Рохан все-таки отправился в дом на берегу. Один из пациентов доктора Периса согласился его отвезти. Джулия умоляла не ехать, но Рохан настоял, пообещав повернуть обратно при малейшей опасности.

— Вы можете положиться на этого человека, — сказал доктор Перис о водителе. — Он очень многим помог по моей просьбе. Знает все здешние дороги, так что поедете окольными путями. Спокойнее, чем берегом.

Поддерживая Рохана и Джулию, понимая, что они бессильны в своем горе, доктор задействовал все связи, чтобы обезопасить их дом. Им он об этом не сказал. Не сообщил он Рохану и Джулии и о том, что их жилище уже решено отдать на разграбление. Умолчал и о том, что нанял людей охранять дом. Доктор любил книги Тео Самарадживы и не мог оставить его друзей в беде.

— За пару часов доберетесь. Выехать надо на рассвете. Забери все хоть сколько-нибудь ценное, Рохан.

И Рохан поехал. Несмотря на уговоры жены. Прошло четырнадцать месяцев, прежде чем доктор счел поездку относительно безопасной. С утренней почтой в тот день они получили письмо от девушки. Всего лишь второе письмо, отправленное много месяцев назад. Конверт тоже был вскрыт и небрежно заклеен. Нулани писала, что ее брат чувствует себя в Англии как дома и не скучает по родине. В отличие от нее.

Джим говорит, что люди у нас дома полны глупых предрассудков и лучше вообще забыть, где мы родились. Еще он говорит, что я ни на что не годная и хватит уже ныть. А что делать, если я и вправду ни на что не годная. Я немножко рассказала ему про Тео, но, кажется, он не очень понимает.

— Ну надо же. Какой сюрприз, — угрюмо усмехнулся Рохан.

— Ты только послушай, что она дальше пишет, — сказала Джулия.

Какой смысл во всем без Тео? Разве я могу сказать такое моему брату? Что бы я ни делала, даже если я просто ем, — это предательство, потому что я живу, а Тео умер. Разве это объяснишь Джиму? Он не поймет. Он ведь не знал Тео. Хорошо, что тут нет солнца. Хорошо, что кругом все серое. Никогда не видела столько оттенков серого. Серый — цвет неба Англии и моего сердца.

А знаете, что хуже всего? Я уже начала многое забывать. Так скоро. Что со мной происходит? Я уже не вижу так ясно, как раньше, все то, что было нашим с Тео, общим. Последние часы вместе и вообще все, что нельзя забывать. Бывает наоборот — все напоминает о нем. Но вчера я не сумела вспомнить его лицо. Как ни старалась — только пустота. А мои альбомы остались в доме на берегу. Там мои рисунки. Там моя жизнь. Там все.

— Рохан, я не выдержу. Ты не думаешь, что…

— Почему она не рисует его по памяти? — пробормотал Рохан. Произнести вслух имя друга он по-прежнему не мог.

До дома на берегу добрались без помех. Вкруг города, мимо железнодорожной станции и вниз по проселочной дороге к пляжу. Сохли под солнцем разбросанные на песке рыбацкие сети. Жирными петлями качались на деревьях автомобильные покрышки, дожидаясь, когда на них повесят повинных в неведомых преступлениях. Рохан поежился. Куда ни посмотри, везде следы от пуль.

— Вы идите. Я пока разверну машину, — сказал водитель.

Велев ему смотреть в оба, Рохан вылез из машины. Безлюдье. Ни единого движения вокруг.

