1

Длинный ряд автомашин стоял возле бензозаправочной станции на Польней. За небольшим «опелем» — большой «ФС Люблин», за похожей на утку машиной «ИФА» — стройный «Стар-20», за мощной «Варшавой» — чёрный «шевроле де люкс». Водители, сидя на подножках машин, с наслаждением курили. Был погожий день, конец марта, первым лёгким дыханием весны повеяло в Варшаве.

— Ну и как? — спросил чумазый парень с волосами цвета соломы. — Снова что-то?

— Ничего нового, — ответил немолодой седоватый мужчина в лоснящейся от машинного масла кепке. — После той истории на Садыбе у нас ничего нового…

— Постой, постой, увидите, — заявил, подходя, высокий худой шофёр в расстёгнутом кожухе, — не тут, так где-нибудь в другом месте. Увидите…

— Что за дела? — приблизился к собеседникам плотный шофёр в комбинезоне. — Я был там, когда произошло это побоище на углу Видок и Кручей… Что за дела?

— Холера его знает… — склонившись над мотором, ответил шофёр в форме какого-то министерства и войлочных туфлях.

— Но фраеры не перестают нападать, — снова откликнулся парень с соломенными волосами. — Даже страшно ездить ночью!

— Страх — это глупости, — возразил шофёр в комбинезоне. — Если успеешь схватить ключ, то не пропадёшь. Лишь бы успел схватить.

— Почему фраеры? — с вызовом бросил немолодой шофёр. — Откуда ты знаешь, что фраеры? Сколько их там, ты знаешь?

— Много, — ответил худой в кожухе. — Наверняка много. Слышно ведь то тут, то там. То под Варшавой, то в городе…

— Пока что шофёров не трогают, — сказал коренастый в комбинезоне, — но как зацепят, придётся советоваться. Сообща — это единственный способ…

— Холера его знает, что это за способ, — ответил шофёр в униформе. — Хуже всего, что ничего не знаешь.

— Полкило сахара, четыре яйца и овсяные хлопья, — попросила женщина у прилавка. — Пани, дорогая моя, слышали новости? — повернулась она к соседке.

— Что там снова, милая пани Ковальская?

— Да опять, опять на Маримонтской.

— Что скажете, пани Ковальская?

— Если дадите мне десять грошей, то я вам дам целый злотый.

— Вот, вот, моё золотко. А что на Маримонтской?

— Дайте мне, пани, уксус, дрожжи и порошок для печенья.

— Я даже сына боюсь отпускать, дорогая пани!

— А сколько же вашему сыну?

— Двадцать шестой идёт, но это такой ребёнок, никогда не уступит, всё бы только спорил.

— Так что же произошло на Маримонтской, пани Ковальская?

— Да приехали, избили, искалечили и уехали.

— А сколько их было?

— Наверное, человек тридцать.

— Для меня пять кубиков бульона, панна Зося…

— А кто их видел, этих людей?

— Никто. Приехали и уехали.

— И кого же так? Ожехощаков, пани, знаете? Такие хорошие ребята из седьмого номера на Коллекторской?

— Хорошие-то хорошие, но неплохо, что им хоть раз кто-то набил морду… Моего зятя в прошлом году чуть не убили, подонки…

— Такой был спокойный район этот Маримонт, а теперь чужие мерзавцы приезжают и дерутся!

— Спокойный, спокойный… Что вы глупости говорите, пани Ковальская, ничего себе, спокойный район, если карета скорой помощи восемь раз приезжала на последней неделе…

— Полчетвертушки масла, панна Зося, и горчицу…

 

2

Поручик Михал Дзярский смотрел на крыши из окна своей служебной комнаты. Было холодное, но ясное, ветреное утро. Из дома Команды милиции виднелись Арсенал, улица Длуга, угол Белянской и знаменитый колодец «Груба Каська» с медным столбиком и таким же шариком вверху.

Поручик был щуплый, невысокий, худощавый человек. Его сухое лицо с мелкими чертами, тёмными усиками и быстрыми, пронзительными глазами не привлекало к себе внимания. Коричневый вельветовый пиджак из универмага и самый обычный галстук позволял ему долго оставаться незамеченным во всех общественных местах.

Дзярский отошёл от окна и направился к письменному столу. В комнате, большой, аккуратно прибранной, довольно пустой, кроме письменного стола стояли столик и три корявых стула. На столике разместились четыре телефонных аппарата, на стене висел большой план Варшавы.

В дверь постучали, и в комнату вошёл плечистый старший сержант в мундире, с грубо вытесанным лицом. Под мышкой он держал картонную папку.

— Добрый день, сержант Мацеяк, — проговорил Дзярский. — Что нового?

Сержант по-военному вытянулся.

— Докладываю, гражданин поручик, что я уже закончил.

— Что закончили?

— Свою систему, гражданин поручик.

Дзярский незаметно усмехнулся.

— Покажите, — сказал он.

Мацеяк положил возле Дзярского картонную папку и стал рядом. На папке была каллиграфическая надпись «Система сообщений о нарушениях порядка. Проект разработал старший сержант Мацеяк».

Дзярский раскрыл папку: педантично выполненные чертежи и таблицы, путаница красных, зелёных и голубых линий, названия: «Сигнализация о драках», «Сеть сообщений об уличных скандалах», «Учёт приставаний к прохожим, ругани и нарушений общественного порядка», «Предупредительные меры против пьянства».

Дзярский внимательно просматривал всё, сдерживая улыбку. «Ценно то, — подумал он, — что Мацеяк соединяет в себе энтузиазм в борьбе за полезное дело со склонностью к солидному канцеляризму. Не будем отвергать систематизаторов, в нашей работе и так достаточно импровизации».

— Неплохо, — проговорил Дзярский, — но не очень реально. Пока что, во всяком случае, сержант Мацеяк.

— Почему, гражданин поручик? — Мацеяк нахмурился.

— Средств, которые сейчас есть, не хватит для такой широкой кампании. Очень печально, но у нас мало людей. Нужно действовать иначе.

Дзярский закурил сигарету.

— Садитесь, — приказал он. Мацеяк сел. — Сам принцип вашей системы — правильный, но пока мы не можем его осуществить.

— Я так радовался, получив назначение к вам, гражданин поручик, потому что уже давно интересуюсь этой проблемой. Мне кажется, очень важно, чтобы люди жили, работали и отдыхали спокойно.

— Рад, что вы так думаете, — улыбнулся Дзярский. — Перед нами большая и сложная проблема. Я тоже намерен бороться за спокойствие в этом городе, за то, чтобы атмосфера доброго согласия между людьми победила везде: на улицах, в трамваях, в кинотеатрах и на стадионах. Но, видите ли, тут нужны пока что другие средства. Многочисленные случаи безнаказанного хулиганства, которые мы регистрируем в последнее время, требуют иного подхода — не только сигнализации о пьяных скандалах. Это дело значительно сложнее, и его нужно хорошо обдумать.

— Разумеется, — согласился Мацеяк. — Что мне делать сегодня, гражданин поручик?

— Подготовьте показания доктора Гальского и других врачей скорой помощи, хорошо? Да, прошу установить постоянное дежурство в скорой помощи. С сегодняшнего дня один из наших людей должен выезжать в их машине на место каждого происшествия.

— Слушаю, гражданин поручик, — ответил Мацеяк.

— И вот ещё что, — вспомнил Дзярский. — Я бы хотел иметь подробный отчёт из отдела дорожных коммуникаций о зарегистрированных за последнее время частных английских автомашинах таких марок: «Аустин», «Моррис» и «Хильман».

— Так точно, — повторил Мацеяк, записывая.

Дзярский встал.

— Пока всё, сержант, — проговорил он.

……………………………………………………

В четыре часа Дзярский запер комнату на ключ, надел серое осеннее пальто и синюю шляпу, а затем покинул дом Главной команды милиции. Он прошёл по Длугой до площади Красинских и затем до Фрета, оттуда — по Мостовой, где стояли недавно восстановленные старинные каменные дома и новостройки, на улицу Широкий Дунай и, наконец, переступил порог небольшого ресторанчика на углу под названием «Рыцарский». Здесь Дзярский сел на неудобную скамеечку в зале с низкими сводами и заказал фляки и мясо под хреном. Потом вынул из кармана несколько машинописных страниц и принялся их перечитывать. Закончив читать, он проговорил вполголоса:

— Хорошо… — с удовольствием похлопал по стоявшему рядом гигантскому рыцарскому панцирю, посмотрел на часы и принялся за еду. Кельнер искоса глянул на лежавшие на столе страницы. «Отчёт о деятельности правления Варшавского филателистического общества», — прочёл он.

Журналист Эдвин Колянко прошёл через рынок Старого Города. На минуту задержался возле высокого каменного дома и сразу же зашёл в его вестибюль через узкие каменные ворота с дугообразными сводами.

В первой комнате стоял чёрный шкаф, по форме напоминавший замок, и висели красиво оформленные витрины из красного дерева. Под стеклом лежали почтовые значки разнообразного размера, качества, образца и цвета, аккуратно размещённые и приклеенные, с надписями внизу. Комната была полна людей, оживлённо беседующих между собой. Никто не смотрел на возраст собеседника: немолодые полные паны обменивались замечаниями с подростками в закатанных Штанах.

Колянко протиснулся к лестнице в глубине комнаты; с дубового тёмного потолка над ступеньками свисала медная бляха с польским орлом. На леси также толпились люди. Кто-то коснулся рукава К лянко.

— У вас, пан, с собой ваш кляссер? — услышал он рядом молодой голос. Совсем юное, возможно, четырнадцатилетнее лицо, косящие глаза, с любопытством рассматривающие его из-под очков в проволочной оправе.

— Что? — растерянно спросил Колянко. — Что у меня с собой?

— Ах… — проговорил мальчик, — простите. Я думал, вы филателист. Вижу вас тут впервые, думаю: «Наверное, какой-то новичок. Нужно подойти, может быть, удастся поменяться.» Понимаете, пан…

— Понимаю, — ответил Колянко, потирая подбородок. — Подожди, — поспешно добавил он; его осенил внезапная мысль. — Ты любишь пирожные?

— Люблю, — безразлично ответил мальчик в проволочных очках, — но что из этого? В конце концов, это неважно. Важно другое — серии марок и этикетки. Во что меня сейчас интересует.

— Жаль, — вздохнул Колянко, — у меня сейчас столько пирожных, что не знаю, как с ними справиться.

Мальчик провёл рукой с грязными ногтями по прилизанному ёжику волос.

— Да, — задумчиво промолвил он, — придётся поводить вас по выставке…

Они поднялись наверх.

— Как тебя зовут? — спросил Колянко.

— Васяк. Анзельм Васяк. Через минуту официальное открытие выставки, — добавил мальчик.

— Знаю, — заявил Колянко, — поэтому я сюда пришёл.

— Прошу, панове! — прозвучал в глубине зала дрожащий старческий голос. Все обернулись к невысокому пану, похожему на профессора-пенсионера.

— Юбилейную выставку Варшавского филателистического общества объявляю открытой.

— Кто это? — спросил Колянко.

— Наш председатель, — уважительно ответил Анзельм Васяк.

— А этот пан рядом, в коричневом пиджаке? — снова спросил Колянко с безошибочным чутьём журналиста.

— Это наш казначей, пан Дзярский. Прекрасный знаток проблематики зубчатости.

— Чего? — переспросил Колянко. Он подумал: «Может, это другой Дзярский? Дзярский — педиатр?»

— Зубчатости, — повторил Анзельм Васяк. В голосе его слышалось пренебрежение.

— Анзельм, — с облегчением проговорил Колянко. — Приходи по этому вот адресу, и пирожные будут тебя ожидать. А пока будь здоров. Хочу побыть один — после стольких новых впечатлений нужно успокоиться. Да, — добавил он, подавая Анзельму свою визитную карточку с адресом редакции, — об этом — ни слова. Хочу сохранить своё инкогнито. — Он покинул Анзельма, охваченного почтительным изумлением.

Внимание журналиста на миг привлёк крепкого сложения молодой человек, среднего роста, с книгой под мышкой, в броском клетчатом пальто с широкими плечами. Из складок яркого шерстяного шарфа выглядывал мощный загорелый затылок, от всей фигуры веяло напряжённой, концентрированной силой. Самой приметной чертой его лица был нос, без сомнения, сломанный когда-то на ринге. Небольшие тёмные глазки восхищённо всматривались в переполненные филателистическими диковинами витрины.

— Прошу прощения! — воскликнул Колянко, неловко повернувшись и сильно ударив кого-то по голове. — Простите, пан… сто извинений. Тут так тесно.

Пострадавший спокойно поднял с пола свою старомодную шляпу-котелок.

— Ничего, — усмехнулся он. — Бывает.

«Бедный филателист, — сочувственно подумал Колянко. — Какая характерная фигура: твёрдый котелок, наверное, целлулоидный воротничок с уголками, пальто с бархатным воротником, зонтик… Классический образец бухгалтера и филателиста».

— Случается, — повторил тот, старательно смахивая рукавом пыль со своей старомодной шляпы, — не о чем говорить, прошу пана.

На жёлтом, словно вырезанном из слоновой кости, лице с умными чёрными глазами было выражение непринуждённой учтивости. Он снова поклонился Колянко повернулся и быстрым шагом пошёл прочь, обходя посетителей и витрины.

«Котелок? — задумался Колянко. — Кто сейчас носит такие шляпы?»

Дзярский не спеша шёл вдоль витрин. Он был один. Колянко приблизился к нему.

— Интересно, — проговорил он, словно обращаясь к самому себе, и остановился рядом. Дзярский одобрительно на него посмотрел.

— Вы имеете в виду эти серии тематических альбомов? — спросил он.

— Да, — ответил Колянко многозначительно. — Какие импозантные альбомы!

Дзярский внимательно взглянул на него, и Колянко почувствовал, что теряет почву под ногами.

— Я начинающий филателист, — неуверенно сказал он.

«Никакой он не филателист», — подумал Дзярский, вежливо пытаясь его обойти.

— Ещё раз прошу прощения, пан, — снова заговорил Колянко. — Я бы хотел кое-что спросить вас о зубчатости.

— Слушаю, — усмехнулся Дзярский. — Что вас интересует?

— Видите ли, у меня дома есть марка из Новой Гвинеи, — импровизировал Колянко, — и меня беспокоит, правильно ли она зубцована.

— Какая у неё зубчатость: линейная, гребенчатая, рамочная или крестовая? — серьёзно спросил Дзярский.

