1

Розовый свет утренней зари развеял над Варшавой мрак ночи. В воротах появился дворник — потянулся, зевая. Всё больше людей выходило из ворот. Весело звеня, промчался трамвай, начинали свою дневную гонку автомобили.

Пан Юлиуш Калодонт открыл свой киоск и вспоминать ночные события; мысль о них пробудила в нём радостное удивление. Но он не выспался и беспокоился, подаст ли уважаемая Гелена Липинская Марте и Гальскому завтрак, достойный его, Калодонта, гостеприимства. Едва только он устроился на своём стульчике и стал успокаиваться, как за витриной киоска раздался симпатичный, немного гнусавый, приветливый голос:

— Добрый день.

— О, — воскликнул он, — и вы тут? Вы мне нужны. — Калодонт быстро выскочил из киоска и схватил пана в котелке за полу чёрного пиджака из альпака. — Я не отпущу вас, пока… — решительно начал он.

— Я и не думаю бежать, — улыбаясь, перебил пан в котелке. — Напротив, хочу с вами поговорить. Прежде всего, горячо поздравляю вас со вчерашним успехом.

— Каким успехом? — нахмурился Калодонт.

Пан в котелке лукаво усмехнулся.

— В связи с визитом на Крахмальную улицу, — вежливо проговорил он.

— Пан, — начал Калодонт, не зная, что говорить дальше: этот тщедушный человечек прямо-таки ошарашил его.

— Пан Юлиуш, — серьёзно проговорил пан в котелке, — выслушайте меня, пожалуйста: сейчас нет времени на объяснения, но скоро будет о чём поговорить. Дайте мне… два тюбика.

— Тюбики? — повторил поражённый его словами Калодонт — Зачем? Не знаю, могу ли я вам их дать.

— Пан Юлиуш, это очень важно… Для вас.

Калодонт сердито кашлянул, собираясь засыпать своего собеседника бесчисленными вопросами, но тут пан в котелке сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил длинный белый заклеенный конверт.

— Пан Юлиуш, — начал он таким торжественным тоном, что Калодонт сразу умолк, — вот документ, который я, уважаемый пан, вам вручаю. Вы — единственный человек в Варшаве, которому я могу его отдать, ибо доверяю вашей честности и непреклонности, вашему твёрдому слову. Итак, дорогой пан Юлиуш, если я в воскресенье, в половине девятого вечера, не приду к вам за этими документами, — в голосе пана в котелке появились драматические нотки, — в таком случае разрешаю вам, Юлиушу Калодонту, распечатать этот конверт в присутствии двух лиц — поручика Михала Дзярского и… человека с белыми глазами, которого зовут ЗЛЫМ!

— Что? — пробормотал Калодонт, ошеломлённый таким странным поручением.

— Эти двое, и только они, причём обязательно вместе, должны присутствовать при вскрытии конверта. Знаю, Юлиуш Калодонт, что нет такой силы, которая бы помешала вам осуществить мою, возможно, последнюю волю…

— Нет, — взволнованно прошептал Калодонт. Ему казалось, что этот маленький человек близок ему, как брат, давно потерянный и только что обретённый. — Но почему последней? — вдруг испугался он. — Как это так?

— Никогда ничего нельзя знать наперёд, — глубокомысленно проговорил пан в котелке, — особенно, когда идёшь в бой за правое дело. За спокойствие родного города…

Через минуту спешившие мимо киоска прохожие могли заметить, как старичок в фуражке, с румяным сарматским лицом и седыми усами протянул низенькому пану в котелке два тюбика зубной пасты. Но никто из прохожих не обратил на это внимания.

 

2

— Что теперь делать? — едва слышно спросил Зильберштейн. Он стоял возле письменного стола Мериноса, бледный и вспотевший; уши его пылали.

Меринос тяжело опёрся о кресло и сжался, как холода. Его лицо посерело, видно было, что этой ночью он не спал. Под глазами появились мешки, веки покраснели от усталости. Крушина стоял у окна, кусая ногти.

— Юрек, — тихо причитал он, — что будет с Юреком? Хоть бы Богу душу не отдал. Тот доктор ночью только покачал головой, глядя на него.

— Что теперь делать?! — истерично переспрашивал Зильберштейн. — Что делать, пан председатель?

Меринос молчал, безразличным взглядом смотрел на Лёву, обводил глазами комнату, стены, дверь.

— Выдержит ли, — тихо ныл Крушина, — Юрек Юречек, холера! — Он говорил, не повышая голоса без гнева. — Если я того сукина сына, ту сволочь найду то или он, или я… Юречек не выживет… слабый!

— И что теперь делать? — медленно повторил Зильберштейн, растягивая слова, и неожиданно вскрикнул: — Что с вами, пан Меринос? Пан председатель! — он перегнулся через письменный стол, схватил сильно волосатой лапой Мериноса за шею и сильно тряхнул. Меринос внезапно стиснул его руку, словно клещами и изо всей силы ударил её об стол, даже не взглянув на Зильберштейна. Тот ещё больше побледнел, но не издал ни звука.

— Заткни глотку, — спокойно проговорил Меринос. — Не видишь разве, что я думаю? И ты, — повернулся он к Крушине, — заткнись, остолоп! Твой Юречек своё заработал. Пусть только он вылечится, с ним Кудлатый поговорит. Вот тогда он отправится в больницу или сразу на кладбище. Только мы эти счёты пока отложим.

Крушина замолчал.

— Кудлатый! — выкрикнул Зильберштейн, — пойдите к нему, пан председатель! Пусть что-нибудь сделает, пусть что-нибудь придумает! Не может такого быть! Не может пропасть зря такое прекрасное дело, такой случай! Такие деньги!

— Зильберштейн, — процедил сквозь зубы Меринос, — умолкни!

— Почему я должен умолкнуть? — в голосе Зильберштейна дрожала ярость, звучали нотки назревающего скандала. — Кто тут пострадал — я или вы? Или, может быть, гражданин Кудлатый? Я уже могу готовить полотенце и зубную щётку. Вчесняка схватят завтра, а меня через два дня! — В голосе его звучала паника. Он перегнулся через письменный стол и перед самым лицом Мериноса злобно погрозил дрожащим указательным пальцем. — Но со мной такие номера не пройдут! Все поедете в бараки, к лопатам и тачкам! — он схватился за голову. — Куда мне бежать? Где можно скрыться? Назовите какое-нибудь надёжное место! — вопил Зильберштейн, вспомнив вдруг главную причину своего отчаяния.

— Ах ты, паршивец, — проговорил Меринос с недоброй усмешкой, — твои деньги? А сколько ты уже заработал на левых делах? На той тысяче билетов, которые продал мне по тридцатке? Вот это компаньон, сволочь такая! — Меринос грузно поднялся с кресла, потянулся так, что затрещали суставы, зловеще нагнул голову и медленно обошёл вокруг стола. — А ну-ка говори! На сколько ты меня накрыл? Сколько уже у тебя, паршивца, отложено денег, о которых никто из нас даже не знает? А ну-ка говори, гад!

Зильберштейн отступил на шаг, споткнулся и упал на столик. Меринос подошёл и, не торопясь, схватил его за отвороты пиджака и поднял вверх с невероятной силой. Лёва невысокий, но коренастый и массивный, казался в его сильных мясистых ладонях упакованным грузом, который легко поднимает мощный кран. Меринос поставил Зильберштейна на ноги, отпустил его и неожиданно дважды ударил по одной и другой щеке. Зильберштейн с грохотом свалился на шкаф. Его и без того бледное лицо стало белым как мел, на щеках остались красные следы пальцев, на лбу, под растрёпанными волосами, заблестели большие капли пота.

— Ты ещё заплатишь мне за это, ты… — прошипел Зильберштейн, и в ту же минуту Меринос бросился на него. Его лицо дрожало от неистовой ярости. Как могучая скала, встал между ними Крушина.

— Пан председатель, — шептал он дрожащими губами, — успокойтесь, я умоляю вас, пан председатель! Лёва! Не будь таким, слышишь? Пан председатель! Лёва, иди отсюда! — Он пытался вытолкнуть Лёву к двери и выгнать из комнаты, но Зильберштейн метался по всему помещению, судорожно хватаясь за мебель.

Меринос провёл языком по пересохшим губам, одёрнул пиджак и пригладил волосы.

— Не тронь его, — резко бросил он Крушине, — пусть остаётся! — Меринос подошёл к окну, опёрся подоконник и закурил. — Зильберштейн, — сказал он решительным, но спокойным тоном, — не время нам дуться. Остался один день, и не стоит тратить его споры. Потом поговорим и уладим все недоразумения. Сейчас поедешь к Вильге, посмотришь, как там дела. Если плохие, сразу возвращайся. Если же квартира «погорела», скажи Пацюку, что Вильга уехал на несколько дней по делам и чтобы он пустил тебя наверх. В столовой стоит секретер. Взломай нижний ящик, извлеки железную кассу и привези сюда. В этой кассе лежит твоя тысяча билетов. А ты, Роберт, — обратился он после короткого раздумья к Крушине, — приведи сюда своего Шаю. Вот и всё. Ну, ребята, — бросил им, уже приветливее, — через полчаса вы оба должны быть здесь.

Крушина повеселел. Зильберштейн поправил перекрученный галстук и, казалось, немного успокоился.

— Я иду к Кудлатому, — сказал Меринос. Эти слова подбодрили Зильберштейна и Крушину. Когда они вышли, Меринос сел за стол, написал несколько слов, положил написанное в конверт, заклеил и позвал:

— Анеля! — вошла Анеля.

— Сними фартук и занеси это письмо пани Шувар, в магазин, — приказал Меринос. — И не возвращай без ответа, слышишь?

— Хорошо, — сказала Анеля и вышла.

Филипп Меринос вынул из стеклянного шкафа бутылку коньяка, выпил одну за другой две рюмки, потом удобно уселся в кресле и закрыл глаза. Казалось, он устроил себе небольшую передышку, но это только казалось. Мозг Филиппа Мериноса ни на минуту не переставал работать, — тяжело, сосредоточенно, вынашивая страшные мысли о мести.

Олимпия Шувар подняла голову от заграничного журнала мод.

— Это я, — сказала она. — Слушаю вас.

Перед ней стояла широкоплечая полноватая женщина среднего роста, лет под сорок; её крупное лицо с грубыми чертами казалось сделанным из твёрдой юфти. Голубые глаза смотрели нахально и настороженно, губы были накрашены, щёки — густо нарумянены.

— Вы пани Шувар? — повторила Анеля, словно желая в этом убедиться.

— Да, это я, — усмехнулась Олимпия и встала. — Чем могу служить?

Анеля не сводила с неё глаз.

— Вы очень красивая женщина, — внезапно заявила посетительница. Потом открыла металлический замок чёрной потрёпанной сумки и вынула из неё письмо в белом конверте без адреса. — Это вам, — сказала Анеля, — от председателя Мериноса.

Олимпия помрачнела и взяла письмо. Секунду поколебавшись, распечатала его и прочла. Анеля не двигалась с места.

— Хорошо, — проговорила Олимпия, вкладывая листок снова в конверт, — благодарю.

— Нет, — дерзко и решительно заявила Анеля, — вы должны дать ответ.

Олимпия села и улыбнулась. Её васильковые глаза заблестели переменчивым блеском.

— Я отвечу, — заверила она, — не беспокойтесь, отвечу.

— Прошу пани, — подошла к ней поближе Анеля, — я хочу с вами поговорить.

На лице Олимпии появилось вежливое, но неприветливое выражение.

— Я слушаю, — сухо сказала она.

Анеля бесцеремонно подсунула к прилавку хорошенький стульчик, вытащила из сумки пачку сигарет и протянула Олимпии.

— Благодарю… — покачала та головой.

Анеля закурила.

— Что в этом письме? — спросила она медленно, но решительно.

Лицо Олимпии выразило удивление и недовольство.

— Только без этих ужимок, — нагло предупреди Анеля. — Отвечайте.

Странная смесь чувств охватила Олимпию: раздражение, самолюбие и, наконец, удивительная, непонятная ей самой непосредственность; она ведь принадлежала к женщинам, которые при любых обстоятельствах отдают себе отчёт в своих поступках и заставляют себя уважать.

— Председатель Меринос хочет со мной увидеться, — тихо, с неожиданной покладистостью сказала Олимпия, — просит согласиться на встречу с ним.

— Советую вам дать согласие, — холодно произнёсла Анеля. — Зачем вы дразните его? — добавила она упрёком.

— Кого я дразню? — удивлённо спросила Олимпия. Внезапно она почувствовала, что краснеет.

— Пана Мериноса, — продолжала Анеля тоном, не допускающим возражений. — Не нужно мне ничего рассказывать! Я тоже женщина и всё в жизни повидала. Чего ты, баба, ищешь? — грубо выкрикнула она, наклоняясь к Олимпии, — зацапала мужичка — прямо в животе млеет, как на него глянешь: ну цветочек, картинка! Вот это мужчина! Другого такого нет в Варшаве. Рука у него твёрдая: если уж что возьмёт, то не упустит — его будет. Люди боятся, уважают, как графа, — чтоб я пропала, если говорю неправду! Нужно — может убить, нужно — приголубить. А вы, пани? — на бросила на Олимпию взгляд, в котором были неприязнь, насмешка и ещё что-то, чего Олимпия не успела разгадать и что её больше всего смущало.

— Прошу… — несмело начала Олимпия.

— Прошу! Прошу! — едко передразнила её Анеля, — я не учёная, простая женщина, но кое-что видел в жизни и знаю, кто чего стоит. Такому мужчине, как пан Меринос, я бы самое грязное тряпьё каждый день стирала да ещё бы пела и радовалась, когда он бы меня ногой выпихивал из дому за водкой. Ещё бы и несколько злотых для него по дороге заработала. Да знаете ли вы, — Анеля мощным, почти мужским кулаком стукнула по прилавку так, что подскочили красиво уложенные нейлоновые блузки, — что с тех пор, как вы между собой погрызлись, председатель даже ни на одну девку не глянул? Ни на одну, слышите? И пальцем не тронул, не существовал для него этот товар, хотя стоило ему только кивнуть, и он бы имел десятки лучших красавиц в Варшаве. А он только вас… только о вас всё время. Но Меринос твёрдый человек, с гонором; вы скорее бы в землю вросли, чем он прибежал бы к вам просить прощения. Я вижу, — горячо прошептала Анеля, — я всё знаю и вижу, потому что…

Внезапно она умолкла и уставилась на Олимпию маленькими глубоко посаженными голубыми глазками. Неотвязный взгляд этих глаз стал невыносимым, и вдруг Олимпия поняла всё: в них пылала дикая, болезненная зависть, безнадёжная ревность грызла сердце этой женщины.

— Понимаю, — сказала Олимпия; к ней вернулась её обычная самоуверенность. — Понимаю, — повторила она. — Вы пани Анеля? Пан Меринос рассказывал мне, как вы о нём заботитесь.

— Говорил? — опешила Анеля от неожиданной перемены в Олимпии, — только… Вы сами понимаете… То, что мы тут говорили, — только между нами, ладно?.. Заберите его! Возьмите его себе! Так будет лучше для него!

Олимпия удивлённо всматривалась в грубое, покрытое слоем грима и румян лицо. «Видно, когда-то была ничего, — великодушно подумала она, — грубовата, но привлекательна». Сняла трубку телефона, стоявшего на одной из полок, и набрала номер. В трубке послышался глубокий мужской голос: «Алло!»

— Филипп, — сказала Олимпия, — я только что получила твоё письмо. Охотно с тобой встречусь. Может, ты ко мне заскочишь?

— Хорошо, — спокойно ответил Меринос; комната заходила ходуном перед его глазами, — буду через десять минут!

Олимпия положила трубку.

— Пан Меринос сейчас будет здесь.

— Вот и хорошо, — равнодушным тоном сказала Анеля, — всё в порядке.

Повернулась и, пряча слёзы, выступившие в уголках глаз, вышла не простившись. Она вдруг поняла, что скоро перестанет быть для Филиппа Мериноса даже служанкой.

Филипп Меринос нёсся по ступенькам, как школьник. В эту минуту он ничего не помнил. Все его мысли были с Олимпией.

Через семь минут он уже входил в её магазин. Олимпия сидела на низеньком стульчике над раскрытым журналом и делала вид, что читает и рассматривает иллюстрации. Меринос закрыл за собой дверь. Олимпия подняла голову, и они с минуту внимательно, напряжённо, молча смотрели друг на друга. Встретились впервые за последние два месяца.

— Добрый день, — проговорила Олимпия, вставая. Подошла к входной двери и заперла её на ключ. — Поговорим наверху, ладно? — неуверенно улыбнулась она.

— Как хочешь, — безразлично сказал Меринос. Он был взволнован и сердился на самого себя.

Наверху Меринос сел в глубокое кожаное кресло и закурил сигарету. Олимпия присела на край дивана.

— Слушаю, — серьёзно промолвила она.

— Я хотел задать тебе два вопроса, — хрипловатым голосом сказал Меринос.

— Какой первый?

— Хочешь ли ты послезавтра выйти за меня замуж?

— А второй?

— Не могла бы ты одолжить мне до завтрашнего вечера пятьдесят тысяч злотых?

Олимпия захлопала глазами. Сердце её бурно забилось.

— А могу и я задать два вопроса? — тихо спросила она.

— Пожалуйста.

— Почему тебе захотелось, чтобы я вышла за тебя замуж после всего, что было?

— Потому что люблю тебя.

— А зачем тебе деньги?

— Потому что с их помощью я смогу получить завтра около миллиона злотых.

— Каким образом?

Меринос глубоко затянулся сигаретой.

— На это я отвечу только тогда, когда ты дашь мне ответ на первый мой вопрос, — проговорил он ещё тише, но настойчиво.

Олимпия закрыла лицо руками. Наконец подняла головку и окинула Мериноса самым сияющим из всех своих васильковых взглядов. В её глазах было согласие.

— Я буду твоей женой, — сказала она, — можешь мне ничего не говорить. Я обо всём догадываюсь.

Филипп Меринос поднялся с кресла и стал кружить по комнате, словно хмурый, исполненный звериной радости тигр. Неумолимой хищностью веяло от каждого его движения. Он подошёл к дивану и сел рядом с Олимпией.

— Олимпия, — отозвался он сдавленным голосом, — ты ни о чём не догадываешься. Но слушай… Я всегда мечтал, что ты станешь моей женой и будешь жить со мной в одной из роскошных вилл в Шрудборове или Констанцине, что наши дети будут детьми председателя Филиппа Мериноса, всеми уважаемого предпринимателя и гражданина. Но эти мечты не осуществятся. Послезавтра мы выезжаем за границу. Точнее говоря, бежим. Ты согласна на это?

Олимпия ничего не ответила. Сдерживая слёзы, она нервно кусала платочек.

— Эти деньги, — объяснил Меринос, — нужны мне сегодня, на один день или, возможно, даже на два часа. Я богатый человек, Олимпия, — внезапно он обернулся и схватил её за руки, — очень богатый человек! У меня огромный капитал в иностранной валюте и ценностях, который мы увезём с собой за границу. Эта мелкая сумма — пятьдесят тысяч злотых — нужна мне сейчас, сию же минуту, чтобы достать сто тысяч на отъезд. — Он понизил голос и доверительно зашептал: — У меня в Штецине есть надёжный человек, который нам всё устроит. Он занимает там высокую должность. В среду мы будем в Копенгагене. Пойми, эти гроши, пятьдесят тысяч, нужны мне только для того, чтобы не обращаться в банк. Я не хочу уже ничего разменивать, не хочу трогать ни валюту, ни ценности, понимаешь?

— Я прекрасно тебя понимаю, — едва заметно усмехнулась Олимпия. — Ты же знаешь, что я разбираюсь в таких вещах. И хотя не обо всём догадываюсь, но верю тебе. Я ничего не хочу знать, и ничего меня не касается, — добавила она неожиданно окрепшим голосом.

Олимпия решительно поднялась, подошла к небольшому столику и выдвинула нижний ящик. Слегка толкнула стенку ящика и открыла его двойное дно; внизу лежали аккуратно уложенные пачки пятидесятизлотовых банкнотов.

— Бери, сколько тебе нужно, — сказала она.

Меринос встал, медленно приблизился к Олимпии, которая стояла выпрямившись, и бережно взял за плечи. Он был выше её на голову. Несмотря на высокий рост и красивую осанку, она выглядела рядом с ним маленькой, хрупкой и даже какой-то беззащитной. Филипп наклонился и очень нежно поцеловал её в губы.

«Может быть, он действительно любит меня, — подумала Олимпия, вспоминая внезапный взрыв его ревности два месяца назад, — да, он любит меня. А к настоящей любви нельзя быть равнодушной. Слишком это ценная и дорогая вещь», — сказала она себе с профессиональной компетентностью. И словно отвеянная от зерна полова, промелькнуло перед её глазами лицо Витольда Гальского. Олимпия облегчённо вздохнула, покорно прижалась всем телом к Мериносу и крепко поцеловала его влажными мягкими губами.

— Между прочим, — сказал Меринос, слегка отстраняя её от себя, — ты и не догадываешься, что я вовсе не Филипп Меринос.

— Это не имеет значения, — прошептала Олимпия у самых его губ.

Меринос, тяжело вздохнув, поставил ногу на последнюю ступеньку лестницы в семиэтажном доме. «Эти лестницы — одно мучение», — подумал он. И впервые ощутил лёгкое удовлетворение, вспомнив, что уже в понедельник навсегда с ними расстанется.

Меринос не зашёл в кабинет, а направился в самый конец чистого побелённого коридора и стал в открытой двери ванной комнаты. На газовой плите грелся чайник, а рядом, на ящике, сидела Анеля без фартука, читала газету и курила. Она подняла глаза, посмотрела в его лицо и сразу обо всём догадалась.

— Анеля, — спросил Меринос, — все уже собрались?

— Да, — ответила она, не вставая, — у Крушины.

— Слушай, — Меринос вытащил из заднего кармана брюк кошелёк, — скажи Крушине и Лёве, чтобы ко мне зашли. А вот тебе пятьсот злотых. Пойдёшь в аэропорт, на Гожую — знаешь, где, это?

— Знаю, — коротко бросила Анеля.

— Купишь два билета на понедельник, на утренний самолёт до Штецина. Но что бы там ни было, не возвращайся без билетов, ясно?

— Ясно, — небрежно сказала Анеля.

— А вот ещё двести, — продолжал Меринос, добавляя два красных банкнота к пятистам, — сунешь швейцару, кассирше, кому хочешь, но билеты должны быть.

— Хорошо, — неохотно отозвалась Анеля.

— Сама понимаешь, — неискренне улыбнулся Меринос, — мне нужно немного отдохнуть после этой передряги. Хотя бы неделя отпуска, верно?

— Медовая неделя, да? — с презрительной иронией спросила Анеля.

— Хоть бы и так, — сквозь зубы процедил Меринос, меняясь в лице. — А ты мне, Анеля, не тявкай, не то ещё до моего отъезда можешь остаться без глаз. Зачем же тебе быть слепой, правда?

Он повернулся и пошёл в свой кабинет. Анеля протянула вперёд широкие сильные ладони. Закрыла глаза и представила себе, что тут, возле неё, стоит Олимпия Шувар, а она, Анеля, медленно, но плотно закрывает дверь в ванную, а потом долго, с наслаждением душит красивую женщину, сдавливает изо всех сил её высокую белую шею, сворачивает ей голову и пренебрежительным движением швыряет в угол — мягкую, омерзительную. Теперь, когда Филипп Меринос добился желаемого, единственным чувством Анели стала ненависть, а единственной мечтой — несчастливая судьба этой пары. Она открыла глаза, со злостью плюнула на середину ванной комнаты и положила деньги в чёрную потрёпанную сумку с металлическим замком. Потом позвала Крушину и вышла на лестницу.

На третьей площадке лестницы Анеля встретила низенького пана в котелке и с зонтиком в руках. Он медленно поднимался наверх. «А этот карлик причём?» — подозрительно подумала она, но тут же вспомнила, каким тоном разговаривал с ней Меринос, и пошла дальше.

«Где я видел эту женщину? — пытался вспомнить пан в котелке, окидывая Анелю незаметным, но внимательным взглядом. — А! Знаю. Да это же бывшая “Королева Секерок”!.. Неплохое начало».

Крушина и Зильберштейн вошли в кабинет. Меринос сидел за письменным столом.

— Есть билеты, Лёва? — спросил он.

— Есть, — Лёва вынул из кармана пакет и положил на стол.

— А как там дела?

— Порядок. Пацюк действует, мастерские работают. Я передал, пан председатель, то, что вы говорили. Да, ещё… нашли в конторе избитого до потери сознания Китвашевского, но он утверждает, что был пьян в стельку и упал на станок.

— А кто же его так угостил? — спросил Меринос.

— Я, — неохотно буркнул Крушина, — совсем забыл вам сказать. Он вывел меня, проклятый, из равновесия, ну я и врезал ему.

— Да стоит ли об этом говорить? — серьёзно сказал Меринос. — Всё это мелочи. — Он встал из-за стола и вышел на средину комнаты.

— Ребята, — приветливо сказал Меринос, — нас осталось только трое. Ничего не поделаешь. Но этот случай с матчем мы не должны упустить.

— Правда, — неуверенно отозвался Зильберштейн, — но на этой тысяче штук, — он показал на пакет, лежащий на столе, — не разбогатеешь.

