1

Чем более Англия после событий первых недель войны старалась держать подальше от нас свои морские силы, чтобы не дать нам случая добиться быстрого решения с помощью оружия и ухудшить всеми средствами нашу хозяйственную жизнь, тем сильнее становилась для нашего флота необходимость бить врага тем же оружием. Самым действенным средством, которое мы могли пустить в ход против английской торговли, были подводные лодки.

При применении их против неприятельского судоходства с самого начала было ясно, что существовавшие дотоле постановления морского права, унаследованные в основном от парусной эпохи, не вполне соответствовали современным условиям. Всего более применимы оказались прежние правила блокады. В американской гражданской войне суда, прорывавшие блокаду, попросту пускались северянами ко дну, правда, с помощью пушек, ибо торпед тогда еще не существовало. Подобно тому, как англичане говорили о своем провозглашении военной зоны, что оно являлось in effect a blockade adapted to the condition of modern warfare and commerce{216}, мы также могли, без сомнения, присвоить себе формальное право на подводную блокаду. Однако следовало ожидать, что нейтралы отнесутся к действиям Англии и Германии по-разному. Благодаря морскому могуществу Англии, традициям и дипломатической ловкости ее правителей, нейтралы почти безоговорочно соглашались со всем, что она делала на море; если же Германия отвечала соответствующими контрмерами, то со стороны не участвовавших в войне государств следовало ожидать совсем иного сопротивления. В войне с Англией перед нами с самого начала стояло гораздо больше препятствий, чем представляло себе большинство немцев.

Главных трудностей следовало ожидать со стороны Америки, в особенности после того, как эта страна, вопреки сущности нейтралитета, превратилась уже в начале войны в арсенал наших врагов. Поскольку в Северной Атлантике товары перевозятся преимущественно под английским флагом, всякая борьба с английским судоходством должна была причинять убытки американским поставщикам. Уже на примере наших находившихся за границей крейсеров, которые самым добросовестным образом выполняли все требования старого морского права, мы могли видеть, как пристрастно относились к нам Соединенные Штаты.

Исходя из этих соображений и желая позондировать почву и подготовить общественное мнение США, я принял в ноябре 1914 года американского журналиста фон Виганда и спросил его, что скажет Америка, которая терпимо отнеслась к полнейшему попранию Англией действующего морского права, если мы ответим подводной блокадой, на провозглашение которой без сомнения имеем право. Беседа была опубликована с разрешения министерства иностранных дел. Позднее было высказано мнение, что она выдала мысль об объявлении подводной войны и зря обозлила англичан. Между тем вопрос о применении подлодок против английского судоходства обсуждался в прессе еще в первой стадии войны и даже до войны, и если вообще существовала надежда заставить британское правительство как-то ограничить нарушение морского права, то этого можно было достигнуть, лишь приставив дуло револьвера к его виску. Политические последствия могли возникнуть лишь в том случае, если бы револьвер выстрелил.

Уже с начала ноября руководящие морские инстанции стали обсуждать вопрос о возможности подводной войны. 7 ноября 1914 года начальник Генмора представил проект объявления подводной блокады всего побережья Великобритании и Ирландии. Я указал, что вследствие новизны этого вида оружия подводная блокада дотоле еще не рассматривалась с точки зрения международного права. Провозглашение блокады должно состояться не раньше того момента, когда в нашем распоряжении окажется более или менее достаточное количество подводных лодок{217}. Я поставил вопрос о том, не лучше ли поручить объявление блокады адмиралу, командовавшему морским корпусом во Фландрии, чтобы не ограничивать свободу действий кайзера и правительства. Блокада всей Англии – заключил я свое краткое выступление – слишком смахивает на блеф, поэтому я предлагаю объявить сначала блокаду одного только устья Темзы. Я считал более правильным начать с малого и затем посмотреть, какой оборот примет дело в военном и политическом отношениях. Такое самоограничение более соответствовало бы нашим средствам и постепенно приучило бы мир к идее нового вида блокады. Этим путем мы пощадили бы американское судоходство, особенно постоянно прибывающие в Ливерпуль океанские пассажирские пароходы, и уменьшили бы размер опасности.

Адмирал фон Поль не согласился с моей точкой зрения. 15 декабря он представил мне проект обращения к министерству иностранных дел, в котором испрашивалось согласие на открытие подводной войны в конце января, причем Ламанш и все прибрежные воды Соединенного Королевства должны были быть объявлены военной зоной. Проект указывал также на заявление американского посла Джерарда, из которого начальник Генмора вывел заключение, что со стороны Америки не приходилось ожидать больших возражений.

16 декабря 1914 года я ответил на это предложение следующим письмом: Имею честь ответить на письмо вашего превосходительства от 15 декабря, что я считаю преждевременным приложенное к нему обращение к министерству иностранных дел.

По моему мнению, от него нельзя требовать, чтоб оно уже теперь заявило о том, не возникнут ли у него в феврале будущего года опасения политического характера а связи с проведением в жизнь такого чреватого последствиями мероприятия, как проектируемая подводная война.

Во мне лично намеченный вашим превосходительством метод ведения войны также возбуждает опасения. Предлагаемая вашим превосходительством подводная война без объявления блокады окажет, по моему мнению, гораздо большее влияние на нейтралов, чем регулярная блокада, а потому является гораздо более опасной в политическом отношении.

Опыт нынешней войны, к сожалению, доказал, что Германии нужно считаться с торговыми интересами нейтралов больше, нежели Англии. Ссылка на мероприятия англичан, объявивших небезопасным плавание в северной части Северного моря, кажется мне не совсем правильной. Англичане объявили эту зону опасной не по собственной инициативе, а основываясь на том (правда, ложном) утверждении, что мы установили в ней мины и что поэтому центральные суда находятся также в опасности быть принятыми за германские минные заградители и подвергнуться соответствующему обращению.

Позволю себе рекомендовать вашему превосходительству призадуматься над тем, может ли частная беседа посла Джерарда с председателем бременской торговой палаты быть использована в качестве основания для столь важного мероприятия, как проектируемая подводная война. К тому же можно полагать, что официальные германские учреждения, которым даже подводная блокада внушает опасения международно-правового и морального характера, выдвинут еще гораздо более серьезные возражения против подобных методов. Составленный вашим превосходительством проект скорее усилит этот протест, чем устранит его.

Но несмотря на вышеизложенное, я полностью разделяю ту точку зрения, что флот должен всемерно и самым энергичным образом готовиться к планомерным действиям большого масштаба против английской торговли с помощью подводных лодок. В моем ведомстве такая подготовка ведется.

