- Чего ждать, если девочки выросли безотцовщиной среди бандитов... – прошипела за рулем Саня. Она единственная не смеялась.

Я же так и не поняла, почему они смеются, ибо не поняла еще и тогда шутку про генерала.

- Куда мы едем? – мрачно переспросил белобрысый.

Я с сомнением посмотрела на телефон.

- Он работает сейчас в ближнем режиме всего метров на сто как рация, – проговорил заметивший мой взгляд на телефон боец, – к тому же через шифраторы, и на частотах обычных мобильных телефонов. Так что засечь и подслушать нас между собой почти невозможно... Но мы никуда не уедем, тут посты везде...

- Я еду в ресторан, что тут через квартал... – хладнокровно сказала я, – а вы не знаю куда... В лучший городской ресторан, что тут всего полукилометре в самом центре у всех на виду... Я хочу хорошо повеселиться всю ночь, для того и оделась...

Я с сомнением посмотрела на кавалеров и на Саню.

- Но мне кажется, у них не хватает чего-то на шее... – пробормотала я, осматривая бойцов.

- Веревки... – хмыкнула Саня.

До ресторана оставался целый квартал, и все напряженно уставились на дорогу. Если нас остановят до него или будет пост, то для поваров будет самое свежее мясо.

- Не хватает... – сказала я.

- Золотых цепочек и украшений на шее... – выкрикнула довольная Оля из той машины, разгадав мою загадку, и я услышала ее по телефону. – Мне не хватает бриллиантов!!!

От неожиданности все хихикнули.

Я приказала Сане подрулить к огромному ювелирному магазину по пути, который, как мне показалось, был открытым. Чуть в глубине и в тени, он был чудовищно роскошным.

“Тиффани”.

Машины съехали с дороги и подъехали к нему. Когда мы съехали и остановились в тени, навстречу по трассе прошел отряд мотоциклистов – штук двадцать. Мне показалось, что это ищейки, но тут, в самом центре всего, где было столько машин, они не слишком присматривались и пронеслись мимо. Да и разглядеть тут машины было трудновато.

- Да, придумать ездить в белом “линкольне” было шикарно... – согласилась Саня, выходя из машины. – Ты посиди, Оля сама с кавалером купит, что надо...

Я расстроилась. Я уже поняла, что моему бедному дипломату предстоит порядочное похудание, а может, и дистрофия с летальным исходом. Если покупать драгоценностей на всю банду... Я увидела, как из “линкольна” вышла Оля с чемоданчиком...

- Они взяли еще две пачки... – проинформировал меня белобрысый.

Я промолчала. Я хорошо понимала, что двумя пачками тут дело не кончится. И то, что я не буду смотреть в дипломат, когда они вернутся, сильно сэкономит мне нервы. Мой драгоценный миллион сильно похудеет. Мне было, конечно, не жаль своих денег, но зубы скрипели. Я не понимала, зачем мы таскаем еще два мешка игрушечных денег и почему мы не утопили их, но я всегда слишком много не понимала. И потому стыдливо молчала, боясь признаться, что это игрушечные деньги в дурацких толстых пачках по тысяче купюр, а не какая-то твердая китайская валюта... К тому же там были записи и бумаги жениха, а мне не хотелось, чтобы это все выплыло на поверхность. Я бы сожгла их или утопила очень глубоко, но сейчас я б лучше дала убить себя, чем признаться, что они таскали такие тяжести под пулями напрасно. И что я возилась с ними как дура весь день...

Оля скрылась в ювелирном магазине, и я поняла, что чемоданчик с драгоценными долларами скрылся там навсегда. А я то мечтала купить себе еще одно такое платье и отдельную квартиру, где мы с собакой могли бы жить одни, без сестры жены брата в отдельной комнате...

Я искоса глядела на проезжающие машины и думала, что еще никогда ни у кого не было такого настроения, пока он ожидал, что ему купят драгоценности.

В это время зазвонил Санин телефончик у меня в руках.

- Саня, иди сюда! – тихо сказал по телефону компаньон Оли. – Оля тут одна не справится. Она плохо разбирается в драгоценностях и сейчас смотрит на большие дешевые побрякушки. Ты же была ювелиром по одной из операций, да и проходила курс. Я сказал им, что еще должна быть теща, и она запоздает, быстрей сюда, а то она выбирает побрякуши, а ты видела всех наших и сможешь подобрать для них... К тому же я все не унесу...

Я подозрительно зашевелилась. Если вы думаете, что меня обрадовала перспектива увидеть такое количество драгоценностей, что их нельзя вынести одному, то вы глубоко ошибаетесь. Когда покупаешь их за собственный счет другим, ты просто балдеешь!

