Название этой главы может невольно навести читателей на мысль, что три этих режиссера были основоположниками традиционного кинематографа. Это совершенно не так. За исключением Жана-Люка Годара (интервью с которым отведена последняя глава), в этой книге вы встретите всего трех режиссеров, которые начали свой путь до культурной революции 1960-х. Трудно представить себе мастеров, которые начинали снимать в более консервативное время. Для них задачи выбиться за рамки канонов и найти иной путь самовыражения были куда более серьезными, чем для режиссеров всех последующих поколений. Эти режиссеры стали мэтрами до того, как это понятие было введено в обиход.

 

Джон Бурмен

р. 1933, Лондон, Великобритания

Хотя до интервью я никогда не встречался с Джоном Бурменом, актеры, снимавшиеся у него, в интервью единогласны втом, что он самый милый человек, с которым им когда-либо доводилось работать. В самом деле, он один из тех людей, рядом с которыми сразу становится комфортно. Кажется, что Бурмен исключительно умиротворенный человек и что он может справиться с любой ситуацией, какой бы ужасной она не была, лишь пожав плечами и улыбнувшись. Мы встретились, когда его фильм «Генерал» только вышел в прокат (1998). Я попытался сделать комплимент его работе, но вышло настолько неуклюже, что, думаю, он понял, что я перестарался. Я тогда сказал, что если бы неувидел его имени втитрах, то решил бы, что фильм снял двадцатилетний юноша. Это явно ввело его в замешательство, хотя на самом деле я имел в виду то, что, сняв за столько лет столько фильмов, он сумел сохранить свежесть восприятия и остался современным.

Начав карьеру режиссера в 1965 г., Джон Бурмен всегда старался – и не всегда успешно, это правда – исследовать все формы кинематографа, от экспериментальных жанров («В упор») до ревизионистских (эпический «Экскалибур»). Из нашей беседы я узнал, каково ему было создавать собственную версию легенды о короле Артуре на фоне множества других амбициозных и более захватывающих экранизаций. Мы проговорили час. Ему явно было приятно объяснять тонкости своей работы, однако в конце интервью он внезапно нахмурился:

«Постойте-ка. Вы только что выкрали у меня мои маленькие секреты!»

А затем пожал плечам, улыбнулся и пожелал мне удачи.

Мастер-класс Джона Бурмена

Я очень органично учился киномастерству. Начинал как кинокритик (мне было 18 лет), писал обзоры фильмов для газеты. После был киноредактором-стажером, киноредактором, затем снимал документальные фильмы для ВВС. Спустя время эти фильмы перестали приносить мне радость, я начал добавлять в них все больше и больше драматизма, пока не начал снимать полноценные драмы для ТВ и, наконец, для широкого экрана. Так что все получилось очень естественно. Все эти документальные ленты помогли мне наработать необходимый технический объем, дали навык работы – больше о технике я никогда не беспокоился. Я уже знал, как и что делать, когда принялся за свой первый фильм. Так что таких проблем у меня не было. Знаю, многие режиссеры посещают киношколы, но я не очень-то верю в эту систему. Мне кажется, что режиссура – это что-то практически нутряное, и так называемая производственная практика – самое эффективное подспорье в этом деле. Теория тоже интересна, но она становится интересной только тогда, когда накладывается на практику. По моему опыту работы со студентами могу сказать, что они совершенно беспомощны, когда дело доходит до прикладного использования всего, что они выучили. Мне доводилось помогать некоторым молодым режиссерам с их первыми фильмами: например, я продюсировал первый фильм Нила Джордана, и это превратилось в обучение.

Когда снимаешь фильм вместе с молодым режиссером, думаю,

самое важное – научить контролировать хронометраж;

многие именитые режиссеры этого не умеют. Сейчас зачастую снимают уж слишком длинные картины. Это чревато тем, что при первом монтаже трехчасового черновика тебе нужно вырезать два лишних часа – получается, что треть съемочного времени была потрачена впустую на сцены, которые в фильм не войдут. Конечно, важно иметь несколько запасных сцен, которые можно как включить, так и убрать из фильма при необходимости. Но все же в большинстве случаев вы врете себе. Мы всегда немного себе врем, когда речь идет о хронометраже, потому что чаще всего рука не поднимается идти на жертвы и кромсать сценарий. Лучше всего начать делать это, когда вы только составляете график съемок. Для этой сцены нужно 14 кадров? Хорошо, это два дня. Стоит она этих двух дней? Если ответ «нет», перепишите ее или вовсе вырежьте из сценария. Так вы сэкономите ресурсы, деньги и время, а также получите возможность взвесить каждую сцену и понять ее ценность для фильма.

Все режиссеры пишут

Режиссура завязана на писанине. Все серьезные режиссеры пишут. Часто даже ничего за это не получая (они могут быть обязаны делать это по контракту). Однако, думаю, вы понимаете разницу между «писать сценарий» и «совершенствовать его». Я думаю, все серьезные режиссеры оттачивают свои сценарии: садятся рядом со сценаристом и придают форму идеям, структурируя их. Это естественная часть режиссуры. К которой, кстати, добавляются интерпретация и объяснение. Именно такие фильмы снимаю я – чтобы их можно было исследовать. Если мне не понятно, о чем фильм, я продолжаю его снимать; если же все очевидно, мне становится неинтересно. Меня манит эта возможность исследовать и узнавать: опасность, которая за ней скрывается, компенсируется сполна вероятностью напасть на что-то новое, свежее и оригинальное. Момент, когда я сам, наконец, осознаю, о чем фильм – это когда я смотрю его вместе со зрителями. Это всегда большой сюрприз. Когда я снимал «Надежду и славу» по своим детским воспоминаниям, до просмотра я даже не представлял себе, почему был так одержим легендой об Артуре: только посмотрев фильм, я понял, что лучший друг моего отца был влюблен в мою мать. У них был такой же любовный треугольник, как у Артура, Ланселота и Гиневры. Но это совершенно меня не волновало, пока я не посмотрел на него со стороны как зритель, а не как косвенный участник или режиссер.

Классицизм против брутализма

У меня свой особый стиль, который, полагаю, можно назвать немного классическим, втом смысле, например, что я не передвигаю камеру без крайней на то необходимости. И не режу кадры, если в этом нет нужды. Это не значит, что я против эксперимента – совсем нет. Для меня это разные вещи. Например, для меня самым моим новаторским фильмом стал «Лео последний», в котором я использовал практически постмодернистскую технику. Ее суть в том, чтобы поддерживать в публике сомнение по поводу того, что это всего лишь фильм, а не реальность. Вот почему он начинается с кадра, в котором Марчелло Мастрояни едет по улице на машине и играет песня "You look like a movie star" («Ты выглядишь как кинозвезда»). Фильм оказался провальным, поскольку не был понят публикой, что, впрочем, тоже можно отнести к разряду экспериментов.

В любом случае, главный урок был вынесен мною из первых немых фильмов. Если вы посмотрите, как Дэвид Уорк Гриффит использует крупный план и виньетки, например, как иллюстрирует процесс мысли героя, вы поймете, что современный кинематограф работает очень топорно по сравнению с мастером прошлого. По правилам визуального восприятия, трехмерные отношения героев – жизненно важный момент. Если они эмоционально закрыты, я сближаю их физически. Если эмоционально отстранены – я разделяю их. Поэтому я так люблю Синемаскоп – он позволяет с этим играть, организовывать между персонажами пространство.

Ну вот, например, в «Генерале» вы заметили, что ограбление последовательно и снято одним действием, в то время как в современном кинематографе действие бы разбили на кучу маленьких отрывков. Как противоположность тому, что я называю «новым брутализмом» в кино (который является формой наива), это явно делается людьми, крайне скудно знакомыми с историей кино. Похоже на главную идею MTV, согласно которой чем больше зритель дезориентирован, тем ему якобы интереснее. Как вы видите, это становится все популярнее в кинематографической среде. Вы смотрите что-то типа «Армагеддона» и видите в этом фильме все, что строго-настрого запрещено в классическом кино: перекрестные линии, прыгающая из стороны в сторону камера. Это искусственная попытка поэкспериментировать, под которой нет никакого базиса. Печально, поскольку напоминает старика, который вырядился как подросток.

Оживить сцену

Моя главная задача – сделать каждую сцену настолько живой, насколько это возможно. Чтобы добиться этого, я, во-первых, репетирую. Не в день съемок, а заранее. Причем иногда мы с актерами делаем это даже вне площадки. Это просто вопрос исследования характера сцены. Я понял, что для актеров очень полезно импровизировать: находить, что было до и после этой сцены. Затем, уже на площадке, я с самого утра начинаю работать над первым кадром, устанавливаю камеру, оцениваю композицию и делаю отметки для актеров, которых пока еще только гримируют.

Для выстраивания композиции я всегда использую старый добрый визир камеры Митчела – инструмент, который использовался на всех старых камерах. Это такая большая штука, которую надо держать перед собой; вместо того, чтобы заглядывать в какой-то объектив или вроде того, ты просто отходишь и видишь всю композицию как на картинке. Решать, где поставить камеру – тоже вдумчивый, требующий интуиции процесс, в котором очень важно, откуда ты смотришь на сцену.

На заре кинематографа все было гораздо проще. Камеры ставились спереди – как публика в партере, а режиссер просто статично снимал действие на пленку. Представьте, что началось, когда Гриффит начал двигать камеру, которая сразу стала чем-то вроде рыбьего глаза – двигалась туда, куда только можно было пожелать. Это дало развитию кино совершенно неожиданный толчок – оно стало чем-то вроде джинна, который может исполнить любое желание. Когда я жил какое-то время на Амазонке среди примитивных племен туземцев и пытался объяснить им, что такое кино, как можно с его помощью путешествовать с места на место, видеть вещи с разных точек и объединять пространство и время, помню, как шаман племени сказал: «И я так умею. Когда я впадаю в транс, я могу точно так же путешествовать». Так что, думаю, сила кино в каком-то смысле – это сила человеческого сознания. Особенно потому что кино изначально было черно-белым, как и наши сны. Поэтому, запуская камеру, мы творим ни что иное как ставший явью сон.

Съемка против монтажа

Не люблю много «накрывать», как и не люблю делать много дублей. Причина, во-первых, в том, что я пытаюсь донести до актеров, что куда бы камеру ни поставили, все равно она все снимет. Снимая с разных ракурсов, часто думают так: «Это все равно не войдет в фильм – зачем же тогда стараться?». Поэтому я стараюсь все время держать людей в напряжении. Все должно быть готово к моменту, когда включится камера. Все должны быть сосредоточены. Я никогда не снимаю больше двух дублей. Ведь так утомительно часами отсматривать одни и те же дубли – замыливается глаз, поверьте. Смотрите шестой дубль и уже не помните, что было в первом. Поэтому у меня получаются небольшие фильмы. Я не снимаю общих планов, поэтому все кадры легко смонтировать; снимаю пять дней вместо шести в отличии от других и, наконец, провожу в монтажной всего один день, которого мне с лихвой хватает на отснятый за неделю материал. Зато я выигрываю целый день на подготовительные работы к следующей неделе.

Конечно, решение не «накрывать» много означает, что я могу забраковать весь отснятый материал. Это большая дилемма. Куросава решал эту проблему довольно любопытным образом. Чем больше фильмов он снимал, тем более точно спланированными они становились. Но, оказавшись в монтажной, он часто отказывался от всего, что наснимал. Тогда он стал нанимать оператора, который незаметно снимал каждую сцену длиннофокусным объективом. Он снимал крупные планы, когда Куросава снимал общие, врезки в сценах диалогов и так далее. И когда Куросаве были нужны дополнительные материалы для монтажа, он всегда мог к ним обратиться. Он никогда не спрашивал, что было снято, поскольку не хотел, чтобы чужой взгляд повлиял на него. Думаю, он был прав, поскольку если снимать двумя камерами, чего лично я никогда не делаю, придется искать компромисс. А надо сконцентрироваться на одной точке, на одном взгляде, мнении.

Две камеры непременно требуют компромисса.

Пусть работой актера руководит режиссер, а не наоборот

Удивительно, но именно документальные фильмы научили меня работать с актерами. Именно из них я узнал все о поведении людей. Я наблюдал реальных людей настолько близко, что научился объяснять актерам, как им следует играть, чтобы выглядеть реалистично. Получается, что в управлении актерами важно предложить им безопасное окружение, ясное и понятное – в котором они смогут работать. Им нужно давать структуру и убедиться, что ничто более на площадке не руководит их игрой и не отвлекает. Разъясняя им, наблюдая за ними, давая им понять, что не дадите им ошибиться, вы тем самым намекаете, что трудно не будет. И больше появляется шансов, что они действительно сыграют то, что вам нужно.

Важно слушать их, поскольку хорошие актеры всегда могут внести в работу существенный вклад. Думаю, неопытный режиссер почувствует, что ему нужно пройти через это и объяснить актерам, что им следует делать. Также он должен понять, что ему следует быть сильным и ясно выражать свои намерения. И все же часто очень важно прислушиваться к актерам и мотать кое-что на ус. Со временем вы поймете: не нужно много слов, если вы хорошо подготовлены и знаете, в какую сторону двигаетесь. Нужны лишь небольшие поправки. Конечно же, кастинг также крайне важен. Выбирать актеров всегда непросто и даже болезненно, поскольку в голове у вас поселился конкретный образ персонажа – редко кому удается найти его в реальном воплощении. Мне кажется, что каждый раз, разыгрывая отрывок, вы как бы отрываете от себя часть фильма и отдаете актеру, который вернет ее вам, но уже другой, пропущенной через себя – и это уже будет не совсем ваш фильм. Вот вам и ответ. Важно как бы сшить роль для актера, если необходимо – переписать ее для него, но не заставлять актера втискиваться в рамки написанной вами роли.

Чем больше я узнаю, тем меньше знаю

С технической точки зрения, если сравнивать производство фильма, скажем, с авиаконструированием, первое безусловно проще. Это ведь изобретение XIX века. Теорию можно выучить за пару недель. Но только затеяв все на практике, вы поймете, что имеете дело с огромным количеством факторов – людьми, погодой, характерами, сюжетом – и контролировать все и вся вы просто не в силах. Помню, как Жан-Люк Годар однажды сказал мне: «Нужно быть молодым дураком, чтобы снимать фильм. Потому что если ты знаешь все, что знаем мы, это становится невозможным». Он имел в виду, что если ты предвидишь все проблемы, одна мысль о них начинает тебя парализовывать.

Очень часто первые фильмы исключительно хороши, поскольку режиссер пока не понял, насколько трудно их снимать. Когда я начинал, мной руководил беззаботный идиотизм, который, однако, был крайне продуктивен. Вместе с тем я все время жил под страхом того, что все развалится на части. Теперь, конечно, я стал острожнее, хотя при этом перестал бояться. Мне комфортно на съемочной площадке – я знаю, что я на своем месте.

И все же это не означает, что я думаю, будто знаю все о кинопроизводстве. Наоборот. Я провел какое-то время рядом с Дэвидом Лином до того, как он скончался. Тогда он снимал «Ностромо» и однажды сказал мне: «Надеюсь, успею доснять это кино, поскольку только-только разобрался, что в нем к чему». Сейчас я чувствую то же самое. Думаю, чем больше фильмов я снимаю, тем меньше я знаю об этом деле.

ФИЛЬМЫ:

«Поймайте нас, если сможете» (1965), «В упор» (1967), «Ад в Тихом океане» (1968), «Лео Последний» (1970), «Избавление» (1972), «Зардоз» (1974), «Изгоняющий дьявола II» (1977), «Экскалибур» (1981), «Изумрудный лес» (1985), «Надежда и слава» (1987), «Дом там, где сердце» (1990), «За пределами Рангуна» (1995), «Люмьер и компания» (1995), «Генерал» (1999), «Портной из Панамы» (2001)

 

Сидни Поллак

1934 (Лафайетт, Индиана) – 2008 (Лос-Анджелес)

Этого человека можно слушать часами. Причем не только ради того, что он говорит, но и просто потому что он обладает фантастическим магнетизмом. Сидни Поллак знаменит, но не витает в облаках, закаленный жизнью, но при этом страстный. Он от природы авторитарен, но при этом рядом с ним чувствуешь себя непринужденно. Теперь-то я понимаю, почему многие режиссеры просят его сняться в их фильмах – обычно с великолепным результатом.

Поллак, возможно, самый «голливудский» из всех режиссеров, что я встречал – в том смысле, что он всегда снимает эпические фильмы, обычно с большим бюджетом и звездным составом. Одни из его последних фильмов – «Сабрина» и «Паутина лжи», возможно, не такие резкие как то, что он снимал в 1970-е (вроде «Три дня Кондора» и «Загнанных лошадей пристеливают, не правда ли?»), и, конечно, не такие стремительные, как «Из Африки». И все же у всех этих картин есть одна общая черта: высокое качество игры. Актеры, работавшие с Поллаком, всегда были крайне довольны результатом, а не игравшие у него – переживали по этому поводу и всячески старались попасть в его фильмы. Я, понятное дело, ожидал от него мастер-класса по работе с актерами, но Поллак

рассказал гораздо больше о различных аспектах кинопроизводства.

Мастер-класс с Сидни Поллаком

Я никогда не думал, что буду снимать фильмы, правда! Только став режиссером, я начал учиться этому делу. То есть все задом наперед. Четыре года или около того я учил актерскому мастерству, когда все вокруг говорили, что я должен стать режиссером; прежде чем я сам это осознал, я успел сделать несколько фильмов для ТВ, а уже затем переключился на большой экран. С таким опытом я не зацикливался на динамике картины, на ее визуальном ряде. Для меня важнее всего действие, игра. Остальное просто… съемка. Хотя со временем я стал понимать кинопроизводство как синтаксис, как словарь, как язык. И открыл для себя возможность получать удовольствие от того, что можно передать публике правильную информацию с помощью верных кадров, продуманных перемещений камеры.

Что я действительно осознал, так это то, что съемка фильмов сродни рассказыванию историй. Нет, я не могу сказать, что снимаю их, чтобы рассказывать истории. Не совсем. Мне принципиально интересны отношения. По мне, отношения – это метафора всего сущего: политики, морали… всего. Поэтому я снимаю фильмы, чтобы понимать как можно больше в отношениях людей. И я точно не снимаю их для того, чтобы что-то сказать – я просто не знаю, что сказать. Думаю, существуют два типа режиссеров: те, кто знают и понимают правду, которую они хотят рассказать миру, и те, кто не до конца уверены в том, что является ответом, и ищут его с помощью своих работ. Вот второе – это про меня.

Найти стержень

Важно не делать процесс производства фильма слишком интеллектуальным. Особенно это касается непосредственно съемок. Я буду думать о фильме до того, как начну снимать его и, конечно, после, но именно на съемочной площадке я стараюсь не задумываться. Я работаю так: перво-наперво пытаюсь определить, какова основная тема фильма, какая мысль будет выражена на протяжении всего сюжета. Как только я пришел к этой методе, сразу выработал принцип: любое решение, которое я приму во время съемок, должно соответствовать теме, вписываться в ее логику. На мой взгляд, успех фильма зависит от того, что какие бы ты как режиссер не принимал на площадке решения, правда остается за главной темой фильма.

Например, «Три дня Кондора» – это фильм о доверии. Роберт Редфорд играет героя, который слишком легковерен и учится быть осмотрительнее. Фэй Данауей наоборт, играет женщину, которая никому не верит и которая в данной драматической ситуации учится открываться людям. В фильме «Из Африки» главная идея – желание обладать. Как Англия желала владеть Африкой, так и Мерил Стрип жаждет заполучить Редфорда. Если проанализировать оба этих фильма, эпизод за эпизодом, я совершенно точно смогу объяснить каждый сделанный мой выбор, поддерживающий основную тему.

Этот процесс я часто сравниваю с созданием гипсовой скульптуры: начинаешь с некого стержня, скелета, а затем понемногу, слой за слоем добавляешь гипс и придаешь форму. Но ведь именно стержень держит все вместе. Без него скульптура бы развалилась. При этом его не должно быть видно, иначе все пойдет прахом. Так же и с кино. Если бы кто-то вышел с просмотра «Трех дней Кондора» и сказал: «Это фильм о вере», я бы бросил снимать фильмы. Для публики не должно быть все так очевидно. В идеале люди должны понимать все абстрактно. Что важно:

каждый аспект фильма должен быть последователен, поскольку того требует тема.

Даже съемочная площадка должна отражать главную идею – вот почему я люблю снимать широкий формат. Большинство моих ранних картин снято на широкий объектив, поскольку я чувствую, что он позволяет использовать задний фон как отражение – как метафору. Можно добавить – метафору того, что происходит на переднем плане. Когда я снимал «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?», я настаивал на широкоформатной съемке и никто не понимал, почему – ведь в основном действие происходило в помещении. Это большая ошибка – думать, что широкий формат нужен для съемок только масштабных сцен. На самом деле фокус в том, чтобы совместить кадры, которые имеют огромное значение, и движение внутри них – так складывается правильное ощущение пространства. Даже если в кадре всего двое стоящих близко людей, у вас будет больше возможностей рассмотреть задний план. Если бы я снял «Лошадей» в обычном кадре, вы бы увидели только двух танцующих людей и ничего более, не осознав, что вокруг них творится безумие.

По иронии судьбы, первый мой не снятый широкоформатным объективом фильм – «Из Африки». Это покажется странным, поскольку уж что-что, а эта картина должна была быть снята на такой широкий формат, на какой только возможно, но тогда, в середине 1980-х, я понял, что большинство людей посмотрят его на видео. Мне не хотелось, чтобы он был обрезан на маленьком экране.

Я снимаю фильмы, чтобы поднимать вопросы

Единственный способ снимать фильмы для аудитории – снимать их будто для себя самого. Не из высокомерия, но для простых практических целей. Фильм должен развлекать – это совершенно точно. Но как понять, что понравится публике? Проверьте на себе. Я все время так поступаю, хотя иногда и ошибаюсь. Когда я снимал «Гавану», я ошибся, хотя все равно снял бы ее точно такой же, если бы потребовалось все повторить.

Я выбираю только интересные мне проекты; да, мне всегда везло в том, что аудитории они тоже нравились. Если бы я попытался предугадать, что понравится зрителям, то наверняка бы потерпел фиаско, поскольку это все равно что пытаться решить очень трудную математическую задачу. Потому я и снимаю фильмы, которые очаровывают меня самого – в основном об отношениях, как я уже говорил ранее. Мои фильмы в большей степени поднимают вопросы, нежели дают ответы; неоднозначные фильмы, поскольку я не люблю, когда по сюжету один хороший, а другой плохой. В самом деле, если расклад именно такой, фильм лучше не снимать вовсе.

В основе большинства моих фильмов лежит конфликт жизненных позиций двух разных людей. Сразу скажу: я больше симпатизирую женщинам, чем мужчинам. Сам до конца не понимаю, почему, но в моих фильмах женщины обычно чуточку мудрее или более гуманны. Как, например, во «Встрече двух сердец». Если приглядеться к характеру героини Барбары Стрейзанд, я скажу, что хотя с ее стороны было сделано много глупостей, она все равно была в большей степени права, нежели он. И почти все время, пока мы снимали, я старался хоть как-то усилить позицию мужчины, которого играл Редфорд, поскольку женская роль изначально была очень сумбурной, идейной, а он – просто этакий парень, которому на все наплевать. Это было слишком легко, не очаровывало. Лично для меня интересным вопросом было то, как поступить, если точки зрения обоих персонажей имеют право на жизнь. У меня не было на этот счет предвзятости. Я, возможно, имел совершенно точное представление об отдельных аспектах морали, но определенно не в том случае, когда речь заходит об отношениях двух персонажей. Чем труднее понять, кто прав, тем круче фильм, я думаю.

Режиссер экспериментирует в каждом фильме

У кинопроизводства есть своя азбука, свод правил, с которым ты обязан считаться. Всегда. Думаю, важно выучить их в самом начале. В противном случае вы будете напоминать людей, которые называют себя абстракционистами лишь потому, что не могут нарисовать ничего дельного. Все равно что ставить телегу перед лошадью.

Нарушайте правила, создавайте свои собственные, но все равно для начала выучите базис.

Это даст вам основу, стандарт, из которого вы потом можете создать что-то оригинальное.

Например, если вы хотите создать напряжение или дискомфорт, смело идите против правил композиции: пусть герой смотрит на зрителей не из центра кадра, а с краю. Подобные вещи вносят в кадр дисбаланс и, возможно, помогут вам добиться желаемого ощущения. Но подобная идея придет вам в голову только тогда, когда вы будете знать, что такое баланс в кадре.

В любом случае, в каждом фильме есть толика эксперимента. Для «Лошадей» я научился кататься на роликах и цеплял камеру для скайдайвинга на шлем, чтобы снять некоторые эпизоды с танцем, потому что в те времена еще не существовало Steadicam. Благодаря сложной системе крепежей, натяжителей, механической руки и монитора, которые используются в этом девайсе, оператор может бежать, прыгать, лазать по лестницам и проч. – то есть, все то, чего не сделаешь с камерой-тележкой, – а изображение при этом остается стабильным и не трясется, как в случае с ручными камерами) для небольших камер, а большие были слишком неповоротливыми. У нас были тяжеленные тележки «Долли»: чтобы поднять стул оператора, только одних рычагов было штук двадцать – ужас! В фильме «Из Африки» я столкнулся с большой проблемой освещения, когда обнаружил, что освещение вблизи экватора отвратительное. Прямой, бьющий сверху свет, который создает жуткий контраст. Все пробы, что мы снимали на обычную пленку, были кошмарными. Поэтому мы пошли на эксперимент – то есть пошли в обратном направлении: использовали настолько быструю пленку, какую только смогли найти, что-то около 3000 ASA. Мы ее, конечно, немного недодерживали, зато в итоге из-за низкого контраста получали очень мягкий свет. А в пасмурные дни наоборот, использовали самую медленную, передерживали ее через две диафрагмы и затем проявляли – картинка была очень насыщенной.

Еще одним полем для экспериментов стала «Фирма». Что я знал точно, так это то, что кадры не будут статичными. В каждом кадре каждой сцены оператор Джон Сил всегда держал руку на зуме или на рукоятке треноги – то есть все время хотя бы немного двигал камеру. Это почти незаметно: он делал это так медленно, что вы заметите, только если будете присматриваться. Думаю, это помогает поддерживать ощущение нестабильности, необходимое в данном сюжете. В самом деле,

единственная причина экспериментировать – желание подать сюжет в лучшем виде.

Если вы снимаете просто ради красоты, то тратите время попусту.

Не давайте актерам действовать

Иногда, когда я читаю сценарий, у меня возникает странное чувство, словно я слышу музыку из этой сцены в голове. Довольно абстрактно, но на съемочной площадке эта музыка помогает мне правильно разместить камеры. Из-за проблем с монтажом я стараюсь покрыть каждую сцену по максимуму, особенно если это сцена диалога. Иногда я снимаю сцену сразу, потому что ясно вижу, что снять ее можно только так и никак иначе. Но в действительности так случается очень редко.

В любом случае, я обычно начинаю с актеров. Когда они появляются на площадке, я отсылаю всех куда-нибудь подальше. Даже животных. Актеры ведь себе на уме. Меня мало волнует, что они говорят; их очень легко унизить и тогда они не будут стараться, если будут понимать, что на них смотрят другие. Я никогда не даю актерам указаний в присутствии других актеров: когда актер будет снова играть неудачную сцену, он будет знать, что я смотрю и сужу о его игре (естественно), но еще он будет сознавать, что то же делают и другие актеры! Поэтому указания актерам – очень личный процесс. В принципе, первое, что я делаю – это не даю актерам действовать. Говорю им: «Никакой игры, никаких действий! Просто читайте строчки!». И это их отлично расслабляет.

На самом деле, я в первую очередь стараюсь руководить процессом до тех пор, пока игра не станет независимой, свободной. Так всегда бывает. Вскоре они начнут ходить туда-сюда, произнося свои реплики, и ты начинаешь понимать, чего они хотят. Никогда не говорю им: «Ты иди сюда, а ты присядь тут», потому что затем они почувствуют себя исключенными из процесса. Я могу начать режиссировать, но буду делать это постепенно. Думаю, что если в кадре происходит одновременно семь неверных вещей, нужно начать с какой-то одной. Разобрались с ней – перешли к другой. И так решили все семь проблем. Не проговаривайте все проблемы за раз.

Вы не можете заставить актера думать одновременно о пяти вещах: будьте терпеливы.

Никогда не трачу много времени на репетиции, потому что боюсь, что на репетиции все будет правильно, а во время съемки все развалится. Поэтому по прибытии на место съемок я собираю всю команду и отправляю актеров в трейлеры – гримироваться и одеваться, а затем встречаюсь с каждым отдельно и обсуждаю грядущую сцену. Так у каждого актера складываются разные мысли в отношении того, как ей или ему вести себя в кадре. А уже на площадке я стараюсь включить камеру как можно скорее и неожиданнее. Актеры немного волнуются, становятся беззащитнее и в итоге играют великолепно.

Актеру не нужно понимать

В отношении работы с актерами у каждого своя правда. Одни режиссеры понимают актеров на интуитивном уровне, другие не понимают. Думаю, самая большая ошибка режиссера – слишком много руководить процессом. Под грузом такой огромной ответственности легко прийти к мысли, что люди не будут ничего делать, покаты не раздашь указания. Хотя на самом деле это глупость. Если все идет хорошо, закрой рот и успокойся. Чем больше работаешь, тем яснее понимаешь, насколько этот труд бесполезен. Нет, конечно, полезен, но ты все очевиднее осознаешь, что есть куда более простые, экономичные и, будем честны, эффективные способы доносить до людей, что им делать.

Еще одна важная, на мой взгляд, вещь:

игра и интеллектуальность не имеют ничего общего.

Актеру не нужно понимать весь глубокий смысл того, что он делает в кадре. А вот режиссеру нужно четко понимать разницу между режиссированием, которое производит действие, и режиссированием, которое производит интеллектуальное осознание (второе – абсолютная бессмыслица). Многие молодые могут часами рассуждать об ощущении, но так и не снимут действие. Ощущение не сделает героя в кадре злее или трогательнее. Ему лишь нужно быть максимально честным в предложенной ему сцене, в данных обстоятельствах. Любое действие происходит от желания чего-либо. Желания заставляют нас действовать, не мысли.

Сюжет – вот настоящее состязание

Когда делал одну работу для Института Sundance, все молодые режиссеры, которых я встречал, боялись актеров. Всех до смерти пугала идея руководить их игрой. Поэтому я им советовал (как и посоветовал бы всем остальным начинающим кинопроизводителям) как-нибудь сходить посмотреть на то, как учатся актеры. Еще лучше – самим немного этому поучиться, потому что лучше способа понять, что является и что не является истинными функциями актеров, просто не придумаешь.

Еще бы я сказал молодым режиссерам, что техника и навыки – это то, что помогает в ситуациях, когда процесс не хочет протекать сам собой. Если все происходит само, радуйтесь своей удаче и ведите себя смирно, не спугните. Когда вы знаете, что у вас отличный сценарий, правильные актеры и лучший оператор на свете и во время съемок все идет как по маслу, успокойтесь. Не заморачивайтесь – этому, кстати, тоже следует научиться.

Конечно, я понимаю, что кто-то хочет посостязаться. Пусть в этом случае состязанием станет сюжет, а не техника. Начав снимать «Три дня Кондора», я был заинтересован только историей любви Редфорда и Данауей; все остальное ушло для меня на второй план. А элементом соревнования стала попытка убедить зрителей в том, что мужчина и женщина, встретившиеся в такой драматичной ситуации (он похитил ее), могут полюбить друг друга всего за пару дней. Я называю это «Состязанием в духе Ричарда III», вспоминая сцену из Шекспира, когда Ричард соблазняет жену убитого им буквально несколько часов назад врага. По-моему, это поразительные обстоятельства. Да, это непросто и велика вероятность того, что вы провалите фильм, но уверяю вас – если вы не попробуете, вы никогда не испытаете успеха.

ФИЛЬМЫ:

«Тонкая нить» (1965), «На слом!» (1966), «Охотники за скальпами» (1968), «Охрана замка» (1969), «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» (1969), «Иеремия Джонсон» (1972), «Какими мы были» (1973), «Якудза» (1975), «Три дня Кондора» (1975), «Жизнь взаймы» (1977), «Электрический всадник» (1979), «Без злого умысла» (1981), «Тутси» (1982), «Из Африки» (1985), «Гавана» (1990), «Фирма» (1993), «Сабрина» (1995), «Паутина лжи» (1999)

 

Клод Соте

1924 (Монруж. Франция) – 2000 Шариж, Франция)

Есть режиссеры, которым по силам ухватить аутентичность и нутряную суть того времени, в которое им выпало жить. При этом они уверенно держат руку на пульсе всей нации. Так было с Клодом Соте в 1970-е. Когда «Мелочи жизни» показали в кино, то целое поколение 40-летних французов среднего класса как будто посмотрелось в зеркало и увидело все свои недостатки и слабости. И они им понравились. Времена изменились. В куда менее политические и интроспективные 1980-е годы фильмы Соте стали неинтересны людям. Их любило предыдущее поколение – наши родители, – поэтому они моментально стали немодными. Кроме того, у самого Соте в этот период начался творческий кризис. Лишь в 1990-е он вернулся с двумя новыми сильными фильмами – «Ледяное сердце» и «Нелли и месье Арно», которые сразу напомнили всем, насколько он фантастический режиссер.

Сегодня французы часто говорят «фильм в духе Клода Соте», когда обсуждают стиль, представляющий жизнь в ее естественном и натуральном виде. И я думаю, что это самая большая награда, какой он только мог пожелать. Я встретился с Соте через два года после того, как он снял свой масштабный и успешный фильм «Нелли и месье Арно». Все с нетерпением ждали следующий его фильм, но, увы: за год тяжелая болезнь забрала его у нас. Знавшие его журналисты говорили, что Соте не только отличный персонаж для интервью, но и просто человек, знакомство с которым – большая честь. И это правда. Смущенный, но предельно откровенный, он постоянно дымил сигаретой. Он был крайне чувствителен и немного неуклюж; в него невозможно было не влюбиться.

Многие любители кино – во Франции и по всему свету – до сих пор по нему скучают.

Мастер-класс Клода Соте

От кинематографа я ожидал многого, но то, что в итоге получил, глубоко поразило меня: те аспекты эмоций при коммуникации, которые не выразить словами и которые, как я до этого считал, возможно выразить лишь непередаваемой экспрессией музыки.

