Название этой главы может невольно навести читателей на мысль, что три этих режиссера были основоположниками традиционного кинематографа. Это совершенно не так. За исключением Жана-Люка Годара (интервью с которым отведена последняя глава), в этой книге вы встретите всего трех режиссеров, которые начали свой путь до культурной революции 1960-х. Трудно представить себе мастеров, которые начинали снимать в более консервативное время. Для них задачи выбиться за рамки канонов и найти иной путь самовыражения были куда более серьезными, чем для режиссеров всех последующих поколений. Эти режиссеры стали мэтрами до того, как это понятие было введено в обиход.

 

Джон Бурмен

р. 1933, Лондон, Великобритания

Хотя до интервью я никогда не встречался с Джоном Бурменом, актеры, снимавшиеся у него, в интервью единогласны втом, что он самый милый человек, с которым им когда-либо доводилось работать. В самом деле, он один из тех людей, рядом с которыми сразу становится комфортно. Кажется, что Бурмен исключительно умиротворенный человек и что он может справиться с любой ситуацией, какой бы ужасной она не была, лишь пожав плечами и улыбнувшись. Мы встретились, когда его фильм «Генерал» только вышел в прокат (1998). Я попытался сделать комплимент его работе, но вышло настолько неуклюже, что, думаю, он понял, что я перестарался. Я тогда сказал, что если бы неувидел его имени втитрах, то решил бы, что фильм снял двадцатилетний юноша. Это явно ввело его в замешательство, хотя на самом деле я имел в виду то, что, сняв за столько лет столько фильмов, он сумел сохранить свежесть восприятия и остался современным.

Начав карьеру режиссера в 1965 г., Джон Бурмен всегда старался – и не всегда успешно, это правда – исследовать все формы кинематографа, от экспериментальных жанров («В упор») до ревизионистских (эпический «Экскалибур»). Из нашей беседы я узнал, каково ему было создавать собственную версию легенды о короле Артуре на фоне множества других амбициозных и более захватывающих экранизаций. Мы проговорили час. Ему явно было приятно объяснять тонкости своей работы, однако в конце интервью он внезапно нахмурился:

«Постойте-ка. Вы только что выкрали у меня мои маленькие секреты!»

А затем пожал плечам, улыбнулся и пожелал мне удачи.

Мастер-класс Джона Бурмена

Я очень органично учился киномастерству. Начинал как кинокритик (мне было 18 лет), писал обзоры фильмов для газеты. После был киноредактором-стажером, киноредактором, затем снимал документальные фильмы для ВВС. Спустя время эти фильмы перестали приносить мне радость, я начал добавлять в них все больше и больше драматизма, пока не начал снимать полноценные драмы для ТВ и, наконец, для широкого экрана. Так что все получилось очень естественно. Все эти документальные ленты помогли мне наработать необходимый технический объем, дали навык работы – больше о технике я никогда не беспокоился. Я уже знал, как и что делать, когда принялся за свой первый фильм. Так что таких проблем у меня не было. Знаю, многие режиссеры посещают киношколы, но я не очень-то верю в эту систему. Мне кажется, что режиссура – это что-то практически нутряное, и так называемая производственная практика – самое эффективное подспорье в этом деле. Теория тоже интересна, но она становится интересной только тогда, когда накладывается на практику. По моему опыту работы со студентами могу сказать, что они совершенно беспомощны, когда дело доходит до прикладного использования всего, что они выучили. Мне доводилось помогать некоторым молодым режиссерам с их первыми фильмами: например, я продюсировал первый фильм Нила Джордана, и это превратилось в обучение.

Когда снимаешь фильм вместе с молодым режиссером, думаю,

самое важное – научить контролировать хронометраж;

многие именитые режиссеры этого не умеют. Сейчас зачастую снимают уж слишком длинные картины. Это чревато тем, что при первом монтаже трехчасового черновика тебе нужно вырезать два лишних часа – получается, что треть съемочного времени была потрачена впустую на сцены, которые в фильм не войдут. Конечно, важно иметь несколько запасных сцен, которые можно как включить, так и убрать из фильма при необходимости. Но все же в большинстве случаев вы врете себе. Мы всегда немного себе врем, когда речь идет о хронометраже, потому что чаще всего рука не поднимается идти на жертвы и кромсать сценарий. Лучше всего начать делать это, когда вы только составляете график съемок. Для этой сцены нужно 14 кадров? Хорошо, это два дня. Стоит она этих двух дней? Если ответ «нет», перепишите ее или вовсе вырежьте из сценария. Так вы сэкономите ресурсы, деньги и время, а также получите возможность взвесить каждую сцену и понять ее ценность для фильма.

Все режиссеры пишут

Режиссура завязана на писанине. Все серьезные режиссеры пишут. Часто даже ничего за это не получая (они могут быть обязаны делать это по контракту). Однако, думаю, вы понимаете разницу между «писать сценарий» и «совершенствовать его». Я думаю, все серьезные режиссеры оттачивают свои сценарии: садятся рядом со сценаристом и придают форму идеям, структурируя их. Это естественная часть режиссуры. К которой, кстати, добавляются интерпретация и объяснение. Именно такие фильмы снимаю я – чтобы их можно было исследовать. Если мне не понятно, о чем фильм, я продолжаю его снимать; если же все очевидно, мне становится неинтересно. Меня манит эта возможность исследовать и узнавать: опасность, которая за ней скрывается, компенсируется сполна вероятностью напасть на что-то новое, свежее и оригинальное. Момент, когда я сам, наконец, осознаю, о чем фильм – это когда я смотрю его вместе со зрителями. Это всегда большой сюрприз. Когда я снимал «Надежду и славу» по своим детским воспоминаниям, до просмотра я даже не представлял себе, почему был так одержим легендой об Артуре: только посмотрев фильм, я понял, что лучший друг моего отца был влюблен в мою мать. У них был такой же любовный треугольник, как у Артура, Ланселота и Гиневры. Но это совершенно меня не волновало, пока я не посмотрел на него со стороны как зритель, а не как косвенный участник или режиссер.

