю, и собака моя по ночам В ногах на кровати тулится уютно. Нам некогда с нею скулить и скучать, Мы вместе повсюду, мы ведаем смутно, Что значит от зависти выть или лжи. Мы с ней сохраним наши души собачьи, Над пропастью будем таиться во ржи, Спасая таких же, — не сможем иначе. Мы тихо, без пафоса, служим добру, А лихо встречаем зубастою пастью… Я знаю, Марго, что однажды умру, Лизни меня в губы, мохнатое счастье! И пусть на скамейках, на сайтах молва Себя согревает «догадливым» словом, Мы знаем с тобой, что лишь правда права, А кривда из сердца вылазит пустого. Кому-то живётся без грязи темно, Но бит он на голову собственной дрянью: Когда о других он толкует срамно, — На небо своё направляет посланье. Хула не прилипнет глумливо к сердцам, Где зиждется слава давно не земная. Недаром Господь говорил: «Аз воздам!» Всем будет по выслуге, я это знаю. Так войте, так войте смелей на луну, Слепцы, опоённые ложью и грязью! Я кривды пристрастной стихом не сверну, Тягаться не стоит с подъездною мразью. Идём, моя милая. Рядом! Не лай, Смотри-ка, вон там мы барьер перескочим! Гуляю с собакой, здесь отчий наш край, Мы любим его, а вот он нас — не очень…

Лелею печаль, как лилейник лиловый, — Химеры безгласной невидимый след. Звенит пустельги голосок, и бредовый Рефрена повтор знаменует рассвет. А реквием вечера ждёт за туманом, Он будет по ноте выдавливать день… Ночь прячется где-то за Альдебараном, И пахнет оттуда, как пахнет сирень. А я-то как, мир возлюбя, расстаралась И словом наполнила весь аквилон, Чтоб жизнь мне сегодня не только казалась, Но даже являлась, как сладостный сон. На чётках у века нанизаны слёзы, Они тяжелее, чем смерть от огня… Нет, мне не даётся презренная проза. Так, где же тот век, что полюбит меня? Мне замысел Бога понятен не слишком, Да разве возможно душою объять Всё то, что людским не обнимешь умишком, Лишь творчества искра — его благодать. Опять от зари до зари в услуженье У музы своей по задворкам кружу Болезненной памяти, чувствуя жженье Под левою грудью, да чётки нижу…

Ползут в траве, змеятся вдоль дорог, Взбивая в пену невесомость пуха И нежничая, ветры подле ног, Дыханьем дня едва касаясь слуха. Из снега тополиного на свет Выпархивают глянцевые маки. Бутон мохнатый алый рвёт ланцет, И вот они — приветственные знаки Июньского небрежного тепла, Проникнутого сквозь нежнейшим пухом. Вновь липа сном медовым истекла — Нерасторжимым с летом сладким духом. Кивают маки — бабочки огня, Играет пурпур шёлка светотенью, В такт стебельки, ряды свои клоня, Пичужьему поддакивают пенью…

Любовным зельем утро отуманено, Начало лета — жизни кровоток. Лучами солнца тень лесная ранена, И каждый венчик смотрит на восток. Рой бабочек кружит над медоносами, Садятся и взлетают мотыльки, Поит заря июньский берег росами, Паучьи обозначивши силки. Жасмина куст свежо и упоительно Качает аромат своих цветков, И шмель гудит надрывно и медлительно, Распугивая танец мотыльков. Метёлки трав мерцают ореолами, Искрится небо в заводи речной, И ветерок гоняется за пчёлами, Душистый, как магический настой. А птичий щебет нежен, как мелодия, Когда она прекрасна и сладка… Люблю тебя, покинутая Родина, Но сладок дым твой лишь издалека.

Перестаньте, дожди, лить печаль на дорогу, Хватит дали купать в брызгах водной пыли. Влажно травы блестят, в ойкумене Сварога Тонут избы, дымя, как в морях корабли. Мельтешит мошкара над садовой скамьёю, Распоясался гнус от воды и тепла, И туманы кипят молоком над землёю, И земля из-под ног, словно плот, уплыла. Вот и кончился май, вот и скрыл, зеленея, В буйных кущах июня тропинки свои. Распускают пионы махры, и левзея Тонко пахнет дождём, да свистят соловьи… Непрестанна печаль, снова тучи клубятся, Дождь готовит сюрпризы из огненных стрел. Будет биться Перун за воздушное братство, Как безумный, земной устрашая предел. Синева — к синеве, полусферу объятий Ретуширует мрак, подступая плотней И безудержней самых ужасных проклятий, Превращаясь в грозу над избушкой моей.