Хочу отметить, что читать я стал очень поздно: в 16 лет, а до тех пор страдал от недостатка словарного запаса и имел трудности в выражении своих эмоций. Идеи в моей голове имели весьма абсрактный вид, структурой своей более напоминая музыку. Музыкального таланта у меня не было, но я обнаружил, что кино по сути предполагает ту же структуру и тот же потенциал выражения чувств. Например, в джазе есть тема; как только она озвучена, каждый исполнитель вправе импровизировать так, как ему вздумается. То же с фильмами: есть горизонталь (тема и сюжет), которая постоянна, и есть вертикаль (тон), который каждый режиссер выражает по-своему. Разница только в том, что фильм – это записанное изображение, которое обладает невероятной документальной силой. Другими словами,

фильм – это сон, правда, очень близкий к реальности.

Следовательно, вы должны ограничивать рамками ту свободу, которую избрали. У вас может получиться отличный фильм, на который, однако, вы никак не можете повлиять.

Фильм превыше всего в атмосфере

Не думаю, что уважающий себя режиссер завязан только на режиссировании. Даже если он официально не пишет сценарий к фильму, то все равно стремятся управлять процессом и «пописывает». Если он поручает писать другим, то только лишь потому, что написание сценария – это огромный труд, требующий серьезных интеллектуальных и энергетических затрат, которые режиссер бережет для съемок. Вот почему я не работаю над сценариями в одиночку: мне быстро становится скучно, блекс в глазах пропадает. А еще я не пишу один, потому что мне нужен взгляд со стороны. Мне необходимо обсуждать вещи, которые смущают меня и вызывают противоречивые чувства. Когда я берусь писать фильм, у меня нет сюжета. Только абстрактные идеи о персонажах и их отношениях.

Следует понимать, что фильмы, которые побудили меня стать режиссером, – это второсортные американские картины 1940-50-х гг. Мне нравилось в них полное отсутствие претензий на литературность. Режиссеры просто снимали действия своих героев с вниманием и состраданием, достаточными для того, чтобы оживить персонажей. В результате, конечно, большая часть характеров этих героев так и не была выведена. Мне это по душе – я всегда пытался воссоздать это в своих картинах: этакий «живой портрет», быстрый снимок человека, чей характер навсегда останется нераскрытым.

Поэтому я никогда

не начинаю с сюжета, а выбираю какую-то более абстрактную деталь, которую можно назвать атмосферой.

Вообще, все начинается со смутной одержимости, которую мне трудно объяснить и которую я стараюсь выразить, представляя себе персонажей, создавая между ними отношения, пытаясь найти самую напряженную точку в их отношениях: момент кризиса. Если получилось, то у меня есть тема. Далее моя работа заключается в том, чтобы исследовать эту тему с помощью техники кино – замедляя или ускоряя, часто с помощью непрямых намеков. Так рождается климат.

Меня впечатляют режиссеры, которые могут резюмировать свои фильмы. Если бы кто-то спросил меня, о чем «Мелочи жизни», я бы и не знал, как ответить. Сказал бы что-то вроде «О парне, который попал в автомобильную аварию» или пустился бы в долгие рассуждения.

Снять то, что невозможно выразить словами

Спросите 30 режиссеров, как снять одну и ту же сцену – и все дадут разные ответы. Первый снимет все одним беспрерывным кадром, второй сделает серию кадров, третий использует только крупные планы, фокусируясь на лицах, и так далее. Все дело в точке зрения. Нет каких-то единых незыблемых правил – их и не может быть, поскольку работа режиссера представляет собой тесные отношения между самим режиссером и тем, что происходит на площадке. Можно прочесть сценарий и подумать: «Так, я начну эту сцену с крупного плана». Но ничего нельзя сказать наверняка, пока вы не оказались на съемочной площадке с актерами и пока производство кино не стало реальностью.

Если говорить обо мне – люблю об этом говорить, потому что часто люди меня за это упрекают, – то я стараюсь всегда снимать максимально просто. Практически всегда у меня выходит диалог с обратной точки. Мне говорят, что это какая-то специальная техника, применяемая на ТВ. Возможно, но одно дело ТВ, и совсем другое – кино, здесь своя обратная точка, есть большая разница. В кино я стараюсь использовать все его возможности: меняю объективы между кадрами, меняю ритм, размер кадра, снимаю через плечо или не разрешаю так делать, располагаю перед актерами зеркала и так далее. Часто я прошу актера вне кадра читать реплики по-разному или даже читаю их сам, чтобы создать элемент удивления и неловкости у актеров в кадре. Люблю создавать неопределенность между актерами, поскольку это дает совсем другое ощущение действительности. Кроме того, на ТВ людей всегда беспокоят моменты тишины. В фильмах напротив, прямой взгляд и тишина являются неотъемлемой частью сюжета. И с этой точки зрения простая обратная точка может легко создать конфронтацию. Я буквально чувствую, что эти сцены здесь не для того, чтобы дать информацию о диалоге, а, наоборот, для того, чтобы выразить невыразимое, то, что осталось внутри.

Эту идею я позаимствовал очень давно. Например, когда я монтировал уже отснятый «Мадо», то вдруг понял, что главный герой пратически ничего не говорит в первой части фильма. «Черт», – подумал я, – «Он не говорит, это проблема». Хотя? Откровенно, ему и не нужно было ничего говорить – любое неверное слово могло разрушить характер персонажа. В любом случае, я понял, что большая часть диалогов – это ужасные, переходящие из фильма в фильм клише. Только интонации разные. Одни и те же слова, сказанные с разной интонацией, могут изменить все ощущение драматизма сцены. И это становится еще более очевидным, когда ты смотришь свой фильм, дублированный на другой язык – немецкий или итальянский, например. Интонация уже не та, и (удивительно!) создается ощущение, что у актеров даже лица изменились.

Все основано на инстинктах

Каким бы не был ваш уровень подготовки к съемкам,

реальность заставит вас импровизировать и принимать массу неожиданных решений на площадке.

Один из самых непредсказуемых факторов – человеческий; именно он будет чаще других ставить вас в тупик и поднимать неожиданные вопросы.

В «Мелочах жизни», например, на момент начала съемок я обнаружил, что один из актеров буквально каменеет, когда камера находится слишком близко к нему. Он банально не мог играть. Я понял, что снимать его можно было, только отодвинув камеру максимально далеко и используя телеобъектив: да, так он хотя бы смог играть. Но в результате мне пришлось менять весь визуальный стиль картины, поскольку нельзя же было снимать остальных актеров другими объективами – это бы не было последовательно. Так что, как вы видите, иногда даже крошечная деталь может повлиять на весь фильм в целом.

Однако важнейший элемент, имеющий колоссальное влияние на режиссера (было бы абсурдом утверждать обратное) – экономический. Вся так называемая реалистичность кино французской «новой волны» родилась исключительно благодаря урезанным бюджетам. В те времена людям казалось, что натурные съемки дешевле, по этой причине они с большей охотой брались снимать в настоящей квартире, а не в студийном павильоне. Подобные решения обычно сильно влияют на эстетические характеристики фильма. Снимая в студии, мы пытаемся сотворить из декораций реальность – соответственно, снимая реальность, мы стараемся ее немного приукрасить. В студии нам нужно создавать среди декораций некий беспорядок, в натурных съемках мы наоборот, пытаемся хоть сколько-нибудь прийти к порядку. И это меняет очень многое. Кроме того, на натурных съемках приходится менять объективы и ограничивать движения камеры, поскольку здесь уже не раздвинуть стены, как в студии. И все эти моменты влияют на визуальную сторону фильма.

Сегодня многие осознали, что натурные съемки зачастую оказываются дороже, поскольку для них нужно перекрывать улицы, размещать где-то грузовики и фургончики, таскать с собой электрогенераторы, и так далее. Поэтому режиссеры возвращаются в студии, к более традиционным эстетическим формам. Мы обретаем комфорт, но лишаемся того, что дают натурные съемки – элемент неожиданности, который зачастую бывает источником свежих оригинальных идей. При столкновении со всеми этими внешними элементами единственный способ принимать решения – поверить своим инстинктам и сфокусироваться на абстрактной идее, которая засела вам в голову еще на этапе написания сценария и которая должна оставаться неизменной до самого конца съемок.

Оставайтесь верны своему чутью до самого конца,

поскольку только оно может оправдать выбор одного решения вместо другого.

Держи дистанцию, но стой близко

Когда что-то при съемках сцены идет не так, никогда нет ясного ответа, что сделать, чтобы все исправить. Есть лишь проблемы, для которых вы ищите самые лучшие решения из возможных. Я, например, знаю за собой полное неумение снимать то, что люди обычно называют дальним (адресным) планом – общий план в начале сцены, который показывает зрителям, где мы вообще находимся. Честно, я пытался, но у меня ничего не получается. Даже не представляю, почему. Поэтому каждый раз, начиная снимать сцену в новом окружении, я пытаюсь обставить все так, чтобы зрители поняли все без общих планов, лишь по поведению актеров.

По этой причине я всегда начинаю работать с актерами на съемочной площадке. Я веду себя так, словно они вольны сами выбирать себе место по вкусу, но просто не знают своей позиции. И тут я начинаю предлагать варианты и говорю: «Ты можешь начать, сев вот тут или начать здесь, постепенно продвигаясь вот сюда». И мы пробуем до тех пор, пока они не начнут ощущать, что все их движения натуральны, а диалогам уделяем совсем немного внимания. Они просто могут негромко произносить свои реплики – только чтобы убедиться, что все в порядке. Затем я говорю с главным оператором и мы пытаемся найти самые удачные ракурсы, чтобы снять все отработанные ими движения.

Главная проблема режиссирования с этой точки зрения заключается в том, чтобы найти баланс между ближним и дальним, добраться до глубины характера персонажа, сохраняя дистанцию. Этот процесс требует огромной концентрации. Когда главный оператор предлагает кадр, я рассматриваю его и затем утверждаю или отвергаю. Но в процессе съемки я никогда не смотрю в монитор, поскольку предпочитаю наблюдать за игрой актеров – думаю, им тоже это нравится больше. А еще мне по душе идея, что я первый, кто видит их игру через объектив. Думаю, важно делегировать часть этой ответственности, поскольку это сильнее погружает людей в то, что они делают. Конечно, бывают ситуации, когда я отсматриваю снятое за день и вижу, что оператор снял не то, что мы планировали, и нужно переснимать. И это, естественно, не слишком приятно. Но игра стоит свеч.

Каждый актер жаждет действа

Главный принцип актерства – правда. Для того типа фильмов, которые я снимаю, мне критически важно выбирать тех актеров, которые достаточно откровенны – со мной и с самими собой – чтобы выдавать на камеру все самое сокровенное, что у них есть. Некоторые актеры говорили мне: «У меня в этой сцене нет реплик? Не будет ли с этим проблем? Если я ничего не говорю, не создастся ли у людей ощущения, что у меня в голове ни единой мысли?». Мне приходится разубеждать их в этом и объяснять, что потомки англо-саксов давно поняли одну вещь: актер, который просто смотрит на вас, выражает гораздо больше, нежели тот, который что-то произносит.

Конечно, все зависит от того, как актер смотрит. Есть те, кто беспокоится о том, насколько они смогут выразить что-то в ситуации, когда нет никаких словесных указаний на их мысли – и вы должны обеспечить им комфорт в такой «голой» ситуации. Некоторые актрисы не любят, когда откидывают назад их волосы – им кажется, что их обнажают. Но мне это как раз нравится, поскольку у них нет возможности сконцентрироваться и так они играют лучше.

Так было с Роми Шнайдер. Мы снимали «Мелочи жизни» и однажды я увидел, как ее волосы коснулись губ. «Боже мой, – подумал я, – невероятно! Ей даже не нужно ничего говорить!». С тех пор я часто использовал этот прием с актрисами в своих фильмах – это добавляет силы и чувственности.

Но прежде чем правильно поработать с актером, нужно выбрать верного актера.

Тут нужны сотни встреч, бесед, во время которых вы говорите обо всем: о политике, детстве, волнующих моментах… Спустя время между вами возникают более теплые отношения и в какой-то момент вы начинаете ощущать потенциал актера, который он не может скрыть, поскольку сейчас вы не на съемочной площадке и он не прячется за ролью. Заканчивается тем, что он открывается перед вами как личность – наградите его за это: покажите, что это именно то, что вам нужно. Остальное уже не настолько важно, как многие думают: поскольку каждый актер мечтает сыграть персонажа, на которого он или она абсолютно не похож. Так что настоящая проблема не в том, чтобы понять, подходит ли актер для персонажа, а в том, чтобы понять, в чем они похожи. И актеры это сами хорошо знают. Когда я предложил Мишелю Серро роль в «Нелли и месье Арно», то показал ему сценарий и спросил, заинтересован ли он сыграть в фильме. Он улыбнулся и сразу ответил: «Заинтересован ли я? А интересен ли я вам?». Так что все это отдельные моменты личности. Всегда можно найти актера, который будет играть словно по клише, но если он достаточно сильная личность, поверьте – никаких клише не будет в помине.

Чему нас учат наши фильмы

Я никогда не был до конца доволен ни одним своим фильмом. Конечно, в конце монтажа я говорю себе, что в целом это было не так уже плохо. Часто фильм получается не совсем таким, каким бы я хотел его видеть. Пересмотрев его, особенно спустя годы, я ужасаюсь: многие вещи кажутся мне неудачными и слишком неуклюжими. Хотя есть и те, что кажутся мне очень приятными, даже порой гармоничными, но поскольку я вообще не понимаю или не помню, как я их сотворил, все в целом угнетает меня еще больше!

Пересматривать свои фильмы поучительно. Вы обнаруживаете, что,

слишком беспокоясь о ясности, вы делали акцент на совершенно очевидных и понятных вещах.

Это один из главных уроков, который вы должны вынести из своих первых фильмов. Язык кинематографа предлагает массу трюков для того, чтобы объяснить необъяснимое.

Пересматривая свои работы, вы обнаруживаете, что все они имеют нечто общее – то, что вы систематически в них вкладывали, сами того не ведая. Например, я просто одержим манией прорабатывать мужские персонажи более критически, строже, чем женские, что, несомненно, тянется из моего детства – я вырос без отца. И подобные вещи проявляются в каждом фильме – хочу я того или нет. Меняются декорации, актеры, а подтекст остается. Сколько бы энергии я не вкладывал в каждый новый проект и в то, чтобы он отличался от других, в итоге меня не покидает чувство, что я все время снимаю один и тот же фильм всю свою жизнь.

ФИЛЬМЫ:

«День добрый, улыбка!» (1955), «Раскаленный асфальт» (1960), «Сыграть в ящик» (1965), «Мелочи жизни» (1970), «Макс и жестянщики» (1971), «Сезар и Розали» (1972), «Венсан, Франсуа, Поль… и другие» (1974), «Мадо» (1976), «Простая история» (1978), «Плохой сын» (1980), «Официант» (1983), «Нелли и месье Арно» (1995)

 

Среди любителей кино существует негласное соглашение, по которому принято считать, что 1970-е годы стали самым плодовитым периодом для кинематографа. Этим четырем режиссерам повезло начать свою карьеру как раз в этот промежуток времени – и именно они стали инициаторами изменений фундаментальных правил в отношении как формы, так и содержания, а также начали использовать кино с разными целями: как инструмент выражения политических взглядов, для самоанализа, как правдивое зеркало для отображения происходящих в обществе процессов или просто как посредника в исследовании новых возможностей повествования.

 

Вуди Аллен

р. 1935, Бруклин, Нью-Йорк

Французские фанаты кино всегда обожествляли Аллена. В своей шуточной манере режиссер отвечает, что это все благодаря его «умным субтитрам». Всего несколько режиссеров за свою карьеру сняли такое огромное количество собственных фильмов (35 фильмов за 35 лет работы). Аллен – художник в самом прямом смысле этого слова; возможно именно это позволило ему изолироваться от остального киномира на крошечном островке под названием Манхэттен где-то между Европой и Америкой. Долгие годы попытку взять у него интервью можно было сравнить с желанием встретить в Гималайях снежного человека. Однако в 1990-е годы его отношение к публичности радикально изменилось. Я стал одним из первых журналистов в Париже, который имел удовольствие побеседовать с ним с глазу на глаз. Когда мы встретились в 1996 году, он только что закончил фильм «Все говорят, что я люблю тебя», который впервые за долгие годы был принят в США так же тепло, как и во Франции.

В жизни Аллен такой же, как и в фильмах —

многословный,

остроумный и очаровывает людей

с первого взгляда.

Поначалу я нервничал, поскольку его пиарщики выделили мне на интервью очень мало времени. Тем не менее, он говорил спокойно, никогда не запинался, не отклонялся от темы и не оставил ни одно предложение незавершенным. Мы уложились в полчаса, и текст, который вы прочтете далее, представляет наш разговор практически целиком.

Мастер-класс Вуди Аллена

Никто никогда не просил меня научить его киноискусству и, честно говоря, у меня самого такого соблазна не было. Ну, по правде говоря, Спайк Ли, который ведет курс в Гарварде, однажды попросил меня прочесть лекцию его студентам, что я с радостью и сделал, правда, в конце, я думаю, все были немного разочарованы. Проблема в том, что, как мне кажется, я могу научить совсем немногому, правда, и я не задавался целью их воодушевить. Все дело в том, что они могут сами – или не могут. Если ничего в вас нет, можно проучиться всю жизни бестолку. А если есть, вы быстро освоите те немногие инструменты, которые будут нужны вам в работе. Главное, что нужно режиссеру – психология и здоровые нервы, так или иначе. Баланс, дисциплина, прочие штуки. Технический аспект займет у вас секунды. Многих творцов добили неврозы, их страхи, злость или просто они сами дали внешним факторам себя уничтожить. Вот в чем опасность и вот над чем режиссер или сценарист должны работать в первую очередь.

Итак, если вернуться к студентам Спайка Ли, повторюсь– я мало чему могу научить, серьезно. Меня спрашивали, например, «Как вы, снимая «Энни Холл», определяли моменты, в которых остановить действие и вставить свой монолог?». Все, что я мог ответить, было: «Инстинктивно и только». И это, думаю, самый главный урок в кинопроизводстве, который я вынес: для тех, кто снимает, подобные вещи обыденны. Не следует бояться или постоянно думать о таких вещах как о чем-то таинственном. Доверьтесь инстинкту. Если вы талантливы, это будет не трудно; если же нет, то это невозможно.

Режиссеры снимают фильмы для себя

Во-первых, есть два разных типа режиссеров: те, что сами пишут свои материалы, и те, что этого не делают. Очень редко встречаются те, что занимают место где-то посредине – они выбирают, для какого фильма писать, а для какого нет. Не думаю, что кто-то из них лучше или предпочтительнее остальных. Они просто разные. Конечно, когда ты пишешь сам, твой фильм становится очень самобытным, неординарным. Так очень быстро возникает стиль, вместе с которым вскоре возникают и различные проблемы. Зато у такого режиссера публика лучше контактирует с персонажем. В случае, когда режиссер каждый раз адаптирует текст сценариста, он может сделать это очень хорошо, а если сам сценарий изначально хорош, то есть шанс снять великую картину, но ему все равно не удастся внести в нее те самые личные качества автора. Это может быть и во благо и во вред: вы можете написать сценарий и снять фильм со своим характерным почерком, но если вы не можете сказать о жизни ничего нового и интересного, такой фильм никогда не будет так же хорош, как снятый по адаптированному сценарию.

Определившись, все режиссеры, по моему мнению, должны начать снимать фильмы в первую очередь для самих себя. Их задача – убедиться в том, что какие бы не возникали преграды и проблемы, фильм всегда будет их и только их творением – от начала и до конца.

Режиссер всегда должен оставаться хозяином картины.

Если он стал слугой фильма – все потеряно. Когда я говорю о том, что вы должны делать фильмы для себя, я не имею в виду, что с мнением публики считаться не надо, нет. Но лично я думаю, что если вы снимаете фильм, который нравится вам, и вы делаете это хорошо, он понравится и публике – ну как минимум ее части. Однако я считаю, что было бы ошибочным пытаться угадать, что публика оценит, и делать именно это. В таком случае уступите публике свое место на площадке и пусть она снимает фильм для вас.

На съемочной площадке я ничего не знаю

Каждый режиссер работает по-своему. Я знаю многих, кто приезжает на площадку рано утром и уже знает, что и как снять. Они знают все заранее за две недели. Какой объектив, какой кадр, сколько дублей… Я далек от этого. Когда я приезжаю на место съемок, я совершенно не представляю, что и как я буду снимать – причем я даже не пытаюсь обдумывать это заранее. Мне больше нравится появиться без какой-то конкретной идеи. Я никогда не репетирую, не смотрю натуру до съемок. Я приезжаю туда утром и в зависимости от того, что творится у меня на душе этим утром и что я пропускаю в этот момент через себя, я решаю, что делать. Да, это не лучший способ работать. Зато мне так удобнее, хотя многие, безусловно, начинают куда более подготовленными.

Когда дело доходит непосредственно до съемок, даже здесь у меня не все как у прочих. Обычно режиссер приводит акетров на место съемки, просит сыграть сцену и, наблюдая, решает вместе с главным оператором, куда поставить камеру и сколько сделать дублей. Это не про меня. Я хожу вокруг оператора и смотрю, где бы мне хотелось снять сцену и как я хочу, чтобы она выглядела, а уже потом приходят актеры и я прошу их сыграть перед камерой то, что мне нужно. Я говорю им что-то вроде: «Ты скажи это здесь, затем пройдись тут и скажи то. Можешь постоять здесь немного, но потом ты должен будешь перейти сюда и сказать то-то». Больше напоминает театральные подмостки, в которых кадр – это, если желаете, граница сцены.

Главное – я не покрываю и стараюсь снять каждую сцену за один дубль (или максимально маленькое количество дублей), тяну кадр так долго, сколько считаю нужным и никогда не снимаю одну сцену с разных ракурсов. Еще, когда я монтирую, я начинаю следующий кадр со сцены, которой закончил предыдущий кадр. Это все происходит из-за того, что я очень ленив и не люблю заставлять актеров играть одно и то же по несколько раз. Так в них сохраняется свежесть и спонтанность, они могут пробовать разные приемы. Они могут играть каждую сцену по-разному, не волнуясь о том, что игра сейчас не будет соответствовать игре в предыдущем кадре.

Комедия требует спартанской дисциплины

Комедия – это особый жанр, очень требовательный и строгий в плане режиссуры. Проблема в том, что для смеха не существует препятствий. Ничто не удержит публику, если ей хочется посмеяться. Если перемещать камеру слишком быстро, если редактировать слишком быстро, всегда есть риск загубить то, что смешно. Поэтому так трудно снять комедию-фантазию. Она должна быть реалистичной, простой и ясной. У вас едва ли получится добавить в нее драматизма. Что вам действительно нужно, так это милый, чистый, открытый кадр как в фильмах Чаплина или Китона. Хочется увидеть все и сразу, увидеть актеров за игрой. И совсем не хочется ничего такого, что нарушит хронометраж, который бог и царь в любой комедии. Так что в комедиях есть что-то спартанское, что, конечно, очень огорчает режиссеров. Ну или как минимум меня. Поэтому большинство «серьезных» фильмов, которые я снимал, были лишь попыткой развеять эту грусть. Потому что любой из нас все равно подвержен этому инстинкту режиссера, который подталкивает нас отступиться, попробовать что-то иное, наслаждаться работой с камерой и вообще моментом. Но с комедией обо всем этом приходится забыть.

Конечно, каждый режиссер ищет свои способы немного обойти правила. Например, из-за того, что я не люблю прерывать кадр во время съемки сцены, я много использую увеличение. Таким образом я могу во время съемки увеличить лицо, чтобы добиться крупного плана, затем перейти на крупный план, а после – на средний. Эта техника позволяет мне редактировать прямо на площадке и не заглядывать в монтажную. Думаю, того же результата можно было бы добиться катанием тележки с камерой, что я иногда и делаю. Однако есть небольшая разница. Во-первых, размеры помещения не всегда это позволяют. Во-вторых, увеличение имеет довольно функциональный аспект: как только передвигаешь камеру, сразу получаешь иной эмоциональный импульс, который не всегдя является тем, чего ты добиваешься.

Иногда все, что нужно – просто приблизиться к чему-то, чтобы лучше это продемонстрировать, и все.

Вы может быть вовсе и не собирались специально показывать это и как бы кричать с помощью камеры: «Смотрите! Смотрите!».

Правила создают, чтобы нарушать их

Насколько важно знать и соблюдать правила в комедии, настолько, я думаю, важно (и нужно) еще и уметь экспериментировать. Например, до того, как я снял «Зелиг», я бы никогда не поверил, что можно создать характер персонажа из ничего – только из коротких кадров того, как он выходит из машины или из здания. Никогда бы не подумал, что это возможно – использовать документальный формат, чтобы снять фильм, который буквально держится на личности и характере героя. И ведь это до сих пор работает. Нет, я не хочу сказать, что теперь все должны делать то же самое каждый раз или что этот трюк работает абсолютно всегда, но даже просто знание об этом обнадеживает.

Также: если взять «Мужей и жен», то способ, которым был снят фильм, полностью противоречит всему, что я сказал здесь ранее о визуальном стиле комедии. Многие критиковали меня за то, что фильм снят камерой, которая лежала на плече и была постоянно в движении – мол, это слишком. Но мне самому кажется, что это тот фильм, в котором я работал с камерой лучше всего – это было как минимум уместно. Многие режиссеры видят в движении камерой чисто эстетический аспект: что-то вроде инструмента, который вы используете для того, чтобы снять некоторые вещи красивее, и делаете это очень скупо, чтобы не нарушить эффект.

Если говорить обо мне, то я долго шел к тому, чтобы так работать с камерой. Сначала у меня было мало опыта, потом я начал работать с Гордоном Уиллисом, величайшим кинематографистом, который умел так выставить свет в кадре, что не нужно было двигаться туда-сюда с камерой. Начав работать с Карло ДиПальма, я как раз начал двигаться, Понемногу, от кадра к кадру я пришел к тому, что получилось в «Мужьях и женах». Что мне нравится в этом фильме больше всего, так это то, что движения камере диктует не эстетика режиссера, а само повествование. Они как бы отражают хаотичность внутренних состояний героев; я бы даже сказал, они становятся частью этих герое.

Чтобы управлять актерами, не мешайте им делать их работу

Меня часто спрашивают, в чем секрет работы с актерами, и часто считают, что я шучу, поскольку отвечаю, что нужно всего лишь нанимать талантливых людей и не мешать им делать их работу. Но это правда. Многие режиссеры чересчур руководят своими актерами, а те и рады, поскольку любят, чтобы им разъясняли каждый их шаг. Они могут бесконечно обсуждать свою роль, вдаваться в рассуждения о создании и работе над персонажем. И часто из-за этого они тушуются, теряют спонтанность действий или даже свой природный талант. Теперь-то, думаю, я понимаю, откуда это все растет: актеры – да и режиссеры тоже – чувствуют вину, когда что-то дается им легко или когда что-то является для них естественным; они начинают усложнять, чтобы хоть как-то оправдать свои гонорары. Я сторонюсь этих мыслительных процессов.

Конечно, если у актера возникают один-два вопроса, я стараюсь на них ответить, но все-таки стараюсь нанимать талантливых людей и даю им свободу действий в отношении того, что они умеют делать. Я ни к чему их не вынуждаю, полагаясь на природу их инстинктов, поэтому почти никогда не разочаровываюсь. Еще, как я говорил ранее, я снимаю длинные, необрезанные кадры, которые так любят актеры, поскольку в них вся суть их игры. В большинстве фильмов их снимают в 2-3-секундных сценах, в которых они поворачивают голову и говорят два слова, а затем ждут по четыре часа, чтобы доснять сцену с другого ракурса. Только они разогреются, как раз! – нужно остановиться. Это ужасно огорчает и, думаю, рушит все очарование и удовольствие от работы. Поэтому, в любом случае, какой бы фильм я не снял, зрители всегда под впечатлением от великолепной игры актеров и присваивают лавры мне! Хотя на самом деле это все заслуга актеров.

Несколько ошибок, которых следует избегать

Конечно, существует множество вещей, которых следует избегать каждому режиссеру. Первое, что приходит на ум – отсекать все, что противоречит вашему видению сюжета. Часто бывает, что в середине фильма вам приходит умная мысль или что-то, что вы непременно хотите использовать. Но если эта идея не имеет отношения к вашему фильму, будьте честны с собой и имейте смелость не использовать ее сейчас. Никто не говорит, что ее нужно предать забвению – даже наоборот: это было бы ужасной ошибкой. Ведь фильм словно растение: как только посадишь семена, оно начинает потихоньку расти. Так и режиссер должен выращивать картину постепенно, если хочет довести ее до конца. Надо уметь принимать во внимание любые изменения и быть открытым для чужих точек зрения. Когда вы пишите сценарий, вы как бы остаетесь наедине с бумагой и контролируете абсолютно все. На площадке – совсем другая история. Вы все еще главный, но теперь должны помочь достичь этого и другим людям. Это то, что вы должны понимать, принимать и к чему стремиться. А еще работать с тем, что вы имеете. Решительность – полезное качество, а вот непримиримость – большая ошибка.

Еще я думаю, что ни в коем случае нельзя начинать снимать по сырому или слабому сценарию, думая «Да ладно, я все исправлю во время съемок». Опыт показывает, что если сценарий хорош, работы режиссера требуется самый минимум, а картина все равно будет качественной, в то время как при плохом сценарии как ни старайся, вряд ли выйдет что-то путное.

И, наконец, самая большая ошибка, от которой я хочу предостеречь любого будущего режиссера, заключается в том, что никогда нельзя думать, что знаешь о кино все. Я снимаю фильмы и до сих пор пребываю в шоке от того, как публика может на них реагировать. Мне кажется, что им понравится этот персонаж, а оказывается, что он им безразличен, а понравился как раз тот, о котором я даже помыслить такого не мог. Я думал, что вот тут они засмеются, а смех раздается в той сцене, которая мне даже и не казалась смешной. Порой это огорчает. Однако в этом и заключено все волшебство нашей работы, ее привлекательность и радость. Если бы я думал, что знаю все о кино, я бы бросил это занятие давным-давно.

ФИЛЬМЫ:

«Что случилось, тигровая лилия?» (1966), «Хватай деньги и беги» (1969), «Бананы» (1971), «Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить» (1972), «Спящий» (1973), «Любовь и смерть» (1975), «Энни Холл» (1977), «Интерьеры» (1978), «Манхэттен» (1979), «Звездные воспоминания» (1980), «Сексуальная комедия в летнюю ночь» (1982), «Зелиг» (1983), «Бродвей Дэнни Роуз» (1983), «Пурпурная роза Каира» (1985), «Ханна и ее сестры» (1986), «Эпоха радио» (1987), «Сентябрь» (1987), «Другая женщина» (1988), «Нью-йоркские истории» (1989), «Преступления и проступки» (1989), «Элис» (1990), «Тени и туман» (1992), «Мужья и жены» (1992), «Загадочное убийство в Манхэттене» (1993), «Пули над Бродвеем» (1994), «Великая Афродита» (1995), «Все говорят, что я люблю тебя» (1996), «Разбирая Гарри» (1997), «Знаменитость» (1998), «Сладкий и гадкий» (1999), «Мелкие мошенники» (2000), «Проклятье нефритового скорпиона» (2001)

 

Бернардо Бертолуччи

р. 1941, Парма, Италия

«Спокойствие» – вот что первым приходит мне на ум, когда надо описать Бернардо Бертолуччи. Да, и он прошел через бурные, дикие 1970-е, снимая свои самые провокационные и очевидно политизированные фильмы. Но спустя 20 лет мы встретились с ним для того, чтобы он дал мне интервью, и я не мог отогнать от себя мысль, что у него была причина взяться за фильм о Будде. Правда, в его глазах все еще блестят дьявольские огоньки и я готов поклясться, что его терпения надолго не хватит, но в дни нашей встречи на кинофестивале в Локарно (Швейцария) он буквально излучал миролюбие. Тогда его чествовали за заслуги в кинопроизводстве. «Надеюсь, эта награда не означает, что моя карьера окончена» – пошутил он.

Обычно фамилия Бертолуччи вспоминается в связи с его фильмами «Последнее танго в Париже» и «Последений император» (за который он получил 9 Оскаров). Однако я считаю, что «Конформист» – его величайшая работа. В нем есть все, что делает картины режиссера такими сильными: политическая точка зрения, историческая ретроспектива, личная трагедия человека, фантастическая игра и едва ли не лучшая за всю историю кино работа со светом, проделанная одним из величайших главных операторов своего времени Витторио Стораро (который работал практически во всех фильмах Бертолуччи). Режиссера позабавила идея мастер-класса, наверняка потому, что

он отказался от всех своих киноучителей еще в далеких 1960-х,

однако он отлично сыграл эту роль и рассказал гораздо больше, чем (как он уверял) способен рассказать.

Мастер-класс Бернардо Бертолуччи

Я не ходил в киношколу. Мне посчастливилось поработать в юности ассистентом Пьера Паоло Пазолини – так я и учился режиссуре. Спустя годы я даже стал гордиться тем, что мне не хватает знаний теории; я до сих пор считаю, что лучшая киношкола – это съемочная площадка. Я осознал, что не у всех есть такая возможность. А еще, как мне кажется, чтобы научиться снимать фильмы, нужно не только уметь их создавать, но и смотреть столько чужих картин, сколько возможно. Оба эти фактора одинаково важны. Может быть, лишь из-за них я могу посоветовать посещать киношколы: только там вы обнаружите такое количество фильмов, которые невозможно нигде больше увидеть.

Однако если кто-то попросит меня преподавать киноискусство, я просто не буду знать, что делать. Даже не представляю, с чего начать. Наверное, я бы просто показывал фильмы. Предпочтение, скорее всего, отдал бы «Правилам игры» Жана Ренуара: показывал бы студентам, как в фильме Ренуар наводит мосты между импрессионизмом (искусством его отца) и кино (своим собственным искусством). Этим примером я бы попытался доказать, что этот фильм имеет одну главную цель, которая должна быть у каждого фильма – телепортировать нас в другое место и другую реальность.

