Как не было мне весело, но я все же забрала маму оттуда.

Но всем уже было очевидно, что ярмарка закончилась ничем. Люди разъезжались.

Я шла мимо загонов, когда увидела плачущего конюха.

- Ну что мне с ним делать? Я не могу его пристрелить! Жаааакоо! – он глотал большие слезы, сидя под особо крупным и страшным загоном из врытых вопреки обыкновению столбов, стоявших сплошной стеной. Таких, что их не свалил бы и слон. Кончались они заостренными кольями. В одном месте было сделано окошко, в котором было нечто вроде большого стекла с чудовищной решеткой, вделанной накрепко, как наша собственная бронированная дверь, в загон. Покупатель мог видеть сквозь решетку, но зверь внутри вырваться сквозь нее вряд ли сумел – она стояла на чудовищных чугунных столбах.

Это был загон для хищников.

Конюх сидел и плакал, сопливя и смахивая слезы, текущие по чумазой голове.

- Что случилось? – я тихо подошла к нему.

Он поднял на меня заплаканные глаза.

Но, увидев, что я не издеваюсь, а, наоборот, в моем голосе ласка и сердечность, и встревоженность юной девчонки, только молча с отчаяньем показал на загон.

И ничего не сказал.

Выплакаться девчушке было бы для взрослого человека лучше всего. Девушка утешит, и не осмеет, и поймет, и почует всем сердцем горе.

Я осторожно привстала, заглядывая в загон для тигров, волков и медведей, чтобы унять рыдания этого похожего на большого ребенка усталого трудового человека, и увидела там... лошадку.

- Что?!

Я даже привстала на цыпочки.

- Хозяин приказал его убить! – с отчаяньем сказал конюх и по щекам его снова потекли злые слезы. – Он такой красавец!

Я бы не сказала, что это был красавец. Весь грязный, израненный, в струпьях, шерсть и грива скомкана, слиплась, заплелась, в крови, в паразитах, почти без хвоста, худющее, злобное до безумия, до ужаса, до страха... Он дышал неистребимой ненавистью, все вокруг было просто окружено облаком его злобы, а, главное – глаза. Они были просто безумные, страшные, нечеловеческие... Исходя пеной, он был просто олицетворением желания убивать... Я поняла, что сейчас он просто слишком устал, что так слабо лупит все, что ограда лишь трясется, а до этого он явно тут все порушил и безумствовал... Он бил все с лютой ненавистью, тупо, упорно, но просто уже чуток устал или сделал передышку. Увидев людей, он начал творить такое!!! Загон, специально предназначенный для диких хищных животных, разламывала эта жалкая лошадка.

- Мой красавец! – всхлипнул конюх.

Надо быть объективным, – дрожа и ежась подумала я, отшатываясь от решетки и уговаривая себя посмотреть на монстра честным, открытым, непредубежденным взглядом. Он был просто огромен по росту, но его ужасающая худоба, тонкие, высохшие, изможденные ноги делали его похожим скорей на Дон-Кихота, чем на лошадь, точнее, на скелет лошади Дон-Кихота. Мой Тор был просто гигантом среди лошадей. Но этот был минимум на голову его выше. По росту это был просто слон, а не конь, огир какой-то. Выродок! Но его худоба делала этот рост не бросавшимся в глаза. Это было просто чудовище по росту.

Будучи человеком и справедливым, я, мелко дрожа в уголочке решетки и наблюдая из уголка, наконец, нашла в нем положительную черту. На которую, наверно, указал хозяин, когда сказал, что он хороший. Это было упорство. Чудовищное, дьявольское, упрямое упорство, с которым он методично доламывал сверхкрепкий загон, несмотря на то, что сил у него уже не было, пыша такой черной злобой, что даже мне было страшно, внушало уважение. Он устал “до изнемогу”, но все же собирался и бил, бил, бил, ненавидя и круша все вокруг.

Восторг охватывал меня.