Я посмотрела налево на выезд. Там были машины с солдатами. Судя по всему, где-то все-таки образовалась пробка. Выезд был затруднен.

Я посмотрела направо. Неоновые огни переливались с блеском. Если б Оля сейчас вышла, мы б еще сумели выехать, ибо место еще чуть оставалось, если учитывать мою наглость. Глаза остановились на резко очерченном напряженном лице генерала в “линкольне”. Скулы его выдавались, зубы сжаты, он явно был слишком напряжен.

Шоферить – трудная работа.

Я перевела взгляд на лестницу. Тиффани. Бойцы в машинах спокойно переговаривались, кое-кто, облокотившись на машину, равнодушно курил, двое стояло у дверей – так, как это было бы, когда в магазин приехала бы дочь авторитета. Все в порядке, все по человечески, все как должно. Машины на дороге абсолютно никого не волновали, один из наших телохранителей, стоявший позади возле дороги, даже отлучился к ним прикурить.

Когда двери магазина открылись, все как-то напряглись. Я лениво обернулась. Но вместо роскошной богини из магазина вышла по древнему одетая старушка. Она была настолько старая, сухонькая, гордая, слабая, что я просто ахнула. Она еле двигалась. Я с первого взгляда поняла, что она еще и почти слепа, хотя тщательно пытается это скрывать. Серое пальтишко, чистая одежда, – но Боже, какое ужасное впечатление нищеты производила она на фоне наших нарядов и этой роскоши – Тиффани.

- Не подлинные... – прочитала я по ее губам.

И было еще одно, поразившее меня – старушка плакала.

Нет, это не было заметно. Лишь чуть странный блеск в кончиках сжатых в щелочки глаз. Это было видимо только для меня. И большинство вообще сочли бы все нормально. Но мне, глупой девчонке, из-за своей глупости привыкшей распознавать не речь людей, а чувства, которые ими движут, показалось, что сотрясает горе, настоящее черное горе. Которое она пытается скрыть всеми силами и выглядеть гордо, надменно, величественно. Впрочем, выглядеть она не пыталась – каким-то непонятным образом она была такой. Как бывшая балерина или известная певица. Но ее горе было страшным. Сухим, жестким, в крепко сжатых губах. Ничто и никогда не могло бы заставить эту гордую и седую старуху выдать другим ее горе.

Непонятно как я выскочила из машины и оказалась возле нее.

И она разрыдалась у меня на груди.

Я долго осторожно прижимала ее к себе, давая выплакаться. Она была такая худенькая и высушенная, что я, казалось, могла поднять ее одной рукой. Если б я так могла поднять и ее горе, я была б счастлива. Мне не понадобилось вытягивать, в чем у нее горе – она почему-то рассказала мне его сама, хоть и очень не хотела это делать. Вопрос за вопросом, и ее изломанная судьба стала передо мной как на ладони.

Потерявшая в годы войны сестру женщина проживала в одной квартире с приемной дочерью и ее семьей, в которой, на горе, родился Юра. Юра был очень бодрым, подвижным и ловким мальчиком. Когда он вырос в юношу, оказалось, что он уже должен тридцать тысяч долларов. И его три месяца назад поставили на счетчик. Причем товарищи Юры почему-то за это выгладили утюгом отца и пригрозили матери Юры, что всем им смерть, если они не отдадут долг вместо Юры. На совместном совете, чтобы выжить, было решено продать квартиру, в которой все они жили, и которая принадлежала этой бабушки Юры. Все они считали ее своей собственностью и очень надеялись выйти из этой передряги живыми, уговорив бабушку, которой она принадлежала. Но, как выяснились, они глубоко ошибались. Когда они взялись за документы, они с удивлением обнаружили, что уже полгода жили в чужой квартире, которую купил один из местных авторитетов с условием, что они выедут через полгода.

Срок освобождения квартиры истекал в этом месяце, и их уже предупредила милиция о необходимости освободить проданную квартиру до его конца. Шустрый Юра продал ее по доверенности, которую полуслепая бабушка подписала как счет за квартиру, но вдобавок мальчик умудрился получить на документах, актах и выписках из квартиры и изменении прописки подлинные подписи мамы и папы, которые, оказывается, расписывались так в институтском дневнике за сына... Я впервые услышала, чтоб студенты имели дневник, как в школе, но промолчала. Шустрый мальчик! Отец Юры скончался от разрыва сердца, а мама лежала в больнице. И это было хорошо, так как это было хоть какое-то временное пристанище.