— Сдаюсь, — простонал Колянко. — Довольно с меня…

Дзярский вежливо улыбнулся, слегка поклонился и присоединился к одной из групп, где шёл оживлённый спор. Через минуту он распрощался. Колянко сошёл вслед за ним вниз. Тут Дзярский на миг исчез в одной из клубных комнат. Возле чёрного шкафа стояла какая-то скромно одетая женщина со светловолосым мальчиком.

— Что же мы купим? — спросила женщина мальчика.

— Кляссер. Настоящий кляссер, — мечтательно шепнул мальчик.

— Пожалуйста, один кляссер, — обратилась женщина к продавцу.

Тот вынул большой красный блокнот, страницы которого были обклеены полосочками тонкого, прозрачного целлофана. Мальчик жадно потянулся к нему. «Это и есть кляссер», — с сожалением подумал Колянко.

— Доволен? — спросила скромно одетая женщина. Мальчик не ответил. Он только глубоко вздохнул, как человек, сознающий своё счастье.

Из клубной комнаты появился Дзярский, пересёк зал и вышел на улицу. Колянко двинулся за ним следом. Он догнал его около Рынка.

— Простите, пан, что я вас беспокою, — начал он.

Дзярский быстро взглянул на него. Взгляд был совсем не такой, как там, на выставке.

— Слушаю вас.

— Я бы хотел поговорить с вами, пан поручик.

На лице Дзярского не дрогнул ни один мускул.

— Пресса — великая сила, — медленно проговорил Дзярский, и Колянко понял, что попал на человека, вылепленного из той же самой глины, что и он сам.

— Раз уж мы столько сказали друг другу, — Колянко вежливо улыбнулся, — не вижу причин, мешающих нам поговорить с полным взаимным уважением.

Несколько минут они шли молча. Неожиданно Колянко сказал:

— Я не должен был спрашивать, но мне не терпится узнать…

— Слушаю вас.

— Признаю своё первое поражение, — осторожно заявил Колянко. — Откуда вы, пан, узнали, что я журналист?

— Я выбрал только наилучшую для вас возможность. Выбери я другую, мне бы пришлось говорить с вами иначе.

— Всё в порядке. Состояние вооружённой готовности — прекрасное начало дружбы.

Они вышли на Краковское Предместье.

— Не зайти ли нам в кафе? — сухо спросил Дзярский.

— Думаю, что этого не избежать. Знаю поблизости кафе, где в эту пору пусто и уютно, — ответил Колянко.

— Разве есть такие в центре?

— Есть одно. Вижу, вы не очень любите популярность.

Дзярский не ответил. Оба перешли на другую сторону улицы, и Колянко остановился на углу, у входа «Бристоль», рядом с Каровой.

— В это время, — отозвался Дзярский, — мы не найдём места наверху.

— Однако вы неплохо ориентируетесь, — язвительно заметил Колянко. — Но, верно, не знаете, пан поручик, что открыт ещё один зал, внизу.

Они зашли в вестибюль, свернули направо и по нескольким ступенькам сошли вниз. Тут в самом деле было пусто и уютно. Несколько немолодых панов разговаривали в глубине зала, кое-где над столиками торчали палки с газетами. То тут, то там виднелись лица в очках и серебряные причёски пожилых женщин. За соседним столиком с газетами сидел какой-то человек, прикрывшийся газетой «Жице Варшавы».

— Что будете заказывать, панове? — спросила розовощёкая пухленькая официантка в белом фартучке и наколке на голове.

— Дайте мне венский сырник, кофе и содовую воду, — попросил Колянко.

Дзярский заказал полчашки чёрного кофе.

— Чем могу служить, пан редактор? — спросил он с холодной, осторожной вежливостью.

Колянко с минуту барабанил пальцами по краю испещрённого голубыми жилками столика. Наконец он заговорил:

— Моя фамилия Колянко. Эдвин Колянко.

— Об этом я уже догадался. Давно хочу с вами познакомиться, пан.

— Очень рад. Тем более, что я собирался предложить вам союз.

— Чем может быть полезен прославленному журналисту скромный офицер милиции? Разумеется, я очень рад, но боюсь, что, возможно, такое лестное предложение сделано мне незаслуженно или по недоразумению.

— Нет, — спокойно ответил Колянко. — Я точно знаю, что это не так.

Дзярский бросил на него острый неприязненный взгляд.

— Хорошо, — согласился Дзярский. — Не будем об этом говорить.

— Как же так? — возразил Колянко. — Мы должны и будем об этом говорить. Разве что вы встанете и молча покинете кафе. Но это, — усмехнулся он, — было бы невежливо.

За соседним столиком в чьей-то руке дрогнула газета «Жице Варшавы». Если за ней прятался человек, то он в эту минуту лихорадочно, но незаметно старался поближе придвинуться к Дзярскому и Колянко.

……………………………………………………

— Пан журналист, — решительно заявил Дзярский, — прошу ясно и откровенно сказать мне, чего вы хотите и чем я могу вам быть полезен. Если это в моих силах, постараюсь удовлетворить ваше желание.

— Хорошо, я скажу. Но прежде спрошу у вас, что вы знаете о нападениях на людей и скандалах, которые последнее время всё чаще случаются в Варшаве, причём пострадавшими оказываются субъекты, известные как хулиганы или, по крайней мере, как граждане с весьма сомнительной репутацией.

Дзярский засмеялся. «Идёт на откровенность», — подумал он с лёгкой тревогой.

— Об этом говорят в городе, — уклончиво ответил он. — Разное говорят. Но вы на ложном пути, дорогой пан Колянко. Хуже всего то, что мы не найдём общего языка. Вы должны понять, уважаемый пан журналист: откровенный разговор между нами невозможен, и то, что мне известно, я вам не скажу. Нас разделяет специфика наших профессий.

— Либо, — тихо и уверенно проговорил Колянко, — это означает, что вы, пан, знаете не больше, чем я, то есть почти ничего.

«Он совершенно прав, — со злостью подумал Дзярский, — выиграл! Если бы я что-то знал, то постарался бы убедить его, что разговариваю с ним достаточно откровенно. Моё поведение было ошибкой».

— Согласен, — спокойно обронил он, — на этом закончим обсуждение данной темы.

— Нет. Посоветуемся ещё относительно ближайшего будущего. Вероятно, вы предвидите, как и я, что вскоре произойдут достаточно значительные события, какая-нибудь кампания-ответ.

— Ответ? — удивился Дзярский. — Чей? Кому?

— Варшавских хулиганов своему преследователю и мучителю. Не те это люди, чтобы со слезами раскаяния на глазах простить обиду.

— Глупости, — раздражённо ответил Дзярский. — Мы в милиции называем это взаимными расчётами преступного мира. Поскольку хулиганство — общественное явление, возникающее в основном стихийно, трудно допустить, чтобы оно могло организовать какую-то продуманную, широко спланированную кампанию. Если даже вы предполагаете, что в омутах великой Варшавы существуют люди, которые пытаются самочинно урегулировать эту проблему, то для нас, для милиции, это всего лишь проявления беззакония, с которым мы будем бороться сурово и неукоснительно. А вообще вы, журналисты-романтики, часто отыскиваете спрятанные и, как правило, преувеличенные сенсации на свалке большого города, среди всяческой грязи и отбросов.

— Поздравляю, — иронично усмехнулся Колянко. — Вы, пан, законченный юрист. Образцовый юрист, милиционер и страж порядка. Но у меня есть собственное мнение по этому поводу. В конце концов, мы живём в Варшаве; couleur locale, знаете ли, пан, советую вам как-нибудь пройтись весенним вечером под фабричными стенами Крахмальной или Хлодной улиц, полежать где-нибудь на окраине, на замусоренном лугу, покрытом сухой травой и обломками кирпича. Или присесть на минуту над глиницами Мокотова, вслушиваясь в варшавский вибрирующий воздух, побродить среди железнодорожных путей и насыпей Восточного вокзала. Возможно, тогда вы, пан, что-нибудь и уловите в путанице моральных проблем и обычаев, среди которых рождаются и разворачиваются различные дела — те, что вы называете романтической сенсацией, выдуманной журналистами.

— Знаю, — спокойно ответил Дзярский. — Я же сам из тех мест.

— Это чувствуется. По вашему акценту.

— Не кажется ли вам, что здесь пахнет горелым? — спросил Дзярский.

— Нет, — удивился Колянко.

За соседним столиком развёрнутые листы газеты быстро упали вниз. Однако не настолько быстро, чтобы утаить от взгляда Дзярского маленькую дырочку, прожжённую сигаретой на краешке газеты. Маленькую дырочку, которую по небрежности мог прожечь увлечённый содержанием статей близорукий читатель. Но этой дырочки было вполне достаточно, чтобы сквозь неё хорошо видеть ближайший столик и сидящих там людей.

— Прекрасно, — отозвался Колянко. — Видите пана за соседним столиком? Какой колоритный реквизит этого кафе…

Пан за соседним столиком носил негнущийся, наверное, целлулоидный воротничок с уголками и чёрный галстук. На стуле рядом висел зонтик и лежал чёрный котелок. Этот пан с утомлённым видом, словно после длительного чтения, снял с длинного жёлтого носа пенсне. Затем он слегка поклонился Колянко. Тот с усмешкой ему ответил.

— Знакомый? — спросил Дзярский.

— Я встретил его сегодня днём на выставке, когда искал вас. Понятия не имею, кто он. Наверное, какой-то филателист.

— Ошибаетесь. Это вовсе не филателист.

— Во всяком случае, коллекционер, такой у него вид.

— Коллекционер? — задумался Дзярский. — Но чего именно?

Колянко подозвал официантку. Они расплатились и вышли. Был холодный мартовский вечер. С Вислы дул порывистый ветер.

— Благодарю вас, пан журналист, — проговорил Дзярский, подавая Колянко руку. — Спасибо за приятный разговор.

— Приятный? — удивился Колянко со снисходительной иронией. — Это прилагательное кажется мне не очень подходящим.

— Видите ли, мы, филателисты, воспитываем в себе особую, мелочную деликатность. Каждый зубец почтового значка, оттенок цвета, толщина мельчайшей чёрточки имеют в филателистике большое значение.

— К чему вы мне это говорите?

— Мне кажется, я вас понимаю. Вы просто не можете успокоиться, как прирождённый журналист, что вокруг вас происходят вещи, о которых вам ничего не известно. Я милиционер, и мой долг не только знать, но и предвидеть, а также классифицировать такие вещи в соответствии с законом. В этом и состоит принципиальное различие между нами.

— Вы правы, — охотно согласился Колянко. — Посоветуйте, как мне излечиться от беспокойства.

— Я вам посоветую, — серьёзно сказал Дзярский. — Займитесь, пожалуйста, каким-нибудь конкретным делом. Например, нелегальной торговлей билетами на разные зрелища. Мне очень интересно знать мнение журналистов об этих делах и результаты журналистского поиска.

— Хорошо, — кивнул головой Колянко, — буду рассматривать это как начало нашего примирения.

— Слишком сильно сказано, — холодно поправил Дзярский. — Скорее, наших бесед.

Колянко поклонился и пошёл по улице Нови Свят. Дзярский сделал несколько шагов и свернул к порталу отеля «Бристоль», где остановился за углом. Из кафе вышел невысокий человек в котелке, с зонтиком. Котелок покружил в разных направлениях и немного задержался, поскольку его владелец увидел, видимо, широкую спину Колянко, который как раз в этот момент подходил к улице Крулевской. Наконец неизвестный пан двинулся, слегка постукивая зонтиком, в ту же сторону. Поручик Михал Дзярский тихо свистнул, усмехнулся и, заложив руки в карманы пальто, небрежной походкой направился в Главную команду милиции.

 

3

Большая, чистая, полная света комната. Ничем не отличалась бы она от сотен других служебных комнат, если бы не произведения искусства в самых неожиданных местах: гипсовые античные торсы стояли возле корзинки для мусора, голова Горгоны закрывала вешалку, бородатый Зевс задумчиво всматривался в раскалённую электроплитку. На стенах висело множество картин самых различных школ, стилей, размеров и содержания. Рядом с плакатами о нормах ГТО можно было увидеть «Даму в лиловом платье» Шахорского, из-под инвентарного списка приветливо смотрел «Сапожник» Тадеуша Маковского.

На письменном столе зазвонил телефон. Некрасивая девушка в очках, сидевшая напротив Марты, сняла трубку.

— Алло! — крикнула она, потом равнодушно сказала:

— Это тебя, Марта.

Марта взяла трубку.

— Маевская. Слушаю.

— Это Гальский. Добрый день.

— Добрый день, — ответила Марта. «Сапожник» явно усмехнулся с оттенком лукавства. В комнате стало светлее.

— Панна Марта, беда! Я так радовался, ожидая сегодняшнего свидания. После стольких, стольких дней наконец. Наконец вы согласились и…

— Ну, конечно… другое свидание, да? Ах вы, скверные ребята! — Марта говорила легко, стараясь придать своему голосу насмешливый оттенок. «Сапожник» нахмурился, помрачнел и одновременно зажмурил глаз, словно выговаривая: «Зачем ты прикидываешься, что тебе безразлично?»

— Как вы можете так говорить, коварная женщина! Дежурство. Срочное дежурство, которое нельзя передвинуть. Большинство моих коллег болеют гриппом.

— Это ничего. Встретимся в другой раз.

— Когда?

— Позвоните мне. Вы же хорошо знаете номер.

«Сапожник» почти поднялся со скамьи. «Глупая! — укорял его единственный глаз. — Сама будешь жалеть, что вела себя так неразумно, холодно и сдержанно. Потом, через час, самое большее — завтра.»

— Почему мы не можем сразу договориться, Марта? Предложите что-нибудь. Я согласен на любое число, время и час во второй половине недели. Сегодня это было совсем неожиданно, я ужасно огорчён, но, к сожалению, не могу иначе. Поймите меня…

— Позвоните мне, пан доктор, хорошо? Мне трудно сейчас же… — в голосе Марты было колебание.

Глаз старого «Сапожника» сверкнул злорадным пренебрежением. «Хе-хе-хе, — говорил этот глаз, — легкомыслие и глупая амбиция погубили уже не одну красоту. А тебе, девочка, далеко до красоты».

— Прекрасно, — ответил Гальский, — я позвоню завтра. Как себя чувствует мама?

— Спасибо. Неплохо.

