Скоро мы узнали, что в один из ближайших дней отходит в Константинополь французский пароход — надо было действовать. Мы направились с нашими документами к французскому консулу, по успеха не имели. Консул разъяснил нам, что пароход имеет специальное назначение — вывезти из Крыма оставшихся там иностранцев и нас с русскими документами он взять не может. Положение было безвыходное, но тут опять помог нам случай. Когда‑то, еще до войны, Общество Французских Инженеров присудило мне почетный отзыв за труды по строительной механике и выдало соответствующее удостоверение за подписью министра. Это удостоверение у меня сохранилось и я предъявил его консулу. Эффект был неожиданный. Консул переменил тон и выдал разрешение на пароходное место не только мне, но и моим спутникам и их семьям. Всего мы получили одиннадцать разрешений. Это был, кажется, единственный случай в моей жизни, когда документ об академическом отличии имел практическую пользу. Выдавая разрешение, консул уведомил нас, что пароход отплывает на следующее утро. У меня почти не было вещей и сборы были короткие.

Я явился на пароход одним из первых и мог наблюдать погрузку иностранцев. Почти все иностранцы оказались русскими евреями с эстонскими, латышскими, литовскими и другими такого же рода документами. Их всех французские власти обложили некоторой данью, не знаю в чью пользу и только мы, русские, проехали даром. Пароход был маленький, грузовик около 2. 000 тонн водоизмещения. С верхней палубы пассажиры спускались по примитивной лестнице в трюм — большое помещение, в котором когда‑то возили уголь. Каких‑либо приспособлений для пассажиров не было и каждый должен был проявить изобретательность для дальнейшего устройства своей пароходной жизни.

Пароход был Далматинский и французы завладели им только после войны. Далматинская ' прислуга явно благоволила к нам русским и скоро появились разные усовершенствования нашей жизни. Сенатор Чубинский с женой получили две раскладные кровати. Для жены Хлытчиева служащие очистили одну из служебных кают и она устроилась совсем комфортабельно. Хлытчиев получил гамак, но подвесить его как следует не было возможности. Оба конца гамака были подвешены в одной точке, так что в нем можно было только сидеть, но не лежать. До сих пор помню фигуру сидящего в гамаке Хлытчиева в хорошем темном костюме, в котелке и с сигарой в зубах.

Когда наступили холода, ему пришлось раскрыть зонтик, так как от конденсировавшегося под потолком пара получался в нашем трюме настоящий дождь. Семья Тарановского расположилась на каких‑то ящиках. Мне удалось найти доску. Подложив под концы ее два полена, я получил ложе, на котором и проводил большую часть времени. Когда началась конденсация паров и пошел дождь, пол нашего трюма покрылся слоем воды, но вода не достигала верхней поверхности моей доски и я оставался на сухой площади.

Мы не имели никакого представления о том, сколько времени займет наше путешествие. В нормальное время можно было добраться до Константинополя за сутки — нам же пришлось жить в трюме больше трех недель. Уже первая ночь оказалась очень беспокойной. Подул сильный ветер — началась качка. Мы шли из Севастополя в Евпаторию. Наши далматинцы не знали Крымского побережья и среди ночи начали разыскивать какого то русского моряка, который, по их мнению, мог кое что знать о расположении минных заграждений. Не помню был ли найден нужный моряк, но все обошлось благополучно и утром мы подошли к Евпатории. Тут мы простояли целый день и только вечером отправились в Ялту, где тоже должны были взять каких то «иностранцев».

Из разговоров выяснилось, что один из «иностранцев» везет партию табака и наши передвижения связаны с торговыми операциями этого «иностранца». Видно было, что до Константинополя мы дойдем не скоро. Возник вопрос о питании. Припасы, взятые в Севастополе, заканчивались, нужно было переходить на питание, организованное представителем эвакуации. Этим представителем был на нашем пароходе какой- то унтер-офицер француз, которого я за три недели пути никогда не видел трезвым. Нам выдавали три раза в день кашу, кипяток для чая и значительное количество красного вина. От качки и вина голова была несвежая и все мы много спали.