Дом встретил Рохана скорбным молчанием. Время без жильцов заметно сказалось на нем. В трещинах пробилась трава, штормы припорошили все песком и мелким сором. Пахло морем, водорослями, запустением. По углам, полускрытые тенью, торчали сухие кактусы в больших глиняных горшках. На пропитанном влагой дереве полок и оконных рам кое-где проступила плесень. Морской ветер и муссонные дожди оставили предательские следы на страницах многочисленных книг, в открытой радиоле. Одна клавиша пишущей машинки на журнальном столике запала, будто по ней только что стукнули пальцем. Рядом с машинкой — морской еж и несколько бледно-розовых раковин. Рохан прошел дальше, в комнату, полную засохших тюбиков краски и разноцветных скрюченных, затвердевших тряпиц. Солнце струило лучи и пылинки в щербатый стеклянный кувшин. С фотографии на полке Анна дарила улыбку вечности. Рохан оцепенел, глядя на снимок. Каким чудесным был тот далекий день. С тяжелым сердцем Рохан опустился на стул, щелкнул зажигалкой, закурил. Зря он сюда приехал. Тео больше нет, и все, что здесь осталось, до последней крупинки, принадлежит его народу. Рохан обвел взглядом комнату. Рисунки, наброски, портреты. Сколько работ девочки, как много она сделала. Рохан застыл, парализованный гневом, чувством страшной потери. Горе вскипало в нем штормовой волной. Он не нашел здесь того, на что так долго лелеял надежду. Варвары. Что натворили эти варвары. Он собрал все, что мог унести, — три портрета своего друга, фотографию Анны, альбомы Нулани. Незаконченный портрет Суджи за зеркалом Рохан не заметил. Пусть у девочки останется хоть что-нибудь, думал он. В этот момент он понял, что скоро вернется в Европу.

Тео Самараджива не имел представления, сколько провел там дней или ночей, сколько его избивали резиновым шлангом, сколько пытали раскаленным железом. Он не помнил, как его за ноги приволокли в камеру и обнаженного, окровавленного бросили умирать. Шок стер его память. Руки почти отнялись, ладони были сожжены до костей, спина изуродована рубцами. Если он и был в состоянии что-то ощущать, то лишь желание умереть. Каким чудом он вообще пережил те навсегда утраченные для него жестокие часы, осквернившие само понятие человечности? Эти часы сокрушили остатки его воли. В месиве сплошной боли, двигаясь к неведомой цели, он бредил об океане. Синий, бескрайний, вдали океан сливался с небом. Сознание покинуло Тео, а тело покорилось лихорадке. Он то обливался потом, то бился в конвульсиях. Слабел. Один ли он здесь, или рядом так же страдают другие? Тео не знал. Изредка слышал звуки, но не мог различить. Свет то вспыхивал, то сменялся темнотой. Тео снились кошмары: море объято пламенем, и он сгорает заживо. Тео снилась девушка. Во сне она рассказывала, как ее отец живым факелом бежал по дороге. Целую вечность бежал. Ему пора бы остановиться… А потом она протянула руку к ранам на его теле. Тео закричал и открыл глаза. Он лежал на кровати в совершенно белой комнате. Солнечные лучи высветили края маскировочных штор на окнах, пролились в опущенные фрамуги, и прохладный сквозняк морщил простыню. Тело разламывалось от боли. Какой-то человек — Тео различал лишь смутную фигуру — склонился над ним со стаканом. Он выпил воду, непривычно чистую на вкус.

— Это была ошибка, — на английском произнес человек. — Мне очень жаль. Не того схватили. Вы не имеете к ним никакого отношения. Оставили идиота командовать, и он промахнулся. Отдыхайте пока, а как только придете в себя, вас отпустят.

Тео предложили горячего рису. Он посмотрел на миску, и желудок стянуло спазмом, Тео вывернуло. Он снова отключился.

Прошло несколько дней, прежде чем Тео смог осознать, что находится в партизанском госпитале в Канди. Очнувшись в очередной раз, он услышал другой голос.

— Мы решили отправить вас в безопасное место. Отдохнете там как следует. Сейчас вам необходимо много спать, хорошо питаться и ни о чем не беспокоиться. Вынужден признать, что произошла путаница, вас приняли за другого.