На это адмирал фон Поль ответил мне, что он не может согласиться с моим взглядом, будто намеченный им шаг преждевременен. Он заявил, что после основательного обсуждения этого вопроса в министерстве иностранных дел и на основании докладной записки директора департамента того же ведомства Криге там решили держаться провозглашения военной зоны и отказаться от объявления блокады. Министерство Иностранных дел готово решительно отстаивать этот план. Таким образом, решающими оказались соображения юридическо-доктринерского характера.

27 января 1915 года я был вызван рейхсканцлером для переговоров по этому вопросу. Я заявил, что для того чтобы добиться успеха в отношении Англии, нам надо заставить ее почувствовать войну, по моему мнению, мы не сможем обойтись без подводной блокады. Я недостаточно осведомлен о юридической и политической стороне дела, чтобы судить о целесообразности той или иной формы этой блокады. В этой беседе рейхсканцлер не отвергал в принципе возможности и необходимости подводной войны против торговли. Однако, по его мнению, политические условия не позволяли принять решение ранее весны или лета 1915 года. Я был совершенно согласен с такой отсрочкой решения еще недостаточно тогда разработанного вопроса о подводной войне. В частности, я считал правильным подождать, пока будет готов подводный флот для Фландрии и закончено начатое там строительство верфей.

В ходе той же беседы я ответил на соответствующий вопрос Бетмана, что при новизне этого средства борьбы невозможно, конечно, дать абсолютную гарантию его действенности. Тем не менее я был убежден, что наши мероприятия произведут огромное впечатление и что много судов воздержится от рейсов в Англию ввиду угрожающей им опасности.

Читатель поймет, что после всего происшедшего я был положительно ошеломлен, когда всего лишь через несколько дней после этого разговора, а именно 4 февраля 1915 года, адмирал фон Поль с согласия рейхсканцлера представил кайзеру в Вильгельмсгафене проект провозглашения военной зоны и подводной войны. В этой декларации окружающие Великобританию и Ирландию воды, включая Ламанш, объявлялись военной зоной и указывалось, что всякое торговое судно противника, встреченное в этой зоне, будет уничтожено, причем не во всех случаях представится возможным спасти от угрожающей им опасности команды и пассажиров этих судов. Нейтральные суда, заходящие в эту зону, также подвергают себя риску, ибо вследствие предписанного британским правительством злоупотребления нейтральными флагами торпеды, предназначенные вражеским судам, могут поразить нейтральные. Для этих последних был оставлен свободный путь к северу от Шетландских островов и полоса у голландского побережья.

Разницу между этой декларацией и моим собственным предложением заметить легко. Я желал установить на первых порах подводную блокаду одного только устья Темзы. Блокада является действительной, когда каждое судно, проходящее через соответствующую зону, подвергается значительному риску захвата или потопления. Если бы мы сосредоточили все силы у устья Темзы, преградив доступ в него и нейтральным судам, то это не затронуло бы остальную часть побережья, а в таком случае невозможно было ожидать немедленных решительных протестов со стороны нейтральных держав. Генмор уже занялся разработкой моей идеи блокады Темзы, но 31 января Поль вдруг дал этому делу иной оборот, сославшись на рейхсканцлера. Распространение блокады на все побережье сделало эту идею менее действенной, неясной в правовом отношении и более вызывающей. Подобной декларации не хватало эффективности и конкретности, а потому она вызывала возражения. Она уменьшила доверие к нашим прежним заявлениям, а в связи с этим пострадал в известной мере и престиж германского флота. Она несколько походила на блеф и вследствие этой неясности (совмещение явного стремления щадить нейтралов с угрозами не делать этого) возбуждала сомнение в нашем праве на такой способ ведения войны. Во всяком случае, не говоря уже о юридической стороне вопроса, в политическом и военном отношении это провозглашение военной зоны было нецелесообразным. Мне так и осталось неизвестным, исходя из каких соображений правительство выпустило на арену событий подводную войну вопреки моему мнению. Как бы то ни было, со мной снова не посчитались – на этот раз при решении одного из важнейших вопросов, входивших в мою компетенцию, и через мою голову и против моей воли начали подводную войну в такой форме, которая не обещала успеха{218}.

Кайзер дал свое согласие. Случайно я присутствовал при этом, но все, чего мне удалось добиться, это указания на злоупотребление нейтральными флагами со стороны англичан.

Как я узнал позднее, это всемирно-историческое решение было принято 2 февраля на заседании у рейхсканцлера в присутствии министра внутренних дел и, видимо, не вызвало возражений со стороны Большого генерального штаба. Поздно вечером того же дня, когда заседание уже окончилось и Поль собирался уехать в Вильгельмсгафен, юридический авторитет министерства иностранных дел – директор департамента Криге – по поручению рейхсканцлера уговорил его согласиться на внесение еще одной поправки в текст декларации о военной зоне. Я упоминаю об этом только для того, чтобы продемонстрировать тесную связь между заинтересованными ведомствами и полное согласие рейхсканцлера с действиями Генмора. 8 марта 1915 года адмирал фон Мюллер писал по этому поводу следующее: Так же как и статс-секретарь, я не одобрил подводной войны. Время для этого было выбрано неудачно, средства недостаточны, редакция текста декларации чрезвычайно небрежна. Поль получил согласие плохо разбиравшегося в этом вопросе рейхсканцлера, а 4 февраля, во время поездки на «Зейдлиц» через вильгельмсгафенскую гавань, уговорил кайзера одобрить установленный текст декларации. Поль действовал нелойяльно по отношению к статс-секретарю, не обсудив с ним предварительно этот текст. Впрочем, он поступил столь же нелойяльно и по отношению ко мне, хотя неизменно советовался со мною по всем важным вопросам. Он хотел во что бы то ни стало выпустить декларацию за своей подписью, а 4 февраля являлось для этого последним сроком, ибо в этот день он уже принял командование флотом Открытого моря и, строго говоря, не являлся более начальником Генмора.

Камень был сдвинут с места и покатился. 18 февраля 1915 года должна была начаться подводная война, которая согласно принятому вопреки моему совету решению Бетмана угрожала гибелью каждому судну, шедшему в Англию или Ирландию.

 

2

После того как перед лицом всего мира и не без помпы была обнародована преждевременная и неудачная, на мой взгляд, декларация, нам было необходимо удержаться на этой позиции, чтобы предохранить достоинство, а следовательно, и мощь нашей Империи от тяжелого удара, и не дать самоуверенности врагов возрасти в роковых для нас размерах.