В Ялте мы простояли три дня. Погода резко изменилась. Наступили морозы, выпал снег и в Ялте была настоящая зима. Я отправился к Вернадскому. Узнал, что скоро после приезда в Ялту Владимир Иванович слег, температура повысилась, оказался — тиф. Он видимо тифом заразился по дороге из Новороссийска в Ялту, когда спал на диване в общем зале. Я просидел тот переезд на палубе и это меня спасло. Застал Вернадского уже выздоравливающим, но еще очень слабым. Чтобы не утомлять больного, я просидел у него только несколько минут. Это была наша последняя встреча. Мы проработали вместе около двух лет и об этой работе у меня остались наилучшие воспоминания. Вернадский был не только крупный ученый, но и удивительно милый человек.

Из Ялты мы отправились в устье Дуная, где наши «иностранцы» предполагали покинуть пароход. В продолжение нескольких дней велись переговоры с румынскими властями. Но эти переговоры успеха не имели — беженцев Румыния не приняла и, покинув Дунай, мы со всеми пассажирами отправились в Турцию. Подъезжая к Босфору мы уже радовались, что скоро сможем покинуть корабль, но радость оказалась преждевременной. На полпути от входа в пролив и до Константинополя мы остановились и простояли целую неделю. Тут был санитарный осмотр. Нас купали, дезинфецировали нашу одежду. Погода была чудесная, но на берег не спускали, должны были оставаться на пароходе. Через неделю мы двинулись дальше и, наконец, остановились перед Константинополем. Здесь нас покинули люди с иностранными паспортами. Сошел на берег и Хлытчиев с женой — у них были армянские паспорта.

Русских не выпускали почти целую неделю, но теперь было не так скучно ждать. Перед нами был чудесный город. Мы были совсем близко от берега и могли издали наблюдать новую для нас жизнь. Жизнь, как видно, протекала совершенно нормально. Перед нами был вокзал и мы могли видеть, что поезда отходят в определенные часы. Это было совсем не похоже на то, что происходило в России последние два года.

Мы должны были пройти санитарный осмотр, снова нас купали, но прислуга теперь была не турецкая, а французская, и мы заметили большую разницу в обращении с нами беженцами. Турки были вежливы, а французы невероятно грубы, особенно с дамами. Санитарный осмотр довел наших дам до истерики. Вообще мои встречи с французами во время беженства заставили меня переменить мое мнение об этом народе, составившееся прежде на основании моего опыта, как туриста. После санитарного осмотра нас усадили на маленький пароходик и отправили на остров Халки — один из Принцевых Островов.

По прибытии на остров беженцы были разделены на небольшие группы и каждому был выдан мешок. В каждом отведенном беженцам доме имелся запас соломы, которой можно было наполнить эти мешки и соорудить постели. Русская группа получила целый этаж виллы. Комнат было достаточно для нашего размещения, но безо всякой мебели. Наши вещи и одежду нужно было класть прямо на пол. Несмотря на эти неудобства мы разместились теперь значительно удобнее, чем это было на пароходе и проспали первую ночь прекрасно.

Утром я занялся осмотром нашего лагеря. Кроме отдельных сравнительно небольших вилл, имелось центральное здание, в котором разместились какие то канцелярии. Перед зданием на ровной площадке разсположилась походная кухня, где три раза в день изготовлялась такая же каша, какую мы получали на пароходе. Приготовлением каши и ее распределением занимались негры, сенегальцы, знавшие французский язык. Каши было достаточно, но, конечно, она нам очень надоела и иногда для разнообразия мы отправлялись к пароходной пристани, где действовал частный ресторанчик и, что еще важнее, где можно было превращать «колокольчики» в турецкие деньги. Этот размен показывал, что деньги Добровольческой Армии имели в Турции гораздо большую ценность, чем в Севастополе.

Для получения еды выстраивалась длинная очередь.

