Глаза мои стали круглые от ярости.

— Ничего… Ничего… — сказал режиссер, выставив ладони вперед, словно и утешая и защищаясь от рассерженной кобры. — Я хотел сказать, чтоб ты так и танцевала, как последний раз!

Ехидная ухмылочка говорила, что он меня понимает, все понимает… Да, понимает… Прямо пассы какие-то надо мной, успокаивая. Он своими руками, утешающе качая ими на меня, обходя вокруг меня по кругу, словно заталкивал меня туда, обратно в хорошее состояние, не касаясь, точно укротитель змею в мешок.

— Все будет нормально, — приговаривал он, бормоча. — Все будет нормально.

Теперь уже аккомпаниаторша не могла попасть по клавишам.

Я схватилась за голову. Она болела. Хотелось выть. А тут такой абсурд!

Наконец, все успокоились, и режиссер перестал меня магнетизировать. Он заставил меня еще раз протанцевать, но "чтоб точно, как было".

Я растерялась.

— Как вы поставили мне? Как аккомпаниаторша танцевала?

— Как я поставил тебе в последний твой раз! — измученный моей тупостью выплюнул Эфраимос. Так, оказывается, звали толстяка-гипнотизера. — В последний раз!!!

Я подняла свои глаза. Он ахнул.

— Как в последний раз я тебе поставил! — требовал он.

— Как ты протанцевала последний, руководствуясь намеками гениального режиссера, — коротко посоветовала мне аккомпаниаторша.

Я осторожно повторила последний раз. Он заставил сделать меня это еще десять!!!

Странно, но мне никогда, как ребенку, не мешали повторения. Ребенок наоборот, просит читать снова и снова любимую сказку, и наоборот — чем больше, тем больше. Почему? Потому что в нем живо Сознание. Чувство! Он лишь усиливает чувство каждый раз. А чувство — это так приятно, это и есть Сознание! Когда выявляется Сознание, тогда ты можешь повторять мысль, фразу, снова и снова, усиливая ее. И это не надоедает, ибо Сознание не надоедает, — ибо чувство не надоедает никогда!!! Само чувство самоценно для человека! Это не вещь, которая вызывает эмоцию — чувством сердца, мыслечувством, мыслью невозможно пресытиться. Подлинная Мысль, то есть мыслечувство, Сознание — им невозможно пресытится, и оно несет радость и наполнение сердца, наполнение жизни — ибо оно (Сознание, дух) есть психическая энергия. Счастье в духе, то есть в чувстве-мыслечувстве сердца, в насыщенности сердца, в той деятельности

Сознания, которое есть озарение, вдохновение, чувство! Потому я, держа и заново рождая Мысль в Сознании, никогда не уставала повторять, ибо я каждый раз шла за Мыслью, рождала движение заново словно вот тут сейчас, ибо мой танец звучал у меня в голове сейчас — это не было механической памятью, это было мыслью. Так гениальный исполнитель именно слышит в уме то, что он хочет исполнить во всем богатстве чувств как Мысль, и имитирует своим музыкальным инструментом этот звук, насыщая его чувством и мыслью, воздействуя мысленно. Я повторяла много раз, и каждый раз становилось лучше (для меня).

Но, право сказать, я не понимала, чего этот режиссер от меня хочет… И потому изощряла танец изо всех сил, понимая, что что-то делаю плохо. Потом вошла во вкус, и просто растворилась в танце, забыв окружающее и плывя по его теплой волне…

— Еще раз!

Еще так еще… Я не гордая… Когда-то в детстве я так плыла по ночному теплому океану, наслаждаясь теплой водой, ласкающей тело, сияющими звездами, ритмом, а душа уходила в ночную бесконечность, словно растворяясь в ней и светящихся теплых волнах…

Они оба не отрывали от меня глаз… И снова и снова, чуть прищурившись и расслабившись, блаженствуя требовали — еще!

Но всему есть предел…

Наконец, я не выдержала.

— Скажи, что не так?!