Не закрывайте двери

В 1970-е у меня была возможность встретиться в Лос-Анджелесе с Жаном Ренуаром. Ему было почти 80 лет, передвигался он в кресле-каталке. Мы проговорили час, и я был очень удивлен тем, что идеи о кино, которые он выражал, были теми же, что, как мы думали, мы сами изобрели на заре Новой волны. Только к нему они пришли на 30 лет раньше! Еще он сказал мне то, что стало для меня величайшим уроком режиссирования: «Никогда не закрывай дверь на съемочную площадку, поскольку никогда не знаешь, кто или что в нее войдет». Конечно, он имел в виду, что нужно уметь быть готовым к непредвиденному, неожиданному и спонтанному – то есть тем факторам, которые создают магию кино.

В своих фильмах я всегда оставляю дверь открытой, чтобы жизнь вливалась на съемочную площадку. И, как ни парадоксально, это объясняет то, почему я работаю только с чрезвычайно структурированными сценариями.

Чем яснее отправная точка и строже рамки, тем комфортнее мне импровизировать.

Я заинтересован в том, чтобы неожиданности случались именно в тех случаях, когда теоретически все строго спланировано. Например, если я снимаю на улице в солнечный день, когда солнце вдруг затягивает облаками в самом разгаре съемки и освещение начинает радикально меняться, для меня это просто рай! Особенно если сцена достаточно длинная – настолько, чтобы тучи рассеялись и вновь выглянуло солнце… Подобные вещи просто чудесны, поскольку вносят необходимый градус импровизации.

Однако принцип «не закрывать дверь» касается не только элементов вне пределов съемочной площадки. До того, как снимать фильмы, я писал стихи, поэтому поначалу смотрел на камеру как на разновидность пера, которым также можно писать. В своем воображении я создавал фильмы в одиночку и был автором в самом прямом смысле этого слова. Постепенно я пришел к мысли, что режиссер может куда лучше выразить все свои задумки, если сумеет стимулировать творческий процесс у всех, кто его окружает. Фильм словно горшок, в котором должны перемешиваться и кипеть таланты всех участников съемочной группы. Пленка куда более чувствительна, чем мы думаем: она записывает не только то, что напротив камеры, но и все вокруг тоже.

Я пытаюсь представить свои кадры во сне

Поскольку режиссуре я не учился и теории не знаю, понятие кинематографической «грамотности» для меня пустой звук. Более того, по моему мнению, если она и существует, то лишь для того, чтобы ее нарушать. Только так язык кинематографа может развиваться. Когда Годар снимал свой фильм «На последнем дыхании», то создал свой прием под названием «Сила скачка». Кстати, забавно: если посмотреть один из последних фильмов Джона Форда «Семь женщин», можно заметить, что режиссер – один из главных консерваторов Голливуда – наверняка видел «На последнем дыхании» и попытался использовать «скачок» в своей работе, хотя лет за 10 до этого наверняка бы отверг подобный прием.

Долгое время я держался за каждый кадр так, словно он последний, словно кто-то придет и заберет у меня камеру сразу, как только я прекращу на нее снимать. У меня было чувство, что я ворую каждый кадр – в такой ситуации не до размышлений о «грамматике» или даже «логике». Даже сейчас я не делаю предварительной съемки. Откровенно говоря,

я стараюсь сделать так, чтобы готовые кадры, которые я буду снимать на следующий день, пришли ко мне во сне. Иногда мне везет.

Если же нет, я приезжаю на площадку рано утром. Прошу всех оставить меня на какое-то время одного и слоняюсь с видоискателем по месту съемки. Я смотрю через него и пытаюсь представить, как будут двигаться герои и как будут произносить свои роли. То есть, для меня эта сцена уже есть здесь, просто пока невидимая – и я пытаюсь ее нащупать, найти, оживить. После этого я приношу камеру, зову актеров и пытаюсь представить, что было бы, если бы мы уже начали снимать. Далее следует длительный процесс работы с камерой, актерами и светом. В этом вечном процессе поиска я пытаюсь убедиться, что каждый новый кадр дает почву для раскрытия следующего за ним кадра.

Коммуникация начинается до съемок

Коммуникация – жизненно важный фактор в плавном течении съемочного процесса. И установиться она должна еще до начала съемок, поскольку затем может быть слишком поздно.

Например, когда я задумал снять «Последнее танго в Париже», мы с Витторио Стораро отправились на выставку Фрэнсиса Бэкона в парижском Большом Дворце. Я показывал ему картины, объясняя, что именно ими хочу вдохновиться. В фильме вы можете увидеть многие моменты, на которые меня вдохновил Бэкон. Затем я отправился на ту же выставку с Марлоном Брандо и показал картину, которую зрители видят в самом начале картины вместе с титрами. Это портрет, который поначалу кажется очень изобразительным. Но вот вы смотрите на него какое-то время, и он теряет свой натурализм и и становится экспрессивным выражением того, что происходит в подсознании художника. Я сказал Марлону: «Видишь картину? Я хочу, чтобы ты передал такую же экспрессию боли». И это была единственная – ну или как минимум главная – директива, которую я дал ему в этом фильме. Я часто использую картины вроде той, поскольку они позволяют общаться куда более эффективно, чем сотни бесполезных слов.

Я одержим камерой

Камера часто присутствует в моих фильмах – даже слишком часто, я бы сказал. Но я не в силах это контролировать, поскольку на самом деле одержим ею и особенно – объективами, «глазами» камеры. Она направляет мою работу в том плане, что все время находится в движении, а в моих последних фильмах даже еще больше.

Камера входит в сцену и покидает ее как еще один незримый участник сюжета.

Не могу не поддаться искушению передвигать ее. Думаю, это происходит из-за того, что я все время пытаюсь наладить чувственную связь с персонажами. В тот период, когда я увлекался психоаналитикой, мне казалось, что «наезд» камеры можно сравнить с ребенком, который бежит к своей матери, тогда как ее «откат» – это обратное желание высвободиться.

Как бы то ни было, камера – мой главный центр притяжения и интереса на площадке. По этой причине мне важно установить первичный контакт с актерами и техниками, чтобы освободить себе как можно больше времени для работы с камерой и объективами уже во время съемок. Я почти не использую зум – не знаю, почему; наверное, мне кажется, что в таком увеличении есть что-то фальшивое. Помню, однажды на съемках «Стратегии паука» мне показалось, что нужно использовать зум для разнообразия. Целый час я практиковался с ним так и этак, что меня уже начало тошнить от него. В итоге я снял этот объектив и сказал, что в жизни больше его в руки не возьму. Хотя теперь я стал относиться к зуму более миролюбиво и использую его самым простым, довольно функциональным способом. Но долгие годы я смотрел на это несчастное изобретение как на происки дьявола.

Пытайтесь разгадать загадку своих актеров

Думаю, что секрет слаженной работы с актером заключается в первую очередь в том, чтобы знать, как выбрать его или ее. Чтобы в этом преуспеть,

на секунду забудьте о персонаже на экране и присмотритесь к человеку, который стоит перед вами – интересен ли он вам?

Это очень важно, поскольку во время съемок любопытство, которое вы будете испытывать к актеру, заставит вас исследовать глубже его персонаж. Иногда мы выбираем актера потому, что он «отлично подходит под образ этого героя», но в итоге осознаем, что в нем нет загадки, он неинтересен нам. Асюжетхорошего фильма развивается только благодаря любопытству, то есть желанию режиссера раскрыть тайну характера персонажа.

Что до руководства актерами, я могу сказать, что всегда стараюсь применять правила кино в мире фантастики. Например, в сцене в «Последнем танго в Париже», где Марлон Брандо лежит в постели и рассказывает Марии Шнайдер о своем прошлом, он полностью импровизировал. Я сказал ему тогда: «Она будет задавать тебе вопросы – отвечай, что хочешь». Он начал рассказывать все эти волнующие вещи, а я (режиссер) был в тот момент публикой. То есть я не знал, что он начнет говорить дальше, лжет он или говорит правду. Именно для этого существует импровизация: попытка коснуться правды и показать, что же может скрываться за маской актера. На самом деле, примерно это я и сказал Брандо в самом начале: снять маску актера, чтобы я смог увидеть, что там за ней спрятано. Мы снова встретились спустя несколько лет; поболтали, а затем он сказал мне, одарив своей озорной улыбкой: «Ты действительно думал все это время, что это был настоящий я тогда, да?». Я так до сих пор и не знаю, так это было или нет, но это потрясающе.

Что есть кино?

Очевидно, что фильм – это попытка визуализировать идеи. Но если говорить обо мне, то я всегда видел в этом возможность исследовать что-либо более личностно и более абстрактно. Часто в итоге мои фильмы сильно отличаются от того, что я задумывал. Ведь это постоянный процесс развития. Я часто сравниваю фильм с пиратским кораблем: никогда не угадаешь, где он кинет якорь, если никто за ним не гонится и паруса раздувает ветер свободы. Особенно в моем случае, когда всегда стремишься идти против ветра.

На самом деле было время, когда я верил, что

в основе всего лежит противоречие, что именно оно движет любым фильмом.

С такими мыслями я снимал «Двадцатый век» – фильм о рождении социализма, спонсируемого американскими долларами. В нем я смешал голливудских актеров с селянами из долины реки По, которые в жизни не видели камеры. И это было очень правильно. Когда я начал снимать фильмы в 1960-х годах, была такая вещь, которую кинематографисты называли «вопросом Базена»: «Что есть кино?». Это был что-то вроде риторического вопроса, который каждый режиссер пытался рассмотреть в своем фильме. А затем его просто перестали задавать, поскольку мир изменился.

И все же мне кажется, что сегодня кинематограф переживает такие сильные изменения и несет настолько чудовищные потери, что вопрос Базена должен вновь стать главным, а мы должны его себе почаще задавать – что есть кино?

ФИЛЬМЫ:

«Костлявая смерть» (1962), «Перед революцией» (1964), «Любовь и ярость» (1967), «Партнер» (1968), «Стратегия паука» (1970), «Конформист» (1970), «Последнее танго в Париже» (1972), «Двадцатый век» (1976), «Луна» (1979), «Трагедия смешного человека» (1981), «Последний император» (1987), «Под покровом небес» (1990), «Маленький Будда» (1993), «Ускользающая красота» (1995), «Осажденные» (1998), «Рай и ад» (2001)

 

Мартин Скорсезе

р. 1942, Кузине, Нью-Йорк

Больше всего в Мартине Скорсезе поражает то, как быстро он говорит. Ожидаешь, что он великолепный – и он оправдывает ожидания. Но то, как он выдает информацию, может по первости отпугнуть – даже вопросы ему задавать страшновато.

Наше интервью произошло летом 1997 года в Нью-Йорке по просьбе Джоди Фостер, которая была приглашенным редактором номера и хотела, чтобы ее режиссер по фильму «Таксист» провел для меня один из своих мастер-классов.

Я зашел в офис компании Скорсезе на Парк Авеню с мокрыми ладонями, поскольку отношусь к тем людям, что считают его самым впечатляющим режиссером последних 20 лет. Со времен «Злых улиц» ему удается приводить публику в восторг и вдохновлять целое поколение режиссеров, которые часто пытаются – не без доли тщеславия – работать с камерой в свойственной ему энергичной и точной манере. Некоторые режиссеры – рассказчики от бога, другие в совершенстве владеют техникой. Он относится и к первым, и ко вторым и обладает поистине энциклопедическими познаниями в области кинематографа. Сама мысль провести пару часов бок о бок с мастером ужасно волновала и немного пугала меня – как оказалось, зря. За несколько минут до интервью он поерзал на своем стуле, возможно потому, что как раз монтировал на тот момент «Кундуна». Пока мы болтали, я все равно видел, как он в уме соединяет разные кусочки сцен. Но как только я перешел к конкретным вопросам, Скорсезе

моментально сфокусировался и начал выдавать ответы с огромной скоростью,

которые я бы ни за что не успел записать, если бы не прихватил диктофон.

Мастер-класс Мартина Скорсезе

Когда я снимал «Цвет денег» и «Последнее искушение Христа», у меня был небольшой опыт преподавания в Колумбийском университете. Я не показывал фильмов и не читал лекций, а просто помогал студентам с их выпускными фильмами, комментируя их и давая советы. Самая частая проблемы заключалась в намерениях, в том, что режиссеры хотели донести до зрителей. Сейчас, конечно, это может быть очевидным, но тогда было целой проблемой понять, на что нацелить камеру, что снимать кадр за кадром и как строить кадры так, чтобы получить цельный взгляд, показать то, что режиссер хотел донести до публики. Это может быть как физический аспект – мужчина зашел в комнату и сел на стул, – так и философский, психологический, тематический… Хотя, думаю, тематический как раз бы и заключал в себе философский с психологическим. Но начинать надо все равно с основ: на что нацелить камеру, чтобы выразить то, что вы записали ранее на бумаге? И дело не ограничится одним кадром – они должны идти один за другим, один за другим, а когда вы их соедините, то должно получиться то, о чем вы хотели рассказать своим зрителям.

Конечно, можно обнаружить, что самой большой проблемой молодых является то, что им нечего сказать. И все их фильмы или очень неясные или довольно условные, больше ориентированные на потребности коммерции. Поэтому я считаю, что в первую очередь,

затевая фильм, нужно спросить самого себя:

«Есть ли мне что сказать?».

Это не обязательно должно быть что-то такое, что можно выразить словами. Иногда мы хотим предложить зрителю чувство, эмоцию. Этого достаточно. И поверьте, это действительно трудно.

Говорите о том, что хорошо знаете

Я родом из ранних 1960-х, когда кинопроизводство было делом более личным, с темой и предметом для размышления – кино в те годы было словно бы конспектом нас самих, наших мыслей и мира, из которого мы вышли. Все это продолжалось до 1970-х, но с началом 1980-х постепенно перестало быть мейнстримом в кино. Сейчас я наблюдаю, что некоторые независимые режиссеры проявляют большой интерес к мелодрамам и фильмам нуар, что говорит о том, что и они нацелены на коммерцию. Когда я вижу малобюджетные фильмы, то зачастую мне кажется, что режиссеры стараются пройти кастинг у больших студий. Вы спросите: «Зачем же тогда фильмам быть личностными?» Согласен, это дело вкуса, но мне кажется, что чем уникальнее видение режиссера и чем личностнее фильм, тем больше он становится похож на настоящее искусство. Как зритель я нахожу, что век таких фильмов дольше – их пересматривают снова и снова, в отличие от коммерческих фильмов, второй показ которых уже невозможно скучен.

Что же делает фильм личностным? Нужно ли, как учит нас теория авторства, писать сценарий самому, чтобы фильм стал «вашим»? Не обязательно. Ситуация двоякая. Мне кажется, что нужно четко разделить – с одной стороны кинопроизводители, с другой – режиссеры. Первые существуют для того, чтобы интерпретировать сценарии (и могут в этом преуспеть), просто превращая их из слов в изображение. Вторые же могут позаимствовать чужой материал и при этом ввести в него свою личную точку зрения. Они будут снимать и руководить актерами так, что в итоге фильм трансформируется и станет частью всего их творчества, будет раскрывать озвученные ими ранее темы, обращаться к тем же материалам и характеристикам. Так, например, можно отличить фильм «Его девушка Пятница» Говарда Хоукса от «Идеальной жены» Сидни Шелдона. Оба фильма студийные, являются комедиями и в обоих играет Кэри Грант. И все же первый вы наверняка часто пересматриваете, а второй, не менее хороший, вряд ли посмотрите второй раз. В этом-то и разница, например, между фильмами Джона By, которые всегда очень личные, и сиквелами про Бэтмена, которые делаются тщательно, но снять которые может кто угодно.

Думайте, о чем вы говорите

Рискуя прослыть многословным, режиссер, я считаю, обязан рассказать сюжет, который он или она хотели бы рассказать – это значит, что нужно четко понимать, что вообще рассказывать. По крайней мере, нужно понимать чувства, эмоции, которые пытаешься передать. Это не означает, что не нужно искать, но это следует делать только в контексте истории, которую рассказываешь.

Обратимся к одной из моих работ – «Эпохе невинности». В этом фильме я выбрал знакомые мне эмоции, но поместил их в мир, который хотел исследовать, и анализировал их с точки зрения антропологии, чтобы понять как атрибуты такого мира на них повлияют – все эти узоры, фарфор, формальность языка тела; и как эмоции повлияют на мораль людей – тоску, подавленную страсть… Я взял все это и поместил под пресс определенного социума. Хотя если бы я взял всех этих героев и ту же историю, но поместил бы действие в сельскую местность или, скажем, во Францию или на Сицилию, все было бы иначе. Поэтому исследуйте. Только не забывайте, что фильм может стоить 1 миллион долларов, а может – 100 миллионов. Экспериментировать лучше с 1 миллионом, потому что эксперименты за большие деньги вряд ли кто-то захочет вам оплачивать.

Есть режиссеры, которые уверяют, что не знают, как будут развиваться события во время съемок, и решают это прямо в процессе. Примером из разряда мастеров может послужить Феллини. И все же я до конца в это не верю. Думаю, у него всегда была некая мысль. Пусть и абстрактная относительно того, куда двигаться. Есть и те, у кого есть сценарий, но они не знают, с какого угла или как снимать конкретные сцены, пока не отрепетируют все, иногда даже в день съемок. Я даже знаю таких. Но сам так работать не могу. Мне нужно планировать кадры заранее, даже если они существуют пока только в теории. И мне обязательно нужно знать вечером, как будет выглядеть первый кадр, который я сниму завтра наутро. В отдельных случаях, если я решаю добавить незапланированную сцену, которая не очень важна, бывает даже забавно делать ее с нуля и наблюдать, как я выкручиваюсь. И все же

я за то, чтобы всегда знать заранее, куда двигаться, и фиксировать это на бумаге.

Сценарий – самая важная вещь. Только не станьте его заложником, поскольку если сценарий – ваше все, получается, что вы его просто снимаете. Важнее должна быть интерпретация того, что записано у вас на бумаге.

Если вы снимаете интуитивно и если вам приходится контролировать расходы – во всех смыслах, – действуйте, как знаете. Я так не могу: уже пробовал в «Нью-Йорк, Нью-Йорк», когда тоже толком не понимал, что делаю, и пытался подключить инстинкт. То, что получилось в итоге, меня совершенно не устраивает.

Муки выбора

Думаю, главный выученный мною урок о кино такой: это сплошное противоречие между тем, что ты хочешь и можешь изменить в рамках предложенных обстоятельств, и тем, что следует выбрать, если изменить ничего нельзя. Иными словами, как понять, что важно и что ты изменить не можешь, а в чем можно быть более гибким.

Иногда приезжаешь на натуру и понимаешь, что она сильно отличается от того, о чем ты мечтал, когда представлял себе кадры. Что будем делать, попробуем найти новую натуру или изменим кадры? Я делал и так и сяк. Иногда сначала приезжал на натуру и придумывал кадры прямо там, а иногда разрабатывал кадры так, чтобы их можно было потом адаптировать под любую натуру. Хотя ко второму варианту я лично склоняюсь больше.

Прорабатывая теоретический шорт-лист, нужно подумать о месте для камеры, а также о том, кто попадет в кадр и кто нет. Будут ли актеры сняты в отдельных или смежных кадрах? Они будут в кадре одни и если одни, то какого размера будет кадр? Или вот еще – как будет двигаться камера? На каких словах сценария? Куда? Почему? В идеале это все должно адаптироваться под любую локацию. Однако часто мы ограничены стенами (ну кроме студийных съемок, разумеется). А в студии нередко денег хватает на возведение лишь трех стен, поэтому снимать на 180 градусов не получится. Но ведь снимать-то так придется, если вы понимаете, что без такого кадра никак. Приходится выделять деньги на эту четвертую стену, удаляя другие сцены, чтобы выкроить деньги.

Надо понимать, что важно, что нельзя изменить, а за что нужно драться.

Однако не упрямьтесь, не говорите «нет» всему, что несет перемены. Запрещая все, вы губите жизнь вокруг камеры – и это будет видно в самом фильме. Иногда случайности или накладки творят чудеса. А упрямство может сделать вашу работу формальной, грубой и неживой. Избегайте этого.

Язык, который нужно (заново) изобрести?

Есть ли в кинематографе прописные истины, как, например, в литературе? Ну конечно. Причем нам они были предложены дважды. Как сказал Жан-Люк Годар, у нас есть два учителя кино: Дэвид Уорк Гриффит в эру немого кино и Орсон Уэллс в эру звукового. Так что, конечно, у нас есть основные правила. И даже сегодня люди ищут новые способы рассказывать истории с помощью кино, используя те же инструменты: общие, средние и крупные планы, но не обязательно с теми же целями. Сопоставление таких кадров при монтаже создает новые эмоции или точнее – новые способы передавать публике конкретные эмоции.

Первое, что приходит на ум в качестве примера – фильмы Оливера Стоуна, например «Прирожденные убийцы» или «Никсон». Во втором есть серия сцен с галлюцинациями президента: кадр, в котором он разговаривает с женой, после него врезан черно-белый кадр, а затем все снова возвращается к кадру с женой – мы слышим, как она продолжает говорить, хотя на экране видим, что она молчит. Это очень интересно, поскольку Стоун нашел способ создать эмоцию и психологическое состояние с помощью одного лишь монтажа. У нас есть крупный план молчащего человека, а кадр продолжает рождать эмоции. Другой пример – Дэвид Линч, еще один режиссер, чьи эксперименты с языком кино очень занимательны. Во многих смыслах грамматика фильмов направлена на то, чтобы занять зрителя.

Любой может поэкспериментировать с последовательностью кадров, чтобы рассказать свою историю.

Из моих фильмов больше всего экспериментов в «Кидалах». Хотя я не до конца уверен, что могу назвать это экспериментами в полном смысле слова, поскольку стиль позаимствован из нескольких сцен с «ходом времени» из фильма «Гражданин Кейн» и первых минут фильма «Жюль и Джим» Трюффо. В более поздних фильмах кадр просто наполнен информацией, красивой информацией, а повествование идет совсем о другом… Очень, очень богатая детализация – вот с чем я экспериментировал в «Кидалах». Так что ничего нового, правда. Но действительно новаторским я считаю то воодушевление, которое создают 10 следующих друг за другом повествовательных кадров – они словно передают весь восторг от того, каково быть молодым гангстером. Другой мой фильм-эксперимент – «Король комедии», правда, в основном дело касалось игры актеров, а еще камеры, которая совсем не двигалась – очень непривычное для меня явление.

Жизнь сквозь 25-миллиметровый объектив

Как и у всех режиссеров, у меня есть приемы, которые мне нравятся и те, что я не использую. Например, я не против зума, который многие ненавидят. Хотя в нем мне тоже кое-что не нравится: чрезмерное его использование для того, чтобы добиться шокового эффекта в духе Марио Бава. В его фильмах это до сих пор работает, но ведь это особый жанр. Главная беда зума в том, что нет фиксации и изображение не такое ясное, как при использовании объектива с постоянной фиксацией.

Когда мы работаем вместе с оператором Майклом Боллхаусом, мы часто используем зум, но одновременно с этим придвигаем камеру к объекту или отодвигаем ее от него. Обычно я предпочитаю широкоугольные объективы: 25 мм и шире – также работали Орсон Уэллс, Джон Форд и иногда Энтони Манн. На их фильмах я вырос; широкий кадр использовался в них для создания в каком-то смысле экспрессионистского вида, который мне очень по душе. По этой же причине мне нравится современное польское кино, в котором режиссеры часто используют широкий кадр – не искажая, но придавая кадру и сцене в целом четкость и большую драматичность.

Снимая «Нью-Йорк, Нью-Йорк», я использовал в основном 32-миллиметровый объектив, потому что хотел добиться более плоского эффекта – как в фильмах 1940-х годов. Мюзиклы тех лет немного отличались, поскольку, хотя и должны были быть сняты довольно плоско, их режиссеры использовали широкоугольные объективы от 25 до 18 мм, снимая под низким углом, чтобы добиться большего драматического эффекта. Поэтому, так или иначе, я использовал 32-миллиметровый объектив, чтобы получить картинку в духе 1940-х годов, где камера смотрела на героев снизу вверх. Вот к чему я стремился в этом фильме.

Еще я хотел попробовать использовать соотношения экрана 1,33:1, но тогда бы у нас не было возможности его должным образом продемонстрировать, так что остановились на нынешнем стандартном 1,66:1. Не очень люблю телеобъективы, поскольку считаю, что они делают картинку неопределенной. Хотя мне нравится, как работают с ним другие, например, Дэвид Финчер в фильме «Семь». Конечно, Акира Куросава всегда отлично его использовал. Если же я берусь за него, для этого должен быть очень серьезный повод. Например, в «Бешеном быке» есть сцена, которую я снимал только телеобъективом. Кажется, это второй бой Шугара Рэя, и перед объективом играли языки пламени, чтобы исказить изображение. Так что иногда для некоторых эффектов и телеобъектив хорош. Но чаще я встречаю людей, которые даже не знают, как снимать, просто ставят двоих на расстоянии друг от друга, заставляют их идти в сторону камеры и так снимают все на телеобъектив. Можно и так, но мне такой кадр кажется непрофессиональным.

Актеры должны быть свободны (или думать, что они свободны)

В руководстве актерами нет никакой тайны. Все зависит от режиссера. Некоторые творят с помощью актеров великие фильмы, хотя при этом могут быть с ними холодными, требовательными и даже иногда несносными.

По мне, лучше всего работать с теми актерами, которые приятны тебе как люди. Ну или как минимум что-то в них вас привлекает. Думаю, так работал Гриффит – мне действительно нравились те, с кем он работал. Но ведь все мы слышали массу историй о Хичкоке и том, как он ненавидел актеров. Думаю, это лишь анекдоты, в них нет правды. Как бы то ни было, он творил с ними великие фильмы. Фриц Ланг был жестким с актерами и тоже снимал великое кино– ну или как минимум получал от них то, что хотел.

Лично мне удобнее быть в хороших отношениях с актерами и давать им как можно больше свободы, чтобы в их игре было больше жизни. Конечно, «свобода» – относительное понятие на съемочной площадке, где так много ограничений. Так что на самом деле

актерам нужно давать лишь иллюзию свободы в рамках четко очерченной схемы.

И все же актерам нужно это ощущение, чтобы выдать что-то интересное. Не люблю подбирать для определенного актера конкретный свет или объектив. Иногда приходится это делать, но мне обычно везет с актерами, они ощущают себя спокойно в любых условиях и умеют, не смотря ни на что, придерживаться своей игры. Думаю, вы считаете, что в большинстве моих фильмов кадры очень педантичные. Но мы с главным оператором всегда их прорабатываем таким образом, чтобы актеру было где развернуться.

Много свободы действия было в «Кидалах», снятых в основном средним планом. Это был мир этих персонажей – мир, в котором нет места крупным планам. Вокруг них живут другие люди, которые так или иначе влияют на них – все как в обычной жизни. Поэтому и снимали средним планом.

Важно не быть с актерами слишком строгим. Но, с другой стороны, я не могу позволить им делать то, что не считаю нужным. Например на съемках «Казино» было много импровизаций – и это хорошо. Если актеру комфортно играть данного персонажа в данном мире, я разрешаю ему импровизировать, а сам подбираю для импровизации подходящую съемку: средний план, крупный… Если придерживаться этой линии, мир, созданный актерами, становится куда богаче. Я располагаю их в кадре, и все вокруг становится частью их жизни, но жизни, которую делают настоящей только они. Происходящее после – вот истинная награда для режиссера. Иногда я ловлю себя на мысли, что

смотрю в монитор не как режиссер, а как зритель. Как если бы я наблюдал не свою работу, а чью-то еще.

Думаю, это ощущение означает, что ты делаешь все правильно.

Некоторые режиссеры снимают фильмы строго для публики. Другие – Спилберг или Хичкок, например, – снимают и для публики, и для себя. Хичкок вообще в этом преуспел: он отлично чувствовал, как вовлечь зрителя. Можно сказать, что он делал только тревожные фильмы, что по ощущениям, конечно, верно, но за каждым из них скрывалась сложная психология личности, которая и делала их великими, а его – мастером. Это были очень личные фильмы, замаскированные под триллеры.

Я делаю фильмы для себя. И знаю, что они найдут своих зрителей. Но вот сколько их будет, я знать не могу. Кто-то посмотрит их один раз. Кто-то дважды. Кто-то даже оценит, но точно не все. Так что я стараюсь снимать такие фильмы, которые посмотрел бы с удовольствием сам.

Поскольку иногда я работаю на студии, то устраиваю предпросмотры, чтобы увидеть реакцию. Это как разложить свою работу по полочкам: сразу видишь, что в фильме не налаживает диалог со зрителем, что смущает, а что нужно вовсе убрать, особенно когда проблемы с хронометражем. Но даже когда публика говорит: «Мне не нравятся все эти люди. Я не хочу видеть этот фильм»… Ну что ж, это жизнь! Фильм выйдет в прокат, на него начнут ходить, будут разные мнения. На предпросмотр часто ходят те, кому вообще плевать, что снято, как и зачем. Так что

нужно уметь разбираться в откликах на свою работу – какие важны, а какие нет.

Хотя тут, конечно, могут быть проблемы со студией, которая всегда жаждет только хорошего результата и требует любых изменений для его достижения.

Единственный фильм, снятый мною только для публики – «Мыс страха». Но это был триллер – жанр, в котором есть четкие правила и эмоции, которых ждет публика: напряжение, страх, восторг, волнение, смех… Но все равно: «скелет» фильма снят для публики, а все остальное – лично мое.

Подскажите. Но только один раз

Существует множество ошибок, за которые режиссеры могут дорого заплатить. Первое, что приходит на ум – чрезмерность: повторение главной фишки фильма снова и снова, как эмоционально, так и интеллектуально. Ну, допустим, эмоции можно трансформировать во что-то иное, играть на оттенках чувств. Но в плане посыла, особенно политического посыла, или просто главной темы фильма некоторые увиденные мной картины чрезвычайно глупы: в конце герой произносит речь (или есть намек на это), в которой объясняет всю суть происходившего последние полтора часа – как мораль в басне. Хуже не придумаешь. Не уверен, что сам этого всегда избегаю, но очень стараюсь.

ФИЛЬМЫ:

«Кто стучится в дверь ко мне?» (1968), «Берта по прозвищу "Товарный вагон"» (1972), «Злые улицы» (1973), «Алиса здесь больше не живет» (1975), «Таксист» (1976), «Нью-Йорк, Нью-Йорк» (1977), «Бешеный бык» (1980), «Король комедии» (1983), «После работы» (1985), «Цвет денег» (1986), «Последнее искушение Христа» (1988), «Нью-йоркские истории» (1989), «Кидалы» (1990), «Мыс страха» (1991), «Эпоха невинности» (1993), «Казино» (1995), «Кундун» (1997), «Воскрешая мертвецов» (1999), «Банды Нью-Йорка» (2001)

 

Вим Вендерс

р. 1945, Дюссельдорф, Германия

Если рассматривать 1970-е как золотой век нового кино, можно сказать, что в 1980-х оно стало более стандартизированным. Однако несколько режиссеров продолжали творить фильмы иначе, и один из них – Вим Вендерс, признанный лидер этой группы. После признанных критиками, но едва отмеченных публикой фильмов «Американский друг» и «Молния над водой» Вендерс снял «Париж, Техас» и доказал, что зрители все еще жаждут чего-то нового. Немного экспериментальный и очень поэтичный, этот фильм сломал традиционные правила повествования. Целое поколение режиссеров пошло по следам Вендерса, однако он уже выбрал себе иное направление и удивил всех чарующим фильмом «Небо над Берлином», который снимал для него ветеран кинематографа Генри Алекан, работавший с Жаном Кокто над «Красавицей и чудовищем» в далекие 1940-е.

Режиссер, который всегда в поиске, просто обязан делать ошибки – это часть игры. Некоторые из фильмов Вендерса («Конец насилия» или «Отель “Миллион долларов”») почему-то оказались менее интересными, чем его первые работы. И все же ему удалось удивить всех своим занятным документальным фильмом «Клуб Буэна Виста». Кто знает, что можно ожидать от Вендерса дальше?

Мы встретились на Каннском кинофестивале; в самый разгар этого сумасшедшего цирка было очень приятно наблюдать, как он старательно обдумывает каждый свой ответ. Он ушел так глубоко в самоанализ, что иногда я чувствовал себя не журналистом, а психоаналитиком.

Но стоит ли ожидать иного от человека, который взял себе за правило находить четкий ответ на любой вопрос?

Мастер-класс Вима Вендерса

Уже несколько лет я преподаю в Мюнхенской киношколе, которую сам окончил в 1970-е. Я стараюсь сделать свои лекции максимально прикладными, поскольку теория, которой учили меня, мне мало пригодилась. На самом деле, обучение режиссуре началось несколькими годами позже, когда я работал критиком. Думаю, существуют два особых способа научиться снимать кино. Первый, конечно же – просто снимать. Второй – писать рецензии. Ведь писательство заставляет глубже анализировать, пытаться выяснять и объяснять конкретно (окружающим и себе), почему фильм хороший или провальный.

Основная разница между критикой и теорией в том, что когда пишешь критическую статью, создаются ясные отношения между тобой и экраном: говоришь о том, что увидел. С изучением теории информация приходит со стороны от наставника, который объясняет, что ты должен увидеть. Иными словами, то, что увидел он или, в худших случаях, что ему велели увидеть. Это неизбежно нарушает процесс понимания многих вещей. Поэтому я не рекомендую данный способ учебы.

Желание рассказать историю

Больше всего меня сегодня поражает в студентах и молодых режиссерах то, что они начинают не с того, что снимают свои первые короткометражки, но ищут коммерческих заказов или клипов. Конечно, это происходит в результате аудиовизуальной революции. В их культуре правят бал совсем другие приоритеты, нежели в дни моей юности. Беда в том, что страдает при этом само искусство повествования. Мне кажется, что работая в первую очередь над качеством картинки, молодое поколение теряет понимание того, что вообще есть повествование. Оно перестало быть главным. И хотя не хочется обобщать, у меня такое чувство, что молодые режиссеры помимо всего прочего постоянно стремятся найти что-то новое. Они чувствуют, что должны впечатлить зрителей новизной своей работы, поэтому на фоне всеобщей потребности в новом простой визуальный трюк может стать поводом для съемки фильма. И все же я верю в то, что

главная обязанность режиссера – сказать что-либо: он или она должны рассказать историю.