12 февраля была отправлена первая американская нота, которая едва ли явилась неожиданностью для ответственных лиц. Тем не менее с этого дня настроение министерства иностранных дел в вопросе о подводной войне, к удивлению Поля, переменилось. Представитель его в главной квартире – Трейтлер впоследствии утверждал, что Поль не понял канцлера, между тем как Поль самым категорическим образом оспаривал возможность недоразумения, так как он точно объяснил канцлеру значение этого мероприятия. Итак, не успела еще появившаяся на свет 4 февраля подводная война проявить признаки жизни, как перепуганные родители поспешили задушить ее.

Я считал, что мы можем рассматривать вопрос об отказе от подводной войны только в том случае, если бы Англия пошла на соответствующие уступки в области морского права. По мнению гражданских ведомств, для этого было достаточно, чтобы она стала на почву Лондонской декларации. Я полагал такой шаг со стороны Англии возможным в том случае, если бы она поставила устранение опасности подводной войны выше выгод, которые она извлекала из нарушения Лондонской декларации. Мы могли бы удовольствоваться таким результатом, ибо хотя соблюдение Лондонской декларации не обещало значительного ослабления морской блокады Германии, признание ее Англией нанесло бы значительный ущерб ее престижу; таким образом, если бы нам даже пришлось временно отказаться от неограниченной морской войны, мы все же достигли бы известного успеха.

Составив ответную ноту, рейхсканцлер не стал ждать согласия ни начальника Генмора, ни моего; напротив, он при поддержке начальника морского кабинета воспротивился требованию Фалькенгайна привлечь нас к этому делу и отправил проект ответа непосредственно кайзеру, находившемуся тогда в Лецене. Вновь назначенный начальник Генмора адмирал Бахман 14 февраля передал кайзеру свои возражения как против подобного образа действий, так и против содержания самого проекта, который раскрывал перед врагами колебания нашей политики, что было весьма опасно.

Вечером 15 февраля начальник Генмора неожиданно получил от кайзера указание начать неограниченную подводную войну не 18 февраля, как это было объявлено раньше, а лишь по получении специального приказа. В тот же день командирам подлодок было предложено щадить нейтральные суда в зоне блокады. Далее, была получена телеграмма начальника кабинета следующего содержания: кайзер желает знать, возможно ли, и если возможно, то в какой степени, поручиться за то, что через 6 недель после начала войны против английской торговли Англия будет вынуждена уступить; в телеграфном ответе на этот запрос должно быть изложено и мое мнение.

При чрезмерной уступчивости, которую проявила наша отправланная несколько позднее (17 февраля) ответная нота Америке, центр тяжести лежал в требовании, чтобы американское правительство нашло способ заставить уважать Лондонскую декларацию также и Англию; германское правительство охотно сделает выводы из положения, которое возникнет в подобном случае. Другими словами, мы отказались бы тогда от применения подводных лодок не только против нейтральных торговых судов в зоне блокады, но даже против вражеского судоходства. Как уже отмечалось, я не имел принципиальных возражений против того мнения, что наша цель – заставить Англию соблюдать Лондонскую декларацию; сообразно этому в Лецен была отправлена следующая телеграмма: Статс-секретарь и начальник Генмора убеждены, что через 6 недель после объявления новой войны против торговли Англия будет вынуждена уступить, если только нам удастся с самого начала энергично использовать для этого все имеющиеся в нашем распоряжении средства.

Мы долго ломали себе голову над телеграммой начальника морского кабинета и над нашим ответом ему. Мы пришли к убеждению, что 6-недельный срок был поставлен для того, чтобы получить от нас отрицательный ответ, который позволил бы оправдать отступление перед Америкой ссылкой на наше мнение. Я еще помню слова адмирала фон Капелле: На глупый вопрос следует глупый ответ. В самом деле, связывать нас таким ограниченным сроком было несправедливо и противоречило всем военным принципам; с другой стороны, и в самом деле можно было предположить, что сильные и в то же время еще не затрудненные никакими средствами обороны действия даже сравнительно малочисленного подводного флота заставили бы Англию уступить и встать на платформу Лондонской декларации{219}. Здесь мы впервые столкнулись с установлением определенного срока для военных операций; впоследствии этот прием сыграл роковую роль. Я всегда считал его неправильным, однако уже в тот раз, как и позднее, его навязали флоту почти насильно.

Конечно, не исключалось, что, высокомерно недооценив значение подводной войны, Англия упрямо отказалась бы пойти на уступки. В таком случае нам следовало бы продолжить неограниченную подводную войну; такой оборот дела сослужил бы нам наилучшую службу. Но подводная война в таком виде, в каком она началась 18 февраля, а именно с предписания не топить нейтральные суда, заранее была обречена на безрезультатность, ибо английские суда, которые и раньше иногда плавали под нейтральными флагами, теперь стали пользоваться этим приемом вовсю. Вследствие этого злоупотребление нейтральными флагами, которое рекомендовало своим торговым судам британское адмиралтейство, оказалось весьма эффективным. Многие отважные команды подводных лодок пали жертвой этих приказов. Достаточно вспомнить баралонгское убийство.

Мы оставили в силе нашу декларацию о военной зоне и, таким образом, сохранили раздражавшую Америку видимость подводной войны, чтобы утешить германское общественное мнение иллюзией нашей твердости; но произведенное по требованию политического руководства изменение инструкций командирам подводных лодок лишало их деятельность военного значения. Таким образом, мы очень энергично действовали на словах и очень робко на деле. Как предсказал Бахман, операции подводных лодок вследствие этого не принесли победы германскому народу, но зато дали достаточно поводов для инцидентов и ссор с Америкой.

Как я уже говорил, хотя мы с адмиралом Бахманом считали объявление подводной войны преждевременным, а в той форме, в какой оно было сделано, и неудачным, мы решили тем не менее, что раз мир узнал о нем, Германия должна стоять на своем, идя на любой риск.