— Ясно, — серьёзным тоном сказал Меринос, — но не о том речь. Важно, что мы сейчас остались втроём.

— Не понимаю, — удивился Крушина.

— А я понимаю, — усмехнулся Лёва, — на каждого из нас придётся большая часть — вы это имели в виду, пан председатель?

— Да, — задумчиво подтвердил Меринос, — весь куш мы разделим на три равные части.

— Что мне с того, — меланхолично покачал головой Зильберштейн, — если дома меня уже ждёт милиция. Вчесняк, наверное, рассказал обо всём, клубок распутали по ниточке и добрались до Зильберштейна. — Лёва вытер рукавом бледный вспотевший лоб; на его лице лежали зеленовато-землистые тени, как после тяжёлой болезни.

— Лёва, — криво усмехнулся Меринос, — странно, но я за тебя спокоен: знаю, что ты всё равно выкрутишься. Особенно, если завтра вечером получишь двести тысяч злотых.

— Что-то не видно этих двухсот тысяч, — заметил с насмешливой улыбкой Зильберштейн.

— Так оно и есть, пан председатель, — вежливо, но довольно тупо сказал Крушина; такую тупость часто называют здравым смыслом. — Я тоже их не вижу. Где этот куш? Как его урвать?

Меринос подошёл к письменному столу, распечатал конверт, вынул из него и бережно расправил на столе один билет; узенькая розово-бронзовая полоска жёсткой бумаги лежала ровно, как ценный документ. Потом Меринос вынул из ящика стола пачку пятидесятизлотовых банкнотов в банковской бандероли с чёрной, грубо напечатанной цифрой 100 и подчёркнуто осторожным движением положил пачку возле билета. Лёва и Крушина с минуту молча рассматривали эти лежащие рядом элементы пока ещё не известной им комбинации.

— Роберт, — медленно вымолвил Меринос, глядя на часы, — сейчас двенадцать часов. Поедешь на Сталевскую, к тому, кто подделал нам бланки поручений. Ты его помнишь?

— Помню, — сказал Крушина, — его фамилия Цепурский.

— Да, — кивнул Меринос, — пусть будет Цепурский. Скажешь ему очень просто: «Уважаемый пан Цепурский, вы человек интеллигентный и знаете, как важно сегодня иметь в кармане несколько злотых». Потом отдашь ему этот билет со словами: «Вот образец», а затем покажешь издалека пачку денег: «А вот двадцать тысяч злотых наличными. Так вот, если вы к завтрашнему утру напечатаете тридцать тысяч таких билетов, то эти двадцать кусков будут ваши».

Цепурский начнёт говорить, что сделать это не так-то просто, что ты слишком поздно пришёл, что осталось мало времени на подготовку афёры, что, мол, там клише, водяные знаки, бумага, что это подделка. Тогда ты ему скажешь: «Цепурский, я обманул вас. У меня в руках не двадцать, а сорок кусков. Они все достанутся вам. А как вы устроитесь с типографией, водяными знаками и клише — это уж ваше дело. Даю вам на все шестнадцать часов. Больше трёх тысяч злотых в час — разве плохая плата? Ну так как, соглашаетесь?» Гарантирую вам, ребята, что согласится.

— Только, — пробормотал Зильберштейн, — не понимаю, зачем нам такое количество билетов — целых тридцать тысяч?

— Очень просто, — Меринос сердечно похлопал Лёву по согнувшейся от удивления спине. — Во-первых, мы будем гораздо дешевле их продавать. Мы же честные люди — за левые билеты запросим меньше, чем за настоящие.

— Ну и теснота же будет на стадионе! — с восторженным удивлением воскликнул Крушина. — Вдвое больше проданных билетов, чем нужно! Вот будет толкотня!

— Совершенно верно, — ухмыльнулся Меринос, — об этом и речь. В обстановке такого артистически организованного беспорядка и неразберихи лучше работается. Нужно учесть, что как бы ни схалтурил Цепурский с билетами, через первый контроль с ними обязательно пропустят. Возможно, задержат только у ворот стадиона, но это уже нас не касается. Мы не даём гарантии, что наши клиенты обязательно попадут на трибуны.

Спина Зильберштейна постепенно стала выпрямляться.

— Надо сказать, пан председатель, — проговорил он с нагловатым удивлением, — что вы времени зря не теряете.

— Вот видишь, — сказал Меринос, — что-нибудь придумаем.

— Но как же мы продадим столько билетов? — снова забеспокоился Зильберштейн.

— Сейчас увидишь, — Меринос закурил. — Роберт, где Шая?

— Ждёт в моей комнате, — вскочил Крушина. — Позвать?

Меринос кивнул головой. Крушина открыл настежь дверь, не обращая ни малейшего внимания на то, что она была неплотно закрыта. Не заметил он и небольшой тёмной фигуры, тихонько отскочившей в сторону. Через минуту Крушина вернулся с Шаей. Взявшись за ручку двери, чтобы закрыть её за собой, Шая почувствовал лёгкое, едва ощутимое сопротивление, но был слишком озабочен и взволнован вызовом к Мериносу, чтобы задуматься над тем, почему дверь не закрывается.

— Так это ты Шая? — спросил Меринос после того, как некоторое время изучал вошедшего проницательным взглядом.

Шая вежливо поклонился.

— Я, Шаевский. К вашим услугам, — прошепелявил он и ещё раз поклонился. Теперь он стоял посреди комнаты, между развалившимся в кресле Зильберштейном и опёршимся о стол Крушиной.

Филипп Меринос, держа руки в карманах, медленно ходил вокруг Шаи и мерил его оценивающим взглядом, как премированного коня.

— Слушай, Шая, — сказал он наконец. — Я знаю, ты не остолоп и на всё способен. Хочешь заработать сто тысяч злотых?

Последние слова Меринос проговорил быстро, внимательно следя за выражением лица Шаи. Он был уверен, что такая астрономическая сумма произведёт ошеломляющее впечатление на этого обычного варшавского мошенника в клетчатой шерстяной рубашке и тиковых штанах. Однако Меринос ошибся. Молодое, но уже потрёпанное лицо Шаи не выражало ничего, кроме осторожной заинтересованности; челюсти его были крепко стиснуты, на губах играла циничная усмешка.

«Ого! — подумал Меринос, — это настоящий ас! Первоклассный парень! Карьера ему в будущем обеспечена, если только не сгниёт в тюрьме. Стойкий, хладнокровный негодяй; такой, если понадобится, перережет горло собственному отцу или брату. Куда до него Морицу! Мориц был только способным проходимцем, а этот… сильная фигура».

Шая подождал, пока Меринос нагнулся над зажжённой сигаретой, и только тогда проглотил слюну. Названная сумма через секунду действительно его ошеломила, но предлагавший её человек не походил на того, кто бросает слова на ветер.

— Шеф, — заговорил Шая с едва уловимой нотой фамильярности в голосе, — я бедный парень. Для меня много значит каждый грош, но чем больше сумма, тем больше надо сделать, да? — Произнося эти слова, он старался не обнажать свои беззубые дёсны; его помятое лицо сморщилось в льстивой улыбке.

— Да, — решительно заявил Меринос, — нечего торговаться и прощупывать меня. Ты прав: дело будет простое, но ты с ним справишься. Знать будешь всё, так как станешь руководителем дела.

На небритых щеках Шаи от неожиданности выступил румянец.

— Итак, панове, есть поручение от гражданина Кудлатого, — обратился Меринос к присутствующим. Он снова стоял, за письменным столом, опираясь ногой о сиденье кресла, а плечами — о шкаф. — Ты, Крунк организуешь то, о чём я тебе говорил, а потом немедленно поднимешь на ноги весь билетный отдел. А Шая… — он на минуту умолк, слегка усмехнулся и достал из кармана пачку сигарет, — а ты, Шая, объявишь мобилизацию самых шустрых и ловких парней в Варшаве.

— К чему такой шум? — обеспокоенно спросил Зильберштейн.

— В самом деле, — робко поддержал его Крушина, — зачем привлекать так много людей, разве не хватит одного билетного отдела?

— Нет, — возразил Меринос, закуривая сигарету, на завтра не хватит. Завтра должны быть задействованы двести, а то и больше лихих парней, которые обеспечат людям из билетного отдела все условия для быстрой и продуктивной работы. Завтра придётся работать в бешеном темпе, а потому мы должны втиснуть между контролёрами лучших варшавских специалистов по сбыту левых билетов. Шая, ты пойдёшь на Грохув и на Охоту, на Маримонт и на Волю. Мобилизуешь самых крутых ребят на сегодня, на десять часов вечера, и соберёшь их в развалинах того дома, что на Маршалковской и Свентокшизской. Проведём совещание. И я туда приду.

— Пан председатель?! — с невероятным удивлением воскликнул Крушина.

— Да, и я, — холодно оказал Меринос, — на сей раз и я. В тех развалинах, внизу, в подземелье, есть большой зал. Там их и соберёшь. Ты понял, о чём идёт речь? — перевёл он свой взгляд на Шаю.

— Мне что, — бросил тот, переходя на жаргон, — всё как надо сбацаем, пан председатель.

— Роберт, — распорядился Меринос, указывая на Шаю, — возьми у Вильги и дай ему какую-нибудь машину. Чтобы он не ездил в трамваях. А ты, Лёва, немного поспи. У меня дома, ясное дело, — он сердито усмехнулся, заметив страх на лице Зильберштейна. — Эту тысячу штук возьми с собой, — добавил Меринос, указывая на пакет с настоящими билетами. — Мы завтра продадим их не меньше чем по двести злотых за штуку. В море фальшивых билетов настоящие будут на вес золота, — улыбнулся он, как мальчик, отколовший пакостный, но ловкий номер. — Вот увидите, наши люди сами станут предостерегать от фальшивых билетов. Ну и потеха же будет! Роберт! То, что сделает Цепурский, тоже привезёшь ко мне на Кемпу, а потом…

Он неожиданно замолчал на полуслове, посмотрел на дверь и насторожился; выражение его лица стало тревожным и угрожающим. Все повернули головы туда, куда смотрел Меринос, и увидели, как дверь медленно открывалась. Наконец она отворилась, и на пороге показалась невысокая худощавая фигура в чёрном пиджачке из альпака, в котелке и с зонтиком. Человек вежливо снял котелок, обнажив блестящую лысину, и, словно скромный проситель, озабоченно улыбнулся.

— Можно? — очень робко и вежливо спросил он.

— Вам к кому? — прозвучал в полной тишине металлический голос Мериноса; в этом голосе было старательно скрываемое беспокойство.

— Я, — заколебался вошедший, — в кооператив «Торбинка».

— Директора нет, — вырвалось у Зильберштейна, — он болен.

— Чего вы ищете, пан? — бесцеремонно спросил Меринос. — Что вам нужно?

Пана в, котелке, казалось, ошеломил этот вопрос. Собственно, так оно и было. Он ведь не мог сказать, что хочет передать всех присутствующих в руки милиции. Посетитель лихорадочно искал в памяти аналогичные сцены из прочитанной им в огромном количестве детективной литературы и не находил ничего, что подходило бы к этой ситуации.

— Пан председатель! — вдруг воскликнул Крушина, — это же тот пан, который спас вам жизнь на ярмарке!

Меринос с минуту молчал.

— А-а, тот пан, — криво усмехнулся он. — Вы, вероятно, пришли меня навестить?

— Именно так, — приветливо ответил пан с зонтиком, — меня очень огорчало, что я ничего не знаю о вашем здоровье.

Меринос ощутил необъяснимый, но отчётливый страх.

— Не мог бы я узнать вашу фамилию? — серьёзно и вежливо спросил он. — Я очень хотел отблагодарить вас за оказанную тогда помощь.

— Конечно, почему бы и нет? — благодушно ответил вошедший.

Наступила напряжённая тишина. Крушина, Зильберштейн, Шая, сами не зная почему, почувствовали себя зрителями на драматическом спектакле.

— Моя фамилия, — сказал пан в котелке, — Дробняк, Йонаш Дробняк. Как видите, пан председатель, моё имя в чём-то символично. — Эти слова сопровождались такой непонятной улыбкой, что в сердце Филиппа Мериноса закралось неясное, более того, странное чувство суеверного страха.

— Дорогой пан Дробняк, — сказал Меринос, — на следующей неделе я охотно встречусь с вами за чашкой кофе и постараюсь принести вам что-нибудь на память в знак благодарности за помощь. — По мере того как он произносил эти вежливые слова, Меринос постепенно успокаивался. «Что за наваждение, — подумал он, — этот идиотский страх. Это же всего-навсего симпатичный старик. Ничего он не знает, ничего не слышал». — А сейчас… — улыбаясь, закончил Меринос, — я, видите, очень занят. Работа, работа, дорогой друг. А может быть, вы скажете, что вам нужно, уважаемый пан Дробняк?

Йонаш Дробняк улыбнулся, извиняясь, часто заморгал, после чего слегка поклонился Мериносу и остальным присутствующим. Затем медленно сунул руку под пиджак, будто бы в карман, где обычно носят в целлофановой обёртке удостоверение личности.

— Мне прежде всего нужно, — слегка гнусавя, взволнованно сказал он, — чтобы вы все подняли руки вверх и спокойно повернулись к стене!

С этими словами он вытащил из-под мышки огромный сверкающий браунинг типа «гишпан 9», проявив ловкость и сноровку, свидетельствующие о его умении пользоваться этим оружием, и обвёл дулом комнату, не пропуская никого из присутствующих. Одновременно он отступил на шаг в сторону, чтобы не стоять напротив двери.

Эффект, произведённый его словами и действиями, превзошёл все ожидания. Шая первый поднял обе руки, его светлые глаза отчаянно забегали, худощавое лицо побледнело, однако было видно, что он ни на секунду не перестаёт думать над тем, как бы изменить положение. Зильберштейн застыл с широко раскрытым ртом, лоб его заблестел от обильно выступившего пота; он поднял руки вверх с невероятно изумлённым видом. Медленнее всех поднимал руки Филипп Меринос; его лицо потемнело, шея вздулась, глаза от злости налились кровью — было очевидно, что он и не думает о капитуляции. С него в особенности не сводил внимательных глаз Йонаш Дробняк: вежливый взгляд посетителя мгновенно сменился быстрым, суровым взглядом человека, он которого ничто не ускользнёт.

Всех поразило поведение Роберта Крушины. Он не поднял рук вверх. Сделал два не слишком торопливых Шага и стал возле Дробняка так, что дуло револьвера упёрлось в его, Крушины, живот; затем, склонившись над Дробняком всей своей могучей фигурой, растопырил пальцы правой руки, захватил ею без особого труда лицо Йонаша Дробняка и произнёс почти без злости, скорее насмешливо-снисходительно:

— Ах ты… блоха! — слегка толкнув его левой рукой.

Йонаш Дробняк, будто выброшенный из катапульты, полетел в угол комнаты и упал, опрокинув кресло; падая, он в панике закрыл глаза. Через минуту, живописно лёжа в углу, Дробняк осторожно приоткрыл глаза, удивлённо посмотрел вокруг и спросил:

— Мы ещё здесь? — словно не веря в этот очевидный факт, затем осторожно потрогал карманы. Успокоившись, он с упрёком заметил:

— Это не по правилам, пан Крушина. Так не делают. Очень жаль, что вы действуете не по правилам. Если кто-то говорит: «Руки вверх!», нужно спокойно поднять руки. Как в книжках и фильмах.

Меринос от удивления лишился дара речи; он не знал, смеяться ему или остерегаться револьвера, ещё торчащего в правой руке Дробняка. Дилемму снова решил Крушина. Он сделал два шага по направлению к лежавшему Дробняку, внезапно наступил ему на руку и прижал её к полу. Гримаса боли исказила жёлтое, мгновенно посеревшее лицо лежащего, из повреждённых пальцев выпал револьвер. Теперь Шая и Зильберштейн бросились в угол, и град ударов и пинков посыпался на Йонаша Дробняка. Крушина наклонился, поднял револьвер и отдал Мериносу.

— Оставьте его! — крикнул Меринос, и минуту спустя Йонаш Дробняк, с окровавленным, посиневшим и распухшим лицом, в полуобморочном состоянии стал тяжело подниматься на колени. Шая всё время держал его за лацканы разорванного пиджака.

— Что с ним делать, шеф? — спросил он, зловеще шепелявя; его глаза сузились и превратились в какие-то кривые щёлочки, в которых затаилась звериная жестокость.

Меринос играл револьвером.

— Пока ничего, — буркнул он, — спрячем как его следует. А завтра отдадим гражданину Кудлатому. Тот поговорит…

— Пан председатель! — отчаянно крикнул Крушина. — Этот человек спас вам жизнь, а вы хотите отдать его завтра Кудлатому? Так нельзя!

— Именно потому, что спас, — натянуто улыбнулся Меринос, — мы отдадим завтра, а не сегодня. Это и будет ему наградой.

— Ведь мы уже обезвредили его, — жалобно ныл Крушина, — он получил по рёбрам — будет ему наука. И хватит с него!

Йонаш Дробняк стал на колени и тяжело опёрся о стену. Его распухшие, в кроваво-синих ссадинах губы задрожали.

— Панове, — с усилием вымолвил он, — если вы не выпустите меня до завтра, за мной сюда придёт ЗЛОЙ. Завтра ЗЛОЙ распечатает конверт с подробным адресом и описанием места, где я сейчас нахожусь.

Рука Шаи невольно отпустила отвороты разодранного пиджака. Зильберштейн как-то по-клоунски скривился. Лицо Мериноса перекосилось от гнева.

— Ах, вот ка-ак? — пробормотал он побелевшими губами, — так-то? Ну, тогда будь спокоен, сукин сын. Твой ЗЛОЙ завтра уже ни за кем не придёт. Прекратит свои посещения. На этот раз… навсегда! — он неожиданно резко отвернулся и крикнул Крушине:

— Роберт, открой!

Крушина подскочил к одной из стен, повернул ключ в покрытой лаком белой двери и открыл её: там оказалось нечто похожее на шкаф — он был неглубок, но вместо пола на дне чернело какое-то отверстие. Одним рывком Меринос швырнул Дробняка в шкаф, повернул ключ и спрятал его в карман. Из-за двери послышалось глухое шуршание падающего тела.

 

3

Шляпы, пуловеры, носки, женское бельё, красиво сложенные шарфики и мастерски завязанные галстуки, тенниски, развешенные на никелированных прутьях, полные платьев, пальто и костюмов стеклянные шкафы — всё это заполнило огромные низкие залы.

Шая быстро и ловко лавировал в плотной толпе покупателей. На трубах центрального отопления, протянувшихся вдоль фронтальной стены, сидели пятеро парней в цветных клетчатых рубашках, с напомаженными и начёсанными на лоб чёлками; на их лицах было скучающее выражение.

— Как дела? — спросил, подходя, Шая.

— Тошно, — ответил один из сидящих.

— Была бы сейчас водка, никто бы не удержал меня здесь, — тяжело вздохнул другой, — и гроша ни у кого из нас нет, хоть иди работать.

— Спокойно, ребята, спокойно, — беззубо улыбнулся Шая, — только без паники. К вам пришёл добрый дядя, то есть я. Ещё сегодня вам перепадёт по несколько злотых, а завтра каждый получит билет на матч.

Лица парней прояснились. Шая наклонился к ним, все сбились в тесную кучку, откуда слышался его шепелявый голос. Через минуту он направился к выходу. Задержался перед огромным, во всю стену, зеркалом. В зеркале отразились фигуры парней в пепельных куртках, сидящих напротив, на балюстраде.

— Чего ждёте, герои? — подходя, поинтересовался Шая.

— Божену и Данку, — ответил один из сидящих, причёсывая светлые волосы.

— Хотите заработать несколько злотых и билет назавтра? — улыбнулся Шая.

— Конечно, хотим!

К парням приближались две юные, очень хорошенькие девушки в ярких кричащих юбочках.

Шая быстро и коротко переговорил с парнями, добавив:

— Сегодня в десять.

— Фифы, — обратился к девушкам тот, что причёсывался, — сегодня нам не до вас. Отправляйтесь-ка домой. Завтра, подруги, тоже не можем, понимаете? Дела. Боля и я получили работу, — кивнул он в сторону стоящего рядом Шаи.

— Будут! — крикнул Крушина, подбегая к затормозившему «гумберу». Будут, пан председатель! Цепурский обещал. Ну и намучились мы, пока нашли всё необходимое для билетов. Я с ним полдня возился. А как морочил мне голову, если б вы знали!

— Садись, — Меринос открыл дверь, — поедем.

Крушина сел, тяжело вздохнул и закурил. В свете уличных фонарей его лицо блестело. На щеках отросла щетина, галстук съехал набок. Тёмные тени залегли под глазами и вокруг перебитого носа. Последние два дня резко изменили облик Роберта Крушины. Меринос с минуту смотрел на него.

— Тебе, Бобусь, надо немного отдохнуть, — посоветовал он.

Тёплая волна разлилась в груди Крушины: эти слова были для него лучшей наградой.

«Выдержит ли? — холодно подумал Меринос, — мне завтра будет нужен».

Оливковый «гумбер» остановился возле нового здания на улице Сенкевича. Из машины вышел Крушина, за ним — Меринос. Они перешли Маршалковскую и направились на угол улицы Монюшко. Перед ними раскинулась огромная площадь, в центре её горели яркие лампы. Ночная смена асфальтировала проезжую часть возле высотного дома, кремовые панели которого отражали синеватый вечерний свет.

Улица Монюшко была невелика; вокруг оставшихся развалин всюду возвышались дощатые заборы. Когда-то здесь стояли здания крупных банков, сберегательных касс и благотворительных обществ. Чёрные, высокие, массивные, с обгоревшими стенами за невероятно тяжёлыми колоннадами, они не сегодня-завтра должны были исчезнуть, уступив место плановым застройкам. Это было одно из последних пристанищ мрака и теней среди светлого простора самой большой площади в Европе.

Меринос толкнул косо навешенную калитку в заборе и оказался на заваленной осколками площадке. Протянул руку с часами к полосе света, падающего с улицы. Было десять минут одиннадцатого.

— Никого нет, — забеспокоился Крушина, — неужели Шая провалил дело?

— Наверное, заходили с той стороны, — буркнул Меринос. Он указал на тёмную массу железобетонного корпуса с облупившимися стенами; сквозь мощные бетонные перекрытия между высокими этажами просвечивало тёмное небо; ржавые железные рельсы, стальные балки и прутья — всё это сплелось в фантастический клубок. Меринос, минуя кучи битого кирпича, сразу же направился к руинам, прошёл ощетинившееся разбитыми балками пространство на месте существовавшего когда-то большого вестибюля и обнаружил широкую, заваленную кирпичом лестницу, которая вела в подвал. Оттуда доносился глухой многоголосный гул. Он замедлил шаг, закурил, глубоко затянулся и отшвырнул только что зажжённую сигарету. Затем по лестнице спустился вниз.

Огромный низкий зал являл собой картину страшного разорения. Мраморные в прошлом стены обвалились и обгорели. В проломленном потолке зияли огромные тёмные дыры, откуда выглядывали обрывки ржавых перекрученных прутьев или торчали причудливо изогнутые огромные железные балки; дыры в полу обнажали нижние перекрытия, сожжённые трубопроводы и разбитые котлы.

И всюду — на выступах стен, на железных балках и рельсах, на кучах кирпича и обгорелого железа, на обгоревших балюстрадах — сидели люди. Кто дал им свечи, которые они держали в руках, — позаботился об этом Шая или люди сами додумались до этого, — Меринос не знал. Мигающие огоньки свечей бросали тысячи изменчивых теней и бликов на худые и полные, продолговатые и круглые лица, на тёмные и светлые, блестящие от бриллиантина волосы, выделяли контуры фуражек и беретов на головах, отражались в наглых, вызывающих, тёмных и светлых глазах. Увидев этих людей, Филипп Меринос ощутил новый прилив оптимизма.

— Шеф, — послышался сбоку голос Шаи, — можем начинать?

Меринос отодвинул Шаю плечом и вышел на середину зала. Его огромный силуэт без лица, словно чёрный знак вопроса, встал над гулом приглушённых голосов, и шум начал постепенно стихать. Меринос стоял неподвижно и молчал. Когда на нём сосредоточилось всеобщее внимание, а молчание стало угнетающим и нестерпимым, он высоко поднял руку, описал ею круг и крикнул:

— Ребята!

Было в этом призыве что-то такое, что задело сердца незнакомых ему людей. Наступила тревожная тишина. Филипп Меринос почувствовал: каждое его слово упадёт, как зерно в плодородную землю. Глухое эхо подземных руин повторило слоги: «…бя-та… бя-та!..»

— Варшавская шпана! — голос Мериноса был низким, приглушённым, но энергичным. — Завтра день расплаты! Пятьдесят тысяч человек придут завтра на стадион, один человек должен там остаться. Мёртвым остаться на земле! Это человек, который отравил вам жизнь в этом городе, — знаете, о ком я говорю!

Будто злое рычание прокатилось по толпе слово. Глухой гул нарастал со всех сторон. Свечи дрожали в нетерпеливых руках.

— Тихо! — гаркнул Меринос. — Тихо, а то ещё кого-нибудь сюда накличете. Я ещё не окончил. Завтра каждый из вас получит билет на матч. Это подарок от гражданина Кудлатого.