Классицизм против брутализма

У меня свой особый стиль, который, полагаю, можно назвать немного классическим, втом смысле, например, что я не передвигаю камеру без крайней на то необходимости. И не режу кадры, если в этом нет нужды. Это не значит, что я против эксперимента – совсем нет. Для меня это разные вещи. Например, для меня самым моим новаторским фильмом стал «Лео последний», в котором я использовал практически постмодернистскую технику. Ее суть в том, чтобы поддерживать в публике сомнение по поводу того, что это всего лишь фильм, а не реальность. Вот почему он начинается с кадра, в котором Марчелло Мастрояни едет по улице на машине и играет песня "You look like a movie star" («Ты выглядишь как кинозвезда»). Фильм оказался провальным, поскольку не был понят публикой, что, впрочем, тоже можно отнести к разряду экспериментов.

В любом случае, главный урок был вынесен мною из первых немых фильмов. Если вы посмотрите, как Дэвид Уорк Гриффит использует крупный план и виньетки, например, как иллюстрирует процесс мысли героя, вы поймете, что современный кинематограф работает очень топорно по сравнению с мастером прошлого. По правилам визуального восприятия, трехмерные отношения героев – жизненно важный момент. Если они эмоционально закрыты, я сближаю их физически. Если эмоционально отстранены – я разделяю их. Поэтому я так люблю Синемаскоп – он позволяет с этим играть, организовывать между персонажами пространство.

Ну вот, например, в «Генерале» вы заметили, что ограбление последовательно и снято одним действием, в то время как в современном кинематографе действие бы разбили на кучу маленьких отрывков. Как противоположность тому, что я называю «новым брутализмом» в кино (который является формой наива), это явно делается людьми, крайне скудно знакомыми с историей кино. Похоже на главную идею MTV, согласно которой чем больше зритель дезориентирован, тем ему якобы интереснее. Как вы видите, это становится все популярнее в кинематографической среде. Вы смотрите что-то типа «Армагеддона» и видите в этом фильме все, что строго-настрого запрещено в классическом кино: перекрестные линии, прыгающая из стороны в сторону камера. Это искусственная попытка поэкспериментировать, под которой нет никакого базиса. Печально, поскольку напоминает старика, который вырядился как подросток.

Оживить сцену

Моя главная задача – сделать каждую сцену настолько живой, насколько это возможно. Чтобы добиться этого, я, во-первых, репетирую. Не в день съемок, а заранее. Причем иногда мы с актерами делаем это даже вне площадки. Это просто вопрос исследования характера сцены. Я понял, что для актеров очень полезно импровизировать: находить, что было до и после этой сцены. Затем, уже на площадке, я с самого утра начинаю работать над первым кадром, устанавливаю камеру, оцениваю композицию и делаю отметки для актеров, которых пока еще только гримируют.

Для выстраивания композиции я всегда использую старый добрый визир камеры Митчела – инструмент, который использовался на всех старых камерах. Это такая большая штука, которую надо держать перед собой; вместо того, чтобы заглядывать в какой-то объектив или вроде того, ты просто отходишь и видишь всю композицию как на картинке. Решать, где поставить камеру – тоже вдумчивый, требующий интуиции процесс, в котором очень важно, откуда ты смотришь на сцену.

На заре кинематографа все было гораздо проще. Камеры ставились спереди – как публика в партере, а режиссер просто статично снимал действие на пленку. Представьте, что началось, когда Гриффит начал двигать камеру, которая сразу стала чем-то вроде рыбьего глаза – двигалась туда, куда только можно было пожелать. Это дало развитию кино совершенно неожиданный толчок – оно стало чем-то вроде джинна, который может исполнить любое желание. Когда я жил какое-то время на Амазонке среди примитивных племен туземцев и пытался объяснить им, что такое кино, как можно с его помощью путешествовать с места на место, видеть вещи с разных точек и объединять пространство и время, помню, как шаман племени сказал: «И я так умею. Когда я впадаю в транс, я могу точно так же путешествовать». Так что, думаю, сила кино в каком-то смысле – это сила человеческого сознания. Особенно потому что кино изначально было черно-белым, как и наши сны. Поэтому, запуская камеру, мы творим ни что иное как ставший явью сон.

Съемка против монтажа

Не люблю много «накрывать», как и не люблю делать много дублей. Причина, во-первых, в том, что я пытаюсь донести до актеров, что куда бы камеру ни поставили, все равно она все снимет. Снимая с разных ракурсов, часто думают так: «Это все равно не войдет в фильм – зачем же тогда стараться?». Поэтому я стараюсь все время держать людей в напряжении. Все должно быть готово к моменту, когда включится камера. Все должны быть сосредоточены. Я никогда не снимаю больше двух дублей. Ведь так утомительно часами отсматривать одни и те же дубли – замыливается глаз, поверьте. Смотрите шестой дубль и уже не помните, что было в первом. Поэтому у меня получаются небольшие фильмы. Я не снимаю общих планов, поэтому все кадры легко смонтировать; снимаю пять дней вместо шести в отличии от других и, наконец, провожу в монтажной всего один день, которого мне с лихвой хватает на отснятый за неделю материал. Зато я выигрываю целый день на подготовительные работы к следующей неделе.

Конечно, решение не «накрывать» много означает, что я могу забраковать весь отснятый материал. Это большая дилемма. Куросава решал эту проблему довольно любопытным образом. Чем больше фильмов он снимал, тем более точно спланированными они становились. Но, оказавшись в монтажной, он часто отказывался от всего, что наснимал. Тогда он стал нанимать оператора, который незаметно снимал каждую сцену длиннофокусным объективом. Он снимал крупные планы, когда Куросава снимал общие, врезки в сценах диалогов и так далее. И когда Куросаве были нужны дополнительные материалы для монтажа, он всегда мог к ним обратиться. Он никогда не спрашивал, что было снято, поскольку не хотел, чтобы чужой взгляд повлиял на него. Думаю, он был прав, поскольку если снимать двумя камерами, чего лично я никогда не делаю, придется искать компромисс. А надо сконцентрироваться на одной точке, на одном взгляде, мнении.

Две камеры непременно требуют компромисса.

Пусть работой актера руководит режиссер, а не наоборот

Удивительно, но именно документальные фильмы научили меня работать с актерами. Именно из них я узнал все о поведении людей. Я наблюдал реальных людей настолько близко, что научился объяснять актерам, как им следует играть, чтобы выглядеть реалистично. Получается, что в управлении актерами важно предложить им безопасное окружение, ясное и понятное – в котором они смогут работать. Им нужно давать структуру и убедиться, что ничто более на площадке не руководит их игрой и не отвлекает. Разъясняя им, наблюдая за ними, давая им понять, что не дадите им ошибиться, вы тем самым намекаете, что трудно не будет. И больше появляется шансов, что они действительно сыграют то, что вам нужно.