— Ну… я очень рад. Значит, новейшие достижения медицины в области болезней печени не понадобятся, ничего не поделаешь. Ой, нет, я очень рад…

— Очень благодарна, что вспомнили, пан доктор… и жду звонка.

«Сапожник», казалось, даже вздохнул с облегчением. «Это уже немного лучше», — кивнул он Марте.

Марта положила трубку и показала «Сапожнику» язык. «Теперь ты доволен?» — спросила она, как ребёнок, который, сперва заупрямившись, внезапно уступает. Марта была зла на всё и всех, а больше всего на себя. «Сапожнику» она не могла простить, что он знает, как волновал её сегодняшний вечер, как сильно, наперекор собственному желанию, радовалась она этому свиданию.

Приближались четыре часа. Марта вымыла руки, подкрасила губы и поправила волосы, потом вынула из пальто сетку для покупок.

— Ну что, ничего не вышло? — спросила некрасивая девушка в очках; в её голосе было старательно скрытое злорадство.

— Наоборот, всё чудесно складывается, — ответила Марта. — Я сегодня страшно занята, а отказать было неудобно. Этот молодой врач говорил со мной очень вежливо.

На улице было холодно, пасмурно, неприятно. У входа в музей сидел на каменной балюстраде Зенон.

— Знаешь, Майка, я был в городе по делам секции, — сказал он, целуя её руку. — Решил подождать тебя.

— Прекрасная мысль, — улыбнулась Марта. — Я сама думала: что с тобой такое?

— У тебя какие-то дела во второй половине дня? Потому что, знаешь, я бы не хотел тебе мешать, мы же не договаривались.

— Что ты, — возразила Марта. — Я рада, что ты пришёл. Останешься у нас на ужин, ладно?

— Хорошо! — обрадовался Зенон. — Мне казалось, что ты сегодня будешь занята.

— Почему это пришло тебе в голову?

— Сам не знаю. Так мне показалось.

— Что-то не всё в порядке с твоими предчувствиями, Зен. Плохо работают. Я рада, что ты пришёл. Проведём вечер вместе, хорошо? Собственно, я тебя ждала.

— Правда? — облегчённо вздохнул Зенон. — Не знаю, почему мне так казалось. Знаешь, столько дел в клубе, в секции, в Академии. Но теперь всё в порядке, я не поеду в Беляны. Чудесно!

Он крепко и нежно взял её под руку. «Конец, — подумала Марта. — Надо это как-то уладить. Только я в самом деле не знаю, как. Всё так сложно. И чего я, собственно, хочу?»

Ещё не родился архитектор или декоратор, который, проектируя, а потом строя кафе, мог бы заранее сказать: «В этом заведении будет такая-то публика, такое-то настроение. Всё должно соответствовать тому, что мы запланировали». Кафе уже построено, приведено в порядок, меблировано, в него заходят первые посетители, и некоторое время спустя оказывается, что его атмосфера не имеет ничего общего с тем, что планировали создатели. Предназначенное для общественного пользования, кафе начинает свою собственную, не предвиденную заранее жизнь. Именно по этой причине кафе-бар «Под курантами», в районе Маршалковской, переживало с момента своего возникновения определённый конфликт между формой и содержанием.

В первые годы восстановления варшавские кафе появились сами собой, стихийно, согласно антинаучной теории самозарождения, в каких-то одноэтажных, наскоро, кое-как отремонтированных помещениях, в разбитых бомбами домах, где развалины каменных строений часто служили декорациями. Это были прокуренные кафе чисто потребительского характера, тесные, переполненные, где, увидев свободный столик далеко от входа, мечтали о геликоптере. Уже на протяжении двух веков в Варшаве придают большое значение кафе, поэтому те, кто планировал гигантское восстановление города, не могли забыть о традициях. Одним из первых спроектированных кафе в Варшаве стало кафе-бар «Под курантами». Заведение было действительно очень хорошим: красивые портьеры, солидные панели, фаянс и дорогие тарелки, тяжёлая стильная мебель, окованные медью двери, старинные дорогие часы над верхом, дубовая внутренняя лестница, потолок, выложенный массивными балками, — одним словом, стиль солидного ренессанса. Невольно возникала мысль, что в этих креслах, за этими столиками будут сидеть люди серьёзные, которые в свободные минуты станут сосредоточенно обсуждать проблемы повышения производительности труда на вверенных им предприятиях и в учреждениях либо, по меньшей мере, повторять солидные осторожные сплетни о семейных неприятностях профессоров политехнического института. Между тем вышло иначе; на антресолях поставили пианино, за него сел юноша с явной склонностью к синкопированной музыке; за столиками появились представители варшавской богемы, в дверях всё чаще стали маячить силуэты юношей в очень узких брюках, коротких пальто и обуви на высокой резиновой подошве, а также девушек в широких пальто с огромными воротниками, похожими на повёрнутые назад детские слюнявчики. За ними пришли люди с очень неясными и непонятными источниками доходов. Солидные стены в стиле ренессанса заполнились разговорами, которые имели очень мало общего со сферой интересов старинных солидных патрициев. Таким образом, кафе-бар «Под курантами» стало излюбленным местом встреч варшавской рано созревшей молодёжи.

Гальский бывал тут редко. Он хорошо знал, но не очень любил это кафе. Увидев пана, который уже расплачивался с официантом, доктор быстро и ловко нацелился на свободное место и вскоре удовлетворённо вытянул длинные ноги, закурил сигарету и заказал кофе.

«Смешно, — подумал он, — я готовлюсь к этому свиданию, будто мне восемнадцать лет. А ведь уже стал забывать, что возможно такое настроение».

Гальский чувствовал себя сейчас, как после первого выигранного сражения: при одной только мысли, что Марта могла прийти, когда у него ещё не было столика, его охватила тревога и исчезла свойственная ему мягкая ирония. «Это серьёзно, — неохотно отметил он, — это в самом деле становится безрассудно серьёзным если меня волнуют такие мелочи».

Из-за блестящей черноты пианино ему улыбалось знакомое лицо: Гальский знал молодого пианиста. Они служили вместе в армии, были приятелями. Их сближала общая любовь к лёгкой музыке.

Пианист многозначительно подмигнул и заиграл «Жду тебя». Гальский усмехнулся и погрозил ему кулаком:

— Ах ты, негодяй!

Однако его глаза всё время обращались к входной двери. Напрасно Гальский пытался заинтересоваться соседом. За два столика от него сидел мужчина, на мгновение привлёкший к себе внимание молодого врача. Это был крепкого сложения прекрасно одетый пан с красивым, смуглым, немного слишком мясистым лицом.

«А может, она не придёт?» Гальский ощутил терпкую боль тревоги где-то в области сердца. Он посмотрел на часы: до условленного времени оставалось ещё пять минут.

……………………………………………………

Вошла Марта. Гальский встал. Посетители, сидевшие за соседними столиками, быстро окинули её оценивающими взглядами. Оценка была положительной. Знатоки остановили на ней внимание несколько дольше, чем обычно бывает в таких случаях. Крепко скроенный элегантный пан смотрел на неё довольно-таки пристально. Пианист сделал жест изумления. Гальский улыбнулся. Марта села. Пианист заиграл «Чай на двоих». К столику подошла официантка.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила Марта.

— О, причин множество, — ответил Гальский, — я вам о них расскажу по порядку. Прежде всего, под этой улыбкой я прячу душевное облегчение.

— После тяжёлых забот и переживаний?

— Да. Я боялся, что вы не придёте.

Марта слегка покраснела и улыбнулась. Трудно было угадать, что в этом заявлении шутка, а что — искреннее признание.

……………………………………………………

Пианист легко и выразительно играл песенку «Юноша, которого я люблю».

— Что это за знакомая мелодия? — задумалась Марта.

— Она называется «Юноша, которого я люблю». Я учился под неё танцевать на первых школьных вечеринках. Это далёкие времена.

— Да. У меня такие же воспоминания, связанные с этой мелодией.

— У каждого из нас есть воспоминания, — проговорил Гальский бездумно и банально, — но не у каждого есть такой человек, как в песенке.

— У меня нет… — поспешно сказала Марта.

«Зачем кривить душой?» — сердито подумал Гальский.

«Для чего я лгу? — мысленно упрекнула себя Марта и внезапно словно опомнилась. — Я вовсе не лгу. Так оно и есть. Нет такого человека. Я даже на секунду не вспомнила о Зеноне».

— Я не лгу… — повторила она свою мысль вслух, хотя Гальский ни о чём не спрашивал.

Спокойные ясные глаза Гальского были полны недоверия.

— В конце концов, — сказал он с явной насмешкой, — я последний, кто имеет право об этом спрашивать.

— Неправда, — на лице Марты снова появилось задиристое выражение. — Вы имеете бесспорное право на вопросы. Вы же промыли мне страшную рану на виске в комиссариате, проявили готовность проводить меня домой и даже предложили помощь моей бедной больной матери. Я уже не говорю о семи телефонных звонках…

Это было очень бестактно, и обоим стало неловко. Казалось, что все вокруг чувствовали то же самое, что люди за соседними столиками понурились, официантки беспомощно развели руками и даже пианино сейчас закроет какая-то сверхъестественная сила.

И вдруг оба рассмеялись.

— Из-за чего мы ссоримся? — спросил Гальский. — У нас ведь почти одинаковые волосы.

Действительно, их волосы были похожего цвета — цвета старого, потускневшего, уже не очень блестящего золота. Кое-где более светлые пряди, цвета платины пробивались в гладкой, стянутой сегодня сзади причёске Марты и в мягких, слегка вьющихся над лбом волосах Гальского. Оба наклонились вперёд и какое-то мгновение смотрели друг на друга.

— Больше всего мне нравится, что вы, собственно, совсем не красивы, Марта, — заявил Гальский. — Эти скулы, немного выдающиеся вперёд, этот воинственный, вечно готовый к скандалу нос…

Пианист улыбался Гальскому, играя «Красивая девушка, как мелодия».

— Мне вообще ничто не нравится, — весело и беззаботно ответила Марта. — Я не люблю приятных лиц, а у вас как раз такое лицо… Ужасно хочется подарить вам коробочку с леденцами.

— Неправда. Это совсем не так. И вам этого вовсе не хочется.

— Возможно, я и говорю неправду, — согласилась Марта. — Но и вы тоже. Разве я противная?

— Этого я не сказал. Пусть вы совсем не противная. Но что с того?

На пороге появилась высокая фигура элегантной женщины. Красивое модное пальто, чёрные замшевые туфли на высоких каблуках, небольшая шляпка с вуалью и дорогая серебристая лиса — всё производило впечатление богатой, хотя и слишком подчёркнутой элегантности. Увидев даму, из-за столика поднялся мужчина со смуглым лицом. Только теперь стало видно, какой он высокий и крепкий. Дама улыбнулась, кивнула головой и подошла к его столику. Потом села и огляделась вокруг. При виде Гальского она посерьёзнела, улыбка исчезла с её лица. Гальский встретился с ней взглядом. «Откуда я знаю эту пани? — подумал он. — Ах, это же та, что в троллейбусе», — вспомнил доктор, не без удовольствия глядя на неё. Пианист медленно, явно охотно играл «Благодарю за память!» Дама перевела взгляд на Марту и довольно долго к ней присматривалась, в её глазах читалось, холодное злое любопытство. Наконец она углубилась в сдержанный разговор с мужчиной, у которого было красивое смуглое лицо.

— Марта, — спросил Гальский. — Что нам дальше делать с этим так хорошо начавшимся вечером?

— Наверное пойдём домой, чтобы с помощью здорового сна подготовиться к завтрашнему трудовому дню.

— О нет! — внезапно запротестовал Гальский. Никаких мыслей о завтра. Его не существует. Я ощущаю в себе упорство предков, которые настойчиво выкорчёвывали неприступные чащи. Завтра опять начнутся двухнедельные унизительные телефонные разговоры о новой встрече. Я это знаю. Знаю уже на память номера телефонов Национального музея, мог бы даже с успехом стать гидом. А сегодня я не выпущу вас своих когтей.

— Я не терплю насилия и готова насмерть стоять за свою свободу. Но вместо того, чтобы открыто поднять знамя бунта, предлагаю переговоры: поведите меня куда-нибудь на сосиски и пиво, ибо я смертельно проголодалась. А потом спокойно разойдёмся.

— Вы отгадали мои тайные мечты, — шутливо вздохнул Гальский. — Откуда вам известно, что уже давно перед моими глазами витает видение — коричневые вкусные сосиски с горчицей и кружка золотистого пива?

— А я, бедная, наивная девушка, питала иллюзию, что всё это время вы думали о моей красоте, — с упрёком отозвалась Марта, вставая с места.

Гальский помог ей надеть пальто, расплатился, кивнул пианисту и ещё раз посмотрел на даму в чёрном. Это не ускользнуло от внимания её спутника. Пианино загремело вальсом из «Парада любви». Гальский подумал: «Что за негодяй!», — улыбнулся пианисту и погрозил ему пальцем.

— Не знаешь ли ты случайно, кто этот молодой человек? — спросила дама в чёрном своего спутника.

— Не знаю. Но могу узнать. Конечно, я сделаю это только для тебя.

Голос мужчины со смуглым лицом был глубоким спокойным, хотя и с излишне выразительными модуляциями. Несмотря на сдержанность, в этом голосе чувствовалась какая-то затаённая хриплая нотка, выдававшая его способность к бешеным, яростным интонациям.

— Хорошо, — согласилась дама. — Сделай это меня.

— Он тебе нравится? — спросил мужчина. И снова его голос говорил значительно больше, чем слова. Владелец голоса был человеком разумным и пытался изобразить безразличие, хотя и знал, что это ему не удаётся. Любой ценой он стремился скрыть свою дикую ревность и откровенную, жадную страсть.

— Мне нравится, — небрежно проговорила дама в чёрном, довольная, как истая женщина, что её ревнуют. — Нравится, даже очень. Я просто умираю за мужчинами, которые умеют так улыбаться.

— Тогда почему же ты хочешь выйти за меня замуж?

— Ошибаешься, Филипп, — усмехнулась дама. Её зрелая красота обретала особый блеск в этой борьбе двух сильных людей, в непрерывном состязании достойных друг друга противников. — Ты ошибаешься, мой дорогой. Этого хочешь ты, а не я.

— Согласен. Ты права. Я хочу и не намерен отказываться от своих намерений, — сказал мужчина со смуглым лицом и глубоко вздохнул. — Согласен, — повторил он. — Итак, поговорим о делах.