— Да здравствует Кудлатый! — разнёсся ликующий пьяный крик. Ещё секунда, и он распространился бы, как пожар среди сложенного в одном месте хвороста, если бы не Шая, одним прыжком очутившийся рядом с незадачливым крикуном; по дороге он сорвал с чьей-то головы шапку и заткнул ею разинутый рот.

— Только без манифестаций! — в голосе Мериноса зазвенела нотка горького юмора. — Ведь мы в центре города. И хотя завтра милиция поблагодарит нас за оказанную услугу, сейчас я предпочитал бы не вступать с ней в контакт. Ну как, коллеги?

Весёлый смех. «Да!.. Да уж точно!.. Конечно!..» — откликнулись слушатели.

— Помните, панове, — казалось, Меринос заискивал перед своими слушателями и в то же время смеялся над ними, — что общество смотрит на вас! Вы должны освободить Варшаву от опасного бандита и за это получите по билету на самый интересный матч сезона. Будете действовать по закону, и в этом ваша сила! Закон и справедливость на вашей стороне, а потому каждый камень и каждый кусок железа, которыми вы завтра воспользуетесь, пригодятся.

Пьяное бормотание и шум, доносившиеся из задних рядов, внезапно стихли. Запахло преступлением, неизбежным, неотвратимым… Сейчас здесь не было никого, кто бы считал, что ЗЛОЙ может завтра остаться в живых. Полученный приказ как бы зажал присутствующих здесь хулиганов и грабителей в невидимые тиски жёсткой дисциплины. И вдруг маленький щуплый подросток, стоявший рядом с Шаей, вынул из кармана правую руку, заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. С минуту в тучах сигаретного дыма вибрировал одинокий протяжный свист; затем его поддержал ещё кто-то, и через секунду балки и заборы задрожали от мощного, бешеного свиста многих людей.

Меринос склонил голову, словно актёр, растроганный своим выступлением. Тогда же как знак уважения полетела и первая бутылка из-под водки; она описала небольшую дугу и разбилась у ног Филиппа Мериноса. Со всех сторон, как букеты цветов, полетели бутылки, четвертинки и поллитровки; свист то затихал, то вновь усиливался. Вокруг Мериноса блестели уже груды битого стекла. Он стоял среди осколков, словно тореадор-победитель на забросанной шляпами арене, испытывая подлинное умиление. Прощался со своим миром, своим окружением.

Филипп Меринос вошёл в комнату, и Олимпия заперла за ним дверь на ключ.

— Вот билеты на самолёт, отлетающий в понедельник, — сказал Меринос. — Отправляемся, Олимпия, утром.

Он бросил на стол два билета. Обвёл взглядом большую комнату и довольно улыбнулся: комната выглядела, как после переезда, — всюду выдвинутые ящики, разложенные чемоданы, разбросанная одежда.

— Ты уже укладываешься, — улыбнулся Меринос; он очень любил сейчас Олимпию за её активность, решительность и быстроту в осуществлении самых опасных планов. «Наконец-то есть женщина, по-настоящему достойная меня», — с гордостью подумал он. Притянув Олимпию к себе, он крепко поцеловал её в полуоткрытые губы, от которых пахло дорогой помадой. Сильное гибкое тело Олимпии мягко и послушно прижалось к Мериносу. У него задрожали ноздри.

— Да, — медленно произнесла Олимпия, — укладываюсь. Но не знаю, поеду ли с тобой.

— Как это? — Меринос застыл от удивления. — Я думал, ты уже решила окончательно. В конце концов, — и в его голосе прозвучали нотки такой жестокости, что у Олимпии мороз пробежал по спине, — в конце концов… — протяжно повторил Меринос, — ты много знаешь, Олимпия… Слишком много, чтобы отступать назад. — На его лице выступили красные пятна, глаза зловеще бегали.

Олимпия опустилась на топчан, всей своей позой выражая отчаяние.

— Филипп, — начала она, — слушай… Я не так уж молода. У меня не хватит сил всё начинать с самого начала. Здесь у меня есть какая-то база, я стою на собственных ногах, а там, за границей… я буду никем. Я верю в твою любовь, это правда, но, знаешь, в жизни всё может случиться. Давай останемся здесь, я выйду за тебя замуж, несмотря ни на что, ни на какие обстоятельства. Только останемся здесь.

— Это невозможно, — хриплым голосом сказал Меринос.

— Ты ведь доверяешь мне, веришь? — прошептала Олимпия; её красивые, сейчас полные послушания глаза искали взгляда Мериноса.

— Я никому не верю, — с трудом вымолвил Меринос, — но ты мне не изменишь. Я бы убил и тебя, и себя.

— Знаю, — коротко ответила Олимпия, — и не изменю тебе. Не потому, что боюсь, а потому, что ты меня любишь по-настоящему, а я не могу платить изменой за любовь.

— Поедешь, — решительно сказал Меринос, — должна поехать. Не о чем и говорить.

— Не знаю, — Олимпия покачала головой; другое лицо, лицо человека из небытия, мелькнуло в её воображении: Витольд Гальский улыбался своими ясными насмешливыми глазами. — Останься сегодня у меня, — шепнула она, поднимаясь, и всем телом прижалась к Мериносу, — я соскучилась по тебе. Останься, — робко повторила Олимпия.

— Нет, — чересчур громко возразил Меринос, — не останусь. Разве что завтра, когда всё уже будет позади. Слишком долго я ждал тебя, чтобы твоё возвращение не было полным триумфом. Сейчас, здесь, — он указал на беспорядок в комнате, — это не условия для того, чтобы отметить наш большой праздник. Настоящее счастье начнётся в Копенгагене, потому что счастье невозможно, когда нет покоя.

— Ты прав, — согласилась Олимпия.

Филипп Меринос выпустил её из объятий.

— Я тоже иду укладываться, Олимпия, — он сказал это через минуту, как бы оправдываясь, — у меня была тяжёлая работа, я очень устал. — Он замолчал, но в его голосе и позе угадывалось желание чем-то поделиться.

— Что же ты делал? — тихо спросила Олимпия, не глядя на него. Она хотела ему помочь.

— Я тяжело работал, — хрипло произнёс Меринос, — готовился к завтрашнему дню. Мои люди — самые отпетые варшавские ворюги, понимаешь? А с ними тяжело работать.

— Нет работы, позорной для человека, — неестественно весело подхватила Олимпия, — однако любая работа утомляет.

Она подошла к Мериносу и нежно поцеловала его в лоб. Что-то материнское было в этом поцелуе, и Меринос благодарно склонился к рукам Олимпии. И в ту же минуту понял, что должен на двадцать четыре часа выбросить из головы Олимпию Шувар, если хочет спасти свою жизнь — только жизнь.

Лёва Зильберштейн сдвинул два широких кресла и поставил между ними третье. Меринос бросил ему простыню, подушку и одеяло. Лёва разделся, умылся и лёг. Он тяжело вздыхал и беспокойно ворочался с боку на бок.

— Пан председатель, — тихо позвал Лёва.

— В чём дело? — флегматично откликнулся Меринос.

— Как вы думаете, получится у нас завтра?

— Получится.

— А мне что делать? Как по-вашему? Простите, — он приподнялся на локте, — что забиваю вам голову. Но я хотел бы посоветоваться с вами.

— Говори, Лёва, — благосклонно разрешил Меринос; он лежал на спине, уставившись в потолок, и глубоко затягивался сигаретой.

— Я думаю, пан председатель, если наш номер пройдёт и я получу свою часть, то надо будет приземлиться на пару недель где-нибудь в Мазурах. Или на Западе. У меня там есть один кореш, он поможет, тем более, что деньги будут, — в голосе Зильберштейна слышалась мечтательность. — Эти несколько грошей пригодятся. А если что… если здесь не утихнет, придётся дёрнуть в Берлин, верно? Когда есть немного злотых, то всё возможно, правда ведь, пан председатель?

— Правда, — тихо ответил Меринос.

— За границей у меня есть родственники. Не дадут пропасть, — голос Зильберштейна звучал спокойно и удовлетворённо, — вот если бы только эти несколько злотых, ох, если бы они были!

— Спи, Лёва, — доброжелательно посоветовал Меринос, — тебе надо отдохнуть до завтра. Уже поздно. Спокойной ночи!

— Спокойной, ох, спокойной! — встревоженно и неуверенно ответил Лёва.

Меринос нажал кнопку, и апельсиновый свет ночника расплылся во мраке. Комнату заполнила темнота и меланхолические вздохи Лёвы Зильберштейна, которому долго не удавалось заснуть.

 

4

Йонаш Дробняк осторожно приоткрыл правый глаз — темно, открыл левый — тоже темно. Тогда он в ужасе закрыл оба глаза и снова открыл. Всё та же темень. Его охватило отчаяние, однако где-то на дне этого отчаяния было спасение. «Если я в отчаянии, значит, живу», — улыбаясь, перефразировал он основной тезис рационалистической философии. Только теперь Дробняк ощутил в затылке острую рвущую боль. Одновременно он сообразил ещё кое-что: его не взорвали; он только что пришёл в себя после потери сознания; не видит он по очень простой причине — потому что лежит в темноте.

Осторожно, с предельной точностью продумывая и рассчитывая каждое движение, он решил проверить карманы пиджака. Потихоньку, готовый тут же отдёрнуть руку, сунул её в карман. Оба тюбика лежали на месте.

«Странно, — подумал Дробняк, вспоминая пережитое, — действительно, странно! Меня бросали во все стороны, били и толкали, я долго падал вниз, в какую-то таинственную шахту, и тюбики не взорвались! Удивительно!» Он чуть шевельнулся, застонал от боли и сел — немилосердно болели кости.

Преодолевая боль, Дробняк повернулся на бок и пополз: ладонями и коленями он опирался на неровный, засорённый, не покрытый досками пол, усыпанный камешками и крупными кусками цемента, какой обычно бывает на незавершённых стройках. Так он продвинулся на полметра вперёд; острые камешки рвали брюки на коленях.

Наконец шатаясь, Дробняк поднялся и с огромным трудом извлёк из кармана спички. Первый огонёк быстро погас, второй горел до тех пор, пока слегка не обжёг ему пальцы. Помещение, где он очутился, представляло собой низкую, тесную, сбитую из досок клетку, из которой не было выхода — ни окон, ни дверей; вверху чернела дыра шахты, идущей с верхнего этажа, из кабинета председателя кооператива «Торбинка». Падение, несомненно, смягчилось покатостью шахты. «Как она устроена?» — задумался Дробняк. И вдруг в его мозгу всё прояснилось: он вспомнил неотремонтированный шестой этаж, под рестораном кооператива. «Понимаю, — довольно кивнул он головой, — мы выяснили положение, теперь надо выбираться отсюда».

Новая спичка осветила вынутые из кармана часы, показывающие десять, ещё одна высветила котелок на полу и зонтик рядом. Тёплое умиление разлилось в сердце Йонаша Дробняка, когда он увидел свои вещи. «Неплохая примета», — обрадовался он, в приливе оптимизма резко поднял голову и, вскрикнув, снова быстро её наклонил, так как ударился о выступ стены. «Во всяком случае, — подумал Дробняк, поднимая зонтик и надевая на голову котелок, — несмотря ни на что, я не выпустил из рук своих дорогих вещей». Ещё раз зажёг спичку, измерил расстояние, прошёл в самый дальний угол клетки, разогнался и с размаху ударил плечом в одну из стен своей тюрьмы. Доски даже не дрогнули, а Йонаш Дробняк, тяжело вздохнув, стал растирать ушибленное плечо.

На минуту он присел в углу, затем вскочил и, пробормотав вполголоса: «Ну что же. Другого выхода нет. Надо рисковать», — извлёк из кармана большой носовой платок и складной ножик. Оторвал длинную тонкую полоску ткани, подошёл к самой узкой стене клетки, стал на колени, положил на пол полоску, вытащил из кармана тюбик, открутил крышку, сорвал капсюль и, осторожно шаря в темноте, насыпал немного порошка на фитиль. Затем аккуратно, рассчитывая каждое движение, зажёг спичку, поднёс её к фитилю, судорожно схватил зонтик, прижал к голове котелок и отскочил в противоположный угол клетки, вжимаясь в стену.

Несколько секунд стояла полная тишина, и Йонаш Дробняк даже выругался, думая, что фитиль погас. Он уже сдвинул котелок со лба на затылок, чтобы начать всё сначала, когда вдруг раздался взрыв, и котелок съехал ему на глаза, почти до старомодного высокого целлулоидного воротничка.

Дробняк крепко ухватился за плотные поля котелка и, слегка пошатываясь, принялся обеими руками тянуть его вверх, не выпуская из правой руки зонтик. Так он, ничего не видя, дошёл до проломанной взрывом стены. Сделал ещё шаг — и в ту же секунду ему посчастливилось стянуть с ушей котелок. Момент был крайне ответственный, ибо именно в эту секунду, почти одновременно, произошло несколько очень важных событий: ручка зонтика, которую Дробняк судорожно сжимал в руке, зацепилась за деревянную фрамугу, и с его побелевших губ сорвался крик ужаса, затем послышалась сердитая брань.

Оказалось, что он повис на собственном зонтике, зацепившись за наружную стену семиэтажного здания; под ним раскрылась шестиэтажная пропасть, заканчивающаяся внизу расщелиной Пружной улицы. Снизу, из окна пятого этажа, находившегося под ногами повисшего Дробняка, сердитый голос угрожал:

— Вот погодите, сукины сыны, поднимусь наверх, надаю вам затрещин! Капсюли им ночью понадобились, салютами развлекаются, как на Пасху! Я вам покажу салюты!

Нужно было действовать и что-то решать: либо звать на помощь, рассчитывая на то, что обладатель сердитого голоса немедленно откликнется на призыв, либо выбираться наверх самому. Всю свою волю Йонаш Дробняк напряг в мгновенном решении — продолжать борьбу: не время было прибегать к чьей-то помощи.

Тяжело дыша от усилий и страха, он опёрся ногами об оконный карниз пятого этажа и, цепляясь разбитыми пальцами за лепные украшения и фигуры фасада, начал опаснейшее восхождение. Ещё раз передвинул зонтик, который судорожно сжимал в руке, снова ухватился за карниз и, наконец, оказался на изувеченном взрывом, разбитом на мелкие куски пороге деревянной клетки, словно на горном уступе в Татрах.

Только теперь его затрясло от пережитой тревоги, наступила обычная реакция после предельного нервного напряжения. Через минуту Дробняк уже спокойно смотрел в пропасть под собой, как бесстрашный альпинист. «Да будет благословен этот архитектурный стиль, — благодарно подумал он, — все эти карниз украшения, каменные фрукты, гирлянды, листья и изобилия над окнами! Их я должен благодарить за св незабываемое путешествие вверх по вертикалью стене».

Выяснилось, что взрыв имел и другие последствия: кусок вырванной сбоку доски открывал проход среди строительных лесов и перекладин неотремонтированного шестого этажа. Дробняк крепче сжал зонтик, поправил котелок, отряхнул брюки, аккуратно одёрнул пиджак и двинулся вперёд, в неизвестное — в лабиринт тесных проходов и тупиков.

Наконец он добрался до узкой разрушенной деревянной лестницы без перил. Ступени немилосердно скрипели, и с каждым звуком Йонашу Дробняку казалось, будто ему в сердце кто-то вонзал кинжал. Ступал он медленно, осторожно, рассчитывая каждый шаг, и уже через несколько минут остановился перед дверью из неструганых досок. Нажал на железную скобу, дверь открылась, пронзительно взвизгнув несмазанными петлями Дробняк переступил порог сначала одной, потом второй ногой и оказался в небольшом тёмном свежепобелённом коридоре. Здесь было пусто и тихо, а главное, пол покрывала дорожка из рогожи, скрадывающая звук шагов.

Коридор поворачивал под прямым углом налево; в углу виднелась открытая дверь в большую ванную комнату, где горел свет. Здесь, между ванной и газовой плитой, стояла раскладушка, на которой спала женщина с толстым лицом; Йонаш Дробняк встретил её утром на лестнице, когда шёл в кооператив «Торбинка».

— «Королева Секерок», — тихонько прошептал Дробняк.

С раскладушки доносился храп измученного тяжёлым сном человека: почти пустая бутылка из-под водки и перевёрнутая вверх дном рюмка на полу, рядом с головой спящей, всё объясняли. Дробняк обнаружил в двери ключ и, тщательно заперев ванную, спрятал его в карман.

Коридор вёл к парадному входу. Дробняк стал перед дверью кабинета председателя кооператива «Торбинка» и слегка нажал на скобу. Дверь была заперта на ключ. Дробняк быстро достал из заднего кармана брюк небольшой пучок стальной проволоки с загнутыми концами. Он сдвинул котелок на затылок и приступил к работе.

Под котелком на жёлтом лбу блестел пот; из пересохших губ, которые Дробняк то и дело закусывал, текла кровь, но замок не поддавался. Пальцы Йонаша Дробняка ежеминутно меняли проволоку, движения этих пальцев, короткие, скупые, неуловимые, напоминали движения хирурга-виртуоза. И вдруг, будто под действием страшных заклятий, а не физического вмешательства, побеждённый замок звякнул. Дробняк с торжеством выпрямился: дверь открылась. Он вошёл в святая святых кооператива «Торбинка».

Дробняк включил верхний свет и стал в центре комнаты. Медленно, внимательно осмотрел всё вокруг: шкафы, столик, письменный стол, окна, кресла, ковёр. Подошёл к письменному столу, выдвинул ящик и даже улыбнулся от приятной неожиданности: там лежал его револьвер. Он поспешно спрятал его в карман. Ещё раз обошёл комнату, наклоняясь над каждой вещью. Затем опустил шторы, запер дверь, дважды повернув подобранный к замку стальной прутик, погасил верхний свет, зажёг настольную лампу, выдвинул ящики и стал спокойно осматривать их, один за другим.

Каждую минуту он извлекал какой-то документ-счёт или поручение и аккуратно складывал их в отдельные стопки. Так он работал более часа. Когда все ящики были детально изучены, Йонаш Дробняк вздохнул, вытер рукавом пот, выступивший из-под котелка, который он не снимал с головы, и закурил сигарету. Глубоко затянулся и посмотрел на часы: было пять минут первого.

Дробняк стал перед этажеркой с бухгалтерскими материалами, нежная улыбка тронула его губы. Ловким движением он снял несколько толстых книг и скоросшивателей, положил их на письменный стол, удобно устроился в кресле и принялся изучать со вкусом, пониманием и знанием дела.

Дробняк брал один за другим новые и новые материалы, читал, проверял, изучал. По тому, как он, переворачивая страницы, водил пальцем по столбикам цифр, всем этим сальдо, конто, дебетам и остаткам, было видно, что Йонаш Дробняк — прекрасный специалист в данной области. Всё более широкая, удовлетворённая улыбка расцветала на его лице, как у бухгалтера, у которого сходятся самые сложные подсчеты. Время от времени он что-то помечал в лежавшем перед ним блокноте.

Каждый раз, когда Дробняк сталкивался с такими простыми названиями, как «Отдел торговли кирпичом», «Отдел автотранспорта», «Отдел витаминов», он вздыхал и причмокивал от удивления.

Наконец Дробняк оторвался от книг и глубоко задумался. Когда он поднял голову, взгляд его упал на телефонный аппарат, стоявший на письменном столе. «Что это? — подумал Дробняк, — переключатель? Интересно, к какому телефону?» И действительно, к телефонному аппарату был прикреплён переключатель старого типа — небольшая металлическая ручка, передвигающаяся в сторону или вверх.

Йонаш Дробняк вышел из кабинета и заглянул ещё в две комнаты. Телефона не было нигде. Не без труда он открыл дверь в мастерскую, где изготовляли расчёски, сумки и другие мелкие предметы из пластмассы, внимательно осмотрел широкий, изобилующий закоулками зал. На столе мастера он увидел аппарат, но это был телефон с совершенно другим номером. Йонаш Дробняк вернулся в кабинет председателя и опять углубился в торговые книги.

«Магазины кооператива “Торбинка” на улице Багно, номер… Во дворе…» — прочитал он вслух, и сердце забилось сильнее. И снова его взгляд упал на телефон. Он поднялся, поправил котелок, взял зонтик, навёл порядок на письменном столе и этажерке, погасил свет и покинул контору.

— Улица Багно… Во дворе… — повторил он вполголоса.

 

5

Филипп Меринос открыл глаза и посмотрел на часы: было около семи. На сдвинутых креслах тяжело храпел Лёва Зильберштейн. Меринос встал, надел халат, пошёл в ванную, побрился, принял душ и поставил в кухне воду на чай. Всё это он делал спокойно, не спеша, даже что-то насвистывая. Затем достал из шкафа, встроенного в стену, великолепный кожаный несессер и освободил его от туалетных принадлежностей; теперь это был солидный чемодан из дорогой жёлтой кожи. Меринос поставил чемодан на столе и тряхнул мускулистую Лёвину руку, свесившуюся из-под одеяла. Зильберштейн вскочил, как мальчик, преследуемый кошмарами.

— Что случилось? — вскрикнул он.

— Ничего, — улыбнулся Меринос, — вставай! Добрый день — и за работу.

В эту минуту зазвонил телефон. Меринос поднял трубку.

— Это ты, Бобусь? Да, да, — он широко улыбнулся. — Приезжай сюда, только сейчас же. — Положил трубку и бросил нервно вздыхающему Лёве: — Билеты уже готовы.

Лёва, как пружина, выскочил из-под одеяла.

Через десять минут в дверях появился Роберт Крушина. Он был грязный, вспотевший, помятый после бессонной ночи, но преисполненный энергии.

— Пакет с билетами я оставил в машине, — сказал он.

— Хорошо, — ответил Меринос. — Иди, Роберт, прими душ. — Он подошёл к шкафу, вынул чистую шёлковую сорочку, бельё и чистые носки. — Переоденься, — он бросил вещи Крушине, — чтобы имел человеческий вид. Сегодня воскресенье.

Крушина благодарно улыбнулся.

— И такой матч, — добавил Меринос.

Через четверть часа Крушина и Зильберштейн стоя пили чай.

— Вот чемодан, — сказал Меринос, подавая Лёве жёлтый кожаный несессер, — это для денег. Дело простое: возьмите «гумбер» и поезжайте сейчас же вниз, поближе к стадиону, а то потом перекроют все дороги для автотранспорта. Поставишь машину возле жилых корпусов, там есть въезд для автомашин.

— Знаю, — не задумываясь, ответил Крушина. — Мне объяснять не надо. Там пусто и спокойно.

— То-то же, — поспешно бросил Меринос, — там и остановитесь. О месте стоянки могут знать только люди из билетного отдела. Они будут приходить за билетами и разносить их оттуда по городу. Таким образом, будете действовать, так сказать, в самом центре циклона. Понятно, Лёва?

— Понятно, — сказал Зильберштейн.

— Все деньги — в этот чемодан, — ещё раз напомнил Меринос. — Выручку подсчитаем вечером. Вот что, Роберт. Пока вы там устроитесь, выдай Шае билетов пятьсот для ударной группы. И пусть он расставит своих в районе площади Гжибовского и никому не даёт билетов без моего разрешения. Я приеду туда. Понял? Всё ясно?

— Будет сделано, — заверил Крушина.

— Ясно, — повторил Лёва и взял в руки чемодан.

Меринос проводил обоих до двери.

— Пан председатель, — проговорил Крушина, внезапно возвратившись, — а что будет с тем типом? С тем, который наверху? Ну, с Дробняком?

— Ничего, — усмехнулся Меринос, — пусть пока что посидит. Завтра, когда со всем покончим, поговорим с ним. Возможно, мне удастся что-нибудь для не сделать. Лишь бы перестал фокусничать.

Лёва и Крушина сбежали вниз. Меринос возвратился в комнату и извлёк из тайника второй чемодан. Это был чёрный авиационный саквояж из дорогой блестящей кожи, вместительный и очень лёгкий. Он бросил в него бельё, костюм, туалетные принадлежности. Затем снял со стены большую картину — сверкнула стальная крышка врезанного в стену сейфа. Меринос открыл его, вытащил кипу ценных бумаг и кинул их в чемодан. После этого принёс из кладовой две литровые бутылки водки и положил в саквояж между одеждой и бельём. Спустился вниз, поставил чемодан на заднее сиденье маленького «вандерера», закрыл дверцу и поехал в город. Туча пыли ударила в ветровое стекло машины.

На улице лежали полосы неподметённой пыли и мусора. Пыль выедала глаза.

— Идут на стадион, — сказал ЗЛОЙ, протирая засыпанные пылью глаза. Он посмотрел в глубь Иерусалимских Аллей; отовсюду двигались людские потоки в одном и том же направлении. Генек Шмигло взглянул на часы.

— Сейчас ещё только половина десятого, — удивился он. — Семь часов будут ждать на таком ветру. Ну и фанаты!

— Вынуждены добираться уже сейчас, если хотят что-нибудь увидеть хотя бы со стоячих мест, — улыбнулся ЗЛОЙ.

— Шеф, — спросил Генек, — как быть с той машиной? Может, побежать за ней? Это прекрасная машина, новая «Варшава». Товарищ займёт мне на сегодня. Такой моторчик может нам ещё пригодиться, — многозначительно договорил он.

— Хорошо, — сказал ЗЛОЙ, — беги, возьми машину, потом спустишься вниз и остановишься вон там, между жилыми корпусами, на Пшемысловой. Знаешь, там есть такие просветы с улицы. Тихо, спокойно и до стадиона близко. Забери Компота и Калодонта. Вместе пойдём на матч.

