Доктора Аина видели в самолете, следовавшем из Омахи в Чикаго. Некий биолог из Пасадены, его коллега, вышел из туалета и заметил Аина, который сидел у прохода. Пять лет назад биолог завидовал огромным грантам Аина. Он холодно кивнул, удивился живости Аинова приветствия и едва не заговорил с ним, но не смог превозмочь слабость — как и все остальные, он болел гриппом.
На высадке стюардесса, возвращая пассажирам верхнюю одежду, тоже запомнила Аина: высокий, тощий, рыжеволосый, а в остальном невзрачный мужчина. Он задержался, пристально разглядывая стюардессу; поскольку плаща он не снимал, она решила, что он с ней неловко заигрывает, и поторопила его к трапу.
Аин скрылся в облаке смога, окутавшем аэропорт. Спутников у него не было. Несмотря на многочисленные таблички служб гражданской обороны, аэропорт О'Хара под землю переводить не спешили. Женщины никто не заметил.
Изувеченной, умирающей женщины.
В списках пассажиров рейса в Нью-Йорк, вылетевшего в 14:40, Аин не числился, зато был некий Амс — явная опечатка. Пока самолет час кружил над аэродромом, Аин глядел, как дымная гладь океана монотонно накреняется, выравнивается и снова кренится.
Женщина совсем обессилела. Она кашляла, слабо почесывала язвы на лице, полускрытом длинными прядями. Аин заметил, что волосы, еще недавно густые и ухоженные, истончились и потускнели. Он поглядел на океан, заставил себя думать о холодных, чистых волнах. Горизонт застила тяжелая черная хмарь; где-то вдали чадил танкер. Женщина снова зашлась кашлем. Аин закрыл глаза. Самолет обволокло смогом.
Потом доктор Аин засветился при посадке на рейс авиакомпании ВОАС, направлявшийся в Глазго. В подземном аэропорту имени Кеннеди царила душная толчея, жарким сентябрьским полднем кондиционеры не справлялись с подачей охлажденного воздуха. Пассажиры в очереди на посадку обливались потом, вяло раскачивались, тупо смотрели в газеты. "СПАСИТЕ ПОСЛЕДНИЕ ЗЕЛЕНЫЕ ОБИТЕЛИ", — требовали противники уничтожения джунглей в бассейне Амазонки. Некоторые обсуждали красочные фотографии взрыва новой "чистой" бомбы. Очередь сдвинулась, пропуская людей в форме, со значками "КТО БОИТСЯ?".
Там одна из пассажирок и заметила Аина. Он держал в дрожащей руке свежую газету. Пассажирка (ее семья еще не заразилась гриппом) пристально посмотрела на Аина. Лоб его покрывала испарина. Пассажирка велела детям отодвинуться подальше.
Она запомнила, что он пользовался спреем для горла "Инстак". Сама она "Инстак" не любила, ее родные предпочитали ингалятор "Клир". Аин резко повернул голову и взглянул ей в лицо, не дожидаясь, пока осядет облачко спрея. Это так невежливо! Она отвернулась. Нет, никакой женщины вместе с ним она не видела, но запомнила, как администратор за стойкой объявил, куда летит Аин. В Москву!
Администратор тоже это запомнил и с негодованием доложил, что Аин зарегистрировался один. Никакой женщины с ним не было, но она могла лететь с пересадкой (уже было известно, что у Аина есть спутница).
Рейс Аина летел через Исландию, с остановкой на час в аэропорту Кеблавик. Аин вышел в парк рядом с аэропортом и, поеживаясь, с наслаждением вдохнул морской воздух. Сквозь стоны бульдозеров слышно было, как море громадными лапами наигрывает расходящиеся гаммы на клавишах берегов. В парке желтела рощица берез, у тропинки щебетала стайка каменок. "Через месяц они прилетят в Северную Африку, — подумал Аин. — Две тысячи миль крошечным крыльям махать придется". Он достал из кармана пакетик, накормил птиц крошками.