Он так говорил, этот голос, будто ничего особенно страшного и не случилось — так, мелкая промашка. Мужчина — Тео удалось разглядеть — улыбался тонко, демонстрируя золотые коронки. Он сообщил, что нынче утром помиловал еще двоих пленников.

— Вам не о чем тревожиться. Мы исправили ошибку, и теперь вы — наш гость. Чего бы вам хотелось из еды? Только скажите — и все получите. Тамильские повара — лучшие в мире.

Собеседник Тео добродушно рассмеялся. Солнце жарило прямо в окна, плотно закрытые драпировкой цвета хаки.

— Мы сражаемся за свободу. Мы требуем, чтобы нас признали, в этой стране и в мире. — Глаза мужчины остекленели. — Мы справедливые люди, но от ошибок никто не застрахован. Учтите, — добавил он, словно парируя возражения Тео, — что войну начали не мы. Впрочем, вы и сами это знаете.

Два мальчика с «Калашниковыми» замерли у двери. Оба в камуфляже, у обоих на шее цепочки с капсулами цианида.

— Ваши телохранители, — сказал мужчина. — Исполнят любую вашу просьбу.

Он с улыбкой потрепал мальчишек по волосам. Они ухмыльнулись, и он ушел. Тео смотрел ему вслед. За окнами кипела кандийская жара. Тео перевел взгляд на солнечную полоску между рамой и шторой — ослепительную и нестерпимую, как жизнь. Он отвернулся к стене, прочь от яркого дня, в прохладу простыней. Веки его смежились — медленно, как тычинки nidicumba plant.

С началом избирательной кампании армия была поставлена под ружье, явив себя во всей красе. Улицы города наводнили люди в белоснежной парадной форме. Они вышагивали среди монахов, рикш, горластых агитаторов с мегафонами. Люди роились яростными толпами, словно растревоженные насекомые. Мятежные сходки, разогнанные на одном углу, возобновлялись на другом. Вдоль зданий парламента, среди прохладных фонтанов в Садах Корицы проплывали лимузины, важные, как адмиральские катера.

— Я больше не могу здесь жить! — воскликнул Рохан.

Вот уже много месяцев он не прикасался к работе. Не натянул на раму ни единого холста. Жизнь погибшего друга расплескалась на каждом девственно-чистом полотне. На обратном пути с побережья водитель заметил слежку. Спустя несколько дней кто-то зашвырнул в сад цыплячью тушку. К счастью, Рохан вовремя увидел и избавился от трупика прежде, чем Джулия вышла из дома. А однажды утром у ворот оставили подношение злым духам: рис, рыба и ананас в корзинке, украшенной бутонами цвета крови. Прохожие отводили глаза и переходили на другую сторону улицы. Вечером заглянул доктор Перис. В той части города, где он жил и работал, взорвались две бомбы, и его дни были заполнены заботами о жертвах. Первую из бомб взорвал террорист-смертник. Доктор Перис пришел с серьезным разговором.

— Уезжайте, — посоветовал он Рохану. — Уезжайте, пока еще есть возможность. Я достану для вас два билета, у меня пациент со связями. Здесь опасно, для вас обоих опасно.

Взгляд его был полон тревоги.

— Мой приятель, — продолжил доктор, — который возил вас на берег, последнее время приглядывал за домом. Он уверяет, что неприятности начнутся очень скоро. Мой вам совет — уезжайте. Пока можете.

Еще через два дня Рохана и Джулию разбудил посреди ночи телефонный звонок. Но из снятой трубки донеслось лишь молчание. От Нулани больше не было новостей: почту вовсе перестали доставлять. Рохану передали билеты. До Милана через Сингапур, а там поездом до Венеции. Жить им в Венеции негде, но это мелочи. Что-нибудь подыщут, лишь бы добраться.

— Эта страна сломала меня, — сказал Рохан. — Увы, даже я разочаровался в ней.

