Я скакала на Даре, опережая всех. Никто не мог меня догнать. Да и не пробовали это сделать, ибо Дар был ревнив. С нами были только старуха Тигэ, которая самозвано присвоила себе обязанности нечто вроде добровольной няньки и дуэньи при мне, тщательно следя, чтоб меня никто из этих мерзавцев не обидел. Имеется в виду, не обрюхатил. Никто — это Радом, конечно.

Впрочем, об этом я, как и все маленькие девочки, только мечтала… Как буду носить и укачивать маленького человечка, так похожего на того, кого я люблю…

Как буду стелить постель, выбирая и разглаживая белые, чистые, накрахмаленные простыни… Чтоб подчеркнуть бронзовый загар двух сильных, гибких, ловких… супругов… Еще не испытанное, это манило меня как ребенка конфетная лавка…

Старик Рихадо сказал, что он предпочтет водный путь на лодочке, ибо он хотел по дороге кое-куда заехать, чтобы выяснить, не известно ли что обо мне в других местах…

— Я думаю, я прибуду точно с вами, — ухмыльнулся он.

— Ты не можешь обогнать моего Дара! — возмутилась я.

— Твоему Дару придется объезжать озера, а я поплыву по прямой, — невозмутимо улыбнулся тот. — И вообще, не спорь со старшими.

И теперь, пользуясь тем, что никого не было, — не считать же за людей старуху

Тигэ! — а на Даре я была неуязвима для нее, я изредка скакала на лошади полностью обнаженной, нежась под взглядами Радома. Зажав коленями спину Дара и откидываясь, повисая, будто убитая головой и своей разметавшейся гривой вниз, на самом деле отдыхая и сонно выгибаясь и краешком глаза наблюдая Радома.

Врожденное чувство меры и красоты, воспитанное годами, никогда не изменяло мне, хотя казалось, что я опрокидываюсь и гляжу на небо произвольно, но на самом деле я не допускала ни одной позы, которая могла выглядеть пошло, вызывающе, фривольно или похотливо… На самом деле это был ритмически точный и сложный чистый танец тела, только вот Радом этого не видел…

Я ведь себе загорала, ни на кого не обращая внимания…

Он видел лишь точеное тело, случайно меняющееся на скаку в бесчисленных рисунках и вязях скачки коня, чеканые, литые прекрасные бедра и сильные ноги — сильные, спортивные, изумительные по внутренней силе, но без излишеств… Я танцевала для Радома, в воображении рождая и извлекая из ситуации тысячи мгновенных картин, тут же реализуя их. Смысл был в том, чтоб использовать мгновенно меняющийся фон окружающего и мышц бешено скачущего коня, чтоб получилось прекрасно. Чтоб наложились сложные, пробуждающие дух ритмы узоров в их рассыпчатых пульсациях и непрерывной смене и крошечных струящихся изменениях мышц. Нужно было не только усмотреть возможность, но и мгновенно решить и воплотить ее, пока она тут же не исчезла навсегда, как красивее…

Даже в сильный священный танец тела я вкладывала для любимого все чистое сердце… Странно, но ни одной мысли о страсти почему-то не рождалось у меня, когда рядом был Радом. Я видела только его, и только его, и тонула в нем… Он как магнит поглощал все мои восприятия, и теплая волна в сердце буквально кидала меня к нему, рвала, тянула, крутила… Я физически ощущала это притяжение — лицо, нет сильный лик его, словно врезались мне в мозг…

Я танцевала для любимого, больше — для мужа… Сильное, гибкое, но женственное и прекрасное тело — в этом у меня, как и у всех тэйвонтуэ уже не было промахов. Правда сейчас слишком юное и тонкое… Тело было совершенным — женщины, в отличие от мужчин, допускавших иногда переразвитие иных боевых мышц ради силы в ущерб красоте, никогда не допускали подобного… А женские гормоны естественно формировали лишь женский абрис тела, несмотря на тренировки…

Странно и удивительно наблюдать, как тело хорошо тренированной женщины, несмотря на то, что она работает как мужчина, не бугристое в обычном состоянии, а словно полностью гладкое, удивительное, литое, как из воды вышла.