Важно слушать их, поскольку хорошие актеры всегда могут внести в работу существенный вклад. Думаю, неопытный режиссер почувствует, что ему нужно пройти через это и объяснить актерам, что им следует делать. Также он должен понять, что ему следует быть сильным и ясно выражать свои намерения. И все же часто очень важно прислушиваться к актерам и мотать кое-что на ус. Со временем вы поймете: не нужно много слов, если вы хорошо подготовлены и знаете, в какую сторону двигаетесь. Нужны лишь небольшие поправки. Конечно же, кастинг также крайне важен. Выбирать актеров всегда непросто и даже болезненно, поскольку в голове у вас поселился конкретный образ персонажа – редко кому удается найти его в реальном воплощении. Мне кажется, что каждый раз, разыгрывая отрывок, вы как бы отрываете от себя часть фильма и отдаете актеру, который вернет ее вам, но уже другой, пропущенной через себя – и это уже будет не совсем ваш фильм. Вот вам и ответ. Важно как бы сшить роль для актера, если необходимо – переписать ее для него, но не заставлять актера втискиваться в рамки написанной вами роли.

Чем больше я узнаю, тем меньше знаю

С технической точки зрения, если сравнивать производство фильма, скажем, с авиаконструированием, первое безусловно проще. Это ведь изобретение XIX века. Теорию можно выучить за пару недель. Но только затеяв все на практике, вы поймете, что имеете дело с огромным количеством факторов – людьми, погодой, характерами, сюжетом – и контролировать все и вся вы просто не в силах. Помню, как Жан-Люк Годар однажды сказал мне: «Нужно быть молодым дураком, чтобы снимать фильм. Потому что если ты знаешь все, что знаем мы, это становится невозможным». Он имел в виду, что если ты предвидишь все проблемы, одна мысль о них начинает тебя парализовывать.

Очень часто первые фильмы исключительно хороши, поскольку режиссер пока не понял, насколько трудно их снимать. Когда я начинал, мной руководил беззаботный идиотизм, который, однако, был крайне продуктивен. Вместе с тем я все время жил под страхом того, что все развалится на части. Теперь, конечно, я стал острожнее, хотя при этом перестал бояться. Мне комфортно на съемочной площадке – я знаю, что я на своем месте.

И все же это не означает, что я думаю, будто знаю все о кинопроизводстве. Наоборот. Я провел какое-то время рядом с Дэвидом Лином до того, как он скончался. Тогда он снимал «Ностромо» и однажды сказал мне: «Надеюсь, успею доснять это кино, поскольку только-только разобрался, что в нем к чему». Сейчас я чувствую то же самое. Думаю, чем больше фильмов я снимаю, тем меньше я знаю об этом деле.

ФИЛЬМЫ:

«Поймайте нас, если сможете» (1965), «В упор» (1967), «Ад в Тихом океане» (1968), «Лео Последний» (1970), «Избавление» (1972), «Зардоз» (1974), «Изгоняющий дьявола II» (1977), «Экскалибур» (1981), «Изумрудный лес» (1985), «Надежда и слава» (1987), «Дом там, где сердце» (1990), «За пределами Рангуна» (1995), «Люмьер и компания» (1995), «Генерал» (1999), «Портной из Панамы» (2001)

 

Сидни Поллак

1934 (Лафайетт, Индиана) – 2008 (Лос-Анджелес)

Этого человека можно слушать часами. Причем не только ради того, что он говорит, но и просто потому что он обладает фантастическим магнетизмом. Сидни Поллак знаменит, но не витает в облаках, закаленный жизнью, но при этом страстный. Он от природы авторитарен, но при этом рядом с ним чувствуешь себя непринужденно. Теперь-то я понимаю, почему многие режиссеры просят его сняться в их фильмах – обычно с великолепным результатом.

Поллак, возможно, самый «голливудский» из всех режиссеров, что я встречал – в том смысле, что он всегда снимает эпические фильмы, обычно с большим бюджетом и звездным составом. Одни из его последних фильмов – «Сабрина» и «Паутина лжи», возможно, не такие резкие как то, что он снимал в 1970-е (вроде «Три дня Кондора» и «Загнанных лошадей пристеливают, не правда ли?»), и, конечно, не такие стремительные, как «Из Африки». И все же у всех этих картин есть одна общая черта: высокое качество игры. Актеры, работавшие с Поллаком, всегда были крайне довольны результатом, а не игравшие у него – переживали по этому поводу и всячески старались попасть в его фильмы. Я, понятное дело, ожидал от него мастер-класса по работе с актерами, но Поллак

рассказал гораздо больше о различных аспектах кинопроизводства.

Мастер-класс с Сидни Поллаком

Я никогда не думал, что буду снимать фильмы, правда! Только став режиссером, я начал учиться этому делу. То есть все задом наперед. Четыре года или около того я учил актерскому мастерству, когда все вокруг говорили, что я должен стать режиссером; прежде чем я сам это осознал, я успел сделать несколько фильмов для ТВ, а уже затем переключился на большой экран. С таким опытом я не зацикливался на динамике картины, на ее визуальном ряде. Для меня важнее всего действие, игра. Остальное просто… съемка. Хотя со временем я стал понимать кинопроизводство как синтаксис, как словарь, как язык. И открыл для себя возможность получать удовольствие от того, что можно передать публике правильную информацию с помощью верных кадров, продуманных перемещений камеры.

Что я действительно осознал, так это то, что съемка фильмов сродни рассказыванию историй. Нет, я не могу сказать, что снимаю их, чтобы рассказывать истории. Не совсем. Мне принципиально интересны отношения. По мне, отношения – это метафора всего сущего: политики, морали… всего. Поэтому я снимаю фильмы, чтобы понимать как можно больше в отношениях людей. И я точно не снимаю их для того, чтобы что-то сказать – я просто не знаю, что сказать. Думаю, существуют два типа режиссеров: те, кто знают и понимают правду, которую они хотят рассказать миру, и те, кто не до конца уверены в том, что является ответом, и ищут его с помощью своих работ. Вот второе – это про меня.