К этому выводу я пришел недавно: когда я начинал сам, у меня тоже и мыслей не было про повествование. Поначалу для меня важно было только изображение – уместность его в данной ситуации. Но точно не сюжет. Для меня это было как инородное тело. В крайнем случае несколько ситуаций, слепленных вместе, моли бы служить чем-то, что можно было бы назвать сюжетом, но я никогда не видел в этом нормальную историю – с зачином, серединой и концовкой.

Во время съемок «Париж, Техас» со мной случилось что-то вроде революции. Я понял, что сюжет словно река – если ты взялся по ней плыть и если доверяешь ей, лодка привезет тебя к чему-то поистине волшебному. С тех пор я начал бороться с течением: выбрал свой маленький пруд, чтобы оставаться в стороне. В том самом фильме я понял, что сюжеты повсюду и они сущетвуют независимо от нас. Их не нужно создавать, потому что человечество само их оживляет. Просто надо позволить себе существовать среди них.

С того дня повествование стало в моих фильмах на первое место, в то время как красивое изображение отошло на второй план и иногда даже становится помехой сюжету. Поначалу для меня не было лучшего комплимента, чем какой красивый видеоряд я снял. Теперь же, если мне об этом говорят, я чувствую провал.

Снимая фильм: зачем и для кого?

Коль скоро есть два способа снимать кино, то тогда есть и две причины для этого. Первая – наличие ясной идеи и желание выразить ее через фильм. Вторая – попытка открыть миру то, что хочешь сказать сам. Лично я всегда где-то посередине, хотя и пробовал примкнуть к одному из лагерей.

Я снимал фильмы со строго расписанным сценарием, которому следовал до буквы, и делал работы, в которых не было ограничений и была лишь одна общая идея. Такие фильмы сродни приключению – думаю, они мне больше по душе. Мне нравится, когда у меня есть возможность исследовать и менять курс по мере углубления. Этот более привелегированный способ съемки подразумевает последовательность сцен. Но в те разы, когда я мог себе позволить подобное, я обнаружил, что результат больше меня удовлетворяет, чем когда нужно осуществлять загодя принятые решения.

То, как ты снимаешь фильм, во многом определяется целями и знанием того, для кого ты снимаешь. Думаю, те, кто в одиночку снимает кино ради кадров, делает это только для себя. Идеальность кадра, его сила – очень личный подтекст, тогда как повествование представляет собой акт коммуникации. Любой, кто рассказывает историю, нуждается в публике.

Как только я развернулся в сторону повествования, я сразу же начал снимать кино для зрителя.

Хотя никогда не мог определить, кто относится к «моей» аудитории. Думаю, что ее круг гораздо шире, чем просто друзья. И все же я считаю, что снимаю фильмы для друзей – особенно для тех, с кем этот фильм рождался. Они формируют мою интуитивную публику; всякий раз я стараюсь убедиться, что фильм им нравится. Все они мои друзья в широком понимании этого слова. И все они – мои дорогие зрители.

Необходимость жизни в кадре

Снимая свои первые фильмы, я очень тщательно готовился каждый вечер к следующему дню, делал детальные зарисовки сюжета; приходя на площадку, я всегда точно знал, что и как мы будем снимать. Часто я начинал с подготовки кадра, затем располагал актеров, объясняя им, где нужно встать и как двигаться. Но понемногу я понял, что попал в ловушку. И затем, как раз накануне съемок «Париж, Техас», мне представилась возможность режиссировать спектакль. Этот опыт сразу же изменил мой принцип работы, поскольку заставил меня в первую очередь сфокусироваться на актерской игре, дал мне возможность лучше ее понять и оценить.

С тех пор я начал делать все наоборот, то есть сконцентрировался на действии. Я приезжаю на площадку без каких-то конкретных идей по части кадров; только после работы с актерами, после небольшого прогона по сцене и репетиции я начинаю думать, куда поставить камеру. Этот процесс занимает много моего времени, потому что нельзя осветить площадку, пока не обдумаешь раскадровку, но я уже знаю, как мне оживить сцену перед съемкой. Даже во время кастинга я не могу смотреть на пустую площадку и начинаю думать, как буду снимать.

Снимать однобоко нельзя

Укаждого режиссерасвои правила – те, что он у кого-то почерпнул или изобрел сам. Мои – в основном из американских фильмов, точнее – от Энтони Манна и Николаса Рея. Но однажды я понял, что меня тяготят некоторые догмы, поэтому я решил их немного изменить. Другие режиссеры учатся, работая ассистентами великих режиссеров. До недавнего времени у меня не было такого опыта. Однако когда это случилось, я получил отличный урок. В 1995 году я работал на Микеланджело Антониони над фильмом «За облаками» в качестве кого-то вроде ассистента. Конечно, я был не простой ассистент режиссера, поскольку, во-первых, я участвовал в написании сценария, и, во-вторых, потому что уже снял ряд картин. В результате, когда утром я приехал на площадку, я не мог прогнать мысль о том, что бы я делал, если бы это были мои актеры и моя площадка. А еще я ловил себя на мысли, что как только Антониони принимал решение по какой-либо сцене, я внутренне кричал: «Это неверно, это не сработает! Это невозможно! Нельзя начинать снимать эту сцену откатывающейся камерой!». Конечно, почти всегда я ошибался. Он снимал сцену по-своему и ему всегда все удавалось, поскольку он делал это иначе, не так, как сделал бы я на том же материале.

Этот опыт немного смягчил догматические и жесткие идеи, которые я имел на счет кинопроизводства. Например, я никогда ничего не снимал зумом. Это было запрещено. Зум – злейший враг. У меня была теория, согласно которой камера должна быть подобна человеческому глазу: поскольку он не умеет увеличивать, то и камеру нужно подкатить ближе, если что-то надо рассмотреть пристальнее. К моему ужасу, Антониони почти все снимал с зумом. Результаты впечатлили даже меня.

Еще я никогда не снимал двумя камерами, поскольку всегда считал, что снятое первой будет противоречить снятому второй. Антониони же включал на площадке как минимум три камеры. И однажды меня словно отпустило: все работало прекрасно, ко мне пришло ощущение свободы режиссирования, неведомое раньше. Теперь я думаю, что все режиссеры должны попробовать взглянуть на то, как их собрат снимает те же самые сцены, что и они сами. Это откроет перед ними двери, даст новые возможности и поможет понять, что всему всегда есть альтернатива. И если поначалу все идет немного не так, это отличный повод внести в свою работу еще больше изменений.

Секреты. Опасности. Ошибки

Главный секрет, открывшийся мне, касается актеров. Актеры должны быть тем, что вас пугает больше всего, и вы должны искать способ управлять ими. Собственно, секрет в том, что одного универсального решения нет. У каждого актера свои методы, нужды и способы самовыражения. Их столько же, сколько и самих актеров. В итоге все, что вы делаете как режиссер – это находите для каждого нишу, в которой он уже не будет играть или притворяться кем-то другим. Вы выбираете актеров за то, кто они есть, будучи уверенным, что они могут оставаться самими собой. Это же предполагает, что они должны ощущать себя в безопасности в тех обстоятельствах, которые вы предлагаете.

Величайшая опасность, о которой я должен предупредить каждого режиссера – это несоблюдение баланса его собственной значимости и значимости фильма. Чем меньше бюджет, тем проще контролировать фильм; чем он больше, тем скорее вы станете его рабом. Стоит переступить грань – и все ваши амбиции поворачиваются против вас, и вот вы уже летите вниз.

И, наконец, ошибки: их очень много – и, кажется, я совершал все. Но величайшая – думать, что вы должны показать все, что пытаетесь сказать. Например, если речь о насилии, кажется, что никто не может заявить о нем, не показав его. Однако величайшее достижение кино в том, чтобы не показывать то, что просится наружу, но так это изображать, что все все понимают. Не забывайте об этом.

ФИЛЬМЫ:

«Лето в городе» (1970), «Страх вратаря перед пенальти» (1971), «Алая буква» (1972), «Алиса в городах» (1973) А «Ложное движение» (1975), «С течением времени» (1976), «Американский друг» (1977), «Молния над водой» (1980), «Положение вещей» (1982), «Хэмметт» (1982), «Париж, Техас» (1984), «Токио-Га» (1985), «Небо над Берлином» (1987), «Зарисовки об одежде и городах» (1989), «Когда наступит конец света» (1991), «Так далеко, так близко (Небо над Берлином 2)» (1993), «Лиссабонская история» (1994), «Конец насилия» (1997), «Клуб Буэна Виста» (1998), «Отель „Миллион долларов“» (1999)

 

Почерк – вот то, что делает режиссера великим: то, что незримо присутствует в каждом его фильме, словно характерная манера художника, благодаря которой вы не спутаете его картины ни с чьими другими. Этот незримый элемент есть у каждого режиссера в этой книге, но особенно явно он проявляется у следующих пяти, которые, благодаря своим навязчивым идеям и шокирующему визуальному стилю, привлекают аудиторию и постоянно приглашают в путешествие к самым дальним уголкам своего воображения.

 

Педро Альмодовар

р. 1951, Кальсада-де-Калатрава, Сьюдад Реаль, Испания

Альмодовар – птица Феникс испанского кино, поднимающий киноиндустрию этой страны с колен. До того, как он удивил мир своими фильмами «Женщины на грани нервного срыва» и «Свяжи меня», все думали, что Банюэль унес весь потенциал испанского кино с собой в могилу. Затем настал черед искрометных, пышных, веселых, неполиткорректных и невероятно духовно богатых фильмов Альмодовара, которые серьезно заявили о нем на весь мир.

Я встретил Альмодовара во время релиза его фильма «Все о моей матери», одного из самых его личных – и возможно самых выдающихся – фильмов, за который он позднее получит приз за лучшую режиссуру на Каннском кинофестивале и Оскар за лучший иностранный фильм от киноакадемии. Как и герои его фильмов, Педро Альмодовар любит одеваться ярко, хотя его личность надежно скрыта. Сидя напротив меня за столом в офисе, больше похожем на музей поп-культуры, Альмодовар серьезно играл свою роль учителя. Он внимательно слушал мои вопросы, немного задумывался перед ответом и иногда перепроверял своего переводчика: так ли переведено все, что он сказал. Однако

в его восприятии кино нет абсолютно ничего академического или догматического.

Сразу ясно, что фильмы он снимает только потому, что получает от этого большое удовольствие.

Мастер-класс Педро Альмодовара

Хотя мне часто это предлагают, я не хочу учить снимать кино. Причина, по моему мнению, в том, что фильм можно постичь, но научитьс снимать нельзя. Это искусство, в котором техника отходит на второй план. Ведь кино – очень личная форма самовыражения. Можно попросить любого техника показать вам, как снять конкретную сцену, но если вы сделаете все строго по инструкции, в итоге чего-то будет не хватать. А именно – вас: вашей точки зрения, вашего самовыражения. Режиссура – это чистейший образец личного опыта. Поэтому

каждому следует самостоятельно открывать свой киноязык и раскрывать через него самого себя.

Если вы хотите «научиться фильму», тут скорее нужен психотерапевт, а не учитель!

Снимайте, чтобы научиться снимать

Раз или два я встречался со студентами, в основном из американских университетов, и отвечал на их вопросы о своих фильмах. Меня поразило то, что мое кино совершенно не соответствует тому, чему их учат учителя. Они выглядели потерянными и сконфуженными – не из-за сложности моих ответов, а наоборот, из-за их простоты. Они-то вообразили себе, что я смогу раскрыть им все тайны и разберу сложные правила по полочкам. Но правда в том, что правил или слишком много, или очень мало. Я знаю сотни примеров, когда режиссеры снимали отличные фильмы, нарушая все правила. Помню, когда я начал снимать свой первый фильм, из-за некоторых трудностей мне пришлось снимать одну и ту же сцену с разницей почти в год. В начале сцены у актрисы короткая стрижка, в следующем кадре – волосы средней длины, а затем она появляется с длинными волосами. Заметив это при монтаже, я решил, что публика меня засмеет, поскольку это шло против большинства правил монтажа. Никто ничего не заметил. Вообще. А я получил хороший урок: в конечном счете, никому не важны технические огрехи, если фильм интересен и оригинален. Поэтому я советую всем, кто хочет снимать фильмы, снимать, даже если они не представляют, как это делать. Только так можно научиться этому ремеслу органично и естественно.

Жизненно важно иметь что сказать. Проблема молодого поколения в этом смысле заключается в том, что они выросли в мире, где изображение архиважно. С самого раннего возраста их держат на диете из музыкальных клипов и рекламы. Эти формы мне совершенно не близки, но надо отдать им должное: молодые режиссеры под их влиянием выработали такую сильную культуру и мастерство изображения, какой мы не знали 20 лет назад. И все же их кинематограф приветствует форму, а не содержание; спустя много лет это им навредит.

Я верю в то, что техника – это иллюзия.

Лично я, чем больше узнаю, тем меньше хочу применять изученное. Все это словно помеха для меня, поскольку я стремлюсь к простоте, практически всегда использую либо объективы с очень коротким фокусным расстоянием, либо с очень длинным и почти никогда не двигаю камерой. В этом деле я уже настолько дока, что могу написать научную работу, оправдывающую статичность камеры!

Не заимствуйте – воруйте!

Кино можно выучить, как минимум, просматривая фильмы. Однако тут есть опасность попасть в ловушку оммажа или идолопоклонства. Вы видите, как какой-то режиссер снимает какую-то сцену, и стараетесь повторить все в точности в своей работе. Если вы делаете это только их почтения, дело дрянь. Если же это делается для того, чтобы найти решение ваших собственных проблем, то подобное «влияние» становится активным элементом вашего фильма. Кто-то может сказать, что первый вариант – заимствование, а второй – откровенное воровство. Но лично для меня второй вариант более приемлем. Если необходимо, то даже режиссеры делают это.

Возьмите фильм Джона Форда «Тихий человек»: сцена, в которой Джон Уэйн впервые целует Морин О'Хара и где в открывшуюся дверь врывается порыв ветра, напрямую заимствована у Дугласа Сирка. Как режиссеры Сирк и Форд диаметрально противоположны друг другу; фильмы Форда нисколько не похожи на страстные мелодрамы Сирка. Но именно в этой сцене Форду нужно было выразить дикую звериную энергию Уэйна – и вариант решения этой проблемы он нашел у своего коллеги. Это не оммаж, а самое натуральное воровство, хотя и оправданное.

Для меня самым полезным источником вдохновения стали работы Хичкока. У него я заимствую красочность; во-первых, потому, что эти краски напоминают мне о моем детстве, а, во-вторых, потому – и это взаимосвязано – что именно они полностью дополняют мое видение сюжета истории.

Контроль – это иллюзия

Думаю, главное для режиссера – отказаться от иллюзии, что он может – или даже хуже, обязан контролировать все, что имеет отношение к его фильму. В реальности для этого нужна команда из человеческих особей, а их нельзя контролировать на 100 %. Можно выбрать кадр, но, когда дело дойдет до съемки, все будет в руках оператора. Можно часами рассуждать о том, как поставить свет, но делать это в итоге будет осветитель. И нет никакого смысла в борьбе, поскольку обстоятельства всегда изобратетельнее нас, а кроме того, на съемках и так достаточно вещей, которые требуют концентрации вашего внимания.

Есть три зоны ответственности: текст, игра актеров и выбор основного цвета, который будет доминировать в декорациях, костюмах и общем тоне картины. Мое самовыражение играет главную роль на фоне этих трех зон, и в этом смысле я готов зайти далеко.

Но само понятие контроля на площадке довольно относительно. Причем на всех уровнях.

Например, если не прописать роль определенного персонажа у себя в голове (что я делать не люблю), невозможно будет найти идеального актера, который бы сыграл эту роль. Так что для того, чтобы сделать идеальный выбор, нужно выбрать подходящего актера, а затем переписать возраст персонажа, говор, привычки и, в первую очередь, личность под характеристики выбранного вами актера. Делайте это постепенно, во время кастингов – и вот уже во время съемок окажется, что вы нашли идеального актера. Конечно, это иллюзия, но она помогает.

Чтобы двинуться с этими идеями дальше, трудно определить, каков должен быть градус контроля в отношении основной идеи фильма. Обычно я понимаю, что фильм нужно сделать за определенный срок, но не всегда понимаю, почему именно за такой срок. А еще я никогда не понимал, о чем фильм, который я снимаю. Иногда до тех пор, пока не слышал комментарии зрителей. Хотя, наверное, понимал… но подспудно. Во время съемок каждое свое решение я принимаю, руководствуясь инстинктом: действую так, словно точно знаю, почему так надо, хотя на самом деле даже не представляю. Я не вижу пути или различаю его только когда уже иду по нему. Тем не менее, конечного пункта назначения я все равно не знаю.

Кино – это, прежде всего, исследование. Ты снимаешь фильм по личным причинам, чтобы объяснить что-то самому себе. Это интимный процесс, который по иронии судьбы осваивается при помощи процесса, который подразумевает участие максимально широкой аудитории. Это то, что мы делаем для остальных и что будет представлять собой ценность, только если вы уверены, что это сделано лишь для себя.

Магия съемочной площадки

Площадка – та часть работы над фильмом, которая одновременно требует концентрации и расслабленности. Это точка, в которой принимаются все решения и где может случиться что угодно. Часто говорят о «превизуализации» вещей, а некоторые режиссеры уверяют, что еще до съемок создают весь фильм целиком у себя в голове. Даже если и так, огромное количество вещей возникают в самую последнюю минуту, когда все на площадке сведено воедино.

Первый пример, пришедший на ум – сцена аварии в фильме «Все о моей матери». Поначалу я планировал снять ее с каскадером и закончить сценой с бегущей по улице под дождем к своему умирающему сыну женщиной. Но когда мы начали репетировать, мне не понравилось то, что предлагал каскадер. И чем больше я об этом думал, тем яснее понимал, что кадр до боли похож на тот, что я уже использовал в конце «Закона желания». И вот под влиянием момента я решил снять всю сцену иначе – то есть субъективной камерой: камера выступает в роли мальчика, который перелетает через капот и падает на землю; после этого мы видим бегущую мать. В итоге получился один из сильнейших видеорядов фильма, причем – абсолютно незапланированный.

Такие интуитивные, импровизированные или случайные решения делают из съемочной площадки место, где творятся чудеса. И все же

я всегда начинаю съемку с проработки кадра – это правило.

Устанавливаю камеру и прошу актеров делать механические движения. Как только кадр собран, я отсылаю команду и начинаю работать с актерами наедине.

Можно попробовать поговорить о том, как руководить актерами, но это, думаю, то, чему научить невозможно. Это личное восприятие, которое заставляет прислушиваться к другим, понимать их и себя. Это не объяснить. В любом случае, я репетирую с актерами еще один, последний раз и вношу коррективы в их реплики (обычно сокращаю их), чтобы двигаться точно к цели. Затем начинаю снимать и пробую разные тональности. Я не «покрываю» сцену в классическом смысле этого слова, используя разные ракурсы. Обычно я выделяю разные действия в сцене с каждым новым кадром; иногда прошу актеров сыграть медленнее или быстрее; бывает, переснимаю, добавляя комического или драматического. Впоследствии, в монтажной, я выбираю тональность, которая лучше соответствует всему фильму в целом. Странно, но большинство моих неожиданных идей имеют комическую окраску, а сам я часто разрываюсь между страхом причинить вред серьезности фильма и боязнью затмить ее комичность грустью. Так что мой метод позволяет мне попробовать все и позднее выбрать лучшее.

Леоне, Линч и широкий экран

В моем стиле нет никаких причуд. Хотя, в двух моих фильмах есть что-то особенное. Во-первых, новые типы объективов – стабильные primes, которыми я ужасно доволен: они дают удивительную плотность цвета и – вы удивитесь! – придают богатую текстуру размытым объектам на заднем плане. А еще – и это наиболее важно – теперь я снимаю на анаморфический широкий объектив с куда большим форматом изображения. Чтобы снимать крупные планы, нужно подносить его к лицам гораздо ближе – иногда настолько близко, что становится очень страшно, поскольку на таком расстоянии никого не обманешь. Тут лишний раз задумаешься над тем, для чего тебе крупный план. Нужны очень хорошие актеры, которым нужно очень постараться, иначе все пойдет прахом.

Говорил и повторюсь – всем своим выводам я могу привести контраргументы в лице Серджио Леоне. Его очень жесткие крупные планы в вестернах были абсолютно искусственными. Мне жаль это говорить, но Чарльз Бронсон был актером, который не умел ничего выразить. И та интенсивность, с которой выделялось его лицо в сценах перестрелки, полностью фальшива. Хотя публике нравилось.

Противоположный пример – Дэвид Линч. Снимая крупные планы, он умудряется наполнить их удивительной силой. Эти кадры не только безупречны с эстетической точки зрения – они загадочны. Мы с ним совпадаем во всем, кроме одного: я одержим актерами, люблю снимать лица, а Линч обожает пластичное искусство и заинтересован только в предметах.

Должен ли режиссер быть автором?

За последние 50 лет что-то странное случилось с кино. В прежние дни режиссеру не нужно было писать сценарий, чтобы стать создателем фильма. Мастера вроде Джона Форда, Говарда Хоукса или Джона Хьюстона не писали сценарии и при этом были настоящими авторами своих картин в самом широком смысле слова.

Сегодня мне кажется, что основное отличие между режиссерами состоит в том, что одни пишут, а другие нет. Люди вроде Атома Эгояна или братьев Коэн никогда бы не сделали свои фильмы такими, какие они есть, если бы сами их не написали. Мартин Скорсезе – другое дело: да, сам он не пишет, зато очень много участвует в написании и принимает ключевые решения. Вследствие этого во всех его работах есть преемственность, подлинный баланс. Стивен Фрирз вообще не пишет и просто превращает готовые сценарии в фильмы – в результате его карьера довольно хаотична и в работах не чувствуется последовательность. Он полностью зависит от сценариев: думаю, если бы он писал сам, он преуспел бы гораздо больше.

Тем не менее, больше проблем у писателей, а не у режиссеров. 50 лет назад величайшие романисты писали для Голливуда: Уильям Фолкнер, Дэшил Хэммет, Раймонд Чендлер, Лиллиан Хельман… Думаю, им было куда труднее, чем нынешним писателям пробить свои идеи. Читая мемуары Аниты Лус, я поражался тому, на какие ухищрения она шла, чтобы обойти нелепые требования студий и протащить великий сценарий на экран.

Сегодня проблема состоит в том, что у писателей пропал кураж – они пишут только для того, чтобы ублажить продюсеров и студии. Когда текст наконец доходит до режиссера, десятки посредников, оценивавших его, уже полностью его перерабатывают. Все оригинальное вытравливается. Именно по этой причине режиссерам лучше писать самим, хотя это лишь временное решение. В идеале у режиссера должен быть свой писатель, родственная ему душа, а их отношения должны быть подобны удачному замужеству. Как, например, в случае Скорсезе и Шредера в работе над фильмом «Таксист». У них был идеальный союз сценариста и режиссера – как две стороны одной медали.

ФИЛЬМЫ:

«Пепи, Люси, Бом и остальные девушки» (1980), «Лабиринт страстей» (1982), «Нескромное обаяние порока» (1983), «За что мне это?» (1984), «Матадор» (1986), «Закон желания» (1986), «Женщины на грани нервного срыва» (1988), «Свяжи меня» (1989), «Высокие каблуки» (1991), «Кика» (1993), «Цветок моей тайны» (1995), «Живая плоть» (1997), «Все о моей матери» (1999)

 

Тим Бертон

р. 1958, Бербанк, Калифорния

Хотя мне встречались люди, внутри которых живет дитя, я никогда не встречал никого, подобного Тиму Бертону. Приятно думать, что человек, рисующий черепушки во время интервью на костяшках своих пальцев, в фаворе у голливудских боссов, продюсирующих его новый фильм. В своем поколении режиссеров он едва ли не единственный такой – с безумным воображением и при этом так легко контролируемый. В нем есть что-то от Уолта Диснея, только его волшебное королевство – это пещера с летучими мышами.

Его первая короткометражка, «Винсент», рассказывает о мальчике, мечтающем стать князем тьмы, но запертом в реальности своего дома в Калифорнии. Как и Винсент, в детстве Тим обожал вампиров, зомби и дешевые фильмы ужасов. Не удивительно, что во взрослом возрасте он стал воспевать прелесть всех этих странных веселых маргинальных существ.

Каждый его фильм демонстрирует нам поэзию и красоту внутреннего мира монстров.

Как и волшебство, поэзия не может быть объяснена. Однако Тим Бертон изо всех сил старался объяснить свои работы, сопровождая ответы рожицами, звуками, завываниями и хихиканьем, которые, увы, не передаст бумага. Хотя, я надеюсь, их можно прочесть между строк.

Мастер-класс Тима Бертона

В кинопроизводство я попал случайно. Вообще я хотел стать аниматором, и после попыток сунуться то сюда, то туда, попал в анимационную команду Диснея. Однако довольно быстро стало ясно, что я несколько не в их стиле. Кроме того, в те дни у студии наступили трудные времена: вышли в прокат фильмы «Лис и пес» и «Черный котел», оба провалившиеся в прокате – все думали, что студия вскоре закроет отдел анимации. Ситуация больше напоминала тонущий корабль, все были подавлены. Так что я был предоставлен сам себе на целый год – и начал прорабатывать кучу собственных идей.

Одна из этих идей – история о мальчике Винсенте. Я подсмотрел ее в детской книжке; во время своей работы в студии Диснея я все время думал: почему бы не сделать из нее анимационный фильм? Я попробовал – и успех вдохновил меня снять настоящий фильм, «Франкенвини», который некоторым понравился настолько, что мне предложили снять «Большое приключение Пи-Ви». Я по сей день не верю, что все произошло так легко. Думаю, устроиться в ресторан официантом мне было бы труднее, чем стать режиссером!

Все говорят мне: «Нет»

Анимация – отличная тренировка для работы над фильмом в том смысле, что все надо делать самому. Кадрировать, ставить свет, играть, монтировать… Это очень трудно. Кроме того, анимация привила мне особый подход к кинопроизводству и дала моим фильмам особое ощущение полутонов и атмосферы в целом.

Я предпочитаю живое действие, поскольку анимация очень замкнутое и одинокое занятие. Я очень необщительный человек и когда работаю один, то замечаю, что мои работы начинают отражать темную сторону моей натуры, а идеи становятся мрачнее.

В фильмах хорошо то, что их создают в команде.

Первое, что поразило меня, когда я снимал свой первый фильм – кроме факта, что надо очень рано вставать! – было то, что в процессе создания участвует так много людей. Общаться в этой ситуации просто необходимо, а режиссер зачастую выполняет функции политика, а не художника, потому что все время должен убеждать всех этих людей в том, что его идеи чего-то стоят. Я всегда поражаюсь тому, сколько раз за день слышу на площадке слово «нет». «Нет! Не делай этого», «Нет, не бери это», «Нет», «Нет», «Нет»… Словно все соревнуются, кто скажет больше «нет». То есть если мне нужно что-то от актеров, я не могу просто подойти и сказать «ну-ка сделайте вот это!», мне надо объяснить им, почему я так прошу, почему это хорошая идея.

Так и со студийными боссами. Воевать с ними я не могу – это слишком опасно, даже страшно подумать. Люди, которые отстаивают перед студиями свою точку зрения, меня восхищают, но в конечном счете это разрушительно, потому что некоторые фильмы так и не снимают, а другие снимают, но под таким давлением и с такой напряженностью, что результат получается ужасным. Думаю, нужно уметь маневрировать между проблемами – иногда это означает говорить «Да» и надеяться, что на студии успокоятся, все забудут, а ты в итоге сделаешь все так, как нужно тебе. Возможно, звучит трусливо, но с другой стороны, это просто тактика выживания. Естественно, иногда нужно драться. Однако

хороший режиссер тот, кто понимает, какая битва стоит сражения, а какая – всего лишь вопрос чьего-то эго.

Если что-то записать, потеряется смысл

Я не люблю писать, однако, мне все время приходится это делать для фильмов. Режиссеру нужно делать фильм самому: это важно и определяет все, что произойдет до съемок. В случае с фильмом «Эдвард руки-ножницы», например, было очевидно, что несмотря на то, что сценарий писал не я, я «режиссировал» сценаристами настолько, что в итоге материал стал моим в большей степени, чем авторским. Я не пишу по той причине, что если бы начал, то настолько бы погряз в описании деталей, что упустил бы главную мысль всей работы, которую как раз должен уловить и передать режиссер. В этом случае может получиться слишком личный фильм, который вряд ли кому-то другому будет интересен. Моя обязанность – рассказать историю, сохраняя определенную дистанцию. По этой причине я не согласен с теми, кто считает, что Эдвард – это я. Он не я. Да, у нас много общего в характерах, но если бы речь шла обо мне, я бы никогда не смог рассмотреть этот фильм объективно.

В любом случае я не считаю, что мне нужно писать, чтобы быть автором работы. Мне кажется, кто угодно увидит идеи, которые можно встретить то тут, то там, часто на фоне основной истории. Поэтому я всегда так любил формат сказок, которые позволяют исследовать разные идеи в очень символичной манере через образы: они менее буквальны, но очень чувственны. Вместо того, чтобы создавать изображение, что-то разъясняющее, я стараюсь создавать изображения, которые вы почувствуете сами. Меня не учили структурному последовательному повествованию. Я от этого далек. Ведь я вырос на ужастиках, в которых не так важен сюжет, зато изображения были так навязчивы, что преследовали тебя повсюду и в твоей голове превращались в собственную историю. Этого я добиваюсь от своих фильмов.

Пока не снимешь – не узнаешь

На площадке – особенно на голливудской – планка так высока и давление настолько велико, что стараешься планировать заранее максимальное количество вещей. Но чем больше фильмов я снимаю, тем яснее понимаю, что спонтанность является самым лучшим подходом, потому что – и это возможно самый важный вынесенный мною на данный момент урок – ты не можешь ничего знать наверняка, пока не окажешься на съемочной площадке. Можно репетировать сколько угодно, делать раскадровки всех спорных сцен, но как только оказываешься на месте, все отходит на второй план. Раскадровки на досках только кажутся хорошей идеей – на самом деле они всего лишь двухмерны, а площадка трехмерна. Поэтому я бы на них особо не надеялся. Они сбивают с толку, поскольку часто люди понимают их слишком буквально. То же и с актерами. Они никогда не ведут себя так, как было задумано, на площадке, будучи уже в костюмах и гриме. Так что я стараюсь отказаться от предвзятых идей, как только появляюсь на площадке, а больше внимания уделяю волшебству момента.

Каждый фильм есть эксперимент.

Конечно, студии и слышать об этом не хотят – им-то нужно, чтобы вы точно знали, что делаете. Однако правда в том, что большинство важных решений в отношении фильмов сделаны в последний момент и что шанс – важный фактор. Это лучший способ работать; я даже пойду дальше и скажу, что только так можно сделать кино интересным.

Люблю широкоугольный объектив

Когда я говорю о том, что работать нужно нутром, я не имею в виду, что ничего не нужно делать. Даже наоборот, потому что импровизация получится, только если все хорошенько продумать заранее. Иначе все окончится хаосом. Перво-наперво внимательно подбирайте людей в команду. Все они должны быть на одной волне и иметь желание снять один и тот же фильм, чтобы понимать все ваши действия.

Затем нужна понятная методология работы. Лично я люблю начинать с того, что располагаю актеров на площадке в поисках правильных отношений между их персонажами и расстояния между ними. Так я нахожу сердце сцены, то есть персонажа или просто точку зрения, которая и будет повествовать.

После я отправляю актеров в гримерную и начинаю работать с кадром и светом вместе с главным оператором. Обожаю широкий кадр, например 21 мм (это, должно быть, под влиянием анимации), так что мы всегда начинаем с этого. Если так не получается, мы понемногу меняем объективы, пока не получаем нужную картинку. Правда, я никогда не выходил за рамки 50 мм, а телеобъектив использую только как «пунктуацию» – в самой середине сцены, словно запятую в середине длинного предложения.

В отношении того, как расположить камеру, я доверяюсь чутью. Снимая, например, диалог, я не делаю это так, как принято: общий кадр, затем кадр, переходящий от одного персонажа к другому. Я ищу более интересные варианты и снимаю их, а затем думаю, какие еще кадры дополнили бы сцену при монтаже.

Никогда не заглядываю далеко вперед, просто двигаюсь от кадра к кадру.

И почти не «покрываю». Я вообще стараюсь не снимать ничего, что, как мне кажется, не войдет в итоге в фильм. Во-первых, это пустая трата времени – а оно очень ценно. Во-вторых, хотим мы или нет, но мы привязываемся эмоционально к каждому кадру, который создаем. При монтаже может оказаться, что надо вырезать целый час – и это ранит. Так что чем вы строже на площадке, тем больше нервов вы сбережете себе в монтажной.

Используй потенциал актера

Я никогда не устраиваю прослушивания. Мне неинтересно, умеет актер играть или нет – обычно все умеют. Мне важнее, подходит ли он или она для роли; обычно ответ не имеет никакого отношения к актерской игре.

Например, многие думают, что я много работаю с Джонни Деппом, потому что мы очень похожи. Но причина, по которой я на самом деле нанял его для фильма об Эдварде, в том, что в то время он оказался в заложниках собственного образа. Он был звездой ТВ-шоу для подростков, но страстно желал чего-то большего. Он идеально подошел на роль Эдварда.

Так и с Мартином Ландау в «Эде Вуде». Я подумал: «Вот он начинал карьеру у Хичкока, а теперь играет крошечные роли в ТВ-шоу. Он хорошо поймет, что чувствует Бела Лугоши, поймет как человек человека без драматизации персонажа». Мало кто понимал, почему я выбрал Майкла Китона на роль Бэтмена, почти никто не понимал. А мне Майкл всегда казался человеком с двумя личинами: наполовину клоун, наполовину псих. И потом, мне кажется, нужно действительно быть немного шизофреником, чтобы носиться по крышам в костюме Бэтмена.

Режиссировать – значит уметь слушать

Если кастинг прошел удачно, считайте, что 90 % работы с актерами сделано. Правда, оставшиеся 10 % непросты – у каждого актера свой характер, своя манера работать, общаться. И вы о ней почти ничего не знаете.