Надо увидеть такое абсолютно гладкое тело, без малейшей капли жира или провисания, но со смягченными линиями мышц, чтоб понять всю его бешенную, невыразимую красоту и очарование… От вида этих гладких, плавных, но невыразимо крепких форм, мужчины шалели… Так работал женский гормон и женский аппарат, не дозволяя людям уравниваться, а лишь выявляя все особенности пола при тренировке. Хотя мы, женщины, явно предпочитали тренировать выносливость и ловкость силе — техника приемов и оружие скрадывали преимущество в силе, и, наоборот, давали преимущество тому, кто ловчее и быстрее, а не сильнее… Женщина тэйвонтуэ была часто опасней мужчины тэйвонту

— в этом я убедилась на примере с Тигэ.

Я не испытывала смущения.

Я была в моем представлении жена, которую муж почему-то не хочет, и мне от этого было мучительно больно и стыдно перед людьми… И я даже желала его соблазнить, раз так, будто меня отвергали…

Сколько раз Радом не выдерживал, и, подскакав, начинал меня ласкать, а я просто лежала на спине летящего во весь опор коня и нежилась в его любви, спокойно и отрешенно глядя на него, не сводя с него больших, широко раскрытых и чуть испуганных раскосых глаз.

Надо сказать, что я была еще больше по-детски скорей напуганной этим, чем что-то ощущала, кроме его большой и теплой родной руки, за которой я тянулась… Моляще и испуганно жалобно глядя, когда его сильная рука властно ложилась на мое четко очерченное лоно… Я позволяла ему это потому что он хотел, и доверялась ему, поверив ему все, свою честь, а не потому, что сама этого хотела… Самой мне больше хотелось прильнуть к его груди, чтоб он меня взял на руки и мы сидели вместе, успокоено глядя на небо и наслаждаясь тишиной сердца, ощущая стук наших объединившихся сердец и замирая от теплой подымающейся волны в нем, рожденной близостью любимого… Чистоту моего сердца, рождающуюся при виде его, ничто не могло затронуть…

Впрочем, Тигэ была тут как тут. Каким-то образом она оседлала одну из кобылиц и объездила ее, несмотря на все ее выходки и штуки. И ездила на ней, вместо того, чтобы скакать сзади на своем старом мерине, которого я специально купила для нее из уважения к ее старости. Я ж ее предупреждала!

— Девочка моя, не родился еще тот, которого не может усмирить старуха Тигэ, прожив всю жизнь с принцессой и ее отпрысками… — хладнокровно ответила та.

Я только фыркнула.

— Ну, смотри, — сказала я. — Я не виновата. Мне только лучше, если тебя повезем поперек седла…

Но пока поперек седла часто возили меня, ибо Тигэ беспощадно и бесчеловечно меня скручивала, пользуясь тем, что я еще не отошла от болезни, и безжалостно меня порола за каждую мою выходку. Я только жалобно вопила:

— Радом!

Но Радом не вмешивался. Тэйвонту не вмешиваются в действия женщин, к тому же старых. Это их волчий закон. Их женщины и сестры могут лупить их как угодно и делать что угодно, тузить их, а они, только прячут болезненные места и не сопротивляются. Впрочем, последнее часто бесполезно, ибо женщины более ловки в обращении с оружием, еще и с таким садистским, типа железной палочки с локоть.

Мужчина лишь уходит и пытается ускользнуть от разъяренной женщины. Только в спарринге в учебном бою, понарошку, тэйвонту сражается с женщиной. Или в настоящем бою, если она на вражеской стороне. Но этого не бывает, ибо тэйвонту издревле между собой не сражаются, даже если состоят во враждебных партиях — все знают этот закон. А у дожутов нет женщин. Потому — все для блага Дивенора, нет розни!

И даже принцы, изредка грызясь между собой, никогда не втравливали в свои распри тэйвонту… Те охраняют и помогают им, и только.

