Я стояла и грустно смотрела.

У меня был соблазн.

Отец увидел это в моих глазах и насторожился.

У меня был соблазн догнать принца, поймать и сделать ему приятное. На пятнадцать метров. Десять раз.

Это любовь! – поняла я. Ноги чесались, особенно носок.

Человек любит полет. Почему бы ему не помочь? Когда он скроется с глаз родителей.

Я видела, что ноги у Мари тоже чесались. Соперница. Но я не гордая. Я ей тоже дам. Пусть бьет на здоровье, лишь бы мальчику было у нас в доме хорошо.

Отец что-то заподозрил.

Он что-то очень заподозрил и заволновался.

Дочери переглядывались, а это мерзко. Это приводило ко всяким недостаткам.

- Лу! – вдруг тихо сказал он. – Поклянись, что не станешь убивать принца!

Я смущенно отвернулась. Стояла на цыпочках, отворачивалась, не знала куда прятать глаза. Робкая такая. Не могу лгать папе в глаза.

Я вообще никому и никогда не лгала. Смешно, но это правда. Все мои знают мою абсолютную честность и честь. Ведь не лжет же актриса людям, когда играет на сцене. Так и шпион их не обманывала.

А может и лгала. Но ложь для сердца была болезненна, а когда я играла служанку, пажа, солдата этого мерзкого ощущения лжи на физиологическом уровне вроде бы как и не было... А может, и было... Не знаю, может это зависит от побуждений – я никогда не обманывала для личных целей, ради корысти, для себя... Война есть война... Был какой-то зазор, допуск, что ли, возможного... А если б я даже там начала обманывать ради личной корысти, ради денег, я погубила бы себя... Я бы не осталась прежней и сильной, я бы не смогла играть по настоящему, чтоб люди не чувствовали фальши... Наоборот – я от игры получала даже некоторый экстаз, но никак не от обмана. Я была актрисой... Я немного поняла... Без духа я никудышняя актриса... Мои действия были в духе...

И поэтому требовали абсолютной чести и чистоты цели...

Впрочем, это вряд ли поймет тот, кто никогда не был актером – ложь это нечто, отделенное от сердца, неискреннее, отделенное от правды, это нечто отделенное от собственной индивидуальности, духа, верит ли человек в свою ложь или нет, но ее всегда опытный шпион может почувствовать... А у актрисы все по другому – чем ближе к сердцу, тем сильнее воздействие... Просто у людей ошибка... Театр не ложь по определению, ибо это не обман физиологически... И я не обманывала, не была неискренней, не сердечной, лицемерной, ибо роль была в моем сердце... Так шпионов некоторых высоконравственных стран было просто невозможно выявить – разве только по их высокой чести... Ибо они жили с высшим законом честности и даже чести, из высокой нравственности, а не наоборот.

И – более того – у них не было своей собственной личности, как это свойственно людям, с ее маленькими слабостями и привычками – как актеры они вторглись в ту сферу, где уже научились менять и творить личности, а значит, и убирать их волей и мгновенно. Это были мощные индивидуальности как совокупность высоких целей, мощного сознания, знаний, умений и бесчисленного количества личин. Ибо эти люди стали свободными, хозяевами себя, а не рабами, связанными мелкими привычками и глупыми недостатками характера, которые люди считают качествами характера. Они могли быть любыми, какими захотят... И я знала, как и почему это происходило, и что в этом не было ничего неестественного, это было развитие внутренней самодисциплины, подчинения и овладения самим собой, как мы овладели своими ногами, когда учились ходить, как мы научились не писать на кроватку... Беда только, что большинство людей остановились в этом овладении на полпути, им никто не сказал о самодисциплине, о овладении самим собой, о том, что это естественно. Я что это происходит во многих тайных локальных культурах, йогах, боевых школах, хотя должно происходить повсюду, ибо человек обретает бесконечность себя... Игра – лишь побочное следствие, подражание любому солдату, пирату, пажу, чужому человеку – лишь частность, на самом деле это часть приспособления к любым обстоятельствам, покорению их через изменение себя. Мало кто понимает, что точка опоры в преодолении мира может быть прежде всего в изменении себя. Самый неправильный и грубый пример – плаванье, когда, овладев мастерством, вода становится для тебя радостью, а не гибелью, когда ты днями можешь нырять в море и даже спать на воде... Ты победила воду, изменив себя. Но это не правильный пример. Правильно сказать, что когда все обстоятельства против тебя, когда не на что вообще опереться, нет никакого рычага, на самом деле она есть, и вовсе не в приспособлении и не в покорности, эта точка опоры, опираясь на которую ты можешь рычагом сдвинуть обстоятельства. – Это – ты сам! Изменив, улучшив себя, ты можешь перевернуть мир. Именно в тебе может быть та точка опоры, которая может помочь побеждать любые, даже самые непобедимые обстоятельства...

- Лу! – сказал отец, приводя меня в себя. – Не делай Джекки ничего слишком плохого!

Я вздохнула.

- Я попытаюсь... – тяжело сказала я. – Не знаю, правда, как у меня получится...