— Хватит с меня. Сдаюсь, — простонала Марта. — Не могу больше…

— Ещё одну, девушка. Свежие сосиски необыкновенно полезны. Они укрепляют суставы, — заявил Гальский, вытаскивая нос из пенящейся кружки со светлым пивом. — Говорю это вам как врач.

— Нет, нет и нет. Вы просто убийца! У этой сосисочной оргии есть какая-то тайная низкая цель.

Марта наклонилась к Гальскому через высокий короткий стол и вытерла остатки пены с его носа. Они ели, стоя в одном из баров в районе Маршалковской. Из раскрытых котелков на буфете шёл пар, пахло капустой и соусами.

— Половинку, — просил Гальский. — Я съем вторую. Таким образом мы соединимся узлом сосисочного братства.

— Ни за что. И вообще, пойдём отсюда. Даже убежим. Всё равно я не смогу ничего есть до конца месяца.

Они вышли на широкую, полную огней и неоновых реклам Маршалковскую. В это время, около девяти часов вечера, площадь Конституции выглядела, как обнесённый стенами и стиснутый тротуарами гигантский каменный салон. Люди шли не спеша, наслаждаясь приятным вечером.

— Теперь, — заявил Гальский, — мы перестанем бродить, так как я уже нашёл цель. Зайдём в маленький бедный ресторанчик, почти закусочную, и выпьем по рюмке венгерского вина. Я там не бывал, но можем попробовать.

— Как у нас с деньгами? — деловито спросила Марта, — потому что у меня с собой всего пятьдесят злотых. Единственный известный мне ресторан поблизости — это «Раритас». Но там не приходится рассчитывать на филантропию администрации или на льготы для бывших студентов.

— Панна словно проникла в мои намерения, — проговорил Гальский. — Я внезапно себе представил, что с мной серый цыплёнок из Сохачева или из Прасниша и что мне выпало редкое удовольствие показать расширенным от удивления глазам ночную жизнь великой столицы.

Марта не протестовала, когда Гальский взял её под руку и потянул к дверям ресторанчика. Огромный усатый швейцар в униформе приветливо поздоровался с Гальским:

— Доброго здоровья, пан доктор.

Марта, сдерживая смех, поднесла ладонь к губам.

— Вижу, вы тут не совсем чужеродное явление, шепнула она, по-детски захлёбываясь смехом.

— Профессиональные дела, — уклончиво ответ Гальский. — Когда-то я вылечил этого пана от мозолей.

Марта и Гальский устроились на высоких стальных стульчиках у стойки. Тут было уютно и приятно. Невысокий человек в ослепительно белом халате, стоявший за стойкой, просиял при виде Гальского.

— Добрый вечер, — поздоровался он. — Очень рад, что снова вас вижу, пан.

— Добрый вечер, — сдержанно ответил Гальский. Не принимаете ли вы меня случайно за кого-то другого?

— Да нет же, пан доктор, — обиделся невысокий, — что вы такое говорите?

— Этот пан тоже был вашим пациентом? — спросила хохочущая Марта. Невысокий улыбнулся, показав невероятное количество испорченных зубов.

— А, может, как раз наоборот? — проговорил он фамильярно. — Пан доктор время от времени бывает моим пациентом.

Гальский безразлично смотрел в потолок, барабаня пальцами по буфету. Потом заказал два крымских коньяка.

— Вы же собирались пить вино, — возмутилась Марта.

— Собирался, — сухо ответил Гальский, — но наступление, которое вы, панна, ведёте на меня в течение последних нескольких минут, заставляет прибегнуть к крепким напиткам.

— Разве панна не ваша сестра, пан доктор? — удивился невысокий.

— Нет, — ответил Гальский, — слава Богу…

— Какое сходство! — вздохнул невысокий.

……………………………………………………

Они медленно шли по опустевшей Маршалковской. Марта то и дело останавливалась возле тёмных витрин, Гальский замедлял, шаг, но не останавливался. На площади Конституции он заговорил:

— Слушай… — Марта подняла на него глаза. — Тебе не холодно?

Марта покачала головой. Он потянул её за руку, и они сели под большим фонарём в форме канделябра.

— Почему, собственно, вы говорите мне «ты»? — ворчливо спросила Марта.

Гальский взял Марту за плечи и нагнулся к её лицу. Её губы пахли холодным и влажным ночным воздухом. Через минуту они стали мягкими и горячими.

— Нет, — решительно зажил Гальский. — Может быть, я неточно выражаю то, что хочу сказать. Но у меня действительно нет ничего общего с цинизмом, который отравляет жизнь. Верь мне, Марта. Уже много лет я ищу такую девушку, как ты. Ищу тебя.

Марта встала.

— Пойдём отсюда, — сказала она… и снова села, поближе к Гальскому. Он обнял её.

— Так хорошо, — тихо отозвалась Марта. — Ничего не поделаешь, сейчас так хорошо. И ничего я с тобой не боюсь.

— Чего? — спросил Гальский, прижимаясь щекой к её волосам. — Чего тебе бояться?

— Не смейся, — шепнула Марта, — но я всё время боюсь. После той истории на Вейской боюсь всего. А я ведь вовсе не глупая трусиха. Не боялась только в комиссариате и сейчас. Может, потому, что ты был там и сейчас ты со мной. Помнишь, — добавила она с волнением, — те глаза? Я их видела ещё дважды… Один раз у ворот моего дома вечером и ещё раз, выходя после кино из «Палладиума». Не смейся, может, это в самом деле мне померещилось — результат нервного напряжения, какое-то привидение… Только с тобой я забываю об этих глазах. Сегодня вечером мне было весело, я смеялась, развлекалась. Уже давно не была такой…

— Я не смеюсь, — медленно проговорил Гальский. — И не собираюсь смеяться. Это серьёзная история. За ней кроется нечто трагическое, что-то глубоко человеческое. Знаешь, уже две недели я мечтаю о тебе и о встрече с этим человеком. Всё как-то удивительно переплелось.

— Не будем об этом говорить, ладно?

— Почему? Давай поговорим. Варшава начинает об этом говорить. Глухие, непроверенные, таинственные слухи кружат тут и там. Недавно я сам стал свидетелем очень странного происшествия на углу Видок и улицы Кручей. Редактор Колянко живёт, как во сне.

— Но я хочу забыть. — Марта приблизила лицо к лицу Гальского, прижала его ладонь к своей щеке. — Слышишь? Позволь мне сегодня об этом не думать, хотя бы сегодня, пока ты со мной…

Гальский вздохнул, словно его силой извлекли из другого мира; ещё секунду назад отсутствующие глаза посмотрели на Марту, смягчились, блеснули тёплой улыбкой.

— Да, конечно. Прости меня.

Он крепко обнял её, прижал к себе и поцеловал. Глаза Марты скрылись за веками, руки сплелись над поднятым воротником пальто Гальского.

— Такси! — крикнул Гальский, не выпуская Марту из объятий.

— Алло! Такси!

Маленький автомобиль, проезжавший мимо, остановился.

Водитель усмехнулся и открыл дверцу.

— Куда?

— В «Камеральную», — сказал Гальский. — Поедем забывать. А забывать лучше всего в «Камеральной».

……………………………………………………

— Приветствую, пан председатель, — поклонился гардеробщик «Камеральной», поспешно забирая пальто из рук высокого пана с красивым смуглым лицом. Элегантная дама, вся в чёрном, стояла возле зеркальной стены, поправляя волосы.

— Скажи Генеку, что пан председатель Меринос пришёл, — крикнул гардеробщик пробегавшему мимо официанту. Через минуту в вестибюле появился немолодой, плечистый и плотный официант с красным нахмуренным лицом и небольшими, старательно подрисованными усиками.

Едва, он увидел высокого пана и его даму, как его надутое лицо выразило почтительную радость, засветилось профессиональным счастьем.

— А-а-а! — воскликнул Генек. — Пан председатель Меринос! Пани Шувар! Сейчас, сейчас, через минуту будет столик. Очень прошу…

Меринос небрежно подал ему руку.

— Есть кто-нибудь? — спросил он вполголоса.

— Кажется, есть пан Крушина, — ответил Генек, тоже вполголоса, щуря один глаз. — Только что я его видел.

Оркестр перестал играть, танцующие отрывались друг от друга, в зале немного посветлело, паркет освободился. Возле столиков роились люди. Мериноса и пани Шувар, которые входили в зал, отовсюду приветствовали заинтересованные взгляды: ничего удивительного — эта пара бросалась в глаза. Из-за одного столика поднялся здоровенный плечистый молодой человек со сломанным носом, державший под мышкой книгу.

— Пан председатель, — тихо проговорил он, подходя к Мериносу, — есть место. Если пани позволит, — добавил он немного громче, обращаясь к пани Шувар.

— С кем сидишь? — спросил Меринос.

Молодой человек указал на столик, за которым сидела крикливо одетая девушка с неестественно чёрными блестящими волосами.

— С Ромой, — ответил он.

— Как ты думаешь, Олимпия? — обратился Меринос к своей спутнице.

Олимпия Шувар надула красивые губы со сдержанным неудовольствием.

— Ничего не поделаешь, — ответила она, — такая теснота.

— Оставьте, пан Генек, — приказал Меринос официанту, который жонглировал поднятым вверх столиком. — Мы присядем к пану Роберту.

Олимпия уже здоровалась с Ромой.

— Вы знакомы, пани? — несколько натянуто спросил Меринос.

— Конечно, — живо ответила Рома. — Уже много лет. С Ястарны и Закопане, правда?

— Да, — непринуждённо согласилась Олимпия. — Я всегда поражалась элегантности пани Леопард.

Рома явно обрадовалась.

— Что ж, — ответила она, — иметь бы средства…

— Не плачь, — вмешался Крушина. — К чему эти разговоры? Со средствами у тебя не так уж плохо.

Во взгляде Олимпии была ирония, но никто этого не замечал.

Костюм Ромы поражал своей безвкусицей: дорогой розовый джемпер цвета детского одеяла, дорогая жёлтая «апашка» и тёмно-зелёная юбка. Всё это плохо гармонировало с веснушками на её молодом, красивом, утомлённом лице, оттенённом смолисто-чёрными волосами.

— Что это вы читаете, пан? — обратилась Олимпия к Роберту Крушине.

— «Алису в стране чудес», — ответил он.

— Нет! — звонко расхохоталась Олимпия. — Это замечательно!

— Люблю только такие книжки, — серьёзно заявил Крушина; его загорелое лицо выражало искреннюю убеждённость. — Я был сегодня на филателистической выставке, — добавил он.

— Такой старый, — с упрёком сказала Рома Леонард.

— Роберт навёрстывает упущенное в детстве, — усмехнулся Меринос.

В проходе между столиками появились Марта и Гальский. Меринос кивнул Генеку, ставившему на стол бокалы и рюмки, и шепнул ему на ухо:

— Кто этот фраер в сером пиджаке?

Генек, даже не взглянув на Гальского, стал расставлять закуски. Наклонившись к Мериносу, он шепнул:

— Какой-то врач. Приходит сюда время от времени, не очень часто.

— А женщина?

— Не знаю. Но сейчас выясню.

— О чём это вы шепчетесь? — спросила Олимпия с чарующей улыбкой. — Что ещё за тайны с паном Генеком?

— Мужские дела, уважаемая пани, — угодливо улыбнулся Генек.

Он сбежал по ступенькам в бар.

— Пан Анатоль!

Из-за стойки выглянул полный высокий человек в белом халате, с седыми висками и откормленным лицом бывшего помещика.

— Кто эта клиентка с доктором, как там его — ну, тот, со скорой помощи? — спросил Генек. Немолодой человек, сидевший ближе всех к говорившим, внезапно сполз с высокого табурета, его сигареты упали на пол возле чёрных ботинок Генека.

— Это девушка одного спортсмена, хоккеиста, холера его знает, — ответил пан Анатоль. — Такой высокий, красивый. Они сюда иногда приходят, правда, не очень часто.

Генек на цыпочках сбежал вниз. Немолодой клиент нашёл свои сигареты и снова уселся на высокий табурет. Пан Анатоль смотрел на него с явной антипатией.

— Шеф, — проговорил клиент, вынимая из только что подобранной на полу пачки половинку сигареты и тщательно запихивая её в стеклянную трубочку, — ещё одно пиво, большое, светлое.

— Сейчас, сейчас, — буркнул пан Анатоль и с нескрываемым пренебрежением стал перемешивать вермут.

— Видите ли, пан, — заговорил клиент, — я с сегодняшнего дня пошёл в отпуск, и надо это как-то отметить… Так что прошу пива.

Пан Анатоль отвернулся, чтобы скрыть отвращение, вытащил из-за стойки бутылку пива и поставил перед клиентом. У того было костлявое лицо с длинным носом, обтянутое жёлтой лоснящейся кожей.

— О нет, — заявил клиент, — это слишком крепкое, пан шеф. Прошу низкопроцентное пиво, а не двойное.

Пан Анатоль поднял глаза к небу, казалось, через минуту он застонет. Сейчас бармен отдал бы половину месячной зарплаты за удовольствие стукнуть этого клиента по длинному носу, схватить за отвороты тщательно вычищенной старомодной тужурки, сорвать с целлулоидного воротничка чёрный галстук и крикнуть:

— Вон отсюда, старое барахло, — к счётам, нарукавникам и конторскому чаю!

Он был настолько возмущён, что даже не заметил: клиент совсем не обращал на него внимания, хотя и не переставал усмехаться. Чёрные быстрые глаза его были словно прикованы к Гальскому и Марте.

Оркестр заиграл снова, и танцевальная дорожка заполнилась движущейся человеческой массой. Марта и Гальский втиснулись между танцующими. О танце не могло быть и речи, в лучшем случае парам удавалось ритмично покачиваться на месте, среди смеющихся потных лиц, перекрученных галстуков и распавшихся причёсок.

…Когда Марта и Гальский двинулись с места, на краю танцевальной дорожки появился Зенон.

— Как поживаешь, Майка? — спросил он. — Развлекаешься, да?

Его тёмные глаза слегка затуманились, красивый рот непроизвольно скривился в гримасу. Он был слегка навеселе.

Марта покраснела, но сразу же взяла себя в руки.

— Да, — ответила она. — Сегодня был вечер развлечений. А ты что тут делаешь, Зенон? Может, отмечали какую-нибудь победу?

— Ты идёшь сейчас домой? — тихо спросил Зенон. — Если да, я тебя провожу.