Я убежден, что если бы на первую американскую ноту мы ответили вежливым, но твердым ответом, то Америка ни тогда, ни позднее не объявила бы нам войны и даже не порвала бы дипломатических отношений. В то время Америка еще не была так раздражительна и пристрастна, как впоследствии; она еще питала уважение к нам и не сделалась столь крупным кредитором Антанты. Щепетильность американцев в вопросах морского права заставляла их чувствовать неловкость вследствие не вполне нейтрального поведения их страны. Государственным секретарем тогда еще был пацифист Брайан. В то время Вильсону едва ли удалось бы настроить свою страну против нас. Это было для нас очень важным шансом. Одновременно, в интересах переговоров о нейтралитете Италии, которые вел тогда князь Бюлов, наше посольство в Риме телеграфно рекомендовало нам непоколебимую твердость в защите своей точки зрения и охране престижа германского могущества и флота. Нам было необходимо с самого начала атаковать Америку нотами протеста против ее поведения, нарушавшего нейтралитет (поставки оружия и боеприпасов, использование радиотелеграфа в ущерб Германии, молчаливое признание английской блокады, противоречащей международному праву, отношение к нашим крейсерам, находившимся за границей, и к нейтральной почте и т.д.); одна жалоба должна была следовать за другой. Такая политика по отношению к Америке была вполне безопасной, поскольку резкий протест совсем не обязательно заканчивать ультиматумом. Быть может, мы и не смогли бы помешать росту сотрудничества между Англией и Америкой, имевшему место во время войны, но, вероятно, оно стало бы менее опасным для нас. Всем антивильсоновским элементам в Соединенных Штатах (немцы, ирландцы, квакеры, лица, заинтересованные в сбыте хлопка) мы дали бы ясный лозунг, вокруг которого они смогли бы объединиться. Наш метод обращения с американцами никогда не задевал надлежащих струн. Когда мы говорили: Вы, американцы, формально вполне вправе поставлять боеприпасы и т.п., но с вашей стороны это нехорошо, то мы достигали результата как раз обратного тому, которого добивались, что и выяснилось впоследствии; к тому же превращение Америки в арсенал наших врагов фактически являлось самым грубым нарушением нейтралитета, какое только можно себе представить. К этому надо добавить, что в германо-американских отношениях уже существовал соответствующий прецедент. Во время испано-американской войны мы по представлению американского посла Эндрью Уайта задержали в Куксгафене судно с оружием, предназначенным для Кубы.

Если бы в вопросе о подводной войне мы действовали бы с хладнокровной последовательностью, то мы подготовили бы почву для распространения взгляда, что эта война – не возмездие за голодную блокаду, как мы, к сожалению, неоднократно подчеркивали, а метод, ясно и неоспоримо вытекающий из международного морского права, созданного самой же Англией в начале войны. Новое оружие невозможно было оправдать натяжками, извлеченными из понятий парусной эпохи, оно имело право на новые нормы. Неужели кто-либо серьезно думает, что в будущей войне другие народы, которым придется вести борьбу за свое существование, не воспользуются подобно нам подводным оружием, даже если новое международное постановление наложит на него запрет?

Самое позднее в феврале 1915 года мы должны были понять, что политике Вильсона были присущи шантажистские черты. Искренне стремясь пощадить нейтральные суда, мы предложили американцам свободно пропускать их пароходы через зону блокады, если нейтральность их не будет возбуждать сомнений (это могло быть обеспечено системой конвоирования). Однако Америка не проявила достаточно доброй воли, чтобы пойти на это. Когда английские подводные лодки торпедировали наши торговые суда в Балтике (притом даже в территориальных водах Швеции) или в Адриатике и, таким образом, поступали также, как мы, или еще хуже, это не возмущало никого в целом свете. Чудовищная книга допущенных Англией грубейших нарушений международного права осталась в Америке непрочитанной и даже нераскрытой. Американцы всегда смотрели в сторону германской подводной войны. Эта несправедливость всего мира в значительной степени объясняется слабостью нашей политики, которая внушала подозрения, будто у нас нечистая совесть. Напрасно я неоднократно указывал канцлеру на характер вильсоновской политики и настойчиво советовал ему принять во внимание указанные фанты. Оставляя одну за другой наши справедливые и принципиальные позиции, мы достигли только того, что Вильсон шел все дальше и дальше в своих притязаниях и тактике угроз. Требования, которые еще в первые годы мы могли отвергнуть со спокойной твердостью и без всякой опасности разрыва, с течением времени стали все больше и больше превращаться в вопросы престижа. В то время как наша репутация претерпевала огромный ущерб у всех морских держав, ибо им казалось, что наша собственная вера в победу поколеблена, мы все более укрепляли Вильсона в его позиции, удержание которой в конце концов сделалось для него вопросом чести. Мы не получали в действительности ни одной из тех практических выгод, которые обещали нам в вознаграждение за уступчивость Бетман, Гельферих, граф Бернсторф и другие. Америка ни разу не сделала нам реальной уступки. Такие уступки заменяла немецкая способность создавать иллюзии. Наряду с понижением нашего собственного престижа и утратой нейтралами веры в нашу победу нам становилось все труднее перейти на единственно правильный путь, заключавшийся в переориентации в сторону Японии и России.

 

3

7 мая 1915 года нашей подводной лодкой была потоплена «Лузитания» – английский пассажирский пароход, одновременно числившийся в списках военно-морского флота в качестве вспомогательного крейсера. Несмотря на предупреждения нашего посла, ряд американских граждан с преступным легкомыслием купили билеты на этот крейсер, груженный боеприпасами, и погибли вместе с ним. Впрочем командир подводной лодки, торпедировавшей «Лузитанию», опознал ее лишь после того, как, погибая, она перевернулась на бок. Поскольку он напал на нее спереди, он не смог предварительно сосчитать мачты и дымовые трубы. После того как торпеда попала в «Лузитанию», внутри корабля произошел еще один взрыв, вызванный массой погруженных на него боеприпасов. Одно это обстоятельство вызвало немедленную гибель «Лузитании» и множества людей. В это время я находился в Берлине, откуда 9 мая телеграфировал в главную квартиру, что в интересах государства теперь совершенно необходимо отстаивать правовую точку зрения; в нашем положении уступчивость была гораздо опаснее, нежели твердость. Можно было сожалеть о гибели людей, но должно было отстаивать наше право. Это повысило бы наш престиж в Америке и всего более способствовало бы ослаблению военной опасности. 1 мая начальник морского кабинета ответил мне, что кайзер согласен с моей точкой зрения. 15 мая мы получили первую американскую ноту касательно «Лузитании», которая требовала от нас осуждения торпедирования корабля и соответствующего возмещения убытков. Мы затянули посылку ответа. Снова начались бесконечные совещания представителей различных ведомств, длившиеся много недель. 31 мая в Плесе состоялось генеральное обсуждение этого вопроса под председательством кайзера. Тотчас по прибытии на совещание адмирал фон Мюллер сообщил адмиралу Бахману и мне, что рейхсканцлер снимает с себя ответственность за подводную войну, если она будет вестись в той же форме, как до сих пор. По его словам, посланник фон Трейтлер и генерал фон Фалькенгайн разделяли мнение канцлера. Начальник Генмора и я, напротив, держались того взгляда, что желание канцлера вести подводную войну, не вызывая политических конфликтов, в военном отношении невыполнимо. Поэтому его величество должны решить, следует ли вообще вести подводную войну или нет. Кайзер согласился с нашей точкой зрения и заявил, что если канцлер не желает взять на себя ответственность за полный отказ от подводной войны, то надо оставаться при уже отданных приказаниях. Таким образом, результат совещания выразился в приказе командирам подлодок, подтверждавшем прежнее предписание щадить нейтралов, но зато предлагавшем им топить все английские суда без исключения.

