Так граф остался в живых. Адвокат и японец не решились разлучить меня и причинить мне новый удар – я всегда очень сильно переживала, когда волновалась, врачи даже боялись. Граф, похоже, это подозревал, потому что особой любви к своему майорату у него так и не появилось. Как и к японцу.

Он сидел у моей постели и терпеливо выхаживал меня сам, когда я заболела нервной горячкой от переживаний, рассказывая мне бесконечные истории своих путешествий и держа мои горячие ладошки в своих руках. Он часами мог терпеливо уговаривать меня выпить лекарство, когда я впадала в горячку, наотрез отказывалась пить, и в бреду все звала и звала отца. Он был тут же, усталый и невыспавшийся, когда я просыпалась и приходила в себя, и звала его “папа”, крепко сжимая слабенькой ладошкой его руку, чтоб он не исчез, плача, плача, плача... успокаивая меня и вытирая мои слезы и засопливленный нос.

Он гордился мной, когда я торжественно показывала ему хозяйство, накопленное мной после его смерти; правда, косо смотря на японца. Ему, он ведь дипломат и тайный агент, хватило ума понять, чья это заслуга.

Хотя все документы молодого графа были уничтожены, но все же оказалось, что не все. Предусмотрительный молодой шпион сделал юридически заверенные копии своих документов вследствие самой своей профессии, не сказав даже отцу, и хранил их закопанными в нескольких местах вдали от города в вольных лесах. Чтоб не остаться без документов в случае опасности, и чтоб можно было достать их нигде не светясь, если запечет. Таким же образом у него были повсюду тайники с деньгами и фальшивыми документами, что было очень удобно, когда тебя преследуют. Жизнь научила его быть очень запасливым, а перестраховка в десять раз всегда доводила маму до бешенства. В случае побега никто не мог даже знать, где документы и деньги. Ибо обнаружить эти тайники было невозможно, расположены они были в случайных местах. Где молодой шпион побывал в разное время и даже случайно, на мгновение остановив коня и запомнив местность, например, после карточного выигрыша. А значит, при таком расположении тайников, на него никак нельзя было поставить засаду в случае побега или ухода, и перехватить его, и ушедший в глухие леса травимый зверь остается джентльменом, а не загнанным зверем без денег, прав и документов. И отобрать их никто не мог, как и конфисковать.

Поскольку графу хватило ума даже косвенно не намекнуть японцу, обладавшему нюхом ищейки и наблюдательностью сверхчеловека, на места хранения важных документов, то, в конце концов, мои воспитатели, скрипя зубами, согласились признать его следующим графом. С определенными гарантиями, которые делали тогда невозможным присвоить что-либо, кроме майората. И главным образом из-за меня и из-за того, что он решил меня удочерить, привязавшись к маленькому ребенку. И оттого, что никто не решился сказать больному ребенку, что это не отец, опасаясь очередного приступа нервной горячки. И оттого, что японец решил, что наличие отца будет для ребенка лучше. Папá говорил, правда, что это он сам решил, а не японец, решил сурово, жестко, однозначно, без колебаний и сразу. Японец только хихикал... Мне никто не указал на мою ошибку, и все так и осталось.

Я решила все! Впрочем, и выбора у графа особого не было.

Видите ли, граф давно обнаружил, что его бумаги просматриваются и изучаются. Как он ни пытался усилить охрану и сделать это невозможным. А из общественных архивов вдруг исчезли или совершенно невинным образом пострадали документы, о том, что существовал такой сын графа. Вообще существовал!

То страницу съела мышь, то ее залили чернилами так, что разобрать абсолютно невозможно, то влага размыла полностью чернила, то свеча прожгла дыру, то документ самым наглым образом нахально исчез. Будто им закусила, запив вином и залив документ пятнами вина, совсем уж нахальная и самое главное, очень большая мышь. А то и вовсе – его фамилия исчезала из списка самым таинственным и наглым образом – граф так и не смог обнаружить, кто мог подделать документы с такой дьявольской точностью, но уже без его фамилии... Он тогда очень встревожился, ибо понял, что против него работает профессионал такого класса, которого он даже и представить не мог. А после того, как он обнаружил, что вшитые в одежду в кожаном мешочке последние документы, зашитые и тайно вделанные, с которыми он никогда не расставался, оказались дурно сделанными подделками; причем такими и почерком самого юного графа, чтобы при предъявлении их он просто залетел в тюрьму вместо торжества, ибо по “невинным” следам ни у кого бы ни осталось сомнения, что это он их подделал, а настоящие исчезли просто неведомо куда и как (да и это он обнаружил чисто случайно), он запаниковал.

