Этим утром я проснулась, и да, Хантер все еще был в отъезде. Мое сердце глухо стучало, и я думала как дни тянутся, пока я без него, когда не было возможности поговорить с ним, или увидеть, или потрогать. Дагда и я размышляли над этой мрачной реальностью, когда мама постучала в мою дверь и спросила, собираюсь ли я пойти в церковь с ними. Спонтанно я сказала да, зная что служба отнимет пару часов от "времени без Хантера" и может быть отвлечет меня на некоторое время. Поэтому я приняла душ, оделась и пошла вниз получила наказание от родителей пойти наверх переодеться, потому что я выглядела неопрятно. Я позаимствовала платье Мэри Кей, которое по счастливой случайности слишком длинное для нее.

Это началось, когда мы вышли на улицу. Сначала я думала, что мне померещилось — это не имело смысла. Но затем я подумала, о Богиня, и поняла что Хантер должно быть сделал заклинание перед тем как уехал из города вчера.

Это была прекрасная магия. Я не знала как он сделал это, но я знала что это он, и я почти начала плакать. Это было почти везде куда я смотрела, все утро, в виде ветвей, в струйке дыма от выхлопной трубы папиного автомобиля, в кривой маминого шарфа как он лежал через плечо. Как-то Хантер нанес буквы, символы и руны практически на все, что я видела: пересекающиеся ветки образовывали "X", от Хантер. Изогнутые линии листьев на улице образовывали "М", от Морган. Я была руной Кор, для огня и страсти, и покраснела, вспоминая ночь пятницы. Мое сердце светилось когда я видела Geofw. Одним из ее применений является для укрепления связей. И в линии светло-серых облаков плавающих над нами я увидела Peorth: выявление скрытых вещей и также женская сексуальность. О, Богиня, я так сильно его люблю!

Морган

Я читал книги, в которых людей "поражало безмолвие", и для меня это всегда звучало как если они просто не могут быстро реагировать. Способность быстро реагировать всегда была одной из моих сильных сторон, но она покинула меня сейчас и я вглядывался в человека передо мной.

Я знал как выглядит мой Отец. Хотя с не привез фотографии с собой в Америку, у меня были мои воспоминания, и они всегда казались точными, последовательными и полными. Но они не соответствовали этому человеку в дверях. Это не мог быть Отец. Это была невероятно плохая имитация Отца, выдолбленная оболочка того, кто когда то был моим отцом. Мой взгляд метнулся беспокойно над ним, видя поредевшие серые волосы, впалые щеки с глубокими морщинами, худое, практически истощенное тело. Его одежда была потерта, его лицо небрито и здесь был сырой затхлый воздух, вытекающий из темного дома. Моему отцу только 46. Этому человеку было около 60.

Он вглядывался в меня вдумчиво, но без удивления: он не узнал меня. У меня возникло внезапное, иррациональное желание повернуться и бежать — что то во мне не хотело знать, как он дошел до такого состояния. Я боялся. Затем, медленно, пока я стоял там, в его глазах появился тусклый свет, он осмотрел меня более тщательно, он смерил меня взглядом сверху донизу, пытаясь вычислить насколько его сын вырос за 11 лет.

Расплывчатое неверие сменило подозрительность в его глазах, и затем мы обнимались молча, охватив друг друга длинными руками как высокие пауки. В моих воспоминаниях мой отец был высоким, огромным. В реальной жизни я был выше его на дюйм или два и перевешивал его может быть на 2 камня. И я не здоровенный.

Мой отец отступил и держал меня на расстоянии вытянутой руки, его руки на моих плечах. Его глаза, казалось, запоминали меня, запоминали мой образ, мой отпечаток. Тогда он сказал, “О, Джиоманах. Мой сын.” Его голос походил на тонкую, острую часть сланца.

"Да", сказал я, глядя за ним в поисках Мамы. Богиня, если Отец выглядел так, как же будет выглядеть она? Снова я был напуган. Во всех моих мыслях и желаниях и мечтах и надеждах и ожиданиях про эту встречу мне никогда не приходило на ум, что я буду слишком эмоционален. Физически, да, в зависимости от того, что случилось с Эмирантом. Но не эмоционально. Не чувствующим боли от того, кем мои родители стали.

"Ты здесь один?", — прохрипел Отец и посмотрел вокруг меня, чтобы изучить двор.

"Да", я сказал, чувствуя себя неспособным к интеллектуальной речи.

“Войди, тогда.”

Я ступил через дверной проем в темноту. Это был дневной свет снаружи, но каждое окно было закрыто ставнями или занавешено. Воздух был несвежим и неприятным. Я видел, что пыльные травы свисали с гвоздей на стене, ткань, которая была похожа на ткань алтаря, и свечи всюду, их перетекающий воск, их фитили лились и были неурезанными. То были единственные знаки, что я мог видеть, что ведьма жила в этом доме.

Было грязно. Старые газеты валялись на полу, каждая была черной от грязи. Толстый слой пыли был повсюду. Мебель была старая, потертая, все обноски, выложенные в кучу хлама и спасенные — но не починеные. Один стол, я видел, был покрыт грудой бумаги, засохшими и обвалившимися растениями, несколько канадских монет, и шаткие нагромождения тарелок с кусочками корок и высохшей еды.