Здесь сил у женщины прибавилось. Она вдыхала ветер с моря, устремив на Аина огромные глаза. Над ней золотились березы — такие же, как те, среди которых он увидел ее впервые, в тот самый день, когда началась его жизнь... Тогда он сидел на корточках у коряги, разглядывая землеройку, и краем глаза заметил в трепете зеленой листвы промельк обнаженного девичьего тела, светлого, розовеющего, которое двигалось к нему в зарослях золотистых папоротников. Юный Аин задержал дыхание, ткнулся носом в сладкий мох, сердце у него заколотилось — бум-бум! Внезапно он уставился на невероятный водопад ее волос, стекающий по узкой спине и вихрящийся у округлых ягодиц, а землеройка пробежала по его замершей руке. Гладь озера пыльным серебром застыла под туманными небесами, у берега проплыла ондатра, легкая рябь качнула золотистые листья на воде. Тишина объяла все вокруг. В чаще, где скрылась обнаженная девушка, пылали факелы деревьев, отражались в сияющих глазах Аина. Уже потом он решил, что видел дриаду.
На борт самолета в Глазго Аин поднялся последним. Стюардесса подтвердила, что он, кажется, нервничал. Женщину она не запомнила — на рейсе было много женщин. И детей. И список пассажиров составили с ошибками.
В аэропорту Глазго один из официантов вспомнил, как человек, похожий на Аина, заказал шотландскую овсянку и съел две порции, хотя, конечно, это была не настоящая овсянка. Молодая мать с коляской видела, как он кормил птиц какими-то крошками.
У стойки регистрации авиакомпании ВОАС с доктором Аином столкнулся профессор из Глазго, который летел на ту же московскую конференцию. У этого профессора Аин когда-то учился (как выяснилось впоследствии, аспирантуру Аин заканчивал в Европе). В полете, где-то над Северным морем, они разговорились.
— Я как раз и полюбопытствовал, — рассказывал потом профессор, — отчего это он летит не прямым рейсом. А он мне ответил, что на прямой рейс билетов не было.
(Оказалось, что Аин солгал: прямым рейсом в Москву он не полетел, чтобы не привлекать к себе внимания.)
Профессор восторженно отзывался о трудах Аина:
— Да, он блестящий ученый. Настойчивый. Очень целеустремленный. Иногда какая-нибудь концепция, а зачастую простая, самая очевидная связь привлекала его внимание, и он погружался в ее всестороннее изучение, вместо того чтобы переходить к дальнейшим разработкам, как поступили бы иные, менее дотошные умы. Поначалу мне казалось, что это признак некоторой ограниченности. Однако же вспомните знаменитое изречение о том, что способность удивляться обычным вещам свойственна лишь высокоразвитому интеллекту. Разумеется, впоследствии он всех нас потряс своими исследованиями ферментативной конверсии. Жаль, что ваше правительство лишило его возможности и дальше работать в этом направлении. Нет, он об этом ничего не говорил, молодой человек. Мы в основном обсуждали мои труды. Как ни странно, он следил за моими исследованиями. Кстати, меня очень удивило, что его интересовало мое отношение к этим проблемам. Мы с ним не виделись лет пять, и мне показалось, что он... да, устал, пожалуй. Впрочем, как и все мы. По-моему, поездка его обрадовала. И всякий раз, как самолет совершал посадку — и в Осло, и даже в Бонне, — он выходил проветриться, ноги размять. Да, птиц кормил, как обычно. Он всегда это делал. Что я могу сказать о его личной жизни? О его взглядах? О связях с радикальными кругами? Молодой человек, я с вами беседую исключительно из уважения к тому, кто вас ко мне направил. С вашей стороны большая наглость дурно отзываться о Карле Аине, а тем более утверждать, будто он способен на злодеяния. Всего хорошего.
О женщине в жизни Аина профессор не упомянул.
Да и упоминать было нечего, хотя Аин не расставался с ней с университетских лет. Он ничем не выдавал своей страсти, своего преклонения перед чудесным богатством ее тела, перед ее неисчерпаемостью. Все свободное время он посвящал только ей. Иногда они встречались у всех на виду, в кругу друзей, притворяясь, что едва знакомы, с напускным безразличием любуясь пейзажами. А наедине... о, наедине страсти бурлили неуемно. Он восторгался ею, обладал ею, раскрывал все ее секреты. Ему снились ее сладостные укромные уголки, ее восхитительные белоснежные округлости, залитые лунным светом, и его безудержная радость не знала границ.