Мари хихикнула.

- А ты постарайся? – льстиво попросила она. – Я понимаю, не убивать трудно, и не бить принца трудно, но можно как-то смириться...

- А как насчет Сибири? – ласково спросила я. – Счастье!

- Знаешь, доченька, это счастье мы получили благодаря тебе! – строго ответил отец. – И я вообще тебе запрещаю с принцем кокетничать!

- Я с ним кокетничала? – оскорблено воскликнула я. – Да я его била, била, била, дважды плюнула на голову, опрокинула вазу, кинула жабу на голову, накормила пауком и жабой, негритенком сделала, в обезьяну обратила, в грязи выкупала, кастрировать собиралась, галерею показала...!

- Так-так! – подозрительно сказал отец. И я мигом прикусила язык. Перечисление грехов было громадной ошибкой. Дернул же меня кто-то за язык. Я с горестью подумала, что, наверное, я в душе христианка, исповедуюсь тут отцу, а это нехорошо. А говорить про галерею вообще было катастрофой, как и напоминать об этом.

- Сибирь! Сибирь! – закричала я, как попугай какаду, пытаясь вернуть ему прежнее направление мыслей. – В Сибирь! В Сибирь!

Это тоже была ошибка.

Папа стал черный и прибавил это к списку моих грехов.

- Этот принц такой плохой, что нам делать! – закричала я, подавляя их мыслительные способности своим тихим как гудок голосом.

Но родители на провокацию не поддавались, а вспомнили все мои грехи. Поскольку называть и перечислять их было долго, и даже назвать каждый по номеру невозможно за столь короткое время, отец просто назвал число. Которое увеличилось на шестнадцать. Один миллион четыреста тринадцать тысяч двести тридцать семь – он считает автоматически, бессознательно, как счетчик, и любит считать, так что все уже давно подсчитано и записано со слов мерзких ябед.

- Мерзкая клевета! – оскорбленно заорала я. – Да быть такого не может! Меня незаслуженно оклеветали, безумно преувеличив мои мелкие согрешения!!! Все ложь и клевета! – бушевала я. – Этому числу нельзя верить, ты преувеличил число моих грехов на целых три!!!! А я еще даже на остальные комнаты с сокровищами в доме не глядела!

Гордо отвернувшись, оскорбленная такой ложью, я быстро вышла из комнаты. Пока меня не поймали и не выпороли.

Скрывшись из глаз, я перешла на рысь. И только вылетев из дома, почувствовала себя хорошей девочкой. А то, если б догнали, я была б мерзким невоспитанным чудовищем. Насколько я понимала, отец сейчас будет занят. Ловлей и воспитанием. Но я подкинула родителю идейку, и пока он все комнаты не стерилизует, до тех пор охота на любимого ребенка подождет. Гнусное положение, но я ничего не могла сделать еще худшего, чтоб он забыл о предыдущем. Больше принца не было. Разве дом грохнуть?

- Судьба моя злодейка! – вздохнула я. – Никто меня не любит, никто меня не понимает, все обижают бедного, несчастного, беззащитного ребенка... Честную, застенчивую, робкую девчонку... – грустно подумала я, склоняясь над прудом. Я Аленушка из сказки, а принц был настоящим козлом. Я была печальна, и даже села так, как на гравюре из книжки сказок. Чтобы все видели, какая я грустная и печальная, настоящая взрослая девочка. Минут пять я строила грустное лицо, пытаясь передать обуревавшие девочку печальные думы. И так, чтоб меня видели слуги.

- Она печальна... – скажут они и вытрут скупую мужскую слезу. – Она так утонченна, такая хрупкая, добрая, печальная... Настоящая леди... Все плачет, милая, хорошая, чуткая девушка! Она потеряла жениха, бедняжечка...

Я даже всхлипнула от жалости к себе. Дважды всхлипнула, чтобы издалека было слышно.

Все должны видеть, что я могу даже утопиться. Смущает, правда, что в этой мерзкой луже всего пол метра, но англичанки всегда найдут, где утопиться!

Я приняла такую мерзкую типичную для подруг Мари мечтательную позу, что мне самой стало себя жалко! Я такая тонкая!

- Ты такая мерзкая притворщица! – фыркнув, навалилась, хохоча, на меня сзади Мари.

Я стойко не реагировала, сохраняя фигуру “Печальная”.

- Что, грустно? – сочувственно спросила Мари. – Мучить больше некого? А принц поспешно удрал?

Я всхлипнула прямо на глазах у слуг.

- Какая ты бесчувственная! – заливаясь громадными слезами, сказала я.

Мари сделала несколько гримас.

- Ну, перестань, – успокаивающе сказала она, – ты же гнусная мартышка! Принц еще вернется, у тебя все впереди, не притворяйся!

Я залилась крокодильими слезами. Я была безутешна. Она не понимала моего состояния.

- Что ты знаешь про любовь, – всхлипнула я, – карга старая!

Терпение Мари не выдержало, и она лопнула.