Каждому из нас выдали жестяную миску и кружку для чая. С этой посудой иногда приходилось стоять довольно долго, было достаточно времени для разговоров. Раз моим соседом по очереди оказался пожилой полковник. Полковник только что прибыл из Одессы. По его словам в Одессе к январю 1920 года скопилось большое количество военных. Он называл цифру в сто тысяч человек, среди них было много офицеров. И вот однажды утром кучка молодежи, преимущественно еврейской, захватила Одессу. Военные не оказали никакого сопротивления и без боя бросились в порт, завладели стоящими там судами и оставили город. Какого‑либо объяснения этого явления полковник не дал.

Ознакомившись с лагерем, я занялся изучением острова. Остров был небольшой, его можно было обойти кругом в каких‑нибудь два часа. Небольшие бухты были особенно живописны. Вода поражала своим цветом и прозрачностью. В Крыму я такой воды не видал. Когда мы уезжали из Севастополя была лютая зима, а тут весна в полном разгаре! Цветет миндаль и какие то незнакомые мне кусты, много цветов. В ближайшее воскресение мы с Тарановским отправились на гору, где располагалась греческая семинария и монастырь. Служба церковная уже закончилась, монахи расходились. Тарановский решил испробовать свои познания в греческом языке, полученные в классической гимназии и заговорил по гречески с одним из монахов. Опыт удался и через несколько минут Тарановский был окружен группой монахов, которых очень интересовала русская революция. Тарановский тоже был увлечен разговором. Это был его первый опыт использования знания греческого языка вне классной комнаты.

После десяти дней пребывания на острове комендант разрешил мне и Тарановскому поездку в Константинополь для получения нужных нам сербской и болгарской виз. Поездка на пароходике была чудесной. После пятинедельного пребывания в трюме и на уединенном островке мы, наконец, почувствовали себя свободными гражданами. Тарановский, историк, интересовавшийся Византией, мог мне рассказать много интересного о Константинополе, но нужно было начинать хлопоты о визах. При помощи финикюлера мы поднялись в верхнюю часть города, «Пера», где были расположены все посольства. Визы были выданы без всяких задержек и мы отправились посмотреть русское посольство. Было время, когда русский посланник в Константинополе играл важную роль и имел большое влияние на турецкую политику. Это все кончилось и мы нашли в посольстве людей, занятых только устройством русских беженцев.

В связи с переездом в Сербию у Тарановского остро стал денежный вопрос. На острове кормили даром, но теперь для покупки билетов и для путевых расходов требовались деньги. Тарановский решил продать имевшиеся у него гимназическую и университетскую золотые медали. Для выполнения этой операции мы отправились на противоположный берег залива в Истанбул и там на одном из «базаров» продали медали. Покончив с медалями, мы посвятили остаток дня изучению Константинополя. Прежде всего отправились осматривать собор Святой Софии. Тут потребовались документы. Русские паспорта успокоили сторожей. В то время турки боялись, что в церковь войдут в большом числе греки и завладеют храмом Святой Софии. Осмотр церкви, сопровождавшийся историческими объяснениями Тарановского, произвел на меня большое впечатление. Через тридцать два года, во время международного конгресса механики, я снова посетил собор, но впечатление было не такое сильное, как при первом посещении — нехватало пояснений Тарановского, а главное мне было уже 74 года, а не 42. При выходе из церкви нас с Тарановским ждало некоторое затруднение. Дело в том, что при входе на наши башмаки были надеты служителем особые войлочные туфли и вот во время обхода храма мы настолько увлеклись разговорами, что их утеряли. Затруднение было скоро улажено добавочными «чаевыми».

Через несколько дней, после описанного посещения Константинополя наш карантин кончился и мы могли покинуть остров. Поезд отходил из Константинополя в три часа дня, но мы покинули остров рано утром, чтобы семья Тарановского и сенатора тоже могли посетить собор Святой Софии.

После осмотра мы заранее явились на вокзал и без всякой толкотни заняли места в вагоне третьего класса. Сидели на голых досках, но после всего пережитого турецкий вагон казался нам очень удобным. Ехали медленно и в Адрианополь прибыли только на следующее утро. Тут была граница Болгарии, осмотр багажа и документов. Поехали дальше боз особых задержек, но продолжали ехать медленно и только к вечеру прибыли в Филипополь. Весенняя погода кончилась. Температура резко изменилась, подул северный ветер и пошел снег. Было совсем не похоже на погоду острова Халки.