— Ребята, — обратился Зильберштейн к парням в надвинутых на глаза фуражках, столпившихся в воротах обшарпанного каменного здания на Мокотувской улице, — здесь по пятьдесят штук. Сейчас можете продавать… — он взглянул на часы: было около десяти, — по сто злотых за штуку. Через час жду вас на площади Спасителя, возле костёла. Кто продаст свою порцию, придёт за новой. Билетов хватит, не стоит скупиться и ограничивать покупателей, надо действовать. И работать пока что подальше от дорог, ведущих на стадион. Там сейчас размещаются кордоны милиции и войска. Только последний удар нанесём возле стадиона. Ещё одно: наша база вон там, между корпусами на Пшемысловой, недалеко от стадиона. На спокойной, тихой улочке, знаете где?

— Как не знать, — сказал кто-то, — мы уже работали там с Морицем.

— Хорошо, — кивнул Зильберштейн, — а подвижная наша база вон, — добавил он, высовываясь из ворот и показывая на оливковый «гумбер», стоявший у тротуара.

— Мацеяк, — сказал поручик Дзярский, — мы не имеем никакого отношения к организации этого матча. И потому просто пойдём на стадион втроём, с Клюсинским — как зрители, хорошо?

— Охотно, пан поручик, — улыбнулся Мацеяк, — оденемся в гражданское, да?

— Очевидно, — произнёс Дзярский, — к чему на идти в форме? Итак, — он посмотрел на часы: была половина одиннадцатого, — сейчас пойду слегка подкреплюсь. Давайте в пять встретимся здесь, в канцелярии. Возьмём «ситроен» и как раз успеем. Только вот погода, — задумался он, подходя к окну, — может испортить весь матч, верно?

Не доходя до ворот, Филипп Меринос встретил Шаю.

— Пан председатель, — сказал тот, прикрывая рот поднятым воротником пиджака. — Со мной люди. Как с ними быть?

— Сколько их? — спросил Меринос.

— Много, — беззубо улыбнулся Шая, — и всё время подходят новые.

— Получил от Крушины билеты?

— Получил.

— Тогда дай первой сотне билеты; пусть крутятся возле Аллей и Пенкной, пусть поднимут шум. Ребятам будет легче работать в такой неразберихе, понимаешь?

— Понимаю, — фамильярно усмехнулся Шая, — у вас, пан председатель, котелок таки варит, — добавил он с искренним удивлением.

— Через час, — сказал Меринос, — пустишь ещё двести человек, а остальные, сколько бы их ни было, пусть подождут и пойдут со мной на последний штурм. Ты, Шая, должен стоять на страже и не двигаться с места. — Он показал рукой на уборную вдалеке, на площади Гжибовского. — Поедешь вместе со мной.

— Хорошо, — кивнул Шая.

Меринос вошёл в ворота.

Шая направился к руинам за костёлом Всех Святых: на штабелях кирпича и поваленных бульдозерами развалинах, сидели парни в фуражках, беретах, куртках из тика, в пёстрых сорочках.

— Ребята! — крикнул Шая, и его вмиг окружила плотная толпа ожидающих. — Сейчас пойдёт первая группа, — продолжал он выкрикивать, вытаскивая из кармана кучу билетов и слюнявя пальцы. Лес рук с жадностью устремился к нему. — Спокойно, коллеги, спокойно, — нагло улыбнулся Шая. — Вы попали в пункт продажи самых дешёвых билетов и пойдёте на самый интересный матч сезона, но, если я дам их вам совсем бесплатно, это вас только испортит. Платите по пять злотых за каждый.

Со всех сторон потянулись к Шае пятизлотовые бумажки, зашелестевшие на ветру в дрожащих пальцах.

Филипп Меринос поднялся наверх и открыл контору. Ему сразу же бросилось в глаза, что заперта ванная. «Неужели Анеля ещё спит? — подумал он. — Не может быть!» Он открыл дверь в свой кабинет. Кабинет выглядел так же, как и вчера вечером, когда Меринос его оставлял. «Всё равно, — решительно подумал он, — так или иначе, это следует сделать. Минута малодушия может стоить слишком дорого». Он вышел из кабинета, прошёл по коридору, свернул в сторону, открыл дверь из неструганых досок в конце коридора и спустился по узкой скрипучей разрушенной лестнице вниз. Наконец добрался до обитой деревянными щитами кладовой, пристроенной с внешней стороны дома, остановился, сунул руку в задний карман брюк и вытащил большой револьвер. Уверенным движением Меринос открыл старательно замаскированную в стене пристройки дверцу. Поток дневного света ворвался в мрачное тесное помещение. Меринос побледнел. Его глаза зловеще забегали: кладовая оказалась пустой. В стене, выходившей на улицу, зияла большая дыра.

— Неужели удрал по водосточной трубе? — прошептал он наконец побледневшими губами. — Вот так герой! Как он просадил такую дыру? — Меринос не мог оторвать взгляд от странной дыры в стене. Через минуту, однако, опомнился, спрятал револьвер, побежал снова наверх и ворвался в кабинет. Ещё раз окинул всё внимательным взглядом. Со стороны коридора, из ванной, донёсся страшный крик, приглушённый запертой дверью:

— Откройте! Откройте! — вопила Анеля.

Меринос ринулся было в ванную, но замер на полдороге: поражённый мгновенно осенившей его мыслью, он подбежал к письменному столу и выдвинул ящик. Револьвер Йонаша Дробняка исчез. Филипп Меринос выскочил в коридор, но тут же вернулся, отключил телефонный аппарат и снова выбежал.

— Открой, Филипп! Открой, председатель! — как сумасшедшая вопила Анеля. — Владек! Подлюга, открой! Я ничего не скажу… Не скажу, что удираешь, что летишь самолётом в Шецин! Владек, верь мне… Я люблю тебя! Я тоже убегу! Я хочу спастись! Не дай мне пропасть…

Филипп Меринос криво усмехнулся, вытер ладонью лоб и вышел из помещения кооператива «Торбинка» без единого слова, старательно заперев за собой на ключ дверь, ведущую на лестницу.

— Sicher есть sicher…— вполголоса пробормотал Меринос и сплюнул на порог. Тем самым он как бы закрывал за собой славную главу своей жизни и суеверно просил у опекавших его тёмных сил благосклонности и в будущем.

Меринос быстро сбежал по лестнице, выскочил из ворот и сел в «вандерер». Его охватило странное ощущение, будто он попал в ловушку, хотя в эту минуту никакого повода для паники не было. «Где сейчас эта вошь в котелке? — лихорадочно мелькало в его голове, — попался бы он мне в руки!» Меринос яростно заскрежетал зубами и остервенело сжал руль своими волосатыми мясистыми руками. Завёл мотор, проехал несколько десятков метров по Пружной в сторону Маршалковской и свернул направо, на полностью разрушенную улицу Зельную. Автомобиль тряхнуло на выбоинах, оставшихся после недавно убранных обломков зданий, и он остановился у подножия сгоревшей башни Цедегрена — бывшей Центральной телефонной станции.

Меринос вышел из машины, взял чёрный чемодан из дорогой кожи и двинулся окольными путями через завалы и строительные площадки. Через минуту он с тыльной стороны зашёл во двор на улице Багно, где находились склады. Здесь всё было заполнено старым металлоломом, в углах валялись какие-то ржавые обломки железных кроватей; среди мотков ненужного, заплесневевшего кабеля в мёртвой тишине мусорной кучи лежали отжившие части старых кузовов автомашин. Пыльный вихрь кружил над этим пепелищем, засыпая всё вокруг тучами ржавой пыли. Меринос оглянулся по сторонам, пряча лицо от пыли, засорявшей глаза. Наконец он подошёл к будке из старых потемневших досок, снял висячий замок и исчез за грязной дверью с надписью: «Кооператив “Торбинка”. Склады».

В красно-бронзовом от ржавчины кузове древнего «форда», валявшегося без колёс против входа в склады кто-то тихо хихикал. Чьи-то чёрные бегающие глаза с покрасневшими от бессонницы веками победно блеснули, и чей-то гнусавый голос с огромным удовлетворением прошептал:

— Должен прийти! Не мог не прийти!

Филипп Меринос спустился вниз, прошёл через первое подвальное помещение и одним толчком раздвинул стену. Бросил чемодан на кровать, вынул из него два литра водки и распахнул ногой дверь перегородки.

— Кудлатый! — позвал он. — Вот тебе подарок, подонок!

В углу, в вонючей берлоге, зашелестел соломенный тюфяк. Меринос швырнул водку в это логово, откуда послышалось хриплое радостное бормотание, и закрыл за собой дверь перегородки на засов, после чего начал возиться возле стены, рядом с кроватью. Через несколько минут выскочил какой-то колышек, выпал кирпич, и Меринос открыл тайник в стене. Из чемодана, лежавшего на кровати, он стал целыми пригоршнями бросать в тайник столбики золотых монет, пачки зелёных долларов, мешочки с золотыми коронками, ювелирные изделия. Затем запер чемодан, сунул его под кровать, вышел через щель в раздвинутой стене, которую сразу же аккуратно закрыл, и поднялся наверх. Запер замок на двери старой будки, ещё раз оглянулся вокруг и побежал к «вандереру». Завёл мотор, но не тронулся с места. «Где сейчас эта чёрная блоха, этот Дробняк?» — лихорадочно размышлял он. Небольшая фигура в котелке становилась для Филиппа Мериноса наваждением, он ощущал её рядом с собой, как гнилой, неприятный запах. В конце концов Меринос всё же выехал на улицу.

Из кузова старого «форда» вылез человек в котелке; Йонаш Дробняк широко потянулся, расправляя кости, занемевшие руки и ноги.

— А-а-а-у-у! — громко вздохнул он. Взглянул на будильник: было пять минут первого. «Почти десять часов просидел я в этой коробке», — подумал он, с отвращением посмотрев на заржавевший «форд». Протёр кулаками засорённые глаза. «Чемодан оставил внизу, — вспомнил он. — Прекрасный, видимо, авиационный».

Глубоко вздохнув, Йонаш Дробняк подошёл к двери, на которой висел замок, извлёк из кармана моток стальной проволоки, посмотрел вокруг и довольно улыбнулся. Он радовался пыли, образовавшей вокруг него грязную завесу. Замок открылся сразу.

В больнице, как всегда в воскресенье, было много посетителей.

— Прошу прощения, — произнесла красивая, изысканно одетая пани, останавливая низенькую, приземистую толстушку медсестру, — вы узнаёте меня?

— Узнаю, — улыбнулась сестра Леокадия, — пани проведывала доктора Гальского.

— Да, — натянуто улыбнулась Олимпия, — я хотела узнать о нём. Что с ним?

— Ничего, — вежливо ответила сестра Леокадия, — вчера он звонил нам. Говорит, у него было какое-то важное дело, которое следовало срочно уладить. Поэтому ему пришлось неожиданно покинуть больницу. Чувствует себя уже лучше и очень благодарен за заботу.

— И это всё? — спросила Олимпия, улыбаясь с подчёркнуто равнодушной снисходительностью, которую, собравшись с силами, может изобразить человек в ту минуту, когда расстаётся со своими самыми сокровенными мечтами и светлыми надеждами.

— Это всё, — сказала медсестра и добавила: — Простите, но я спешу на перевязку.

Олимпия Шувар вышла на улицу. Ветер поднимал пыль на высоту телеграфных столбов, дёргал трамвайные провода, дул между стенами. Нигде не было видно такси. Наклонив голову и прикрывая запорошённые глаза, Олимпия дошла домой пешком; её красивое летнее платье выглядело так, будто его кто-то посыпал песком. В большой комнате был беспорядок, ещё больший, чем вчера: открытые чемоданы стояли среди разбросанной одежды, обуви, белья. Ящики в шкафу оставались незадвинутыми. Олимпия бросилась на неубранную постель, зарылась лицом в подушку. Но через минуту повернулась вверх лицом и громко сказала самой себе:

— Олимпия, ты никуда не поедешь! Это безумие! Подумай спокойно и рассудительно, нечего тебе там искать. — И вдруг, наверное, уже в сотый раз за эти сутки, расплакалась. Сердито кусая мокрый платочек, она сквозь слёзы проговорила: — Остаться в том же городе, где он!.. Ходить по тем же улицам, по которым он каждый день ходит с ней? А там новая жизнь… Хоть и с Филиппом, но новая, другая… — Однако через минуту слёзы у неё высохли так же быстро, как появились: — Нет, — произнесла она решительно и громко, — хватит этих сантиментов! Наверное, я старею. Не поеду! Как есть, так есть, слава Богу, с голоду не умираю. Никто не дождётся, чтобы какой-то симпатичный блондин уничтожил всё то, чего я достигла тяжёлым многолетним трудом… — Она встала, начала вытаскивать из чемодана одежду и развешивать её в шкафу.

Филипп Меринос поставил «вандерер» на углу улицы Розбрат и Гурношленской, тщательно запер его и направился к Лазенковской. Здесь, внизу, за каменным барьером, пыли было поменьше. На углу Пшемысловской Меринос свернул в проход, разделявший дома; вдоль густых живых изгородей, между железными сетками, огораживающими длинные дворы, тянулись асфальтовые аллейки. В одной из них, передними колёсами к улице, стоял оливковый «гумбер». Меринос тихо подошёл к Крушине, спокойно курившему в автомобиле.

— Ах ты ж олух!

Крушина вскочил с сиденья, испуганно оглянулся.

— Как ты поставил машину? — отчитывал его Меринос. — Сейчас же разверни её ветровым стеклом ко двору, баран! Разве не видишь, дурак, что это проходная, и если что — ты рванёшь через двор на Фабричную улицу, вместо того, чтобы крутиться в этом проходе.

— Сейчас развернусь, пан председатель, — пробормотал Крушина, нажимая на стартёр.

Меринос сел в машину; сзади сидел Лёва Зильберштейн с жёлтым чемоданом на коленях, у его ног лежала только что раскрытая пачка с фальшивыми билетами.

— Ну, как идут дела, Лёва? — спросил Меринос.

Зильберштейн молча открыл чемодан: он был до половины туго набит банкнотами по сто и пятьдесят злотых.

— Уже около трёх тысяч продано, — сказал Лёва; его глаза стали мутными от усталости.

— Братва ходит, как по струнке, — откликнулся Крушина, выключая мотор; «гумбер» теперь был обращён передними колёсами ко двору.

— Пан председатель, — сказал Зильберштейн, — вы представляете себе, что будет твориться на стадионе, на трибунах?

— Представляю, — начал злиться Меринос, — я сейчас пойду туда. Приближается кульминационный момент этого представления. — Он вышел из машины и добавил, закрывая дверцу: — Зайду за тобой, Роберт, через час. Пойдёшь со мной на стадион.

— Замечательно, пан председатель, — улыбнулся Крушина.

Меринос ушёл, а к автомашине подошли трое молодых людей в куртках.

— Вот деньги за ту порцию, пан начальник, — сказал один из них, подавая в окошечко Зильберштейну пачку измятых банкнотов, — и дайте ещё штук двести.

— Хорошо, Бурасек, — кивнул Зильберштейн и посмотрел на часы. Было около трёх. — Теперь можете продавать каждый билет по пятьдесят злотых, — приказал Лёва, — удастся сорвать больше — будут ваши. А тебе сколько, Ваня? — обратился он ко второму.

— Штук триста, — тот, довольный, сплюнул. — Работа — приятно поглядеть, скажу вам, пан Крушина; сколько живу — ещё не видел такой толчеи возле стадиона.

Зильберштейн открыл чемодан и бросил туда новую пачку денег.

Держась как можно дальше от милицейских заслонов, синяя «Варшава» проехала через Мелецкую до Черняковской, пронеслась по Черняковской до Пшемысловой, въехала в одну из аллеек, окружённую живой изгородью, и, наконец, укрываясь от глаз прохожих, остановилась в узеньком проходе между оградами. Генек Шмигло заглушил мотор, запер машину и направился на улицу Розбрат. В пассаже он прошёл мимо трёх парней в куртках, которые стояли, сунув руки в карманы.

— Может, вам нужен билетик, трибунка? Дёшево, — обратился к нему один из них, но Генек отрицательно покачал головой. Он не мог сдержать улыбки.

— Что, сезон?

— Именно, сезончик, — нахально ухмыльнулся Бурас, — и неплохой! Надо заработать несколько злотых, воспользоваться случаем.

«Как здесь выловить этого Фредека?» — задумался Генек и свернул направо, на Гурношленскую. Пройти туда было не так просто.

Людские ручейки сливались в широкие потоки даже на боковых улицах. Идти против течения было очень тяжело.

— Евгениуш!

Подняв голову, он увидел перед собой одетого в белую куртку человека: людской поток омывал его, словно белую скалу, когда он остановился, чтобы поздороваться с Генеком.

— Фредек! — с укором воскликнул Шмигло, — тебя не узнать. Что ты с собой сделал?

— Тссс! — громким шёпотом отозвался Фридерик Компот. — Тссс! Я переоделся, чтобы меня было трудно узнать. Так будет лучше. Шерлок Холмс всегда переодевался, когда шёл на бой с бандитами. Однажды даже в столетнюю бабку превратился…

— Хорошо, хорошо, — разволновался Генек, — заканчивай этот пустой разговор, дай мне мороженое и иди вниз, а я отправлюсь к шефу. Вертись возле касс, мы там тебя найдём. Интересно, что скажет шеф по этому поводу… — добавил он, указывая на новую форму Фридерика.

— «Мороженое Тиритомба», — с интересом прочёл он надпись на шапке Компота и, взяв из его рук шоколадное эскимо на палочке, поднёс ко рту. — Замечательно, Фредек! — с энтузиазмом воскликнул он. — Дашь мне немного для детей.

— Вот видишь, — обрадовался Компот.

— Почём мороженое? — спросила какая-то пани, остановившись возле Компота; за ней подошло ещё несколько человек.

— Не сейчас, — буркнул Компот и быстро закрыл коробку, — я начну продавать только на стадионе…

— Не выдержу, — заявил Антоний Пайонк, входя в комнату, — пойду на матч.

— Никуда вы не пойдёте, — возразил Гальский, лежавший на диване. — Они, наверное, вас ищут по всему городу. Ещё встретят где-нибудь — и навлечёте на себя беду.

— Конечно, — сидя за столом, заметила Марта. — Придётся вам переждать здесь.

— Может, чайку? — почтительно предложила старенькая Гелена Липинская; она не понимала, что происходит, но знала, что у пана Калодонта гости и надо о них позаботиться.

— Пойдём поставим чай, — многозначительно произнёс Пайонк и вышел вместе с хозяйкой на кухню.

— Наверное, я таки пойду на матч, — Гальский поднялся с дивана — это был огромный, обитый тёмно-зелёным плюшем диван, в стиле эпохи Молодой Польши.

— Никуда ты не пойдёшь, — бросила Марта; она встала из-за стола и села на диван. — Ты ещё слаб для таких прогулок.

— Ты так думаешь? — с упрёком сказал Гальский. В его голосе слышалось нетерпение.

— Снова начинаешь? — строго произнесла Марта.

— Такой матч бывает раз в десять лет, пойми, — волновался Гальский. — Мои аргументы до тебя не доходят.

Марта склонилась над ним.

— Поцелуй меня, — приказала она.

Гальский взял её голову в ладони и притянул к своему лицу, как спелую ягоду с ветки.

— Вот видишь, — сказал он некоторое время спустя, отрываясь от её губ, — не так уж я и слаб. — Но больше не говорил, что пойдёт на матч.

— Я думаю, что надо идти, — сказал ЗЛОЙ. Калодонт вышел из киоска и запер дверь на ключ.

Улица Вейская казалась довольно многолюдной. Людской поток густел с каждой минутой. Толпы людей шли и шли по тротуарам и по проезжей части улицы.

ЗЛОЙ, Калодонт и Шмигло влились в людской поток.

Проходы через здание сейма были перекрыты войсками, поэтому пришлось идти по Вейской до самой Пенкной. Широкие разрушенные кварталы возле улицы Матейко заполнились людьми. Ветер здесь донимал сильнее, чем на улицах, защищённых заборами.

— Представляю себе, как режет песок глаза тех, кто стоит с утра, и тех, кто ждёт, когда откроются ворота стадиона, — сказал ЗЛОЙ.

— Что там такое? — волновался Калодонт, вытягивая шею в сторону Пенкной. — Затор, что ли? Уже сейчас?

И в самом деле, продвигаться вперёд стало ещё тяжелее.

— Кому, кому? — тут и там слышалось в толпе. — Левая верхняя трибунка за пятьдесят. Левая нижняя трибунка… всего пятьдесят злотых. Кому? Кому?

— Чувствую, здесь что-то неладно, — шепнул Генек Злому на ухо. — Какая-то крупная афёра с билетами. Кроме той, с которой мы столкнулись позавчера. — Они подошли к первому оцеплению. Улица была перегорожена привязанными к деревьям толстыми верёвками. Вдоль неё выстроились в шеренгу военные. Потные милиционеры, с мокрыми, покрытыми пылью лицами, в мундирах с расстёгнутыми воротниками, стоя в несколько рядов, плотно перекрывали проход через улицу, с трудом сдерживая натиск толпы. Громадная людская масса, двигавшаяся по улице Пенкной со стороны Иерусалимских Аллей, отбросила ЗЛОГО и его спутников назад, отделив их от кордона подвижным затором.

— Кому?.. Кому?.. Трибуна… Входной… Кому?.. — всё чаще слышалось в толпе. Возле стены Уездовского парка толпа поредела; здесь остановились те, кто продавал билеты. Расторопные парни с алчными огоньками в глазах живо бросались в разные стороны.

На Лазенковской толпа снова сливалась в большой плотный поток; ещё более широкий кордон милиции и военных преграждал проход. ЗЛОЙ врезался в толпу, таща за собой Шмигло, который в последний момент схватил за руку Калодонта. Толпа ругала милицию, перекрывшую проход.

— Стоят, как кадеты перед школой медсестёр! — выкрикнул какой-то нервный худощавый пан. — Невозможно пробиться на своё место!

— Ну и толкаетесь вы, — протестовала какая-то подчёркнуто элегантная пани. Её короткий, вздёрнутый носик и писклявый голосок свидетельствовал о том, что она принадлежит к женщинам абсолютно самостоятельным.

— Ну и толкаетесь вы! Чего вы толкаетесь?

— Потому что люблю… — флегматично ответил плотный мужчина. — Потому что люблю толкаться. Нравится мне это занятие.

ЗЛОЙ, размахивая билетом, быстро пробрался через проход и потянул за собой Шмигло; Юлиуш Калодонт совсем сник: он очень устал.

— Одно утешение, — тяжело дышал он, вытаскивая из чесучевого пиджака нитки от оторванных в толпе пуговиц, — международный матч! Спортивная прогулка!

В этот момент милиции и военным общими усилиями удалось образовать в толпе проход, куда, бешено сигналя, въехал огромный автобус; из его окон выглядывали черноволосые улыбающиеся венгерские футболисты в вишнёвых футболках. Со всех сторон слышались приветственные возгласы. Второй автобус в котором ехала польская команда, был встреч оглушительным рёвом и радостным свистом. ЗЛОЙ Шмигло и Калодонт, которых нёс вперёд могучий людской поток, приблизились к воротам стадиона.

— Я здесь! — воскликнул Шая, выскочив из толпы рядом с Мериносом.

— Хорошо, — сказал Меринос, бросив окурок, а где «гвардия»?

— Вся со мной, — сказал Шая, незаметно кивнув в сторону своих людей в толпе.

— Хорошо, — повторил Меринос, — имей в виду Шая, я иду первым с Крушиной, а ты с «гвардией» — за нами. Вот тебе настоящие билеты, а фальшивые выбрось, чтобы не было вещественных доказательств. — Он передал Шае пачку билетов. — А если что-то случится, то бить камнями, кастетами, кто чем может. Понятно?

— Ясно, — беззубо улыбнулся Шая, — сразу же за вами пойдёт Олек Джокей, мой самый лучший помощник. С ножом, хорошо? Можно?

— Можно, — разрешил Меринос, скривив губы в страшной усмешке, — сегодня всё можно.

Потом направился в переулок, подошёл к оливковому «гумберу» и дал последние распоряжения.

— Лёва, — приказал он, — открой чемодан!

Зильберштейн открыл: банкноты по сто злотых посыпались на пол автомашины.

— Неплохо, — холодно произнёс Меринос, — тысяч пятнадцать билетов, небось, разошлись?

— Немного меньше, — сказал Лёва. Взгляд у него был очень утомлённый, губы потрескались, как от лихорадки.

— Но с миллион наторговали или нет? — спросил Меринос, пряча в карманы дрожащие руки.

— Что-то около… — пробормотал Лёва.

— Чемодан под заднее сиденье, — коротко приказал Меринос, — и жди меня здесь! Буду через полчаса. Роберт, за мной!

Крушина вылез из машины, потянулся, поправил галстук и улыбнулся с преданностью верного раба, счастливого присутствием своего господина.

— Ну, пан председатель, — желаю успеха.

Меринос и Крушина вышли из переулка.

— Яцек, Стасек!.. — тихо свистнул Шая, — за мной! Олек! За этими панами, — он указал на широкие плечи Мериноса.

Незаметная кольчуга из подвижных гибких фигур растянулась в толпе вокруг него.