Японец выполнил поручение старого графа буквально точно и даже раскопал и проследил три тайника, но два или три найти не смог бы при любых обстоятельствах.

Потому существование копий документов и одного настоящего документа явилось для адвоката неприятным сюрпризом.

Впрочем, будущему графу был приготовлен еще более неприятный сюрприз в отместку – история семьи Кентеберийских в расписках, которая составляла чудовищный томище, начиная прямо с основателя Англии с личными росписями каждого из графов и членов их семей, и которую я, заинтересовавшись историей своего рода, трудолюбиво и увлекшись, сделала сама для себя. Записывая у ростовщиков и кредиторов все легенды, предания и истории, связанные с этими расписками, рядом на листах. Которую я тут же с восторгом продемонстрировала графу, ибо я этим трудом очень гордилась – редко чей род мог проследить историю с такой точностью, и, самое главное, обладать такой документальностью и документами с личной подписью каждого из этого генеалогического древа.

Здесь были самые удивительные расписки и легенды. И, даже пачка посланий самого графа будущим поколениям, увидев которую – толщина сантиметров в пятнадцать с полной и приукрашенной историей, кому, с кем, как и чего, – граф просто почернел.

А я, высолопив язык, с восторгом показывала ему свои сокровища и гордилась подписью еще самого короля Артура, выступившего поручителем на одном документе и начертавшего своей личной рукой: Повесить, сволочь!

А жемчужиной моей коллекции, была разобранная и найденная мной запись самого великого Мерлина на обратной стороне одной из расписок, который в недобрую минуту сострадательно имел неосторожность поверить одному из моих предков сумму в тысячу золотых монет, о чем он и записал для памяти на обратной стороне вместе с ругательством, с меланхолической жалобной припиской для себя, что если граф все же не вернет денег, то придется сделать из гада жабу...

Но для графа жемчужиной коллекции, к сожалению, были лишь толстая пачка записок некого Леона, сына Джорджа, в руках маленькой девочки, предъяви она которую, и ему уже никто бы не поверил ни на каком суде. Общая и скрупулезно подсчитанная мной сумма была такова, что он чуть не получил инфаркт. Человек, владевший этой пачкой расписок, был бы, наверное, первым женихом, особенно если б они чего-то стоили. А я еще, показывая ему, жаловалась отцу, что этот мерзавец меня разорит и что приходится покрывать его долги постоянно, чтобы сохранить свое честное имя надежного делового партнера. Ведь тот, как человек с истинно широкими знакомствами и как истинный шпион, понимавший, что его скоро убьют, и знавший квоту своей нелегкой жизни (стандартно – пять лет на той должности в министерстве, которую он занимал, – больше никто не выживал), умудрился занять практически у каждого в Англии. Особенно в последний год, когда, по слухам, на него почему-то начали сыпаться от короля особенно безжалостные приказы, когда ему буквально то и дело приказывали затыкать грудью амбразуры. Озлобившийся дипломат, не понимавший столь тайной и неожиданной ненависти короля к своей персоне, он пустился во все тяжкие. Уверенный, что это все пустое, ложится лишь на него, и одним долгом меньше, другим больше – это чепуха, ибо он нищ, как сокол, а отдать те чудовищные долги, которые были даже до него, это абсолютно нереально. И сделал это с редким размахом и умением.

И теперь, глядя на маленького ребенка, он вдруг с ужасом догадался, что давали ему в долг вовсе не от милости... И те улыбки, которыми сопровождался этот жест, когда он обещал вернуть в полтора, а то и два раза больше, были вовсе не клинической глупостью. И ему было дурно, когда он понял масштаб этого.