За день езды по Болгарии мы ясно увидели, что война довела страну до крайней нищеты. Убедились также, что братские чувства болгар к русским не есть выдумка, а действительный факт. Наши спутники по вагону, узнав, что мы русские беженцы, старались всячески нам услужить, уступали нам места, помогали уложить спать младших детей Тарановского. Совсем не было заметно, что во время войны они были на немецкой стороне.

Балканские горы мы проехали ночью и утром приехали в Софию. Тут мы узнали, что все гостиницы заняты. Пам предложили временно поместиться в спальном вагоне с мягкими диванами, стоявшем на запасных путях. Устроившись таким образом, отправились осматривать город. Город не был разрушен войной и содержался в полном порядке. Повидимому царь Фердинанд Кобургский заботился о своей столице.

Из разговоров с Тарановским и Чубинским выяснилось, что оба они еще до войны состояли членами Русско-Болгарского Общества, содействовавшего болгарской молодежи в получении образования в русских школах. Сенатор имел даже медаль от болгарского правительства за деятельность в этом обществе. На этом основании было решено нанести визит главе правительства. Тут мы увидели пример настоящей демократии. Премьер принимал нас в своем доме. Это был не дом, а простая мазанка с глиняными полами. Прием был очень радушный. Премьер прекрасно говорил по русски. Русский язык был обязателен в болгарских школах и русская литература знакома всякому образованному болгарину. Разговор шел главным образом о русской революции и о коммунистах. Премьер жаловался, что болгарская молодежь увлекается коммунизмом. Мы уже раньше заметили, проходя мимо книжных магазинов, что в витринах красуется немало большевистских книг и брошюр. Среди нашего разговора в комнату вошла жена премьера с подносом в руках. С глубоким поклоном она предложила гостям турецкий кофе. Интересно было наблюдать комбинацию — речи широко образованного европейца-премьера и манеры его жены, придерживавшейся очевидно восточных обычаев.

На следующий день мы посетили Академию Наук и Университет. Особенно нас заинтересовали библиотеки этих учреждений. Каждая из этих библиотек имела около ста тысяч томов и большое количество журналов. Несмотря на всеобщую разруху и обнищание страны, выписка журналов видимо продолжалась и на полках лежали последние выпуски трудов всех европейских академий.

Утром следующего дня мы покинули Софию. Поезд шел быстро и к полудню мы уже были в Цареброде, на сербской границе. Тут пришлось ждать дальнейшего сообщения до позднего вечера. На станции мы увидели поезда, наполненные болгарскими рабочими. Их везли в Сербию для производства разного рода работ по восстановлению страны, разрушенной во время войны. Это была своего рода контрибуция.

Поздно вечером мы двинулись дальше. Ехали в товарном вагоне. Спали на полу без всякой подстилки. Почему сербы так нелюбезно встречали русских беженцев осталось для нас непонятным. Утром мы были в Нише. Тут сербские чиновники осматривали наши вещи, проверяли документы. Все мои спутники были задержаны для санитарного осмотра. Я, имевший «английскую визу», мог продолжать путешествие без всякой задержки. Поезд шел очень медленно и в Белград мы прибыли поздно ночью. Искать какое либо пристанище для ночлега в незнакомом городе мне казалось непрактичным и я решил переночевать на вокзале. Уселся перед круглым столиком, положил голову на сложенные руки и сейчас же крепко заснул.

Утром меня разбудил знакомый инженер, брат жены Тарановского. Он приехал в Белград на несколько дней раньше и приходил по утрам на вокзал, надеясь встретиться таким образом с Тарановскими. Рассказал ему о нашем путешествии и об остановке семьи Тарановских в Нише, а он дал мне несколько советов относительно розыска подходящей квартиры. Белград, по его словам, уже забит беженцами и найти комнату можно только на противоположном берегу реки Савы. Я последовал его совету, переехал на маленьком пароходике Саву и начал поиски комнаты в Земуне, бывшем австрийском маленьком городке, о котором мы читали в самом начале войны. Городок тоже оказался занятым беженцами. Прошел в соседнюю немецкую деревню и там скоро нашел подходящую комнату. Комната была с глинобитным полом, но чистая и с чистой постелью. Покончив с наймом квартиры, я отправился в Белград за вещами. На главной улице уже ходило немало беженцев. Тут я встретил Хлытчиева, который приехал в Белград на несколько дней раньше. От него узнал, что при русском посольстве ведется регистрация беженцев и что зарегистрированным сербское правительство решило выдавать пособие в размере 500 динар в месяц. Сносный обед в то время стоил 10 динар. Следовательно, пособия должно хватать для проживания одного человека. Отправился с Хлытчиевым в посольство, зарегистрировался и получил пособие. Я опять был богат.