Неярко небо летней ночи. С него струится лунный шёлк, Лениво звёзд мерцают очи Под соловьиный страстный щёлк. Тень старой липы измождённо Присела, к пряслам прислонясь, И смотрит пёс заворожённо На звёзд таинственную вязь. Там, в млечной заводи, таятся Неисчислимые миры, И ветры вечности клубятся, Неповоротливо-стары. А пёс и молод, и безгрешен, Свою выкусывая ость, Мечтает меж небесных вешек Созвездие увидеть «Кость»…

Утро вышло, туман разорвав, И, наследуя таинство ночи, Зорька плещет огнистый расплав В спящих окон стеклянные очи. Из тернового слышась куста Приглушённым смешком флажолета, Раздаётся распевка клеста, — Птичий тенор приветствует лето. Анемонов плывёт аромат, — Сокровенна негромкая нота. Тонет в травах некошеных сад, И гуденье шмелиного лёта Толстым звуком пронзает цветок, Словно нежную бабочку — шпага… Там с пиона нектара глоток Пьёт оса, воробьишек ватага Разговорами потчует сад, Там бутоны мохнатые маки Набирают, в них росы горят, Там кукушка кричит свои враки… Исчезают, как тени, следы, Что пору знаменуют ночную, И сиянье оконной слюды Крылья ласточек вкось полосуют. Веки дня поднимают ветра, Разлетаются времени брызги… Ароматным звучаньем пестра, Бьётся пульсом симфония жизни.

Разноцветные свечи сирени Из туманной мерцают зари, Уползают в урочище тени, Свет небесный дорожки торит, В каждой капле дрожа и сияя, Говор ласточек звонко-речист, И вино золотистое мая Одуванчика стрельчатый лист В млечных жилках готовит подспудно, А его первозданный цветок Раскрывает свой венчик лоскутный — Жёлто-жаркий живой огонёк. Он в двоичном живёт измеренье, Чудо-чудное, цвет луговой, Жизнестойкое Божье творенье, Развесенний красавец земной, Что, рождаясь в зелёном бутоне, Раскрываясь в сусальный венец, Дни свои увенчает в короне, Из конца разлетаясь в конец.

Перебежками, перебежками Дождик щёлкает по листве. То орлами она, то решками Ловит капли, а на канве Из травы серебрится непогодь, Как чешуйчатый хвост змеи, — Бриллианты её наследовать Будет вечер, а у земли От испарины затуманится Изумрудный приветный взор, И гроза ночевать отправится С воркованием за бугор.

Звук рассыпался, как фундук, Ударяясь скорлупкой об земь, — Ветер, дождь миллионом рук На бегу обнимают осень. Снова, скрученная в спираль, Временная скрипит константа, Одевая в железо даль Над тропой вековой атланта, Подпирая воздушный пласт. Вместо дум — только шум и скрежет, Да безвестный людской балласт, Что в дыму еле-еле брезжит. Даже с виду — такая мощь, Что пронзает собою землю До глубинных кипящих толщ, Где ей адовы звери внемлют. Но у осени свой расклад, Ей ли вдруг изменить походке? Девяносто один карат, — Чувства выверены до сотки. Пробивается, как росток Сквозь асфальт, звук её контральто, На стеклянно-стальной поток Лучезарная плещет смальта Блики радости, — хаос, бред Упорядочить осень тщится… И в объятьях стальных тенет Под колёса машин ложится.

У погоды плохие вести, По предгорьям пошли дожди. Ничего нет в жару уместней, Если б осень не впереди. Затяжные… гремят громами, Да свивают свои жгуты Над домами и над камнями Воды, пришлые с высоты. Отрясают орехи долу, Топчут жёлтую мякоть слив, Клонят нежную родиолу, Свой выстукивая мотив. Но грустить я не стану зряшно, Есть у осени свой резон. Как бы гром не кудесил страшно, Но закончится даже он. Будет осень ходить, бахвалясь Ржавым золотом, по лесам И, в окошко моё уставясь, Вновь завидовать волосам, Что давно серебром покрыты, Лунный блеск от корней храня. Мне страшней всех известных пыток, — Рыжей хной ей покрыть меня. Мы с ней разные, но едины, Я сентябрьская — и она. Пусть глядит на мои седины, Я ей просто налью вина. Я скажу ей: «Ещё не вечер, — Есть скоромное про запас. Дождь нескоро потушит свечи, И нескоро разделит нас!» А она, удивлённо брови Поднимая: «Смотри сама, Говоришь, мы — единой крови? Но погубит меня зима!» «Не тушуйся, — скажу, — не надо. У зимы ведь не первый сет. Ей я тоже бываю рада, Для неё есть овечий плед…»