Меринос и Крушина прошли через кордон милиции на углу Лазенковской и влились в колышущийся поток на главной магистрали, ведущей к стадиону. Массив бетонных трибун, отсвечивающий рядом зеленоватых окошек, нависал над стадионом. Из-за трибун долетал вулканический гром необъятной толпы, пробивающейся на стадион, оглушительный грохот, как будто где-то под землёй ворочались гиганты циклопы.

Поручик Михал Дзярский встал из-за письменного стола. Кто-то постучал в дверь. Вошёл Мацеяк, за ним — Клюсинский.

— Ну, пойдём, — сказал Дзярский, — уже пора.

В эту мунуту внезапно распахнулась дверь; без стука в кабинет влетел высокий тощий капитан милиции с суровым лицом, которое не смягчали даже усики.

— Товарищ Дзярский! — крикнул он, — вы знаете, что происходит?

— Нет, — спокойно ответил Дзярский, — а что?

— Какая-то колоссальная афёра с билетами! Продано на много тысяч билетов больше, чем нужно, очевидно фальшивых! На стадионе творится что-то страшное!

— Этого и следовало ожидать, — флегматично отозвался Дзярский.

— Следовало! Следовало! — вскипел капитан, — так почему же вы не помешали этому?! Что теперь будет?

— Извините, — улыбнулся Дзярский, — но не моё дело принимать упреждающие меры. Это задача уголовного и следственного отделов. А они не любят, когда вмешиваются в их работу. Я вчера предупреждал коллег: может что-то произойти. Отдал им украденные в ЦРПС билеты, ознакомил со своими выводами и наблюдениями. Мне вежливо дали понять, чтобы я не вмешивался, что хулиганство, с которым я борюсь, — это одно, а их научная работа — совсем другое; что мои дела, короче говоря, мало чего стоят, а их — важны. Так что я теперь не вмешиваюсь.

— И что же дальше? — ужасался капитан.

— Мацеяк! — резко бросил Дзярский, — мы не идём на матч. Поднять на ноги караульную роту!

Лицо Мацеяка выразило разочарование.

— Что, мы не пойдём на матч?

— Пока что нет, — сказал Дзярский. — Клюсинский, подойдите-ка сюда, что-то скажу.

Клюсинский посмотрел в окно — это означало, что он внимательно смотрит в лицо своего начальника, — и стал усердно слушать.

 

6

— Там Компот… — Генек указал пальцем на массивную фигуру: Компот стоял в нише, возле закрытых касс; высокая прочная железная ограда, тянувшаяся вогнутым полукругом, образовывала широкую площадку перед главным входом на стадион.

Генек Шмигло позвал:

— Фредек!

И Компот пошёл к нему, без особых усилий пробивая себе дорогу. В этот момент ЗЛОЙ оглянулся; одновременно оглянулся и высокий плечистый мужчина, стоявший на расстоянии двух метров спиной к нему.

На какую-то долю секунды их взгляды встретились. Глаза ЗЛОГО из серых и ясных стали устрашающе белыми, как будто лишились радужной оболочки. Лицо высокого мужчины потемнело, наливаясь кровью.

— Новак! — хрипло выдавил из себя Филипп Меринос.

— Бухович! — прошептал ЗЛОЙ сквозь узкие полоски бледных губ.

В следующую секунду в их глазах вспыхнула дикая, не угасшая за долгие годы ненависть. Глаза Филиппа Мериноса разбежались, как охваченное смертельной паникой войско; его захлестнула волна тревожной растерянности. Меринос ничего не боялся в жизни — ни поражения, ни смерти, но сейчас испугался этих глаз: такой страх сильнее поражения и смерти. И он стал отступать.

ЗЛОЙ сделал шаг вперёд, слабый и неуверенный, как будто шаг к осуществлению самой заветной мечты.

Роберт Крушина первый заметил, что происходит. Неожиданно он обернулся и позвал: — Пан председатель… — И тут же понял, кто перед ним. Он молча, молниеносно бросился вперёд, прямо на ЗЛОГО. В этот момент Меринос выскочил на проезжую часть улицы, а Шая пронзительно крикнул:

— Ребята! Готовьтесь!

Шмигло оказался между Шаей и ЗЛЫМ. Компот бросился вперёд, Калодонт изо всех сил сжал в руках палку и ударил по голове совершенно постороннего человека, а потом Олека Джокея; тот оглянулся и с такой злостью заскрежетал зубами, что мужественный старик испугался и застыл как вкопанный. А людская толпа, выросшая за счёт вновь прибывших, заполнила площадку перед стадионом.

«Видно, сильный парень!» — мелькнуло в голове ЗЛОГО после первого же удара. Он мгновенно угадал в Крушине мастера, с каким не встречался уже много лет. Мягким движением он всё же уклонился от его коротких, но страшных ударов; через секунду плотная толпа, парализовавшая все движение, помешала дальнейшей борьбе. Но это касалось только Крушины. А каким чудом дьявольский удар ЗЛОГО, даже сильно замахнувшегося, врезался в живот Круш: так, что у того перехватило дыхание, осталось не понятным. Роберт обмяк, повис в воздухе на беспомощных, будто тряпичных ногах, но не упал, поддерживаемый толпой; его бледное перекошенное лицо, казалось, глупо улыбалось, и никто рядом, наверное, и не догадывался, что поддерживает человека, потерявшего сознание. Когда новый поток людей протолкнулся через ворота, давка на минуту ослабла, и бессильное тело Крушины упало на землю, лицом в щебёнку, у входа на стадион.

— Человек потерял сознание! Помогите! — раздавались крики, и толпа сомкнулась над побеждённым Крушиной. Одновременно поднялся шум поблизости там, где могучий продавец мороженого в белой куртке извивался, окружённый многочисленными гибкими подвижными парнями в фуражках и беретах; возле него седой старик, тяжело дыша, направо и налево раздавая размашистые удары палкой, которую держал обеими руками, как меч. Продавец мороженого своим жестяным ящиком лупил по головам, находившимся где-то пониже его плеч, лупил так, что звонкое слово «Тиритомба», написанное на ящике, сияло, как призыв к бою…

…Меринос пробивался сквозь толпу. Наконец он добрался до руин костёла.

Выскочил на лестницу, облепленную детьми, и побежал среди развалин по направлению к улице Розбрат. «Это его погубит!» — подумал ЗЛОЙ, который заметил Мериноса, и, как угорь, скользнул на конец улицы. За ним, тяжело дыша, пробивался в толпе Генек Шмигло. Шая, растерянно оглядывавшийся кругом, заметил высокую фигуру Мериноса уже возле костёла.

— Олек Джокей! Яцек! Стасек! За мной! — позвал он, но никто не прибежал на его зов.

Толпа поглощала каждое усилие, каждую попытку организованных действий. Ещё короткое мгновенной продолжалась борьба в душе Шаи; он сунул руку в карман куртки — там было полно денег. «Об остальном своём заработке узнаю завтра», — решил он, вздохнул, потом остановился и расслабился, перестав сопротивляться толпе. Через минуту течение понесло его к воротам стадиона; Шая даже не пытался изменить направление движения. Только проплывая мимо того места, откуда доносились крики и где громадный продавец мороженого направо и налево колотил своим ящиком, Шая незаметно свернул в сторону, обходя место драки.

— Что там случилось? — спросил он мужчину, пробивавшегося следом за ним.

— Бьют друг друга, — равнодушно сказал тот, с трудом вытаскивая широкие, уже слегка разорванные полы своего плаща из страшного пресса, в который он попал. — Холера их знает, за что. Как всегда в такой тесноте.

Шая достал из кармана настоящий билет.

— Ну и скандал с этим матчем! — крикнул он. — Что за организация, пся крев!

Достигнув ворот стадиона, он накинулся на блюстителей порядка, которые едва держались на ногах от усталости.

— Вы, граждане, должны ответить за этот скандал! Люди с билетами не могут пройти! Что здесь творится?

Меринос выбрался из развалин на углу Лазенковской и Розбрата и побежал, спотыкаясь о кучи разбросанного кирпича. Оглянулся назад, но погони не заметил. Его сердце билось где-то в горле, страх парализовал все мысли. Он боялся белых глаз, ничего больше, кроме белых глаз, имеющих над ним непонятную власть, способных вызывать в нём эту жуткую тревогу. Бежал всё дальше, но через минуту замедлил шаг, остановился. Сквозь удушающий страх стала пробиваться мысль, гениальная, безумная идея. Нельзя терять ни минуты!

Филипп Меринос сделал два робких шага к высокой, ещё не разрушенной стене и вскочил на неё. Под ним бушевало море голов. Он постоял с минуту, как одинокий олень на крутом берегу. Слева, в толчее, он заметил, как кто-то расталкивал толпу: словно волнистый след винта за кормой корабля, тянулась за ним погоня. Усмехнувшись, Филипп Меринос, подумал: «Что ж, буду рисковать до конца. Этот мой недостаток неизлечим». Он почувствовал, как страх сливается в нём с чем-то более сильным, с жаждой победы — любой ценой, пусть даже с помощью самых отвратительных средств. Убеждённый, что ЗЛОЙ заметил его, он выбежал на улицу Розбрат и остановился: здесь было полно людей, но давили меньше. Меринос понёсся к просветам между жилыми домами, расталкивая всех, кто попадался на пути. Его сопровождали возмущённые возгласы, перераставшие в угрозы; за ним гнались двое. Меринос вскочил в узкую аллейку, быстро открыл дверцу автомашины и сел за руль. Достаточно было одного скупого движения, чтобы безотказный мотор «гумбера» откликнулся тихим урчанием. Не слишком быстро, бесшумно оливковое авто двинулось вперёд, в проходной двор. Позади остановились, широко расставив ноги, двое.

— Шеф! — крикнул Генек Шмигло, — сюда! — Одним прыжком он очутился возле «Варшавы», стоявшей неподалёку, в аллейке, сел в неё и нажал на стартёр. Почти на месте развернул её и направил в проход между двумя улицами. ЗЛОЙ открыл на ходу дверцу, вскочил в машину и сел рядом с Генеком. В умелых руках Шмигло массивная «Варшава» становилась удивительно послушной, как верная гончая, не колеблясь, направилась она по следу. Ветер, вздымавший тучи пыли, снова закружил по вымощенной булыжником Фабричной улице.

— Он должен повернуть туда! — выкрикнул Генек, и «Варшава» понеслась так, будто на серой от пыли проезжей части улицы остался свежий след от оливкового «гумбера». Подъезжая к центральному парку, Шмигло и ЗЛОЙ разглядели в пыли оливковый лимузин, свернувший на Княжью.

— А-а-а, — восторженно шептал Генек, — сейчас посоревнуемся…

…Почти в тот же миг опомнился Лёва Зильберштейн.

— Что случилось? — испуганно спросил он.

— Пока ничего, — прошептал сквозь сжатые зубы Меринос, — за нами гонится ЗЛОЙ.

— Что? — простонал Лёва, наклонившись с заднего сиденья к Мериносу, ведшему машину.

— Лёва, — глухо произнёс Меринос, — сейчас будет разыграна самая сложная партия. Если удастся, то… — Меринос не закончил фразу, сосредоточился, ещё ниже склонился над рулём и красивым виражом обогнул угол Княжьей улицы, трудное место для водителей. — Во всяком случае, Лёва, — добавил он с запоздалой сердечностью, — мы вместе сидим в этой машине. Мы связаны на жизнь и на смерть. Ты понимаешь, Лёва?..

— А где Роберт? — дрожащим голосом спросил Зильберштейн.

— Остался, — угрюмо буркнул Меринос, — кажется, ему хорошо перепало…

— …он едет быстрее, — сказал Генек, — на шоссе «гумбер» меня всегда обгонит. А в городе? Может, всё-таки я его припру к стенке…

— Только бы ты к нему подлетел, — сказал ЗЛОЙ, — я попытаюсь перескочить.

Генек мимолётно, сбоку взглянул на лицо ЗЛОГО, и хотя это было лицо друга, его охватил ужас.

…На углу Иерусалимских Аллей и улицы Нови Свят испортились уличные светофоры. На перекрёстке трамвайных путей, на высокой цилиндрической площадке стоял милиционер-регулировщик; в мглистом тумане пыли, закрывающем перспективу улицы и машины, мигал на широком, покрытом белым лаком щитке невыразительный красный кружочек. Движение здесь было небольшим, как обычно в воскресенье, после полудня, и «гумбер» проскочил в последний момент, когда милиционер уже поднимал белый знак с красным кружком, запрещая проезд. Меринос повернул налево, прибавил газу, затем ещё раз свернул влево, на Братскую, описав большой крут около огромных серых домов, где размещались министерства и банки.

— Туда! — крикнул ЗЛОЙ, указывая на лимузин, свернувший на Братскую.

И снова Генек Шмигло показал, на что он способен в такие минуты: мгновенно откинулся назад, взглянул на улицу, виртуозно развернул машину и помчался к площади Трёх Крестов.

— Перережем ему путь! Обязательно! — прошипел он, бледнея от напряжения.

Когда они выехали на развилку дорог, оливкового «гумбера» нигде не было видно…

…«Гумбер» стоял, хитро притаившись, между громадными корпусами министерств на улице Журавьей.

— Сиди здесь и ни с места! — приказал Меринос Лёве, открывая дверцу. Он осторожно, оглядываясь по сторонам, вышел из машины, затем ещё осторожнее выглянул из-за угла дома. Синяя «Варшава» как раз остановилась на развилке.

Меринос зашёл на почту. Сейчас там было пусто; за единственным открытым окошком скучала дежурная. Прихватив по дороге телефонную книгу, Меринос закрылся в кабине и стал лихорадочно переворачивать страницы, затем набрал номер.

— Соедините меня с поручиком Дзярским, — сказал он, услышав голос телефонистки.

— Кто говорит? — спросила телефонистка.

— По служебному делу, — решительно бросил Меринос. Было слышно, как переключали на коммутаторе.

— Алло! — послышался мужской голос с типично варшавским акцентом.

— Я прошу поручика Дзярского.

— Слушаю. Кто говорит?

— Моя фамилия вам ничего не скажет, — спокойно произнёс Меринос, торопливо поправляя воротничок на разбухшей от страшного волнения шее. — Ну, хорошо, Ковальский. Я хочу вам кое-что сообщить. Вы собираетесь сегодня арестовать ЗЛОГО?

На противоположном конце провода стало так тихо, что Меринос услышал, как бьётся его собственное сердце, и почувствовал, как по спине у него течёт пот. Казалось, эта тишина длилась целую вечность; от волнения у него загудело в голове, тошнота подкатила к горлу.

— Собираюсь, — послышался наконец как будто откуда-то издалека голос Дзярского. — А что вы, пан Ковальский, предлагаете?

Собрав все силы, Меринос овладел своим голосом и сказал:

— Дайте мне ваш личный номер и не отходите от телефона. Даже если придётся находиться возле него всю ночь.

— Сейчас, — холодно перебил его Дзярский, — но кто может поручиться, что вы не обманываете меня, пан Ковальский? Я буду привязан к телефону, а кто-то, пан Ковальский, выкинет какой-нибудь номер где-то в другом месте, да ещё и не один, а несколько? Разве я не прав?

— Справедливо, — согласился Меринос, — и поэтому я буду вам звонить через каждые полчаса. Вы же понимаете, что не так легко передать этого преступника в ваши руки.

— Понимаю, — сказал Дзярский, — запишите мой номер телефона.

Меринос прижал плечом телефонную трубку и дрожащими пальцами записал номер. Через минуту он тихо вышел с почты…

…«Сейчас», — подумал Лёва Зильберштейн, когда Меринос вылез из лимузина. Растопыренными пальцами он вытер вспотевшее лицо, нервно провёл языком по сухим, растрескавшимся губам. У него кружилась голова, туман застилал глаза. Лёва повернулся, насколько позволял кузов автомашины, поднял заднее кожаное сиденье и вытащил жёлтый чемодан. Неизвестно зачем открыл его. Несколько банкнотов выпало на пол; он широким жестом собрал их и снова положил в чемодан. «Сейчас!» Он напряг всю свою волю, чтобы решиться покинуть машину, уже нажал на ручку и приоткрыл дверцу, но тут же закрыл её и бессильно опустился на сиденье.

— Я не могу этого сделать, — болезненно простонал он, — не могу! Могу обворовать, обмануть на несколько злотых, но на такую подлость не способен. Не умею! — стонал он. — Хотел бы, но не умею! И Роберту тоже нужно дать, он свой парень, друг. Как же его оставить без гроша? Я так не могу… с ножом к горлу. Нет, нет! — Через минуту Лёва поднял голову, на глаза его навернулись слёзы гнева, унижения и тупой, нестерпимой жалости.

Сквозь ветровое стекло он увидел силуэт Мериноса.

Зильберштейн быстро откинул сиденье и бросил жёлтый чемодан на место. Его пронзил страх: успеет ли он замести следы своей растерянности? Меринос вскочил в машину, выехал на улицу, сильно нажал на газ и через секунду пролетел под самым носом синей «Варшавы», пробиваясь наискосок в прямую перспективу Иерусалимских Аллей. Синяя «Варшава» рванулась вперёд, как огретая кнутом лошадь.

— Что вы делаете? — панически выкрикнул Зильберштейн.

— Я правильно делаю, — просопел Меринос, — ничего не бойся.

Впервые за много часов он подумал об Олимпии. «Поедет! Должна поехать, — он заскрежетал зубами, — несмотря ни на что! Я заставлю её поехать! Неужели не поедет? Только когда же я к ней сегодня попаду?» Какая-то болезненная струна зазвенела в его сердце — едва уловимое чувство горькой слабости и беззащитности. «Хорошо… — опомнился он, — всё должно окончиться хорошо». И Меринос вдруг на некоторое время забыл о белых глазах, горевших в преследовавшей его синей «Варшаве».

— Не отставай от него, — прошептал ЗЛОЙ, — я должен его сегодня поймать и поймаю во что бы то ни стало. Неважно, где. — В нём не чувствовалось ни малейшей усталости — его наполняла динамичная страшная сила. Генек невольно коснулся плеча ЗЛОГО, словно искал в этом прикосновении новых сил.

— …надо оторваться от них, — неуверенно бросил Лёва Зильберштейн, всматриваясь в заднее стекло «гумбера», — догоняют.

— Сейчас оторвёмся, — заверил, тяжело дыша, Меринос. Он нажал на газ, и «гумбер» на большой скорости промчался по свободному в этот час от транспорта мосту. Затем Меринос ещё увеличил скорость, пролетел по виадуку над аллеей Третьего Мая, ловко свернул на Смольную, потом на Нови Свят, снова выехал на Иерусалимские Аллеи и затормозил вблизи Маршалковской. — Слушай, Лёва, — оглянулся Меринос, — выйди и подожди меня в «Золушке».

— Как? — испугался Зильберштейн.

— А так, — решительно сказал Меринос, — если бы ты умел водить машину, я бы тебя оставил. Но ты же не умеешь. А наша операция вступает в решающую фазу, — он вытащил из кобуры на груди большой револьвер, зарядил его, загнав патрон в патронник, проверил предохранитель и снова положил револьвер в кобуру.

Помятое, усталое лицо Лёвы позеленело.

— Или я, или он, — сказал Меринос ясным, весёлым голосом, каким детям читают басни.

— А деньги? А чемодан? — сорвалось у Лёвы с потрескавшихся от лихорадки губ.

Меринос усмехнулся:

— Лёва, дорогой, не бойся. Вот увидишь, всё будет хорошо. Подождёшь меня в «Золушке». Пойми, за эти два проклятых дня ты ослабел, чувствуешь себя плохо, и я не могу оставить тебя одного с такими деньгами. Если бы ты водил машину, тогда другое дело. Я бы оставил её на тебя вместе с деньгами, так как верю тебе, знаю, что ты бы меня подождал.

— Это правда, — неожиданно согласился Зильберштейн.

Меринос исподлобья глянул на него: он считал свои аргументы настолько неубедительными, что внезапная капитуляция Зильберштейна показалась ему подозрительной.

Зильберштейн нажал на ручку дверцы, неуклюже вылез из машины и стал на тротуаре. Всё его тело закоченело и задеревенело. Он зашатался, распрямился и двинулся по широкой проезжей части улицы, как лунатик, не обращая внимания на машины. Оливковый «гумбер» медленно тронулся с места и повернул вправо, на Маршалковскую. Лёва Зильберштейн, стоя на краю тротуара, пошатнулся, протянул вперёд руки и пронзительно закричал вслед исчезавшему за поворотом лимузину:

— Мои деньги!

Прохожие начали останавливаться.

— Пьяный! Ну и нализался! — слышались весёлые замечания.

Зильберштейн овладел собой, посмотрел исподлобья вокруг и поспешно, хотя и неуверенным шагом, вошёл в «Золушку». У входа на секунду задержался и растерянным взглядом окинул пустую тёмную кофейню. Словно осенённый пророческой мыслью, он отчётливо увидел своё ближайшее будущее: долгое, томительное ожидание над остывшим кофе и горой окурков в грязной пепельнице, пустые, бестолковые часы — до самого конца, до той минуты, когда над ним склонится официантка или гардеробщик и сообщит, что кофейня закрывается, и попросит уйти. А затем напрасные часы упорного хождения взад-вперёд возле закрытой кофейни, идиотское ночное ожидание чего-то, чего никогда не будет. «Не-ет, — отмахнулся он от этой страшной картины, — председатель не допустит такой подлости. Приедет. Потому что знает, в каком я положении». Зильберштейн ещё раз окинул кофейню грустным-грустным взглядом, как человек, впервые осматривающий камеру, в которой ему предстоит отбывать наказание. Перед глазами заплясали смятые банкноты, высыпавшиеся из-под крышки жёлтого чемодана. Что-то тихо оборвалось в его груди: он вспомнил, что ему принадлежит четверть миллиона злотых — его доля. И слабым голосом заказал неприветливой официантке бутылку минеральной воды.

…Оливковый «гумбер» свернул с Маршалковской сразу же вправо, на улицу Видок, проехал в самый конец, развернулся и стал за забором, ограждающим строительные площадки на углу Кручей. Автомобиль был, виден только с узенькой улочки, зато он был укрыт от людских взглядов со стороны многолюдной площади за Центральным универмагом. Меринос запер дверцу автомашины и обошёл с главного входа. Здесь было большое движение, репродукторы передавали трансляцию матча в записи, группы людей толпились возле громкоговорителей. Меринос внимательно осмотрел улицу и быстро бросился в тень дома: на Братской стояла синяя «Варшава», рядом с ней, озираясь вокруг, нервно вертелись ЗЛОЙ и Шмигло.

Меринос повернул на Кручу и остановил пролётку.

— Пан начальник, — обратился он к извозчику, — вот вам пятьдесят злотых. — Меринос сунул ему в руку банкнот.

Извозчик не отдёрнул руку, взял деньги и серьёзно, хотя и несколько подозрительно, спросил:

— За что?

Это был старый, очень суровый на вид человек, с красным обрюзгшим лицом, одетый в остатки ливреи, которую когда-то носили извозчики; на голове у него красовалась круглая рыжая шапка, которая в своё время была синего цвета. Сидя на высоких козлах старого поломанного фаэтона, над худой, очень печальной лошадью, он казался памятником старины, которому кто-то приказал исполнять роль вещи повседневного пользования, вместо того чтобы быть экспонатом какого-то музея.

— Видите вон тот автомобиль возле Братской? — Меринос указал на «Варшаву».

Извозчик сразу же разглядел «гумбер» среди других стоявших на улице машин.

— Вижу, — сказал он, — почему нет.

— Подъедьте к тем двум панам, которые там стоят, и скажите им: «Там один человек вас ожидает». И укажите на этот вход, — он показал на вход в Центральный универмаг.

— А те паны мне ничего не сделают? — осторожно спросил извозчик, — вы же знаете, как теперь бывает.

— Они ещё и обрадуются, — криво усмехнулся Меринос.

— Ну что ж, — философски изрёк извозчик, спрятал пятьдесят злотых в карман и подбодрил свою грустную лошадь окриком:

— Н-но-о! Вперёд!

Меринос соскочил с подножки и стал под стеной универмага, спрятавшись за колонны у входа.

— Подожди, — сказал ЗЛОЙ Генеку, кипевшему от злости из-за того, что кто-то его обогнал. — Жди и ничего не бойся. Он сам даст о себе знать — такая у него сегодня тактика.

— Тпру! — крикнул подъехавший к ним извозчик, натягивая вожжи. — Пан, — обратился он к ЗЛОМУ, — вы что-то ищете?

— Погоняй дальше! Биндюжник! Горлохват! — закричал Генек со всем пренебрежением варшавского шофёра к гужевому транспорту, — чтоб я тебя здесь не видел, пьянчужка!

— А может, вы того пана ищете? — крикнул извозчик, указывая ручкой кнута на вход в универмаг; в то же мгновение он так стегнул лошадь, что она резко рванула вперёд.

— Вон там он! — крикнул издалека предусмотрительный извозчик.

ЗЛОЙ посмотрел в указанном направлении: в полутьме входа темнела высокая фигура, светился огонёк сигареты. Увидев, что ЗЛОЙ его заметил, Меринос вскочил в дверь универмага.