Этот дом был отвратителен. Это было бы отвратительно, чтобы найти любого живущего в этом, но найти, что это ведьма, живущая в этом, было почти непостижимым. Хотя ведьмы — печально известные воришки — главным образом связанные с их продолжающимися исследованиями ремесла — примерно все мы инстинктивно создаем порядок и чистоту вокруг нас. Легче сделать магию в заказанной, очищенной окружающей среде. Я озирался, чтобы найти, что Да, переставляющий свои ноги неловко, мельком взглянув как будто смущенный что я вижу это.

"Отец, где Мама?" я спросил сразу, когда усики страха начали обматывать мое сердце. Мой отец пошатнулся, как от удара, и наткнулся на двери, ведущие в то, что, как я полагал, было кухней. Я потянулся помочь ему, но он отстранился и провел костлявой рукой по растрепанным волосам. Он смотрел на меня задумчиво.

“Присядь, сын,” сказал его тонкий, каменный голос. “Я воображал эту беседу тысячу раз. Еще. Принести тебе чашку чаю?”

Через дверной проем я видел, что кухня была, во всяком случае, еще более грязной чем зал. Невымытые горшки и посуда покрывали каждую поверхность; крошечная плита была черной с сожженным жиром; пакеты открытой еды имели безошибочные признаки того, чтобы быть разделенными мышами. Я чувствовал себя больным.

“Я сделаю,” я сказал, и начал закатывать рукава.

20 минут спустя Отец и я сидели в комнате в двух креслах; мое раскачалось, и виниловое сидение было склеено серебристой клейкой лентой. Чай был горячим, и это было всё, что я мог сказать об этом. Я был вынужден пропустить воду в раковине, пока ржавый оттенок не исчез и вымыл чайник и 2 кружки. Это было лучшее, что я мог сделать.

Я хотел плакать. "Что, черт возьми, происходит? Что случилось?" но вместо этого пил свой чай и старался не морщиться. Я не знал чего ожидать — у меня были образы, мысли, но не было способа узнать твердо, каким будет мое воссоединение с родителями. Однако, эта сцена, эта реальность, не стала ближе к существу на доске (?? Не могу это место нормально перевести)

“Где Мама, Да?” Я повторился, так как никакой ответ не казался предстоящим. Что-то глубоко во мне боялось, что я уже знал ответ, но не было никакого способа, которым я мог не спросить это.

Да явно вздрогнул снова, как будто я ударил его. Рука, держащая его чайную кружку, дрожала почти неудержимо, и чай, расплескался по оправе на ручку стула и на его изношенные коричневые вельветы.

“Твоя мама умерла, сын,” сказал он, не смотря на меня.

Я смотрел на него непоколебимо в то время как мой мозг болезненно обрабатывал слова одно за другим. Они не имели никакого смысла для меня, но они также вызвали ужасные чувства. Моя мать, Фиона, была мертва. В нашем ковене некоторые люди называли ее Фиона Яркая из-за жизни вокруг нее, с ее огненно красными волосами, которые были как лучи восходящего солнца. Отец звал ее Фиона Прекрасная. Мы, дети, когда мы были маленькие и по-детски сердились, иногда называли ее Фиона Придирчивая. И не придавая большого значения нашим словам, нашей злости, она смеялась над нами: Фиона Яркая. Отец рассказывал мне, что она была мертва, что ее тело было мертво и похоронено. У меня не было матери и не было в будущем шанса испытать материнскую любовь когда-либо еще в моей жизни.

Я не мог плакать в этом доме, таком ужасном, темном, безжизненном доме, напротив этого человека, который не был отцом, которого я знал. Вместо этого, я порозовел, опустил свой чай, и шатаясь выбрался из двери к моей машине. Я залез внутрь, без пиджака, и оставался там, пока наполовину не замерз и мои слезы были под контролем. Это было длительное время, и Отец не пришел за мной.

Когда я вернулся обратно, Отец был точно на том месте, на каком я его оставил, его холодный не выпитый чай был в его руке. Я сел снова, убрал мои волосы со лба и сказал: "Как? Почему?"

Он смотрел на меня с сочувствием, зная слишком хорошо, что я чувствовал. “Фиона боролась против слабого здоровья в течение многих лет — с тех пор как мы уехали. Год за годом мы переезжали с места на место, ища безопасность. Иногда ей становилось немного лучше, главным образом делалось хуже. В Мексике, семь лет назад, у нас было другое опасное положение с темной волной — ты знаешь, каково это?”

Я кивнул. Как Сикер, у меня было слишком много опыта с темной волной.

" И после этого было довольно сильное ухудшение". Он сделал паузу и установилась тишина. "Твоя мать была такой прекрасной, Джиоманах" — сказал он мягко. "Она была прекрасной, даже больше этого, она была хорошей, действительно хорошей. Она была светом, богиней. Ты помнишь, как она выглядела?" Он вдруг неожиданно поднял свои глаза на меня.