Еще одной выдающейся, исключительной, неповторимой и даже поистине единственной в мире была его ярость. Поистине, она у него была исключительной и потрясающей. Такой ярости, еще и закостеневшей в безумном бешеном упорстве, мне просто не приходилось видеть. Она была самой большой в мире.

Он мне даже понравился. Люблю исключительных.

Еще одной выделяющей его среди подобных особей была его злоба к людям. Она была выдающейся. Я видела загнанных в клетку леопардов, видела бешеную пантеру, видела обезумевших тигров, у которых убили малыша, видела наконец людей! Но такого я еще не видела. Упорная злоба, горевшая в его глазах, была страшной и бездонной, а вовсе не поверхностной, как у обычных людей. Ничто, видимо, не могло бы поколебать ее, точно это была сама его сущность, его стремление, его сила жить. Никакая сила в мире не могла бы свернуть его с этого пути. Он словно был ею, словно эта злоба к людям была разумом; этот чудовищный блеск напоминал упорный, нечеловеческий, изворотливый ум, направленный против на зло людям. Я хочу сказать, что его злоба не была преходящей поверхностной, что может схлынуть с усталостью – она была тяжелой, давящей, идущей из каких-то бесконечных глубин существа, осознанной и непреклонной. Он ненавидел всех людей каждым своим дыханием не только сейчас, но и уже до самой своей смерти, каждым вздохом...

Чудовищный удар копыта в решетку прогнул ее, хоть он наверняка повредил копыто. Да что из этого – я видела осколки щепок в ногах и копытах, когда он лупил ими в меня.

Выдающаяся особь! Красавец!

Он смотрел будто дыхание самой смерти. Я уже решила купить.

- Они убьют мальчика! – сказал конюх, и отчаянно заплакал. И такое настоящее, непритворное горе и отчаянье было в его голосе, что я дрогнула. – И я не смогу никогда больше заплатить долг, и девочки мои пойдут нищими и умрут или попадут в лапы мерзких скотов... – он отчаянно, безнадежно, черно рыдал. Из обрывков его невнятного бормотания, я, наконец, с трудом поняла, что это каким-то образом оказался его конь, хоть и принадлежит господину. И что на этого коня были его последние тщетные, надсадные и совсем безумные надежды. И что в безумных последних мечтах он фантазировал, что какой-то коннозаводчик все-таки заинтересуется и, может, купит обезумевшего даже в таком виде коня, хотя бы как диковинку, чтоб разводить коней, и он сможет заплатить долг... И что у него тринадцать дочерей мал мала меньше, а мать их умерла... И его собираются посадить в долговую тюрьму, а девчонок заберет его хозяин. И что его хозяин с ними сделает, я так и не поняла, кроме разве, что он обещал “позаботиться” и превратить их в проституток, “чтобы детишки не умерли с голодухи”. И что он сам разорившийся дворянин, давно пошедший работать, и что дом его безнадежно давно заложен, когда болела его жена и мать девочек.

Но с лошадью этого человека постигла неудача, у нее (коня) оказался отчего-то безумный нрав (наследственное безумие – подумала я, а не нрав), ведь скрестили двух выдающихся боевых коней, он сделал это тайком. И что этого коня никак не могли обуздать и объездить, он покалечил двадцать семь лучших объездчиков и лишь обезумел. И что даже как производителя его использовать не смогли, ибо он убил уже двух ценных кобыл, и этому дворянину это поставлено было в вину. И что конь слишком дорого обошелся хозяину, но тот дал ему последний шанс.

А на этой ярмарке произошло такое, и все быстро разъезжаются. И коня, которого просто чудом привели сюда, уже никто не сможет забрать. И разозленный хозяин, который слишком много потратил на него и так, потворствуя просьбам этого конюха, приказал ему просто его прикончить. Никто его не купил, даже за сто футов, а он так надеялся. Обостренным чувством в черной его тоске я поняла, что на самом деле он надеялся хотя бы на эти сто фунтов, чтобы было на что протянуть девочкам, а вовсе не на продажу коня. И теперь испарилась последняя надежда. Хозяин загона срочно приказал ему очистить загон. Да еще и в долг ему записал принесенные конем разрушения, заставив пообещать, что и это все будет возмещено.