Найти стержень

Важно не делать процесс производства фильма слишком интеллектуальным. Особенно это касается непосредственно съемок. Я буду думать о фильме до того, как начну снимать его и, конечно, после, но именно на съемочной площадке я стараюсь не задумываться. Я работаю так: перво-наперво пытаюсь определить, какова основная тема фильма, какая мысль будет выражена на протяжении всего сюжета. Как только я пришел к этой методе, сразу выработал принцип: любое решение, которое я приму во время съемок, должно соответствовать теме, вписываться в ее логику. На мой взгляд, успех фильма зависит от того, что какие бы ты как режиссер не принимал на площадке решения, правда остается за главной темой фильма.

Например, «Три дня Кондора» – это фильм о доверии. Роберт Редфорд играет героя, который слишком легковерен и учится быть осмотрительнее. Фэй Данауей наоборт, играет женщину, которая никому не верит и которая в данной драматической ситуации учится открываться людям. В фильме «Из Африки» главная идея – желание обладать. Как Англия желала владеть Африкой, так и Мерил Стрип жаждет заполучить Редфорда. Если проанализировать оба этих фильма, эпизод за эпизодом, я совершенно точно смогу объяснить каждый сделанный мой выбор, поддерживающий основную тему.

Этот процесс я часто сравниваю с созданием гипсовой скульптуры: начинаешь с некого стержня, скелета, а затем понемногу, слой за слоем добавляешь гипс и придаешь форму. Но ведь именно стержень держит все вместе. Без него скульптура бы развалилась. При этом его не должно быть видно, иначе все пойдет прахом. Так же и с кино. Если бы кто-то вышел с просмотра «Трех дней Кондора» и сказал: «Это фильм о вере», я бы бросил снимать фильмы. Для публики не должно быть все так очевидно. В идеале люди должны понимать все абстрактно. Что важно:

каждый аспект фильма должен быть последователен, поскольку того требует тема.

Даже съемочная площадка должна отражать главную идею – вот почему я люблю снимать широкий формат. Большинство моих ранних картин снято на широкий объектив, поскольку я чувствую, что он позволяет использовать задний фон как отражение – как метафору. Можно добавить – метафору того, что происходит на переднем плане. Когда я снимал «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?», я настаивал на широкоформатной съемке и никто не понимал, почему – ведь в основном действие происходило в помещении. Это большая ошибка – думать, что широкий формат нужен для съемок только масштабных сцен. На самом деле фокус в том, чтобы совместить кадры, которые имеют огромное значение, и движение внутри них – так складывается правильное ощущение пространства. Даже если в кадре всего двое стоящих близко людей, у вас будет больше возможностей рассмотреть задний план. Если бы я снял «Лошадей» в обычном кадре, вы бы увидели только двух танцующих людей и ничего более, не осознав, что вокруг них творится безумие.

По иронии судьбы, первый мой не снятый широкоформатным объективом фильм – «Из Африки». Это покажется странным, поскольку уж что-что, а эта картина должна была быть снята на такой широкий формат, на какой только возможно, но тогда, в середине 1980-х, я понял, что большинство людей посмотрят его на видео. Мне не хотелось, чтобы он был обрезан на маленьком экране.

Я снимаю фильмы, чтобы поднимать вопросы

Единственный способ снимать фильмы для аудитории – снимать их будто для себя самого. Не из высокомерия, но для простых практических целей. Фильм должен развлекать – это совершенно точно. Но как понять, что понравится публике? Проверьте на себе. Я все время так поступаю, хотя иногда и ошибаюсь. Когда я снимал «Гавану», я ошибся, хотя все равно снял бы ее точно такой же, если бы потребовалось все повторить.

Я выбираю только интересные мне проекты; да, мне всегда везло в том, что аудитории они тоже нравились. Если бы я попытался предугадать, что понравится зрителям, то наверняка бы потерпел фиаско, поскольку это все равно что пытаться решить очень трудную математическую задачу. Потому я и снимаю фильмы, которые очаровывают меня самого – в основном об отношениях, как я уже говорил ранее. Мои фильмы в большей степени поднимают вопросы, нежели дают ответы; неоднозначные фильмы, поскольку я не люблю, когда по сюжету один хороший, а другой плохой. В самом деле, если расклад именно такой, фильм лучше не снимать вовсе.

В основе большинства моих фильмов лежит конфликт жизненных позиций двух разных людей. Сразу скажу: я больше симпатизирую женщинам, чем мужчинам. Сам до конца не понимаю, почему, но в моих фильмах женщины обычно чуточку мудрее или более гуманны. Как, например, во «Встрече двух сердец». Если приглядеться к характеру героини Барбары Стрейзанд, я скажу, что хотя с ее стороны было сделано много глупостей, она все равно была в большей степени права, нежели он. И почти все время, пока мы снимали, я старался хоть как-то усилить позицию мужчины, которого играл Редфорд, поскольку женская роль изначально была очень сумбурной, идейной, а он – просто этакий парень, которому на все наплевать. Это было слишком легко, не очаровывало. Лично для меня интересным вопросом было то, как поступить, если точки зрения обоих персонажей имеют право на жизнь. У меня не было на этот счет предвзятости. Я, возможно, имел совершенно точное представление об отдельных аспектах морали, но определенно не в том случае, когда речь заходит об отношениях двух персонажей. Чем труднее понять, кто прав, тем круче фильм, я думаю.

Режиссер экспериментирует в каждом фильме

У кинопроизводства есть своя азбука, свод правил, с которым ты обязан считаться. Всегда. Думаю, важно выучить их в самом начале. В противном случае вы будете напоминать людей, которые называют себя абстракционистами лишь потому, что не могут нарисовать ничего дельного. Все равно что ставить телегу перед лошадью.

Нарушайте правила, создавайте свои собственные, но все равно для начала выучите базис.

Это даст вам основу, стандарт, из которого вы потом можете создать что-то оригинальное.

Например, если вы хотите создать напряжение или дискомфорт, смело идите против правил композиции: пусть герой смотрит на зрителей не из центра кадра, а с краю. Подобные вещи вносят в кадр дисбаланс и, возможно, помогут вам добиться желаемого ощущения. Но подобная идея придет вам в голову только тогда, когда вы будете знать, что такое баланс в кадре.