— Позволь, — проговорила Марта, беря под руку Гальского, — пан доктор Гальский, о котором я тебе рассказывала. А это… — она с минуту колебалась, — мой жених.

Гальский почувствовал, как холодная игла больно вонзилась где-то возле сердца. Он слегка побледнел. «Это неправда, — быстро подумал молодой врач, — это не может быть правдой».

— Очень приятно познакомиться, — улыбаясь, сказал он вслух.

Зенон подал Гальскому руку, в тёмных глазах его была враждебность.

— Ты идёшь домой? — снова спросил он Марту. — Я тебя провожу.

— Идём в гардероб, — предложила Марта, — тут мы стоим в проходе.

Все трое вышли в вестибюль, и Олимпия Шувар проводила их быстрым взглядом.

— Знаешь, — заявила в гардеробе Марта Гальскому, — мы лучше уже пойдём.

— Прекрасно, — ответил он, — я только расплачусь.

— Не беспокойтесь, пан доктор, — нахмурился Зенон, — я сам провожу панну Маевскую.

Гальский лучезарно улыбнулся.

— Я не привык оставлять женщину одну в половине второго ночи, — мягко ответил он.

На крепкой смуглой шее Зенона начала набрякать выпуклая вена.

«Очевидно, мне придётся самому себе оказывать скорую помощь… Что поделаешь, бывает и такое», — с флегматичным юмором подумал доктор Гальский, спокойно глядя на хоккеиста, который был на полголовы выше его.

— Витольд, — обратилась к нему Марта, — ты можешь безбоязненно доверить меня Зенону.

— Если ты этого хочешь, — холодно, но вежливо ответил Гальский. — В таком случае благодарю за прекрасный вечер.

— До свидания, — сказала Марта, — позвонишь мне, хорошо? Пойдём, — повернулась она к Зенону.

В её голове и взгляде было что-то особенное, и от внезапной радости у Гальского перехватило дыхание. «Бедный красивый парень, — подумал он с неожиданным сочувствием, — ты проиграл партию… Эта девушка уже не твоя».

Марта и Зенон вышли. Радость угасла так же мгновенно, как и появилась. Гальский вернулся в зал и сел на своё место.

«Ничего не поможет, — трезво размышлял он, — я ведь и так догадывался, что у неё кто-то есть. Такая девушка не может быть одна. Но жених! Выходит, она лгала».

— Прошу немного подвинуться, — неожиданно услышал он рядом низкий приятный женский голос. Гальский порывисто повернулся. В соседнем кресле сидела Олимпия Шувар.

— Золотоволосый юноша, — проговорила она с ироничным вызовом, — остался один. Нехорошая девушка ушла без слов.

Она явно насмехалась над ним и была очень хороша в эту минуту.

— Мы откуда-то знаем друг друга, — спокойно сказал Гальский. — Кажется, виделись в трамвае или троллейбусе.

— Именно так, — согласилась Олимпия. — Пригласите меня, пожалуйста, танцевать.

Оркестр всё время играл одно и то же танго. Когда Гальский и Олимпия Шувар выходили на танцевальную дорожку, Филипп Меринос почувствовал, что это танго его раздражает.

— Я хочу поговорить с вами, — шепнула Олимпия Гальскому, когда они начали танцевать.

«Какая изумительная женщина», — подсознательно подумал доктор.

— К вашим услугам, пани, — ответил он с не свойственной ему шаблонной галантностью.

— Скажите, вы по-настоящему мужественны? — серьёзно спросила Олимпия.

— Это зависит от обстоятельств.

— Обстоятельства крайне неблагоприятны, но если вы человек мужественный, — расплатитесь сейчас, выйдите и подождите меня на углу Фоксаль и Нови Свят.

— Хорошо, — ответил Гальский.

Он проводил Олимпию до столика и поблагодарил, запомнив вежливую улыбку пана со смуглым лицом и пытливый взгляд молодого человека с боксёрским сломанным носом.

Гальский поднялся наверх, в бар, и расплатился.

— Маленькая просьба, — внезапно услышал он голос сбоку, — к нему обращался невысокий старый господин с костлявым жёлтым лицом, в старомодном воротничке и тужурке. — Могу я попросить у пана огня?

— Пожалуйста, — ответил Гальский. — Можете оставить себе спички.

— А вы уже уходите отсюда, верно?

— Ничего, у меня есть запасная коробка, — вежливо улыбнулся Гальский и покинул «Камеральную».

Через несколько минут Олимпия заявила, что идёт в туалет. Ещё через пару минут Генек склонился к Мериносу и что-то шепнул ему на ухо. Филипп Меринос ласково улыбнулся, его красивые тёмные глаза зловеще забегали. Он сказал спокойным медовым голосом:

— Приятный парень этот доктор, жалко будет, если с ним что-то случится.

— Что-нибудь, пан председатель? — безразлично спросил Роберт Крушина. — И это обязательно?

— Видимо, так, ничего не поделаешь, — добродушно усмехнулся Меринос.

— Это ничего… — бросила Рома Леопард. — Не люблю блондинов.

— Счёт! — крикнул Меринос. Чувствовалось, что он нервничает. Генек мгновенно появился со счётом. Меринос быстро его проверил.

— А это что? — указал он на какой-то пункт в счёте, доставая туго набитый банкнотами кошелёк.

— Это… лучок… — заикаясь, проговорил Генек. Меринос резко засмеялся.

— Со мной такие номера? Генек, постучи себя по лбу. Как тебе не стыдно? С каких пор за лук к селёдке платят шестьдесят два злотых?

— Пан председатель… — Генек переступил с ноги на ногу. — Мне очень стыдно, но надо же жить… Только пана председателя никто не проведёт, — добавил он поспешно.

— Вот тебе сотня, — ответил Меринос. — За то, что ты об этом знаешь. А лучок вычеркни. Сейчас же!

Идя по улице Нови Свят и площади Трёх Крестов, Марта отвечала односложно. Потом они вообще не разговаривали.

Подойдя к воротам, она сразу же позвонила.

— Марта, — тихо позвал Зенон, когда девушка зашла за решётку ворот, — подожди минутку…

Он выглядел совсем трезвым. Марта утомлённым жестом сняла с головы берет.

— Что такое, Зен? — спросила она тихо.

— Значит, после сегодняшнего вечера всё ясно, правда? — спросил Зенон, пытаясь улыбнуться. — Завтра я приду с официальным визитом к твоей маме. Как только получу диплом, мы сразу поженимся…

Марта молчала.

— Так неожиданно, — промолвил Зенон, словно обращаясь к самому себе. — Ты же никогда не хотела об этом говорить, запрещала мне. А сегодня так внезапно, так открыто представила меня в качестве своего жениха… Понимаю, — нежно улыбнулся он, — сегодня ты, наконец, поняла. Как я благодарен этому доктору! Завтра же извинюсь перед ним за то, что был с ним невежлив, хорошо? Дашь мне номер его телефона.

Марта молчала.

— Помнишь, — оживился Зенон, — наши первые каникулы на озёрах, в Гашицке? Только тогда мы говорили о женитьбе, один раз…

— Помню, — сказала Марта, прислонившись лбом к холодной решётке. С пронзительной ясностью она вспомнила в эту минуту всё. Время, проведённое на озёрах, и дни на море, душные ночи, губы Зенона… Она любила его тогда, как любят солнце, радость и смех. Помнила зимние каникулы в Закопане, увлечение лыжами и бурные развлечения двадцатилетней юности. Помнила всё, как помнят что-то милое и дорогое, к чему уже не стоит возвращаться.

Зенон приблизил своё лицо к лицу Марты. Целовал её глаза и распустившиеся волосы. «От него пахнет спиртным и рестораном», — додумала Марта без особой неприязни. С болезненной остротой поняла, что это конец.

— Нет, так нельзя, — снова начал Зенон. В его голосе были растерянность и разочарование. «После всего, что между нами было, это невозможно. Она не сможет», — убеждал он себя. Марта молчала.

— Иди, Зен, домой, — проговорила она, отрываясь от него. — Я так устала.

Через решётку Марта нежно погладила юношу по щеке.

— Хорошо, — ответил Зенон. Он ничего уже не знал, в голове был хаос. — Завтра я позвоню, любимая…

Он ушёл. Марта с минуту провожала его взглядом. Внезапно из мартовской мглы на неё глянули пылающие белые глаза.

— Витольд! — пронзительно вскрикнула она, пряча лицо в ладонях, и, охваченная ужасом, бросилась на лестницу.

— Меня зовут Витольд, — шёпотом проговорил Гальский. Ещё полминуты назад он стоял на углу безлюдной улицы. Подъехало такси, быстро открылась дверца, Гальский влез и очутился в тёмной коробке машины, где пахло духами Олимпии и бензином. Его немного удивило, что первым вопросом, который он услышал, было короткое и трезвое:

— Как вас зовут, пан?

Ехали они недолго. Машина остановилась, и Олимпия быстро сунула шофёру деньги. Это были Иерусалимские Аллеи, между Маршалковской и улицей Кручей, — один из последних оставшихся в центре массивов частных магазинов, мастерских, крохотных фабричек, предприятий и фирм. Последнее десятилетие в этих потрескавшихся, ободранных, наполовину сгоревших, а потом наскоро отремонтированных домах кипела бурная жизнь; это была, однако, сиюминутная жизнь, жизнь без будущего, которой всё время приходилось уступать место гигантскому плановому восстановлению.

Они зашли в ворота. Олимпия позвонила и потянула за собой Гальского в тёмную нишу. В её движениях была нервная осторожность. Ворота, звонко щёлкнув, закрылись за ними, они прошли через тёмный двор. Олимпия вынула из сумочки футляр с ключами и открыла двери какого-то флигеля. Гальский очутился в полной темноте и услышал скрип двери, которую тщательно за ним закрывали. Олимпия включила свет.

— Вот мы и дома, — отозвалась она с улыбкой. — Подождите, пожалуйста, здесь минутку.

Она открыла дверь в глубине помещения, за которой виднелась лестница, ведущая на второй этаж.

Когда Олимпия поднималась наверх, лестница слегка скрипела под её шагами.

Гальский с интересом озирался вокруг: здесь было очень красиво и чисто. Он не смог бы сразу определить, чем именно тут торгуют — на полках, вешалках, в ящиках, на прилавке и между перегородками лежали и висели самые разнообразные товары: галстуки, лак для ногтей, искусственные драгоценности, косметика, шёлк, узорчатые платки, различные туалетные принадлежности, галантерея, женские сумочки, ацетон, чулки, пояса, цветная шерсть и вязальные спицы, крем для обуви, пудреницы. Поражало также, казалось, умышленно подчёркнутое заграничное происхождение некоторых товаров: повсюду бросались в глаза яркие этикетки, наклейки, рекламный шрифт названий: «Ponds», «Colgate», «Kiwi», «Bourgois-geranium», «Soir de Paris».

«Ну и масштабы, — удивился Гальский, — видно, это крупная фирма».

Ряды аккуратно расставленных оригинальных флаконов с немецким одеколоном и бриллиантином, искусно уложенные штабеля французского мыла в красивой яркой обёртке, губная помада в золочёных трубочках, английские кремни и бритвенные лезвия, итальянские рубашки-апашки и галстуки, американские расчёски, зубные щётки и щётки для волос.

«Контрабанда, — с невольным удивлением подумал Гальский, — но чтобы из заграничных посылок развернуть такую торговлю!»

……………………………………………………

На лестнице послышались шаги, и вошла Олимпия.

— Прошу вас, — улыбнулась она. Вслед за ней Гальский поднялся по лестнице в высокую большую комнату, каких много в старых варшавских домах начала столетия. Здесь было много мебели: огромный диван с пёстрыми подушками, большой чёрный шкаф, какие-то этажерки, полные разнообразных безделушек, сервант с фарфором и стеклом.

Дверь в глубине комнаты, видимо, вела в какое-то другое помещение. Посреди комнаты, на пушистом мягком ковре, стоял стеклянный столик на колёсиках с серебряным подносом на нём. На подносе были бутерброды с сардинами и сыром.

Олимпия погасила верхний свет и включила лампу с абажуром, оклеенным этикетками польских и заграничных сигарет.

— Прошу садиться, пан, — пригласила хозяйка. — Вы, пан, настроены космополитично или, может быть, предпочитаете национальное? — спросила Олимпия, подходя к шкафу. За открытыми дверцами его виднелись бутылки, как в небольшом баре.

— Люблю всё национальное, — ответил Гальский. — Для варшавских условий вы, пани, хорошо живёте.

— Что из того, — вздохнула Олимпия. — Этот дом всё равно снесут. Придётся ликвидировать и свою квартиру, и магазин. А в Варшаве становится всё труднее найти развалины, которые можно было бы отремонтировать с помощью частной инициативы, — усмехнулась она.

Олимпия вынула бутылку. Дорогая старка сверкнула жёлтым блеском.

— Кто это? — спросил Гальский, подходя к большому, как шкаф, радиоприёмнику с адаптером. На приёмнике стояла фотография в бронзовой рамке. Гальский указал на мужчину в довоенной форме улана с красивым заурядным лицом.

— Мой муж, — непринуждённо ответила Олимпия и потянулась к фото, стоявшему на одной из полок. — Это тоже мой муж, — добавила она, держа в руках портрет какого-то пана с породистым худым лицом и глазами закоренелого пьяницы.

— Постойте! А как же сейчас с этими мужьями? — спросил Гальский.

— Никого нет. Остались только воспоминания. — Олимпия подняла вверх рюмочку со старкой: — За здоровье моих мужей, юноша, согласны?

Они выпили.

— Не понимаю, — откликнулся Гальский. — Может, вы как-нибудь поточнее определите своё семейное положение? Не хочу быть навязчивым, но мне очень интересно.

— Первый муж забыл обо мне в Англии, где оказался сразу же после сентября. Второй слишком часто забывает о моём существовании здесь, в Варшаве. И поэтому его тоже нет в моей жизни.

…Олимпия улыбнулась.

— Я покажу вам, пан, ещё одно фото, очень важное, самое для меня важное.

Она выдвинула ящик письменного столика, извлекла оттуда фотографию и подала её Гальскому. Это было уличное фото, судя по одежде, сделанное, в ещё в начале оккупации. Олимпия, лет на пятнадцать моложе, чем сейчас, в короткой модной тогда и высокой шляпке, демонстрировала миру победную улыбку и красивые, стройные ноги.

— Прекрасное фото, — неуверенно заявил Гальский, не зная, что сказать.