Покончив с делами, мы решили посетить технический факультет университета. Нас принял профессор механической технологии. Он нам объяснил, что оборудование лабораторий и библиотека были забраны австрийцами при занятии Белграда в начале войны — показывать было нечего. Что нас удивило — это одежда профессора. Он принимал нас, одетый с иголочки в какую‑то парадную визитку. Невольно приходило в голову сравнение с Софией. Там нас встретил очень скромно одетый человек и показывал библиотеку, где на полках лежали новейшие журналы. Здесь — изыскано одетый профессор мог показать лишь пустые помещения, где якобы когда‑то помещалась библиотека. Мы покидали университетское здание с большим сомнением, что там вообще когда либо была библиотека.

Вечером вернулся с вещами в нанятую мной комнату и смог улечься спать в настоящую постель. Ведь прошло три месяца с тех пор, как я имел свою постель в Ростове. На следующее утро ко мне явились визитеры: профессор механической технологии, с которым мы встретились накануне, и его коллега Арновлевич, говоривший по-русски. Арновлевич заявил, что он мой почитатель, что он приобрел мой учебник Сопротивления Материалов еще до войны и пользуется им при подготовке своих лекций. Оба профессора заявили, что моя мазанка не подходит для жилья известного профессора и Арновлевич предложил переселиться в дом его сестры в Земуне, где имелась свободная комната. Он сам жил в Белграде, но часто посещал сестру и, если я к ней переселюсь, то мы будем часто встречаться и сможем выяснить возможности моего устройства в Югославии.

Предложение было весьма подходящее, я его принял и в тот же день переехал в новую квартиру. Дом был основательной постройки. Комната была поместительная. В ней имелся даже письменный стол — можно было приниматься за работу. Утром мне давали кипяток и я приготовлял себе чай. Все нужное к чаю можно было купить в соседней лавочке — недостатка в съестных припасах здесь, очевидно, не существовало. Обедать ходил в ближайший ресторан. Обед здесь был значительно дешевле, чем в Белграде, и после полуголодного существования во время путешествия, казался удивительно вкусным.

Временное пребывание в Югославии таким образом было вполне устроено — теперь нужно было думать о дальнейшем. В один из ближайших дней я отправился в Белград. На главной улице гуляло немало беженцев. Опять встретил Хлытчиева. Заговорили о возможностях более постоянного устройства жизни в Югославии. Мы уже знали, что в Загребе и Любляне открыты новые Политехнические Институты и там могут требоваться преподаватели механики. Зашли в ближайшую кофейную и написали заявление о желании получить какие‑либо преподавательские занятия. К заявлениям приложили краткие жизнеописания. Мое заявление было послано в Загреб. Теперь нужно было ждать ответа. Пока ответ придет надо было чем то заняться.

Меня давно интересовал вопрос об усилении краев отверстий в металлических листах, подвергающихся действию растяжения или сжатия. Задача эта представляет практический интерес особенно для кораблестроителей и я решил ею заняться. Метод решения был ясен — нужно было только выполнить значительное количество арифметических вычислений. Времени для этого было достаточно и я засел за работу.

Ждать ответа из Загреба пришлось недолго. Через какую‑либо неделю получил письмо от ректора Политехникума с предложением приехать для переговоров. Решил ехать не откладывая, хотя меня сильно смущало то обстоятельство, что для переговоров с ректором у меня не было подходящего костюма. В Белграде было много военных беженцев и моя военная форма не привлекала особого внимания посторонних, но в Загребе, по моим сведениям, военных беженцев не было. Пришлось одеть штатское платье, в котором за пол года до этого я приехал в Ростов. У меня долго хранилась моя карточка в этом костюме и я всегда потом удивлялся, как мне удалось проникнуть в кабинет ректора в таком наряде.