Потому Радом женские отношения предоставил мне самой. Тем более, что угрозы жизни та не несла…

А скорей была доброй и заботливой бабушкой…

Боже мой, как она меня била! А я же уже взрослая! Меня же никогда до этого не били! Ибо ребенок лишь обозлится на родителей и возненавидит их, и замкнется на пороке.

Да и не было нужды — при нормальном воспитании ничто не нужное не придет в голову и ребенок доверяет родителям и подчиняется им из любви. Обычно ударами пытаются исправить свои собственные огрехи…

Но лишь забивают их внутрь, возводя стену между детьми и собой, и сея семена ненависти и зла в семье. Ребенок, который был наказан силой, у того, у которого он должен искать защиты, никогда уже не будет прежним… Можно наказать, лишив лакомства или даже посадив целый день чистить сапоги, хотя это не поможет, но никогда нельзя допускать унижение детского достоинства. Ибо вы его защита!

Достоинство не должно быть унижаемо ни при каких условиях, иначе скоро при взрослении вы рискуете увидеть в глазах ребенка равнодушие, чуть только он станет старше и самостоятельнее. Сколько матерей, жалующихся, сделавших себе старость одинокой своими собственными распускаемыми руками. Ребенок охотно послушает вас, если вы будете с ним, и будете заниматься! Ох, как послушает!

На какие только жертвы он не пойдет, чтобы заслужить ваше внимание!

— То-то твоя принцесса была избалованной, — злорадно сказала я, после того, как была в очередной раз выпорота. — Ты спутала суровость жизни ребенка, где царит тренировка, труд и напряженная суровая дисциплина обстоятельств и жизни, с жестокостью обращения. Выражение "кто жалеет ребенка — тот губит его" относится именно к условиям его жизни, когда все делают за него, окружают его роскошью и смотрят ему в рот, вместо того, чтоб окунуть его в суровый труд и даже полуголодную суровую жизнь тренировок и испытаний без излишеств. Но, наоборот, выявляя ему полную любовь. Воспитывать должны обстоятельства и традиция, дисциплина и строгость тренировок должна уже быть как бы закачана в учебное заведение, как нечто незыблемое, а учитель должен быть очагом света и любви, магнитом сердца, вдохновляющим и подымающим ученика. Это не он заставляет и утверждает военную дисциплину и повиновение, а традиции и обстоятельства. Только при таком двухстороннем давлении можно достигнуть правильного воспитания без расхлябанности и попустительства. И ребенок не станет отлынивать у любимого учителя, ибо с другой стороны ему жгут пятки, чтоб он не медлил. Как в замке Ухон. Где чудовищность суровой жизни, тренировок, испытаний сочетается с настоящим братством настоятелей, учителей, мастеров и учеников. Устав должен быть незыблем, он не может быть нарушен, но внутри его ты должна являть любовь. Там где порка, там ненависть и тупая казарма, калечащая и развращающая души. Вот!

Я показала ей язык.

Тигэ неожиданно улыбнулась.

— То-то я гляжу, что-то не то с тобой происходит! Становишься совсем принцессой!

Я взмолилась.

— Тигэ, обвенчай нас! Не заставляй меня так унижаться перед Радомом, как я и представить себе не могла! Говорят, ты получила сан! Зачем ты нас мучишь?

— Аэнский! — сказала Тигэ.

— Один черт, — махнула рукой я. — Лишь бы Радому было легко на душе…

Тигэ тихо наклонилась ко мне.

— Девочка, я замужем за Рихадо…

— Ах! — охнула я. — В сто лет? Чем же вы занимаетесь?

— Не важно, — махнула рукой Тигэ, — главное, что я кое-что вижу, чего не сказала Радому и чего ты еще даже не видишь сама, — тихо сказала она, пользуясь, что Радом отъехал. — Хотя у тебя голос и фигура девчоночьи, но с самого начала ты даже не замечала, но вела себя и говорила с другими мужчинами и парнями как это делает долго замужняя аэнская и славинская женщины. В этих странах высокой и непоколебимой этики у них вырабатывается определенная реакция и свои жесты, почти сразу предупреждающие мужчину, что она замужем. И потом, есть определенные линии поведения… И ты делала это бессознательно, долгой привычкой — я видела вас с Радомом — еще даже до того, как вы пытались пожениться. Это не было от ума — это была просто долгая привычка, вкрапленная годами брака…

Я ахнула, зажав рукой рот.