Однако уже 2 июня канцлер направил начальнику Генмора просьбу признать необходимым давать пощаду также и большим вражеским пассажирским пароходам. На совещании 31 мая об этом не было и речи. Адмирал Бахман представил свои возражения, которые, однако, не были приняты во внимание рейхсканцлером. Затем г-н фон Бетман попросил кайзера вновь принять решение относительно ведения подводной войны, но не привлек нас к обсуждению этого вопроса. В результате 5 июня кайзер издал приказ вообще не топить пассажирских пароходов – даже и не приятельских. Телеграмма с кратким изложением наших возражений, в последний момент посланная кайзеру начальником Генмора и мною, была оставлена без последствий.

Канцлеру не хватало решимости совсем отказаться от подводной войны. Но он хотел вести ее только для виду, чтобы не терять лицо в глазах общественного мнения Германии. В действительности же после этого приказа нападать на большие пароходы стало вообще немыслимо, ибо в огромном большинстве случаев командиры подводных лодок не могли отличить пассажирские пароходы от грузовых. Учитывая образ действий рейхсканцлера, мы с Бахманом подали прошение об отставке, которое, однако, было отклонено, причем по отношению ко мне это было сделано в самой немилостивой форме.

2 июля наш посол в Вашингтоне сообщил об аудиенции у Вильсона, который заявил ему, что он стремится к полному прекращению подводной войны. Наш отказ от нее должен был означать обращение к политической морали мира, поскольку только соглашение на основе этой морали, а не сила оружия может закончить войну. Граф Бернсторф настойчиво рекомендовал согласиться на это предложение, ибо принятие его позволяло надеяться на запрещение вывоза оружия, а отклонение могло привести к разрыву дипломатических сношении и росту этого вывоза до бесконечности. По моему мнению, наш посол упускал при этом из виду, что военная промышленность во всяком случае сделает все возможное для своего развития и что надежда на введение в Америке эмбарго на экспорт оружия ничтожна.

В начале июня министерство иностранных дел наконец отправило ответ на американскую ноту о «Лузитании». За ним последовала новая нота Америки, которая, правда, была составлена в недружелюбном тоне и отклоняла наши возражения; но содержание ноты все же было таково, что ее можно было оставить без формального ответа. Таким образом, временно с этим вопросом было покончено. Мы продолжали вести подводную войну таким способом, который не позволял ей ни жить, ни умереть.

Многие из моих знакомых, основательно знавшие Америку, определенно утверждали, что наша политика нот являлась в корне неправильной по отношению к Вильсону и его окружению.

Даже лица, употреблявшие все свое влияние для того, чтобы достигнуть быстрейшего соглашения с Англией и Америкой, не соглашались с бюрократически-юридическим путем, на который неизменно возвращалось министерство иностранных дел. Так, г-н Баллин писал 1 августа 1915 года относительно нашей ответной ноты по вопросу о «Лузитании»: Я и сейчас совершенно не согласен со взглядами Вильгельмсштрассе на этот инцидент с Америкой. На последнюю ноту следовало ответить немедленно, в течение 24 часов, а ответить было так легко! Нужно было попросту сказать: Императорское правительство с чувством глубокого сожаления усматривает из ноты, любезно переданной вашим превосходительством по поручению вашего правительства, что правительство Соединенных Штатов Северной Америки не склонно принять далеко идущие уступки, возвещенные в последней ответной ноте императорского германского правительства. В таких условиях императорское германское правительство может лишь выразить пожелание, чтобы правительство Соединенных Штатов предложило своим гражданам не садиться на суда, плавающие под флагами враждебных держав и намеревающиеся пройти через военную зону, установленную германским правительством.

По моему мнению, подобный короткий ответ следовало бы вручить м-ру Джерарду в течение 24 часов после получения ноты. То, что мы опять колеблемся вот уже 14-й день, создает у американцев впечатление, что ответственные руководители Германии снова наклали себе в штаны. Мы ведь знаем, что в Вашингтоне политику делают засучив рукава, а потому урегулирование инцидента с Америкой надо приспособить к психологии этой нации.

Так писал Баллин; приведу теперь также высказывания представителя противоположного направления. 5 августа 1915 года статс-секретарь Гельферих написал рейхсканцлеру письмо, в котором предложил ввести новые ограничения для подводной войны на срок от нескольких недель до трех месяцев (в зависимости от обстоятельств). Он полагал, что американское правительство сделало нам позитивное предложение сотрудничать с ним в борьбе за свободу морей. Поэтому он думал, что приняв требования американской ноты, мы создали единый фронт Америки и Германии против Англии. Владельцы хлопковых плантаций окажут-де такое давление на Вильсона, что он спасет германские текстильные фабрики от остановки, а их рабочих – от голода. Если мы дадим Вильсону удачную возможность выступить в защиту своих идеалов, то он должен будет воспользоваться ею. Германия же, по мнению Гельфериха, должна была разбить своих противников поодиночке, как сделал это легендарный Гораций, победивший трех преследовавших его Куриациев благодаря тому, что ему удалось разделить их удачным отступлением. При подобном отступлении германское правительство так же нельзя будет обвинить в трусости, как и Горация. Таким образом, Гельферих считал потерю престижа несущественной и полагал, что мировые державы поведут себя так же глупо, как трое Куриациев в легенде.

Я полагаю, что Баллин лучше понимал, как надо обращаться с американцами, чем Бетман или Гельферих. Между тем после инцидента с «Эребиком» мы пошли на гораздо большие уступки, чем предлагал Гельферих, не получив взамен ни одной кипы хлопка. К тому же уже при первом обмене нотами в феврале 1915 года мы дали Вильсону возможность покончить с общностью интересов, на которую из года в год рассчитывали немцы с их неиссякаемой способностью к иллюзиям, хотя даже в самом лучшем случае Лондонская декларация – эта альфа и омега юристов из министерства иностранных дел – не принесла бы нам выгод, способных повлиять на исход войны.

Статс-секретарь фон Ягов заявил 15 августа в комиссии рейхстага, что в вопросе о подводной войне мы не допустили давления на нас со стороны Америки. Но как только рейхстаг в основном закончил свою работу – сессия его закрылась 26 августа, рейхсканцлер при поддержке фон Фалькенгайна и адмирала фон Мюллера употребил все свое влияние, чтобы добиться прекращения подводной войны. Поводом для этого послужило потопление парохода «Эребик»{220}, хотя донесение командира подлодки об этом инциденте еще не было получено, да и со стороны Америки не последовало никаких жалоб. Как заявил впоследствии посланник фон Трейтлер на докладе у кайзера, дело тут заключалось вовсе не в инциденте с «Эребиком», а в окончательном соглашении с Америкой.