— Важное, — повторила Олимпия, — очень важное фото. В тот год я впервые поняла своё назначение в жизни. В начале оккупации я начала торговать, и это было моё истинное призвание. Только успехи в торговле стали для меня важны. Люди из моего окружения говорят, что у меня исключительный ум для торговых дел, некоторые даже утверждают, что я — гений коммерции. Я богата, но не в этом дело. Меня интересуют не деньги, а процесс их накопления, достижения. Страсть к торговле — движущая сила моей жизни.

— За торговлю! — провозгласил Гальский, поднимая рюмку. «Любопытно, — подумал доктор, — красивая жена кавалерийского офицера с инстинктами Вокульского». — Я никогда не имел ничего общего с торговлей, — добавил он, — если не считать шкаф, который достался мне два года назад в наследство от дяди, пришлось продать эту вещь и, кажется, меня обманули. Поэтому я исполнен удивления и зависти к вашему гению, пани.

Он начинал ощущать в груди приятное тепло алкоголя. Всё казалось необычным, интересным, восхитительным.

— Почему, когда мы танцевали, вы спросили, мужествен ли я? — вдруг вспомнил Гальский.

Щёки Олимпии порозовели от водки. Гальский впервые заметил едва уловимое замешательство на её лице. Она подошла к радиоадаптеру и поставила пластинку. Зазвучал низкий голос Зары Леандер, исполнявшей немецкую песню.

— Какое противоречие, — сказал с тихой усмешкой Гальский. — Минутой раньше вы говорили о торговле…

— Вовсе нет, — ответила Олимпия, остановившись перед ним, стройная, высокая и красивая, — никакого противоречия. Эти вещи прекрасно дополняют друг друга. Впрочем, — она наклонила голову, избегая его взгляда, — я знала, что вы, пан, сейчас именно это скажете, — и потому вы так сильно мне нравитесь.

«Вот так удар, — подумал Гальский. — Берегись, парень, сейчас начнутся важные дела».

— Что всё это имеет общего с моим мужеством? — спросил он тихо.

— Имеет.

Внезапно она оперлась ладонями на его плечи и поцеловала в губы.

— … Слушай, — повторил Гальский, — почему ты хотела знать, смелый ли я?

— Хотела, но уже не хочу. Знаю, что смелый.

— Как же увязать опасения относительно моей смелости с твоим поступком в «Камеральной»? Ты же знаешь, как называется в Варшаве такое поведение?

— Знаю, — спокойно ответила Олимпия. — Не забывай только, что в личных делах я веду себя так, как мне нравится.

— Хорошо. А теперь ответь мне на другой вопрос.

— Да?

— Кто этот пан со смуглым лицом, с которым ты была?

— Почему ты об этом спрашиваешь? Разве я интересовалась, кто та молодая хорошенькая блондинка, которую увели у тебя из-под носа в «Камеральной»?

— Это совсем другое. Не забывай, что мы в Варшаве и у нас с тобой разное положение. Не представляю, как отнесётся тот пан к твоему поступку, который, несомненно, заслуживает наказания.

— Пустяки, — перебила его Олимпия. — Ты себе не представляешь, насколько мало это меня интересует.

— Тебя — возможно. Но меня должно в какой-то мере интересовать его отношение к случившемуся. Ты ведь именно это имела в виду, спрашивая, мужествен ли я?

Олимпия некоторое время не отвечала. Потом быстро заговорила:

— А если даже так — что из того?

— Ты же знаешь, как и я, что в Варшаве существуют законы, которые требуют расплаты за бесчестье, Примитивный фарс с двумя выходами, разыгранный нами сегодня, может иметь для меня серьёзные последствия. Хочу, по крайней мере, знать, кто будет за мной охотиться.

— У тебя же достаточно мужества.

— Пусть так, это сейчас не имеет значения. Непохоже, что того пана можно в чём-то убедить мужеством. А с молодым человеком, сидевшим возле него, я мог бы успешно соревноваться на беговой дорожке, но, боюсь, не положат ли меня на несколько недель в больницу после встречи с ним один на один на ринге.

— Успокойся, — усмехнулась Олимпия. — Этого пана зовут Филипп Меринос. Он председатель производственного кооператива «Торбинка». Это крупный предприниматель, человек состоятельный и солидный. Его кооператив монополизировал всё производство пластиковых и галантерейных изделий. Его называют королём дамских сумочек. Меня с ним связывают различные дела.

— Не говоря уже о том, что он тебя любит.

— Любит — слишком высокое понятие. Он ко мне испытывает какую-то страсть, это правда.

— Нетрудно догадаться, какую, — дерзко заметил Гальский.

— Да. Правильно, — спокойно проговорила Олимпия. — И, кроме того, он очень хочет, чтобы я вышла за него замуж.

— А ты?

— Я?

Гальский ощутил жадные губы на своих губах и на минуту утратил способность размышлять…

С усилием оторвавшись от неё, он встал, выпил налитую рюмку, надел пальто, подняв воротник.

В глазах Олимпии блеснули слёзы. «Что это, — с искренним сожалением подумал Гальский, — Юнона плачет?»

— Двадцать лет я копила знания о любви, — шепнула Олимпия, — и теперь знаю одно: женщина может платить. Ты не представляешь, какую цену могут платить женщины…

— Это уже разговор о торговле, — безжалостно ответил Гальский. — За что, собственно, ты хочешь платить?

— За тебя, — просто ответила Олимпия. — Я не хочу отступать. Хочу бороться, даже с тобой, за тебя…

Она вплотную подошла к нему и взяла в ладони его лицо.

— Умоляю тебя, — шепнула она, — не уходи сейчас…

Гальский поцеловал её шепчущие губы. Повернулся, открыл дверь, сбежал по ступенькам и вышел во двор.

Был предрассветный час. Во дворе мигала какая-то бледная лампочка. Гальский остановился, с трудом разбирая надписи, грубо написанные краской на стенах и вывесках. Здесь была и витрина с названием фирмы «Олимпия Шувар».

Гальский улыбнулся. Хмурая стена дома тонула в темноте, и всё же было ясно, что там, повыше, нет ничего. Это была десять лет назад обгоревшая стена. Её развалины, неизвестно как, держались вертикально. Гальский вышел на совсем безлюдную улицу и двинулся по направлению к Маршалковской.

Навстречу шли двое. Очертания их фигур едва обрисовывались в грязных, мутных проблесках рассвета. Шли прямо на него. Сердце Гальского резко забилось, лавина мыслей заклубилась в голове, он испытывал страх, но знал, что придётся принять бой, и чувствовал себя готовым к нему. Неизвестные были ниже его, коренастые; лица их скрывали надвинутые на лоб модные шапочки и высоко поднятые воротники. На мгновение Гальскому неудержимо захотелось остановиться, свернуть куда-нибудь в сторону, повернуться, убежать. Но что-то сильнее его велело ему идти вперёд — идти и идти. Четыре шага показались маршем сквозь вечность. Когда он собирался сделать пятый, два мощных мужских тела с разгона ударили его, откинули назад. Гальский увидел два худых жёстких лица, уставившиеся на него две пары холодных злых глаз.

— Смотри, куда прёшь, голодранец, — прошипел один. — Чтобы потом не плакал… — и замахнулся, целясь прямо в лицо Гальского. Доктор отскочил в сторону и опёрся о стену дома; у него была выгодная позиция, но он не ударил. Предостерегающе подняв правую руку, Гальский крикнул тому, кто первый на него замахнулся:

— Проиграешь, братец! Проиграешь! Можете меня сейчас пристукнуть, но таких, как я, большинство. Таких, которые хотят мирно жить в этом городе, и в конце концов будут жить. Здесь будет спокойствие, вот увидишь… — Он не успел закончить. Удивлённые на минуту его словами, нападающие опомнились и перешли в наступление. Первый удар пришёлся по правой руке Гальского и парализовал боксёрский приём, которым он инстинктивно пытался защититься. Рука беспомощно повисла. Но левая рука описала короткую дугу и угодила в челюсть одного из нападающих. Однако это был минутный успех; нападающий пригнулся и тут же изо всей силы ударил Гальского в живот. Доктор сполз на колени. Он пытался подняться, вслепую нащупывая выступ стены, но ещё два мощных удара в живот и в лицо отключили его сознание. Гальский упал без стона, глухо ударившись головой о мостовую. Бежевое пальто сразу покрылось грязью. Неизвестные повернулись и побежали в сторону Кручей.

Из ближайших ворот вынырнули две фигуры. Лица прятались под полями шляп и под толсто намотанными шарфами. Одна фигура — высокая, другая — пониже. Оба на миг задержались возле лежащего на мостовой Гальского и не спеша двинулись безлюдными Иерусалимскими Аллеями к Маршалковской.

— Что это была за бессмысленная речь, пан председатель? — спросил тот, что пониже. — Что он сказал?

— Совсем не глупо сказал, — ответил высокий. — Стоит над этим задуматься.

Ещё через несколько минут над Гальским склонилась какая-то тёмная тень. Тяжело дыша, словно после долгого изнурительного бега, неизвестный приподнял голову доктора. Гальский на секунду пришёл в себя, ему показалось, что перед ним пылают светлые, пронзительные глаза. Однако он тут же снова впал в беспамятство. Со стороны Кручей послышались медленные, немного шаркающие шаги, стук палки или зонтика. Человек-тень бережно положил Гальского на тротуар и беззвучно исчез в нише ворот. В мутном свете фонаря появился низенький пан в котелке, с зонтиком. Увидев Гальского, он наклонился к нему и кивнул головой, как человек, для которого не существует неожиданностей, всё просто и понятно. Вынув из кармана пальто блокнот, низенький пан в котелке записал номера ближайших домов, быстро и внимательно огляделся вокруг, а затем снова нагнулся над Гальским, пытаясь его поднять.

— Ну, светловолосый красавец, — проворчал он, — нам нужно что-то делать. Я же не брошу тебя здесь в таком состоянии. Ну, парень, опомнись. За красоту и чары приходится иногда дорого платить.

Он вынул из кармана платок и обтёр кровь на губах Гальского. Со стороны Маршалковской уже доносились шаги и голоса прохожих.

 

4

……………………………………………………

Кубусь посмотрел на часы: было четыре часа. Он стоял на углу улицы и решал, что делать. Они с Колянко условились встретиться в половине пятого в небольшом кафе «Крисенька», за несколько шагов отсюда. «Почему именно в “Крисеньке”? — размышлял Куба. — Что ещё за сентименты журналиста Колянко».

Прежняя Варшава, Варшава маленьких кафе — таких, как «Крисенька», на глазах исчезала. На её месте вырастал новый город. Куба долго с интересом созерцал кремовое высотное здание Дворца культуры, потом обратил внимание на беспорядок, царивший вокруг: котлованы, кучи кирпича и песка, доски, железобетонные плиты, арматура, грузовики и самая разнообразная строительная техника громоздились у подножья строящегося здания. Из всего этого хаоса строительного мусора, рвов и насыпей, из неимоверной бестолковщины и неразберихи должна была вскоре родиться самая большая площадь в Европе.

Куба прекрасно понимал чувства Колянко, который договорился встретиться с ним в кафе «Крисенька».

Было время, когда в двух тёмных комнатках, куда заходили прямо с разрушенной улицы, размещалось одно из самых популярных варшавских кафе. Тогда оно называлось «Крушинка» и подавали в нём две хорошенькие официантки. С тех пор минуло десять лет, и на улицу Нови Свят и в Краковское Предместье вернулся утраченный блеск столицы.

Куба опёрся о железную ограду на углу улицы и закурил. Толпа росла — люди выходили из контор и учреждений, трамваи заполнялись пассажирами. Зелёные и красные огни светофоров, солдаты, женщины, разглядывающие витрины, железнодорожники, морские офицеры, служащие, продавцы авторучек и зубных щёток, девушки, юноши с напомаженными волосами, ожидающие свидания возле киосков, — всё это было родным для Кубуся. Он удовлетворённо вздохнул, посмотрел на часы и двинулся в направлении «Крисеньки». Кто-то схватил его за плечо.

— Как поживаешь, Кубусь? — услышал он позади себя.

Куба обернулся, и лицо его осветилось улыбкой.

— Мориц! Вот это да… Клянусь счастьем! Куда ты делся?

Перед Кубусем стоял высокий крепкий парень в вельветовой расстёгнутой куртке, из-под которой выглядывал и зелёный грязноватый пуловер, и углы воротничка голубой, давно не стиранной рубашки. На молодом лице, уже с мужскими, словно бы искривлёнными чертами, написана была беззаботная удовлетворённость.

— Да как-то живу, — ответил он, стискивая руку Кубуся. — А ты? Ряшка у тебя такая, будто тебя желтком крестили.

— Такая уж у меня красота, — сдержанно ответил Кубусь. — Что поделываешь, Мориц? Почему не появляешься? Когда-то заходил время от времени.

— Не могу я к тебе заходить, ты теперь великий. Звезда «Экспресса» редактор Вирус. Откуда мне знать, кого ты помнишь, а кого нет.

— Оставь эти глупости, ладно? Чем занимаешься?

— Как когда. Немного тут, немного там… — уклончиво ответил Мориц.

— Как у тебя с монетой?

— Смотря что ты мне можешь предложить. Если отвалишь куска два взаймы, возьму с удовольствием. Меньших сумм не принимаю.

В голосе Морица звучали ирония и агрессивность. Тон Кубуся сразу же изменился — исчезли нотки дружеской сердечности.

— Это неплохо, — отозвался он. — Потому что я за один кусок работаю почти месяц. Так что не могу тебя поддержать. Проводи-ка меня немного, — добавил Кубусь.

Зелёный сигнал открыл дорогу. Оба перешли на ту сторону Аллей и не торопясь направились к площади.

— Знаешь, Куба, — начал Мориц, — я даже несколько раз к тебе собирался.

Кубусь быстро взглянул на него: в словах Морица уже не было насмешливой задиристости.

— Ты же знаешь, где меня искать, — ответил Куба. — Всегда можем поговорить.

— Человек стареет, разные мысли бродят в голове. Ты в этом разбираешься, правда?

— Кто это тебя так обработал? — спросил Кубусь, показав на свежий шрам, изуродовавший подбородок Морица.

Наглые зелёные глаза Морица потемнели, стали серьёзными и злыми.

— Неужели ударился о что-то? — с интересом переспросил Кубусь.

— Неважно, — ответил Мориц. — Дело ещё нужно уладить, последнее слово пока не сказано.

— Водку пьёшь?