Ректор был заблаговременно извещен о дне моего приезда и в ректорском кабинете я застал всех деканов Политехникума. Все они до окончания войны были инженерами австрийской монархии и наш разговор шел на немецком языке. Из инженерной литературы они знали о некоторых работах Тимошенко и когда из разговора выяснилось, что я и есть автор этих работ, то они сразу мне предложили занять у них кафедру Сопротивления Материалов. Преподавание этого предмета должно было начаться с осени, но они предложили зачислить меня немедленно в профессора, чтобы дать мне время для усвоения языка. Это меня вполне устраивало и я согласился переехать в Загреб в ближайшем будущем.

Покончив с делами, занялся осмотром города. Загреб был настоящий европейский город с мощеными улицами, электрическим освещением, канализацией, водопроводом, трамваем. На центральной площади располагался оперный и драматический театры. Там же помещался старый Хорватский университет, а вблизи находились новые здания университетских лабораторий и университетской библиотеки. Под самым городом находились обширные парки — было достаточно места и дли отдыха и для прогулок. В Белграде я никаких парков не видал. Невольно возникала мысль, что в Хорватии, находившейся столетия под «игом» Австрии, национальная культура развивалась успешнее, чем в независимой старой Сербии.

По возвращении в Земун усердно занялся заканчиванием моей теоретической работы и только изредка бывал в Белграде. Число русских профессоров-беженцев все возрастало. Их было достаточно не только для замещения вакансий в Белградском Университете, но также и во вновь открываемых университетах в других городах Югославии. Было организовано общество бывших русских профессоров. Оно помогало Министерству Народного Просвещения разбираться в разнообразных документах прибывающих профессоров, доцентов и преподавателей и в оценке их научных трудов. Конечно, научное достоинство этих людей было весьма разнообразно, но вне всякого сомнения их дальнейшая деятельность имела благотворное влияние на быстрое развитие высшего образования в Югославии.

Покончив с моей работой и распрощавшись с знакомыми, я в конце апреля отправился в Загреб. Тут сразу начались затруднения с квартирой. Специальный квартирный отдел городского управления распоряжался всеми комнатами в гостиницах. Приезжающие отправлялись прямо с вокзала в этот отдел и там получали разрешение на определенную комнату. Разрешение было действительно только на три дня, а дальше нужно было опять идти в квартирный отдел за новым разрешением. Переменив за неделю три гостиницы, я положительно устал от этих перемещений и решил обратиться за помощью к ректору. Он знал о квартирных трудностях в Загребе и предоставил мне временно устроиться в отведенном, мне служебном кабинете. Это была хорошо обставленная комната с мягким диваном и я, естественно, воспользовался предложением ректора.

Опять началась спокойная жизнь и я мог приняться за работу. Прежде всего, конечно, нужно было приняться за изучение языка. Я решил начать эту работу с чтения хорватской газеты. Язык был близок к русскому и церковно-славянскому, на котором велось богослужение в русских церквах. Зная эти два языка, смог без особых трудностей понимать газетные статьи. Но от умения разбираться в прочитанном и до умения разговаривать — дистанция большого размера.

Говорить правильно на языке близком к родному особенно трудно.

Занялся также восстановлением письменной связи с знакомыми мне профессорами в Западной Европе. Вспоминаю случай с известным английским специалистом теории упругости — Лов. Он впоследствие мне много помогал в опубликовании моих работ в английских журналах. Я решил послать ему из Загреба красивую открытку, изображавшую развалины старинной крепостной стены. Под картинкой имелась хорватская подпись, которая в переводе на русский язык значила «У стены». Через несколько дней получился ответ Лова. На конверте кроме моего имени и названия города, вместо городского адреса, стояли только два хорватских слова, означавших «У стены». Как с таким адресом письмо до меня дошло, осталось мне неизвестным.