- Если останусь на свободе! – вдруг печально улыбнулся мне на мгновение сквозь слезы конюх.

И сегодня коня никто не купит – поняла я. Все уже уехали.

Но, взглянув на коня, он снова не сумел сдержать слезы, катящиеся по крепко сжатым губам в конец отчаявшегося, убитого обстоятельствами человека. Он все-таки любил этого коня, хоть тот никого не подпускал к себе – с удивлением поняла я. Рука его мелко подрагивала.

- Скоро должны прийти, – через силу сказал он, подняв на меня отчаянные, полные муки, глаза ребенка.

- Сколько? – жестко спросила я, не желая больше слушать слез здорового человека.

Он поднял на меня потрясенные глаза, и в них отразилось такое! Огонек безнадежной, тщетной, отчаянной надежды!

- Т-т-тридцать... – выдавил он.

- Тысяч?!?

- Нет, ф-ф-фунтов.

Я достала деньги. А потом спросила кличку, глядя на приближающуюся к нам ужасно одетую девчонку с умными печальными глазами, чье платье было шито и перешито заплатками, так похожую на своего отца.

- Скоро будут здесь! – сказала она горько. – Я не смогла их убедить...

Мужчина неверяще смотрел в руке на деньги.

- Н-но вы не можете его купить, вас убьет хозяин! – спохватился он.

Я молча проигнорировала его.

Я посмотрела пронзительным взглядом в глаза подошедшей девчонке. Очень умные, очень добрые, но усталые до безнадежности. И тихий свет, словно жемчужина. Словно великий дух воплотился в этом захолустье, выковав свою жемчужину из горестей, трудов и страданий. И было в них такое отчаянье и изнеможение, которое не передать никому. Я поняла, что после смерти матери она, как старшая, взяла заботы о маленьких сестрах на себя, хоть самой не было и восемнадцати. И что она, как более умная, часто пыталась остановить отца.

- Сколько вы всего должны? – неожиданно спросила я.

- П-п-пять тысяч... – безнадежно сказал он.

- Как можно было накопить такой долг?! – в сердцах сказала я.

- Это ростовщик, наших только пятьсот, мы заняли, когда заболела мама, – грустно сказала лань с большими умными глазами. Глазами хорошей подруги, мы могли бы подружиться в других обстоятельствах, от нее словно ощутимо шло тепло от сердца, словно этот огонь грел и других.

- Мы думали заложить дом и отдать деньги ростовщику тут же, но он подговорил графа и других, и нам никто не дал под заставу, и они просто выкинули нас на улицу из родного дома, прислав пристава в тот ничтожный срок, еще когда была жива жена, – сказал ее отец. – И не только отобрали дом стоимостью минимум семь тысяч фунтов, будто за то, что мы не могли расплатиться, но еще и оставили подло долг, что он так вырос. Они не только не приняли во внимание того, что я был все время у постели умирающей и не мог бегать по соседям в поисках покупателя, ведь они подговорили или запугали всех рядом... Так еще нас и обманули, и накрутили на нас те же долги, сохранив расписку, обманув каким-то образом, пользуясь тем, что долг был на короткий срок, и, конечно, на большие проценты. Теперь они растут со сказочной скоростью. Они выкинули ее еще живую на улицу, мою Луизу...

- Лу! – тихо позвала меня появившаяся Мари, желая мне что-то сказать.

Отец и дочь оба вздрогнули от этого, со странных страхом и смятением ища что-то в моем лице и моих глазах.

- Послышалось! – погаснув, дернула отца девчонка. – Отец все еще оборачивается, когда слышит похожее имя жены.