…Меринос пробивался через переполненный покупателями зал. Центральный универмаг уже несколько недель был на ремонте, товары продавались только в нескольких отделах, кафе на первом и ресторан на седьмом этажах не работали. Меринос вскочил на ступеньку эскалатора в тот момент, когда ЗЛОЙ оглядывал зал. Меринос ехал в десяти метрах от него, но прорваться к нему было невозможно. ЗЛОЙ поднял лицо и улыбнулся; Меринос побледнел. На минуту даже позабыл о страхе. «Этот тип издевается надо мной!» — подумал он со злостью; могучие мускулы его рук и ног задрожали от бешеного желания расплющить это до боли ненавистное лицо.

«Неужели здесь какая-то ловушка, — лихорадочно соображал ЗЛОЙ. — В конце концов какая разница? Еду!»

На шестом этаже Меринос сбежал с лестницы, расталкивая людей. Ему нельзя было терять ни минуты. Движения его были точными, как у человека, хорошо знающего дорогу; в голове уже созрел продуманный до мелочей план. «Вон туда, — подсказывала ему чёткая память, тем же путём, каким вёл его в своё время директор универмага, — вон туда. Прекрасный корпус! Идеальный для таких развлечений».

ЗЛОЙ заметил своего врага, когда тот исчезал в двери запасного выхода, в углу зала шестого этажа. В три прыжка ЗЛОЙ добрался до двери; за ней тянулась находящаяся на ремонте лестничная клетка с поломанными металлическими перилами.

Лестница ведущая на седьмой этаж была перегорожена обрезками досок, обмотанными проволокой. ЗЛОЙ, наклонившись, посмотрел вниз: никто по ней не спускался. Люди пользовались другой лестницей, широкой и удобной, расположенной в противоположном конце зала. Он ещё раз посмотрел вверх и заметил, что доски оторваны, а проволока отогнута. Кто-то минуту назад пробежал на седьмой этаж. ЗЛОЙ прыгнул через барьер из досок, окончательно его разрушив.

На седьмом этаже было темно и сыро, стоял запах штукатурки и мела. Громадный зал ресторана «Столица» был плотно зашторен; несмотря на стеклянную стену, седьмой этаж утопал во мраке; внутри, в вестибюлях, из-за темноты трудно было передвигаться. Меринос на какую-то долю секунды зажёг спичку и сразу же обнаружил телефонную кабину. Он слышал, как сзади него трещали доски, перекрывавшие запасной выход. Плотно прикрыв дверь телефонной кабины, он ещё раз зажёг спичку и набрал номер.

— Алло, — сразу же откликнулся Дзярский.

— Слушайте, пан, — торопливо зашептал Меринос, — немедленно приезжайте! Немедленно перекройте выходы из подземных складов Центрального универмага! Со стороны Кручей!

Он повесил трубку и, тихонько приоткрыв дверь, прижался к стене кабины; в плотной тьме вестибюля кто-то ступал тихо, с кошачьей ловкостью, но так, как крадутся в совершенно незнакомом месте. Меринос увидел промелькнувшую мимо телефонной кабины фигуру и сунул руку под пиджак. Достав револьвер, понял, что не может стрелять из телефонной кабины. Промахнувшись, он оказался бы в ловушке, из которой не смог бы выйти, а шансы попасть были минимальными.

Меринос выскользнул из кабины и, выставив вперёд руку с револьвером, двинулся в темноту. Ориентировался быстро и уверенно. «Здесь туалет, — непрерывно работал его мозг, — мне надо выбраться из этого проклятого коридорчика. В зал. В главный зал». Его левая рука натолкнулась на стену, а через минуту он на ощупь нашёл стеклянную дверь. Что-то задрожало у него в горле: «А если он стоит у входа в зал?» В эту минуту чувства не подсказывали ему ничего, даже инстинкт молчал: всё тело Мериноса терзал страх. Держась сзади рукой за створку двери, он ступил в проход.

Выставленная вперёд правая рука встретилась с препятствием: это была автоматическая касса для выбивания талонов. Он легко обошёл её и только теперь начал различать в темноте очертания отдельных предметов; правда, здесь было чуть светлее, чем в вестибюлях, и сразу же стали заметны стоявшие вокруг столики.

— Новак! — крикнул Меринос в темноту.

В ответ — молчание. У Мериноса поднялись волосы на голове. Ему вдруг показалось, что ЗЛОЙ где-то здесь, рядом, что через мгновение его железные пальцы сомкнутся на его, Мериноса, шее. Он вслепую отскочил в сторону, зацепился за столик, упал. В ту же минуту вскочил на ноги и неожиданно поверил в собственные силы. «У меня же есть машина! — лихорадочно соображал он, — и сам я не маленький. Не поддамся! А стрелять — нет, не могу! Его должны арестовать. Так будет лучше. Это даст мне возможность сбежать, перекроет афёру с билетами и всё на свете. Только не растеряться! Речь идёт о жизни с Олимпией там, за границей. Если я убью его, мне будет мало пользы, а если отдам в их руки — ого…!»

— Новак! — крикнул он второй раз голосом, дрожащим от страха и страстной жажды борьбы, — не уйдёшь отсюда! Я убью тебя здесь!

— Если тебе удастся, Букович, — раздался издалека, из темноты, сердитый голос ЗЛОГО, — а если нет, то я тебя здесь убью!

Внезапно штора, закрывавшая восточную стену ресторана, с шумом упала на пол — ЗЛОЙ сорвал её. Открылось предвечернее небо, светились первые уличные огни и большая неоновая реклама «Орбиса», сиявшая то красным, то голубым светом на крыше соседнего корпуса. Широкая полоса света упала сквозь большие витрины на длинный зал со столиками. В тот же момент грянул первый выстрел: нервы у Филиппа Мериноса не выдержали.

«Ах, так, — подумал ЗЛОЙ, — плюётся! Ну что поделаешь? Или он, или я». Он наклонился, словно в густом кустарнике, и, прыгнув между столиками, стал пробираться к противоположной стороне зала, ещё тёмной, глубокой и грозной.

Поручик Михал Дзярский медленно положил трубку, вытянулся в кресле и закурил. «Такие дела, — лениво подумал он, — могут иногда иметь счастливый конец. В любом случае я ничем не рискую».

Он резко встал, чуть отодвинул стоявшее на пути кресло, открыл дверь в другую комнату и крикнул:

— Мацеяк, двадцать человек, три автомашины и мой «ситроен»! Клюсинский, ко мне!

В комнате засуетились. Дзярский вернулся к себе в кабинет, открыл ящик стола, вынул из него большой парабеллум и вложил в кобуру под мундир.

Во дворе загудели автомашины. Дзярский сбежал с лестницы, за ним Клюсинский. Мацеяк завёл мотор «ситроена». Из дежурных помещений высыпали милиционеры, на ходу цепляя через плечо автоматы, и поспешно сели в серо-зелёные «виллисы». Дежурные открыли ворота. Включив сирену, Мацеяк выехал первым. Оглядываясь на машины, останавливались прохожие.

Вокруг была серая мгла. Направляемый безошибочным инстинктом, ЗЛОЙ шёл вперёд; свободно и, казалось бы, неуклюже опущенные руки готовы были мгновенно ударить. ЗЛОЙ поворачивался медленно и незаметно, как артиллерийская башня крейсера, готовящаяся к выстрелу. Вот он пригнулся и прыгнул. Задетый стол перевернулся и упал на пол вместе со стульями; левой рукой ЗЛОЙ захватил край пиджака Мериноса, а правой замахнулся для страшного удара в челюсть. Но он не попал. Получив вслед за тем таранный удар в грудь, Меринос пошатнулся и упал на площадку для оркестра. Зазвенели забытые кем-то из музыкантов медные тарелки. ЗЛОЙ споткнулся. Падая, он схватил один их валявшихся вокруг стульев и швырнул его наугад в направлении этих звуков.

— Бах! Бах! Бах! — разорвала тишину короткая очередь выстрелов. ЗЛОЙ лежал под столиком, пряча голову за разбитыми стульями.

Меринос выстрелил ещё раз. «Убить!» — тяжело дышал он. Страх вытеснил все его мысли, кроме одной: немедленно, сейчас же, освободиться от этой страшной опасности, скрытой тьмой.

— Новак?

— Бухович, — отозвался из темноты металлический от злости голос ЗЛОГО, — не беспокойся, я живой. Не обманывай себя. Это ты здесь сегодня останешься. Будь спокоен.

Меринос тяжело опёрся на стену. Стена наклонилась, и он чуть было не упал назад: дверь, ведущая на кухню, открыла перед ним неожиданные возможности. Внезапная мысль, как молния, прорезала тьму тревоги. «Сюда! Так и есть! Помню, это здесь». Он благословлял в эту минуту тот день, когда согласился на уговоры директора детально ознакомиться с помещением универмага. Дверь беззвучно закрылась за ним. В громадном помещении кухни было не так темно, как в зале: на фоне белых кафельных стен и белых котлов чётче выделялись предметы. Меринос быстро отыскал расположенные в центре лифты. Приблизившись к ним, осторожно нажал на замок железной, окованной крест-накрест металлическими полосами двери: оба лифта были открыты. Меринос глубоко вздохнул, облизал пересохшие губы и стёр рукавом со лба грязный пот; он отдал бы в эту минуту несколько лет жизни за сигарету — за одну затяжку. «Если удастся, — размышлял он, — всё будет так, как я планировал. А если нет, — застрелю его здесь, возле лифтов. С расстояния пяти шагов должен попасть». Он распахнул металлические двери лифтов; один из них оказался пустым, во втором Меринос нащупал ящик для продуктов. Осторожно вернулся к двери, бесшумно закрыл её и выглянул во враждебную тьму зала. Затем вытянул вперёд руку с револьвером и дважды выстрелил в темноту. И тут же, метнувшись на кухню, включил на ходу рубильник на щитке у двери. Огромная кухня засияла огнями электрических ламп. Меринос шмыгнул между котлами и притаился в узкой щели между поднятыми огромными крышками; вытянутая вперёд рука с револьвером слегка дрожала. Дверь качалась то в одну, то в другую сторону, как метроном — единственный элемент движения в этой жуткой, неподвижной тишине. Через минуту дверь перестала раскачиваться: на пороге стоял ЗЛОЙ. Палец Мериноса слегка задрожал на спусковом крючке: теперь мог наступить конец, финал великой игры. Но он был непростым игроком. «Нет!» сверкнуло в мозгу: он понял в эту секунду, как никогда раньше, что месть не относится к категории великих побед.

«Скрылся, — подумал ЗЛОЙ, — но куда?» Он сразу же посмотрел на лифты, подбежал к ним и склонился над пустой клеткой: стальные тросы исчезали внизу, в чёрной узкой пропасти. Недолго думая, ЗЛОЙ вошёл в грузовой лифт и закрыл за собой железную дверь. Меринос пошевелился и уже хотел было выбраться из своей щели, но в этот момент дверь лифта открылась, и из него вышел ЗЛОЙ. «Неужели лифт неисправен? Выключен?» — в отчаянии подумал Меринос. ЗЛОЙ наклонился над пустой клеткой, внезапным резким движением ухватился за стальной трос и, повиснув над чёрной дырой прямоугольной шахты, начал спускаться вниз. Меринос вылез из своего укрытия, качаясь на нетвёрдых ногах, подошёл к лифтам. Дрожащими руками вытащил из кармана разорванного пиджака пачку сигарет и стал искать спички. В кармане их не оказалось, очевидно, где-то потерял. На грязном полу лифта, где только что был ЗЛОЙ, лежала коробка. Меринос вошёл в лифт, наклонился и поднял её; в ней оставалось несколько спичек. Выпрямился и почувствовал, что голова у него пошла кругом, вся кровь отхлынула в ноги. Тяжело опёрся на стену кабины, преодолевая головокружение. Когда опомнился, лифт медленно опускался.

Неуклюжими, но быстрыми движениями, сдерживая подкатывающийся тошнотворный клубок страха, Меринос успел перезарядить револьвер.

Внизу был полумрак. В бледном свете защищённых сетками огромных складов выделялись из темноты высокие груды одежды, ряды ящиков, ровно расставленные бочки, картонные коробки, короба, плетёные корзины. Воздух заполняли смешанные запахи новой одежды, нафталина, фруктов и мыла. ЗЛОЙ медленно шёл по бесконечным коридорам, между упакованными пианино и большими ящиками с надписями: «Осторожно! Стекло». Внезапно он услышал звук спускающегося лифта и быстро повернул назад, стремясь добежать до выхода из лифта; но это оказалось не так-то просто. Он не смог сразу же найти дорогу, только что проложенную в этом лабиринте. Шум лифта стих. Инстинктивно наклонившись, ЗЛОЙ притаился за баррикадой из детских колясок. Вдали, в полутёмном проходе между стенами из тюков тканей и коробок с обувью, мелькнул настороженный высокий силуэт человека с револьвером в руке. ЗЛОЙ бесшумно бросился вперёд, обежал вокруг нагромождения текстильных товаров и повернул направо.

— Бах! Бах! Бах! — прозвучали три выстрела, а потом послышался быстрый топот. ЗЛОЙ вскочил в густой лес щёток для пола, тянувшийся вдоль голой подвальной стены, и без колебаний кинулся в погоню. Ошалевший от страха Меринос ещё дважды выстрелил и, тяжело дыша, забыв о всякой осторожности, побежал. Слева показались железные ворота склада; он молниеносно добрался до них, отодвинул железные засовы, настежь открыл ворота и присел возле них; револьвер прыгал в его руке; словно у него был припадок истерии. ЗЛОЙ добежал до пустой площадки у ворот и увидел над собой освещённый уличными фонарями кусочек неба. Ни минуты не размышляя; он вскочил в ворота и помчался лёгкими широкими прыжками. Впереди был наклонный въезд для грузовых автомашин, начинавшийся с уровня улицы. ЗЛОЙ вдохнул свежий воздух и рванулся вверх. «Улица, — недовольно подумал он, — снова всё начинается сначала. Но необходимо довести дело до конца. Пока не загоняю его насмерть». В ту же минуту он услышал позади себя топот — прыгали на наклонный въезд люди с автомашин. ЗЛОЙ оглянулся и увидел милиционеров. Он остановился и, медленно вытирая испачканные маслом руки, пошёл наверх. Здесь, напротив въезда, на фоне чёрного стеклянного массива Центрального универмага, стоял, широко расставив ноги, щуплый невысокий человек.

— Наконец-то, — сказал поручик Михал Дзярский, — мы встретились. — Он вежливым, но властным жестом указал ЗЛОМУ на открытые дверцы «ситроена», возле которого стоял сержант Мацеяк. Автомашины у тротуара и дорога к ним были окружены рядами милиционеров, за которыми уже собралась толпа зевак. ЗЛОЙ невольно усмехнулся: эти меры предосторожности льстили его самолюбию. Он молча сел в машину.

 

7

Филипп Меринос задним ходом въехал во двор. В тесных воротах он погнул бампер, помял крыло и зацепился шасси за камень на дороге. Уже во дворе Меринос вытащил из-под заднего сиденья жёлтый чемодан, запер машину и позвонил к Олимпии Шувар.

Олимпия открыла, и он, не проронив ни слова, поднялся наверх. Комната была тщательно убрана; мягкий, уютный свет ночника слегка рассеивал приятный полумрак. Меринос включил верхнюю лампу. Нигде не заметив следов сборов и приготовлений к отъезду, он стал посреди комнаты.

— Что с тобой? Почему у тебя такой вид? — прошептала Олимпия, окидывая его испуганным взглядом. И в самом деле, Филипп Меринос имел плачевный вид. Сквозь разорванные пиджак и рубашку проглядывало голое тело, брюки на коленях протёрлись и были испачканы мелом. По покрытому густым слоем пыли лицу грязными струйками стекал пот.

— Тут почти миллион злотых, — сказал Меринос, бросая на стол жёлтый чемодан. — Эти деньги принадлежат нам. Едешь?

— Пойми, Филипп… — начала Олимпия; сотни слов, вопросов и сомнений просились у неё на язык, и, как всегда бывает в такие минуты, она не знала, с чего начать. Все старательно продуманные объяснения и аргументы внезапно куда-то исчезли.

— Ну что ж, — сказал Меринос, не дожидаясь ответа, — я еду. Должен ехать. Слушай, Олимпия, ты разрешишь мне у тебя помыться?

— Как ты можешь об этом спрашивать? — бросила Олимпия с горьким упрёком; в её больших голубых глазах заблестели слёзы. Она пошла в ванную и открыла краны. Громко зажурчала вода.

Меринос разделся и пошёл в ванную. Олимпия вернулась в комнату и склонилась над кучкой разорванной одежды. Машинально она стала её вытряхивать и разглаживать. Через минуту вынула из шкафа щётку, иголку, нитки и включила утюг. На глаза её снова навернулись слёзы. Вскоре вошёл Меринос, закутанный в купальный халат, бросился на диван и закурил. И неожиданно уснул с зажжённой сигаретой во рту: не выдержали напряжённые до предела нервы. Олимпия осторожно убрала сигарету. На глазах её ещё не высохли слёзы.

«Вот человек, которому я очень нужна», — подумала она.

Через два часа Олимпия легонько коснулась руки Мериноса.

— Филипп, — позвала она шёпотом, — прости, но, может, у тебя есть какие-то важные дела? Ты так внезапно уснул.

— Что? Как? — Меринос мгновенно проснулся. Его глаза были полны тёплой благодарности.

— Не нервничай, — мягко сказала Олимпия. — Если у тебя нет никаких дел, я постелю тебе, и ты останешься ночевать.

Меринос вскочил, потянулся, сел на диване и поискал глазами сигареты.

— Ты настоящее сокровище, Олимпия, — серьёзно произнёс он.

«Так меня уже называли, — подумала Олимпия, — только в словах Витольда была ирония, а эти сказаны с искренней убеждённостью».

— Мне нужно ещё зайти в контору, — поднялся Меринос, — к тому же, я не могу остаться у тебя на ночь. Кое-кто слишком хорошо знает о наших отношениях.

— Понимаю, — сказала Олимпия, — вон там вещи.

На кресле лежала вычищенная и кое-как зашитая одежда. На аккуратно сложенных и выглаженных брюках поблёскивал большой чёрный револьвер.

Низкий просторный подвал, заваленный металлическим ломом и всяким хламом, наполнился синеватым дымом. Йонаш Дробняк оторвался от земли и подбежал к стене, где только что прогремел взрыв. Удушливый запах пороха мешал дышать и раздражал глаза, но стена оказалась абсолютно неповреждённой.

— Вот холера! — вполголоса ругнулся Дробняк. — Снова не здесь. А где же? — Сдвинув котелок на затылок, ещё раз вытащил блокнот. «Тут должно что-то быть», — уже в который раз подумал он. В блокноте были выписки из бухгалтерских книг кооператива «Торбинка» — какие-то даты и солидные суммы капиталовложений, выделенные на перестройку складов кооператива и на специальные земляные работы для прокладки телефонной линии. «Где-то здесь должен быть тайник», — размышлял Дробняк. Снова и снова он обходил стены подвала, простукивая их дулом револьвера. На минуту задержался на месте, где отзвук показался ему не совсем обычным; полез в карман и достал тюбик — в нём ещё осталось немного взрывчатки. «Нет, — подумал Дробняк, — довольно этой забавы. Вскоре он должен сюда прийти. И, кроме того, приближается минута, когда начнёт действовать Юлиуш Калодонт. На плечи этого разумного старика легла сейчас огромная ответственность. Будет ли она ему по силам? А я… — усмехнулся он про себя, — просто очень голоден, уже почти тридцать часов у меня не было ни крошки во рту. Обязательно нужно немного подкрепиться».

Йонаш Дробняк стряхнул с одежды пыль, погасил свет, вышел из подвала и запер его на замок. На безлюдной Шибовской площади ещё торговал киоск со сладостями. Он выпил там бутылку минеральной воды и купил три коробки торунских пряников. Отсюда Дробняк направился на Пружную и, вытащив из кармана кусочек мела, написал большими буквами на эмалированной красно-зелёной вывеске кооператива «Торбинка»: «Внимание, ЗЛОЙ! Я ожидаю на складе». И чётко вывел номер ворот на улице Багно. Потом зашёл в ворота и на стене возле лестничной клетки написал: «Поручик, внимание! Я ожидаю на складе на улице Багно».

Выходя из ворот, Дробняк ещё на минуту задержался и повторил обе надписи на тротуаре, прямо у входа. Потом вернулся на улицу Багно, залез в хорошо ему знакомый кузов старого «форда» и, удобно устроившись, принялся с аппетитом жевать уже немного чёрствые торунские пряники. Он ощутил приятный покой, хотя болели все кости.

Через два часа на пороге подвала появилась высокая тёмная фигура. Быстро открыв замок, человек исчез на старой лестнице. Йонаш Дробняк даже не вздрогнул. На его губах появилась довольная улыбка: так улыбается человек, у которого сошлись все расчёты.

— А теперь, — прошептал он, — пришёл черёд других. Приближается, панове, минута вашего выхода на сцену.

— Поручика Дзярского нет, — равнодушно ответил милиционер в бюро пропусков Команды милиции.

— Ка-а-ак это нет? — пробормотал Калодонт. — Тогда должен быть кто-то другой! Какой-то дежурный! — воскликнул он уже с отчаянием.

Милиционер снял трубку служебного телефона и сказал:

— Из бюро пропусков. Товарищ инспектор, к поручику Дзярскому просится какой-то гражданин. — Через минуту он положил трубку. — Ваш документ, — обратился милиционер к Калодонту.

Калодонт нервно вытащил документ; милиционер долго выписывал пропуск, наконец, появился второй милиционер и повёл Калодонта в комнату на первом этаже.

 

8

— Ваша фамилия? — спросил Дзярский.

— Новак.

— Имя?

— Генрик.

— Сколько вам лет?

— Тридцать два.

— Где проживаете?

— Анин. Слонечная, четыре.

— Хорошо, — сказал Дзярский и вдруг растерялся. Он не знал, о чём спрашивать дальше. Его охватил страх: такая безынициативность в следствии случалась с ним впервые в жизни. «Но и следствие совершенно исключительное», — пытался он себя утешить.

— Слушайте, Новак, — начал Дзярский, — на вас падает подозрение в совершении двух убийств и многочисленных актов насилия. Поэтому вы и арестованы. По вашему делу состоится открытый процесс. Говорю вам сразу, чтобы между нами не было недоразумений. Чтобы вы не думали, что вас задержали временно, с целью выслушать ваши объяснения. Я уполномочен посадить вас в тюрьму без решения суда.

ЗЛОЙ смотрел на Дзярского холодно, но не враждебно.

— Понимаю, — сказал он через минуту, — и у меня есть к вам просьба.

— Я слушаю, — сухо проговорил Дзярский.

— Нельзя ли здесь где-нибудь умыться?

Дзярский неприязненно на него покосился: эта незначительная просьба, такая обычная и будничная, рассеивала атмосферу, которую он пытался создать вокруг ЗЛОГО. Отказать ему Дзярский не решался, такой он был весь закопчённый и грязный; лицо — в потёках от высохшего грязного пота, одежда — в полосах смазки, наверное, от троса лифта, руки — в пятнах тёмного машинного масла.

— Хорошо, — коротко бросил Дзярский и позвонил.

На пороге появился сержант Мацеяк.

— Сержант, — распорядился Дзярский, — проводите арестованного в умывальню.

ЗЛОЙ вышел за Мацеяком. Дзярский встал и подошёл к окну. Вдали, на северо-востоке, где-то за Вислой, над Жеранью, начинали розоветь тучи; весенний вечер предвещал лучшую погоду, надоедливый резкий ветер утих.

ЗЛОЙ вернулся в комнату, и Дзярский снова сел за письменный стол. Он долго всматривался в чётко изваянное лицо ЗЛОГО, в его светлые искристые глаза. Нет, это лицо и глаза не вызывали у него симпатии. Поручик Михал Дзярский больше всего любил слаженность — слаженность чувств и сердец, так же как и гармонию в человеческом обществе. Он горячо верил, что все силы в мире, все человеческие силы должны быть подчинены власти мысли, разума, мудрых законов.

Человек, сидевший напротив, был каким-то необычным аккумулятором силы, энергии, физической активности, и чем дольше Дзярский в него вглядывался, тем лучше понимал причины его поразительных, невероятных побед. С интуитивной проницательностью он обнаруживал в этом лице и в этой невысокой худощавой фигуре тот наиболее существенный элемент дикой, хищной энергии — элемент, стоящий на грани материальной силы и духовного напряжения, который делал этого человека непобедимым в схватке с самыми сильными, даже с группой вооружённых врагов. Пронзительные, суровые, неопределённого цвета глаза Дзярского неодобрительно изучали ЗЛОГО — равнодушно скользнули по его атлетической грудной клетке и сильным, хотя на вид и не очень мощным рукам, посмотрели на лицо и наконец заглянули в серые, очень светлые глаза арестованного. ЗЛОЙ опустил глаза. Он не выдерживал этот проницательный взгляд — за ним словно стояли неисчерпаемые возможности и сила организующей человеческой мысли.

— Я не убивал… — внезапно отозвался ЗЛОЙ. Сказал это тихо, словно не закончив фразу.

Великолепная интуиция Дзярского забила тревогу. «Чего-то он не договаривает, — взволнованно подумал поручик. — Какое-то слово не произнёс».

— Хотелось бы верить, — раздражённо бросил Дзярский. — Но вы должны доказать это перед судом. И факты, и обстоятельства, а главное — ряд показаний серьёзно свидетельствуют против вас.

