…Покончив таким образом с мамой, Лан занялся дочкой. Точнее сказать, он вовсе не хотел, даже когда стал хоть немножечко соображать, ни отпустить, ни освободить, ни подняться с меня. Хотя я самым наглым образом лежала голой спиной на полу.
Но я резким движением высвободилась, собирая по комнате кусочки своей одежды, словно то были остатки моей гордости.
Меня даже не назвали женой!
А девок, простите, полно.
Настроение снова портилось, и я почти уже снова начинала рычать зверем.
Лан, переодевшись, хладнокровно взял меня на руки, не слушая моих сопротивлений. Я глупо смирилась. Если уж суждено, то побуду с ним, пока не уедет. Глупо было сопротивляться объятию, когда тобой перед этим три часа подряд натирали и полировали пол.
Савитри перекочевала к отцу, который занялся ей самозабвенно, словно сам был ребенком. Та что-то радостно гулила, хотя уже вполне умела говорить.
Впрочем, нельзя сказать, чтоб он оставлял меня. Одной рукой с Савитри, другой со мной, забыв что-то в моей одежде. Я бездумно смотрела, как он играет с дочерью, отдаваясь сама его руке. Дочь была довольна и увлечена. Они уже совсем спелись друг с другом.
— Кстати, вы не ранены? Стрелы у Савитри были отравлены, — вспомнила я.
Лан только хмыкнул и не пошевелился. Тэйвонту глухо выругались и начали осматривать одежду.
Я совсем не помню, сколько так мы были. Время выпало куда-то. Видимо голова совершенно отключилась, так что я только туповато глядела на происходящее, ничего не соображая. Только когда его рука оказалась там, где ей совсем быть не следовало, особенно у "хорошей девочки", я попыталась отодвинуться. Я понимала, конечно, что это глупо, после всего, что с нами произошло, но ничего не могла с этим поделать.
Посадив меня на колени, второй рукой он не отпускал меня. Его, видимо, это тоже не устраивало, потому что спустя какое-то время мы опять очнулись на полу, не слишком-то соображая, как мы там оказались.
Впрочем, на счет этого меня просветил мой второй тэйвонту Тон, бывший моим воспитателем с младенчества.
— Нельзя было отвернуть голову, что ли! — возмущенно сказала я, краснея.
— Я хотел, но не мог, — чуть вздохнул он, сам покраснев. — А ведь я тебя воспитал! На тебя смотрела даже Савитри.
Я стала вся пунцовая.
— Неужели было так плохо?
— Да нет. Это скорей мы поняли, что такое женская любовь.
— Бесстыжие…
Хотя тэйвонту принца ничего не сказали, по крайней мере мне, я прекрасно поняла, что они тоже не упустили бесплатного кино и наслаждались на всю катушку.
— Не люблю порнографию, — сказала я.
— А мне нравится, — сказал тэйвонту Лана. Я ахнула.
— Только это Эротический театр! — бесстыже поправил меня он.
А вот дочка смотрела на меня внимательно, и я поняла, что она требует объяснений, чем это мы занимались на полу так долго и самозабвенно, когда ей по полу даже лазить не разрешают.
— Папа делал маме еще одну Савитри, — объяснила я ребенку.
Та засмеялась от радости, захлопав в ладоши.
— Папа, пожалуйста, сделай ей две! — совершенно отчетливо попросила его Савитри.
— Второе платье за один день, — обречено сказала я, рассматривая разорванную тряпку. — Негодяй такой, ты не мог его снять?
Негодяй такой молчал, ответив только мимолетно поджатыми в ухмылке губами, не отводя от меня взгляда и не разжимая объятий. Я хотела собрать и это платье, но мне не позволили.
— Не выпускай ее из рук, — сказал ему Хан.
Он так и делал.
— Дай я переоденусь, — сказала я.
— Зачем портить третье платье? — хладнокровно сказал он. И, видя мое смущение, выдал хладнокровно же решение вопроса. — Давай накроемся общим плащом, — предложил он. — И волки сыты, и овцы скрыты.
Что мне оставалось? Только смириться…
Конечно, это не могло не сработать в перспективе…
— Хан, берите Савитри и забирайтесь к черту, — сказала я, когда мы в третий или четвертый раз оказались на полу. — Я не собираюсь устраивать вам тут представление.
— Оставьте Савитри и забирайтесь к черту, — внес поправку Лан.
Тэйвонту глухо заворчали.