Вопреки своему обещанию, данному 7 августа, рейхсканцлер своим решением захватил врасплох меня и адмирала Бахмана. Флот должен был быть поставлен перед совершившимся фактом. 5 августа, незадолго до отхода ночного поезда, я был телеграфно вызван в Плес для доклада на следующее утро. Я имел возможность поговорить с адмиралом Бахманом только во время переезда из Каттовиц в Плес. Прибыв в Плес 26 августа, мы тотчас же имели короткую беседу с канцлером. На основании донесения нашего морского атташе в Вашингтоне и заявления американского посла Джерарда он охарактеризовал положение как очень серьезное. Он, рейхсканцлер, не желал больше жить на вулкане. Он считал необходимым телеграфировать нашему послу в Вашингтоне, что командам подлодок дано определенное указание ни в коем случае не топить пассажирских пароходов, не предупредив их и не дав команде и пассажирам возможности спастись. Вопрос о возмещении убытков за «Лузитанию» должен был быть передан на рассмотрение третейского суда. Затем мы должны были просить Соединенные Штаты воздействовать на Англию в смысле возвращения ее к принципам Лондонской декларации. Я указал на то, что канцлер явно переоценивает значение лондонской декларации и что третейский суд по делу «Лузитании» наверное вынесет неблагоприятное для нас решение, поскольку международных постановлений касательно подлодок не существует.

Беседа не привела ни к какому соглашению, и за ней последовал доклад у кайзера, который был сокращен вследствие того, что дверь в соседнюю комнату, где стоял стол с сервированным завтраком, оказалась открытой. Я указал, что раньше чем принять решение, мы должны во всяком случае дождаться донесения командира подлодки о потоплении парохода. Если мы хотели в течение некоторого времени избежать недоразумений с Америкой, то на это время можно было вообще отозвать подводные лодки из английских вод и направить их в Средиземное море, как я уже предлагал канцлеру в беседе с ним, состоявшейся 7 августа. Вообще же, по моему мнению, можно было составить удовлетворительную ноту Америке, которая не содержала бы в себе отказа от принципа подводной войны. Бахман, получивший благоприятное для нас известие о настроении в Америке, отметил в совместном докладе кайзеру, что публичное заявление, которое хотел сделать рейхсканцлер, не являлось необходимым, ибо предписание подлодкам щадить пассажирские пароходы было передано еще в начале июня и только держалось в секрете, как противоречившее заявлениям, сделанным нами в ответных нотах Америке. Если это предписание будет теперь опубликовано, то этим самым мы согласимся с утверждением наших врагов о недопустимости подводной войны. Если уж нужно сказать что-нибудь, то достаточно заявить, что мы позаботимся об обеспечении безопасности пассажирских пароходов, а как – это уж наше дело. Поспешный отказ от подводной войны – а именно к этому сводится проектируемое канцлером заявление – будет воспринят как признак слабости и может плохо повлиять на настроение внутри империи и в нейтральных странах. Несмотря на возражения рейхсканцлера и представителя министерства иностранных дел фон Трейтлера, кайзер решил вопрос в духе, нежелательном для представителей флота, которые возражали против предложения о посылке депеши нашему послу в Вашингтон. Он приказал, чтобы рейхсканцлер совместно с начальником Генмора и мною выработал и представил ему текст заявления, которое в случае надобности можно было бы сделать Соединенным Штатам.

На следующий день (27 августа) рейхсканцлер, вопреки этому ясному указанию, склонил кайзера к другому решению в желательном для него духе, причем не привлек к этому делу ни меня, ни Бахмана. Это последнее решение было устно сообщено посланником фон Трейтлером того же 27 августа после полудня, причем было добавлено, что соответствующая депеша послу в Вашингтоне уже послана. Говорят, что для ускорения этого решения в нужный момент была получена телеграмма от папы, который оказывал на нас давление в том же направлении. Теперь они едят у нас из рук, – заявил Джерард 27 августа; он, очевидно, очень низко расценивал наших дипломатов и знал, что Америка может делать с ними все, что захочет. Американцам, по сообщению одного из них, он уже 27 августа сказал, основываясь на одном предложении фон Ягова: Америка будет довольна; любопытно, как примет это заявление Германия. Теперь либо Тирпиц, либо Ягов должен уйти в отставку. Уже 27 августа в английских и американских газетах появились статьи на тему «Tirpitz exit». Эти известия были пропущены германской цензурой или, другими словами, министерством иностранных дел еще раньше, чем кайзер принял решение. Тем самым с подводной войной было покончено; в Америке и в лагере наших врагов началось ликование. Престиж Германии пострадал в дотоле невиданном масштабе. Отступление Германии произвело огромное впечатление на нейтральные страны, между тем как престиж Вильсона возрос необычайно, особенно в Америке.

Ввиду усвоенной рейхсканцлером манеры добиваться своего, действуя исподтишка, я обратился 27 августа с просьбой освободить меня от обязанностей статс-секретаря, предложив использовать меня как солдата в любой другой области. 30 августа моя просьба была отклонена. С другой стороны, говорилось в приказе кабинета, я пришел к убеждению, что в морских вопросах, затрагивающих область внешней политики, – а сюда относятся почти все вопросы ведения морской войны, – ваше сотрудничество с рейхсканцлером совершенно исключается. Поэтому кайзер счел нужным отказаться от регулярной консультации со мной по этим вопросам. Однако я самым решительным образом отказываюсь освободить вас от обязанностей статс-секретаря по морским делам. Вы не можете сомневаться в том, что перемена на этом посту во время войны, в особенности же при нынешнем положении с кадрами в морском ведомстве, повредит работе всего флота, а ваша отставка в данный момент будет иметь за границей и внутри страны самые тяжелые последствия, предотвращение которых – священный долг нас обоих. Кроме того, во время войны я не могу допустить, чтобы офицер подавал в отставку из-за разногласий по вопросу об использовании военно-морского флота, которым в конечном счете распоряжаюсь в качестве верховного главнокомандующего лично я, с полным сознанием моей ответственности.

После того как я заявил, что содержание этого приказа кабинета делает для меня невозможным дальнейшее пребывание на прежнем посту, кайзер дал мне короткую частную аудиенцию и одновременно обещал издать новый приказ, изменяющий содержание предыдущего. Действительно, 19 сентября я получил от лица кайзера заверение в том, что он намерен неизменно принимать во внимание мои взгляды касательно важнейших вопросов морской политики. Вследствие этого я решил не настаивать на своей отставке. Об этом просили меня и многие политические деятели, а также ряд весьма высокопоставленных лиц.