— Хорошо, — сказал ЗЛОЙ, — я докажу. Есть свидетель, который подтвердит, что Мехцинский сам упал под поезд.

— Этот низенький? — иронически усмехнулся Дзярский. — В котелке и с зонтиком, да?

— Тот самый, — хмуро ответил ЗЛОЙ, — только я не знаю, где его искать. Видимо, вы, пан, тоже что-то знаете?

— Знаю, — проговорил Дзярский, — знаю, например, что со вторым убийством будет гораздо тяжелее. Разве что докажете своё алиби… — Дзярский внезапно замолчал: он понял, что невольно подсказывает ЗЛОМУ, как ему защищаться.

— Алиби? — на смуглых щеках ЗЛОГО неожиданно вспыхнул румянец. — Это не так-то просто. Вы ведь не поверите, что я в ту ночь допоздна простоял возле одних ворот на Фраските. Впрочем, так же, как стою там каждый день.

— Поверю, — сухо возразил Дзярский, — я кое-что слышал об этих молчаливых серенадах. Однако суд может не поверить.

— Вы официально ведёте следствие? — неожиданно спросил ЗЛОЙ. Новая интонация появилась в его голосе — интонация игрока, со свежими силами возобновляющего игру.

— Вполне официально, — холодно проговорил Дзярский, старательно скрывая беспокойство. — Ваши показания будут записаны. — «Я не в форме, — озабоченно подумал поручик, — если бы это было не так, разве он догадался бы, что я немного волнуюсь? Действительно, всё смахивает скорее на интересный разговор, чем на следствие».

— Тогда прошу занести в протокол, — чётко проговорил ЗЛОЙ, — что я знаю, кто написал ту роковую статью в газете «Экспресс вечорни». Так что, если бы я жаждал мести, то убил бы Эдвина Колянко. — Последние слова он произнёс с подчёркнутой иронией; потом замолчал и украдкой посмотрел, какое впечатление произвели его слова на Дзярского.

Дзярский снисходительно улыбнулся.

— Послушайте, Новак, — искренне сказал он, — всё, что вы говорите, весьма похвально, но вы же не ребёнок и понимаете, что подобные аргументы ничего не стоят. Мифический свидетель и логические умозаключения — слишком слабые способы защиты в процессе по делу об убийстве. Найдите мне человека в котелке, заставьте его дать показания в вашу пользу и убедите меня, что вам ещё до убийства Якуба Вируса был известен автор статьи. Не знаю, как вы сможете всё это доказать. Просто не представляю. В то же время труп репортёра и показания железнодорожника Сюпки — серьёзные доказательства, которые нельзя перечеркнуть.

ЗЛОЙ во второй раз опустил глаза. Он почувствовал себя фехтовальщиком, который внезапно понял, что имеет дело с гораздо более сильным противником.

— Новак, — опять заговорил Дзярский, — вы можете уяснить, что такое законность?

— Постараюсь, — просто ответил ЗЛОЙ.

— Видите ли, в организованном обществе, которое сознаёт свои цели, в развитом обществе существует только одно единое право, и только оно обязывает. Это правовой кодекс, основанный на общепринятой морали, на элементарном различии между добром и злом. Чем совершеннее организация общества, тем больше необходимость в таком праве. Именно в этом и заключается законность.

— Понятно, — сказал ЗЛОЙ. На его лице было выражение такой сосредоточенности, что в душе Дзярского что-то дрогнуло.

— Тогда почему же вы своими поступками отрицаете эту простую и ясную истину? — почти выкрикнул Дзярский. — Если понимаете, то должны также понять, что в нашей стране нет места частной инициативе в области права, что правосудие, творимое собственными руками, — не что иное, как нарушение законности. Авантюрист, который нападает на людей и действует, по его мнению, с благородной целью, с точки зрения закона остаётся авантюристом, нарушающим общественное спокойствие. И вы, Новак, будете за это отданы под суд и, надеюсь… сурово наказаны.

— Значит, — медленно и задумчиво сказал ЗЛОЙ, — вы верите в мои добрые намерения? В мою благородную цель? Никогда бы этого не подумал! Я не сомневался, что вы меня считаете обычным преступником.

— Считал, — пробормотал Дзярский, — но потом изменил своё мнение. К тому же, это не относится к делу. Если хотите знать, я и теперь считаю вас преступником — да ещё каким!

— Нет! Нет! Нет! — внезапно крикнул ЗЛОЙ, подняв стиснутый кулак. — Простите, — проговорил он с искренним сожалением, — прошу меня извинить.

— Вы забываетесь, — сурово напомнил Дзярский. — Обращаю ваше внимание, что вы сейчас на следствии. — Однако в его голосе прозвучала едва уловимая весёлая нотка.

— Мне хотелось бы вам кое-что пояснить, — сказал после некоторого колебания ЗЛОЙ, — вот только не уверен, поймёте ли вы меня.

— Постараюсь, — ответил Дзярский. Ему стало ясно, что приближается минута, которую он подсознательно ждал с самого начала разговора.

— Видите ли, — начал ЗЛОЙ, наморщив лоб от усилий сформулировать свои никогда ещё не высказанные мысли, — я читал как-то одну книжку о тайных организациях Сицилии, о тайных обществах, которые в Италии называются «каморра», о старинной корсиканской вендетте. Прежде чем делать то, что я делал, я долго размышлял и искал свой путь. Так вот, я читал о мафии и пришёл к выводу, что всё это плохо, очень плохо.

— Правильно! — вырвалось у Дзярского, но он тут же спохватился.

— Не знаю, — продолжал ЗЛОЙ, — правильно ли я понимаю. Мне кажется, что мафия и каморры создают собственное право — преступный кодекс, с помощью которого всякая нечисть и бандиты улаживают свои дела. Их самовольные расправы и кровавая месть, по-моему, очень опасны для общества.

— Почему тогда вы так же действовали в Варшаве? — тихо, но выразительно спросил Дзярский.

— Я этого всегда больше всего боялся, — тихо проговорил ЗЛОЙ; он смотрел в глаза Дзярскому прямо, твёрдо и честно, как человек, которому нечего скрывать и который твёрдо верит в то, что говорит. — Всегда, — ещё тише добавил он, — я опасался: то, что я делаю, сочтут за сведение личных счётов. А ведь я вёл воспитательную работу.

— А сегодня вы тоже с воспитательной целью гонялись за одним человеком по всему городу? — спросил Дзярский.

— Нет, — решительно ответил ЗЛОЙ, — сегодня я хотел свести счёты. Но эти счёты тесно связаны с моей воспитательной деятельностью.

— Интересно, — заметил Дзярский с сомнением в голосе.

— Вот послушайте, — сказал ЗЛОЙ, положив руки на стол. — Вы очень хорошо знаете законы, а я не хуже знаю людей, которые ломают законы и обычаи, нарушают спокойствие в нашем городе. Вы, пан, знаете, как и я, что в Варшаве много злых людей — таких, как я. Они нападают, бьют, затевают скандалы, обижают прохожих на улицах. Их называют хулиганами, хотя, признаюсь вам, пан поручик, я не знаю, где и когда заканчивается хулиган и начинается обыкновенный бандит. Негодяй, который режет кому-то бритвой пальцы, потому что ему так спьяну захотелось, — это кто: хулиган или разбойник? Хулиганство — язва на теле Варшавы, и вы это прекрасно знаете. Такие язвы лечат разными способами, но большинство их мне кажется бесполезными. Устраивают конференции, совещаются об этом педагоги, психологи, юристы, милиционеры, работники культуры и врачи. Вы позволите закурить? — внезапно спросил он.

— Пожалуйста, — сказал Дзярский; он внимательно слушал ЗЛОГО, невольно подпадая под влияние его слов. Дзярский подал ЗЛОМУ пачку «Спорта» и спички. Тот прикурил и дал прикурить поручику. — Продолжайте, — попросил Дзярский.

— Я тоже над этим много размышлял, вы не представляете, как много… — внезапная дрожь пробежала по лицу ЗЛОГО, — я даже не знаю, можно ли назвать размышлениями такую… муку. Я не уверен, что вам это известно, но каждый злой человек, каждый проходимец, хулиган и даже бандит переживает в жизни минуту, когда хочет вернуться к людям, к обществу. Перелом наступает по разным причинам. Один полюбит девушку, и тогда… Другой увидит на улице ребёнка и захочет сам иметь такого. Третий зайдёт как-нибудь к товарищу, который пришёл с работы, лежит себе на диване в тапочках, а жена подаёт ему свеженькую яичницу.

Часто это бывает от страха перед наказанием, который находит на человека внезапно, без всякого повода, — неожиданно схватит за сердце, подкатит к горлу и заставит содрогнуться всё тело. Могут ещё быть… Но это не так важно… Главное, что я, простой, неучёный человек, решил помочь варшавским ребятам, чтобы… чтобы они почувствовали такой момент. Вам, пан поручик, должно быть известно, что чаще всего это случается, когда тебе хорошо надают по шее. Когда парень потрётся немного лицом о мостовую, получит несколько ударов каблуком в живот и полежит в больнице, — тогда он начинает понимать, что для него лучше — перестать хулиганить.

Дзярский молча курил. ЗЛОЙ глубоко затянулся и продолжал:

— Есть и такие, которые никогда не переживают переломного момента. Их нужно сурово наказывать. Некоторые не обращают на него внимания, смеются над ним, топят в водке. Этих тоже нужно карать: им уже ничего не поможет. Но тем молодым, самым молодым, которые выходят на варшавскую улицу и верят, что важнейшая вещь в мире — ударить, причём так, чтобы человек больше не поднялся, — им ещё нужно дать возможность изменить свои убеждения. Их нужно воспитывать. Они должны на собственной шкуре убедиться, что нет непобедимых, что самый крутой из них может встретить ещё более крутого. Вы знаете, пан поручик, — с горечью сказал ЗЛОЙ, — иначе нельзя. Когда я кого-то бил, то делал это для того, чтобы он никогда не возвращался к хулиганству. Я убеждён, что в восьми случаях из десяти мне удалось достичь цели. Мне легче было бы убить негодяя, чем отпустить его, зная, что завтра он снова возьмётся за своё.

— Глупости! — холодно заметил Дзярский. — Глупости вы говорите, — и внезапно замолчал. — А откуда вы всё это знаете? — спросил он через минуту. — Вы что, психолог?

— Психолог или нет, — ответил ЗЛОЙ, — но, видите ли, что тут много говорить — я один из них.

Это прозвучало так искренне и непосредственно, что Дзярский снова растерялся.

— Новак, — через минуту заговорил он, — у меня к вам просьба.

— Да, — задумчиво отозвался ЗЛОЙ, — я вас слушаю.

— Говоря о причинах, вызывающих такие перемены в злых людях, вы чего-то не договорили. Помните? Не могли бы вы назвать ту, последнюю причину?

— Могу, — просто ответил ЗЛОЙ. — Эта причина — укоры совести…

Он склонил голову и обхватил её ладонями. В его позе было безграничное отчаяние. У Дзярского защемило сердце. «Что за истерия!» — подумал он, но тут же смущённо покраснел. Во всём облике ЗЛОГО не было истерии — было страдание. Вот он поднял голову: глаза его погасли, две глубокие морщины залегли у рта. На лице было выражение муки; кошмарное чувство вины, которую никогда не искупить.

«Какой ужас! — невольно подумал Дзярский, — жизнь этого человека, должно быть, настоящий ад. Но почему я до сих пор не замечал этих морщин?»

— В сорок восьмом году, — снова заговорил ЗЛОЙ, и Дзярский почувствовал, как у него мороз пробежал по коже, — в начале сорок восьмого года я был одним из известнейших хулиганов в Праге. Теперь вы понимаете, пан поручик, что это не пустая похвальба, ведь я мог стать крупной фигурой и пользоваться славой не только местного значения, верно? Я принадлежал тогда к компании Буховича. Это известная банда, развившая широкую деятельность в пригородных поездах. Продавали главным образом самогон — дешевле монопольной водки, ну и ещё занимались другими, более мелкими, но не менее выгодными делами.

Нечего скрывать — это было моё окружение. Я родился в семье мелкого торговца-колбасника. Отец был человеком бедным, но нечестным, в простейшем значении этого слова: участвовал в тысячах грошовых махинаций и афёр и имел тесную связь с той тёмной массой убогих спекулянтов, посредников, мошенников и аферистов, которых так много на сельских ярмарках и на рынках большого города. С малых лет я видел, как вокруг меня они склонялись перед силой кулака, перед жестокостью, которые в нашем окружении назывались мужеством. Там, в нищих лачугах Брудна и Пельцовизны, Шмулек и Таргувека, у меня на глазах происходило всё: кровавые пьяные оргии и скотская любовь, появлялись знаменитые в то время бандиты и скупщики краденого; та топкая среда полупреступников, где жил и я, была для них идеальной почвой.

Мой отец ходил всегда пьяный и в те минуты, когда не бил меня, сажал к себе на колени и, дыша водкой, пел свою любимую песенку об улане, который пришёл на побывку домой, был приглашён на свадьбу и порубил кавалерийской саблей всю свадебную процессию за то, что его кто-то обидел. Вся эта история якобы случилась когда-то на Черняковской улице, но, войдя в песню, стала гимном варшавских подонков. В то время она производила на меня большое впечатление, и семейные праздники — именины или крестины — я считал неудачными, если они не заканчивались дракой и вызовом скорой помощи.

В таком окружении я рос и вырос вполне его достойным — как говорится, кровь от крови, плоть от плоти. С детства у меня проявились большие способности к драке, настоящий талант. Боюсь, мне не удастся вам объяснить, как и откуда я узнал эту науку. Просто умею драться, как другие умеют рисовать картины, писать стихи или прекрасно петь, — ЗЛОЙ грустно, смущённо улыбнулся. — Когда мне было двадцать пять лет, я уже прославился. В округе все знали, что я лихой боец. Отец мной гордился, а люди боялись. Друзья, расчувствовавшись за рюмкой водки, говорили, что не понимают, почему я не извлекаю пользы из своего таланта. Видите ли, пан поручик, я не любил краж и разбоя — мне по душе были только драки. Бой до окончательной победы, когда ты швыряешь противника на землю и заставляешь сдаться, — вот что меня увлекало. Я мог бы убить человека не из корысти, а потому что он не хотел покориться моей воле. Пражская братва считала меня чудаком, но из боязни этого не высказывала; в их головах никак не укладывалось, что у парня, который может иметь всё, иногда не хватает даже на сигареты. И только Владек Бухович понял, в чём дело, и сумел меня использовать.

Злой замолчал на минуту и, закурив сигарету, дважды жадно затянулся.

— Бухович… это была звезда. Это был ас. Он происходил откуда-то из Секерок, из самого сердца джунглей варшавского преступного мира. В Праге появился сразу же после войны и тут же проявил себя в известной афёре с рембертовским самогоном. Бухович тоже имел незаурядный талант: это был настоящий организаторский гений. Встретились мы с ним как-то на гулянке, на именинах одного из его людей. Два дня пьянствовали в маленьком покосившемся домишке, где-то на Кавенчинской, и вот на рассвете третьего дня Бухович выгнал всех из комнаты и сказал мне: «Мы вдвоём много чего можем сделать. Я буду думать, а ты делать. Ну как? Согласен?» — Я согласился. Мы выпили всю водку, какая была в доме, и легли спать. Проснулись уже верными, преданными друзьями.

Бухович был немного старше меня. И гораздо ловчее. Он знал, как со мной обращаться. Мне была известна его причастность к какому угодно свинству — от обычного грабежа до продажи метилового спирта, — но меня он к своим делам не привлекал. Это было время, когда Бухович основал целую систему шантажа и насилия. Он мечтал организовать шайку террористов, держащую под контролем весь преступный мир Праги, шайку, заправляющую всем: базарами, ярмарками, нелегальной торговлей мясом, снабжением города самогоном, чёрной биржей, мелкими валютными спекуляциями, афёрами с фруктами и транспортом, всевозможными тёмными делами аферистов всех мастей.

Это был грандиозный дерзкий план, и, надо признать, он меня увлёк. Работа была как раз по мне, понимаете, пан поручик? В глубине души я презирал этих людей, но для меня было истинным наслаждением карать виновных, брать с них выкуп и дань, силой заставлять их мне покоряться. И вскоре я прославился в Праге как сообщник и правая рука Буховича.

Бухович не был мелочным: он всегда подчёркивал наше равноправие, не строил из себя начальника, хотя и был организатором всех афёр и руководил мной. Почему он себя так вёл? Боялся меня. Этот по-звериному сильный, страшный человек, для которого убить кого-то было всё равно, что выпить рюмку водки, боялся меня с первой минуты нашего знакомства. Не могу объяснить, почему — знаю только, что, глядя на него, всегда ощущал, как его пробирает внутренняя дрожь. Он никогда не выдерживал моего взгляда, сразу отворачивался, не мог смотреть прямо в глаза. Часто повторял за рюмкой водки: «Я не понимаю тебя, слышишь? Не могу понять, почему ты безразличен к деньгам, не ищешь власти».

И в самом деле, я ни к чему такому не стремился. Мне вполне хватало моей славы и того, что я жил у себя на родине. Пан поручик, поймите меня правильно, — я не злоупотребляю громкими словами. Моей родиной были тёмные улочки на окраине, с разбитой мостовой, пропахшие капустой грязные лестницы облезлых старых каменных домов Праги, дешёвые бары с фанерными перегородками и тёплые тёмные закоулки базарных рундуков. — Здесь я играл в карты, пил водку, обнимал девчонок, курил, слушая бесконечные рассказы и разговоры; в грязи, между этими рундуками, я бился и побеждал; тут проходила моя молодость. В то же время Владек Бухович с дикой ненасытностью жаждал денег и власти и, возможно, именно поэтому в конце концов решил меня убить. Видимо, он не мог осуществить свои замыслы, имея при себе приятеля, которого смертельно боялся, в присутствии которого превращался просто в тряпку.

— Удобный случай? — ЗЛОЙ криво усмехнулся, и внезапно усмешка его перешла в гримасу страдания и муки, словно от страшного воспоминания. — Случай подвернулся совсем неожиданно. Началось так: мы вчетвером ехали пьяные с Восточного вокзала в Карчевье, на какую-то большую пьянку, на именины к одному из продавцов мяса на чёрном рынке. Бухович, я и ещё двое из его личной охраны.

В пригородной электричке мы распоясались не на шутку: скандалили, пили — никто в вагоне не осмеливался нам и слова сказать. Вам знакомы такие вещи, пан поручик, не правда ли? Конечно, наш вид говорил сам за себя: люди убегали из переполненного вагона, кондуктор там и не появлялся. Я был пьян в стельку и готов на всё. Вдруг Бухович коснулся меня: «Генек, посмотри, какая куколка». Я глянул: на лавке сидела молодая красивая женщина, возле неё — молодой человек, наблюдавший за нами со сдержанным гневом и одновременно страхом в глазах; он был в одежде, перешитой из американского военного тряпья.

Я посмотрел на этого человека, наши взгляды встретились, и хотя голову мне одурманила водка, я заметил в его глазах нечто такое, что возбудило во мне стыд и в то же время безудержное желание устроить скандал. Я сказал Буховичу: «Бьюсь об заклад, что поцелую её в присутствии этого типа». Бухович как-то недобро усмехнулся. «Давай, — сказал он, — ставлю, что хочешь». Тогда я не понял, что это была провокация; во мне взыграла бешеная неукротимая амбиция. Шатаясь, я подошёл к лавке, на которой сидела женщина. Хорошо помню, что весь вагон замер. Я вообще помню всё до мелочей, хотя и был пьян…

ЗЛОЙ опустил голову и снова обхватил её руками. В комнате было совсем темно, но Дзярский не зажигал света.

— Помню, я склонился над ней, что-то бормоча… — продолжал ЗЛОЙ, подняв бледное лицо, — она вскочила с места. Тогда я даже не заметил, что она была беременна. Я приблизился к ней вплотную, но передо мной стал тот мужчина в перешитой из военного тряпья одежде. Когда он так стоял, ожидая нападения, я, хоть и пьяный, не мог не заметить, что у него не было руки и ноги. Но тут Бухович сзади крикнул ему: «Ты! Получеловек! Убирайся отсюда! Генек! А ну-ка дай этой жертве жизни, зачем такому существовать!»

Мужчина отпихнул меня здоровой рукой, а сам даже зашатался от усилия, еле удержался на своём костыле. Всё, что случилось потом, помню до боли ясно. Я усмехнулся, женщина вскрикнула и упала, сзади начал страшно плакать какой-то ребёнок… Я подошёл к инвалиду, который пытался защищаться костылём. Отбросил костыль, как спичку, и дважды ударил его по лицу. Он упал на лавку. Тогда я схватил его за одежду и по полу потянул в проходе между лавками, всё время пиная и, отрывая единственную руку, которой он отчаянно хватался за лавки.

Вокруг никто и не шевельнулся. Так я дотащил его до выхода. Вы знаете, что старые довоенные вагоны даже плотно не закрывались, ездили с открытыми дверями. Я поднял его, как тряпичную куклу, и швырнул в чёрное пространство за вагоном. Он судорожно схватился рукой за поручень у двери. Я нагнулся над его головой, которая билась о подножку, и увидел глаза этого человека… Они запомнились мне на всю жизнь — такие испуганные, полные тоски и бессильной, страшной мужской ярости. А меня тогда словно волной подхватило. Я стал отрывать его пальцы от поручня и топтать их. Он повис на секунду в воздухе, но, падая, ещё ухватился за вытертый резиновый порожек. Раздался страшный крик, который я слышу поныне и не забуду никогда… В эту минуту поезд подошёл к станции Юзефов. Вы знаете эти массивные бетонные перроны. Вагоны подходят к ним почти вплотную… В тот вечер между одним из вагонов и перроном свалилось окровавленное человеческое тело.

ЗЛОЙ опустил голову и снова поднял её; по его застывшему лицу катились две слезы…

— Бухович вытолкнул меня из вагона, — продолжал он сухим, деревянным от усталости голосом. — Мы выбежали со станции, никто нас не задерживал. В ту минуту мы были готовы сражаться хоть с целым взводом милиции: невинно пролитая кровь окончательно затягивает в болото преступлений. Бухович остановил на шоссе какую-то машину и, пообещав большую сумму, приказал шофёру ехать до Карчевья. В машине оказалось, что я поранил правую руку, из которой текла кровь; я велел остановить машину. Меня стали убеждать, что лучше потерпеть до Карчевья. Тогда я молча схватил Буховича за горло окровавленной рукой.

Машину остановили, я сошёл в чистом поле, а им велел уехать. Часа два я бродил где-то за Отвоцком, по холодной осенней стерне и перелескам. Потом пришёл на станцию Отвоцк, где мне перевязали рану. В Отвоцке уже было известно об убийстве в Юзефове. Отчаянно борясь с самим собой, я до конца выдержал перевязку. Потом пошёл пешком вдоль железнодорожной колеи до Юзефова.

Там на станции, хотя уже прошло немало времени, толпа прямо кипела, всюду призывали к самосуду. Я вошёл в толпу, превозмогая в себе бешеное желание крикнуть: «Люди! Это я, я сделал!» Слова разрывали мне сердце, стояли в горле. Только тогда, когда милиция стала составлять протокол и я узнал фамилию и адрес убитого, что-то во мне затихло, замкнулось навсегда. Я знал, что делать, хотя и не смог бы это тогда выразить словами. Сколько бывает горя из-за того, что мы не умеем иногда что-нибудь высказать, правда, пан поручик?

ЗЛОЙ усмехнулся бледной, невесёлой усмешкой. Дзярский молчал.

— Та женщина, его жена, — продолжал ЗЛОЙ, — жила в Свидре. Я три ночи бродил вокруг её дома. Её не было: лежала в больнице. К счастью, она не родила преждевременно. Через три дня уже вернулась домой. Ещё с неделю я ходил в дождливые ночи под её окнами, пока мне не удалось застать её одну. Без колебаний я вошёл на веранду. Женщина сидела в комнате, возле стола, в бледном свете лампы, с чёрным шерстяным платком на худых опущенных плечах. Я тихонько постучал в окно; сердце у меня чуть не выскакивало из груди. Она не слышала моего стука или, возможно, подумала, что это дождь барабанит по стеклу.

Я нажал на ручку двери, тихо вошёл в комнату и стал у порога; с моего плаща стекали струйки прямо на пол. Тогда она встала, повернула голову и увидела меня. Побледнела от страха и тяжело опустилась в кресло, положила руки под сердце, на живот. Я видел, как её черты исказила боль. И тут мне стало так страшно, что она упадёт, потеряет сознание, что с ней что-то случится. Но я не мог выдавить из себя ни единого слова, будто кто-то положил мне в горло свинец.

Тем временем она, казалось, приходила в себя после первого шока. В глазах её что-то блеснуло, красные пятна выступили на лице и на шее. Я, не спросив разрешения, сел на стул — впервые в жизни у меня подкосились ноги, вытащил из кармана револьвер и положил перед ней на стол. Она даже не вздрогнула, увидев оружие. С неимоверным усилием, выговаривая слова по складам, я сказал:

«Не могу себя заставить идти в милицию. Не умею. Стреляйте! Жизнь за жизнь».