Савитри сама потянула их в детскую. Чтобы не мешали маме делать сестренку. Это мама еще что-то не туда приладит как всегда, — потом объяснила она мне…
Но я уже их не видела.
— Следующий раз, запомни — моя девичья кровать стоит вон в той маленькой комнате, — сказала я ему, чуть не плача.
— А чего слезы? — весело спросил он. — Да, я же сегодня уезжаю! — притворно вспомнил он, стукнув себя по лбу, кладя меня на кровать.
Мы зарылись в мягкую, пуховую постель голыми, накрылись одеялом и обнялись. Он принялся выцеловывать мое мокрое лицо, ловя губами мои слезы.
— Боже, как хорошо, — прошептал он в восторге. — Поплачь еще!
— Ты неисправим, — сквозь слезы кому-то пожаловалась я.
Незаметно мы провалились в тихий, теплый полусон, где медленные ласки, мягкие, прохлаждающие объятия добавляли, давали ощущение сказочности и нежного тепла этой блаженной полудреме.
Положив безвольные руки ему на плечи, я прижалась к его лицу и неторопливо пробовала губами его сильные, нежные губы; то безвольно начинала покрывать поцелуями его грудь; то в полусне прижималась по-детски и осыпала сотнями невинных, прохладных, детских поцелуев его родные черты: долго-долго, часами, и не могла остановиться… Будто я была околдована и оказалась вместе с Ланом в колдовском мире, где все застыло, где я была настоящей спящей царевной, и даже принц не будил меня поцелуями, а погружал в медленно струящееся волшебство своими нежными ласковыми, такими родными руками. Где-то на краю сознания пульсировала отчаянная, испуганная, мучительная мысль, что все это временно, что сказочное царство — иллюзия, и Лан с легкостью оставит меня, как только натешится. И тогда чары развеются, как дым, оставив меня среди развалин моей все еще детской души — мысль, подсказанная всем прежним жестоким опытом.
Но сил противиться этим рукам, несущим чары, не было. Когда они скользили вниз, по стройным бедрам, гладили впадинки и ложбинки, нежно-нежно скользили вдоль тела вверх, уверенно ложились на груди, я только застывала и погружалась в сказочный мир все глубже, тянясь навстречу им, словно они сами помирились с моим телом… Это был мой мир, хоть на какое-то мгновение…
Я тогда не подозревала, как ужасно он кончится…
Какой-то шум пробудил меня.
— Принц, где ты? Черт возьми! Так мы едем сегодня, черт возьми или нет?! — ворвался в эту сказку чей-то возмущенный крик. Я прислушалась — за дверью был гул людских голосов, там стояли люди, кто-то пытался прорваться.
— Да, мы сегодня же вечером уезжаем отсюда! — приподнявшись на локте, громко подтвердил принц, тоном, не подлежащим обсуждению. Подтвердил, без малейшего обращения внимания на меня…
Сказка медленно разбилась на мелкие скалочки…
Я даже не поняла сначала, что произошло. Он так легко отказался от меня, после того, как натешился мной, что это оставило отпечаток какого-то дурного сна, но не реальности…
Я не изменилась в лице, тщетно пытаясь сохранить на лице вымученную, дрожащую, с последними остатками надежды на то, что этого не произошло, просительную униженную улыбку. Я была убита. Нет хуже — я умерла.
Скажи нет, это не правда!!
Он встал, отводя глаза.
…Сердце противно ухнуло в бездонную пропасть вместе со всеми надеждами. С замершим безжизненным лицом я смотрела, как он встает с кровати, оставив меня.
Сил говорить и плакать не было. Там, где было сердце, сейчас почему-то оказалась льдинка, холод которой противно расползался по мне. А ведь еще сегодня, оно, глупое сердце, еще надеялось, что ты вернешься и мы будем счастливы. Оно получило сполна.
Собрав всю силу воли, я отчаянно пыталась сохранить лицо, и быть внешне спокойной и равнодушной. Господи, почему так больно! От этого стремления не унижаться перед ним, не сломаться, не молить униженно о себе, лицо мое странно одеревенело. И стало походить на ужасную безжизненную маску.
Не выдержав потрясения, я, кажется, закричала… Может, я просто сломалась от тоски и муки? И хорошо еще, что потеряла сознание, а не рассудок: то, что не удалось сделать убийцам, сломать мой дух, удалось хоть на мгновение сделать Лану.