Например, Джек Пэланс. Вот уж про кого по первости не скажешь, что он может довести до каления. В первый день съемок «Бэтмена» мы снимали очень простую сцену, в которой гангстер (Джек) выходит из ванной. Он меня спрашивает: «Как я должен это сделать?». Я отвечаю: «Ну, знаешь ли… Это очень простой кадр: ты открываешь дверь, выходишь и идешь на камеру – и все». Джек уходит за дверь, мы подкатываем камеру, я кричу: «Мотор!» – но проходит 10 секунд и ничего не происходит. Останавливаем съемку, я спрашиваю Джека через дверь: «Все в порядке?». Он: «Да, да». Ладно. Мы снова подкатываем камеру, я снова кричу «Мотор!» – и снова ничего. Снова останавливаемся, я через дверь пытаюсь объсянить Джеку: «В этой сцене ты ВЫХОДИШЬ через дверь ванной, Джек, хорошо?». Он отвечает мне: «Хорошо». Снова камера, снова «Мотор!» и снова ничего. Я стучусь в дверь, чтобы зайти и понять, в чем дело. А он тут же разозлился, уставился на меня и шипит: «Зачем вы меня все время подгоняете? Неужели не понятно, что мне нужно время, чтобы сконцентрироваться?!». Я дар речи потерял. Для меня-то это просто простейшая сцена, в которой кто-то выходит из ванной, а для него оказалось – целое событие, требующее концентрации.

В тот день я понял, как важно прислушиваться к актерам. Ими надо управлять, да, но это заключается только в том, чтобы показать им объективные вещи. Дальше они уже сами решают, как они хотят добиться этой объективности. Поэтому я люблю работать с Джонни Деппом: он всегда пробует использовать разные оттенки, из кадра в кадр, пока мы не найдем что-то значимое. Я репетирую самую малость, потому что всегда боюсь, что игра актеров станет слишком механической, и мы потеряем волшебство, которое обычно случается во время первого дубля. Кроме того, у меня есть правило не смотреть в монитор во время съемки – я гляжу прямо на актеров. В противном случае между мною и актерами (а затем и между публикой) может возникнуть дистанция.

Все удивляет меня, а потом перестает удивлять

Никогда не верю режиссерам, которые уверяют, будто сняли именно то, что задумали. Это невозможно. Нельзя контролировать все на площадке изо дня в день. В лучшем случае, фильм может содержать ваши мысли, однако конечный результат – всегда сюрприз. И в этом все волшебство. С одной стороны, я готов подписаться под тем, что из раза в раз мы снимаем одни и те же фильмы. Мы те, кто мы есть: наша личность складывается в детстве, поэтому мы постоянно прогоняем через себя одни и те же мысли. Это про всех людей и особенно про всех художников. Какую бы вы не выбрали тему, вы всегда вернетесь к ней, только каждый раз под иным углом. Это раздражает, поскольку вы-то пытаетесь развиваться. Но с другой стороны, это здорово, потому что напоминает гонки по кругу или проклятие, которое вы стараетесь развеять.

ФИЛЬМЫ:

«Большое приключение Пи-Ви» (1985), «Битлджус» (1988), «Бэтмен» (1989), «Эвард руки-ножницы» (1990), «Бэтмен возвращается» (1992), «Эд Вуд» (1994), «Марс атакует!» (1996), «Сонная лощина» (1999), «Планета обезьян» (2001)

 

Дэвид Кроненберг

р. 1943, Торонто, Канада

Фильмы Кроненберга как минимум выбивают из колеи. Обычно в центре повествования самые ужасные вещи, которые только могут произойти с человеческим телом: от сломанных костей до разлагающейся плоти. Со времен «Видеодрома», где актер Джеймс Вудс извлекает видеокассету из собственных кишок, одержимость режиссера этим предметом постоянно порождает картины одновременно отталкивающие и увлекательные – как, например, великолепная «Связанные насмерть» (возможно, самый его легкий фильм) или «Автокатастрофа», которые многие просто не могут смотреть.

Я ожидал увидеть очень сложного человека, пугающего, который бы только посмеялся над моими вопросами или отвечал бы на них столь самобытно, что я бы едва его понял. Но Дэвид Короненберг далек от этого стереотипа угрюмого эксцентричного режиссера – по крайней мере, внешне. Спокойный, теплый, элегантный, разговорчивый – с людьми вроде него приятно находиться рядом.

Если не знать, что он режиссер, можно принять его за профессора литературы одного из колледжей Лиги плюща —

профессора, обладающего куда более провокационным разумом, чем его студенты.

Мастер-класс Дэвида Кроненберга

Я случайно стал режиссером. Всегда думал, что буду писателем, как мой отец. Я любил кино как зритель, но и подумать не мог, что построю связанную с ним карьеру. Я из Канады, а фильмы нам привозили голливудские – не просто из другой страны, а словно из другого мира! Когда мне было около 20 лет, произошла странная вещь. Мой университетский приятель нанялся играть небольшую роль в одном фильме. Для меня стало шоком видеть того, кто каждый день ходит рядом со мной, на экране. Сейчас это кажется нелепым, потому что даже 10-летние дети снимают кино на камеры своих телефонов, но тогда меня словно осенило: «Эй, да ведь я тоже так могу…»

Итак, я решил написать сценарий. Но практических знаний, как писать для фильма, у меня не было. Так что я поступил максимально логично: взял киноэнциклопедию и начал изучать по ней основные техники. Надо ли говорить, что это была слишком базовая информация. Так я начал покупать киножурналы в надежде узнать больше. Но не понимал в них ни слова – кинослэнг был слишком сложен для новичка вроде меня.

Зато в журналах мне очень нравились фотографии с мест съемок, особенно те, на которых было снято оборудование. Механизмы всегда меня пленяли: я их буквально чувствую. Я могу взять что-либо, разобрать и в процессе понять, как это работает. Так я пришел к выводу, что

научиться можно, изучая работу оборудования.

Я обратился в компанию, которая сдавала оборудование в аренду, и скоро подружился с владельцем, который разрешал мне возиться с камерами, софитами, магнитофонами… Иногда к нему заглядывали операторы, чтобы перехватить оборудование, и попутно немного рассказывали мне, как работать со светом, объективами и т. д. И вот наконец я решился – арендовал небольшую камеру и снял свой короткий фильм. Потом еще один. И еще. Но я все равно воспринимал это как хобби. Я не задумывался над этим, пока однажды не написал сценарий, который заинтересовал производственную компанию, готовую его купить. Тут я внезапно понял, что невозможно, чтобы кто-то другой снял этот фильм, поэтому поставил ультиматум – или не продаю сценарий, или становлюсь режиссером картины. Мы боролись три года, в итоге я победил и снял фильм, с которого началась моя карьера режиссера.

Режиссер должен уметь писать

Как я уже говорил, моей «серьезной» карьерой должно было стать писательство, поэтому я до сих пор считаю, что литература – более высокое искусство, нежели кино. Как я был удивлен, когда в ответ на эту мысль Салман Рушди (я считаю его одним из интереснейших писателей его поколения), с которым мы разговаривали, посмотрел на меня как на сумасшедшего. Он думал, что все как раз наоборот. Он вырос в Индии, где кино в большом почете; по его словам, он готов отдать многое за возможность снять фильм. У нас вышел непростой спор: я приводил примеры из его книг, которые ни за что не получится экранизировать, а он говорил о фильмах, с которыми не сможет тягаться ни одна книга. Мы сошлись на том, что

сегодня кино и литература дополняют друг друга и сравнивать их больше нельзя.

Я также считаю, что существует большая разница между режиссерами, которые пишут, и которые не пишут. Я почти уверен: чтобы быть хорошим режиссером, нужно уметь писать собственные сценарии. В прошлом я даже спорил о том, что режиссер должен быть автором оригинальной идеи, которая лежит в основе фильма. А потом я снял «Мертвую зону», которая представляет собой адаптированный роман Стивена Кинга, и перестал так кипятиться по этому вопросу.

Язык фильма зависит от аудитории

У кино есть свой язык, который, как и любой другой, не может существовать без грамматики. Это основа коммуникации: все понимают определенные знаки, которые имеют определенное значение. Однако внутри этот язык довольно гибок.

Тот, кто делает кино, обязан найти баланс между ожидаемым, необходимым и впечатляющим.

Можно использовать крупные планы для привлечения внимания к деталям, а можно и наоборот – для отвлечения от них.

Если играть с киноязыком, результат обязательно будет немного плотнее, немного сложнее, а публика обнаружит в нем большее богатство. Тем не менее, подразумевается, что ваша публика уже кое-что знает о киноязыке. Иными словами, чтобы общаться с сотней людей, придется смириться с тем, что тысячи общаться с вами не смогут. Книга Джойса «Улисс» была своего рода экспериментом, понятным, однако, большинству людей. Но когда он написал «Поминки по Финнегану», то потерял большинство своих читателей: чтобы понять эту книгу, им, по сути, нужно было выучить новый язык – мало кто был на это готов. Так и вы как режиссер должны решить, насколько далеко вы готовы зайти, желая получить тот размер аудитории, о котором мечтаете. Однажды Оливер Стоун спросил меня, доволен ли я тем, что являюсь признанным режиссером маргиналов. Я понял, что он имеет в виду – в его вопросе не было ничего обидного, ведь он прекрасно понимал, что я смогу снимать фильмы в духе времени, если только захочу. Поэтому я ответил, что доволен размером своей аудитории. Думаю, именно это

режиссер должен уметь четко определять размер своей аудитории, потому что именно от этого будет зависеть выбранный им язык.

Трехмерная середина

Помню, как оказавшись впервые на съемочной площадке, я был напуган количеством свободного пространства: писал-то я в двухмерном пространстве, а тут оказалось, что оно трехмерное. Я говорю не о визуальном аспекте фильма, конечно, а о съемочной площадке вообще. Там имеешь дело не только с пространством, но и с людьми и объектами, которые выстраивают определенные отношения с этим пространством. Вам остается только максимально эффективно организовать все эти элементы, но таким образом, чтобы в конечном итоге все это имело смысл. На словах звучит абстрактно, но поверьте, на практике вы поймете, о чем я: все предельно конкретно. У камеры свое место, не зависящее от этого пространства – она словно еще один актер. В большинстве первых фильмов я все время вижу одну и ту же ошибку: неспособность правильно организовать «танец» камеры, чтобы внести в кадр жизнь, превращает весь фильм в один гигантский балет.

С другой стороны, так здорово, что большинство решений нам подсказывает наше нутро. В своем первом фильме я не был уверен насчеттого, что смогу создать изображение, потому что никогда не изучал визуальное искусство. Я даже не знал, смогу ли правильно сделать самые базовые вещи, как, например, решить, куда поставить камеру для данного кадра. Мне снились кошмары, в которых я искал и не мог найти решение. Но едва оказавшись на площадке, я обнаружил, что это все очень висцериально. Иногда я гляжу в видоискатель камеры и от увиденного меня тошнит, потому что кадр ужасен. Трудно объяснить, но я физически ощущаю, что все надо менять. Инстинкт говорит мне, что все неправильно. Теперь я почти всегда ему доверяюсь.

Опасность в том, что

чем опытнее становишься, тем выше риск погрязть в рутине.

Ты уже знаешь, что и как делать, что хорошо, что комфортно. Так можно целый фильм снять на автопилоте и не оставить места ни для чего нового. Тогда пора бить тревогу. Я не из тех режиссеров, кто одержим камерой – на площадке я начинаю работать не с ней, а с актерами, как если бы мы ставили пьесу, которую нужно снять на камеру. Или как если бы нужно было снять, как мы с актерами репетируем. Конечно, есть чисто визуальные моменты – тогда я берусь за камеру. Но все же чаще меня больше занимает драматический аспект сцены, и я не желаю, чтобы что-то отвлекало меня от него.

Один фильм, один объектив

Чем больше фильмов я снимаю, тем большим минималистом становлюсь: могу, например, снять целый фильм на один объектив – так было с «Экзистенцией», снятой на 27-миллиметровый объектив. Я хотел бы быть прямым и простым одновременно, как Роберт Брессон, когда он начал снимать все на 50-миллиметровый объектив. Полная противоположность этому – Брайан ДиПальма, который всегда ищет большей сложности кадра, пытается хоть немного изменить изображение. Я его не критикую, наоборот – хорошо понимаю, с точки зрения разума. Просто у него другой подход, вот и все. Единственное, что я не использую никогда – зум, поскольку он не соответствует моим представлениям о кино. Это просто оптический прибор, изумительно практичный. А я лучше буду двигать камеру, так скорее становишься частью пространства фильма. С зумом этого не получится – все остается снаружи.

У актеров своя реальность

Большинство режиссеров сегодня – визуалы, мастера «заднего плана»; снимая свои первые фильмы, они ужасно боятся иметь дело с актерами, также как театральные режиссеры не понимают, как работать с камерой. Если говорить о тех, кто вообще пришел в кино из литературы, как я, тут совсем дело плохо: мы привыкли работать в комнате одни, а тут приходится иметь дело со всем этим хаосом! В любом случае, когда дело доходит до работы с актерами, нужно понимать, что их реальность отличается от реальности режиссера.

В самом начале пути я видел в актерах врагов, потому что они даже не представляли, под каким нажимом я живу. Я волновался по поводу сроков и бюджета, а они – из-за прически или костюма! Конечно, мне это казалось издевательством. Но со временем я понял свою ошибку. У них свои инструменты, которые для них важны настолько, как для нас камера и правильный свет.

Для режиссера главное фильм, а для актера – его персонаж.

Мы просто на разных волнах, в разных реальностях; если актеры и режиссер выстроят диалог, двигаться дальше им будет проще. Многие начинающие режиссеры пытаются решить эту проблему, обманывая актеров. Я об этом знаю, потому что сам так делал. Но со временем я понял, что если быть честным, актеры не только охотно помогут тебе решить твои проблемы – они начнут тебе сопереживать. В противном случае вы или сойдете с ума, или потеряете контроль. По своему опыту могу сказать – в таком случае остается только молиться.

Я не знаю, как делаю фильмы

В «Экзистенции» есть сцена, где Дженнифер Джейсон Ли говорит: «Нужно начать играть в игру, чтобы понять, о чем она». Так же я понимаю и киноискусство. Мне никогда не объяснить, что толкает меня к определенным проектам – только в процессе я начинаю понимать, почему за это взялся и почему делаю именно так. Большинство моих фильмов в итоге становятся для меня самого большим сюрпризом. И это меня не тревожит. В каком-то смысле я даже к этому стремлюсь. Некоторые режиссеры говорят, что у них в голове есть конкретное видение того, что они делают, еще до того, как фильм снят – как будто это означает, что итог совпадет с этими их проектами. Я не представляю, как такое может быть, поскольку изо дня в день слишком многое меняется в процессе рождения фильма. Даже самые маленькие изменения могу ссерьезно влиять на то, что было задумано изначально.

Хичкок говорил, что может разложить в уме будущий фильм по кадрам. Я ему не верю. Думаю, все дело в его эго. Считаю, гораздо важнее

быть уверенным в своих решениях и не пытаться их объяснять – как минимум, не во время съемок.

У вас будет масса времени все проанализировать, когда фильм будет уже готов. Даже если сказанное Хичкоком было правдой, мне его жаль. Ведь зачем тогда целый год своей жизни трудиться? Ради того, чтобы увидеть то, что уже видел у себя в воображении? Скучнее и не придумаешь!

ФИЛЬМЫ:

«Стерео» (1969), «Преступления будущего» (1970), «Судороги» (1975), «Бешеная» (1977), «Выводок» (1979), «Беспутная компания» (1979), «Сканнеры» (1980), «Видеодром» (1982), «Мертвая зона» (1983), «Муха» (1986), «Связанные насмерть» (1988), «Обед нагишом» (1991), «М. Баттерфляй» (1993), «Автокатастрофа» (1996), «Экзистенция» (1999)

 

Жан-Пьер Жёне

р. 1955, Роанн, Франция

За несколько недель до того, как я начал писать эти строки, в Прокат вышел четвертый фильм Жан-Пьера «Амели», ставший невероятно популярным среди французской публики. Толпы зрителей, от подростков до пожилых, снова и снова шли смотреть этот фильм, в котором режиссер добился поэтического единства повседневности и волшебства. С момента релиза «Деликатесов» талант Жёне создавать привлекательную картинку был признан бесспорным, а его тяга к слегка сюрреалистичному юмору стала словно глоток свежего воздуха для французского кино (равно как и для Голливуда, для которого он внес свой вклад в виде одной из частей «Чужого»). Но в случае с «Амели» он добавил в фильм нечто очень личное, что вознесло его еще выше – с уровня «мастер» до уровня «великий».

В каком-то смысле Жан-Пьер напоминает собственные фильмы: корнями глубоко уходит в повседневную жизнь Франции. Его можно легко принять за владельца небольшого кафе во французской деревеньке, но не сонного, а с очень интересной внутренней жизнью.

Он говорит ясно и прямо и знает, как детально объяснить методы и техники за пару минут.

Когда мы встретились, он пожаловался мне, что читал интервью с мастер-классом Дэвида Линча, попытался опробовать его метод для тележки «Долли», и… потерпел фиаско.

Мастер-класс Жан-Пьера Жёне

Никто никогда не просил меня научить снимать кино. За десять лет меня всего лишь дважды приглашали в FEMIS (самая известная французская киношкола), да и только лишь поговорить о съемочных площадках да раскадровках. И это скверно. Повторить я бы не хотел. Ведь весь смысл этих уроков не в том, чтобы говорить ученикам «Надо делать так», а в том, чтобы сказать «Я делаю это так».

Когда Вендерс снимал «Положение вещей», каждый вечер он писал сцены для будущего съемочного дня; Скорсезе делал все наоборот – он создает раскадровки каждой сцены, прежде чем снимать. В обоих случаях результат фантастический. Так что единого правила нет. Каждый подход хорош, если хорош сам фильм.

Каждому режиссеру просто надо найти свою формулу.

Например, я никогда не учился делать кино в классическом понимании. Я из той среды, в которой учиться кинопроизводству не принято. Так что я все изучал наощупь, инстинктивно. Я начал в 12 лет и помогал мне в этом агрегат View-Master, с помощью которого можно увидеть все в трехмерном измерении. Я записывал звуковые эффекты, диалоги и музыку, которые придали бы нужный драматический оттенок банальным кадрам, на фоне которых они проигрывались. После этого я переключился на анимацию, что стало для меня большим шагом на пути к кинематографу.

Но отвлечемся на мгновение. В детстве я увидел три фильма, которые произвели на меня огромное впечатление. Первый – «Однажды на Диком Западе» Серджио Леоне. Я тогда был подростком и от эмоций не мог разговаривать целых три дня. Благодаря этой картине я понял, что в фильме может быть игровой момент. Даже сейчас я не могу снимать следящие кадры, не задумавшись о том, как же они удавались Леоне. Второй фильм – «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика. Я пересматривал его 14 раз на большом экране во время проката. Он помог мне понять важность визуальной эстетики фильма. Третий фильм – анимационная короткометражка Пиотра Рамлера, которую я случайно увидел по ТВ в 17 лет. Меня поразил невероятный потенциал анимации.

Поэтому я сам начал снимать короткие кукольные мультфильмы вместе с Марком Каро. Думаю, всему, что я знаю о режиссуре, меня научила анимация, поскольку работая с ней, ты все контролируешь и все делаешь сам: костюмы, декорации, свет, кадрирование и даже актеров. Я бы посоветовал всем будущим режиссерам начинать с анимации, это отличная возможность создать самому целый фильм: учишься интересоваться каждым аспектом процесса производства. Этакое всеобъемлющее обучение.

Создавать фильм или делать для себя

Мы делаем фильмы сами для себя. Это абсолютная необходимость. Нужно делать их для самого первого зрителя, то есть для себя, потому что если не понравится нам, не понравится никому. Часто говорят про «формулу» кино, но

единственная формула, которую знаю я, – искренность, причем и она не исключает риски.

Но без нее успеха не ждите. Если то, что вы сделали и что вам понравилось, публика отвергает, это может ранить, однако я проверил на себе: если делаешь что-то на заказ и результатом не доволен, а все вокруг говорят, что это здорово, обидно и больно вдвойне.

Думаю, нужно по максимуму вкладывать от себя в каждую свою картину. Поэтому мне долгое время казалось, что невозможно снять фильм по сценарию, который написал не я. Один из главных уроков, который я вынес со съемок «Чужого: Воскрешение», заключается в том, что [снимать фильм, который написал не ты] полезно – на многое начинаешь смотреть проще. Писательство – серьезный труд: оно требует больших эмоциональных затрат, и потом, непросто смотреть объективно со стороны на то, что сделал сам. А вот когда сценарий начинают экранизировать, сразу видно, что можно подправить, чтобы его улучшить. Остается только найти способ сделать его своим.

В «Чужом» я руководствовался такой идеей: в каждой сцене должна быть хотя бы одна моя идея – только так я мог сделать фильм «своим». Я добавлял от себя только детали, какие-то мелочи, но в результате вся картина словно была в моих отпечатках пальцев. Один из лучших комплиментов этой работе сделал коллега-режиссер Матье Кассовиц, сказавший: «Похоже на фильмы Жан-Пьера Жёне… с инопланетянами». Фильм, сценарий к которому писали не вы, словно усыновленный ребенок, а написанный вами – как родной. После это инопланетного опыта мне уже пора вернуться к своей писанине и моей Амели.

Раскадровка не в почете

Если в деле замешана режиссура, без грамматики не обойтись. Если жульничать с правилами, фильм не будет цеплять зрителей. Я думаю, что обязанность каждого режиссера – стремиться нарушать правила, использовать их или переворачивать с ног на голову, чтобы сделать что-то интересное, такое, чего еще никто не видел.

За новизну можно многое простить.

Вот что движет мною, когда я смотрю фильмы. С этой точки зрения, думаю, спецэффекты играют на руку режиссерам. Я знаю, считают, будто французы не очень-то любят спецэффекты, полагая, что они хороши только для фэнтези. Но это не так. Они существуют не только для того, чтобы показывать космические корабли или жутких монстров – они помогают расширить границы реальности. Следует использовать их, чтобы как-то освежить мастерство сценаристов.

Роберт Земекис прекрасно это понимает. Он использует спецэффекты в «Форресте Гампе», чтобы познакомить героев с президентом Кеннеди или наполнить парк Вашингтон людьми без дополнительных расходов. Думаю, примерно также люди упорствовали и в отношении первых звуковых фильмов в конце 1920-х годов.

Спецэффекты – просто еще один инструмент, зачем его бояться?

Режиссерам пора научиться признавать, что часто дело не в инструменте, а в том, что им просто приходится делать фильмы, которые они не хотят.

Еще одна нелюбимая французскими режиссерами штука – раскадровка. Но вот я, например, раскладываю весь свой фильм на доску с раскадровкой, поскольку моя работа очень визуальна и требует тщательной подготовки. Если визуальные идеи приходят уже на площадке, вы опоздали. А еще я во всеуслышанье заявляю: раскадровка создана не для того, чтобы ее любить или не любить. Если актеру придет блестящая мысль или если вы вдруг решить снимать что-то иначе и лучше, придется все менять, ни минуты не сомневаясь. Раскадровка словно шоссе – можно периодически с него сворачивать на милые сельские дороги, но если потеряешься, всегда можно вернуться на шоссе. Если же начинать свой путь с сельских дорог и ехать только по ним, рискуешь потеряться и увязнуть.

Сцену в «Деликатесах», когда Мари-Лор Дуньяк приглашает Доминика Пинона на чай, мы переигрывали, наверное, раз сто. И вдруг, в последнюю минуту перед началом съемки, я отозвал Пинона и сказал: «Ты усядешься на ее стул». В результате Дуньяк от неожиданности очень смутилась и это смущение, которое видно в сцене, очень оживило кадр. Вот это я называю магией. Но, думаю, такие импровизации хороши только тогда, когда все в сцене продумано заранее, иначе выйдет нелепо.

Прежде чем снимать, надо найти кадр

Я мечтаю создать графическую разновидность кино. Поэтому я настаиваю на том, чтобы самому выстраивать каждый кадр. Камерой я по большому счету не пользуюсь, но кадр выстраиваю я. Чтобы это сделать, я обычно приезжаю на площадку пораньше и запускаю камкодер с функцией заморозки кадра, затем прошу стажеров занять места актеров. (Вот он, Голливуд – у каждой звезды есть свой статист для таких целей.) Затем я снимаю свои изображения и печатаю на фотобумаге. Когда приходят остальные члены команды, они видят предварительную раскадровку сцен и точно понимают, что им надо делать. Обычно после этого я прошу актеров адаптироваться к кадру, который выбрал как лучший. В комедии этот процесс чуть менее строг. В основном я сначала поручаю актерам играть, чтобы увидеть, что они будут делать – если вдруг у кого-то возникнет отличная идея, в связи с которой ему нужно будет отойти на несколько сантиметров влево, я не буду ему мешать.

Меня греет идея соединить все воедино в одном кадре: его графическая натура вносит в сцену жизнь. Для этой цели я использую только короткие объективы (с коротким фокусным расстоянием). Я мог бы снять целый фильм на 18– или 25-миллиметровый объектив. На съемках «Чужого» я еще использовал 14-миллиметровый объектив, чтобы сделать некоторые сцены более внушительными. Широкоугольные объективы помогают сделать кадры с лучшей с графической точки зрения композицией, однако одновременно с этим сцены могут казаться словно окаменевшими или даже неряшливыми, если вы начнете перемещать камеру. Иногда я использую телеобъективы, но с очень, очень, очень большим фокусным расстоянием и редко, поскольку считаю, что это больше инструмент, нежели стильный девайс. Хотя, если чередовать фокусные расстояния, можно добиться поразительной визуальной глубины. Этим много лет с успехом пользовались американские режиссеры, но, по-моему, это идет вразрез с соображениями визуального стиля. В «Чужом» я немного поиграл с такой техникой, но скорее ради того, чтобы принять голливудские правила игры. В «Деликатесах» или «Городе потерянных детей» я этого избегал.

Никогда не «покрываю» сцены, не снимаю одну и ту же с трех разных углов, предпочитая придерживаться заранее выбранного. Режиссеры часто говорят: «Нет двух вариантов, как снять сцену, только один – и он лучший». С претензией, но верно.

Ничто так не окрыляет как сдерживание самого себя, борьба с собой,

а затем раз! – и катарсис в монтажной, когда понимаешь, что все правильно сделал. Такой принцип не раз сослужил мне добрую службу в «Чужом». Во время монтажа мне часто говорили на студии: «Может, сделаем это иначе?», на что я отвечал: «Простите, нет, иначе я снимать не стану». Были кадры, которые я обожал, а продюсеры хотели вырезать, но не могли, потому что я снимал только с одного ракурса – такая вот хитрость. Вы, конечно, должны быть очень уверены в себе – всегда есть риск попасть в собственную ловушку. Поэтому еще раз: заранее готовьтесь по максимуму.

Красота наезжающего кадра в оцепенении

Я очень строг в отношении движения камер: они должны стоять твердо и смирно. Во время наезжающего кадра я запрещаю вращать ею или поворачивать в поисках других объектов. Если вижу, что оператор трогает рукоятки во время такого кадра, хлопаю его по руке. Тут я принципиален как никто, поскольку считаю, что только строгость придает кадру элегантность и силу.

Более того, именно поэтому я столько лет боялся как огня системы Steadicam: я чувствовал, что с нею невозможно достичь согласованности. Хотя вместе с тем это довольно забавная штука, позволяющая вытворять то, что кажется невозможным. В итоге мне повезло встретить оператора, который умеет пользоваться Steadicam, достаточно силен и снимает фильмы ровно так, как люблю я: словно камера движется по ровным рельсам – спокойно и плавно.

При этом я просто одержим кадрами, которые начинают сцену как бы снизу: камера ставится внизу и герой словно выходит из нее в сцену. Я использую это технику довольно абстрактно, однако она делает появление героя более динамичным. Он не появляется в кадре, не входит в него, а выскакивает, будто черт из табакерки.

Эти приемы я тоже позаимствовал у Серджио Леоне: помню сцену из «Хороший, плохой, злой», в которой Илай Уоллак склоняется над могилой, и вдруг внезапно рядом с ним падает лопата. Затем камера отъезжает – и мы видим сапоги Клинта Иствуда. Я часто использую эту идею. Например, в «Деликатесах», когда у пожилой леди укатился клубок шерсти: камера отъезжает и мы видим ноги мясника. Сделанный снизу и объективом с очень коротким фокусом, такой кадр весьма впечатляет.

Режиссер должен уступать актерам

Если чему-то и нельзя научиться, так это управлению актерами. Суть в том, чтобы передавать свои желания другим людям; думаю, каждый режиссер должен найти свой способ для этого. Главное – любить эту коммуникацию.

Помню, единственное, что меня волновало до того, как я снял «Деликатесы», но уже сделал много заказных проектов, это то, как противостоять актерам: я не был уверен, могу ли я ими управлять. Но как только я начал это делать, мне понравилось – словно по венам побежало тепло.

А если тебе нравится, то ты будешь делать свое дело хорошо. Поэтому тебе должно нравиться.

Я считаю, что кастинг – очень важная вещь. Часто говорят, что 90 % работы режиссера сосредоточено на подборе актеров – и это правда. Не стесняйтесь осматривать много людей. Важно четко понимать, кого вы ищите, иначе не избежать путаницы. Иногда бывает и так, что вы четко видите своего героя в уме, просматриваете досье актеров, никого не отбираете, и вдруг раз! – вот он прямо перед вами. Забавно, да. За первые три секунды прослушивания Одри Тоту я понял, что вот она, моя Амели; мне пришлось прятаться за камерой, чтобы она не увидела моих слез счастья.

Выбрав своего актера, просто руководите им, что, однако, не подразумевает, что вы должны изменять его манеру играть. Худшая ошибка молодого режиссера – показывать актеру, как то должен себя вести. Это как заказать художнику картину, но сделать наброски за него. Актер сам решит, как ему играть. Он интерпретирует ваши слова. Да, иногда у нас возникают четкие идеи, которые мы хотим воплотить. Мы хотим их показать, но обязаны изо всех сил сдерживаться, чтобы этого не сделать. Иначе мы огорчим и напугаем актера.

Нет двух одинаковых актеров – режиссерам надо адаптироваться под каждого. Временами, снимаясь у именитых режиссеров, актеры подстраиваются под их технику работы, но, думаю, это ошибка. С одними нужно часами разбирать роль, другие предпочитают работать интуитивно. Например, Жан-Клод Фрейфус ненавидит репетиции и это нужно уважать. Старайтесь лучше понимать работу своих актеров и подстраиваться под них.

Лично я люблю немножко порепетировать – просто пробежаться по тексту, чтобы понимать, как актеры будут себя вести. И я совсем не понимаю тех режиссеров, что устраивают целые психодрамы, чтобы довести актеров «до кондиции» к началу съемки. По-моему, это непрофессионально. Из всех актеров, с которыми я работал, американцам меньше всего нужно, чтобы ими руководили: должно быть, из-за того, что они привыкли работать с режиссерами, которые прячутся за видеомониторами в 45 метрах от них.

Оплошности, ошибки, опасности

Незадолго до начала съемок «Чужого» я пересмотрел «Город потерянных детей» в кинотеатре Лос-Анджелеса и был разочарован, как всегда разочаровываюсь, когда пересматриваю свои работы, потому что вижу одни только ошибки. Меня, в частности, сильно покоробило, как неровно развивается сюжет. И это мое первое предупреждение молодым режиссерам. Эта проблема часто возникает из-за давления, которое царит на площадке и отвлекает режиссера от обдумывания мелких, но очень важных деталей. Пересмотрев «Город потерянных детей», я составил себе список из 10 рекомендаций, которые ни за что тут не приведу, чтобы не прослыть идиотом. Все они очевидны: например, всегда снимать главный адресный план – и другие базовые вещи вроде этой. Зато я приколол этот список к плану раскадровки «Чужого»: было любопытно замечать за собой, как часто во время съемок я забывал все эти правила. И все же будьте осторожны с этим. Не стесняйтесь предлагать людям устроить первую читку сценария или показать первый смонтированный вариант. Только так вы увидите, что пятеро из десяти чего-то не поняли, а это, между прочим, означает, что у вас проблемы.

Другое мое предупреждение молодым – согласованность фильма. Она неосязаема и невидима, но она должна ощущаться. Иной раз так хочется сделать этакое особое движение камерой или нарядить героя в какой-то особенно красивый костюм. Но если это идет вразрез с линией фильма, придется обойтись без этого. Это не всегда легко.

Наконец, труднее всего придерживаться графиков. С одной стороны, можно что-то сократить или упростить, чтобы удержаться в рамках и умилостивить продюсеров. Но вы рискуете столкнуться с серьезными проблемами при монтаже, когда окажется, что отснятым вы не довольны. С другой, вам следует научиться идти на компромисс в нужное время. Если вы будете систематически противостоять продюсерам, ваша же команда может ополчиться против вас – хуже катастрофы не придумать. Научитесь прогибаться там, где надо, и стоять на своем всем миром там, где это нужно.

ФИЛЬМЫ:

«Деликатесы» (1990), «Город потерянных детей» (1995) «Чужой: Воскрешение» (1997), «Амели» (2001)

 

Дэвид Линч

р. 1946, Миссула, Монтана

Дэвид Линч совсем не такой, как вы бы могли ожидать. Его фильмы обычно странные и лихо закрученные, наполненные неоднозначными и зачастую пугающими персонажами. Однако человек, прячущийся за камерой, один из самых понятных, теплых и очаровательных режиссеров среди всех, кого я встречал. И от этого мне еще страшнее, потому что остается только догадываться, что творится в темных закоулках его разума!

Мне было 16, когда я посмотрел «Голову-ластик» впервые. Тогда я даже не смог досмотреть фильм до половины – слишком было тяжко. Ощущение было такое, словно кто-то открыл дверь в темное, жуткое место, которое кажется одновременно нереальным и слишком близким. Со временем именно за это я и другие поклонники Линча полюбили его фильмы: за способность изображать то, что прячется за внешней оболочкой, как, например, копошащиеся в траве жуки в первых кадрах «Синего бархата» или чудовищно темное шоссе в «Шоссе в никуда» – фильме, ради которого я поехал в Лос-Анджелес, чтобы взять у Линча интервью. Он встретил меня в красивом современном доме близ Малхолланд драйв, на террасе лежали несколько его неоконченых картин.

Линч отвечал на мои вопросы добродушно, как старый мудрый человек отвечал бы ребенку, задающему вопросы о жизни.

Когда мы закончили, он улыбнулся и спросил: «Ну как? Что вы думаете? Я справился?»