Я кивнул снова, не доверяя себе настолько, чтобы говорить.

"Она не выглядела как тогда больше никогда", сказал он внезапно. "Это было невозможно для нее — не быть прекрасной, но каждый год, который прошел, оказывал свое влияние на нее. Ее волосы были белые, белые как облака, когда она умерла. Она была худа, слишком худа, и ее кожа была как… как бумага, как прекрасная бумага: такая тонкая, такая белая, такая хрупкая." Он пожал плечами, его плечи выступали под его потертой фланелевой рубашкой. "Я думаю она захотела умереть когда мы узнали о Линдене".

Моя голова вздернулась. “Вы знали?”

Отец медленно кивнул, как будто признание этого вызвало новые волны боли, которую он едва мог вынести. "Мы знали. Я думаю что это могло убить ее. Но этого не было — не совсем так. Так или иначе. Этой последней зимой было трудно. Я знал, что конец близок, и она тоже. Она устала, так устала, Джиоманах. Она не хотела бороться больше." Его голос сломался и я поморщился. "Прямо перед Рождеством она сдалась. Подарила мне последнюю прекрасную улыбку и ускользнула, прочь от боли, страха." Его голова упала почти до груди, он пытался не плакать напротив меня.

Я был расстроен, сердит, опустошен — не только из за новости о гибели моей мамы, но и из-за изможденного состояния этого человека, который являлся моим отцом. Напряженный от бездействия, я вскочил и начал распахивать шторы, открывая жалюзи. Бледный, водянистый зимний солнечный свет казалось можно рассмотреть в его потоке, затем я передумал, так как слишком много беспорядка. Что свет войдя только еще больше подчеркнул плачевное состояние дома. Я мог видеть теперь, почему Отец держит его в темноте.

Эти обломки человека, эта оболочка с его впалой грудью, его голова опущенная от боли и поражения, это был мой отец! Это был человек, чьего гнева я боялся! Чьей любви я жаждал, для чьего одобрения я работал. Он казался жалким, душераздирающим. Я мог только представить через что он был вынужден пройти, и пройти через одиночество, все это время. Смерть моей мамы сделала это с ним? Или Эмирант? Годы побегов сделали это? Я откинулся в моем кресле в разочаровании. 2 месяца моя мать была мертва. 2 месяца. Она умерла только перед Рождеством, Рождество я отмечал еще в Видоуз Вэйле, с Китиком. Если б я приехал сюда до Рождества, я смог бы увидеть мою маму живой.

“Что произошло с тех пор?” спросил я. “Что Вы делали с тех пор?”

Он поднял голову, казалось недоумевая над моими словами. "С тех пор?" Он осмотрел комнату, как если бы ответ содержался там. "С тех пор?"

О, это было плохо. Почему он согласился поговорить с Советом? Какой был смысл во всем этом? Может быть Отец отец знал в каком плохом положении он был. Может он надеялся на помощь. Он был моим отцом. И у него были ответы на тысячи вопросов, которые у меня были с тех пор как мне было 11 лет.

Я попытался снова. "Отец, что заставило тебя и Маму покинуть первое место? Как мог ты — как ты мог оставить нас позади?" Мой голос ломался и разбивался — это был вопрос который мучил меня больше чем половину моей жизни. Как много времени оплакивал я это сильно? Как много времени я кричал из-за этого, вопил, шептал? Сейчас здесь был один человек, который мог ответить на это, или по крайней мере я надеялся на это. Мама больше не могла. Глаза Отца, когда то темно коричневые, сейчас выглядели как тусклые бассейны солоноватой воды. Они сфокусировались на мне с удивительной резкостью, как будто он только что понял, что я был здесь.

Когда он не ответил, я продолжил, вопросы выливались как бурная река — однажды начавшись невозможно остановить. "Почему ты не связался со мной перед Маминой смертью? Как ты узнал что Линден умер? Как вы могли не связаться с нами когда каждый из нас был посвященным?"

С каждым вопросом голова моего отца опускалась все ниже и ниже. Он ничего не ответил, и я понял с разочарованием, что я не получу ответов, по крайней мере не сегодня. Мой желудок грохотал с тревожной яростью, и я вспомнил, что ничего не ел с этого утра. А сейчас было 5 часов и темно.

"Пойдем, Отец, давай что-нибудь поедим. Нам обоим это не помешает". Не дожидаясь ответа, я пошел в кухню и начал открывать шкафы. Я нашел банку томатов, банку сардин, и кем то недоеденные черствые сухари. В холодильнике не было особого повода для радости: ничего, кроме одинокой репы, которая сморщилась; одинокий вид увеличил мое замешательство, мое беспокойство. Почему не было еды в доме? Что он ел? Кто, черт возьми, ест репу? Я вернулся обратно в гостинную, видя снова каким худым мой Отец был, каким он казался хрупким. Ну, я был здесь, и я был единственным сыном, которого он был вынужден покинуть, и я собирался позаботиться о нем.

"Думаю, давай выйдем наружу. Я видел закусочную в городе. Пойдем, я угощаю."