К сожалению, про рукопашный бой она знала куда меньше, чем про любовь. Хоть я ее и научила на свою голову. Но на то, чтоб, пользуясь своим коварством и сочувствием, скинуть меня в воду, ее хватило.

Секунда, и мы, хохоча изо всех сил, полетели в воду и стали топить друг друга. Одно утешение, что в этом водоеме вода была чистая. Ручей втекал в него и вытекал, и здесь все было исправно...

Минут пять из воды слышались дикие крики и индейские кличи, из окон даже высунулись слуги, но, поскольку мы были в новеньких платьях, упав в воду в бальных нарядах, в которых я встретила принца, то я на них не обращала внимания, ведь все было прилично. Утопить на глубине пол метра было трудно, хоть я и очень старалась. А на маму не обращала внимания, что она там хмуро с кем-то разговаривает, пожимая плечами и ежась.

Мы с Мари на море или на озерах и не такой шум устраивали – надо им как-то и привыкать. Обе страшно юркие, подвижные, ибо пол жизни Мари ходила за мной хвостом, и получала нагоняи, такая плакса, пока сейчас не выросла до восемнадцати лет и не чувствует себя взрослой. Но жизнь рядом со мной требовала быстроты реакции, и потому она гораздо ловчей, осторожней, подозрительней и настороженней, чем обычная дева. И теперь она топила меня вполне профессионально, хоть я и уворачивалась и изворачивалась, как угорь, и как рыба скользила по всему водоему, будто змея. Но она не отставала – вода кипела. Мало кто понимает, что Мари есть вылитая клевета на английскую женщину, а не леди. Им это предстоит узнать, и тогда они вспомнят обо мне и зальются горючими слезами раскаяния. К тому же она тяжелее. И потому я оглушительнее визжала, когда меня топили, а вода бурлила.

- Ну, чего вы уставились... – услышала я, как, ворча, отец разгоняет слуг работать. – Реакция, у них, конечно, не такая как у детей, но смотреть на этот водоворот нечего... Все равно ничего не увидите – слишком быстро сменяются картины... Когда они дерутся, сразу уходите прочь, – поучал он, – чтобы они не сломали ноги, ибо они напоминают клубок сцепившихся пантер, маленький вихрь...

Люди не верили и плакали по нашему поводу.

- Ничего страшного... – успокаивал папá кого-то, – они дерутся с самого детства постоянно по несколько часов в день с самого детства непрерывно, это у них игры вместо тренировки, перекидывают друг друга, вроде акробатики, только визжат громко... Зато стали изворотливые и ловкие, как кошки, очень изворотливые цепкие, хваткие, мгновенно группируются при бросках на голую землю и даже каменный пол, ничего и никогда не боятся... А вода так вообще это рай – две негодяйки могут играть в безумные доганялки часами... Видели бы, как они на траве крутятся, швыряют, перехватывают друг друга и уворачиваются, – сердце стынет, а им и ничего – за долгую жизнь обросли жесткими мышцами и подкожными мозолями и привыкли падать и ударяться, и поэтому только смеются и хохочут... Бог знает, как это случилось, но они с возрастом стали как пьяные, что могут падать как угодно с любого расстояния, и им ничего... Упадут с трех метров или перекатятся по камням, а на них и синяков не останется – так тело держит удар и закрывается и смягчает само, да и мышцы стали как у тигрят – катайся хоть часами по земле, ничего нет... А в воде так даже и беспокоиться нечего – пусть крутятся и летают... Идемте, идемте отсюда... Обе могут быть под водой почти по две минуты, не бойтесь... Они не столько друг друга душат, сколько визгают...

Голос отца был беззлобный и ласковый.

Поскольку я была под водой, я сообразила, что расправа откладывается. Отец близко не сунется, ибо знает, что его обрызгают наверняка, а утопят и втянут в воду возможно и нечаянно. Опыт есть. Если он приблизится – мгновенный прыжок обеих, и он в воде, и в воде визжит на одного человека больше... Правда, мне и в голову не пришло, что отец с кем-то разговаривает, так я была занята важным делом – топила родную сестру в луже глубиной пол метра. Я даже не обратила внимания, что он говорит где-то за спиной.

- Господи, во что вы превратили новые бальные наряды... – раздался над нами ворчливый и слегка укоризненный голос мамы. Она с тоской разглядывала спереди наши платья, бывшие теоретически новыми.

Мы обе мгновенно вынырнули, выставив две головки из воды. Она только что подошла и аккуратно присела над бортиком, как леди, подобрав осторожно юбку, пробуя рукой воду, не слишком ли холодная.

Мы похлопали глазами и подозрительно переглянулись с Мари, глядя на маму. Но она мгновенно отпрыгнула от опасной близости воды и дочерей. Слишком часто она “случайно” падала в нее к дочерям за жизнь прямо в одежде.

- Кого я вырастила! – печально сказала она, разглядывая все те же платья. Так вздыхая и качая головой, будто это была трагедия века, а не непонятного вида мокрая тряпка, еще и укоризненно глядя на нас. – Хорошо, что хоть гостей нет больше в доме!

- Как это нет? – раздался за спиной возмущенный голос.