В любом случае, в каждом фильме есть толика эксперимента. Для «Лошадей» я научился кататься на роликах и цеплял камеру для скайдайвинга на шлем, чтобы снять некоторые эпизоды с танцем, потому что в те времена еще не существовало Steadicam. Благодаря сложной системе крепежей, натяжителей, механической руки и монитора, которые используются в этом девайсе, оператор может бежать, прыгать, лазать по лестницам и проч. – то есть, все то, чего не сделаешь с камерой-тележкой, – а изображение при этом остается стабильным и не трясется, как в случае с ручными камерами) для небольших камер, а большие были слишком неповоротливыми. У нас были тяжеленные тележки «Долли»: чтобы поднять стул оператора, только одних рычагов было штук двадцать – ужас! В фильме «Из Африки» я столкнулся с большой проблемой освещения, когда обнаружил, что освещение вблизи экватора отвратительное. Прямой, бьющий сверху свет, который создает жуткий контраст. Все пробы, что мы снимали на обычную пленку, были кошмарными. Поэтому мы пошли на эксперимент – то есть пошли в обратном направлении: использовали настолько быструю пленку, какую только смогли найти, что-то около 3000 ASA. Мы ее, конечно, немного недодерживали, зато в итоге из-за низкого контраста получали очень мягкий свет. А в пасмурные дни наоборот, использовали самую медленную, передерживали ее через две диафрагмы и затем проявляли – картинка была очень насыщенной.

Еще одним полем для экспериментов стала «Фирма». Что я знал точно, так это то, что кадры не будут статичными. В каждом кадре каждой сцены оператор Джон Сил всегда держал руку на зуме или на рукоятке треноги – то есть все время хотя бы немного двигал камеру. Это почти незаметно: он делал это так медленно, что вы заметите, только если будете присматриваться. Думаю, это помогает поддерживать ощущение нестабильности, необходимое в данном сюжете. В самом деле,

единственная причина экспериментировать – желание подать сюжет в лучшем виде.

Если вы снимаете просто ради красоты, то тратите время попусту.

Не давайте актерам действовать

Иногда, когда я читаю сценарий, у меня возникает странное чувство, словно я слышу музыку из этой сцены в голове. Довольно абстрактно, но на съемочной площадке эта музыка помогает мне правильно разместить камеры. Из-за проблем с монтажом я стараюсь покрыть каждую сцену по максимуму, особенно если это сцена диалога. Иногда я снимаю сцену сразу, потому что ясно вижу, что снять ее можно только так и никак иначе. Но в действительности так случается очень редко.

В любом случае, я обычно начинаю с актеров. Когда они появляются на площадке, я отсылаю всех куда-нибудь подальше. Даже животных. Актеры ведь себе на уме. Меня мало волнует, что они говорят; их очень легко унизить и тогда они не будут стараться, если будут понимать, что на них смотрят другие. Я никогда не даю актерам указаний в присутствии других актеров: когда актер будет снова играть неудачную сцену, он будет знать, что я смотрю и сужу о его игре (естественно), но еще он будет сознавать, что то же делают и другие актеры! Поэтому указания актерам – очень личный процесс. В принципе, первое, что я делаю – это не даю актерам действовать. Говорю им: «Никакой игры, никаких действий! Просто читайте строчки!». И это их отлично расслабляет.

На самом деле, я в первую очередь стараюсь руководить процессом до тех пор, пока игра не станет независимой, свободной. Так всегда бывает. Вскоре они начнут ходить туда-сюда, произнося свои реплики, и ты начинаешь понимать, чего они хотят. Никогда не говорю им: «Ты иди сюда, а ты присядь тут», потому что затем они почувствуют себя исключенными из процесса. Я могу начать режиссировать, но буду делать это постепенно. Думаю, что если в кадре происходит одновременно семь неверных вещей, нужно начать с какой-то одной. Разобрались с ней – перешли к другой. И так решили все семь проблем. Не проговаривайте все проблемы за раз.

Вы не можете заставить актера думать одновременно о пяти вещах: будьте терпеливы.

Никогда не трачу много времени на репетиции, потому что боюсь, что на репетиции все будет правильно, а во время съемки все развалится. Поэтому по прибытии на место съемок я собираю всю команду и отправляю актеров в трейлеры – гримироваться и одеваться, а затем встречаюсь с каждым отдельно и обсуждаю грядущую сцену. Так у каждого актера складываются разные мысли в отношении того, как ей или ему вести себя в кадре. А уже на площадке я стараюсь включить камеру как можно скорее и неожиданнее. Актеры немного волнуются, становятся беззащитнее и в итоге играют великолепно.

Актеру не нужно понимать

В отношении работы с актерами у каждого своя правда. Одни режиссеры понимают актеров на интуитивном уровне, другие не понимают. Думаю, самая большая ошибка режиссера – слишком много руководить процессом. Под грузом такой огромной ответственности легко прийти к мысли, что люди не будут ничего делать, покаты не раздашь указания. Хотя на самом деле это глупость. Если все идет хорошо, закрой рот и успокойся. Чем больше работаешь, тем яснее понимаешь, насколько этот труд бесполезен. Нет, конечно, полезен, но ты все очевиднее осознаешь, что есть куда более простые, экономичные и, будем честны, эффективные способы доносить до людей, что им делать.

Еще одна важная, на мой взгляд, вещь:

игра и интеллектуальность не имеют ничего общего.

Актеру не нужно понимать весь глубокий смысл того, что он делает в кадре. А вот режиссеру нужно четко понимать разницу между режиссированием, которое производит действие, и режиссированием, которое производит интеллектуальное осознание (второе – абсолютная бессмыслица). Многие молодые могут часами рассуждать об ощущении, но так и не снимут действие. Ощущение не сделает героя в кадре злее или трогательнее. Ему лишь нужно быть максимально честным в предложенной ему сцене, в данных обстоятельствах. Любое действие происходит от желания чего-либо. Желания заставляют нас действовать, не мысли.

Сюжет – вот настоящее состязание

Когда делал одну работу для Института Sundance, все молодые режиссеры, которых я встречал, боялись актеров. Всех до смерти пугала идея руководить их игрой. Поэтому я им советовал (как и посоветовал бы всем остальным начинающим кинопроизводителям) как-нибудь сходить посмотреть на то, как учатся актеры. Еще лучше – самим немного этому поучиться, потому что лучше способа понять, что является и что не является истинными функциями актеров, просто не придумаешь.