Но точкой для бабушки, после которой ей надо было отправляться на погост, стало сегодняшнее посещение ювелирного магазина. Предки бабушки до революции принадлежали к какому-то древнему роду, и ее мать была даже фрейлиной при одной из дочерей погибшего царя. Я так и не поняла из ее запутанных слов, была ли эта сухонькая старушка настоящей или приемной дочерью. Но факт тот, что у нее была младшая сестра, которую она потеряла во время войны. Которая была то ли приемной дочерью, то ли настоящей. В общем, единственный верный факт, который я поняла из ее бормотания, это то, что ее собственная мать передала ей перед смертью футляр с бесценными драгоценностями их великого рода, страшной клятвой запретив дочери продавать их и сохранить любой ценой, даже если придется погибнуть кому-то, но передать наследнику их рода... Беречь их как святыню... Даже своей приемной дочери старушка не сказала о них, но чувствовала, что внук Юра что-то подозревает – за ними, а особенно за больной и еле передвигающейся бабушкой постоянно следили. Понимая, что умирает, и что наследников нет, и что все это в любом случае попадет неизвестно кому, бабушка решилась все-таки продать фамильную ценность рода. Дважды она тайно передавала на оценку разным людям отдельные вещи из большого, с готовальню, футляра с роскошным гранатовым набором матери, где были серьги, кольца, колье, обруч и еще тысячи вещей, но ей возвращали их, говоря, что это фальшивка из стекла и латуни. Она полуслепая, проверить не могла, а за ней следили, и она не могла пойти сама в ювелирный магазин, к тому же, с такими сокровищами, ибо за ней даже в магазин следовали бритоголовые парнишки.

А сегодня что-то случилось, и Юрик и его дружки исчезли, как и та страшная компания шпаны, из которой хоть кто-то всегда околачивался во дворе или шел за ней, когда она куда-то шла. И она решила рискнуть и пойти в магазин сегодня сама.

И это ее убило. Убило полностью. Она почти умирала у меня на руках. Когда она с трудом, почти умирая от усталости, дошла до этого магазина, оказалось, что ее драгоценности – подделки. Быстро посмотрев наугад первые две вещи, чем-то встревоженный и занятый ювелир бросил их и заявил, что это подделка и стекло, даже когда она сунула ему силой еще одну, чтоб он проверил... Сказав, что гранатовый убор и без того недорогая вещь, ибо это не слишком драгоценные камни, так еще и подделка. А фамильное сокровище, ожерелье Екатерины Второй, которое мать благоговейно целовала, передавая, он даже смотреть не стал – только рассмеялся, и заявил, что это настолько жуткая громадная театральная поделка, чтоб ее смотрели с большого расстояния, что он даже марать руки не будет.

Шустрый мальчик Юра, – подумала я.

Наверное, я дура, безнадежная дура. Но слушать ее и ничего не сделать, хотя могла, я была не в состоянии. На мне, наверное, наживались многие проходимцы.

Но я не выдержала, и, увидев выходящего из ювелирного магазина кавалера Оли и Сани с чемоданчиком с деньгами, вынула из чемодана четыре пачки долларов по десять тысяч каждой и сунула старушке. Она с ужасом глядела на них, не в силах поверить.

Белобрысый, увидев это, вышел из машины.

- Нет, это невыносимо... – сказал он.

- Здесь ваш долг, бабушка... – сказала я.

- Что происходит? – мрачно выговорил белобрысый.

Я не слушала, а заставила старушку быстрей сложить и спрятать за пазухой деньги, не отвечая на слова белобрысого.

Зато один из стоящих поблизости на лестнице телохранителей “авторитета”, проклятый доносчик, который частично слышал рассказ бабушки, кратко и быстро доложил эпопею бабушки командиру. Чтоб тот не имел сомнения, что происходит.

Тот выругался.

- Добротой ребенка все пользуются! – угрожающе и чуть ехидно процедил белобрысый сквозь зубы. – Конечно, она взрослая, ее нельзя оставлять без присмотра! Она всем отдает, как ребенок!

Я поджала губы.

- Какое вы имеете право вмешиваться! – холодно сказала я, стремясь выглядеть совсем взрослой.

Я осторожно взяла бабушку под руку.

- Пойдемте, бабушка, – ласково, но твердо сказала я, ведя ее к другой светящейся вывеске в углублении с названием роскошной фирмы по продаже квартир. – Я куплю тебе и семье твоей дочери отдельные квартиры...