— Пью. Почему бы не пить? Но знаешь, Куба, у меня к тебе дело: не мог бы ты придумать для меня какую-нибудь работу?

Кубусь немного помолчал. Потом медленно сказал:

— Зачем? Напьёшься, нахулиганишь, а я потом буду за тебя оправдываться? Если ещё не хуже.

Мориц не отвечал. Шёл задумчивый, ковыряя в носу.

— Не зайдёшь выпить со мной рюмочку? — спросил он минуту спустя.

— Некогда. Договорился встретиться через пятнадцать минут.

— Хватит, — заверил Мориц. — Как раз успеем раздавить четвертушку. Подожди.

Он быстро зашёл в магазин потребительской кооперации, мимо которого они проходили, и через несколько секунд вышел, пряча четвертушку в карман вельветовой куртки.

— Идём, — позвал он Кубу и свернул на улицу Видок.

……………………………………………………

— Видишь ли, Кубусь, какая ситуация, — заговорил Мориц. — Знаешь, у меня есть девушка.

— Поздравляю, — обрадовался Кубусь. — Нежные чувства меняют человека. Представляю себе…

— Погоди, — перебил Мориц. — Это не так просто. На этот раз всё как-то иначе.

— Нормально, — согласился Куба. — Могу быть свидетелем. Или дружкой. Как хочешь. Куплю вам свадебный подарок. Лучше всего — скатерть или электрический утюг. Это будет залогом прочного семейного существования, хорошо?

— Кто знает? — мягко проговорил Мориц. — Она живёт в Анине, — добавил он внезапно, без особой связи с разговором.

Куба посерьёзнел.

— Чудесно, — проговорил он, — тогда рискну. В течение недели постараюсь дать тебе ответ. Забеги ко мне в редакцию.

— Нет, — быстро возразил Мориц. — Не забегу. Лучше не надо. Никогда ничего нельзя знать… В конце концов, я не хочу тебе мешать. Как узнаешь что-то, сообщи мне, только знаешь… Что-нибудь такое меня… Рекомендаций для меня нет, справки с предыдущей работы тоже.

— Ладно, — ответил Кубусь. — Где тебя искать?

— На работе, — с гримасой проговорил Мориц, — за кинотеатром «Атлантик». Видишь ли, нужно сколотить немного деньжат, пока я не зажёг домашний очаг. Сейчас имею дело с билетами — это единственный фарт, который мне остаётся.

— Договорились, — согласился Куба. — Мне пора идти. Жди известий!

Они пожали друг другу руки. Куба свернул на Маршалковскую и зашёл в кафе «Крисенька». За неказистым столиком, между окном и блестящим никелированным аппаратом для приготовления кофе, сидел Колянко и читал газету. Куба присел рядом.

— Ты опоздал, — отметил Колянко, не опуская газеты.

— Пан редактор желает мне что-то сказать?

— Конечно. Хочу с тобой поговорить теоретически.

— Слушаю. Обожаю теорию. Ничто меня так не волнует, как…

— Не дури! Ты понимаешь, что я имею в виду, говоря о влиянии прессы на всё происходящее?

— Прекрасно понимаю. Вообще я и сам так думаю.

— Значит, нужно начинать действовать…

— Проскользнуть, спрятаться под защитной оболочкой, вгрызться, видеть, знать, помнить и в удобную минуту… — с энтузиазмом провозгласил Куба.

— То-то оно и есть. Мы возвращаемся к забытым в последнее время афёрам, к закоулкам Центрального универмага, к таинственным действиям тёмных силуэтов в сохранившихся руинах Хмельной и Злотой, одним словом — к спекуляции билетами.

— Что?! — воскликнул Куба.

— К афёрам вокруг различных зрелищных предприятий, к очередям, искусственно создаваемой толпе, шуму возле билетных касс, к перекупщикам, продающим билеты из-под полы, и тому подобным делам.

Куба задумался.

— Неплохо, — шепнул он и тут же добавил: — Пан редактор, уже сделано. В течение недели смогу услужить вам сенсационными материалами.

— У тебя есть план?

— Нет. У меня есть доступ, — заявил Куба, выдержав эффектную паузу. — Не далее как полчаса назад я распил четвертушку с акулой варшавского билетного рынка. Псевдоним — Мориц. Возможно, вы даже помните его: ещё несколько лет назад он приходил к нам в редакцию. Старый кореш — я даже когда-то жил, ещё в самом начале, у его тётки, на Холмской. Некий Весек Мехцинский.

— Мехцинский? — задумался Колянко. — Подожди, я что-то припоминаю…

Он вспомнил длинное тело, прикрытое вельветовой курткой, на скамье, в тринадцатом комиссариате. И тут до него донёсся отзвук собственных мыслей в ту минуту, когда, всматриваясь в окровавленные бинты и пластыри, он спросил себя: «Откуда мне знакомо это лицо?»

 

5

……………………………………………………

Когда едешь вот так по неправильном эллипсу автобусного маршрута, разные мысли приходят в голову. Холодный пасмурный апрельский день окном вызывает ворчливое настроение. «Что случилось с этой погодой? — думает шофёр Евгениуш Шмигло. — Холеру можно схватить… Когда, наконец, будет тепло?»

Пани с двумя близнецами напоминает о вещах более приятных, хотя и очень хлопотных. «Интересно, к там у них сегодня? — думает Евгениуш Шмигло. — Галина должна была идти с детворой делать прививки. Марыся может разволноваться — такая впечатлительная. Збышеку нужно купить ботинки, старые уже малы. Как эти поросята растут… Получу премию, куплю ботинки и свитер Галине…»

Выходит хорошенькая, модно одетая девушка.

«У-ух ты! — думает Шмигло с радостью и улыбается девушке. — Такие ножки — просто клад… А Галина совсем заработалась. Дети, кухня, уже не следит за собой, как раньше… Но что там, это неважно. Главное то, что она мне нравится, что она для меня — первая звезда экрана. А то, что другие на неё уже не смотрят, как раньше, ещё и лучше…»

Позади, в салоне, шумный кондуктор скандалит каждым пассажиром, все на него обижаются: плохо прокалывает абонементы, слишком рано даёт сигнал к отправлению, отвечает сердито и оскорбительно.

«Ох, этот Скурчик! — вздыхает Евгениуш Шмигло с злостью. — Скажу ему, что я о нём думаю, уже в парке после рейса. Сейчас нельзя. Солидарность, пся крев!»

…И едет, едет, едет — Аллеи, Нови Свят, Саськая Кемпа, Театральная площадь. Минутный отдых на улицах Свентокшизской и Мархлевского, а потом снова то же самое. Восемь часов, иногда и больше. Зелёные, жёлтые и красные уличные сигналы мелькают в глазах, вызывают подсознательные движения; легковые машины путаются под колёсами, раздражают пешеходы на мостовой. Иногда приходится высовываться из окна, чтобы махнуть рукой проезжающему мимо товарищу или швырнуть связку забористых шофёрских выражений неосторожным прохожим либо неумелому водителю.

Рейс автобуса № 100 в девятнадцать сорок семь ничем не отличался от предыдущих. Скурчик не давал сдачу, а когда ему делали замечания, громко кричал:

«Простите, ошибся! Разве в таком пекле человек может работать?» и безропотно возвращал деньги.

Какой-то молодой человек напустился на Шмигло:

— Часами стоишь на остановке и ждёшь! Что это такое, холера! Нет машин, так не вешайте объявление, что здесь ходит сотый! Он же не ходит! Раз в полчаса — не значит ходить! Это безобразие!

Генек Шмигло ответил:

— Не моя вина. Еду вовремя, по расписанию. А пан, верно, на свидание спешит, да? Попробуем наверстать, — с улыбкой добавил водитель. Все вокруг улыбнулись, и молодой человек тоже, потому что Генек двинулся с остановки так, словно сидел на спортивном «бугатти», а не на огромном тяжёлом «шоссоне».

В двенадцать шестнадцать на остановке возле Аллеи Независимости в автобус зашла группа — семь молодых людей примерно двадцати лет. Они сели на свободные места сзади.

На площади Люблинской Унии молодые люди начали ссориться: сначала довольно громко, потом — совсем громко и, наконец, подняли безобразный, хриплый, словно проржавевший от водки, крик. Один из них, без шапки, с растрёпанными прядями грязных светлых волос, схватил за отвороты пальто другого, с очень большим красным тупым лицом, и стал его изо всех сил трясти, извергая грязную, неимоверно грубую брань. Люди стали оглядываться, но никто не двинулся с места, не сказал ни слова. Скурчик делал вид, что пересчитывает деньги в сумке. Тут поднялся высокий худой парень в чёрном берете. Он оттолкнул грязного блондина и заговорил с ним пискливым пронзительным дискантом. Весь арсенал выражений блондина показался вдруг детским лепетом по сравнению с университетским уровнем красноречия парня в берете.

— Прошу пана, прошу пана… — попробовал откликнуться какой-то немолодой человек посредине, но парень в берете повернулся к нему и за несколько секунд обрисовал его так подробно и настолько решительно высказал своё мнение о всех пассажирах автобуса № 100, что пассажир невольно сел на своё место, залившись горячим румянцем незаслуженной обиды, ответить на которую не мог. Все опустили головы, стараясь казаться совсем незаметными на своих местах.

— Может, милиционера бы… — шепнул кто-то впереди. Старичок в трауре отозвался:

— Здесь ведь есть дети…

Офицер пожарной охраны, сидевший посредине, сказал своей спутнице со смущённой улыбкой:

— К сожалению, я в мундире. Не могу ничего сделать. Сам я с ними не справлюсь, а могу ещё напороться на оскорбление мундира. Если бы я был в штатском, ого! Я бы им показал!

Какой-то молодой человек, проходя вперёд, слегка коснулся парня в берете. Тот взорвался ещё более громкой руганью и изо всей силы толкнул юношу.

— Простите, — извинился тот и поскорее двинулся дальше. — Не буду же я с ним драться… — словно оправдываясь, тихо сказал он приземистой женщине, стоявшей рядом.

— Задержать машину! — энергично ответила женщина. — Довольно этого!

Тогда парень в берете разразился новыми ругательствами, большинство которых характеризовало её приземистую фигуру. Никто уже не пытался протестовать.

Никто, кроме Генека Шмигло.

«Как только увижу милиционера, задержу машину, — быстро решил он. — Когда, наконец, будет порядок в нашем городе!»

Было темно, горели уличные фонари. Генек притормозил на остановке возле улицы Нови Свят и стал лихорадочно озираться вокруг: в этом людном месте нужно было переходить к действиям. Но тут произошёл настоящий скандал. Тот самый парень в берете решил покинуть автобус. Он вышел через заднюю дверь, грубо оттолкнув какую-то пани. И вдруг раздался крик. Все выглянули в окна с правой стороны. Парень в берете, необыкновенно сильный, плечистый и высокий, стоял у входа в автобус и кричал как ребёнок. Над ним наклонился огромного роста человек и дёргал его за ухо, как мальчишку. Все в окнах широко раскрыли глаза от удивления, но зрелище не прекращалось: парень в берете стоял, пойманный за ухо, и вопил от боли, а наклонившийся над ним великан громко приговаривал:

— Ах ты, невоспитанный, невежливый мальчишка! Как это можно толкнуть пожилую даму, не извиниться перед ней, да ещё и обругать её грязными словами? Как это можно! Будешь? Говори, будешь?

После этого от отпустил ухо, пнул легонечко парня в берете и влез в автобус. От его лёгкого пинка парень отлетел, ударился о стену ближайшего здания и едва удержался на ногах. Генек Шмигло поехал дальше.

Великан, который в этот момент расплачивался со Скурчиком, казалось, заполнил всю заднюю часть машины. Это было великолепное тело, щедрое, огромное и массивное. Две детали бросались в глаза: заботливо ухоженные длинные бакенбарды и откинутый воротничок a la Словацкий под расстёгнутым пальто.

Едва лишь могучий пассажир вошёл в автобус, как шесть человек, которые плавали в алкогольном тумане, мгновенно протрезвели и начали тихо шептаться между собой. Один вылез на углу Ординатской, пятеро поехали дальше, но взгляды пяти пар глаз, нацеленные в могучую силу пассажира, сидевшего посредине, приняли особенно острое, настороженное выражение.

На углу Крулевской у Скурчика глаза полезли на лоб от удивления: в автобус вошёл парень в берете, вместе с тем, что вышел раньше, на углу Ординатской. Они молча заплатили и сели сразу же за пассажиром с бакенбардами, который, углубившись в свои мысли, совсем не обращал внимания на происходящее за его спиной. Скурчик пробрался вперёд и тихо предупредил Генека:

— Будет драка… Смотри, эти хулиганы… — Он коротко проинформировал Генека о создавшейся ситуации. — К-как они это сделали? — волновался кондуктор.

— Обычным способом, — спокойно ответил Генек. — Поймали такси.

На остановке рядом с Театральной площадью машина опустела. Впереди сидели двое солдат с девушками, посредине — пассажир с бакенбардами, за ним — парень в берете со своим соседом; позади — тесная компания: пять молчаливых сжавшихся фигур с поднятыми воротниками, держащих руки в карманах.

Скурчик сел на своё место и нервно закурил сигарету. «Как начнётся базар, ничего не поделаешь, закрою дверь», — подумал он с отчаянием. Генек передвинул небольшое зеркало, которое положил перед собой: так он видел всё, что происходило в салоне за его спиной. Солдаты тискали девушек и тихо с ними разговаривали. Пассажир с бакенбардами, мечтательно дремал. Автобус выехал на площадь Гжибовского, проехал её и стал приближаться к Тёплой.

— На голову! — крикнул внезапно парень в берете. — На рыло! Готовь, Манек!

В руках одного из семерых внезапно оказался мешок, который схватил за другой конец неопрятного вида блондин. Резким согласованным движением они натянули мешок на голову пассажира с бакенбардами. Парень с большим красноватым лицом вскочил на сиденье и сильным ударом по замотанной мешком голове свалил великана в узкий проход между сиденьями. Тут заскрипели тормоза. Генек Шмигло вылетел, как из пращи, с большим французским ключом в руках и кинулся в заднюю часть автобуса.

Семеро хулиганов пинали и каблуками вбивали железный пол лежавшее навзничь тело. Из мешка доносилось громкое болезненное сопение, огромное тело лежало неподвижно, стиснутое сиденьями, обессиленное ударами, пинками, резкой неожиданной болью. Генек поднял вверх ключ и… упал на тело в мешке. Почувствовал, что его сильно ударили по затылку. На мгновение потерял сознание. Потом, как сквозь туман, услышал крик:

— Бежим!

