Сразу в театр я обращаться не хотел – не было настроения. Кроме того, я думал, что мой позор по переносу тела там известен и меня не возьмут. Но…

Работу я все никак не мог найти. Тогда перспективным считалась должность менеджера по продажам чего-нибудь, но меня упорно не приглашали на собеседования. Биржа труда смогла предложить только работу уборщицей в детском саду. Да, не уборщиком, а именно уборщицей. Но меня этот вариант совсем не впечатлил – предлагаемая зарплата не нуждалась даже в кошельке – ее можно было потратить почти полностью на билеты на метро. Хватило бы дня на три. Разгадка сущности бытия отказывалась мне открываться, а запасы доширака подходили к концу. По стечению обстоятельств у меня еще, правда, была трехлитровая банка красной икры, но я ее не люблю в принципе. Хотел продать кому-нибудь, но желающих не нашел. Я был молод и все-равно верил в удачу. Я прямо кожей чувствовал, что скоро в плане денег жизнь наладится.

И однажды увидел на столбе объявление, что в театр им N требуется подсобный рабочий. Зарплату объявление обещало неплохую. В перечне бонусов шло также – бесплатное посещение спектаклей, ненормированный рабочий день с оплатой переработок и скромное, но также бесплатное питание. Ни один отрывной талон не был оторван – пролетарии не стремились занять это перспективное место. Кроме того, кто-то очень высокий (объявление висело на высоте 2—2,2м) счел своей обязанностью фломастером написать прямо поверх объявления совсем не театральный термин из трех букв. Ирония. Я оторвал талончик и в этот же день позвонил в театр. Отец часто привлекал меня к ремонтам, поэтому сомнений, что я справлюсь, у меня не было. Правда, я никогда не занимался электрикой. Но есть хотелось, в магазине мне приглянулись одни очень симпатичные электронные часы с синей подсветкой, и я был настроен решительно. Меня взяли, почему-то практически не глядя. Может, дело в записке от Фаины… Дали три дня просто походить-поизучать-присмотреться, в которые велели мне со всеми перезнакомиться, но ничего не трогать. И это было правильно – от избытка в организме просроченной красной икры для меня театр начался отнюдь не с вешалки. А с кабинета, где плитка держалась на честном слове, трубы текли и не было перегородок в этой обители Мельпомены. Театр определенно был похож на пятидесятилетнего мужчину, от которого ушла жена. Сказывалось отсутствие должного финансирования и еще какая-то жизненная усталость руководства. Тогда там я не встретил ни одного человека с горящими глазами. Более того, коллектив театра был разделен на два враждующих лагеря, постоянно делающих вылазки на территорию друг друга. Я был не в курсе, поэтому массовые визиты сотрудников ко мне в подсобку расценивал как природную доброжелательность, а не как вербовку в свой лагерь.

По счастью, я настолько не понимал этой мышиной возни, что даже не понял что происходит.

Кроме того, дел я, новичок, сразу нашел себе массу. Даже лампочки в помещениях живы были только через одну. А еще откидывающие кресла в зале были частично сломаны, и поэтому сверху зал напоминал многорядный рот акулы-курильщика не первой молодости – то есть много рядов со щербинами сломанных кресел даже на первых пяти рядах партера. Еще было очень много крыс, которые портили реквизит и снимали аппетит как лишняя цифра на весах. Бытовые проблемы я потихоньку устранял, против крыс притащил с улицы двух самого отъявленного вида котов-убийц. Рядом с ними никто не пожелал находиться – до того смахивали на ублюдков с низкими моральными устоями. Но дело свое они знали крепко – часть своих трофеев складывали сначала мне под дверь. Потом…

Главную заповедь мне все произносили одинаковую – видимо, услышав ее от кого-то очень авторитетного в этих делах – «может быть сломано все, но спектакль должен быть показан до конца».

Так вот. Директором театра был какой-то коммунист 1900 года выпуска. Он руководил театром удаленно, так как находился на постоянном лечении в Ессентуках. Его никто не боялся, так как был слух, что он умер одновременно с Черненко, только его прицепили к аппаратам и держат в нем принудительно жалкие остатки жизни, которых хватает, чтобы давать редкий пульс, но не хватит, чтобы подписать приказ о увольнении или даже встать с кровати, не говоря о том, чтобы приехать. В виду его отсутствия из театра никогда никого не увольняли – это тяжело было сделать юридически. В отсутствие директора все вопросы решались – и вот тут первопричина конфликта – либо через заместителя директора, который не мог доказать легитимность своего назначения, так как подпись в приказе о назначении была уж совсем неразборчивой, либо худруком. Оба ненавидели друг друга неистово и считали дни до официальной кончины директора с мыслью занять его место, не в гробу, конечно, а в его кабинете.

С работой я справлялся. Она дала мне нагрузку, недостаток которой привносил мне ранее печальные мысли, и знакомство с Юлией. Юлия была стриптизерша. Она тщательно от меня это скрывала, но сопоставить ее ночной график работы и прилипшие к спине и ниже чешуйки конфетти не составило для меня труда. И еще у нее всегда бывали мелкие купюры…

.Иногда мне кажется, что она занималась стриптизом просто потому, что любила танцы и свое тело. Она училась где-то на заштатных актерских курсах днем, и работала «официанткой» по вечерам.

Думаю, курсы были заштатные, потому что задания на дом давались какие-то несусветные – два часа думать как морж, изобразить перед соседями эмоции о потерянном ребенке (это без беременности-то!), познакомиться с незнакомцами, изображая иностранку (это вечером в нашем злачном районе. Я помню тогда хорошо схлопотал, пока ее от хулиганов отбивал) …В свободное время она приходила в наш театр и я провожал ее на место в вип-ложу. Так-то положено за кулисы, но ей всегда находилось сидячее место – аншлагов наш зал не собирал никогда. Пока…