— Ничего, ничего… — тут же сказал он. — Сделай еще раз, чтобы я, наконец, понял и все запомнил, что же ты тут сделала, чтоб потом мог передать другому…

Как я его не убила, когда поняла, что он просто пытался запоминать мои "точки" застывания, а не тренировал меня на танец, один Бог ведает…

— Все-все девочки, не ссорьтесь, — примирительно вытянул Эфраимос руки, когда мы с аккомпаниаторшей разъяренно повернулись к нему, ибо обе устали до чертиков. — Я ухожу! И сейчас приведу твоих партнеров, чтоб вы могли потренировать танец вместе.

И почему он не умер от моего взгляда?

— Стоп! — сказал он, наконец, обратив внимание на руку. — Что у тебя с рукой?

Почему ты или двумя руками, или одной, а вторая висит?

Я замешкалась.

— Не могу… — коротко сказала я. — Тэйвонту!

— Тебя надо показать врачам! — встревожился он.

— Я буду действовать или двумя, поддерживая руку, или одной, красиво вытянув ее вдоль тела, — пожала я плечами. — Так, что почти незаметно… Вы тоже ведь не сразу заметили? Тут можно вышить такой узор!

— Но врач поможет!

— Она не двигается! — холодно сказала я. — И никакой врач тут не поможет, когда порваны связки. Я тоже разбираюсь в травмах…

Он зашипел.

— Я найду тебе аэнца!

— Я сама себе его найду! — презрительно сказала я, насупившись. — Я не желаю, чтобы знали, откуда у меня эти травмы.

— Но аэнцы не спрашивают!

— Они сейчас, после трагедии с лошадьми, работают вместе с тэйвонту! — зло, яростно сказала я.

Он поглядел на меня, и тут же прекратил пререкаться.

— Добро! — ласковым голосом сказал он. И сладко добавил, будто это мелочь, широко улыбаясь: — Сейчас мы еще только повторим пяток раз твою партию с партнерами, и можно репетировать на главной сцене!

— Оооо… — сказала я.

Он вышел, а я устало облокотилась на стул аккомпаниаторши, отдыхая. Две женщины легче найдут общий язык, когда он направлен против одного мужчины…

— Ужас! — сказала я, разглядывая клавесин. — Я так устала…

Я пыталась говорить с теми же железными нотками, которые слышала в голосе той стервы. Все-таки громадный опыт позволял мне даже по небольшому кусочку, иногда даже по одному виду безошибочно предполагать, какой будет голос и голосовое поведение у конкретной особи. Когда тебе приходилось имитировать сотни тысяч, а может и миллионы человек, непрерывно меняя облик и разгадывая их психологию и голос, для тебя остается мало загадок — все прозрачны.

— Ужас, — согласилась она. — Я так устала!

Она подняла пальцы, показывая как.

— Не могу же я поднять обе ноги, чтоб показать, как ты, — ухмыльнулась я. Мы обе расхохотались.

— И почему моя героиня такая стерва? — пожаловалась я, расслабляясь. Было так блаженно опереться после изматывающей тренировки.

— Ну так это же твой характер?! — удивилась она.

— Ну, знаете! — оттолкнулась от нее, отворачиваясь, сказала я. — Это совсем уже слишком!

Губы мои обиженно подрагивали.

Она, подлизываясь, подлезла со стороны моего лица.

— Ну-ну, я же пошутила, — ласково сказала она, вытирая слезы.

Я осторожно успокоилась. Нервы — как расстроенные струны.

Она вздохнула.

— Никогда не думала, что люди так сложны… — проговорила она. — Почему мне так хочется тебя обнять? — ворчливо сказала она, прихорашивая меня, будто дитя.

— Я не знаю, — недоуменно и обиженно пожала плечами я.

Мы обе расхохотались.

— А грима то, а грима!

— Это не у меня, а у роли! — обиделась я.

— Да я тебя без грима никогда не видела!

— А это уже маскировка! — довольно сказала я.

Мы опять покатились от смеха. Так мы и смеялись вместе, незаметно подмигивая друг другу и покатываясь, когда они вошли.

Эфраимос, увидев, что мы смеемся, подмигнул мне.

— Как я люблю, когда ты так смеешься, — довольно сказал он. Я только закатилась сильней, и, чтоб успокоиться, мне пришлось зажать самой себе рот.

Но губы еще долго так вздрагивали.