Мастер-класс Дэвида Линча

Меня никогда не просили учить кого-то киноискусству, да я и сам думаю, что не очень бы в этом преуспел. Я сам отучился всего один курс по теме – учителя звали Фрэнк Дэниэл. Курс был посвящен анализу фильмов, он просил студентов смотреть фильмы и концентрироваться каждый раз на каких-то конкретных вещах: картинке, звуке, музыке, игре… Затем все сравнивали свои записи; то, что мы обнаруживали, было действительно любопытно. Курс был любопытный, но важнее всего было то, что мистер Дэниэл, как и все великие педагоги, умел хорошо вдохновить и поддержать учеников.

Не думаю, что я так умею. Энциклопедических знаний о кино у меня нет, лекции я читаю так себе, да и вообще не знаю, что еще сказать студентам, кроме как предложить взять камеру и идти снимать. Ведь именно так я и учился. А изначально я хотел быть художником. Но во время изучения изящных искусств я снял короткий анимационный фильм, который затем был переснят на пленку на объемном экране. Это был экспериментальный проект: идея была в том, чтобы он был похож на ожившую картину. Человек, который его увидел, высоко оценил работу и предложил мне деньги, если я сниму еще один для него. Я попробовал, но не справился, а он сказал мне: «Не заморачивайся. Оставь себе деньги и делай то, что тебе нравится». Так что я снял еще одну короткометражку, за которую получил награду и заработал деньги на «Голову-ластик». Так я и начал.

Мои предпочтения

Если бы мне нужно было выбрать фильмы, чтобы привести примеры идеальной режиссуры, я бы выбрал четыре. Первый – «81/2», в котором Федерико Феллини удалось достичь того, что обычно под силу только художникам-абстракционистам: передать эмоцию, ничего не говоря, не показывая и не объясняя. Просто магия в чистом виде. По схожим причинам я бы еще упомянул «Бульвар Сансет». Хотя стиль Билли Уайлдера отличается от манеры Феллини, он умудряется достичь примерно той же абстрактной атмосферы, но не столько с помощью магии, сколько с помощью стилестических и технических трюков. В фильме описывается Голливуд, которого никогда не существовало, а он заставляет нас поверить в то, что этот мир существовал, и погружает нас в него, как в сон. Также я бы назвал «Каникулы господина Юло» – из-за любопытной точки зрения на общество, которую транслирует через фильм Жак Тати. Когда смотришь его фильмы, понимаешь, как много он знал о человеческом бытии (и как любил людей), и невольно вдохновляешься этой любовью. И, наконец, «Окно во двор», в котором Хичкок создает – или воссоздает – целый мир в ограниченном пространстве. Джеймс Стюарт весь фильм проводит в своем инвалидном кресле, и все же его глазами мы видим всю картину преступления. Как будто Хичкок уместил что-то огромное и важное в некое крошечное пространство. Этого он достигает путем тотального контроля технического процесса.

Быть верным оригинальной идее

В начале каждого фильма стоит мысль. Она может прийти из ниоткуда, в любое время, когда наблюдаешь за потоком людей на улице или когда думаешь в одиночестве в своем кабинете. Можно ждать ее годами. И у меня были такие периоды «засухи» – кто знает, возможно, пройдет еще лет пять, прежде чем меня посетит новая идея, по которой я сниму фильм. Главное, она должна быть оригинальной, яркой, словно искра. Едва вы поняли, что она есть, действуйте по аналогии с рыбалкой: используйте эту мысль как приманку, чтобы поймать на нее все остальное. Но как режиссер

вы все равно обязаны быть верны именно ей, изначальной идее.

На вашем пути будет много препятствий, а время может многое стереть из памяти. Но фильм никогда не будет закончен, пока остался хотя бы еще один кадр для монтажа, хотя бы еще один звук, который нужно вложить. Каждое решение важно, даже самое маленькое. Любой элемент может или немного продвинуть вас вперед, или чуть-чуть отвести назад. Нужно быть открытым для новых идей и одновременно фокусироваться на тех, которые были в фокусе изначально. Это вроде стандарта, с которым можно сравнивать любое новое предложение.

Необходимость эксперимента

Режиссеру следует думать и умом, и сердцем. Он должен постоянно связывать воедино разум и эмоции при принятии решений. Повестование само по себе крайне важно. Я люблю сюжеты, которые содержат определенную долю абстракции, призывают скорее к интуиции, чем к логике. Для меня сила фильма выходит за рамки задачи просто рассказать историю. Это связано с тем, как вы будете рассказывать эту историю и какой мир создадите. Ведь в фильме можно изобразить невидимое: он словно окно, из которого вы видите иной мир, на грани фантазии и реальности. Думаю, это происходит потому что кино, в отличие от других форм искусства, задействует время в процессе созидания. Музыка чем-то близка кино в этом смысле. Вы начинаете с некоего момента, а затем понемногу, шаг за шагом, начинаете выстраивать действие, пока не достигнете того мгновения, когда рождается сильная эмоция. Но все получится, только если собрать воедино все эти моменты и правильно ими управлять. Проблема, конечно, в том, что время идет, и основные правила перестают работать.

Пропадает элемент сюрприза. Поэтому важно экспериментировать.

Я все время так действую в своих фильмах и иногда ошибаюсь. Если повезет, то я вовремя это осознаю – раньше, чем закончу фильм. В противном случае ошибки становятся уроком для следующего фильма. Хотя иногда в экспериментах я открываю нечто удивительное, то, что даже представить себе было невозможно. Разве может быть награда больше?

Сила звука

Я осознал силу звука в самом начале. Когда я делал свою живую картину с проектором и фактурным экраном, там присутствовал звук воющей сирены. С тех пор я уверен, что звук наполовину определяет силу фильма. С одной стороны, у вас есть картинка, с другой – звук, и если все правильно соединить, целое будет куда сильнее, чем составляющие по отдельности.

Изображение состоит из разных элементов, большинство из которых трудно контролировать – свет, кадрирование, игра и так далее. Звук же (музыку я тоже отношу к этой категории) представляет собой конкретный мощный объект, который физически существует в фильме. Конечно, нужно найти правильный звук – для этого нужно будет многое обговорить и многое проверить. Вообще крайне мало режиссеров умеет использовать звук чисто функционально, поскольку они задумываются о нем, только когда фильм уже снят. График всегда очень плотный, поэтому у них никогда нет времени осуществить какие-то интересные решения – ни с дизайнером, ни с композитором. По этой причине последние несколько лет – аккурат после съемок «Синего бархата» – я стараюсь озадачиться звуковым рядом еще до начала съемок: обсуждаю сценарий со своим композитором, Анжело Бадаламенти. Он записывает различную музыку, которую я прослушиваю во время съемок – в наушниках во время сцен диалогов или через колонки, чтобы вся команда ее слышала и получала соответствующий настрой. Ведь музыка подобна компасу, который помогает найти верный путь.

Также я работаю и с песнями. Когда слышу ту, что мне нравится, я ее записываю и храню, пока не начну работать над фильмом, для которого она бы лучше всего подошла. Например, так было с песней группы This Mortal Coil «Song to the Siren», которая мне всегда нравилась. Я хотел было поставить ее в «Синем бархате», но там она была не к месту. Зато когда началась работа над «Шоссе в никуда», я понял, что она отлично подойдет. У меня в коллекции миллионы песен, которые для меня важны и которые ждут своего фильма.

Актеры как музыкальные инструменты

Найти актера, который сыграет определенную роль, не так трудно. Трудно найти правильного актера. Что я имею в виду? Для каждой роли есть как минимум 6 или 7 актеров, которые могли бы ее сыграть. Но каждый будет играть по-своему. Тут почти как в музыке: можно сыграть один и тот же отрывок на трамбоне или флейте и каждый раз будет что-то удивительное в этой игре, но в разных направлениях. А вам остается решить, что лучше.

Выбрав своих актеров, нужно постараться и создать на съемочной площадке максимально комфортные условия.

Актерам следует предоставлять все, что им нужно,

потому что в конце концов именно они жертвуют собой больше всех. Именно они стоят перед камерой и только они отдают ей максимум себя. И даже если им нравится то, что они делают, в них все равно живет страх потерпеть фиаско. Поэтому они должны чувствовать себя комфортно и в безопасности. Я никогда не обманываю актеров и не запугиваю их; никогда не кричу. Ну хорошо, кричу, но очень редко. И всегда только от огорчения, а не ради того, чтобы подстегнуть процесс. С ними нужно много, бесконечно много разговаривать, чтобы в итоге убедиться, что вы мыслите на одной волне. Как только все будут в верном настроении, каждое слово и каждое движение ваших актеров будет естественно и совершенно.

Репетиции помогают найти нужную тональность. Но будьте осторожны. Лично я всегда боюсь упустить спонтанность сцены из-за долгих репетиций – вечно есть риск упустить волшебство первого прогона.

Акцентируйтесь на своих наваждениях

Люди не любят повторять сами себя и делать одно и то же по нескольку раз. В то же время каждый является заложником своих привычек и предпочтений. Это просто надо принять и необязательно делать какие-то выводы. Каждый режиссер развивается, но это медленный процесс и нет необходимости его подгонять.

Очевидно, что я люблю истории определенного толка, определенный тип персонажей. Есть детали, которые все время всплывают в каждом из моих фильмов как навязчивые идеи. Например, я одержим текстурами – обожаю это слово – и часто они играют едва ли не главные роли в моих фильмах. Но это всегда неосознанное решение: я понимаю все только после, никогда до. Я даже думаю, что на этом не стоит заморачиваться, поскольку в итоге мы ничего не можем поделать со своей одержимостью. Со значением мы говорим только о том, что нас очаровывает.

Можно создавать сюжеты или персонажей, только если они тебе милы.

Тут как с женщинами: кто-то любит блондинок и, сознательно или нет, никогда не будет иметь дело с брюнетками, пока однажды не встретить одну особенную брюнетку, которая изменит абсолютно все. В кино так же. Выбор режиссера работает на одном и том же подсознательном уровне. И избегать этого не надо. Наоборот, принимайте это и исследуйте по максимуму.

Мой фокус с тележкой «Долли»

У каждого режиссера есть свои особые технические трюки. Например, я люблю играть на контрастах, люблю использовать объективы, чтобы добиться большей глубины в кадре, а еще я люблю суперблизкие крупные планы, как, например, тот знаменитый из «Диких сердцем». Но в их использовании нет системы. Хотя у меня есть один особый трюк – движение кинотележки «Долли». Я отработал его в «Голове-ластике» и с тех пор использую все время. Фокус в том, чтобы нагрузить тележку мешками с песком так, чтобы она стала крайне тяжелой и совсем не могла двигаться. Затем несколько крепких парней начинают ее толкать, она с великим трудом трогается и двигается очень медленно, как старинный паровоз от платформы. Затем, когда она разгоняется, надо поймать момент, в который парни, ее толкающие, должны прикладывать усилия теперь уже для того, чтобы ее удержать. Они должны толкать изо всех сил. Это довольно опасно и со стороны выглядит страшновато, но результат на пленке исключительно плавный и живописный.

Думаю, лучшее движение камеры мне удалось в моем фильме «Человек-слон», в сцене, когда герой Энтони Хопкинса впервые видит человека-слона – камера придвигается к нему очень близко, чтобы уловить мимику. Говоря техническим языком, движение было восхитительное. Однако когда камера остановилась напротив лица Хопкинса, он издал душераздирающий крик. Это не было запланиировано – так и происходит волшебство на съемочной площадке. И хотя это был первый дубль, когда я его увидел, не было сомнений, что второй не нужен.

Будьте мастером своего фильма

Так как мои фильмы сняты для того, чтобы удивлять или шокировать людей, меня часто спрашивают, правильно ли снимать кино просто для того, чтобы угодить аудитории. Я не думаю, что это плохо, если в этой ситуации не приходится идти против собственного удовольствия и собственного видения. В любом случае, невозможно угодить всем. Стивен Спилберг – счастливчик, поскольку зрители обожают его работы, а он совершенно очевидно любит то, что делает. Если пытаться угодить зрителям и при этом мириться с тем, что ты делаешь не то, что нравится или что хотелось бы видеть самому, то в итоге вас ждет катастрофа. По мне, для каждого уважающего себя режиссера абсурдно снимать фильм, не контролируя конечный результат. Нужно принимать слишком много решений и принимать их следует режиссеру, а не группе людей, которые не вкладывают в этот фильм свои эмоции.

Так что мой совет каждому молодому режиссеру таков: контролируйте свой фильм от начала до конца. Лучше ничего не снимать, чем спасовать, принимая важное решение, ведь в противном случае вы первые попадете под огонь. По опыту это знаю: я снимал «Дюну» без конечного монтажа и был в итоге настолько огорчен результатом, что еще три года не мог ничего снимать. Этот провал до сих пор меня тяготит. Эта рана никогда не заживет.

ФИЛЬМЫ:

«Голова-ластик» (1977), «Человек-слон» (1980), «Дюна» (1984), «Синий бархат» (1986), «Дикие сердцем» (1990), «Твин Пике: Сквозь огонь» (1992), «Предчувствие действий зла» (со-режиссер; 1995), «Шоссе в никуда» (1996), «Простая история» (1999), «Малхолланд драйв» (2001)

 

Эти двое абсолютно не похожи. Первый – динамичный, живой, похож на ураган; второй – стеснительный, милый и загадочный. Зато как режиссеры они имеют почти одинаковые подходы к кино и снимают фильмы гигантских пропорций, сохраняя при этом в них много личного. Как им это удается, учитывая то, что оба снимают для студий, остается загадкой – и одновременно вдохновением – для многих их коллег-режиссеров.

 

Оливер Стоун

р. 1946, Нью-Йорк

Ни для кого не новость, что Оливер Стоун – серьезный человек. Мы заложили час на интервью с ним, но в итоге растянули на все два, поскольку Стоун не мог остановиться, рассказывая о Вьетнаме, разводе, политике, кинокритиках и убийстве президента Кеннеди. У него есть столько историй и столько энергии, что я казался себе ковбоем, пытающимся объездить дикого мустанга. Тем не менее, во всем этом было что-то очень человеческое.

Эта неуемность – именно то, что зрители любят – или ненавидят – в фильмах Оливера Стоуна. Актерам, у которых есть своя непримиримая точка зрения, рядом с ним места нет. Вы либо безоговорочно подписываетесь подо всем, что он говорит, либо отказываетесь с ним работать. При этом он

очень американский режиссер, хотя в его жестком подходе к работе есть что-то европейское:

он все время бросает зрителям вызов и заставляет принять одну из сторон. Он единственный «политический» режиссер, которого я могу представить в Голливуде. Фильмы вроде «Сальвадора», «Взвода», «Выстрелов в Далласе», «Прирожденных убийц» и даже «Уолл Стрит» в свое время стали очень смелым выбором. Пусть фильмы Стоуна стали неоспоримой классикой, было в каждом из них что-то тревожное, взволновавшее американского обывателя. И хотя недавние его фильмы стали менее агрессивными, внутри у них по-прежнему все клокочет.

Мастер-класс Оливера Стоуна

Я часто задумывался о том, чтобы преподавать науку кино. Единственная причина, по которой я этого до сих пор не делаю (стыдно признаться) – это деньги. Ведь для этого мне придется бросить работу, а я не могу себе это позволить. Возможно, мне в этом поможет интернет, но, с другой стороны, разве способен он заменить реальное общение?

Помню, когда я посещал киношколу в Нью-Йорке, у меня было несколько действительно вдохновляющих педагогов, включая Хейга Манукяна и его звездного ученика Мартина Скорсезе. Из обоих энергия била ключом. Однако самое сильное влияние на мои режиссерские работы оказало участие во Вьетнамской войне. До отправки туда я был очень рассудительным человеком и интересовался в основном только писательством. Но во Вьетнаме все изменилось. Во-первых, я не мог писать из-за высочайшей влажности. Вокруг творились настолько драматичные события, что я хотел их фиксировать любым способом, поэтому купил камеру и начал фотографировать. Постепенно я открыл для себя чувственность изображения, куда более сильную, чем написанного слова. Я стал острее и в большей мере чувствовать нутром, нежели разумом, стал лучше концентрироваться на происходящем вокруг. Война учит внимательно наблюдать за всем, что находится у тебя под самым носом, потому что когда продираешься через джунгли, нужно глядеть в оба. Обостряется шестое чувство, которое, по сути, мы и пытаемся как-то задействовать при производстве кино.

Там я, конечно, всего этого не понимал. Очевидным все стало, только когда я вернулся в Нью-Йорк и пошел в киношколу. На это указал Скорсезе. Я снял три ужасных короткометражки, и Мартин, чтобы поддержать меня, посоветовал обратиться к собственному опыту и рассказывать о нем. Так я снял двадцатиминутный фильм «Последний год во Вьетнаме», посвященный столкновению моего опыта войны во Вьетнаме и жизни в Нью-Йорке. Помню, что после того, как я показал его остальным студентам, между которыми шли настоящий баталии и которые готовы были друг друга порвать на куски, воцарилась тишина. Тогда я и понял, что должен наполнять свои фильмы собственной жизнью, потому что это делает фильмы лучше.

Забавно, что личностный подход к кинопроизводству гораздо ближе к Европе, нежели к США. Когда Трюффо и Феллини снимали картины о своей жизни, люди называли их гениями. Но если повторить их опыт в Америке, тебя назовут эгоманьяком. Так что приходится прятаться за разными ширмами.

Фильм – это точка зрения; все остальное – просто сценарий

Самая важная вещь, которая нужна режиссеру – точка зрения. Если вы внимательно смотрите фильм, то для вас она будет очевидна и интересна, правда. Все остальное… просто декорации. Даже сценарий. Обычно в первых 10–15 кадрах видно, о чем думал режиссер и думал ли он вообще. Однако кино – это искусство коллаборации. Например, в «Каждом воскресеньи» нужно было отредактировать так много кадров – 3700! – что пришлось нанять шесть редакторов. Также у меня в запасе было несколько композиторов.

Некоторые называют это «корпоративным» искусством. Однако я готов поспорить. Да, фильм создается общими усилиями, но всегда должен быть кто-то, кто взглянет на все сделанное скептически и оценит последовательность.

Поставить точку всем коллективом не получится.

Моя точка зрения, повторюсь, сложилась в результате моего опыта во Вьетнаме. Все, за что меня критикуют – моя громкость, моя напряженность – все оттуда, с войны. Я до сих пор под впечатлением от той красоты и тех ужасов, что окружали меня там. В конце концов, все мои фильмы о войне. Это в принципе единственная общая для всех них тема.

Если посмотреть на работы большинства режиссеров, в них можно отследить четкую последовательность – и как минимум пару фильмов, которые нравятся всем. В случае же со мной царит полный хаос. Я заметил, что тот, кто любит «Дорз», обычно не любит «Уолл-Стрит», поклонники «Взвода» ненавидят «Прирожденных убийц», и так далее. Ни одна из групп не приходит к согласию. Это немного тревожит. Хотя, думаю, это и хорошо, потому что означает, что я умею делать разные вещи, что, по сути, и является целью любого режиссера. В любом случае, у меня

свое видение вещей, которое отличается от видения других режиссеров – это не хорошо и не плохо.

Например, когда я писал сценарий для «Лица со шрамом», у меня был свой взгляд на вопрос, а Брайан ДиПальма сделал все немного по-своему, и мне показалось это занятным. Я писал гангстерский фильм, а он решил все снять как оперу. Поэтому сцены, которые я расписал на 30 секунд, длились целых две минуты. В итоге в фильме много всевозможных излишеств, но все они логичны в рамках видения ДиПальмы, поэтому, думаю, фильм и получился настолько хорошим.

Независимость – это лжепроблема

Меня часто спрашивают, как мне удается работать на большие голливудские студии и при этом сохранять свою индивидуальность. А мне и не приходится. Зачем рассказывают эту страшную сказку о том, как студии подавляют личность? Напоминает ментальность 1960-х про «мы против них».

Голливудские студии – просто организации. Все они существуют в неком подобии хаоса, и если вы умны и внимательны, то сумеете выудить выгоду из этого хаоса, когда будете снимать фильм. Я снял 12 фильмов – некоторые из них были очень политическими – в системе студий, и все они сделаны в очень независимой манере. Да, у студий есть свои отрицательные моменты, но есть также и большие плюсы: их сеть дистрибуции. Для меня это важно: я хочу, чтобы мои фильмы увидели как можно больше людей, ведь я делаю их для зрителей – хотя, конечно, в первую очередь я делаю их для себя. Мне должно нравиться то, что я делаю. А затем я молюсь, чтобы у меня была возможность найти консенсус с публикой.

Труднее всего понять, кто она, эта ваша публика. Ведь она все время меняется.

В последнее время я стал замечать, что она в большей степени переключилась на телевидение. Налицо смягчение американского кинематографа в последние 20 лет – думаю, это непосредственное влияние телевидения. Я бы даже сказал, что если кто-то хочет снять сегодня фильм, лучше ориентироваться на ТВ-формат, а не на широкий экран, потому что это торговля. Из-за телевидения внимание публики все труднее удержать, стало трудно делать медленные спокойные фильмы. Хотя я бы ни за что не хотел снимать такое кино!

Сценарий – это не библия

Съемка – критически важный момент в производстве фильма: случиться может все, что угодно, и второго шанса уже не будет. Поэтому утром, когда я приезжаю на площадку, у меня уже есть список 15–20 сцен, которые я хочу снять за этот день – можно сразу приступать к делу. Я всегда начинаю с самого главного, потому что никогда не знаешь, что мы будем иметь в конце дня: 25 готовых сцен или всего 2. Обычно у меня в голове складывается полное представление о том, как должна выглядеть сцена, и все же я понимаю, что, скорее всего, мне придется все изменить, обычно это случается, когда актерам приходит в голову какая-нибудь интересная идея во время репетиции. Я открыт для этого. Сценарий для меня не библия – это процесс. Довольно опасно строго придерживаться сценария. Процесс съемки очень изменчив.

Поэтому мы с актерами всегда начинаем с репетиции. В идеале мы репетируем каждую сцену еще до начала съемок. Поскольку актеры запоминают эти репетиции, впоследствии они всегда оборачиваются чем-то новым. Репетировать нужно наедине с актерами – я всегда прошу команду покинуть площадку на время репетиции. Иногда это занимает час, иногда – три часа. Иногда первую сцену получается снять только после обеда – нужно время, чтобы нащупать суть сцены. А иногда можно импровизировать. Я часто снимаю несколькими камерами: «Выстрелы в Далласе», например, снимали на семь камер. Но ведь не будешь писать для семи камер, так что импровизации на площадке очень много. Кстати, в этом фильме сцену убийства мы снимали раз за разом в течение двух недель, пока не набрали достаточно материала для монтажа.

У каждого актера свои ограничения

У меня есть ощущение, что большинство молодых режиссеров боятся актеров. Они оканчивают киношколы с солидным техническим багажом знаний, но совершенно не знают, как вести себя с актерами. Некоторые из них едва разговаривают со своими актерами. Забавно слышать, что некоторые режиссеры снимают отличные фильмы и при этом просто ставят актеров перед камерой. Они не разговаривают, не репетируют. Не представляю, как они это делают! По опыту скажу, что хорошая игра актеров получается только в том случае, если ты заставляешь их заглянуть внутрь себя и выйти из зоны комфорта. Но на это нужно время и масса разговоров. Актерам по душе такой подход, потому что все они мечтают, чтобы зрители увидели их в том качестве, в каком не видели никогда прежде. Но самостоятельно они этого достичь не могут – им нужно руководство. Это коллективная работа. Все мы индивидуальности, а значит – эгоисты. Каждый человек должен стремиться помогать другим людям. Поэтому как режиссер

вы должны взять сырой материал и привести его или ее туда, где он или она никогда раньше не были.

Только так вы выявите лучшее в актере.

Для начала, конечно, нужно подобрать правильных актеров. Что бы ни говорили, у каждого актера есть свои ограничения, через которые они не могут переступить. Да, они могут постараться, могут немного подтянуться, но им не под силу быть теми, кем они не являются. Я лично никогда таких актеров не встречал. Например, Лоуренс Оливье был создан для Шекспира. У Роберта де Ниро тоже свои амплуа – вы никогда не увидите его в роли кого-то ласкового или мягкого. С другой стороны, когда я выбрал Вуди Харрельсона и Джульетт Льюис для «Прирожденных убийц», многие были очень удивлены. Казалось, что выбор сделан невпопад. Но я-то был уверен: хотя Вуди и комедийный актер, внутри у него запрятано много злости. В Джульетт я почувствовал много дикой женской энергии. И хотя вне съемок их отношения не задались, в фильме они сыграли прекрасную пару.

Еще одно важное решение, которое нужно будет принять во время кастинга – «вес» актера, его возможности. Согасно природе фильмов, которые я снимаю, мне обычно нужны сильные личности, которые были бы чем-то вроде якоря. Пример – Кевин Костнер в «Выстрелах в Далласе». А затем мне были нужны известные лица в качестве дополнительного актерского состава: в фильме очень много информации, которую зрителю лучше усваивать с помощью знакомых лиц, которые служили бы словно указатели на дороге. Конечно,

это очень непросто: собрать вместе всех этих людей и задвинуть на второй план. Они начинают чувствовать себя ненужными.

Я ничего не контролирую

Я никогда не слышал, чтобы кто-то из режиссеров рассказывал про то, что во время съемок фильма можно легко ошибиться. Все мы часто заблуждаемся. Иногда я вижу в сценарии сцену, которая, как мне кажется, будет великой, а на пленке она почему-то таковой не становится. Или наоборот. Полный хаос. Никто не признается, но, по правде говоря, есть такое дело. Когда я слышу, как сценаристы обсуждают успешный фильм и говорят, что «все дело в сценарии, фильм родился сразу на бумаге», мне мгновенно кажется, что они как минимум наивны. Все куда сложнее. Я сам раньше говорил, что «сценарий – это все», потому что меня так научили, но теперь-то знаю, что многое делается вне сценария.

Поглядите, сколько энергии, времени и денег студии вкладывают в переписывание сценариев снова и снова, а что имеют в итоге? Отличные сюжеты, по которым сняты ужасные фильмы. Ведь кинопроизводство работает не так. Здесь есть свое волшебство. Например, когда я прочел сценарий «Криминального чтива», мне показалось, что из него ничего не выйдет – слишком много слов и невероятное потворство собственным слабостям. Но когда я увидел, как с ним работает Квентин Тарантино, каких подобрал актеров, все изменилось. Есть вещи, которые не описать – например, то, как один актер будет смотреть на другого. В этом и есть смысл кино. Так что, думаю, нам, режиссерам, не удастся контролировать все и вся. Скорее наоборот, фильм контролирует нас самих.

ФИЛЬМЫ:

«Захват заложников» (1974), «Рука» (1981), «Сальвадор» (1985), «Взвод» (1986), «Уоллстрит» (1987), «Ток-радио» (1988), «Рожденный 4 июля» (1989), «Дорз» (1991), «Джон Ф.Кеннеди. Выстрелы в Далласе» (1991), «Небо и Земля» (1993), «Прирожденные убийцы» (1994), «Никсон» (1995), «Поворот» (1997), «Каждое воскресенье» (1999)

 

Джон By

р. 1946, Гзганчжоуч Китай

Десять лет боевики Джона By занимали верхние строчки гонконгских кинорейтингов, а затем в 1989 году он получил мировое признание со своим фильмом «Наемный убийца», с помощью которого значительно возвысил до этого приниженный жанр боевика.

Как любого другого успешного иностранного режиссера, его быстро переманил Голливуд, где, как он вскоре понял, трава вовсе не зеленее. Его первый студийный фильм – «Трудная мишень» – едва ли можно назвать запоминающимся. «Слишком много встреч, чересчур много политики» – так он сам говорит. Несмотря на этот удручающий результат, By не вернулся туда, где его боготворили, а остался в США и начал упорно работать. Следующий фильм, «Сломанная стрела», он уже снимал самостоятельно. Ну а все остальное, что последовало за «Без лица», доказало, что By умеет снимать кино.

Без сомнения, никто не умеет снимать боевики лучше Джона By, но боевики – это не весь он. By – настоящий автор, чьи работы наполнены личными строгими принципами. Причина такой популярности его фильмов среди публики в том, что за идеальной визуализацией и техническими инновациями стоит то, чего не хватает многим блокбастерам – душа. Так что не очень-то удивительно, что когда наконец встречаешь режиссера, снявшего все эти известные фильмы, полные жестокости, то видишь перед собой обычного, немного стеснительного скромного мужчину, который со сдержанной улыбкой признается, что

всю жизнь мечтал писать стихи.

Мастер-класс Джона By

После «Наемного убийцы» меня часто просят преподавать режиссуру. Просили и в Гонконге, и в Тайване, в Берлине и в Америке. Но от всех предложений я отказывался. Не потому, что считаю, будто этому нельзя научиться, а потому что не считаю себя хорошим учителем. Я слишком застенчив, чтобы читать лекцию перед полной аудиторией. Зато я много путешествую, рекламируя свои фильмы, и в этих путешествиях стараюсь в частном порядке встречаться с одним-двумя учениками, чтобы с ними поговорить. Если они уже снимали кино, мы обсуждаем технические детали. В противном случае мы просто говорим о фильмах; три моих самых любимых – «Жюль и Джим», «Психо» и «81/2». Я говорю им, чтобы они старались увидеть как можно больше фильмов, потому что именно так учился сам.

В Гонконге, где я вырос, не было киношкол. А даже если бы и была, я бы не смог ее посещать, поскольку мои родители были слишком бедны. Первые свои книги по киноискусству я украл. Помню, как приходил в книжный магазин и прятал под длинным пальто книгу «Хичкок Франсуа Трюффо». Гордиться тут нечем, но только так я мог учиться теории кино. Также мне удавалось прокрадываться в кинотеатры, где я увидел множество фильмов. В те дни в Гонконге было где и что посмотреть. Из-за своего географического положения мы находились под влиянием европейского, японского и американского кино. Фильмы Новой волны мы воспринимали на одном уровне с американскими фильмами категории Б – для нас они были одинаковы. Не помню, чтобы нам приходилось выбирать одно в ущерб другому. Лично для меня не было разницы между фильмами Жака Деми и Сэма Пекинпа. Поэтому все мои нынешние фильмы такие разные – под влиянием впечатлений тех лет.

Словом, я быстро заболел кино. С группой моих юных соратников мы решили снять короткий фильм на 16-миллиметровой пленке. До сих пор это самый мой большой эксперимент. Он был о любви: мужчина так сильно любит женщину, что душит ее в объятиях, она умирает, превращается в бабочку и улетает. Такая аллюзия любви, красоты и свободы. Результат, по правде, был так себе, зато именно так я получил свою первую работу в индустрии кино.

Экстремальные методы

Я не руководствуюсь какими-либо правилами. Снимая сцену, я пробую все ракурсы, «покрываю» каждую сцену – от общих планов до крупных, а уже при монтаже выбираю, потому что только в этот момент я действительно знаю, как должна выглядеть сцена. Обычно на этом этапе я настолько привязываюсь к своим персонажам, что могу чувствовать фильм и принимать решения инстинктивно. Я никогда не стесняюсь снимать сцену несколькими камерами (бывает, до 15 штук за раз – в особо сложных сценах боя), причем на разной скорости съемки. Моя самая любимая из низких скоростей – 120 кадров в секунду – 1/2 от нормальной скорости. Обычно я делаю это, если чувствую особый драматизм или исключительную реалистичность момента, хочу поймать это мгновение и максимально растянуть. Но на площадке я не обязательно об этом знаю – чаще все обнаруживается при монтаже. Это как внезапно открывшаяся истина, когда я неожиданно остро осознаю какой-то момент и хочу его тут же подчеркнуть. Например, если я даже «покрыл» сцену с нескольких ракурсов, может оказаться так, что она покажется мне слишком эмоциональной и потребует крупного плана. И вот я оставлю его, а все остальное отброшу как ненужное.

Все может случиться – зависит от настроения.

В любом случае, я обычно пользуюсь двумя объективами, чтобы создать композицию кадра: с очень широким углом и очень сильным телеобъективом. Первый нужен мне, чтобы рассмотреть тщательнее то, что мне интересно, рассмотреть каждую деталь. Второй использую как «добавку», которая буквально сталкивает зрителя и героя лбами. Снимая чье-либо лицо 200-миллиметровым объективом, мы заставляем зрителя почувствовать, что актер действительно стоит напротив него – эффект присутствия. Полумеры мне не интересны – только крайности.

Есть еще кое-что, характерное для моих фильмов: я, увы, слишком часто двигаю камеру в сценах, в которых, по сути, нет никакого движения. Единственные два исключения – фильмы «Наемный убийца» и «Без лица», которыми я могу по праву гордиться в этом отношении. В обоих случаях движения камеры сродни музыке или даже опере – не затянуты, не слишком быстры. Всегда в нужный момент. Еще камера хорошо двигалась в «Круто сваренных», но только в сценах боя, в то время как в «Убийце» и «Без лица» она двигалась одинаково хорошо и в драматичных моментах, и в сценах драк: все камеры в одной тональности, на одной скорости и в одном ритме.

Люблю творить на съемочной площадке

Часто говорят, что порядки на гонг-конгских студиях особенно суровы, и в какой-то степени это правда, поскольку единственное, о чем там беспокоятся – деньги. Гонконгская публика крайне скупа и всегда жаждет большего, поэтому студиям приходится утолять этот голод. Если ты делаешь для студий фильмы, которые приносят им доход, ты можешь работать так, как пожелаешь – тебя оставят в покое и предоставят творческую свободу. Когда я там работал, то никогда не показывал на студии ежедневные наработки – только конечный результат, часто позднее срока и с превышением бюджета. Но поскольку фильмы всегда приносили доход, никто не жаловался.

Голливуд – другое дело. Больше всего меня удивило то, сколько людей там вовлечено в творческий процесс. Слишком много людей, у которых слишком много идей. Слишком много встреч, чересчур много политики и никто не хочет брать на себя ответственность за риски. Нужно быть очень уверенным и сильным, чтобы не отказаться от мысли снимать. Кроме всего прочего, проблема в том, что я слишком полагаюсь на свое нутро и люблю творить прямо на площадке. У меня никогда не было раскадровки или поиска кадров. Иногда я специально их готовлю, чтобы отчитаться перед студией, но все равно не использую в работе, потому что… как бы объяснить? Вот представьте: если я люблю женщину, то не могу любить ее только в своем воображении. Мне нужно видеть ее живую, чувствовать ее эмоции. Так и на съемочной площадке. Теория для меня ничто. Вдохновляюсь я только на месте съемок.