- Ты знаешь, папа! – с возмущением и болью говорила ему я. – Если ты не приструнишь и не обуздаешь этого подонка, пользующегося тем, что мы богаты и пытающегося постоянно разорить и скомпрометировать меня, то я сама его посажу! Или прикажу японцу тайно удавить его, но так, чтоб сошло за несчастный случай! Или сделаю это сама! Мне все это время приходилось в одиночку и без тебя постоянно сражаться, особенно в самое последнее время, когда мы хоть чуть-чуть встали на ноги, чтоб нас не раздавили и не пустили нищими по миру, ведь он явно поставил целью уничтожить нас и разорить!

Граф сидел весь убитый и черный и в холодном поту, не глядя на меня. Но я этого не замечала, думая, что он переживает за сына.

- Вот, полюбуйся на художества этого ублюдка, – я кинула ему еще пачку на руки. – Ведь он разоряет, пользуясь моей добротой, не только мой бизнес, подставляя нас и компрометируя в глазах друзей, но еще и тысячи простых людей и арендаторов, которые от нас зависят!!! – с яростью и болью, дрожа, говорила я. – Что мы могли бы только сделать на эти деньги!

Я опомнилась, ибо никогда до этого не видела, чтобы человек был так убит...

- Мне приходилось тратить на оплату этих долгов чужие деньги и товары! – с гневом, болью и обвинением все же сказала я ему. – Я на самом деле все время балансировала на грани честности, перенаправляя чужие потоки и пользуясь тем, что оно все у меня в голове, иначе бы все рухнуло и тысячи и тысячи моих и доверившихся мне людей безнадежно пострадали бы!

Чуть не со слезами за боль, которую мне причинил его сынок в самое последнее время, вдруг поставив меня на край, пожаловалась отцу я. Найдя хоть кого-то, кому можно было излить душу. Которую прятала даже от близких, чтобы они ничего не заподозрили и не началась паника, и они не перестали мне доверять – все мрачные детали я держала в себе, даже японец всего этого не знал, ибо выкладывали расписки в переговорах лично передо мной. После того, как поверенный хладнокровно спустил собак на того, кто пытался предъявить ему какую-то расписку непонятного Леона и даже не стал смотреть.

Отец стал еще чернее и глуше.

Как оказалось, и как он сказал мне потом, он считал себя порядочным человеком.

Узнать же, что он все это время пытался разорить ребенка, который в это время отчаянно барахтался и пытался выжить из-за следствий его поступков, было для него шоком. А ты веселился. И что это тот же ребенок, который стал ему так дорог. В общем, как он мне сказал потом, он чуть не пустил себе в голову пулю, и только мысль обо мне же в основном и остановила его, и о жене с малым ребенком на руках и долгами на шее.

Увидев, какой он стал дохлый и черный, сразу прекратила и бросилась утешать отца:

- Успокойся папа, я не буду его убивать, как уже задумала! – быстро сказала я. – Но ты поговори с ним – невозможно терпеть это, особенно теперь, когда мы уже с таким трудом стали на ноги...

Граф просто обнял меня, прижав к себе, тяжело и тяжко вздохнув. Он только теперь понял, почему в самое последнее время ему вдруг стали давать в долг.

- Успокойся! – шепнул он мне. – Он больше никогда не будет так делать! Никто больше не причинит тебе вреда, никто и никогда!

- Но и ты тоже не должен убивать его! – встревожилась вдруг я.

- Не буду... – твердо пообещал он.

Он так тяжело вздохнул, что я встревожилась.

- И что можно сделать? – наконец тихо спросил он. – Ты полностью разорена? На сколько он разорил тебя?