Однако адмирал Бахман, заявивший протест против надувательства кайзера рейхсканцлером, был уволен и заменен адмиралом фон Гольцендорфом. Последний удалился на покой после императорских маневров в 1912 году. До своего назначения на новый пост он неоднократно высказывался в духе Бетмана; он получил указание находиться, как правило, не в ставке, а в Берлине; в это время обстоятельства сложились так, что мне также пришлось переехать туда.

 

4

Я считаю полезным показать, как развивалась подводная война с точки зрения командования флотом, руководившего ею повсюду, кроме Средиземного моря, Фландрии и Балтийского моря. Тогдашний начальник штаба командующего флотом переслал мне следующий календарь событий:

4. II. 15. Провозглашение военной зоны.

14. II. 15. Требование, чтобы ввиду ряда важных политических причин командование радировало вышедшим в море подлодкам приказ временно воздержаться от нападения на суда, плавающие под нейтральными флагами (при тогдашнем состоянии подводной радиотехники этот приказ был невыполним, так как подлодки успели уже отойти на значительное расстояние от берега. К тому же в то время всякое судно плавало под нейтральным флагом).

15. II. 15. Приказ ставки начать подводную войну против нейтральных судов не 18 февраля, а лишь по получении особого распоряжения. В силу этого приказа выход в море подводных лодок ближайшей смены был отложен, а следовательно, должна была наступить пауза.

20. II. 15. Для датского и шведского судоходства оставляется свободная полоса между Линдеснесом и Тайном, в которой запрещается устанавливать мины и топить суда.

21. II. 15. Особое распоряжение для района Северного моря и Ламанша. Суда под американским и итальянским флагами надлежит щадить также и в этой зоне. Предусмотрена широкая безопасная полоса для скандинавских судов, идущих в Англию.

22. II. 15. Особое распоряжение для западного побережья. Рекомендуется величайшая осторожность по отношению к судам, плавающим под американским и итальянским флагами.

7. III. 15. Свободная полоса для скандинавских судов отменяется, но минирование ее по-прежнему запрещается; таким образом, на практике она остается почти совершенно безопасной.

30. III. 15. Свободная полоса совершенно отменяется.

2. IV. 15. После гибели нескольких подводных лодок, попавших в ловушки: безопасность плавания собственных подводных лодок – прежде всего. Всплытие лодок необязательно.

18. IV. 15. Новое указание щадить нейтралов.

24. IV. 15. То же самое.

7. V. 15. Инцидент с «Лузитанией». Во флоте рассматривается как крупный успех. Английский, т.е. неприятельский пароход, на который не распространялись никакие ограничения, к тому же вооруженный. Командир вызван в ставку, где начальник кабинета обошелся с ним весьма немилостиво.

6. VI. 15. Приказ не нападать на большие пассажирские пароходы, в том числе и неприятельские.

26. VI. 15. Командующий флотом пишет начальнику Генмора: По моему мнению, разделяемому всем флотом, мы не должны проявлять в подводной войне никакой уступчивости.

1. Всякое отступление от декларации о военной зоне следует считать политическим поражением.

2. Цель этой декларации заключалась в том, чтобы нанести удар по английскому экспорту и импорту, а не в том, чтобы уничтожать отдельные суда. Исключения и компенсации для нейтралов только привлекают их к торговле с Англией.

3. Уступчивость придает правдоподобность утверждениям наших врагов, будто намеченный нами способ ведения войны является варварским.

4. Только энергичное ведение подводной войны превратит островное положение Англии из преимущества в недостаток. Оно имеет огромное значение и для развития будущего Германии. Уступки лишают нас возможности воздействовать на Англию подводным оружием.

Командующий флотом просит дать ему возможность высказаться перед политическим руководством, ибо он с самого начала взял на себя ответственность за ведение подводной войны. Личная явка командующего флотом отклоняется; вместо этого к рейхсканцлеру вызываются для получения указаний руководитель подводного флота и командир одной из подлодок.

19. VIII. 15. Инцидент с «Эребиком». Граф Бернсторф заявляет в Америке, что командир будет наказан. (Командирам подлодок снова предписывается соблюдать установленные ограничения.)

21. VIII. 15. Приказ впредь до выяснения положения не посылать в море новых подводных лодок для войны против торговли.

30. VIII. 15. Приказ впредь до особого распоряжения не топить даже и небольшие пассажирские пароходы без предварительного предупреждения и спасения команды.

1. IX. 15. Командующий флотом телеграфирует начальнику кабинета для доклада кайзеру, что этот приказ может быть выполнен только с величайшей опасностью для подводных лодок, ответственность за которую он не может принять на себя. В связи с этим он готов подать в отставку. Ответ начальника кабинета, согласно которому его величество запрещает командующему флотом возражения против высочайших приказов.

18. IX. 15. Общее положение требует, чтобы в ближайшие недели мы избегали всякой возможности нарушения правил ведения подводной войны. Поэтому отдан приказ совершенно приостановить ее в районе западного побережья и Ламанша, а в Северном море вести ее только в призовом порядке. Практически – почти полный отказ от применения подлодок.

Таковы были впечатления во флоте. Ordre, contreordre, desordre{221}. Если пересмотреть все эти частично невыполнимые приказы и контрприказы и вспомнить далее, что они доходили до командиров подлодок через посредство различных командных инстанций, то станет понятно, какую путаницу и досаду должны были они вызывать у этих командиров, страдавших от непрестанного и зачастую противоречивого вмешательства политического руководства и кабинета. Собственная энергия, воззрения товарищей, а также непосредственного начальства толкали их к действию. Но отважным командирам подлодок грозили наказания и военный суд, если только оказывалось, что они не поняли неясных приказов или если возникала угроза каких-либо политических осложнений.

Насколько иначе действовала Англия в аналогичных вопросах, касавшихся морского могущества. Там уже много веков принят принцип, согласно которому все действия британских морских офицеров берутся под защиту перед лицом внешнего мира, если только эти действия достаточно энергичны.

 

5

В декабре 1915 года австрийское правительство, которое в связи с потоплением «Анконы»{222} одержала значительную и вполне заслуженную моральную победу над Вильсоном, по настоянию германского правительства было вынуждено принести повинную. Однако приблизительно в тот же период во взглядах германского военного командования на подводную войну произошли изменения. Фронты застыли и достигнуть решения исхода войны становилось все более трудно. Вероятно, под этим впечатлением 30 декабря 1915 года и 5 января 1916 года в военном министерстве состоялись заседания по вопросу о подводной войне. Генерал фон Фалькенгайн заявил, что теперь, когда Болгария встала на нашу сторону, он готов высказаться в пользу неограниченной подводной войны, если флот ручается за успех. Фалькенгайн признал, что осенью 1915 года он поддерживал канцлера в его борьбе против подводной войны, так как, основываясь на данных министерства иностранных дел, он опасался, что иначе Болгария может воздержаться от выступления на нашей стороне. Впрочем, сообщение Энвера, высказывания Радославова и нашего посла фон Вангенгейма опровергают эту теорию самым решительным образом{}an».