Еще бы я сказал молодым режиссерам, что техника и навыки – это то, что помогает в ситуациях, когда процесс не хочет протекать сам собой. Если все происходит само, радуйтесь своей удаче и ведите себя смирно, не спугните. Когда вы знаете, что у вас отличный сценарий, правильные актеры и лучший оператор на свете и во время съемок все идет как по маслу, успокойтесь. Не заморачивайтесь – этому, кстати, тоже следует научиться.

Конечно, я понимаю, что кто-то хочет посостязаться. Пусть в этом случае состязанием станет сюжет, а не техника. Начав снимать «Три дня Кондора», я был заинтересован только историей любви Редфорда и Данауей; все остальное ушло для меня на второй план. А элементом соревнования стала попытка убедить зрителей в том, что мужчина и женщина, встретившиеся в такой драматичной ситуации (он похитил ее), могут полюбить друг друга всего за пару дней. Я называю это «Состязанием в духе Ричарда III», вспоминая сцену из Шекспира, когда Ричард соблазняет жену убитого им буквально несколько часов назад врага. По-моему, это поразительные обстоятельства. Да, это непросто и велика вероятность того, что вы провалите фильм, но уверяю вас – если вы не попробуете, вы никогда не испытаете успеха.

ФИЛЬМЫ:

«Тонкая нить» (1965), «На слом!» (1966), «Охотники за скальпами» (1968), «Охрана замка» (1969), «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» (1969), «Иеремия Джонсон» (1972), «Какими мы были» (1973), «Якудза» (1975), «Три дня Кондора» (1975), «Жизнь взаймы» (1977), «Электрический всадник» (1979), «Без злого умысла» (1981), «Тутси» (1982), «Из Африки» (1985), «Гавана» (1990), «Фирма» (1993), «Сабрина» (1995), «Паутина лжи» (1999)

 

Клод Соте

1924 (Монруж. Франция) – 2000 Шариж, Франция)

Есть режиссеры, которым по силам ухватить аутентичность и нутряную суть того времени, в которое им выпало жить. При этом они уверенно держат руку на пульсе всей нации. Так было с Клодом Соте в 1970-е. Когда «Мелочи жизни» показали в кино, то целое поколение 40-летних французов среднего класса как будто посмотрелось в зеркало и увидело все свои недостатки и слабости. И они им понравились. Времена изменились. В куда менее политические и интроспективные 1980-е годы фильмы Соте стали неинтересны людям. Их любило предыдущее поколение – наши родители, – поэтому они моментально стали немодными. Кроме того, у самого Соте в этот период начался творческий кризис. Лишь в 1990-е он вернулся с двумя новыми сильными фильмами – «Ледяное сердце» и «Нелли и месье Арно», которые сразу напомнили всем, насколько он фантастический режиссер.

Сегодня французы часто говорят «фильм в духе Клода Соте», когда обсуждают стиль, представляющий жизнь в ее естественном и натуральном виде. И я думаю, что это самая большая награда, какой он только мог пожелать. Я встретился с Соте через два года после того, как он снял свой масштабный и успешный фильм «Нелли и месье Арно». Все с нетерпением ждали следующий его фильм, но, увы: за год тяжелая болезнь забрала его у нас. Знавшие его журналисты говорили, что Соте не только отличный персонаж для интервью, но и просто человек, знакомство с которым – большая честь. И это правда. Смущенный, но предельно откровенный, он постоянно дымил сигаретой. Он был крайне чувствителен и немного неуклюж; в него невозможно было не влюбиться.

Многие любители кино – во Франции и по всему свету – до сих пор по нему скучают.

Мастер-класс Клода Соте

От кинематографа я ожидал многого, но то, что в итоге получил, глубоко поразило меня: те аспекты эмоций при коммуникации, которые не выразить словами и которые, как я до этого считал, возможно выразить лишь непередаваемой экспрессией музыки.

Хочу отметить, что читать я стал очень поздно: в 16 лет, а до тех пор страдал от недостатка словарного запаса и имел трудности в выражении своих эмоций. Идеи в моей голове имели весьма абсрактный вид, структурой своей более напоминая музыку. Музыкального таланта у меня не было, но я обнаружил, что кино по сути предполагает ту же структуру и тот же потенциал выражения чувств. Например, в джазе есть тема; как только она озвучена, каждый исполнитель вправе импровизировать так, как ему вздумается. То же с фильмами: есть горизонталь (тема и сюжет), которая постоянна, и есть вертикаль (тон), который каждый режиссер выражает по-своему. Разница только в том, что фильм – это записанное изображение, которое обладает невероятной документальной силой. Другими словами,

фильм – это сон, правда, очень близкий к реальности.

Следовательно, вы должны ограничивать рамками ту свободу, которую избрали. У вас может получиться отличный фильм, на который, однако, вы никак не можете повлиять.

Фильм превыше всего в атмосфере

Не думаю, что уважающий себя режиссер завязан только на режиссировании. Даже если он официально не пишет сценарий к фильму, то все равно стремятся управлять процессом и «пописывает». Если он поручает писать другим, то только лишь потому, что написание сценария – это огромный труд, требующий серьезных интеллектуальных и энергетических затрат, которые режиссер бережет для съемок. Вот почему я не работаю над сценариями в одиночку: мне быстро становится скучно, блекс в глазах пропадает. А еще я не пишу один, потому что мне нужен взгляд со стороны. Мне необходимо обсуждать вещи, которые смущают меня и вызывают противоречивые чувства. Когда я берусь писать фильм, у меня нет сюжета. Только абстрактные идеи о персонажах и их отношениях.

Следует понимать, что фильмы, которые побудили меня стать режиссером, – это второсортные американские картины 1940-50-х гг. Мне нравилось в них полное отсутствие претензий на литературность. Режиссеры просто снимали действия своих героев с вниманием и состраданием, достаточными для того, чтобы оживить персонажей. В результате, конечно, большая часть характеров этих героев так и не была выведена. Мне это по душе – я всегда пытался воссоздать это в своих картинах: этакий «живой портрет», быстрый снимок человека, чей характер навсегда останется нераскрытым.

Поэтому я никогда

не начинаю с сюжета, а выбираю какую-то более абстрактную деталь, которую можно назвать атмосферой.