- Он полностью разорил меня, но этого еще никто не знает. Я как банкир присвоила чужие товары и деньги, хоть это фактически и было только у меня в голове... Но мое дело еще движется, и я еще могла бы все вернуть и выплыть с трудом, хоть очень долгое время лично я ничего получать не буду с шахт, приисков и рудников... Я не преступница, ибо все на этих землях – мое, и ресурсы мои, но стоит нарушиться вере в мою честность, и никто не будет работать... И я банкрот, – я собралась с силами. – Если его сейчас убить, то мой “банк” выживет, ибо ресурсы еще есть, хоть будет тяжко. Но если он продолжит это чудовищное ограбление, ведь он фактически уже выжал чудовищную сумму, то запас прочности моего дела кончится, и я не смогу сводить концы с концами... То есть расплачиваться товарами, материалами и услугами друг с другом внутри нашего “дела”, то есть начнется лавинообразная реакция... Я и то еле держалась изо всех сил, и то только потому, что они тратят не все свои накопленные деньги сразу, и не спешат тратить услуги, и мне пока удавалось внутри моей страны все перераспределить и устроить... Но последние дни я просто балансировала на грани и еле удерживалась...

Вдруг вошел японец, очевидно подслушавший, с почерневшим от злобы лицом, почему-то глядя на отца так, словно тут же собирался его убить, еще и извращенно. А не спокойно разрубить... А я так не хотела ему говорить...

Отодвинув меня, японец в упор мрачно зачем-то смотрел на графа.

- Я хотела спасти дело, ведь без него и моей головы все их заслуги ничего не стоят, – вдруг совсем по-детски внезапно неутешно заплакала я, – а пришлось поступиться честью! – Я ведь хотела после этого совершить харакири, если б не знала, что для них, доверившихся мне людей, это было бы... – покаянно чуть не выкрикнула я, – было бы... совсем хуже... Я ведь подумала, что ты пришел спасти меня, когда я тебя увидела... – я зашлась глупым детским ревом, отчаянным и безнадежным, покаянно даже не поднимая головы. – Я так боял-л-лась!

Отец твердо обошел японца и ласково прижал меня к себе.

- Успокойся, он больше не будет! – тихо сказал граф.

- Ты не должен его убивать! – тихо и отчаянно сказала я. – Ты меня потом на всю жизнь возненавидишь, если убьешь своего сына... И у него есть жена и дочь...

- Не буду! – твердо пообещал отец.

- Лучше послать японца, – тихо шмыгнула я.

Он хихикнул.

- Он больше не будет, – ласково сказал он, – и к тому же вернет больше половины, вряд ли он успел ее потратить так быстро... Это тебя хоть немного спасет?

- Не знаю! – по-детски растеряно сказала я, уже ничего не понимала и ни на что ни надеялась. – Ведь дело не в деньгах, а в том, что он разрушил дело, а восстановить скульптуру или человека это не значит вернуть выломанную часть обратно... – рыдая у него на груди, тихо прошептала я неуверенно. – Но я попытаюсь...

- Если б ты сказала мне раньше, он бы не представлял из себя проблемы... – укоризненно сказал японец.

- Он не будет больше представлять проблемы! – жестко сказал отец, сурово глядя на него. – Это была ошибка...

- Я так и не смогла его найти, – тихо сказала я.

Так я нашла отца.

- Я так хотела показать тебе, что я достигла, – еле слышно прошептала я, – а получилось... получилось... что я плохая...

Он о чем-то жестко переговорил с адвокатом, поругался с японцем, а потом отбыл в город и вернулся с половиной денег.

С помощью японца, отца и адвокатов это помогло нам выстоять. Хотя потребовало чудовищного напряжения. Отец обнаружил редкую серьезность и деловитость. Моя беда выявила в нем редкую до этого жилку ответственного и сурового человека. Он потом стал даже слишком бережливым и меркантильным.