Белобрысый все равно не отстал от меня и упрямо увязался за мной, пока я тихо успокаивающе говорила старушке, что “только прикажу оформить квартиры так, чтоб ни продать, ни выкупить, ни заложить, ни лишиться их ни ты, ни твоя дочь не сумели в течение двадцати лет”...

Контора, кажется, работала. Наверное, они ожидали, что при такой заварухе люди бросятся вкладывать деньги в недвижимость.

Старушка, кажется, плохо соображала, что с ней происходит. И все плакалась, принимая меня, почему-то, за свою бабушку. Пока ее не попросили в конторе предъявить паспорт, чтобы оформить документы. У них в магазине был и юрист. И только тогда, когда она получила на руки папки с документами, она вдруг сообразила, что происходит.

- Я сам покажу вам этот новый дом... – засуетился управляющий. – Это здесь, рядом... Совсем недалеко, недавно возведенное новое здание...

Я поморщилась.

- Не волнуйтесь, там террористов нет, только сегодня уже три обыска было... – быстро сказал он.

Давно меня так не целовали.

Я отвернулась и подавилась.

- Я надеюсь, бабушке там будет безопасно? Я не могу сейчас туда поехать... – сдавлено сказала я. Мне показалось, что я тут задержалась.

Он хихикнул.

- Мы уходим, – жестко сказала я, а потом тихо наклонилась к бабушке. – Мы помогли вам, а дальше решайте сами... – неслышно сказала я ей на ухо.

Мы были уже на улице с бабушкой, когда она, наконец, по угодливости задержавшегося на мгновение у двери управляющего поняла, что это все происходит по настоящему, не во сне, и растерялась. Она переводила взгляд то на меня, то на бумаги, а потом неожиданно расплакалась от благодарности. Совсем, совсем иначе...

- Возьми, хоть это возьми... – она неожиданно стала тыкать мне в руки большой футляр, не вытирая катившиеся по щекам слезы. – Они фальшивые, да, но мама завещала передать их моей дочери... Не выкидывай его... Прими хоть этот ненужный дар от Анны, непутевой приемной дочери фрейлины Красницкой...

Она плакала и так неловко тыкала мне этот ненужный мне тяжелый футляр, что я не нашла сил отказаться. Он был от всего сердца, хоть драгоценности были и ненастоящие. Но я поняла, что мне передали нечто большее – дар матери, пусть и поддельную, но в чем-то святыню. Я прижала ее к груди, и поблагодарила старушку.

- Они красные, хорошо идут на белом... – прошептала она.

Почему-то столько гордости и какого-то тайного благословения и в тоже время какой-то тоски было в ней, точно с ней уходила эпоха, что я вздрогнула. Что-то в этой женщине было значительное.

Я оглянулась – на мне как раз было ослепительно белое платье.

- Анна Михайловна я, – сказала она мне напоследок, – Щербацкая, пожалуйста, запомни обо мне, дочка...

Она как-то печально улыбнулась.

Белобрысый дернулся.

- ...И вы имели сестру Людмилу... – неожиданно сказал он ей мрачно, выпрямляясь.

Она удивленно посмотрела на него.

- Да... – тихо сказала она.

Я удивленно посмотрела на белобрысого, на его мрачное лицо, и удивилась – она этого не говорила. Он до этого совершенно не заглядывал в документы.

- И вы потеряли ее во время войны... – сказал белобрысый.

- Да... – недоуменно еще тише проговорила она.

- И вы потеряли ее во время бомбежки под Калиновкой, когда в село ворвались немцы, и вашу бричку взбесившиеся лошади унесли в сторону из-за близкого взрыва?

- Да... – она еле выговорила это, замерев.

- И вы понеслись по улице Сталина оглушенная, а все оставшиеся погибли в грохоте обрушившегося дома, а вы оказались в тылу, не в силах уже ничего проверить?

- Да... – прошептала старушка, неожиданно почему-то обернувшись совсем не к белобрысому, а ко мне. И вцепившись именно в меня руками, отчаянно, дико, в меня, страшно всматриваясь в меня широко раскрытыми глазами. – О Боже... Почему я не увидела сразу?!?

Она почему-то глядела на меня, и все пыталась разглядеть, будто во мне скрывалось что-то невозможное.

- А почему вы спрашиваете... – еще по инерции как-то механически жалобно пискнула она, словно уже зная ответ. По ее щекам текли уже слезы счастья, точно она выполнила свой долг, хоть я и не понимала, чего она на меня так смотрела.

- Потому что дочь Людмилы, урожденной Щербацкой, моя жена, – жестко закончил белобрысый.

Старушка ойкнула и потеряла сознание.