Вообще, все начинается со смутной одержимости, которую мне трудно объяснить и которую я стараюсь выразить, представляя себе персонажей, создавая между ними отношения, пытаясь найти самую напряженную точку в их отношениях: момент кризиса. Если получилось, то у меня есть тема. Далее моя работа заключается в том, чтобы исследовать эту тему с помощью техники кино – замедляя или ускоряя, часто с помощью непрямых намеков. Так рождается климат.

Меня впечатляют режиссеры, которые могут резюмировать свои фильмы. Если бы кто-то спросил меня, о чем «Мелочи жизни», я бы и не знал, как ответить. Сказал бы что-то вроде «О парне, который попал в автомобильную аварию» или пустился бы в долгие рассуждения.

Снять то, что невозможно выразить словами

Спросите 30 режиссеров, как снять одну и ту же сцену – и все дадут разные ответы. Первый снимет все одним беспрерывным кадром, второй сделает серию кадров, третий использует только крупные планы, фокусируясь на лицах, и так далее. Все дело в точке зрения. Нет каких-то единых незыблемых правил – их и не может быть, поскольку работа режиссера представляет собой тесные отношения между самим режиссером и тем, что происходит на площадке. Можно прочесть сценарий и подумать: «Так, я начну эту сцену с крупного плана». Но ничего нельзя сказать наверняка, пока вы не оказались на съемочной площадке с актерами и пока производство кино не стало реальностью.

Если говорить обо мне – люблю об этом говорить, потому что часто люди меня за это упрекают, – то я стараюсь всегда снимать максимально просто. Практически всегда у меня выходит диалог с обратной точки. Мне говорят, что это какая-то специальная техника, применяемая на ТВ. Возможно, но одно дело ТВ, и совсем другое – кино, здесь своя обратная точка, есть большая разница. В кино я стараюсь использовать все его возможности: меняю объективы между кадрами, меняю ритм, размер кадра, снимаю через плечо или не разрешаю так делать, располагаю перед актерами зеркала и так далее. Часто я прошу актера вне кадра читать реплики по-разному или даже читаю их сам, чтобы создать элемент удивления и неловкости у актеров в кадре. Люблю создавать неопределенность между актерами, поскольку это дает совсем другое ощущение действительности. Кроме того, на ТВ людей всегда беспокоят моменты тишины. В фильмах напротив, прямой взгляд и тишина являются неотъемлемой частью сюжета. И с этой точки зрения простая обратная точка может легко создать конфронтацию. Я буквально чувствую, что эти сцены здесь не для того, чтобы дать информацию о диалоге, а, наоборот, для того, чтобы выразить невыразимое, то, что осталось внутри.

Эту идею я позаимствовал очень давно. Например, когда я монтировал уже отснятый «Мадо», то вдруг понял, что главный герой пратически ничего не говорит в первой части фильма. «Черт», – подумал я, – «Он не говорит, это проблема». Хотя? Откровенно, ему и не нужно было ничего говорить – любое неверное слово могло разрушить характер персонажа. В любом случае, я понял, что большая часть диалогов – это ужасные, переходящие из фильма в фильм клише. Только интонации разные. Одни и те же слова, сказанные с разной интонацией, могут изменить все ощущение драматизма сцены. И это становится еще более очевидным, когда ты смотришь свой фильм, дублированный на другой язык – немецкий или итальянский, например. Интонация уже не та, и (удивительно!) создается ощущение, что у актеров даже лица изменились.

Все основано на инстинктах

Каким бы не был ваш уровень подготовки к съемкам,

реальность заставит вас импровизировать и принимать массу неожиданных решений на площадке.

Один из самых непредсказуемых факторов – человеческий; именно он будет чаще других ставить вас в тупик и поднимать неожиданные вопросы.

В «Мелочах жизни», например, на момент начала съемок я обнаружил, что один из актеров буквально каменеет, когда камера находится слишком близко к нему. Он банально не мог играть. Я понял, что снимать его можно было, только отодвинув камеру максимально далеко и используя телеобъектив: да, так он хотя бы смог играть. Но в результате мне пришлось менять весь визуальный стиль картины, поскольку нельзя же было снимать остальных актеров другими объективами – это бы не было последовательно. Так что, как вы видите, иногда даже крошечная деталь может повлиять на весь фильм в целом.

Однако важнейший элемент, имеющий колоссальное влияние на режиссера (было бы абсурдом утверждать обратное) – экономический. Вся так называемая реалистичность кино французской «новой волны» родилась исключительно благодаря урезанным бюджетам. В те времена людям казалось, что натурные съемки дешевле, по этой причине они с большей охотой брались снимать в настоящей квартире, а не в студийном павильоне. Подобные решения обычно сильно влияют на эстетические характеристики фильма. Снимая в студии, мы пытаемся сотворить из декораций реальность – соответственно, снимая реальность, мы стараемся ее немного приукрасить. В студии нам нужно создавать среди декораций некий беспорядок, в натурных съемках мы наоборот, пытаемся хоть сколько-нибудь прийти к порядку. И это меняет очень многое. Кроме того, на натурных съемках приходится менять объективы и ограничивать движения камеры, поскольку здесь уже не раздвинуть стены, как в студии. И все эти моменты влияют на визуальную сторону фильма.

Сегодня многие осознали, что натурные съемки зачастую оказываются дороже, поскольку для них нужно перекрывать улицы, размещать где-то грузовики и фургончики, таскать с собой электрогенераторы, и так далее. Поэтому режиссеры возвращаются в студии, к более традиционным эстетическим формам. Мы обретаем комфорт, но лишаемся того, что дают натурные съемки – элемент неожиданности, который зачастую бывает источником свежих оригинальных идей. При столкновении со всеми этими внешними элементами единственный способ принимать решения – поверить своим инстинктам и сфокусироваться на абстрактной идее, которая засела вам в голову еще на этапе написания сценария и которая должна оставаться неизменной до самого конца съемок.

Оставайтесь верны своему чутью до самого конца,

поскольку только оно может оправдать выбор одного решения вместо другого.

Держи дистанцию, но стой близко

Когда что-то при съемках сцены идет не так, никогда нет ясного ответа, что сделать, чтобы все исправить. Есть лишь проблемы, для которых вы ищите самые лучшие решения из возможных. Я, например, знаю за собой полное неумение снимать то, что люди обычно называют дальним (адресным) планом – общий план в начале сцены, который показывает зрителям, где мы вообще находимся. Честно, я пытался, но у меня ничего не получается. Даже не представляю, почему. Поэтому каждый раз, начиная снимать сцену в новом окружении, я пытаюсь обставить все так, чтобы зрители поняли все без общих планов, лишь по поведению актеров.