Поэтому обычно перво-наперво я смотрю, как актеры двигаются, как чувствуют себя на площадке. Затем я сравниваю увиденное с собственными идеями, сопоставляю и провожу условную репетицию – например вот так: если сцена, допустим, об одиночестве, я прошу актера играть очень абстрактно. Говорю ему: «Подойди к окну и погрусти в одиночестве. Забудь о сцене, о герое, обо всем – просто думай, как бы ты себя повел, если тебе одиноко». По моим наблюдениям, это помогает актерам привнести в игру настоящие чувства из собственной жизни и тем самым оживить своего персонажа. Возможно, актеру совсем не комфортно около окна и он решит сесть в углу или прилечь. Я тут же пойму, что все идет как надо, по-настоящему, и соглашусь с ним. А может, полностью перестрою сцену. Только когда все сложится, я установлю камеру на нужное место. Все происходит на уровне инстинктов и напоминает работу художника над картиной. Думаю, вы понимаете, почему этот процесс так беспокоит студийных боссов.

Смотрите актерам в глаза

Я думаю, что, если вы хотите работать с актерами, в первую очередь вам нужно в них влюбиться. Если вы их ненавидите, лучше не затевайте фильм. Я понял это довольно рано, когда посмотрел «День или ночь» Трюффо. Меня поразило то, как он заботится об актерах. Я стараюсь вести себя так же – забочусь о них, словно они моя семья. Перед съемками я уделяю много времени разговорам с ними: мы общаемся, а я пытаюсь понять, как они относятся к жизни, какие у них идеи, мечты. Мы обсуждаем, что они любят и что ненавидят. Я стараюсь обнаружить главное качество каждого из них, чтобы по максимуму обыграть его в картине. А еще в процессе беседы я пытаюсь понять. С какого ракурса кого лучше снимать: с этого или с того боку, сверху или снизу? Я подмечаю каждую деталь.

Затем, когда мы уже начинаем работать, есть две существенные вещи. Первая – это, конечно, коммуникация с актером. Чтобы ее наладить, я стараюсь найти общую для нас с ним или с ней черту. Это может быть философия, или мораль, или что-то более тривиальное – например, любовь к футболу. Это очень важно, поскольку на нашей коммуникации будет выстраиваться вся дальнейшая работа. С помощью этой общности можно гасить конфликты. Вторая вещь – глаза, им я уделяю огромное внимание. Когда актер играет, я всегда гляжу ему или ей в глаза. Всегда. Потому что только глаза скажут, играют ли они по-настоящему или просто притворяются.

Невидимая музыка

Музыка важна в моих фильмах. Причем речь не только о конечном результате. Работая над сценой, я люблю слушать определенные композиции: это может быть классика, рок-н-ролл – словом, то, что поможет мне задать нужный для сцены настрой. В действительности я часто не слышу во время съемки диалога слов – я продолжаю слышать ту музыку. Хорошие актеры сами знают, как им лучше разыграть разговор. А мне важно, чтобы игра соответствовала музыке, потому что меня в первую очередь интересует настроение. Позднее, в монтажной, я использую ту же самую музыку, чтобы монтировать кадры: она подсказывает ритм и темп сцены.

Это отчасти оправдывает съемку под разными углами и разные скорости. Чтобы подчеркнуть кульминацию музыкальной темы, мне нужна сверхнизкая скорость. И так далее. Как только картина смонтирована, эта внутренняя музыка исчезает. Тогда я либо подбираю новую композицию, либо оставляю сцену вообще без музыки, только с диалогом. А та композиция все равно остается – она словно призрак, словно что-то невидимое – и даже неслышимое, – но дающее сцене чувство жизни.

Я снимаю фильмы для себя

У меня есть две причины снимать кино. Первая – мне всегда было трудно общаться с людьми. А кино помогает мне возвести мост от себя к миру.

А вторая – я люблю исследовать мир и узнавать новое о себе и о людях вокруг.

Что я особенно люблю, так это выискивать, что общего может быть у двух абсолютно разных людей. Это наиболее частая тема моих фильмов. Я люблю ее разбирать больше всего, и потому получается, что фильмы я снимаю в первую очередь для себя. Даже на съемочной площадке я не думаю о зрителях, никогда не спрашиваю себя, понравится им фильм или нет, не пытаюсь предположить, как они на него отреагируют. Думаю, мне и не нужно задаваться этими вопросами.

Когда снимаешь фильм, все должно идти от сердца —

только так ты будешь говорить правду. Думаю, вот причина того, почему многие любят мои фильмы: я делаю их честно. А еще я стараюсь изо всех сил сделать все хорошо. С тех пор, как я стал режиссером, всегда мечтал снять идеальный фильм. И до сих пор его не снял. Так что каждую новую работу я воспринимаю как очередной шанс… Шанс создать этот идеальный фильм.

ФИЛЬМЫ:

«Молодые драконы» (1974), «Укротители дракона» (1975), «Принцесса Чан Пин» (1976), «Рука смерти» (1976), «Помешанный на деньгах» (1977), «Следуй за звездой» (1978), «Последний салют рыцарству» (1979), «Из богачей в нищие» (1980), «С дьяволом в ад» (1981), «Веселые времена» (1981), «Простушка Джейн спешит на помощь» (1982), «Герои не плачут» (1983, вышел в 1986), «Когда нужен друг» (1985), «Беги, тигр, беги» (1985), «Светлое будущее» (1986), «Светлое будущее-2» (1987), «Наемный убийца» (1989), «Просто герои» (1990), «Пуля в голове» (1990), «Рожденный вором» (1991), «Круто сваренные» (1992), «Трудная мишень» (1993), «Сломанная стрела» (1996), «Без лица» (1997), «Миссия: невыполнима 2» (2000)

 

Эти шесть режиссеров (а всего их в данной книге 21) представляют собой авангард кинематографа последних десяти лет. Все они принадлежат разным нациям – и это чистая случайность. Кроме того, тот факт, что единственные в этом списке американцы – независимые режиссеры, не должен вас удивлять: самые яркие и оригинальные работы последних лет действительно снимались не большими студиями, а талантливыми единоличниками.

 

Братья Коэн

Джоэл (р. 1954) и Итан (р. 1957), Миннеаполис, Миннесота

Про Джоэла и Итана многие говорят, что хуже людей для интервью, чем они, не найти. Они-де терются, когда дело доходит до разбора их фильмов и чаще всего отвечают на большинство вопросов просто «Я не знаю» или того хуже – неловко пожимают плечами.

Для журналиста, которому, наоборот, слишком часто приходится останавливать тех, кто любит поболтать, они просто находка. Наша первая с братьями Коэн встреча ввергла меня в ужас: они так толком ничего мне и не сказали, и материала у меня не было. На втором интервью я несколько часов задавал вопросы под разными соусами и дело немного двинулось с мертвой точки. Поэтому, когда мы встретились в третий раз для мастер-класса, я уже точно знал, как и что мне спрашивать. Конечно, они привыкли прятаться за своим стандартным «Мы все делаем инстинктивно», что отчасти является правдой. Но в их фильмы вплетено столько размышлений, осознанно или нет, что я решил так просто не сдаваться.

Мы встретились в Париже во время проката «Большого Лебовски». Громадный успех «Фарго» двумя годами ранее нисколько их не изменил: они продолжали вести себя словно два ремесленника, которые

делают один за другим фильмы в крошечной мастерской, только ради своего удовольствия.

Должно быть, именно это делает их такими симпатичными. По очевидным причинам я разделил ответы обоих братьев. Представить оригинальный текст интервью практически невозможно, поскольку они настолько синхронны, что зачастую заканчивают друг за друга предложения.

Мастер-класс Джоэла и Итана Коэнов

Джоэл: Мы никогда не стремились преподавать. И тому есть довольно эгоистичная причина – преподавание отнимет слишком много времени и будет мешать работе над нашими проектами. Но есть еще и прагматичная причина: мы просто не представляем, что говорить студентам. Мы не самые болтливые режиссеры, особенно когда дело доходит до того, что и как мы делаем. Иногда мы приходим в какую-нибудь киношколу, показываем один из своих фильмов и отвечаем на вопросы, которые задают студенты. Это, как правило, очень специфические вопросы, редко имеющие отношение к мастерству – чаще всего нас спрашивают, как собрать деньги на кино.

Итан: Думаю, единственный способ научиться снимать кино – смотреть кино. При этом, да, наши с братом вкусы нельзя назвать классическими. На самом деле большинство фильмов, которые мы любим и которые нас вдохновляют, люди считают непонятными и даже ужасными. Когда мы работали с Николасом Кейджем над фильмом «Воспитывая Аризону», мы говорили о его дяде, Френсисе Форде Копполе, и обмолвились, что очень любим его фильм «Радуга Финиана». Он передал этот дяде – и теперь тот, думаю, считает нас сумасшедшими. Так что если мы и покажем какой-нибудь из этих фильмов в классе, все, конечно, посмеются, но вряд ли кто-то научится снимать хорошие фильмы. Хотя от киношкол тоже может быть польза: там учат разным методикам производства кино и расширяют кинокругозор.

Джоэл: Еще одно преимущество киношколы – здесь учатся справляться с хаосом, который творится на съемочной площадке. В куда более скромных масштабах, конечно: здесь имеешь дело с командой из 5-10 человек и бюджетом в несколько сотен долларов. Но ощущение того, как все работает, аналогичное: здесь учат, как быть с людьми, временем, даже деньгами. Разницы нет.

Итан: Джоэл ходил в такую школу, я нет. Я учился уму-разуму, работая ассистентом монтажера, а затем монтажером. Думаю, это отличный способ учиться, потому что работа со всем этим сырым материалом помогает увидеть, как изначально режиссер начинает работать со сценарием, который ему только что принесли. Можно понаблюдать, как выглядит правильное или неправильное «покрытие», понять, почему некоторые кадры совершенно бесполезны, а также осознать, как развивается игра актеров: вот вы получаете сырой материал, а они начинают его отрабатывать, кадр за кадром, а вы видите, как он становится все лучше и лучше. Лучшую возможность учиться трудно себе представить. Получается такой фильм в миниатюре.

Умение сохранить баланс

Итан: Меня подмывает сказать, что самый большой вынесенный нами урок о производстве кино заключается в том, что «нет сети» – как говорилось в пьесе Дэвида Мамета «Пошевеливайся». Но на самом деле главный урок – умей оставаться гибким. Нужно быть открытым и принять тот факт, что не всегда все будет так, как ты хочешь. Нельзя циклиться на собственных идеях. Ну… это, конечно, не совсем верно: должна быть некая центральная идея, за которую следует держаться, которую надо поддерживать и сохранять, какие бы обстоятельства на нее не посягали. Всегда существует опасность отойти от той идеи, благодаря которой вы и заинтересовались фильмом. Кроме того, нередко режиссеры испытывают огромный соблазн изменить идее, когда понимают, что чего-то будет трудно достичь – физически или финансово…

А еще надо понимать, когда остановиться.

Джоэл: Это правда – нужно уметь сохранять баланс, снимая кино. С одной стороны, все, что вам нужно – это быть открытым для новых идей, если того требует реальность ситуации. И не слишком строго воспроизводить свои оригинальные идеи. Но с другой стороны, нужно быть достаточно уверенным в собственных идеях, чтобы не поддаваться искушению или обстоятельствам, которые будут толкать ваш фильм из крайности в крайность. Увы, но нет каких-то универсальных правил, которые бы могли этому научить. В этой переменчивой ситуации надо уметь слушать себя.

Итан: Поскольку мы все же контролируем фильм с самого начала и до конца, проще делать то, что мы сами хотим. Тем не менее, реальность всегда представляет собой препятствие. Например, на пленке сцена не смотрится так, как ты предполагал, или свет не такой, как хотелось… А мысль о том, что мы творим что-то свое собственное, заставляет нас быть еще более точными и конкретными. Так что обстоятельства – это даже хорошо, поскольку они ограничивают нас в безумстве желаний.

Сценарий – лишь шаг

Джоэл: Трудно сказать, как рождается мечта – на бумаге или на пленке. Мы любим интересные истории и любим их рассказывать. И лично нам не кажется, что писательство – лучший способ ими поделиться. Это просто ступень. Мы мыслим категориями изображений.

Итан: Для нас главное отличие писательства от режиссуры в том, что нам хочется писать для других режиссеров, но не хочется экранизировать чужие сценарии. Это чистая прагматика: сценарий пишется несколько недель, иногда месяцев. Фильм снимается до двух лет. Тут нельзя оплошать!

Джоэл: Писать для других – интересное упражнение, которое дает возможность работать с занятным материалом, но при этом не задумываться о съемках – своего рода безопасный эксперимент. Мы спокойно относимся к указаниям студий по поводу того, что что-то надо переписать, а вот если бы дело касалось нашей картины, мы бы отказались менять что-то по указке. Когда пишешь за деньги, ввязываешься во множество проблем, которые надо решать – и нам это по душе.

Итан: Работая над собственным фильмом, мы стараемся блокировать любые точки зрения извне. Мы не делаем кучи черновиков, не показываем промежуточные варианты, поскольку считаем, что человек ничего в этом не поймет и только запутается. Главное, о чем следует беспокоиться – ясность, причем очень трудно определить ее рамки для самого себя. Это как глядеть на две фотографии и спрашивать себя: «Какая из них лучше?», вместо того чтобы показать их группе людей и спросить, какая им нравится больше. Естественно,

фильм мы снимаем не только для себя – мы всегда работаем для зрителей, но таких усредненных, даже абстрактных.

Когда нам надо принять решения на площадке, мы всегда задаемся вопросами: будет сцена цеплять или нет, будет она хорошо сыграна или нет – причем думаем в первую очередь о публике, а не о себе самих. Хотя нам тоже должно нравиться. Да и вообще, как раз нам-то и должно нравиться в первую очередь!

Ваше видение меняется каждый день

Джоэл: Начиная сценарий, мы не особо знаем, о чем он будет, какую форму он примет, куда отправится, к чему придет. Так он потихоньку и развивается. Также и с фильмами, хоть и с оговорками. Мы считаем, что готовый фильм должен соответствовать сценарию (у многих режиссеров выходит наоборот), в первую очередь потому, что мы стараемся снимать сценарий и не слишком его перерабатывать. И все же каждый день вносится столько мелких, но важных изменений, что фильм в итоге все равно становится другим, отличается от первоначальной задумки. Все изменилось и уже трудно вспомнить, как это было задумано изначально.

Итан: В производстве фильмов существует своя грамматика, как и в литературе. Все знают, что должна быть основа, и даже если у вас есть идиосинкразические идеи, которые действуют только тогда, когда ломают правила, базис все равно должен быть и он должен быть очевиден. Есть такой традиционный прием – «покрывать» сцену. Хорошие режиссеры знают, как это сделать по правилам – и я догадываюсь, что некоторые идут на многое ради этого. Но, как вы понимаете, что соблюдение правил не гарантирует отличный результат. Это было бы слишком просто.

Джоэл: Мы обычно делаем раскадровки большинства сцен. Но утром всегда начинаем с репетиции с актерами. Мы все вместе много ходим по площадке, и, как правило, актеры сами определяют, что и где лучше сыграть, где это будет комфортнее или интереснее. Затем мы идем к главному оператору и решаем, согласно показанному актерами, что из раскадровки оставить, а что не снимать. В остальном мы раскадровку даже не замечаем, потому что если бы она задавала рамки нашей работе, все получалось бы очень академичным.

Итан: Практически всегда

мы знаем, как должен выглядеть кадр. Иногда очень точно себе это представляем, чаще – приблизительно.

То, сколько раз мы будем «покрывать», будет зависеть от разных факторов. Мы редко снимаем сцены без «покрытия», за исключением разве что наших последних фильмов и «Фарго» – в них просто все было снято одним дублем. В остальных случаях мы делаем так много дублей, что в конце дня смотрим друг на друга как два идиота, которые никогда не снимали фильмы!

Джоэл: Обычно мы больше «покрываем» в начале фильма: тогда все снимается дольше, кажется, что времени больше, а сами мы нервничаем и боимся. А уж когда мы входим в ритм, то становимся увереннее.

Более широкий подход

Итан: Мы не пуристы по части техники и готовы пробовать все. Что до объективов, то мы стараемся использовать более широкие модели, чем обычно используют другие режиссеры, это правда. Одна из причин: мы любим двигать камеру, а широкие объективы делают эти движения куда динамичнее. А еще дают большую глубину кадра. Хотя, с другой стороны, она как бы сплющивают актеров, и это беспокоит многих режиссеров, хотя, если честно, нас это никогда особо не волновало. Наш новый главный оператор Роджер Дикинс, с которым мы начали работать с «Бартона Финка», медленно, но верно пытается изменить этот подход. Думаю, до нас он никогда не использовал объективы шире 25 мм. Хотя мы сами никогда не использовали объективы шире 40 мм, которые остальные считают достаточно широкими.

Джоэл: Мы экспериментровали в двух фильмах – «Просто кровь» и «Бартон Финк». В первом – просто потому, что он реально был нашим первым фильмом и все было в новинку. И если уж совсем честно, мы до конца не понимали, что делаем. Второй, «Бартон Финк», стал нашим самым стилизованным фильмом, а еще в нем мы столкнулись с одним вопросом: как снять фильм о парне, который большую часть времени проводит в комнате, и при этом сделать его интересным? Вот это была задача. Хотя и «Подручный Хадсакера», и «Фарго» тоже были в каком-то смысле экспериментальными в плане стилизации, особенно последний, в котором мы создали несуществующую реальность. По сравнению с ними наши нынешние фильмы не такие захватывающие. Не то чтобы нам не нравилось то, как они выглядят, но все они уступают тому, что мы снимали раньше.

У лучших актеров есть свои идеи

Джоэл: Ни у одного из нас не было опыта актерской игры; в кино мы пришли как техники или писатели, в отличии от тех, кто приходит из театров и имеет опыт работы с актерами. Когда мы снимали первый фильм, мы еще не успели поработать с профессиональными актерами, поэтому, помню, у нас были весьма специфические представления о том, как должны звучать реплики или как проводить читки. Постепенно появляется опыт и эти процессы начинают казаться более забавными; понимаешь, что не все твои идеи правильны. Поэтому мы и

нанимаем актеров, чтобы они улучшали нашу концепцию – не только передать идеи, но и расширить их,

создать что-то собственное, что мы бы ни за что не придумали сами.

Итан: В системе работы с актерами есть два условия. Режиссер не должен им говорить, что делать, но должен объяснить, что он хочет, так, чтобы актеры могли адаптироваться, должен помочь им выразить себя. Ведь мы все собираемся на съемочной площадке не для того, чтобы учить кого-то, а чтобы обеспечить актеров тем, от чего им становится комфортно, что они ждут от нас. Иногда им хочется просто поговорить о том, что они делают, или спросить вас: «Скажи, где мне встать и как быстро говорить?». Так что это вопрос притирки первых нескольких дней и того, как актеру настроиться на процесс. Лучше не вставайте у них на пути.

Джоэл: Актеры любят работать во всех возможных направлениях. Не спрашивайте об этом. Но действительно легко работать с теми из них (с точки зрения визуализации), у кого есть собственные идеи, которые, возможно, и не вписываются в ваше видение сцены. Но они все равно делятся с вами своими соображениями, чтобы проработать их. А еще они очень чувствительны к определенным степеням визаулизации. Джефф Бриджес, например, такой. Он всегда адаптирует свои идеи под точку зрения режиссера. Да, у него есть свое мнение, но он всячески будет стараться объединить его с вашими идеями.

Итан: Конечно, кастинг – это важно. Будьте готовы к сюрпризам. Иногда все стандартно, а иногда стоит пойти на риск ради чего-то интересного. Например, Том в «Перекрестке Миллера» не был описан как ирландец, но Гэбриэл Бирн пришел и сказал, что будет гораздо круче, если он будет говорить с ирландским акцентом. Я еще подумал тогда: «Ну ладно». А когда начали снимать, мы поняли, что это действительно здорово. И мы переписали роль. То же и с Уильямом Мейси в «Фарго». У нас в уме его герой Джерри Лундегаард был совсем другим: толстоватым и неуклюжим. Но вот пришел Уилл и персонаж кардинально изменился. Поэтому мы так часто проводим читки с актерами, даже если знаем, как они работают – ведь всякое может произойти.

Джоэл: Как только кастинг завершен и начались съемки, сюрпризы нам больше не нужны. Мы не особенно любим, когда актеры импровизируют, например. Это не значит, что иногда они переделывают свои реплики или не говорят чего-то от себя – это другое дело. Импровизировать мы разрешаем только во время репетиции, чтобы что-то добавить или убрать. Но так, чтобы это не повлияло на всю сцену в целом. А еще мы часто просим актеров самих придумать небольшую часть сцены – за пять минут до и после основной сцены. Нам кажется, так им легче понять сцену. Джефф Бриджес и Джон Гудман часто и охотно так делали в «Большом Лебовски». Иногда это было довольно забавно, а порой даже лучше, чем мы сами бы могли придумать!

ФИЛЬМЫ:

«Просто кровь» (1983), «Воспитыние Аризоны» (1987), «Перекресток Миллера» (1990), «Бартон Финк» (1991), «Подручный Хадсакера» (1994), «Фарго» (1995), «Большой Лебовски» (1998), «О, где же ты, брат?» (2000), «Человек, которого не было» (2001)

 

Такеши Китано

р. 1948, Токио, Япония

Брать интервью через переводчика всегда трудно, но в случае с Такеши Китано это и вовсе было сюрреалистично. У режиссера, обычно играющего в своих же фильмах гангстеров, непроницаемое лицо и глубокий голос; все, что он говорит на неведомом японском языке, со стороны звучит как догма. Некоторые вещи в переводе оказываются ироничными, хотя не похоже, что режиссер пытался нас рассмешить. А даже если бы и пытался, боишься рассмеяться при нем; вообще иногда кажется, что

он вас убьет, если вы не отреагируете на его слова с должным почтением.

Мы встретились на Каннском кинофестивале, куда он привез свой фильм «Кикуджиро» – комедию, которая расстроила многих критиков, думаю, именно тем, что это комедия. Однако именно как комик Китано дебютировал на японском ТВ, хотя за этим последовала череда темных, жестоких и лиричных фильмов; именно они стали известны во всем мире как японская альтернатива уже известным всюду гонконгским фильмам схожего жанра. Он быстро собрал группу поклонников своего хард-кора, однако коммерческий успех его картин оставался незначительным, пока в 1998 году он не взял Гран При Венецианского кинофестиваля за фильм «Фейерверк». Этот фильм обладает настолько красивым видеорядом, что любому ясно, насколько велик гений Такеши Китано.

Мастер-класс Такеши Китано

Вместо того, чтобы преподавать, я уже некоторое время вынашиваю идею написать книгу, в которой опишу свой опыт режиссера, поделюсь идеями, наработанными теориями и дам советы (о работе с изображением и с актерами) людям, которые еще не успели снять фильм. Останавливает меня пока только одно – боязнь насмешек. Когда великий Акира Куросава читал лекции, это было нормально. Но я снял всего несколько фильмов и, если начну играть роль профессора, знаю, что скажут люди: «Кем ты себя возомнил?». Так что пока я немного подожду. Но все равно ее однажды напишу.

Успех идеальных изображений

Я неслучайно заговорил о Куросаве. Если бы ученики спросили меня о самом великом фильме, я бы тут же велел им посмотреть «Тень воина», «Семь самураев» или «Расёмона». В его фильмах – удивительно точное изображение. Кадры, расстановка актеров, композиция – все всегда идеально, даже когда камера двигается. Можно взять любой из 24 кадров – и получится красивейшее изображение. Думаю, это

правильное определение цели кинематографа: успех идеальных изображений.

Куросава – единственный режиссер, этого достигший.

В моем случае я бы был счастлив даже двум-трем кадрам, пусть не идеальным, но сильным, которые формируют базу для всего фильма. Например, в «Кикуджиро» еще даже до того, как я написал сценарий, я решил включить момент, где мой персонаж идет один по пляжу, а мальчик бежит за ним, чтобы взять его за руку. Этот кадр, а также несколько других как раз стали той основой и причиной для меня снять именно этот фильм. Имея все это в уме, я придумал сюжет и написал остальные связующие сцены. Но сюжет в конечном итоге оказался не так силен: все-таки мое кино – про изображение, а не про идеи.

Начало, плохие и приятные сюрпризы

Закрывая тему Куросавы: всегда мечтал ознакомиться с его отснятыми ежедневными материалами, чтобы увидеть воочую, как он кадр за кадром корректировал материал, чтобы добиться такого потрясающего результата. Увы, такой возможности мне не представилось.

На самом деле, как режиссер я состоялся довольно странно и совсем того не планируя. Я много работал на ТВ, стоя за камерой – или камерами, которых в студии обычно было по шесть штук. Так я начал понимать, каким образом выстраиваются отношения между ней, пространством и актерами. Понемногу я стал сам генерировать идеи относительно того, как следует снимать, а после и вовсе перестал соглашаться с указаниями, отвечая: «Нет, камера должна снимать не то, а это, и не с этого ракурса, а с того!». Так я начал сам режиссировать шоу, оставаясь при этом оператором. Несмотря на все это, моя режиссура на ТВ была не хороша – далеко не хороша, однако вскоре я почувствовал, что могу выйти на большой экран. Там-то я и столкнулся с неожиданной огромной проблемой: реальностью.

На съемках моего первого фильма команда мне просто не доверяла. Думаю, они видели во мне выскочку с ТВ, который решил замахнуться на фильм. Хорошо помню, как в первый съемочный день попросил оператора установить камеру для съемки – он воинственно глянул на меня и спросил: «Почему вы хотите снять это так? Почему бы не снять общий план?». Я объяснил ему, что именно считаю нужным и что не вижу необходимости в общем плане в данной сцене. Но его это не устроило – он требовал назвать причину. И весь коллектив был настроен точно так же. У него было на этот счет свое мнение и нам пришлось пикироваться целый час, прежде чем я смог отстоять свою точку зрения. Сам кадр был не так важен (в итоге он так и остался лежать в мусорной корзине в монтажной), но это было дело принципа. Мне нужно было утвердиться как стоящему режиссеру. И так продолжалось до конца этих съемок.

Другая вещь, поразившая меня на моих первых съемках, – неправдоподобное количество ограничений: финансовых, временных, человеческих, художественных; все они вставали между моим видением картины и итогом работы. Я всегда думал, что работа режиссера – просто выдавать хорошие идеи. А оказалось, что ему приходится регулировать массу процессов и многое контролировать, чтобы воплотить все эти идеи в жизнь.

Фильм – это коробка с игрушками

Кино – очень личная штука. В первую очередь я снимаю кино для себя и только для себя, словно мне в руки попала коробка, полная чудесных игрушек, с которыми я играю. Надо сказать, очень дорогая коробка – порой мне даже стыдно от того, что я могу с ней играть. Однако проходит время, фильм готов и убирается в жестяную коробку – все, больше он вам не принадлежит, а становится игрушкой зрителей – и критиков. Так что нечестно было бы отрицать, что

фильм – это в первую очередь забава для меня самого.

Поэтому я никак не могу понять, как режиссеры могут снимать кино по чужим сценариям: кино – очень личная вещь; только если режиссеру не предоставили карт-бланш на адаптацию сюжета – тогда за такую работу надо немедленно хвататься и делать из нее собственный сценарий. Эта интимность кинематографа представляет собой одновременно и силу, и слабость режиссера. Я слышал, как многие из них это говорят, да и для меня это верно: в каждом новом фильме я стараюсь сделать что-то абсолютно иное, чего ранее не делал. Однако когда вижу результат, то понимаю, что снова сделал тот самый свой фильм, который уже снимал. Допустим, не такой же, но если бы его увидел инспектор полиции, он бы сказал так: «Китано, не сомневаюсь, что это твоих рук дело: тут повсюду твои отпечатки!»

Принимай решения, даже самые деспотичные

Изображение для меня всегда в приоритете. Даже больше, чем игра актеров. Поэтому я всегда начинаю с того, что устанавливаю камеру. Утром на площадке у меня даже не всегда есть конкретная идея насчет того, что я хочу снять, но зато понимаю, что решение надо принять быстро, поскольку команда уже собралась и все с нетерпением ждут, когда я начну раздавать указания. Если я буду слоняться в ожидании вдохновения, они от меня не отстанут и будут ходить за мной по пятам. Однажды мы снимали сцену в горах. Я ускользнул на несколько минут, чтобы побыть наедине с собой и подумать. Когда я нашел себе спокойный уголок, то с горечью обнаружил, что вся съемочная группа покорно последовала за мной. Они очень расстроились, когда я попросил всех уйти и оставить меня одного. Так что если утром на площадке вдохновение не посещает меня в течение 10 минут, я начинаю раздавать случайные указания из серии «Начнем отсюда». Ребята устанавливают декорации, свет, камеры, затем мы зовем актеров. Мы делаем небольшой прогон, который, конечно, в 9 случаях из 10 не работает. Однако через некоторое время все у меня в голове складывается как надо, и вот я уже могу предложить более подходящий вариант. Да, приходится просить команду менять все по 3–4 раза, но это лучше, если бы они слонялись без дела в ожидании моего вдохновения.

С другой стороны, если я нахожу удачный для себя ракурс, я «покрою» кадр всего несколько раз или вообще не покрою.

Я выбираю один способ съемки и придерживаюсь его до самого ее окончания,

хотя часто потом об этом жалею в монтажной. Пока оператор не запустит камеру, я не буду пробовать ничего другого. Время от времени это его нервирует.

Раньше он предлагал мне на всякий случай снимать на 2 или 3 камеры. Я делал так, чтобы успокоить его, но во время монтажа потом понимал, что практически все время использую кадры, снятые главной камерой, которую выбрал в самом начале. Так что я прекратил это делать.

Тем не менее, я думаю, что режиссер должен быть очень бдительным: не в смысле того, что должен снимать оператор (это уже его работа), а в смысле всех неожиданностей и спонтанностей, происходящих на съемочной площадке, которые можно использовать в самом фильме. Мы снимали сцену на пляже для фильма «Фейерверк», когда я увидел, как по волнам на море прыгает большая рыба, и сразу же велел оператору снять это. Не могу объяснить, почему, но я точно знал, что этот кадр необходим, что он точно войдет в фильм. Когда подобные вещи срабатывают, чувствуешь огромное удовлетворение.

Попробуй [почти] все

В кино существуют фундаментальные правила, выработанные в течение долгих лет его истории великими режиссерами. Я считаю, что вместо того, чтобы относиться к ним с почтением,

мы должны адаптировать эти правила к своим работам – этот процесс изменения и нарушения будет даже полезен.

Я знаю, что в большинстве киношкол – в японских точно – студентов учат тому, что фильмы должны представлять чью-то точку зрения. Но вот я, например, иногда снимаю персонажей с верхнего ракурса, смотрю на них сверху вниз, словно паря над ними. И это работает. Никто никогда меня не спрашивал, что это за «видение бога» или птицы – публика совершенно нормально на это реагирует. Однажды я снял кадр с низкого ракурса сразу после сцены перестрелки, и оператор не понял этого, сказав: «Это невозможно! Получается, что у вас труп видит, хотя он же мертвый». Это его буквально шокировало. Но именно такой ракурс показался мне правильным, и зритель не удивился.

Однако, есть и такие вещи, которых я никогда не делаю. Например, ненавижу, когда камера начинает крутиться вокруг героев. Представьте: за столом сидят трое и беседуют – и вот камера начинает крутиться вокруг них. Не могу объяснить, почему, мне это движение кажется мне фальшивым. Меня часто обвиняют в том, что я не использую всех возможностей камеры, но это движение я точно никогда и ни за что не буду использовать. А еще – сейчас вы точно улыбнетесь – я очень хочу попробовать одну штуку: поместить камеру в центр стола и начать вращать ее (как вращающееся блюдо в центре стола в китайских ресторанах). Да, я готов вращать камеру перед лицами актеров, но не у них за спиной. Не знаю, почему.

Одним из моих самых экспериментальных фильмов была «Сонатина»: когда я его снимал, то очень боялся, что люди решат, будто у меня не все дома, хотя это в основном касалось сюжета картины. Если говорить о странностях формы, то тут следует, конечно, привести в пример «Кикуджиро». Например, меня лично позабавила идея снимать как бы с позиции стрекозы. А еще этот кадр, когда голова официантки снята на вершине шапки из пивной пены. Это не самый удачный кадр, но я хотел попробовать. Была еще сцена, в которой я пытался соединить два ракурса: отражение мальчика в покрышке колеса отъезжающей машины. Как я не старался, все вышло наоборот: мальчик словно уезжал, а колесо осталось. Очень плохо.

Выбирай нетипичных актеров

Никогда не работаю с известными актерами, поскольку считаю, что нет ничего опаснее для таких фильмов, как те, что снимаю я. Известный актер вносит в кадр столько силы, что невольно вводит его в дисбаланс, вредит кадру, а не наоборот. Кроме того, выбирая актеров, я отказываюсь работать с теми, кто специализируется на характерных ролях, поскольку в их игре уже есть определенные наработанные вещи, которые невозможно изменить. Так, например, для роли гангстеров я никогда не беру актеров, которые уже играли гангстеров в других фильмах. Я скорее приглашу актеров, которые играли полицейских – результат будет поразительный. Причина, по которой я сам часто играю в своих фильмах, заключается в том, что у меня совершенное особое ощущение времени – например, я никогда не говорю в тот момент, когда люди ожидают от меня этого. Я всегда немного выпадаю из синхрона. А поскольку здесь я сам себе режиссер, то мне не нужно кому-то объяснять, как определить эти самые моменты, которые по-настоящему важны в моих фильмах.

Управлять актерами одновременно и просто и трудно. Думаю, секрет в том, чтобы не давать актерам их тексты сильно заранее – возможно, даже не за день до съемки, а гораздо позже. Ведь тогда они начнут репетировать в одиночку, снимут себе в уме собственный фильм, напридумают много лишнего. А на площадке я предложу им свое видение, которое разрушит все сформировавшиеся у них представления о роли. Так что чаще всего я даю им текст прямо перед съемкой в надежде, что у них будет время только лишь заучить слова.

Лучшее мое наставление актерам – играйте так, словно это ваши будни… а вы просто иначе одеты, чем обычно.

Азия против Америки

Не могу точно сказать, какое место в кинематографе я занимаю. Оценивая азиатское кино в целом и японское в частности, мне кажется, что я вижу крестьянина, который приехал в город и надел на себя все самое лучшее, но чувствует себя при этом некомфортно.