И собрав остатки сил, поймал кого-то за ногу. Затрещали задние двери. Их выламывали крепкие руки.

— Скурчик! Держи двери! — опомнившись, выкрикнул Генек. Одним прыжком он добрался до своего места, завёл мотор и выехал на слабо освещённую улицу Твардую. В машине никого уже не было, девушки во время драки насильно вытащили растерявшихся солдат.

— Скурчик! — закричал Генек дрожащим голосом. — Закрой двери и не выпускай этого подонка!

Скурчик не двигался с места, бледный от страха. На подножку автобуса вскочила какая-то тёмная щуплая фигура. Скурчик вместо того, чтобы крикнуть, как обычно:

«Пан! Проходите на средину! Прошу взять билет!», — спрятал лицо в ладонях. Генек что есть мочи гнал машину по булыжной мостовой Твардой. Слева он ощущал всё усиливающуюся боль в затылке. Парень в берете пытался подняться, но ударился головой о железную подставку сиденья и снова потерял сознание. Когда через некоторое время он стал выбираться из тесного лабиринта сидений, на шею ему неожиданно свалилась неимоверная тяжесть, словно упала каменная скала. Избитый великан, который продолжал лежать на полу, неловко сдирал одной рукой мешок с головы, а другой — держал за горло парня в берете.

«Когда сожмёт… конец!» — мелькнуло в парализованном паникой мозгу парня в берете. Он хотел закричать, но не смог. Огромная рука понемногу сжимала пальцы. Глаза парня в берете стали вылезать из орбит, он захрипел. Железный заплёванный, грязный пол закружился у него перед глазами, автобус мчал с угрожающим рёвом.

Но тут могучие пальцы немного разжались, из мешка выглянуло опухшее, мокрое от пота и крови лицо с глазами обиженного ребёнка; растрёпанные бакенбарды придавали этому лицу совсем не грозное, жалобное выражение. Возле остановки на углу Злотой и Желязной Генек вдруг пустил машину полным ходом, отчаянно дав газ. На остановке в неверном свете фонарей стояли шесть человек с поднятыми воротниками, с руками в карманах, готовые на всё. Когда автобус с рёвом промчался мимо них, все шестеро как один отскочили в сторону. Тут стояла грузовая машина — небольшой тягач с платформой сзади, и эта машина рванулась вперёд, едва последний из шести повис на борту платформы. Возле Главного вокзала шесть парней, опершись в свободных и живописных позах на столбик, дожидались на остановке автобуса, поплёвывая вокруг.

«Засада, — подумал Генек. — Наш автобус в засаде. Хотят отомстить, мерзавцы… Только бы Галина за меня не волновалась».

Без колебаний он проехал остановку, хотя там стояли пассажиры, со злостью махавшие ему руками. Боль в затылке отдавалась в ключице, становилась резкой и пронзительной.

«Что-то мне повредили, — обеспокоенно подумал Генек. — Не могу вести машину». И крикнул:

— Скурчик! Едем в парк.

Скурчик не ответил и только через несколько минут громко повторил:

— Едем в парк.

Тёмная тень на подножке казалась привидением.

Скурчик не знал наверное, стоит там кто-то или нет. В конце концов, ему было безразлично.

«Теперь никаких милиционеров, — думал Генек Шмигло. — Всё сделаем в парке. По дороге никто из моей коробки не выскочит. А в парке поговорим с этим фраером в берете».

Он дал газ, с усилием нагнулся над рулём, и красный длинный «шоссон» свернул внезапно на Желязную, вызвав удивление водителей трамваев, милиционера-регулировщика и прохожих.

«Интересно, гонятся ли ещё за нами?» — подумал Генек. В зеркальце ничего не было видно, так как платформа держалась вплотную к автобусу.

На углу Желязной и Лешно Генек вынужден был притормозить. Ощутив конвульсивное дрожание затормозившей машины, парень в берете мгновенно впился зубами в руку, державшую его за шею. Рука разжалась, пассажир с бакенбардами вскрикнул и недоуменно посмотрел вокруг, а парень в берете вскочил на ноги и бросился вперёд. В его руке блеснула полная бутылка водки. Изо всей силы он треснул ею по голове Генека и, стремительно рванув передние двери, выскочил на улицу.

Генек почувствовал тупую боль, но сразу же пришёл в себя. Водка, стекая по шапке, обожгла ему глаза и губы, но сила удара была в значительной степени ослаблена замечательно твёрдой шапкой. Слегка пошатываясь, он встал из-под руля и попробовал приподнять пассажира с бакенбардами.

— Вызвать скорую помощь, — спросил Генек, — или милицию? А, может, подвести вас до скорой помощи?

Могучий великан с бакенбардами несколько раз тряхнул головой, как большущий пёс сенбернар, выходящий из воды, и глубоко вздохнул; грудь его вздымалась размеренно, как паровой молот, голубые небольшие глазки смотрели на Генека с нежной признательностью.

— Нет, нет, — проговорил он, — пожалуйста, не волнуйтесь… Со мной всё в порядке. Такие паскудные висельники… — мягко пожаловался он, как добрый беспомощный воспитатель.

— Вы хотите сейчас выйти или, может, подвезти вас ещё немного? Мы едем в парк, — сообщил Генек.

— Я поеду с вами, пан, — неожиданно заявил тот. — Сейчас уже позднее время — могут на вас напасть. Я поеду с вами, так будет вернее.

— Не будьте ребёнком… — начал Генек, — мы же в городе.

— Я поеду с вами, — решительно повторил пассажир с бакенбардами. — Я должен вас отблагодарить. Вы мужественно бросились мне на помощь, и теперь я должен вас защитить, пан…

— Шмигло… — подсказал немного ошарашенный таким старомодным рыцарством Генек. — Евгениуш Шмигло.

— Моя фамилия Компот, а имя — Фридерик, — отрекомендовался пассажир с бакенбардами. — Фридерик Компот. Счастлив познакомиться с вами, пан, при таких необычных обстоятельствах. Верю, что мы будем друзьями. — Он сердечно протянул руку.

Скурчик, не обращая на них внимания, равнодушно пересчитывал деньги, развалившись на сиденье посреди машины; такие сцены и разговоры его не трогали.

Генек сел за руль и прикусил от боли губу, трогаясь с места. Автобус поехал дальше. На подножке всё ещё маячила какая-то призрачная тень. Сзади за автобусом двигалась грузовая платформа. Сидящий среди шести человек с высоко поднятыми воротниками парень в берете говорил:

— Бутылка не разбилась, потому что как только я упал на того здоровенного, шофёр схватил меня за ногу… Ну, мы с ним рассчитаемся… Этот водитель, холера ему в бок, не имеет права жить нигде, кроме как в больнице… Иначе нам нельзя будет показаться на глаза Кудлатому. После такой засыпки можно сразу браться за лопаты и копать себе могилу…

Автобус проехал Лешно и свернул на Новотки; миновав Муранув, он не очень быстро шёл среди новых строений и обгоревших коробок бывшего гетто. На Инфлянтской улице темнел огромный массив автобусного парка.

Генек въехал через широкое отверстие в бетонной ограде, повернул на круге, освещённом десятками мощных ламп, покачивающихся вверху на проводах, и, миновав боксы для переливания лигроина и смазки, подъехал к большому ангару с полукруглой выпуклой крышей.

…Скурчик куда-то исчез, и Генек с Компотом направились к неоштукатуренному дому. Там в просторном зале с широкими окнами стояли столы и личные шкафчики. Зал был пуст. Шмигло вынул из своего шкафчика полотенце и мыло, и проводил Компота в умывальню, а сам пошёл в канцелярию, где сдал рапорт диспетчеру и взял направление к врачу. Боль в ключице становилась всё острее.

— Может, сообщить в милицию? — спросил канцелярист.

— Зачем? — равнодушно отозвался Генек.

— Во всяком случае, вы хорошо сделали, прервав рейс. Разумно, — похвалил тот.

Фридерик Компот ждал Генека, уже умытый и посвежевший. Они вместе вышли из автобусного парка.

«Теперь, — подумал Генек, — что-то может произойти». Он крепче стиснул в руке метровый кусок толстого кабеля в твёрдой изоляции. Генек не ошибся. Не сделали они и нескольких шагов вдоль ограды, как раздался пронзительный свист. Потом снова установилась тишина. Шмигло и Компот молча шли вперёд, в направлении огней на Новотках. Снова прозвучал короткий свист. Они упорно шагали в темноту; только учащённое дыхание выдавало тревогу, сжимавшую их сердца. Оба скорее чувствовали, чем замечали присутствие людей, притаившихся в темноте.

Внезапно семь теней выросли вокруг, семь фигур, словно чёрные сжавшиеся коты, кинулись на них. Генек взмахнул кабелем — и чья-то кость хрустнула под обмотанным изоляцией свинцом. Компот неузнаваемо изменился: мечтательная мягкость превратилась в могучую флегматичную силу чётко работающей машины; он дрался молча, с упрямым сопением, каждое движение его тела заканчивалось стоном кого-то из нападающих в темноте. Генек пригнулся, чтобы нанести новый удар, но почувствовал пронзительную боль в руке. «Кричать! — подсознательно пронеслось в голове. — Возле ворот стоит вооружённый часовой!» Но было поздно, голос его замер в болезненном стоне, и Генек потерял сознание. Компот почувствовал, что его товарищ падает. Он стал отбиваться с удвоенной силой, но тут перед глазами мелькнуло что-то длинное. Прежде чем он успел опомниться, большая усаженная гвоздями доска, вырванная из строительных лесов, с бешеной силой упала ему на шею и плечи. Страшная боль захлестнула Компота; он свалился и, падая, ещё успел увидеть очертания доски, снова поднятой вверх. Прикрыв руками голову, он ждал какую-то секунду, с отчаянием понимая, что его покидают силы. Однако доска не ударила.

Шатаясь как пьяный, Компот разжал руки и посмотрел вокруг. Поблизости лежали на земле три тела: два человека стонали и хрипели, словно умирающие, третий содрогался в конвульсиях.

Третьим был Евгениуш Шмигло. Он лежал в грязи и пыли на мостовой, с окровавленным шарфом на шее, в смятой шапке; левая рука его была неестественно вывернута. Фридерик Компот нагнулся над ним и, как ребёнка, взял на руки. Выпрямившись, он понял, что борьба ещё продолжается, но где-то в отдалении, во тьме окружающей кирпичной пустыни. Кто с кем борется, понять было трудно, однако пронзительные крики из темноты, проклятия и стоны, полные смертельного ужаса, свидетельствовали о том, что где-то рядом происходят жуткие вещи.

Фридерик Компот двинулся вперёд с Генеком на руках. Голова водителя свесилась вниз. Компот в изнеможении пошатывался, спотыкался, натыкался на кирпичные борозды и ямы. Этой грязной Сахаре, казалось, не будет конца. Но вот перед ним замаячили очертания деревянного барака — сбитой из досок будки стрелочника боковой колеи. Ударом ноги Компот распахнул дверь, внёс Генека внутрь и положил на стол.

А за стеной барака шла борьба не на жизнь, а на смерть. Это была уже не драка, и Компот сам не знал, почему его внезапно охватил холодный гнетущий страх. Чей-то голос пронзительно вопил с придыханием смертельно раненного человека:

— О Езу… О Езу… О раны Иисуса!.. О раны…

— Ах, ты ж! — послышался другой, свистящий от усилия голос. И третий, полный нечеловеческого отчаяния:

— Гайками его, Манек! Гайками! Там лежат!.. Гайки… Винты…

По деревянной стене барака загремел град желез которое кто-то неистово швырял.

Компот закрыл лицо руками и перестал вообще понимать, что происходит. Не заметил он даже неожиданно наступившей неестественной тишины.

Он спохватился, услышав скрип двери: кто-то медленно и осторожно её открывал. Компот отскочил назад и схватил стул, треснувший в его руках, словно скомканная бумага.

— Простите, — донёсся из-за двери тихий, звучный, немного суровый голос. — Я хотел узнать, не нужна ли вам помощь.

— Кто вы? — хрипло спросил Фридерик Компот.

— Друг, — откликнулся голос из-за двери, — я пришёл помочь.

Компот опустил стул, и в тёмную комнату кто-то вошёл. Возможно, это был результат неимоверного волнения, но Компот как-то не осознал, кто был неизвестный. Тот наклонился над Шмигло, быстро нашёл где-то ведро с водой, вынул из кармана платок и стал приводить Генека в сознание. Водитель поднял веки и увидел перед собой светлые, пылающие, почти белые глаза. Но он не испугался, потому что эти глаза смотрели на него серьёзно и заботливо, на дне их было выражение какой-то скрытой вины. Компот тяжело опустился на стул.

— Что, собственно, произошло? — растерянно спросил он.

— Ничего особенного, — ответил незнакомец. — Семеро людей отдыхают между Инфлянтской улицей и этим бараком. Некоторые из них ранены. Ранили они друг друга гайками для прикручивания железнодорожных рельсов.

Медленно, через силу, Компот поднялся со стула.

— Пан… эти люди… Они ведь там… Это же страшно! Может, кто-то умирает, кому-то нужна помощь.

— Да, — ответил незнакомец, и в его голосе зазвенела безжалостная сталь, — ничего не поделаешь. В эту землю, вокруг, впиталось достаточно крови невинных людей. Не будем принимать близко к сердцу кровь преступников.

Компот упал на стул. Эти слова будто погасили в нём всю энергию.

— Ранили друг друга, — пробормотал он, — а вы, пан?

— Я? — проговорил незнакомец медленно, с нажимом. — Я рад познакомиться с вами поближе. Хочу выразить своё восхищение вашим поведением в автобусе. Для этого я и приехал сюда вслед за вами. Надеюсь, мы прекрасно понимаем друг друга и сможем оказать друг другу немало услуг. Ведь мы, все трое, жаждем одного и того же. — Незнакомец на минуту остановился, и голос его обрёл твёрдую, металлическую силу: — Чтобы в этом городе, наконец, воцарилось спокойствие.

Фридерик Компот поднялся. Генек Шмигло опёрся на здоровый локоть.

Незнакомец улыбнулся. Ни Евгениуш Шмигло, ни Фридерик Компот не видели никакой улыбки. Но они точно знали, могли бы поклясться собственной жизнью, что в тёмном бараке кто-то улыбался, дружелюбно и сердечно.