Новый год не принес мира. Кто-то бросил бомбу прямо в толпу, и по городу неспешной поступью двинулась смерть в шафрановых одеяниях монахов. Бензин был в дефиците, но для поджогов его хватало с избытком. Как две тысячи лет буддизма могли привести к такому? Расстрелян один из министров, при взрыве автобуса трое мирных жителей убиты, семнадцать пострадали. Стеклянная пыль оседала повсюду как влага морская. А из радиоприемников по-прежнему лилась и лилась байла, убеждая людей, что в их стране все нормально, хотя никто уж и не помнил значения слова «нормально». Рохан и Джулия собирались в дорогу. Собирались второпях, страшась вслух говорить об отъезде, страшась отвечать на телефонные звонки, страшась надолго покидать дом.

Самолет должен был взлететь ровно в полночь, но, учитывая комендантский час и непредсказуемость дороги до аэропорта, решили выехать ранним вечером: пока не стемнело, меньше шансов нарваться на засаду. Солнце быстро опускалось за тревожно-розовый горизонт, отовсюду неслась птичья перекличка. Добравшись до места, они вздохнули спокойнее: никто не знает, что они здесь. Они почувствовали себя в безопасности впервые с момента исчезновения Тео. Аэропорт был пуст и тих. После теракта, что утроили полтора года назад «Тигры», охрану усилили. Из страны теперь уходил всего один рейс в сутки, посадки пришлось ждать долго, но Рохан с Джулией ждали бы и дольше. Уж лучше сидеть в аэропорту, чем пробираться по джунглям, — соглашались они друг с другом, вспоминая поездку с Нулани. Как давно это было, в прошлой жизни. В глазах Джулии стояли слезы. Оба приняли смерть Тео.

— Я не вернусь сюда, — твердо сказал Рохан. — На этот раз я уезжаю навсегда.

И добавил, что в душе боялся, что им не удастся покинуть страну. Боялся, что им помешают, что кого-нибудь из них схватят, как Тео.

— За нашим домом следили, — сказал он, когда стены зала ожидания отрезали их от опасности. — И за мной следили, стоило только выйти на улицу. Я всякий раз боялся, что домой уже не вернусь. И тебя боялся одну оставлять.

Джулию бил озноб. Он все-таки сказал, подумала она.

— Там, у залива, я заметил на холме человека с биноклем. Точно не знаю, видел ли он, что я вынес картины из дома Тео. А впрочем, какая разница — видел или не видел. Нулани должна иметь хоть что-нибудь на память о нем. Но нашу машину сопровождали весь обратный путь до Коломбо.

О подозрениях насчет соседей Рохан умолчал. К чему ей терять веру в людей этой страны? Довольно и того, что сам он уже не в силах сносить гнусность жизни в здешнем раю. Ровно в одиннадцать объявили посадку. За время ожидания совсем стемнело; море вздыхало, невидимое в безлунной ночи. «Десять минут до полуночи», — думала Джулия. «Еще десять минут до отлета, — думал Рохан, — а я ничего, совершенно ничего не чувствую. Тео нет в живых почти восемнадцать месяцев».

Когда самолет начал бег по взлетной полосе, разрывая темноту, в уютном зеленом районе Коломбо, в доме, чьи обитатели должны были уже уснуть, занялся огонь. Наверняка неизвестно, что явилось причиной. Поджоги давно стали обычным делом. Пламя обживало пустые комнаты, обнимая все на своем пути. Вспыхивали холсты, плавились тюбики с краской, трещинами мутнели зеркала, в угли превращалась мебель. Разъяренный огонь бесновался в доме, уничтожая картины, и бумаги, и вещи тех, кто в этот момент незаметно покидал страну. Когда огонь вырвался наружу и спасать было уже нечего, прибыли пожарные. На улице собрались соседи: посмотреть на останки дома и хозяев — художника и его итальянской жены.