По этой причине я всегда начинаю работать с актерами на съемочной площадке. Я веду себя так, словно они вольны сами выбирать себе место по вкусу, но просто не знают своей позиции. И тут я начинаю предлагать варианты и говорю: «Ты можешь начать, сев вот тут или начать здесь, постепенно продвигаясь вот сюда». И мы пробуем до тех пор, пока они не начнут ощущать, что все их движения натуральны, а диалогам уделяем совсем немного внимания. Они просто могут негромко произносить свои реплики – только чтобы убедиться, что все в порядке. Затем я говорю с главным оператором и мы пытаемся найти самые удачные ракурсы, чтобы снять все отработанные ими движения.

Главная проблема режиссирования с этой точки зрения заключается в том, чтобы найти баланс между ближним и дальним, добраться до глубины характера персонажа, сохраняя дистанцию. Этот процесс требует огромной концентрации. Когда главный оператор предлагает кадр, я рассматриваю его и затем утверждаю или отвергаю. Но в процессе съемки я никогда не смотрю в монитор, поскольку предпочитаю наблюдать за игрой актеров – думаю, им тоже это нравится больше. А еще мне по душе идея, что я первый, кто видит их игру через объектив. Думаю, важно делегировать часть этой ответственности, поскольку это сильнее погружает людей в то, что они делают. Конечно, бывают ситуации, когда я отсматриваю снятое за день и вижу, что оператор снял не то, что мы планировали, и нужно переснимать. И это, естественно, не слишком приятно. Но игра стоит свеч.

Каждый актер жаждет действа

Главный принцип актерства – правда. Для того типа фильмов, которые я снимаю, мне критически важно выбирать тех актеров, которые достаточно откровенны – со мной и с самими собой – чтобы выдавать на камеру все самое сокровенное, что у них есть. Некоторые актеры говорили мне: «У меня в этой сцене нет реплик? Не будет ли с этим проблем? Если я ничего не говорю, не создастся ли у людей ощущения, что у меня в голове ни единой мысли?». Мне приходится разубеждать их в этом и объяснять, что потомки англо-саксов давно поняли одну вещь: актер, который просто смотрит на вас, выражает гораздо больше, нежели тот, который что-то произносит.

Конечно, все зависит от того, как актер смотрит. Есть те, кто беспокоится о том, насколько они смогут выразить что-то в ситуации, когда нет никаких словесных указаний на их мысли – и вы должны обеспечить им комфорт в такой «голой» ситуации. Некоторые актрисы не любят, когда откидывают назад их волосы – им кажется, что их обнажают. Но мне это как раз нравится, поскольку у них нет возможности сконцентрироваться и так они играют лучше.

Так было с Роми Шнайдер. Мы снимали «Мелочи жизни» и однажды я увидел, как ее волосы коснулись губ. «Боже мой, – подумал я, – невероятно! Ей даже не нужно ничего говорить!». С тех пор я часто использовал этот прием с актрисами в своих фильмах – это добавляет силы и чувственности.

Но прежде чем правильно поработать с актером, нужно выбрать верного актера.

Тут нужны сотни встреч, бесед, во время которых вы говорите обо всем: о политике, детстве, волнующих моментах… Спустя время между вами возникают более теплые отношения и в какой-то момент вы начинаете ощущать потенциал актера, который он не может скрыть, поскольку сейчас вы не на съемочной площадке и он не прячется за ролью. Заканчивается тем, что он открывается перед вами как личность – наградите его за это: покажите, что это именно то, что вам нужно. Остальное уже не настолько важно, как многие думают: поскольку каждый актер мечтает сыграть персонажа, на которого он или она абсолютно не похож. Так что настоящая проблема не в том, чтобы понять, подходит ли актер для персонажа, а в том, чтобы понять, в чем они похожи. И актеры это сами хорошо знают. Когда я предложил Мишелю Серро роль в «Нелли и месье Арно», то показал ему сценарий и спросил, заинтересован ли он сыграть в фильме. Он улыбнулся и сразу ответил: «Заинтересован ли я? А интересен ли я вам?». Так что все это отдельные моменты личности. Всегда можно найти актера, который будет играть словно по клише, но если он достаточно сильная личность, поверьте – никаких клише не будет в помине.

Чему нас учат наши фильмы

Я никогда не был до конца доволен ни одним своим фильмом. Конечно, в конце монтажа я говорю себе, что в целом это было не так уже плохо. Часто фильм получается не совсем таким, каким бы я хотел его видеть. Пересмотрев его, особенно спустя годы, я ужасаюсь: многие вещи кажутся мне неудачными и слишком неуклюжими. Хотя есть и те, что кажутся мне очень приятными, даже порой гармоничными, но поскольку я вообще не понимаю или не помню, как я их сотворил, все в целом угнетает меня еще больше!

Пересматривать свои фильмы поучительно. Вы обнаруживаете, что,

слишком беспокоясь о ясности, вы делали акцент на совершенно очевидных и понятных вещах.

Это один из главных уроков, который вы должны вынести из своих первых фильмов. Язык кинематографа предлагает массу трюков для того, чтобы объяснить необъяснимое.

Пересматривая свои работы, вы обнаруживаете, что все они имеют нечто общее – то, что вы систематически в них вкладывали, сами того не ведая. Например, я просто одержим манией прорабатывать мужские персонажи более критически, строже, чем женские, что, несомненно, тянется из моего детства – я вырос без отца. И подобные вещи проявляются в каждом фильме – хочу я того или нет. Меняются декорации, актеры, а подтекст остается. Сколько бы энергии я не вкладывал в каждый новый проект и в то, чтобы он отличался от других, в итоге меня не покидает чувство, что я все время снимаю один и тот же фильм всю свою жизнь.

ФИЛЬМЫ:

«День добрый, улыбка!» (1955), «Раскаленный асфальт» (1960), «Сыграть в ящик» (1965), «Мелочи жизни» (1970), «Макс и жестянщики» (1971), «Сезар и Розали» (1972), «Венсан, Франсуа, Поль… и другие» (1974), «Мадо» (1976), «Простая история» (1978), «Плохой сын» (1980), «Официант» (1983), «Нелли и месье Арно» (1995)