— А на правду кто же обижается! — ласково ущипнув меня, тихо сказала аккомпаниаторша, нежно подталкивая меня в середину зала, где уже ждали меня настороженные мои партнеры…

Этот изверг совсем меня измучил. Говорил — один два раза, а сам прогнал меня раз двадцать вместе с партнерами и остальными танцовщиками, увлекшись и подкидывая все новые и новые идеи…

В этом был один плюс — партнеры балерины и танцовщики зверем смотрели теперь не на меня, а на режиссера.

А я им ассистировала…

И потянулись мои будни в театре…

Правда толстенький режиссер ужасно обиделся, когда тем же вечером я не пустила его к себе "домой", когда он провел меня до коморки, где жила эта несчастная… Он то думал, что оказывает мне одолжение! Ничего себе самомнение!!! Мне еле удалось от него отбиться…

— А зачем же ты меня очаровывала? — недоуменно и обиженно спросил он.

— Я это… — сдавленно сказала я, — флиртовала для роли! — выпалила я первое пришедшее в голову.

Он почесал голову, и я поняла, что в понятие флирт мои поползновения явно не укладывались…

Он потоптался…

— А еще пофлиртовать не хочешь? — наконец растеряно спросил он.

Я ахнула.

— Нет уж, дудки, — сказала я. — Если ты мою пятиминутную чепуховую роль прогнал сто раз, то что же теперь прима чувствует?! — с ужасом спросила я. — Я себя чувствую так, будто это на мне воду возили, то она, наверное, будто это на ней скакали…

Надо мной наверху издевательски заржали.

— Тут конюшни? — удивилась я.

— Да нет! — сказал толстяк. — Здесь живут…

— А почему лошадь на крыше? — ахнула я.

Я услышала сразу несколько смешков в разных комнатах. Зато наверху замолчало, заматерилось, а потом смачно плюнуло сверху на нас. Я еле успела сбить нас вместе с толстячком в сторону.

От усталости я не выдержала, и меня охватил истерический смех.

— Это в-верблюд! — сквозь спазмы хохота выдохнула я, поняв, что ошиблась.

Дом начинал разогреваться.

— Эй, вы! — рявкнули наверху.

— Оно говорит!!! — не выдержала и затряслась я, не в силах сдержаться. Меня просто крутил смех, а режиссер меня поддерживал… Мы словно стояли на свидании на виду у всего дома, трясясь от хохота под домом, который трясся от хохота.

— Ууу, — завыли от злости наверху. — Эй, кобыла, я сейчас тебе спущусь и как заржу!!!

— Ария лошади?!? — захлебываясь, вызывающе громко, даже удивленно переспросила я, представив, как он ржет перед публикой, аплодирующей ему в окнах.

В комнатах визжали от смеха.

Тут выбежал какой-то старичок начальник.

— Что происходит? Что происходит? — заметался с перепугу он.

Я внимательно посмотрела на него, а потом твердо сказала, махнув рукой.

— Ничего и варить!

Из дома раздавался какой-то странный писк, идущий из окон…

— А где же лошадь на крыше? — недоуменно оглядываясь, спросил старичок.

С жильцами случилась истерика. Аааа…

— Показа-ать?!? — скорчившись и вне себя от смеха, вскрикнув, предложила я.

В доме творилось что-то невероятное. Там рыдали от хохота, перемежая свое ржание сдавленными всхлипами…

— Я тебе покажу лошадь!!! — по звериному завыли на верху.

— Коб-былкой запрыгаешь?!? — переспросила я, не уверенная, что такое возможно.

Рев, шум, крик, стоголосое ржание!

Все! Люди уже истерически хохотали как безумные во всю глотку, хлопая себя по коленям, катаясь по полу, бьясь об стенку, уже ничего не воспринимая, трясясь и не в силах остановиться… И не желая даже посмотреть на лошадь, которая высунула свою голову из окна и похабно ругалась, выплевывая оскорбления, которые никто не слышал, а я тыкала, корчась, в нее пальцем…

Эфраимос быстренько затолкал меня в каморку подальше от греха, чтоб я еще чего-нибудь не учудила, сам трясясь от хохота и приседая, и побыстрей отчалил, пытаясь не смотреть на меня, чтоб не ржать. Но я же видела, как кривится в улыбке его красное от смеха лицо и как его плечи вздрагивают, не в силах сдержаться…