И хоть это не могло помочь частично избежать катастрофы, но отец помог еще раз. Японец поговорил с ним по душам, а потом они что-то решили и ударили по рукам. И съездили в город, на праздник, который устраивала королевская пара. И на который была приглашена вся лучшая знать, что собиралась на карточные игры. Я не знаю, как туда отец провел японца, известного тем, что, перекинув колоду из рук в руки, он, со своей чудовищной наблюдательностью уже просто по незаметным отличиям рубашек отличал все карты; и, к тому же, со своей убийственной ловкостью рук и мгновенностью движений и дьявольским умом так тасовал карты, что выдавал именно те, которые должны были быть по комбинации, продуманной им до последнего хода и последней карты в голове с учетом характеров партнеров. Вряд ли дураки подозревали, что у него уже рассчитан и предположен каждый их ход. Наверное, отец провел японца, переодев его женщиной, выдав за одну из знакомых. Что для японского маленького тонкого лица без растительности было раз плюнуть. Также мне не рассказали, чем они занимались там за карточным столом, чтоб не подавать ребенку дурной пример, но отец собрал всех кредиторов в одну игру и взял банк. Сколько раз он садился с японцем за стол, я не знала, но он тихо наказал всех своих кредиторов так, что те чуть не плакали. Хотя, надо отдать ему должное, он взял от них только суммы процентов с расписок, взяв лишнее только с тех богатых людей, которые, обладая большими состояниями, все же подставили его дочь, ставя ее угрозами в критическое положение. На громадном балу в две тысячи человек они втянули в игру по очереди всех “заимщиков”...

Вернулись они с японцем усталые, но полностью покрыли мою недостачу в моем “головном банке” и долг был погашен. Хотя совесть моя осталась раненной, и я стала просто безумной в своей честности, стараясь искупить хоть немного свой тайный страшный грех и часто плача. Но мы сумели с этими деньгами не только устоять, но и даже обрели некую прибыль, ибо, спасаясь, я пошла на некоторые авантюры и они не выгорели.

Слезы мои были вытерты.

Когда мы победили вместе, я уже снова была без ума от отца, его искрометного юмора и ужасающего обаяния. К тому же он забрал меня с собой в очередную дипломатическую поездку, боясь, что кто-нибудь из слуг выдаст кто он. Но я в то время ничего не слышала и не хотела слушать – я слишком была счастлива, обретя отца. Правда, какие-то слухи потом дошли до меня через партнеров, что кто-то собрал все данные о выигрышах в тот день и связал с расписками и графом, ибо некоторым не понравилось, что он так “удачно” взял банк в разных комнатах сто сорок раз за вечер... Раздались даже несмелые слухи, даже не слухи, а так, это глупо конечно, что он не чист на руку... Но в тот вечер за ним следили с особой тщательностью, и знатоки скрипя зубами проглотили, что он играл честно... Тем более, что он в каждой партии брал то одну, то другую даму “в помощники”, открывая ей карты, и даже прося ее сыграть... И они потом клялись, что он играл абсолютно честно... И, сжав сердце, люди признали, что у него редкая удачная рука.

О том, что удачная рука сидела рядом на другом конце стола и сдавала карты, отчаянно гнусно матерясь по-японски про себя всеми нехорошими словами мира, когда ее хватали под столом за накачанную гнусную железную конечность профессионального серийного убийцы, никто и не заподозрил.

Японец потом еще целый месяц шипел и плевался при виде карт и упоминании бала, так и оставив во мне твердое детское убеждение, что этим занимаются одни гнусные извращенные типы.

Отец только хихикал.

Так, чтоб японец не видел.

Но вообще, был очень благодарен ему. И считал, что тот молоток.

Я же была вне себя от счастья и буквально пела и летала, как на крыльях.

Отец был жив. Это было главное, а что случилось с его сыном, меня не волновало – молодой идиот меня больше не беспокоил.

Более того, в один из дней отец вдруг представил меня неожиданно своей жене, сказав ей – это твоя дочь. И все.

- Это твоя дочь.

Так я обрела свою маму...

Та похлопала глазами. Но я так растеряно, так испугано и с таким страхом глядела на нее, безумно боясь своим детским сердечишком, что она не признает меня (мне ведь никто не сказал, что это не моя настоящая мама, а я ничего и не заподозрила, ибо, оказалось, я слышала, что и она долго не видела мужа, а я никогда не видела матери), что она вдруг оттолкнула мужа и подхватила меня на руки, не давая мне разрыдаться. Ибо личико мое уже готовилось искривиться, а сердечишко ухнуло в пропасть, ибо она так долго на меня и странно смотрела и, видимо, не узнавала.

Так я обрела маму...

И сестру...

И прожила счастливую жизнь, потому что между нами не делали разницы. Вне Англии. И меня оба родителя любили даже больше, чем старшую сестру. По крайней мере, так я чуяла....