При этом я не считаю, что близок американскому кино. В нем слишком много стандартов, догм: должен быть герой, семья, афроамериканцы, сцены с приемом пищи и так далее. Все так строго. Кроме того, азиатское кино может кое-что такое, чего не может американское: контролировать время. В голливудском кино, если тишина длится более 10 секунд, люди начинают волноваться. У нас, азиатов, со временем более естественные и здоровые отношения. Это, конечно, вопрос менталитета. Для американцев «хорошо провести время» означает провести его в Диснейленде, а нам хватает простой игры в пинг-понг. Хотя, думаю, именно денежный вопрос определяет стиль кинематографа каждой страны, что весьма печально.

ФИЛЬМЫ:

«Жестокий полицейский» (1989), «Точка кипения» (1990), «Сцены у моря» (1992), «Сонатина» (1993), «Снял кого-нибудь?» (1994), «Ребята возвращаются» (1996), «Фейерверк» (1997), «Кикуджиро» (1999), «Брат якудзы» (2000)

 

Эмир Кустурица

р. 1954, Сараево, Югославия

Сняв не так много фильмов, Кустурица каким-то образом умудрился получить уже два Гран При Каннского кинофестиваля – одну из самых желанных наград для любого режиссера. Но что поражает в нем больше всего, так это то, насколько далек он от всего этого успеха. Обычно он дает интервью в гостиничных номерах или уединенных апартаментах. Но для нашей встречи (во время проката «Черной кошки, белого кота») он предложил кафе, которое расположено под его квартирой в Париже. Я боялся, что каждые пять минут нас будут прерывать узнавшие его люди, но этого не произошло.

Кустурица не так узнаваем, как его фильмы. Если вы никогда не видели ни одной его картины, постарайтесь представить себе нечто среднее между цыганским цирком-шапито и сеансом магии и волшебства. Наверняка вам будет трудно это сделать: вот в этом-то и есть изюминка югославского режиссера, потому что он только это и делает. Кажется, что весь его хаос невозможно организовать, что только по воле случая получаются такие поэтические и непредсказуемые картины. Однако, как вы поймете из его мастер-класса,

мистической и дикой славянской душой Эмира Кустурицы руководит строгий и точный разум,

которым так славятся все режиссеры Восточной Европы.

Мастер-класс Эмира Кустрицы

Сама идея научить кого-то снимать кино очень амбициозна и занимательна, однако, думаю, совсем не реалистична. Два года я учился этому в Колумбийском университете в Нью-Йорке и вышел оттуда с полным ощущением, что невозможно дать кому-либо рекомендации о том, как снимать кино. Гораздо логичнее смотреть фильмы и анализировать их, приводить конкретные примеры сцен или кадров, чтобы показать, как режиссеры используют данные им природой таланты.

Лично мне кажется, что самый первый и важный урок будущему режиссеру должен заключаться в том, чтобы научиться быть автором, вкладывать свое видение в фильм. Ведь кино – это искусство коллаборации, в котором имеешь дело с мнениями и идеями других людей. У молодых обычно так много идей, но так мало опыта, поэтому все их идеи часто гибнут под гнетом реальности. Так что для начала

нужно осознать, кто ты есть, откуда и как выразить весь этот опыт языком кино.

Возьмем, к примеру, фильмы Висконти: вы быстро поймете, что его манера режиссирования сложилась из-за того, что он ставил оперы. То же с Феллини: за спиной этого режиссера всегда стоит чертежник. Так что очевидно, что мое детство на улицах Сараево, полное постоянных встреч, общения, энергии и любопытства, повлияло и на мою манеру снимать кино. После первых пяти минут изучения фильмов любого режиссера понятно, что у каждого своя манера выстраивать работу. Когда вы научитесь отличать и сравнивать приемы всех этих мастеров, то сможете создать собственные.

Моя учебная программа

Каждый период в истории кино предлагает отдельную тему для изучения. Например, я бы всегда начинал с того, что показывал своим ученикам «Аталанту» Жана Виго, поскольку, на мой взгляд, этот фильм демонстрирует идеальный баланс между звуком и изображением. Он был снят в начале 1930-х, когда все в кино еще казалось новым и свежим; звук и изображение использовали с большой осторожностью и умеренностью. Когда же я смотрю нынешние фильмы, меня поражает, насколько режиссеры насилуют эти два критерия – все настолько гипертрофировано, что кажется нездоровым.

После «Аталанты» я бы перешел к «Правилам игры» Жана Ренуара, фильму, который лично я считаю вершиной мастерства режиссера во всей истории кинематографа. Это вершина элегантности повествования, с кадрами, которые не слишком коротки и не слишком затянуты, всегда адаптированные под видение человека, с богатой визуальной насыщенностью и глубиной кадра. Кроме того, именно Ренуары, отец и сын, во многом повлияли на мою манеру всегда создавать очень глубокие и очень насыщенные кадры. Даже снимая крупные планы, я стараюсь создать какой-то процесс, происходящий позади:

лицо всегда связано с тем, что происходит вокруг него.

Итак, вернемся к моей программе. Далее мы бы переключились на голливудские мелодрамы 1930-х годов и те уроки построения структуры, простоты и эффективности повествования, которым они могут нас научить. Вспомним русское кино и его почти математически точным режиссированием, затем послевоенное итальянское с Феллини и единством эстетики со средиземноморским мироощущением, которое делает эти фильмы трепещущими, живыми и похожими на цирковое представление. Наконец, мы перейдем к американскому кино 1960-70-х годов, тому авангарду и решительно современному стилю кино, который мастера вроде Лукаса и Спилберга в 1980-е вывели на новый уровень.

Оживить изображение

Первые мои студенческие фильмы были очень линейными. Они были очень строги по художественной части, но не особенно интересные для просмотра. Один из самых важных уроков, который я получил во время изучения кино в Чехословакии, заключался в том, что кино остается в стороне от условий других искусств с точки зрения коллаборации. И я говорю не только о работе команды, которая снимает фильм, но и том, что находится перед камерой, что вселяет в сцену душу и заставляет ее жить. Как режиссер, я обнаружил, что располагаю целым рядом элементов, которые я могу складывать словно мозаику до тех пор, пока не появится та самая искра, которая оживит всю сцену. В этом есть что-то от музыки: когда используешь разные звуки, стараясь создать мелодию. Так и я пытаюсь

создать мелодичную ассоциацию в сознании зрителя, а не просто сделать какой-то посыл.

Поэтому я трачу огромное количество времени, подготавливая каждый кадр, а затем просматривая отснятое. Я стараюсь гармонизировать огромное количество элементов на разных уровнях, пока конкретная эмоция не начнет пронизывать изображение на экране. Поэтому-то в моих картинах так много движения. Мне противна идея выражать эмоции персонажа через диалог, а не через движение. Это слишком просто и именно этим сейчас занимаются все чаще, словно это эпидемия. Я стараюсь, чтобы мои актеры говорили меньше, а даже если они и говорят, то, значит, будет двигаться или камера или они сами.

В «Черной кошке, белом коте» есть сцена, которой я горжусь: в ней два актера обмениваются резиновым колечком и клянутся друг другу в любви. Я снимал ее так, чтобы камера вращалась вместе с этим кольцом.

Для меня это круговое движение – а ведь на идеальной геометрии круга вообще выстроен весь мир – куда важнее всех сказанных героями слов.

Принцип – субъективность

Самое ужасно заблуждение молодых режиссеров – будто кино это объективное искусство. Единственный способ стать хорошим режиссером – не только иметь свою точку зрения, но и уметь выводить ее в каждом фильме, на каждом уровне. Да, мы снимаем свои фильмы для себя, но с надеждой, что то, что нравится нам, понравится и остальным. Если пытаться делать фильм для зрителей, вы их не удивите. А если их не удивить, то их нельзя вовлечь и заставить думать. Таким образом, каждый фильм – в первую очередь ваш. Следует ли самому писать сценарии, чтобы снять свой фильм? Не думаю. Хотя, с другой стороны, я верю, что гораздо больше свободы появляется, когда мы творим фильм от начала до конца сами. Обычно я адаптирую чужие сценарии, но на площадке добавляю столько от себя, что, по сути, получается, переписываю их. Ведь сценарий – это только основа, фундамент, на котором я могу выстроить любое здание фильма. Никогда не позволяю себе циклиться на тексте – я всегда открыт для идей актеров или влияния обстоятельств.

Главное – убедиться, что фильм включает все, что нужно лично мне,

поэтому в моих фильмах всегда есть парящие в воздухе люди, свадьбы, оркестры и так далее. Я одержим этими вещами, они появляются у меня так же часто, как бассейны на рисунках Хокни. Элементы одни и те же, просто я располагаю их в разном порядке для каждой истории.

С технической точки зрения моя режиссура абсолютно субъективна. Перед каждым режиссером встает эта дилемма, когда настает время работы с камерой. Художественное решение принимается согласно логике, морали или инстинктам. Я всегда руководствуюсь последними, хотя понимаю, что логика в данном случае была бы лучше. В любом случае, не при приходится говорить о какой-то кинограмматике. Или же их просто тысячи – своя у каждого режиссера.

Все решает камера

Подготовку сцены я начинаю с расположения камеры, поскольку считаю, что важнейшая задача режиссера – контролировать пространство и то, что ты хочешь в нем увидеть. Это основа всего кинематографа. Осуществлять этот контроль помогает камера. Актеры должны вписываться в заранее определенные рамки кадра и никак иначе. Во-первых, по очевидным причинам так проще соотносить предложенные актером идеи с визуальными ограничениями. А во-вторых, режиссеру проще управлять актерами в том смысле, что если он понимает, как выглядит сцена со стороны, он будет давать актерам ясные и понятные указания, которые облегчат их работу. Камера – союзник режиссера, источник его силы: с ее помощью он может обосновывать все свои решения, даже произвольные.

На мой взгляд, многие начинающие режиссеры ошибочно считают, что кино – это разновидность телетеатра; они ставят игру актеров на первое место, в приоритет, и не могут выразить визуально свою точку зрения. И это часто работает против них, ведь актерами надо управлять и нужно уметь вписывать их в заданные параметры. Если разрешать актерам делать перед камерой все, что им захочется, они вскоре станут нерешительными и запаникуют.

В то же время нельзя чересчур сужать рамки. Поэтому вы должны иметь очень четкое представление о том, как будет сниматься сцена – только так можно вносить в нее что-то неожиданное и свежее извне. Как бы не был я уверен насчет того, как должна выглядеть сцена, редко мне удается предположить, как все будет выглядеть в итоге.

Каждый фильм как первый

У режиссера должна быть только одна эстетическая цель: стимулировать самого себя тем, что он делает. Я понимаю, что сцена хороша, когда сердце мое начинает биться чаще. Сам я делаю фильмы только ради того, чтобы ощутить это приятное чувство. Меня самого должно словно затягивать из реального мира в мир этого кино. Если это получается, я верю, что то же самое ощущение захватит и моих зрителей.

Чтобы этого достичь, думаю, нужно воспринимать каждый свой фильм как первый опыт в режиссуре. Никогда не уступайте рутине, пробуйте и экспериментируйте. С опытом приходит смелость не поддаваться своим старым привычкам и просто брать и менять объектив, чтобы добавить в кадр динамики. Однако стоит научиться понимать, когда необходимо остановиться. Например, я всегда запрещаю «покрывать» сцены. Я принимаю единственное решение о том, как и что снять, и придерживаюсь только его, хотя потом это зачастую чревато головной болью в монтажной. Непрекращаю-щаяся борьба, зато она заставлет меня тщательно взвешивать каждое свое решение. И еще я не стесняюсь проводить каждое свое решение до конца. Бывает, что хочется остановиться на третьем дубле, но я заставляю себя идти дальше, открыть сердце, самую суть сцены. Поэтому я продолжаю дубль за дублем снимать одно и то же. Знаю, это слишком. Это пугает продюсеров. Но когда я узнал, что Стэнли Кубрик делал по 40 дублей в своем последнем фильме, я еще больше уверился в своей правоте.

ФИЛЬМЫ:

«Помнишь ли, Долли Белл?» (1981), «Папа в командировке» (1985), «Время цыган» (1988), «Аризонская мечта» (1991), «Андеграунд» (1995), «Черная кошка, белый кот» (1998), «Истории на супер 8» (2001)

 

Ларе фон Триер

р. 1956, Копенгаген, Дания

Слово «компромисс» – пустой звук для фон Триера. Он человек крайностей, эксцентрик до мозга костей. Когда его фильм «Рассекая волны» показывали в 1996 году в Каннах, он туда так и не полетел, потому что боится летать. Главная актриса картины, Эмили Уотсон, звонила режиссеру с показа, чтобы тот мог услышать реакцию публики. Когда два его следующих фильма («Идиоты» и «Танцующая в темноте») вновь отобрали для показа в Каннах, он додумался приехать туда, то бишь проделать весь длинный путь через всю Европу, из Дании на юг Франции… в трейлере.

С каждым своим фильмом фон Триер бросается из одной крайности в другую. Если проследить его эволюцию как режиссера от «Элемента преступления» до «Танцующей в темноте», ничего не приходит на ум, кроме того, что он задумал изобрести кинематограф заново. В 1995 году Ларе фон Триер с группой датских режиссеров создают манифест «Догма 95», особо строгий свод правил и ограничений, которые он и его коллеги обязались соблюдать в своих фильмах. Несколько режиссеров из других стран присоединились к движению, особенно после громкого успеха картины Томаса Винтеберга «Торжество» (1998). Многие тогда восприняли манифест с недоумением.

Признаюсь, я ожидал встретить склонного к поучительству отчужденного индивидуалиста. И, хотя нельзя назвать фон Триера простым или особенно теплым собеседником, я был удивлен, что он, так много думающий о технических аспектах кино,

может так много рассказать о фильме как образчике чистого эмоционального опыта.

Мастер-класс Ларса фон Триера

Причина, по которой я начал снимать фильмы, заключается в том, что только так я смог бы увидеть все те картинки, что роятся в моей голове. У меня были видения, от которых можно было избавиться, только выведя их через камеру. Думаю, это отличная причина. Хотя сегодня все, конечно, обстоит иначе: видений больше нет, и кино стало моим способом создавать их самостоятельно. Это уже не причина снимать кино, она изменилась, но мой подход к их режиссированию. Все эти изображения стали довольно абстрактными, в отличии от тех, что были раньше – они были конкретными. Не знаю, как это произошло; думаю, все дело в том, что я становлюсь старше, более зрелым. Когда ты молод, вокруг тебя одни только идеи, в том числе и в кино, но с возрастом начинаешь задумываться о жизни, ищешь иные подходы к работе, отсюда и изменения.

Несмотря на это, надо сказать, что для меня производство кино всегда связано с эмоциями. Что меня вдохновляет в великих режиссерах, которые мне нравятся, так это то, что если мне показать всего пятиминутный кусочек любого их фильма, я сразу пойму, что он принадлежит одному из них. И даже при том, что все мои фильмы очень разные, думаю, про них можно сказать то же самое – их связывают эмоции.

В любом случае, я никогда не стану снимать фильм, чтобы выразить какую-то особую идею. Я понимаю, что поначалу мои фильмы кажутся довольно холодными и даже математическими, но в глубине каждого из них я все равно закладываю свои эмоции. Причина того, что мои нынешние фильмы сильнее, эмоциональнее, даже личностнее, в том, что я, похоже, стал настоящим конвейером эмоций.

Зрители? Какие зрители?

Я пишу собственные сценарии. У меня нет какого-то особого взгляда на теорию авторства, хотя единственный фильм, который я адаптировал с чужого сценария, не нравится мне больше всего. Так что думаю, между собственным сценарием и адаптацией чужого разница есть. Однако

режиссер обязан уметь работать с чужим материалом и делать его полностью своим.

Хотя с другой стороны, даже если кто-то уверяет, что наработал материал сам, можно заметить, что в основе все равно лежит то, что человек увидел или услышал у других – то есть это не его работа в полной мере. По мне, все довольно субъективно.

Что я знаю наверняка, так это то, что фильм надо снимать для себя, а не для зрителей. Если начать думать о них, запутаешься и потерпишь неминуемое фиаско. Нет, конечно, должно быть желание общаться с другими, но целый фильм на этом выстроить никак нельзя. Мы ведь снимаем фильмы потому, что сами хотим, а не потому, что думаем, будто бы их хочет видеть публика. В эту ловушку, как я вижу, попадают многие режиссеры. Когда я вижу фильм, то сразу понимаю, что режиссер снял его ради ложных целей, а не сделал этого, потому что очень хотел.

Это не означает, что любой может снимать заказные фильмы, но подразумевает, что нужно самому полюбить свою работу, прежде чем предложить полюбить ее публике. Режиссеры уровня Стивена Спилберга снимают очень коммерческие проекты, но я просто уверен, что он обожает все картины, которые делает. Поэтому они так успешны.

У каждого фильма свой язык

Не существует грамматики для производства кино. Для каждого фильма создается свой язык. Когда я снимал свой первый фильм, то делал раскадровку всего, даже самых незначительных деталей. Например, в «Европе» нет ни одного кадра, который бы не попал в раскадровку – съемки как раз пришлись на пик моего периода одержимостью контролем. Я делал очень техничные фильмы и хотел контролировать все, что, конечно, делало съемочный процесс очень болезненным. Причем, результат был необязательно хорош. Как вы наверное уже поняли, «Европа» – мой самый нелюбимый на данный момент фильм.

Желание контролировать все чревато тем, что когда ты делаешь раскадровки всех сцен и планируешь абсолютно все, процесс съемки становится рутиной. И самое ужасное: в итоге вы осуществите всего 70 % того, о чем мечтаете, и то если повезет. Вот поэтому сегодня я делаю более качественные фильмы. Например, в «Идиотах» я вообще не тратил время на обдумывание съемки до того, как непосредственно начинал снимать. Ничего не планировал. Просто приходил и снимал то, что вижу. В этом случае

начинаешь с нуля и все происходит само собой. Никаких раздумий, никакого огорчения.

Конечно, это получилось потому, что я все снимал сам, причем небольшой видеокамерой, которая была уже не просто механизмом, а моими глазами – она смотрела так же, как и я. Если актер справа что-то говорил, я просто поворачивался вместе с камерой к нему, а затем разворачивался в сторону актера, допустим, слева, который ему отвечал или поворачивался совсем в другую сторону, если там происходило что-нибудь интересное. Конечно, с такой техникой есть вещи, которые упускаешь из виду, но приходится делать выбор. Одно из главных преимущество такой съемки – ты больше не ограничен во времени. Некоторые сцены длиною в минуту раньше могли сниматься целый час, что, конечно, ужасно, так что благодаря фактору времени я выбираю камеру. Круто все время снимать, снимать, снимать. Сразу не нужны репетиции. Время перед съемкой можно использовать для обсуждения персонажей. Поскольку из сценария актеры знают, что надо делать, мы можем сразу начать снимать. Может, мы переснимем все 20 раз, какая разница. Не нужно задумываться об этом. Какие чувства зафиксирует пленка – об этом можно будет позаботиться потом в монтажной.

У всех есть правила

Многие считают, что правила «Догмы 95» стали реакцией на чужую режиссуру – мол, я решил отделить себя от остальных режиссеров, чтобы показать свое отличие от других. Дело не в этом. На самом деле, это совсем не так, потому что, если честно, я не представляю, как другие снимают кино. Я никогда не хожу в кино и не смотрю фильмы – мне совершенно плевать на то, что происходит вокруг. Поэтому «Догма 95» – это в первую очередь реакция на мои собственные работы, моя попытка стать лучше. Может звучать претенциозно, но я словно жонглер в цирке: начинал с трех апельсинов, а потом со временем задумался: «Хм, было бы неплохо, если бы при этом я еще и шел по канату…». Так что ситуация примерно такая. Я понял, что с этими правилами придет и новый опыт, что, собственно, и произошло.

По правде говоря, я всегда очень строго оцениваю, что я могу и чего не могу. И все эти правила «Догмы» не имеют ничего общего с неписаными правилами, которые я создаю сам для себя на съемках фильмов типа «Элемента преступления». Там не было ни «кастрюль» (лампенных широкоизлучателей), ни наклонов камеры. Я запретил себе использовать их, оставив только подъемники и тележки «Долли», причем всегда раздельно, никогда вместе. И таких негласных правил было много, про некоторые я даже не знаю, как они родились – не иначе как, боюсь, игры больного разума! Если серьезно, я понимаю, что это звучит сухо, но, думаю, правила – необходимая часть киносъемочного процесса, поскольку творческий процесс это одновременно и процесс ограничения. А ограничение подразмевает наличие правил для самого себя и своего фильма.

«Догма 95» – это манифест строгих правил, созданный весной 1995 года группой датских режиссеров (среди которых Ларе фон Триер и Томас Винтерберг, создатель «Торжества»). Все они поклялись выполнять каждое из этих правил при создании своих фильмов:

1. Съемки должны происходить на натуре, без декораций. Можно использовать лишь возможности локации.

2. Музыкальное сопровождение не должно идти отдельно от изображения. Источник музыки (проигрыватель или радио) должны быть в кадре, иначе музыку использовать нельзя.

3. Камера должна быть ручной, даже для статичных кадров.

4. Фильм должен быть цветным, дополнительное освещение запрещено. Света должно хватать лишь на то, чтобы ясно видеть предметы.

5. Оптические эффекты и фильтры запрещены.

6. Фильм не должен содержать мнимых действий (убийств, стрельбы и подобного).

7. Запрещено снимать фильмы, где действие происходит в другое время или в другую эпоху.

8. Жанровое кино запрещено.

9. Формат фильма должен быть 35 мм.

10. Имя режиссера не должно указываться в титрах.

Отличие «Догмы 95» в том, что мы решили зафиксировать все на бумаге, поэтому, возможно, столько людей и были шокированы. И все же я думаю, что у многих режиссеров, признают они это или нет, есть свои неписаные правила. Я думаю, что фиксация этих правил делает всю затею более честной. Например, лично я – думаю, это против правил многих режиссеров – люблю видеть, как снимается фильм. Будучи зрителем, мне нравится осознавать, что я вижу творческий процесс. Поэтому я отказался от «кастрюль» с наклонами и использовал только тележки и подъемники в «Элементе преступления» – не хотелось ничего прятать. Кадры с подъемника – широкие, значительные, хотя во многих американских фильмах режиссеры стараются их спрятать. Для них такие кадры словно возможность переключиться с одного места на другое, поэтому они должны быть невидимы. А я

стараюсь не скрывать своих приемов, иначе это будет жульничеством.

В связи с этим моим большим шагом стал отказ от использования фиксатора для камеры и переход на ручную. В то время это было действительно революционное решение. Мой монтажер как раз смотрел тогда сериал «Убийство», снятый такой же камерой, и мы оба сошлись во мнении, что стоит использовать такой прием в следующем фильме, которым стал «Рассекая волны». Так что изначально стилистическое решение превратилось в мою привычку, освободившую меня от многих условностей.

Любовь-ревность к актерам

Несколько лет назад кто угодно мог бы вам сказать, что никто не работает с актерами хуже меня во всем кинематографе. И это было правдой. В свое оправдание могу только сказать, что поведение диктовали мои фильмы. Например, в «Элементе преступления» было необходимо, чтобы актеры просто молча стояли: так их действия казались механическими. В подобных фильмах декорации важнее актеров, правда. Но теперь я изменил подход и стараюсь вложить максимум жизни в свои картины. Думаю, как режиссер я тоже стал лучше. Я понял, что лучший способ добиться чего-то от актеров – дать им свободу. Свобода и воодушевление – это все, что я им предлагаю. В жизни так же:

если хочешь сделать что-то хорошо, нужно быть максимально доброжелательным в отношении этого предмета и возможностей людей.

В начале своей карьеры я увидел документальный фильм об Ингмаре Бергмане и о том, как он руководил актерами. После каждого дубля он подходил к ним и говорил: «Это было неподражаемо! Красиво! Фантастика! Может быть, попробуем еще немного улучшить, Но это все равно бесподобно!». Меня чуть не стошнило: мне, молодому режиссеру, это показалось таким фальшивым, надуманным. Зато теперь я понимаю, что он был прав и это верный подход. Актеров нужно подбадривать, поддерживать и – не бойтесь клише – любить. Правда. Во время съемок «Идиотов» у нас дошло до того, что я так полюбил актеров, что начал их ревновать: они играли настолько тесные отношения между собой, что мне показалось, будто у них сформировалось некое общество, в которое я не вхожу. Это не могло продолжаться долго, поскольку под конец я был так огорчен, что даже не мог снимать. Я обижался как ребенок, потому что ужасно ревновал. Мне казалось, что они там развлекаются, а я работай за всех – словно они дети, а я их учитель.

Не улучшать – развивать

Для режиссера важно развиваться, однако многие путают эволюцию с развитием. Я эволюционирую в своей работе, потому что все время двигаюсь в разных направлениях, но при этом не ощущаю, что развился. И я не скромничаю, когда говорю это. С другой стороны, в действительности мне достаточно того (должно быть, странно это слышать), что я как режиссер всегда уверен в том, что делаю. Я был уверен в себе, когда ходил в киношколу, был уверен, когда снимал первый фильм… И никогда не сомневался, что это станет моей работой. Конечно, я мог сомневаться в отношении реакции людей на нее, но никогда не сомневался в том, что хотел делать. Мне никогда не хотелось улучшаться – да и сейчас не хочется. Но я много работал и изменился. Мое занятие никогда меня не пугало. Когда я вижу, как работают другие режиссеры, то вижу множество страхов, которые их гнетут. Я не могу позволить себе такого ограничения. В моей личной жизни много страхов, но не в работе. Если начну когда-нибудь бояться – сразу брошу кино.

ФИЛЬМЫ:

«Ноктюрн» (1980), «Картины освобождения» (1982), «Элемент преступления» (1984), «Эпидемия» (1987), «Медея» (1988), «Европа» (1991), «Рассекая волны» (1996), «Идиоты» (1998), «Танцующая в темноте» (2000)

 

Вонг Кар-Вай

р. 1958, Шанхай, Китай

Когда гонконгский кинематограф наконец добрался до западной аудитории в конце 1980-х, его стиль был быстро и весьма точно определен как самый что ни на есть коммерческий. Появление Вонга Кар-Вая все изменило. Используя те же визуальные приемы, что его соотечественники использовали для своих боевиков-блокбастеров, Вонг начинает снимать чрезвычайно личные поэтические фильмы, игнорируя правила повествования и бросая вызов китайским традициям. Лишь несколько его современников осмелились рассмотреть тему гомосексуализма так близко, как это сделал он в «Счастливы вместе». Все его работы, начиная с ошеломительного «Чунгкингского экспресса» и заканчивая дурманящим «Любовным настроением», исключительно современны и по-особому сильны. Посмотрев последний фильм, мой друг-критик написал: «Никогда не думал, что меня так тронет фильм, в котором нет сюжета». Это характеризует данный фильм просто идеально.

Вонг Кар-Вай – загадочная личность. Он культивирует собственный таинственный имидж и всегда – всегда! – носит черные очки. На вопросы он отвечает очень короткими предложениями, словно бы не хочет рассказать слишком много, особенно журналистам. В результате его мастер-класс в этой книге самый короткий. И все же

его загадочные ответы были во многом настолько удивительными и глубокомысленными, что делали честь его лаконичности.

Мастер-класс Вонга Кар-Вая

Моя жизнь связалась с кино по чисто географическим причинам: я родился в Шанхае, а в возрасте пяти лет родители перевезли меня в Гонконг. Там говорили на ином диалекте, поэтому я не мог ни с кем поговорить и не смог завести друзей. Моя мать, оказавшаяся в такой же ситуации, часто брала меня с собой в кино, поскольку там все было понятно без слов – такой универсальный бессловесный язык изображений.

Как и многие люди моего поколения, я открывал для себя мир с помощью фильмов и позднее – ТВ. Если бы дело происходило лет на 20 раньше, я бы выражал себя с помощью песен. На 50 – с помощью книг. Но я воспитан на изображении, поэтому для меня было естественным изучать именно его. Я учился на отделении графического дизайна, поскольку тогда в Гонконге не было киношкол. Те, кто хотели изучать кино, уезжали в Европу или США; я себе этого позволить не мог. Однако мне повезло закончить обучение как раз тогда, когда все эти молодые люди, учившиеся за границей, возвратились в Гонконг и попытались создать там нечто вроде Новой волны. Я проработал на ТВ год, затем стал писать сценарии для фильмов, а спустя 10 лет стал режиссером.

«Любовное настроение» – мой десятый фильм. И все же до сих пор я не считаю себя режиссером – я, скорее, зритель, который по непонятной причине стоит позади камеры. Снимая фильм, я всегда стараюсь воспроизвести свои первые впечатления, которые сам испытывал при просмотре фильмов. А еще я снимаю фильмы для зрителей – в первую очередь. Но это, конечно, не все. Это не единственная причина, а лишь одна из многих. А настоящую причину я держу в секрете.

Все начинается с места

Я пишу собственные сценарии. Это не вопрос эго или желания быть автором фильма… Вообще у меня есть мечта: проснуться утром, а на столе уже лежит готовый сценарий. Но пока этого не происходит и приходится писать самому. Писать не так-то легко, это не самый увлекательный опыт. Я пытался работать со сценаристами, но мне всегда казалось, что им трудно работать с режиссером, который еще и пишет сам. Не знаю точно, почему, но мы всегда конфликтовали. Так что однажды я решил: если я могу писать сценарии сам, зачем беспокоить сценаристов?

При этом у меня довольно необычный взгляд на написание сценариев. Я ведь пишу как режиссер, не как писатель – то есть изображениями. Для меня в сценарии важнее всего то, как выглядит пространство, потому что если я это понимаю, мне становится ясно, как будут вести себя там герои. Оно же расскажет вам о самих героях, почему они там оказались и так далее. Остальное придет в процессе. Поэтому до начала работы над сценарием мне нужно найти локацию. Еще я часто начинаю с вороха идей, из-за чего сюжет никогда не ясен.

Я знаю, чего не хочу, но не знаю точно, чего хочу.

Так что весь процесс производства кино сводится для меня к поиску ответов на эти вопросы. Найдя их, я работаю дальше. Иногда ответы находятся только на съемочной площадке, иногда – в процессе монтажа, иногда – через три месяца после первого показа.

Единственное, что должно быть предельно ясно, когда я начинаю фильм, – жанр. Ребенком я смотрел кучи жанровых картин и был ими очарован: вестерны, фильмы о привидениях или об авантюристах… Так что я стараюсь снимать картины в разных жанрах. Думаю, это отчасти делает их оригинальными. «Любовное настроение», например – это история любви двух людей, которая легко бы могла оказаться скучной. Но вместо этого я представил все как триллер: эти двое вроде как жертвы, которые пытаются понять, как все произошло. Так я и конструировал эту картину: очень короткие сцены и постоянное напряжение. А это большой сюрприз для зрителей, которые ждут классическую историю любви.

Музыка это цвет

Музыка очень важна в моих фильмах. Я не особо лажу с музыкантами, поэтому в моих фильмах редко встречаются специально написанные для них композиции. У них музыкальный язык, у меня визуальный. Мы, как правило, друг друга не понимаем. А ведь музыка в фильме должна быть видимой. Должна быть химия между музыкой и изображением. Так что обычно я просто записываю музыку, которую могу неожиданно услышать и которая вдохновляет меня на что-то визуальное, чтобы затем ее обязательно использовать.

Я использую музыку во время всех этапов производства фильма, даже во время монтажа. Особенно люблю использовать одну и ту же музыку периодами. Ведь музыка как цвет, как фильтр, который придает разным явлениям разные значения. Использование музыки из другого кадра в текущем придает ему большую сложность, амбициозность. Также я включаю музыку на площадке – не столько для настроения, сколько для того, чтобы найти ритм. Когда мне нужно объяснить оператору, какую я хочу выбрать скорость для кадра, музыкальный отрывок часто помогает мне в этом больше, чем тысяча слов.

Изобретите собственный язык

Я не особенно одержим техническими штучками. Для меня камера – это просто инструмент, который транслирует то, что видят наши глаза. Приезжая на площадку, я всегда начинаю с кадрирования, чтобы точно знать размеры пространства, в которое будут вплетены события. Только так я могу знать, как расставить актеров. Затем объясняю свои соображения главному оператору (мы сняли с ним много картин, так что понимаем друг друга с полуслова). Я задаю ему ракурс, он его кадрирует – и в девяти случаях из десяти я счастлив. Он настолько хорошо меня знает, что когда я говорю «Крупный план», он точно знает, насколько крупный мне нужен.

Как правило, я мало «покрываю». Все, конечно, зависит от сцены. Часто есть только один вариант того, как ее снять. Но бывают случаи (особенно если сцена транзитная, соединительная), когда можно перейти с одной точки зрения на другую – тут приходится «покрывать» много, поскольку только в монтажной будет ясно, за кем из героев последует сюжет. Что же до расположения камеры… ну, тут есть свои правила, хотя тут есть место эксперименту. Всегда задавайте себе вопрос: «Почему я ставлю камеру здесь, а не там?». Должна быть хоть какая-то логика, даже если она понятна только вам. Это как поэзия: поэты используют слова по-разному – для звука, рифмы, значения и так далее. Каждый может создать собственный язык из одних и тех же элементов, но у него обязательно должен быть смысл. Звучит как аналиика, но это не так.

Большинство моих решений интуитивны. У меня часто возникает стойкое ощущение, что правильно, а что нет. Фильмы трудно анализировать вербально. Тут как с едой: трудно в полной мере описать вкус того, что у вас во рту, кому-то другому – это будет очень абстрактно. Так и кино. На самом деле, мои приемы особенно не изменились с тех пор, как я начал. Это очень плохо, потому что я не думаю, что это хороший способ работы. Но, увы, единственный, который я знаю. Всегда хотел быть как Хичкок, который решал все заранее. К сожалению, я так работать не умею.

И последнее: чтобы быть режиссером, нужно быть честным. Не с остальными, а в первую очередь с самим собой. Нужно понимать, зачем вы снимаете фильм, уметь осознавать свои ошибки и не перекладывать вину на других.

ФИЛЬМЫ:

«Пока не высохнут слезы» (1988), «Дикие дни» (1990), «Чунгкингский экспресс» (1994), «Прах времен» (1994), «Падшие ангелы» (1995), «Счастливы вместе» (1997), «Любовное настроение» (2000)