Я же, взяв перо и бумагу у подошедшего китайца, который понял, что мне нужно для заключения сделки, быстро надписала записку виденному здесь знакомому. Это был английский лорд.

“Ники, вот тебе мой камень, который ты хотел купить раньше жене, – я приложила к бумаге чудовищный по красоте кулон, стоимостью самый минимум в десять тысяч. – Я продаю тебе его, если разберешься с долгами де Бофора, подавшего эту записку, вчистую. У этого ягненка за взятые у ростовщика пятьсот фунтов, забрали имение за семь тысяч, а потом еще потребовали пять тысяч, ибо, оказывается, его обязательство выплыло снова, но уже через время. Купи мне их имение, а управляющим поставь их старшую дочь. Документы на имение пришли мне в Англию в Лондон. Если сумеешь вернуть расписки по их реальной цене и забрать обратно имение для меня бесплатно, все остальные деньги за кулон твои так и останутся, – я злорадно ухмыльнулась, ибо Ники, почуяв прибыль, раздерет и за грош этому мелкому местному мошеннику глотку, если не засадит его пожизненно, вернув все за пятьсот фунтов. И подписалась. – Твоя Лу.”

Размашисто подписавшись, я сложила записку.

- Если я заплачу за вас, уступаете ли вы мне права на свой бывший дом? – спросила я, давая ему записку. – Я не могу вам его оставить...

- Но оно даже не принадлежит теперь нам... – словно пробуждаясь от сна, с безумной надеждой заглянула мне в глаза девушка. Ее отец затравлено кивал.

- ...Потому что вы опять с ним не справитесь и кому-то его толкнете по глупости... – продолжила командовать, не слушая ее, я. – Я назначаю тебя управляющей теперь уже своего имения, тебя, но не твоего отца! – строго повторила я, когда у нее от шока открылся рот.

Я вынула небольшой мешочек денег.

- Здесь всего несколько тысяч фунтов, это деньги на обустройство имения, а не твои... – я кинула ей в руки тяжелый мешочек. Заглянув внутрь, она ахнула. – С сегодняшнего дня ты начинаешь работать на меня. За те деньги, которые я заплачу за ваши долги, хватило бы спасти от разорения и голода около трехсот крестьян, потому постарайся спасти своих арендаторов...

Я еще некоторое время инструктировала ее, лихорадочно записывая на бумаге, давая указания, как обустроить и наладить жизнь в поместье, из чего можно извлечь прибыль, кого и как нанять и что делать. Я заметила, что она ловит мои указания почти с полуслова, ибо много думала об этом.

- Вот краткий план и записка о том, что эти деньги не принадлежат вам, поскольку ты у меня на службе, чтоб их не попробовали у тебя отнять, – я передала им листок с записями и отдельно записку, чтоб она положила в мешочек. Я передаю вам четыре жеребенка, вы вырастите и правильно выездите их, ведь ваш отец, как я поняла, умеет этим заниматься? – я с сомнением посмотрела на беснующегося коня. Но мне нужно было избавиться от них, ибо сейчас они нас бы только отяготили. – По крайней мере, у тебя будут средства...

- Четыре жеребенка? – ахнула она, что-то сопоставив.

Отец ее шокировано стоял и молчал, раскрыв рот.

- Из них вырастут знаменитые производители, – кивнула я. – Можешь взять из этих денег на первое время, чтобы обеспечить тринадцать девочек и купить недорогое жилье фунтов за триста от моего имени где-то на границе с поместьем, пока его будут возвращать, чтоб вы не болтались где попало... И сделать в вашем доме пока конюшню для жеребят...

Я подозвала двоих юношей из тех пареньков, которые намеревались в селе на мне жениться – старшие братья тех, что сейчас караулили коней.

- Хотите работать у меня? – спросила я, подкидывая на руке золотую монету в десять фунтов. Здесь столько некоторые юноши не зарабатывали и за год.