— Не говоря уже о том, что у тебя на двух пальцах многолетние следы от брачных колец по аэнскому и Славинскому обряду одновременно… Это бывает, когда славинки или аэнки женятся на иностранцах. А они любят это делать из этих двух стран обоюдно, усиливая связи… Следы остались, хотя ты уже месяц носишь кольца на других пальцах… И отпечаток поведения кроме как с Радомом у тебя всегда типично женский, замужний, хотя ты этого даже не понимаешь и не замечаешь… И это не новое… Но глаз замужней тэйвонту трудно обмануть… Ты была замужем! И есть, если быть точной!!!

Она еще много чего сказала, объяснив… А я потом, отъехав, горько и отчаянно плакала. Встревоженный Радом только пытался добиться от меня причины, что я плачу уже второй час, но я, отчаянно замахав головой, отвернулась, оттолкнув его, и дальше избегала его. Он попробовал вытряхнуть разъяснение у Тигэ, но там натолкнулся на стойкое молчание.

Весь день бродила я, печальная, вдали от Радома. Уходя от него всякий раз, когда он делал попытки приближения, и всплакивая при этом. При виде его мощной гордой фигуры, безнадежно потерянной для меня, у меня всякий раз сжималось сердце.

Наконец он не выдержал:

— Любимая, что случилось? — моляще спросил он. — Что сказала тебе эта старая ведьма?

Я расплакалась у него на груди.

— Ты… Ты… больше не будешь любить и уважать меня… Я не могу выходить за тебя замуж… Тигэ сказала, что я уже скорей не девочка и уже была замужем… и может даже беременна… и… может один раз рожала, — я совершенно разревелась, пытаясь оттолкнуть его.

Но, к моему удивлению Радом явно повеселел.

— Всего-то?

Я подняла заплаканную голову.

— К-как я могу выйти за тебя замуж? — трясясь от плача и заикаясь, спросила я.

— Можно по основному обряду, — лукаво ответил Радом. — А можно и самому древнему… То есть, когда муж берет жену прямо в Храме, доказывая, что он еще на что-то годен, на что способен и что он способен, и что отныне она его жена при свидетелях…

Я сквозь слезы засмеялась.

— Ты не сможешь на такое решиться…

— С тобой я готов на все, — решительно разворачивая меня к себе и прижимая к большой груди, ответил Радом. — Хотя я не сказал бы, что то, что у тебя кто-то был до меня, мне нравиться.

— А ребенок? Вдруг я действительно была беременной? — спросила я. — Я ничего, абсолютно ничего не помню…

— Ребенка я усыновлю! — решительно сказал он. — Если таковой действительно был… — тише добавил он. — Я тоже не без глаз, и, по-моему, ты просто девочка… — он помолчал. — Впрочем, это мы скоро проверим… И будем воспитывать его вместе прямо в замке Ухон. Пусть растет будущий тэйвонту!

— Мы будем там жить, да? — уже успокаиваясь, спросила я. И чуть снова не заревела. — Я хочу быть девственницей!

Радом неожиданно ухмыльнулся.

— Нет, надо жениться на тебе, пока к тебе не вернулась память. Тогда ты будешь для меня невинной овечкой, кем бы ты не была. Всегда девственницей! Хотя, я подозреваю, что ты такой и осталась, и тебя до меня никто не целовал!!! Скоро проверим… Ты сжимаешься прямо ягненок… ягненочек!!!

— Я не овца! — мигом прекратив плакать, гордо шмыгнула я. — И никогда не буду покорной овечкой.

— Да я вижу, кого черт подбросил мне в жены!

— Радом, — вдруг спросила я, осененная надеждой. — А ты свою невесту, ну… брал? Скажи честно! — потребовала я. — Может, у вас был ребенок?

— Что тебе в голову пришло? Опять ревность? Или ты перекидываешь внимание на меня? — улыбнулся он, целуя мои губы. Но теперь уже мужски решительно, сильно, требовательно.