Она с минуту дико смотрела — так дико, что меня охватило странное чувство: осталось всего несколько секунд, вот сейчас закончатся мои мучения. Но женщина вдруг закрыла лицо руками и крикнула: «Нет!» Оторвала руки от лица, глаза у неё были сухие, блестящие, на лбу — красноватые пятна…

«Нет! — крикнула она, — вы не можете отдаться в руки милиции, а я не могу убивать! Хотя ничего в жизни я так не желала, как убить вас в эту минуту!» И она горько зарыдала. Не знаю, долго ли я так сидел, слушая её плач, который словно рвал клочьями кожу с моего тела, раздирал сердце. Не знаю также, как случилось, что я встал, приблизился к ней и погладил по волосам. Она судорожно отшатнулась, как будто её коснулся прокажённый. Всхлипывая, сказала:

«У меня был только он. А сейчас нет никого. Я хочу уехать отсюда. Слышите?! — пронзительно вскрикнула она. — Я хочу выехать! Чтобы родить ребёнка не здесь, а как можно дальше от этого места!»

Не знаю, откуда у меня взялись такие слова. Я ласково повторял: «Успокойтесь, пани, ради Бога! Успокойтесь, это может вам повредить…»

Внезапно она вскочила, открыла шкаф, порылась там, вынула какую-то вещь и сунула мне в руки. «Продайте это, — сказала она сквозь слёзы, — мне нужны деньги на отъезд». Я посмотрел: это был великолепный, большой, чистой воды бриллиант. «Завтра, — сказал я, положив перстень на стол, — у вас будут деньги». Женщина истерически закричала:

«Нет! Нет! Заберите! Я не хочу его иметь! Этот перстень приносит несчастье! Я знаю! С той минуты, как он у меня, произошли страшные вещи. Хватит! Хватит! Мне нужно от него избавиться!» Она снова упала в кресло, закрыв лицо руками. Я оставил на столе перстень и выбежал из комнаты. Помню, мне показалось наивным суеверием, что она хотела избавиться от такой драгоценности; я не был суеверен.

На улице я долго стоял под ливнем, словно одурманенный. Мою душу терзала боль, какой я никогда ещё не знал. Меня мучила пронзительная жалость: произошло то, что уже до конца жизни будет со мной, и нельзя это отбросить, изменить, отвратить, — я даже бился головой о холодный, скользкий деревянный фонарный столб.

В тот же вечер я пришёл к Буховичу и потребовал миллион злотых наличными. Он сказал, что таких денег при нём сейчас нет, и спросил, зачем мне столько. Я ему откровенно объяснил, для чего. Он ответил со странной усмешкой, на которую я тогда не обратил внимания: «Я всё устрою. Придёшь завтра, поздно вечером».

На следующий день днём я поехал в Свидру. Было уже темно, когда я подошёл к её домику. Мне сразу же бросилось в глаза, что дверь на веранду открыта, а в комнате темно. Я перепрыгнул через заборчик и балюстраду веранды, вбежал в комнату. Дрожащими руками нашёл выключатель. При свете электрической лампочки я увидел: на столе лежала женщина с чёрным платком на плечах. В спине торчал дешёвый пружинный нож с деревянной рукояткой. Чёрный платок порыжел от крови.

Во мне что-то вспыхнуло и тут же погасло — словно перегорела спираль в электроплитке. Какое-то страшное, мертвящее спокойствие наполнило сердце. Я оглядел комнату, погасил свет и вышел. Я стал причиной слишком страшных несчастий, чтобы поддаваться чувствам. Нужно было как следует всё обдумать. Обдумать, а потом действовать.

Через два часа я разыскал в одном из пражских кабаков человека из банды Буховича. Он любил пружинные ножи с деревянными рукоятками. Сидел за столом, ел почки с кашей и запивал водкой из поллитровки. На пальце у него блестел мириадами искр чудесный бриллиант. Я даже усмехнулся, вспомнив, что бедная женщина была права, когда кричала, что есть вещи, которые приносят несчастье. Наверное, это была страшная усмешка, потому что люди стали с ужасом расступаться передо мной, а у официанта, стоявшего за стойкой, выпала из рук бутылка.

Я подошёл к тому, что сидел за столом. Это был сильный парень, типичный варшавский бандит, атлетического телосложения, со шкурой гиппопотама, ко всему равнодушный, никчёмный, но живучий, как гад. Я вызвал его в тёмный двор за кабаком; он пошёл за мной без опаски — считал своим. Во дворе, с краю, я увидел что-то вроде голубятника; помню ещё какую-то колоду — наверное, это был дровяной сарай. Нет, я не убил его… То, что осталось от этого человека, вы можете увидеть и сегодня: он нищенствует в пыли и грязи на ярмарках, в местечках под Варшавой. Я только лишил его перстня, руки и ноги.

Остался Бухович, — продолжал свой рассказ ЗЛОЙ, — ловкий Бухович, который держал меня в руках, потому что и второе убийство в какой-то мере автоматически легло на меня. Вот в чём заключался план Буховича: связать меня преступлениями, загнать в ловушку, из которой нет выхода, чтобы я вынужден был позвать его на помощь. Таким образом он хотел избавиться от страха передо мной. Это бы ему удалось, если бы я запил. Но я искал не водки, а его самого. Он испугался и удрал через заднюю дверь кабака, где я его наконец нашёл. А потом прислал одного из своих людей и просил передать, что хочет ночью со мной встретиться.

Я пошёл, но Бухович меня обманул; он пришёл с четырьмя сообщниками, у которых были ножи, ломы и железные трубы. Молча они накинулись на меня. Несколько минут я защищался, но борьба закончилась моим поражением. Однако Бухович боялся меня до конца, до той самой минуты, когда наклонился ко мне, чтобы проверить, жив ли я ещё. Дважды на прощание он второпях пнул меня ногой в лицо — думал, что пинает труп.

Но я остался в живых и когда пришёл в себя и дополз до уличного фонаря, то уже знал, что буду жить. На следующий день какая-то газета напечатала в рубрике происшествий сообщение о том, что обнаружен неизвестный человек, умиравший под фонарём на окраине города. Я только усмехнулся, вспомнив, что у меня в кармане лежит тот роковой бриллиант. Мне казалось, что своими ранами и кровью я победил его фатальную силу.

ЗЛОЙ положил руку на письменный стол: на среднем пальце сверкал прекрасный бриллиант. Из его груди вырвался глубокий, тяжёлый вздох.

— Когда я через три месяца вышел из больницы, — сказал ЗЛОЙ, — Бухович куда-то исчез. Я долго его искал, а потом поехал на освобождённые земли. Полтора года работал в поле. Очень много читал, старался учиться и думал… Позади у меня целые недели бессонницы, пан поручик! В эти ночи я понял, как должны жить люди, понял, что невозможно решить какую бы то ни было проблему в мире двумя, даже самыми сильными, кулаками.

Потом вернулся в Варшаву, работал на строительстве чернорабочим. Я был незаметным, молчаливым, никому не бросался в глаза и не встречал никого из свидетелей моей прежней славы. Но Варшава — большой город, а в большом городе нет спокойствия. В селе я только и думал, как бы искупить свой грех, а в Варшаве стал думать о другом. Я люблю этот город, поручик, а любовь заставляет действовать. Тогда я, собственно, и начал то, что вам уже известно…

ЗЛОЙ поднялся. С минуту постоял, выпрямившись, как чёрный восклицательный знак, в мягких сумерках, на фоне вечернего варшавского неба.

— Мне кажется, то, что я делал, было правильным выводом из моей прежней жизни, — проговорил он. — Верю в справедливость этого. Не желаю и не отрекаюсь от того, что делал. Вот и всё.

Он закончил рассказ и сел. Дзярский включил настольную лампу; яркий электрический свет разделил комнату на три части. ЗЛОЙ сидел в средней, светлой. На лице его была усталость.

— Человек, которого вы сегодня преследовали, Бухович, да? — после долгого молчания задал вопрос Дзярский.

— Да, — ответил ЗЛОЙ.

— А слышали вы что-нибудь о Кудлатом? — поспешно спросил поручик.

— Слышал, — утомлённым голосом сказал ЗЛОЙ, — понимаю, что вы имеете в виду. Вы думаете, что Бухович и Кудлатый — одно и то же лицо? Возможно. Я тоже так думал. Но если бы я попытался разгадать эту загадку, то снова запутался бы в грязных сетях спекулянтских и бандитских шаек. Между тем, прошу правильно меня понять, пан поручик… Я не только спал на матрасах первых рабочих общежитий Варшавы. О, этакий скромный, всегда усталый каменщик в пропотевшем под курткой свитере! Я хотел там спать и хотел иметь дело с кирпичом. А Кудлатый — человек, вращающийся наверняка в законспирированной среде спекулянтов. Бухович бежал от меня в прекрасном оливковом лимузине. Марки «гумбер», как сказал шофёр, ехавший со мной в «Варшаве».

— Шофёр Шмигло, — бросил Дзярский, — да? Говорите, «гумбер»? — усмехнулся он, как человек, который после долгих блужданий выходит на хорошо знакомую дорогу. — Новак, — проговорил поручик, вставая, — до суда будете сидеть в тюрьме… Да, — добавил он, что-то припомнив, — увидим ещё, чего хочет один из самых верных ваших компаньонов. Прибежал сюда сразу же после того, как вас арестовали.

— Из моих компаньонов? — переспросил, не моргнув глазом, ЗЛОЙ. — У меня нет никаких компаньонов.

— А пан Юлиуш Калодонт, ожидающий за этой дверью? Зачем он пришёл сюда, как не спасать арестованного друга? Связи между людьми, пан ЗЛОЙ, автоматически выявляются именно в такие минуты.

— Вы мыслите логично, — согласился ЗЛОЙ без малейшей обиды. — Что поделаешь!

Дзярский подошёл к двери и открыл её.

— Прошу, — обратился он к кому-то в другой комнате, — вы ведь ко мне, да?

Юлиуш Калодонт встал со стула, от удивления вытянув перед собой палку, и уставился на Дзярского одуревшим взглядом.

— Так вы были здесь? Всё время? — пробормотал он наконец.

— Очевидно, — сказал Дзярский, — позвольте…

Калодонт переступил порог и пошатнулся, увидев сидящего у стола ЗЛОГО. Он стоял, как воплощение безграничного удивления, палка ходуном ходила в его дрожащей руке.

— Гений! — выкрикнул Калодонт, водя палкой в воздухе от Дзярского к ЗЛОМУ и назад, словно бы связывая их. — Гений! Всё предвидел! Вы оба — вместе! Это чудесно!

— Что вы хотите сказать? — сухо поинтересовался Дзярский.

— Кто всё предвидел? — тихо переспросил ЗЛОЙ.

Глаза Калодонта некоторое время словно всматривались куда-то в пространство.

— Кто? Спрашиваете, кто? Такой маленький, низенький, в котелке, с зонтиком…

Установилась глухая тишина. ЗЛОЙ медленно поднялся с кресла. Дзярский нервно кашлянул.

— Пан поручик, — внезапно воскликнул Калодонт, обращаясь к Дзярскому, — не думайте, что вы всё знаете, — глаза рассерженного старика метали гневные молнии. — Я сюда пришёл не для того, чтобы спасать жизнь этого пана, — он указал на ЗЛОГО, — но… — тут Калодонт начал полную драматизма борьбу с собственным пиджаком, которая закончилась тем, что он вдруг извлёк из кармана белый конверт и бросил его на письменный стол. — Это для вас! — воскликнул он. — Для вас обоих! Такова воля того, кто вам адресовал письмо. Вы должны вместе его прочесть. — И добавил, одновременно загадочно и трагично: — Только бы не оказалось слишком поздно!

Белый конверт упал между Дзярским и ЗЛЫМ. Было какое-то тайное приказание в странных словах Калодонта, которое не позволило ни одному из них протянуть руку к письму. Дзярский молча встал и перешёл к узкой стороне стола. ЗЛОЙ стал позади него.

— Распечатайте, — сказал ЗЛОЙ.

Дзярский вскрыл конверт. ЗЛОЙ склонился над ним и стал читать через его плечо. У Юлиуша Калодонта перехватило дыхание: минута была очень напряжённая, настолько напряжённая, что у него подкосились ноги, и он опустился на стул.

Письмо состояло из трёх фраз, написанных мелким, но необыкновенно чётким почерком. В конце был выведенный круглыми буквами подробный адрес. И стояла подпись: Йонаш Дробняк.

Дзярский бросил письмо на письменный стол, сунув обе руки в карманы, отвернулся, сделал несколько шагов и стал у окна. «Интересно, — кольнуло что-то Калодонта в сердце, — что в этом письме? Чего ожидает Дробняк?» — Он хотел было протянуть руку к листочку бумаги, но не смог: волнение парализовало его движения. ЗЛОЙ тихо подошёл и стал за спиной Дзярского.

— Поручик, — прошептал он.

Дзярский не ответил. Казалось, он всматривался в вечер за окном, но глаза у него были полузакрыты.

— Поручик… — мягко проговорил ЗЛОЙ, — это мой последний шанс. С завтрашнего дня я надолго сяду за решётку. Позвольте мне… Я вернусь к вам с Буховичем. Тогда моя жизнь будет иметь хоть какой-то смысл.

— Вы убьёте его, — охрипшим, нетвёрдым голосом проговорил Дзярский.

— Не убью, — тихо ответил ЗЛОЙ. — Могу поклясться.

— Идите… — разрешил Михал Дзярский; он нервно зевнул и потёр ладонями лицо.

Когда поручик обернулся, ЗЛОГО уже не было в комнате. Одним прыжком Дзярский подскочил к телефону и поднял трубку.

— Караульная! — крикнул он. — Прошу выпустить гражданина, который только что был у меня.

Юлиуш Калодонт поднялся медленно, с необычайным достоинством. Неуверенной походкой растроганного человека приблизился к Дзярскому, протянул обе руки, схватил поручика за плечи и сильно его тряхнул. Не в силах вымолвить ни слова, он всю свою благодарность вложил в этот жест.

Мгновенным, но деликатным движением Дзярский сбросил со своих плеч ладони Калодонта и рванул дверь, выкрикнув:

— Мацеяк! Клюсинский! Инспектора! Караульная группа! Автомашины! Перекройте всю Гжибоковскую площадь и выходы на улицы Пружную, Багно, Крулевскую, Граничную! Мацеяк, мой «ситроен»! И вы поедете? — неожиданно обратился он к Калодонту.

— Нет, — ответил тот, — я немного утомлён… — он хотел сказать «слишком стар», но самолюбие взяло верх.

В погнутой, проржавевшей рамке окошка старого «форда» замаячила тёмная фигура. Йонаш Дробняк проснулся после тревожной дремоты и быстро поднёс руку с часами к мглистой полосе света, падавшей из окна второго этажа дома напротив. Была почти половина одиннадцатого. «Что с Калодонтом, — подумал Дробняк, — а вдруг ему не удалось? Я дал ему трудное задание. Неужели оно ему не под силу? Может, оно невыполнимо?»

Какой-то человек несколько секунд возился с замком и, наконец сняв его, исчез в чёрном провале лестницы, ведущей в подвал. Дробняк выбрался из старого, разбитого кузова и подошёл к лестнице. Слева, от ворот, быстро приближалась какая-то невысокая тень. Дробняк спрягался за моток старого кабеля.

— Сюда, — тихо сказал он через секунду, когда тень проскользнула мимо него. Тень расплылась в чёрных недрах заваленного всяким хламом двора так же неожиданно, как прозвучали слова Дробняка. В темноте засветились белые, почти прозрачные глаза. Дробняк вздрогнул.

— Я рад, что наконец имею возможность увидеться с вами, — сказал он, прикрывая изысканной учтивостью неуверенность в голосе. Вышел из своего укрытия и вежливо приподнял котелок. — Я вижу, вы вовремя получили сведения о кооперативе «Торбинка» и его руководстве. А где поручик Дзярский? — сразу же добавил он.

— Это, прежде всего, моё дело, а не поручика Дзярского, — сухо проговорил ЗЛОЙ.

— Пожалуй, — согласился Дробняк. — Только, знаете, тот тип внизу вооружён.

— Я знаю, — сказал ЗЛОЙ, — он уже несколько раз сегодня в меня стрелял.

— Ну, — проговорил Дробняк, вежливо поклонившись, — тогда не о чем и говорить. Надеюсь, — он с уважением пропустил ЗЛОГО вперёд, — вы позволите…

ЗЛОЙ толкнул дверь склада и осторожно поставил ногу на ступеньку ведущей вниз лестницы.

— Что тут происходит? — подумал Филипп Меринос, вдыхая воздух, насыщенный дымом после взрыва. Минуту поколебавшись, вытащил револьвер и медленно, осторожно вышел в подвал. Не зажигая света и ловко лавируя в хорошо знакомом помещении, он добрался до подвижной стены, нажал на неё, открыл — и стал как вкопанный: фанерная дверь в глубине подвала была выломлена, а посредине сидел Кудлатый, совсем пьяный, и рылся в разодранном чемодане из дорогой чёрной кожи. Полными пригоршнями он перебирал золотые монеты, рулоны долларов, драгоценности, играл слитками золота. Страшная ярость, затемняющая сознание, сверкнула в глазах Мериноса. Забыв задвинуть стену, он сделал три шага вперёд и остановился возле Кудлатого.

Тот поднял от чемодана грязное лицо и посмотрел на Мериноса мутными слезящимися глазками. В них не было враждебности.

— У…а…ек, — промычал он и рукой указал на подвал, за подвижную стену, — бах… бах! — он сделал движение рукой, изображая пикирующий самолёт и взрывы бомб. Дружелюбным жестом Кудлатый поднял вверх наполовину наполненный водкой стакан и протянул его Мериносу. Тот с секунду постоял неподвижно, ошеломлённый; потом молча, резким движением, изо всех сил швырнул стакан с водкой прямо в низкий, заросший волосами лоб Кудлатого. Разбитое стекло и едкая жидкость ослепили Кудлатого. Но Меринос не ударил второй раз. Кудлатый стал на четвереньки, скуля.

Только теперь Меринос стал его бить. Кудлатый жалобно стонал, в его животном сознании никак не укладывалось, почему приятные вещи — война и бомбардировка — вызвали у его господина и повелителя такую необузданную ярость. Меринос тяжело, со свистом дышал, им всё больше овладевала усталость. Когда он нагнулся над чемоданом и стал бросать в него валявшиеся на полу ценности, ноги его не держали.

Кудлатый с усилием приподнял своё массивное тяжёлое тело, стал на колени и принялся неуклюже вычёсывать пальцами из косм осколки стекла; его тёмное обрюзгшее лицо было в крови.

— У…а…ек! У…а…ек!.. — бормотал он с хриплым тупым сожалением.

Меринос обернулся и выпрямился. Взгляд его упал на подвижную стену. В её просвете стоял ЗЛОЙ, а за ним — Йонаш Дробняк. Меринос молниеносно поднял револьвер, который всё время держал в руке, и в ту же минуту полуослепший Кудлатый, стоя на коленях, припал к его руке, пытаясь поцеловать её с рабской покорностью. Из направленного вверх дула грянул выстрел, и одновременно тёмная фигура невероятным прыжком перемахнула через весь подвал.

Меринос почувствовал, как кто-то с адской силой выкручивал ему пальцы и вырывал из рук револьвер. Оглушительный удар пришёлся по голове — словно возле его подбородка разорвалась граната. Когда Меринос опомнился, он лежал в углу подвала. За три шага от него над чемоданом из блестящей чёрной кожи стоял ЗЛОЙ, внимательно всматриваясь в Мериноса белыми глазами, в которых не было гнева, а только какая-то непонятная решимость. А Йонаш Дробняк склонился над Кудлатым и приставил дуло большого браунинга к его грязной всклокоченной седой голове.

— Владек Бухович, — сказал ЗЛОЙ, — выбирай… или попадёшь в милицию, или выйдешь здесь на последний бой со мной. Или ты выйдешь отсюда, или я!

Меринос понимал всё с необычной ясностью, несмотря на привкус крови во рту и боль в разбитой челюсти. Он не чувствовал себя оглушённым, только отвратительный гул страха наполнял его уши, рвал сердце на тысячи трепещущих кусочков.

— У…а…ек! У…а…ек! — отчаянно, по-звериному бормотал Кудлатый.

Меринос с усилием поднялся на затёкших руках и встал, опираясь о стену. Только теперь он заметил на земле, под стеной, голубоватый блеск своего револьвера. Болезненно, глубоко вздохнул и, ни малейшим движением лица не выдав своих намерений, сразу кинулся на ЗЛОГО. Его мощный кулак, словно таран, ударил прямо в лицо врага. ЗЛОЙ отлетел назад, глухо стукнулся плечами о стену, но успел наклонить голову. И когда Меринос, у которого в мыслях было только одно: «Стрелять! Убить!» — рванулся вперёд, мгновенно нагнулся и протянул руку к револьверу, сухой, короткий, но страшный удар в челюсть подбросил его вверх и толкнул на средину помещения.

Пытаясь опереться на руку во время падения, Меринос попал на одну из литровых бутылок из-под водки; не растерявшись, он бросился в сторону и метнул бутылку с силой пушечного выстрела. Дробняк испуганно прижался к стене, но не убрал дуло от виска Кудлатого.

ЗЛОЙ едва заметно отклонил голову. Послышался звон стекла: большая бутылка разбилась на бесчисленное количество осколков, ударившись о противоположную стену. По лицу ЗЛОГО скользнула улыбка, его глаза сверкнули каким-то терпким, яростным счастьем — счастьем борьбы.

Меринос стал отступать в угол, где стоял столик с тяжёлым мраморным верхом и стул. Йонаш Дробняк сжался у стены, прячась за перепуганного насмерть Кудлатого. Меринос обеими руками поднял тяжёлый стул; своим вспотевшим лицом, посиневшим и распухшим от ударов, искажённым невероятным напряжением и усталостью, он напоминал сейчас циклопа Полифема, метавшего скалы.

И тут произошло что-то непонятное. Расстояние между ЗЛЫМ и Мериносом, державшим над головой стол, было не более пяти шагов; даже быстрый, как мысль, прыжок не помог бы уклониться от страшного удара. Но ЗЛОЙ прыгнул вперёд в ту десятую долю секунды, когда Меринос швырнул стол. Тяжёлая столешница из искусственного мрамора оглушительно грохнулась о землю, а в пыли молнией мелькнул кулак ЗЛОГО. Безошибочно ударив между глаз, огромный бриллиант, сверкнув, прошёлся по лицу Мериноса. Меринос обмяк, зашатался и упал на пол.

Раздался телефонный звонок. Застывший от испуга Дробняк опомнился, ловким ударом револьвера пригнул Кудлатого к земле и взял трубку.

— Алло! — бросил он сдавленным голосом.

— Кооператив «Торбинка»? — послышался в трубке женский голос.

— Да, — ответил Дробняк.

— Могу я попросить к телефону пана Мериноса?

— Боюсь, — ответил Йонаш Дробняк, — что сейчас это невозможно.

— Ничего, — проговорил женский голос с невозмутимым спокойствием, с какой-то тихой радостью, — я понимаю. Прошу не мешать ему, не беспокоить его. Только передайте, что я… решила ехать с ним. Он поймёт, о чём идёт речь.

Меланхолическая улыбка осветила лицо Дробняка Немного помолчав, он сказал:

— Хорошо. Передам.

— Спасибо, — вежливо ответил женский голос.

— Кто это был? — спросил ЗЛОЙ, тяжело дыша и вытирая со лба пот.

— Какая-то женщина, — устало ответил Дробняк.

— К этому негодяю? — заскрежетал зубами ЗЛОЙ; он нагнулся к Мериносу, вытащил его из угла и бросил головой вниз, в чемодан с золотом. — Сколько несправедливости, преступлений здесь, в этом богатстве! — злобно прошипел он. В его глазах снова вспыхнул гнев.

— Хватит, хватит, Новак! — отозвался сухой рассерженный голос. ЗЛОЙ и Дробняк посмотрели на щель в стене. Там стоял поручик Михал Дзярский, а за ним поблёскивали стволы милицейских автоматов.

— Вы же мне обещали, правда? — с укором бросил Дзярский. — Оказывается, вам нельзя доверять. Лучше за всем проследить самому.

ЗЛОЙ отпустил Мериноса и отошёл к стене. Быстрыми движениями стал поправлять одежду, пришедшую в беспорядок во время схватки.

— Вот это и есть Владек Бухович, — сказал он Дзярскому, указывая на Мериноса.

— А это гражданин Кудлатый, — добавил Йонаш Дробняк, кивнув в сторону грязной кучи тряпья, лежавшей возле стены; он вежливо, но с достоинством поклонился Дзярскому, слегка приподняв котелок.

— А вот и прославленный неуловимый пан в котелке, — удивлённо промолвил Дзярский, внимательно посмотрев на Дробняка. — Признаться, я давно мечтаю вас арестовать, потому что не терплю конкуренции. Хуже всего то, что у меня до сих пор не было повода это сделать. А теперь… О! — внезапно с удовлетворением воскликнул он, указывая пальцем на большой чёрный револьвер типа «Гишпан 9», который не выпускал из рук Дробняк. — У вас есть разрешение носить оружие?

— Нет, — с мягкой улыбкой ответил Йонаш Дробняк, — но это… — он спокойно поднял револьвер и прицелился прямо в грудь Дзярского, и тот инстинктивно отступил, — это театральный реквизит. Никто из него не сможет выстрелить, — довольно закончил Дробняк, открывая патронник и показывая, что там нет магазинной коробки, патронов и бойка.