В то время казалось, что среди птичьих трелей и заячьих танцев на лугах ее хрупкой уязвимости ничто не угрожает. Да, иногда она покашливала, но ведь и он, бывало, плохо себя чувствовал... В те годы он совершенно не помышлял о тщательном изучении заболевания.
На московской конференции Аина видели все, что неудивительно, принимая во внимание его известность в научных кругах. Конференцию устроили для избранных, ученых с мировым именем. Аин приехал с опозданием. Первые два докладчика уже выступили, в тот день его доклад был третьим — и последним.
С Аином беседовали многие, за обедом подсаживались к нему за стол. Сам он говорил мало, но это никого не удивляло — он слыл человеком застенчивым и лишь изредка вступая в обсуждения. Те, кто был с ним знаком поближе, обратили внимание на то, что он устал и нервничал.
Какой-то индиец, специалист по молекулярным технологиям, заметив ингалятор Аина, пошутил на тему азиатского гриппа. Коллега из Швеции припомнил, что за обедом Аина пригласили к телефону, — ему звонили из США; вернувшись к столу, Аин объяснил причину звонка — из его лаборатории что-то пропало. Это стало предметом новых шуток, и Аин непринужденно добавил: "Да, весьма активный препарат".
Тут один из делегатов конференции, китайский ученый-коммунист, разразился гневной пропагандистской речью об опасностях бактериологического оружия и обвинил Аина в его разработке, на что Аин невозмутимо ответил: "Вы совершенно правы". Китаец обескураженно умолк. По негласной договоренности никто не обсуждал ни военного, ни промышленного применения подобных средств. Никаких женщин рядом с Аином не видели, если не считать престарелой мадам Виальш в инвалидном кресле — но она вряд ли занималась подрывной идеологической деятельностью.
Доклад Аина особого успеха не имел. Аин не любил и не умел выступать, хотя всегда выражал свои мысли ясно, как свойственно первоклассным умам. Однако на московской конференции он не сказал ничего нового и говорил невнятно; впрочем, слушатели сочли, что сделано это из соображений государственной безопасности. Затем Аин начал путано излагать свои взгляды на ход эволюции, пытаясь объяснить, что именно идет не так, но, услышав о Хадсоновых птицах-звонарях, якобы "поющих для будущих созданий", многие решили, что докладчик пьян.
А к концу доклада Аин, внезапно отринув всяческую осторожность, в четырех предложениях подробно и четко описал методы и процедуры, с помощью которых ему удалось вызвать мутацию вируса лейкемии. Затем он коротко и ясно объяснил, как именно мутировавший вирус влияет на организм, причем упомянул, что с наибольшей силой он воздействует на высших приматов, а уровень излечения низших млекопитающих и прочих теплокровных животных приближается к девяноста процентам. Переносчиками вируса служат, опять же, любые теплокровные. Более того, вирус сохраняет свою жизнеспособность практически в любых средах и может передаваться воздушно-капельным путем. Степень инфицирования очень высока. В конце доклада Аин, словно бы между прочим, заметил, что все испытуемые — будь то животные или случайно зараженные люди — прожили не дольше двадцати двух дней.
Тишину, воцарившуюся в зале, прервал громкий топот: египетский делегат со всех ног бросился к дверям. Туда же устремился американский делегат, опрокинув золоченый стул.
Аин как будто не сознавал, насколько его доклад ошеломил слушателей. Все происходило с неимоверной быстротой: делегат, сморкавшийся в носовой платок, ошарашенно таращил глаза; еще один, раскуривавший трубку, вскрикнул, когда спичка опалила ему пальцы. Два делегата, которые переговаривались у дверей, не расслышали заявления Аина, и смех их нарушил молчание обомлевшего зала, где витало эхо последних слов докладчика: "...бессмысленно и пытаться".
Как выяснилось впоследствии, Аин объяснял, что вирус воздействует на организм через иммунную систему, так что бороться с инфекцией невозможно.