Маленький, не плачь, не то… я тоже Над своей судьбой начну рыдать, Пьяными слезами грудь встревожу, И уснуть не сможется опять. Маленький, ты тут, скажи, откуда? Нынче было жарко, как всегда, Я уж было ветра амплитуду Стала изучать по проводам, — Все его порывы посчитала, Прикрывая створы старых рам, Ты пришёл, и мрака набежало… Темнота — не лучшее для дам. Маленький, ну, хватит бить по крыше, Прыгай вниз, пойдём с тобой к реке! Знаю я, что ты меня не слышишь, Убежал, растаял вдалеке… Ну и ну, какой ты всё же неслух, Намочил террасу, крыльца, сад… От твоих скупых рыданий пресных Повлажнел и мой солёный взгляд.

Печальный пожиратель саранчи Сольётся с небом в сокровенном звуке И распластает крылья, словно руки, И над землёй весталкой прозвучит. Печальный пожиратель саранчи Посмотрит вниз светло и волооко, Ведь невозвратность высоты жестока, Когда внизу мир хиною горчит. Печальный пожиратель саранчи Зевнёт от скуки и расправит перья, Он лунный ветер выпьет словно зелье, И коловратом золотым умчит. Печальный пожиратель саранчи Пронзит века и воспоёт надежду В пустом раю о счастье белоснежном, Заметном только в чёрной мгле ночи.

Из диссидентов в пророки — Можно. Из тех, кто отсидел сроки, — Сложно. Из тех, кто маялся Молча, Вырастет племя одно — волчье.

Я пью забвения вино Из пиалы воздушной мая. Букетом славится оно, Я с ним печали забываю. Вновь клейких листиков муар, Как лёгкий дым, над головою, И солнца приглушённый жар, И блеск лучистый над водою. Сплетают ветви купы ив, Плывёт судьба стремниной странствий, А ветер, нежно-хлопотлив, Поёт мне свадебные стансы.

Камертоном утра — птичий свист, Камертоном света — луч неяркий… Суетлив, нескромен и речист, День выходит белым, без помарки, Постепенно обрастает мглой, Чистоту теряя и прохладу, Каруселью кружит предо мной, — У меня с ним никакого сладу. Он мелькает лицами, дрожит, Марево из смога пьёт глотками, Вразнобой клаксонами брюзжит, И бежит минутами-шажками Прочь от шума к заводи ночной. Здесь его никто, ничто не держит… Только он подружится со мной, Как уж новый день в окошке брезжит. Этот так же на подвохи скор, Хоть надежду подаёт на счастье… Камертоном памяти — раздор, Что пустой тревогой сердце застит.

Ветвей весенних кружева Насквозь просвечивают в сини, В набухших почках спит листва Зелёным парусом России. Когда он силы наберёт И развернёт свои полотна, Страна отправится в полёт, Звуча под птичий грай сто-нотно. Прекрасна Родина моя Своею ширью и природой… Народ забвением поя, Она… хиреет год от года. Забыты доблесть и любовь, В народе гордости не стало. Свою мешают с вражьей кровь Лишь потому, что денег мало. Нищает духом сторона, Что исстари была богата На сострадание. До дна Лететь недолго, коль не святы Заветы предков. Тает свет Несложной истины, — не должно Быть русским спящими, но нет, Усыплены, неосторожно Поддавшись на чужую ложь, Забыв истории уроки… Теперь костей не соберёшь, — Завоеватели жестоки. Проспали целую страну! Да где ж вы, русичи, откуда Такая блажь — идти ко дну И ждать неведомого чуда? А впрочем, мне ли вас не знать, С собой готовых насмерть биться, Завидовать и предавать, Строчить доносы, прятать лица От правды, сказанной в глаза, Таить в сердцах годами злобу, Властителям зады лизать, Чтоб только сытно было зобу… Лети, весенний первый гром, Буди, кого ещё возможно! Огнём пылает отчий дом, Не видеть этого — безбожно. Зелёный парус всем ветрам Опять полотнище подставит, Но горе, горе будет вам: И тем, кто спит, и тем, кто правит.