…Очнулась, когда ворвавшиеся тэйвонту были уже в комнате. Я не помню, что я делала и как предотвратила смертоубийство.
— Вон! — коротко показала я им на дверь. Сил говорить не было, и каждое слово давалось громадной силой воли. Никто не должен был видеть мой позор и мою слабость!
Увидев мое белое лицо, тэйвонту побледнели как полотно. Но неохотно подчинились, став за дверями.
Я все же была принцесса! Никто не должен был видеть мои страдания, даже он. И губы дрожали от нестерпимых усилий выглядеть ровно и не разрыдаться. Никто меня еще так не убил…
Да, я вглядывалась в его лицо как сумасшедшая, вглядывалась униженно и искательно, будто надеясь на помилование как на подачку, тщетно пытаясь найти там какие-либо признаки любви.
Господи, скажи нет, что это неправда!! Я бы все на свете простила для тебя. Я бы все отдала тебе, как когда-то отдала себя. Скажи, господи, скажи!! Ведь этого не может быть. Почему же так больно внутри? Почему так больно?
…Наверное, я все-таки дура, старая глупая дура. С другой бы, наверное, так не поступили. Глупое сердце мое все надеялось, что ты увидишь нас и вернешься.
Наверное, правда, я сама в этом виновата. Я отдалась тебе тогда так по детски доверчиво, радостно и счастливо, что, казалось, мне пело и небо, и поле, и лес…
Боже, больно, господи, как больно!
Глупое сердце, оно получило, что заслужило.
Я тогда чуть не повредилась в рассудке. Горе острыми коготками вцепилось в мои внутренности. Тяжесть словно придавила меня, и я перестала соображать. Я только тупо глядела на него. Я утеряла способность воспринимать все здраво, — понимать, что это еще не конец жизни, что и это пройдет, что время залечит все, — я только тупо тонула от нахлынувшего ощущения ужасной, непоправимой беды, обрушившейся на меня и похоронившей мою душу. Лан, мой Лан уходит.
Соображать здраво я была не в силах. Лан уходит от меня. Я только отчетливо и мучительно ощущала его хаотические, болезненные толчки сердца, отдававшиеся в голове, ощущала тупую, ноющую боль внутри, свои холодные, как у покойника, руки, и тягостное, тягостное чувство поверх всего. Лан, мой Лан уходит от меня. Это было невыносимо. Хотелось завыть, закричать, заплакать, как Савитри, броситься куда-то прочь, царапаться и кусаться. Он бросил меня с детьми!
— Ты не потанцуешь со мной на прощанье? — на прощанье спросил он, одевшись.
Я медленно покачала головой. Очередной удар по нервам был очень силен. Я была без совсем без сил. Я должна была знать, что никакая часовня ему не указ.
Боже, какой счастливой я была тогда! Я-то ему верила как самой себе, когда мы венчались среди шума дождя, мокрые, счастливые, в той часовенке. И сердце мое ликовало, будто не странствующий монах, но сам Бог соединил нас, наш дух, наши души и наши тела…
— Ну неужели ты откажешь мне потанцевать, чтоб было что вспомнить о нашей прощальной встрече? — настаивал он, соблазняя. — Когда это еще будет? Может быть, в старости, будучи бабушками и дедушками, мы, еще случайно встретившись, будем отчаянно и с тоской вспоминать ушедшие дни и нашу любовь, жалея, что так произошло, и с тихой грустью глядеть на твой детский портрет…
С трудом, чуть не плача, я согласилась. Лестью и уговорами ему легко удалось меня уболтать, как всегда это удавалось по отношению к глупой девочке. Дурочке!
— Ведь это последняя встреча…
— Хорошо, — сказала, наконец, я сквозь катящиеся против воли слезы.
— Ну вот и молодец, — сказал он, вставая и оттирая слезинки с моего лица. — Я всегда знал, что ты крепкая.
— Какой же ты все-таки мерзавец! — печально сказала я. Что бы он ни сделал, я не могла на него гневаться после всего, что между нами произошло. Боже, за что ты меня так караешь, почему именно он? Ведь этого гада, как поняла я со всей ужасающей ясностью именно сейчас, любило мое сердце. Любило беззаветно и не могло разлюбить.
Но Лан только весело гордо вскинул голову и направился к выходу.