— Скажи! — потребовала я, топая и отстраняя голову. — Только без вранья. Это может быть очень важно! Может ее забили в монастырь, потому что у вас был ребенок!

Он удивленно пожал плечами.

— Ну, нет. Я б тогда сдох, а оттуда ее вытянул… — по-моему, он даже оскорбился, что я могла о нем такое бесчестие о нем подумать. — Я не видел ее взрослой…

Я опять безутешно разревелась. Появившаяся надежда, что мифического ребенка мне сделал Радом, только не помнит об этом, растаяла как дым.

— Ты что?! Ты подумала, что ты моя невеста? — догадался он. — Ты слышала разговоры о себе? Что ты похожа? Ты посчитала себя ею?

— Да… это я… — испуганно и покаянно, по слогам призналась я ему, ожидая, как он на это отреагирует и, затаив дыхание, глядя на него и вздрагивая от неуспокоенного еще плача. — Я была ею…

Я моляще заглядывала ему в глаза. Не знаю, если б он отринул меня, я б наверно умерла. И приняла бы смерть от его руки…

— Дурочка моя, — облегченно сказал Радом, подхватывая меня на руки… — Что подумала! Надо голову оторвать тем, кто такие вещи говорит при ребенке!

— Но, Радом, я…

— Но я видел ее мертвую, как это не ужасно, в драгоценностях на опухших руках,

— перебил он меня, закрывая губами мне рот, — потому все твои фантазии имеют под собой лишь то, что ты действительно на нее похожа. Их невозможно было бы одеть на труп… Из замка было невозможно бежать… Ледяная вода… Добрые тридцать километров до ближайшего материка, а с той стороны Аэна… А до нас — около сотни, местами больше. Остров окружен рифами, пройти которые может лишь знающий человек и только в спокойную погоду и только в определенные дни месяца. Для остальных это смерть даже в спокойное время, вплавь или на лодке — невозможно. Это кольцо смерти, за которое беглецу невозможно пройти. А в шторм тем более. Потом сам монастырь находится на вершине свыше двести пятидесяти метров… И туда нет пути, кроме как по веревке… В ураган это абсолютно невозможно… Потом ее охранял отряд тэйвонту, причем постоянно было несколько рядом… Там был еще отряд прикрытия… Потом умершая от ран тэйвонту подтвердила мне и другим, что они сами убили ее. Она сама разрабатывала план.

Случайной смерти… Но все получилось лучше не придумаешь, потому что обрушилась часть замка, и погиб и специально посланный отряд палачей из двух школ из самых верных. Погиб не от чьей-то руки, а от руки урагана…

— А почему она умерла, если ты говоришь, что тэйвонтуэ регенерируют?

— Я думаю, что ей помогли умереть, чтоб она унесла в могилу то, что знала…

Чтоб даже эта смерть осталась случайной. Думаю потому же охотились на меня…

— Но все же, Радом…

— А потом ты появилась здесь, за семьсот километров, в тот день, когда тебя совершенно определенно видел десяток тэйвонту живой в замке, а их подставой не обдуришь. Умершая тэйвонтуэ и еще несколько живых из отряда прикрытия подтвердили мне это. И не только мне. Такие глаза, как у нее, не подделает никто. Это, к сожалению, исключено, вот почему вариант подмены, к сожалению невозможен… И глаза как у тебя. Они одни на миллион… Как звезды… — прошептал он, целуя их…

Я замерла, блаженно вытянувшись…

— Но все же, Радом, говорю откровенно, — я твоя невеста…

— Кто бы сомневался! — запустил он свои руки в мои волосы…

— Радом, я не шучу, я сказала!

— Я предпочел бы слово жена! — сказал он невнятно, ибо впился в губы и был занят поцелуем, совершенно не обращая на мои попытки никакого внимания.

— Ну смотри, — я тебя предупредила, — я твоя сбежавшая невеста!

— Никуда ты уже не убежишь, — сказал он, поднимая меня на руки и аккуратно ложа на землю.