Нынче снега лунное сиянье Затмевает солнца рыжий свет. В лужах бликов нежное дрожанье, Ветерок нашёптывает бред. Всё готово к радости момента. Будущее с прошлым — в зеркалах Каждой капли, а весна валентна С чувствами. В неведомых мирах Задержаться памятью возможно, Мысль способна растопить снега… Но ступает время осторожно, И его задумчивость строга. Скоро Пасха Красная, веселье, Воскресенье чаяний земных… И весны живительное зелье Бродит на просторах дорогих. На снегу следы ещё заметны, В рыхлом пласте впаяны они, Но уж грезит даль о шуме летнем, Что наполнит музыкою дни. А пока в прохладном единенье Взор слепят снега и солнца свет. Для сердец, что жаждут утоленья, Лучшего утешителя нет.

Чужие лица. Кто закрыл глаза, А кто читает «жёлтую» газету… На Киевской их выплюнул вокзал Задолго до московского рассвета. Они сюда стремятся, но зачем? Резиновой Москвы опасны веси. В ней много есть соблазнов, много тем, Но кости Молох здесь быстрее месит. Здесь пот чужой возносит к небесам Бетон и сталь, и не видать концовки Всем этим современным чудесам, Что денег власть плодит без остановки. Чужая речь. Хоть из дому беги, Покой теряя в этом гиблом месте… Они здесь не хозяева — враги, А ведь когда-то были с ними вместе Мы на просторах разных ойкумен, Теперь не видно прежнего радушья. Они — наглеют, робости взамен, И мы — от злого корчимся удушья. Чужое всё. Окраины — гарлем, А центр давно одет не по погоде. И плохо здесь не только им, но всем, Поскольку все мы не живём, но вроде. Москва — сто-лица? Право же, смешно. Она на миллионы чтёт потоки Людские плоти. Город распашной Ждёт новых жертв, погибельно-жестокий. Он на земле и под землёй набит Кишащей массой нового порядка. В ком есть душа, тот мечется, скорбит, В ком нет души, тот мчится без оглядки… Чужие лица, медные глаза. Они, как пятаки, горят незряче. Лишь времена, как поезда, скользят По старым рельсам, да капели плачут.

В кругу тиши, в затворе из метелей, В краю пурги, где нет начала дню, Мои душа и мысли отлетели Искать себе иную западню. Не сон… не явь… всё осязанно, связно И безупречно схоже с колдовством… Вот так живёшь и, кажется, напрасно Таишь своё глубинное вдовство От глаз чужих, со всеми вместе тужишь И веселишься, не считая дней, Но от тоски давным-давно недужишь В скорлупке человеческой своей… Что сталось с домом нашим безоглядным? Скруглился, сжался образ бытия. Бездушно и бездумно-плотоядно Стада кочуют в сытые края… Мы все родня? Мы все мужья и жёны? Поганя лоно чистое Земли, Кого мы ждём, взирая напряжённо В глубокий Космос, чьи там корабли Летят спасти нас от идиотизма? Наивна лень и ненасытны рты. Снялся в рекламе призрак Коммунизма — Прозрачный гений чистой красоты… Блуждая где-то по полям нездешним, Ищу-мечтаю обрести не рай, Но хоть один, пусть вовсе не безгрешный, Высокий разум, берегущий край, Где довелось на свет ему родиться И стать отцом рачительным в дому… Да натыкаюсь на дурную птицу: Чьи две главы — ни сердцу, ни уму. Глаза голов фальшивы и лупаты, На мерзких клювах ало стынет кровь… Под царским стягом урки, вороваты, Снискают здесь народную любовь. Я не боюсь ни этого расклада, И ни пинка под непокорный зад. Но мне страны дурашливой не надо, Чем так существовать, так лучше — яд. Уеду я, пожалуй, стыдно право, — В сплошной разврат историю несёт. Не верю в возрождение Державы. Здесь счастлив только полный идиот. И пусть мне скажут: «Ты не патриотка! Беги, жидовка, нет тебя — и нет!» Я в жизни этой сучьей и короткой Хочу увидеть всё же Божий свет.

Траектории судеб сплетаются в гордиев узел, Разрубить этот пласт — по живому пройтись остриём. Князь войны до беды здесь пространство подлунное сузил, Орошая живое мертвящим ракетным дождём. Кто судил этот миг, если время лишь Богу подвластно, Кто попал в этот стык между жизнью и смертью сейчас? Детский крик поднимается к дымному небу напрасно, Никого голос Бога во взбалмошном мире не спас. У Стены неизбывного Плача, где плач не зазорен, От подспудного страха за близких сгорают сердца… Даже Богом удар за родное гнездо не оспорен, Святы те, кто за Родину будут страдать до конца. Между мной и землёй, где война разгореться грозится, Где безумцам пророк повелел пить горячую кровь, Лишь одна через душу сегодня проходит граница, Я, Израиль, с тобой, и моя неизменна любовь!