Его тэйвонту бросил на него недоумевающий расстроенный взгляд. Но тот поглядел на него, очевидно, что-то сказав взглядом. Мне не было видно его лицо. Только оба его тэйвонту подозрительно одумались и приняли надменное выражение.
Похоже, он их "успокоил". Он всегда был быстр и решителен. Ударяя, не задумывался.
Они остались сзади. Я насторожилась, снова напрягаясь и холодея.
— Да, возьми с собой Савитри. Я хочу видеть ее перед собой. Пусть мои тэйвонту охраняют ее, — сказал он уже от двери.
Сопоставив подозрительное переглядывание, я заволновалась. А вдруг заговор?
Отрезвление?
— Мои тэйвонту сами справятся, — жестко ответствовала я. Привычная настороженность возвращалась…
Принц попробовал возражать, но, взглянув на меня, оставил это.
— Я буду ждать тебя у входа, так что не пытайся передумать… — просто сказал он.
Я смолчала. Ну что я могла сказать ему. И сейчас, здесь, он все равно вел себя, как хозяин.
— Не подпускайте тэйвонту принца к Савитри. И не спускайте с них глаз, — тихо приказала я. Мои тэйвонту, шокированные и растерянные непонятным поведением принца в конце, понимающе кивнули. — Как бы они не попробовали решить все проблемы одним махом, и не убить Савитри…
Савитри, замерев, смотрела на уходящего отца. Похоже, она ничего не поняла.
— Савитри, не надо к нему привязываться, а то потом будет больно от разлуки, — печально сказала я.
Дочка, чувствуя мое ужасное настроение и не понимая его причины, забралась ко мне на руки и потерлась о меня щекой, ободряя…
— Во что ты будешь одета? — спросил Тон, устало покачав головой. Он устал от происходящего. Он даже потрусил ей, чтобы отогнать плохое наваждение. Или плохой сон. Похоже, он еще ничего не понимал.
— Оденься в самое лучшее, — весело крикнул мне из конца коридора тэйвонту Лана.
Какой развязный, — безжизненно подумала я. Мир утратил свои краски и поблек, сморщился, как лопнувший кожаный детский шарик. Никому не нужный, брошенный после праздника, среди дождя. На душе у меня было темно, как будто в глухую дождливую ночь. Мне выть хотелось, а приходилось одеваться! Выбирать платье…
Красивое платье. Нет! Во мне все взорвалось… То самое простенькое, в котором я встретила Лана!.. Пусть я буду дурнушкой, пусть! Но я одену его и пойду в нем к нему навстречу!.. Больше всего я желала пойти куда-то и наплакаться, но может, он того и желал? Нет, не дам ему еще одного триумфа! Чтоб он будет танцевать с самыми красивыми женщинами, пока я, зареванная, буду где-то скулить, жалуясь какой-нибудь далекой иве.
Тэйвонту Лана вполглаза наблюдали за моими страданиями. По-моему, меня даже жалели. А может, жалели Савитри, которой получили приказание вогнать нож под третье ребро, чтоб не позорила принца, едущего жениться? Лан бы сумел безжалостно отрубить концы. А может, он тэйвонту оставил специально для того, чтоб они пересказали ему мои страдания. В издевку? Нет, не доставлю им такого удовольствия. Я вытерла лицо и высоко подняла голову, стараясь держаться гордо и сдерживать готовые брызнуть слезы. Ну, ты ж уже не зареванная девочка, уговаривала я себя. Ты — принцесса!!! Постарайся продержаться этот вечер, чтоб никто ничего не заметил, а потом уж сможешь пойти куда глаза глядят и идти ничего не видя, душа рвущиеся безнадежные и безутешные глупые слезы. Они, похоже, получили особые указания "охранять" меня, потому что остались здесь.
— Я готова, — сказала я, гордо запрокинув голову. — Пошли, а то гости действительно подумают черт знает что.
Впрочем, что можно еще подумать хуже того, что было, я не знала.
Мне казалось, что я была гордой и спокойной, но входное зеркало показало мне худенькое, белое, испуганное девчоночье личико с громадными, зареванными, влажными глазами. Горестное и несчастное, лишь пытавшееся выглядеть гордо. Даже тэйвонту Лана укоризненно покачал головой.
— Ничего, дочка, не волнуйся, — неожиданно ласково шепнул он мне, — все образуется! Я ли своего оболтуса не знаю!
Я неумело попыталась улыбнуться, но так и не сумела, боясь взорваться слезами.
Слишком уж много усилий стоило мне это "весело".