Они оба зашевелились – я же знала, что они еще не нашли работу. Короче, за короткое время я наняла ей двух охранников, распорядителей и слуг. Я умела это делать. И делать так, чтоб люди служили честно. Я видела их сердца – в людях меня жизнь научила по возможности не ошибаться. Они будут верные и честные и станут хорошей опорой в имении. Я тоже отдала им приказания, что им нужно будет сделать, когда меня не будет. Они послушно склонились почти до земли.

Только эти двое (отец и дочь) теперь смотрели на меня чуть не со страхом.

- А сейчас, – спохватилась я, – вы, де Бофор, пойдете вон к тому мужчине и передадите ему эту записку, чтоб он мог заняться вашим делом. Вы передадите эту записку Ники... лорду Николаусу Кентукийскому, – быстро поправилась я, – чтоб он все решил... – я искоса поглядела на Ники, который шел важным павлином, ибо он тут был действительно, самым знатным, самым богатым, самым-самым даже среди них. Мелкая знать стелилась по обе стороны от него, дамы улыбались. – И передайте ему этот кулон, он знает, от кого он, – я сняла его с шеи.

Увидев кулон, девушка сдавленно ахнула, раскрыв широко глаза. Мать у нее была дворянка, так что она имела маленькое представление, сколько стоит такая драгоценность.

Видя, что тот даже боится взять в руку такую ценность, чтоб ненароком не повредить, я нахмурилась. Я умела если надо приказывать без слов. Говорили, что в такие моменты в моих глазах прорезалась сталь, но я этого не видела, самой не видно.

Он поспешно схватил записку и кулон и почти побежал к лорду. Который так кстати оказался там, где нужно.

Несмотря на деньги, де Бофора с дочерью, кажется, не оставляло сомнение в реальности происходящего. И дочка во все глаза смотрела, как отец ее подходит к этой важной персоне.

Тот сначала даже не понял, и попробовал отослать. А потом брезгливо и неохотно взял записку.

Дочь де Бофора задрожала от страха и неудобства.

И тут взгляд Ники упал на подпись, и лицо его изменилось. А потом он увидел кулон, и заозирался во все стороны, даже поклонившись зачем-то де Бофору. Ясно видно было, как он кого-то выглядывает.

Я, смеясь, быстро нагнулась за спину дочери де Бофора, пригнув и ее, чтоб нас не было видно.

Было видно, как Ники стал расспрашивать и внимательно слушать де Бофора, еще перечитал записку, выслушал еще раз совершенно скучный и неловкий рассказ того, потом похлопал по плечу и даже пожал руку.

- Успокойтесь, все будет нормально... А давно вы знаете ее светлость? – донесся до нас его голос.

Я увидела, как лицо девчонки возле меня в ужасе вытянулось.

- Успокойся, он шутит! – шепнула я ей.

- Лу!!! – закричал Ники в пространство, вовсе и не думая шутить, оглядываясь во все стороны. – Где ты!? Кончай играть, с меня шкуру снимут, если я тебя не привезу обратно! Король чуть не убил сына, а министр слезно извиняется за свою глупость, и клянется, что он не виноват!!! Старший принц с него шкуру снял, обещал сделать козликом, он молит, чтоб вы выполнили, что он просил... И королева лично прислала Мари приглашение на рождественский бал, она хочет видеть юбку, закружившую голову кое-кому, и намылить ей голову!

- Какого черта он громко кричит это на всю Францию! – зашипела от злости я. – Какой позор на мою голову! Я же сказала твоему болвану, что меня нет!

- Там чернила не просохли, – заметила девушка.

Поняв, как быстро она пришла в себя, и поучает меня, как мама и Мари, я хихикнула.

- Смотри, а то действительно окажусь светлостью... – угрожающе шепнула я, сделав страшное лицо.

- Ты знаешь, я не боюсь королей, – со смехом сказала она, приходя в себя. – Я была как-то при английском дворе, пока мама была жива, и видела...

...Она поглядела на меня, внимательно вгляделась в черты, и лицо ее почему-то исказилось настоящим ужасом...