На этом доклад был окончен. Аин оглядел присутствующих,ожидая вопросов, потом сошел с трибуны и направился к выходу. За ним потянулись люди. У дверей он обернулся и сердито сказал:
— Разумеется, это очень и очень плохо. Я вас об этом предупреждал. Мы все были не правы. А теперь все кончено.
Час спустя он исчез. Оказалось, что он забронировал бил на самолет авиакомпании "Синэйр" до Карачи.
Агенты госбезопасности настигли его в Гонконге. К времени он уже был очень болен и при задержании не сопротивлялся. В США его повезли через Гавайи.
Агенты были людьми цивилизованными и со своим пленником обращались вежливо, поскольку он особой опасности не представлял. При нем не обнаружили ни оружия, ни отравляющих веществ. В Осаке его в наручниках вывели на прогулку, разрешили покормить птиц и с интересом выслушали рассказ о сезонных перелетах куликов. Аин говорил сипло, надрывно хрипел. Тогда его обвиняли только в разглашении информации государственной важности. О женщине никто не расспрашивал.
В самолете он по большей части дремал, а на подлете к Гавайским островам припал к иллюминатору и что-то забормотал. Агент, сидящий позади, впервые услышал упоминание о женщине и включил диктофон.
— ...голубая, синяя и зеленая, и лишь потом замечаешь страшные раны. О красавица моя, любимая, нет, ты не умрешь. Я тебя спасу. Послушай, все кончено... Обрати ко мне свой лучезарный взор, дай полюбоваться твоей живой прелестью. О владычица, девочка моя, спас ли я тебя... О грозная и милостивая повелительница, дитя Хаоса, облаченная в зеленые одежды, озаренная золотисто-голубым сиянием... пульсирующий комочек жизни, одиноко несущийся сквозь глубины космоса. Спас ли я тебя?!
Во время последнего перелета Аина лихорадило.
— А может, она меня обманула, — доверительно прошептал он агенту. — К этому тоже надо быть готовыми. Я ее хорошо знаю! — Он захихикал. — Она очень непроста. Скрепите сердце...
Над Сан-Франциско он развеселился:
— Знаете, выдры снова сюда переберутся. Я в этом уверен. Все эти насыпи и дамбы долго не продержатся, здесь опять будет залив.
На авиабазе Гамильтон его уложили на носилки. Вскоре после взлета он потерял сознание, но перед этим успел накормить птиц остатками зерна.
— Птицы — существа теплокровные, — объяснил он агенту, который пристегивал к носилкам наручники.
После этого Аин мечтательно улыбнулся и замер. В этом состоянии он пробыл почти десять последних дней жизни. Впрочем, к тому времени это уже никого не интересовало. Оба агента госбезопасности скончались вскоре после того, как завершили анализ птичьего корма и содержимого ингалятора. Пассажирка из аэропорта имени Кеннеди ощутила первые признаки заболевания.
Все это время у постели Аина работал диктофон. Если бы было кому послушать записи, то оказалось бы, что никаких полезных сведений они не содержали.
— Гея Глориана, — бормотал Аин. — Гея достославная, девочка моя, владычица... — А иногда он с неизбывной мукой восклицал: — Наша жизнь — твоя смерть! И наша смерть стала бы и твоей смертью. Нет, этого нельзя допустить, нельзя! — Ни с того ни с сего он переходил к обвинениям: — А что ты сделала с динозаврами? Чем они тебе досадили? Как ты с ними обошлась? Холодно. О повелительница, как же ты холодна... А сейчас, девочка моя, ты чудом уцелела... — лепетал он, захлебываясь безумными рыданиями, ласково поглаживал простыни и погружался в уныние.
Только под конец, изнывая от жажды, утопая в собственных нечистотах, по-прежнему прикованный наручниками к кровати, Аин ненадолго заговорил осмысленно. Ясным, звонким голосом человека, который собирается на летнюю прогулку с возлюбленной, он обратился к диктофону:
— А о медведях ты не думала? У них большой потенциал... странно, что они дальше не продвинулись. Или ты их нарочно придержала, любимая? — просипел он изъязвленным горлом.
И вскоре умер.