На заседании в военном министерстве я доказывал возможность и осуществимость подводной войны. Вместо новой декларации о военной зоне я предложил объявить торговые сношения с Англией под запретом. Адмирал фон Гольцендорф охарактеризовал начало подводной войны как спасение для флота, но советовал приступить к ней не ранее 1 марта. Фалькенгайн, Гольцендорф, военный министр Вильд фон Гогенборн и я достигли полного единодушия в вопросе об открытии подводной войны и дате ее начала.

Устное согласие Гольцендорфа на объявление подводной войны было подтверждено докладной запиской Генмора от 7 января. Если мы отменим ограничение подводной войны, – говорилось в этой записке, – то на основании имеющегося опыта можно твердо рассчитывать на то, что сопротивление Англии будет сломлено не позднее чем через полгода.

Записка признавала наличие американской опасности, но заявляла, что если к осени 1916 года Германия не добьется благоприятного для себя решения войны, то исчезнет и надежда на такой мир, который обеспечил бы ей на ближайшее десятилетие возможность спокойно развивать свою хозяйственную деятельность. Другая аналогичная по содержанию докладная записка Генмора от 12 февраля 1916 года была разослана множеству экспертов-экономистов, которые единодушно одобрили ее, ибо усматривали последний и единственный шанс Германии в немедленном возобновлении неограниченной подводной войны.

Со своей стороны в феврале 1916 года я направил начальнику Генмора докладную записку о возможности и осуществимости подводной войны{224}. По моему поручению капитан Виденман 11 и 12 февраля имел в ставке обстоятельную беседу с генералом фон Фалькенгайном по поводу этой записки и вообще подводной войны. Фалькенгайн сказал приблизительно следующее: Все мы согласны с тем, что Англия решилась бороться до конца. Решение заключается в обладании Бельгией. Если мы отдадим Бельгию, мы погибли. Я решился на подводную войну и определенно рассчитываю на ее осуществление. Я всецело буду поддерживать ее и проведу ее в жизнь.

В противоположность взглядам канцлера я уже тогда ясно видел, что дальнейшая отсрочка подводной войны была сопряжена с величайшей опасностью, и закончил вышеупомянутую записку следующими словами, которые, к несчастью для Германии, впоследствии оказались совершенно справедливыми: Немедленное и безоговорочное применение подводного оружия является безусловно необходимым. Дальнейшее откладывание неограниченной подводной войны даст Англии время для принятия важнейших мер политической и экономической обороны, повысит наши потери в будущем и поставит под вопрос наш успех в ближайшее время. Чем скорее мы применим подводное оружие, тем раньше мы достигнем успеха, тем быстрее и решительнее мы уничтожим надежду Англии побороть нас посредством войны на истощение. Помимо Англии, мы сломаем хребет всей коалиции наших врагов.

Множество корпораций и отдельных лиц обращались в это время к рейхсканцлеру, чтобы поддержать идею подводной войны. Среди этих обращений заслуживает упоминания письмо Гуго Стиннеса, который на основании обстоятельной информации, собранной в Швеции, пришел почти к тем же цифровым данным, что и я в моей докладной записке. Эти заявления политических деятелей и других лиц, занимавших видное положение, подавались ими без всякого давления с моей стороны.

23 февраля в Вильгельмсгафене мне представился неожиданный случай сказать кайзеру, с какой радостью я узнал, что предполагается начать более серьезную войну против английского судоходства. В ходе войны вопрос о судоходстве стал решающим и медлить в этой области невозможно. Для германизма дело идет о борьбе за существование. Малые нейтральные государства не представляют реальной опасности. Кайзер должен принять решение.

Решающий доклад кайзеру состоялся 6 марта 1916 года, но вопреки упомянутому обещанию я не был привлечен к участию в этом деле. Узнав частным образом о предстоявшем заседании, я запросил адмирала фон Мюллера, ожидает ли кайзер моей явки. На это адмирал фон Мюллер ответил: Нет, его величество не приказывал г-ну статс-секретарю присутствовать на совещании. На заседании были рейхсканцлер, Фалькенгайн и Гольцендорф. Вопреки предложению Фалькенгайна подводная война была отложена на неопределенное время. 8 марта я подал рапорт о болезни и обратной почтой получил по телеграфу предложение выйти в отставку. Тогда я подал следующее прошение: Берлин, 12 марта 1916 г.

Я служил вашему величеству в меру моих сил, чтобы споспешествовать задаче всей жизни вашего величества – открыть германскому народу путь в море и в мир.

В решающей борьбе против врагов, которые хотят с мечом в руке преградить нам путь национального развития, ваше величество не нашли возможным последовать моему совету.

В последнее время при вынесении важнейших решений, затрагивающих наше морское могущество, я был лишен возможности использовать влияние, которое ваше величество неоднократно всемилостивейше обещали мне.

Я не могу более выполнять свою обязанность – быть представителем вашего величества перед народом по морским вопросам, как то велит мне долг. Озабоченный тем, что путь, на который мы вступили, ведет к крушению дела жизни вашего величества и национального будущего Германии, я убедился в невозможности принести своими услугами пользу правительству вашего величества.

Мою предшествующую просьбу об освобождении от исполняемых обязанностей ваше величество исполнить не соизволили.

Подавленное душевное состояние, вызванное усилившейся в последнее время внутренней борьбой, которую мне приходилось вести, все же заставляет меня доложить вашему величеству, что я не могу более руководить имперским морским ведомством.

Осмеливаюсь всеподданнейше просить ваше величество милостиво разрешить мне подать в отставку с поста статс-секретаря.

Я получил отставку 17 марта. Моим преемником стал адмирал фон Капелле. Летом 1915 года он был решительным сторонником подводной войны. Однако при вступлении в должность ему пришлось дать обязательство соглашаться с рейхсканцлером во всех вопросах морской политики. К этим вопросам была причислена и подводная война.

К марту 1916 года моя репутация в глазах кайзера и канцлера упала настолько, что я должен был считаться с тем, что в ближайшее же время меня могут заставить уйти под любым предлогом. Уже и прежде мне приходилось переносить тяжкие обиды. Я подал в отставку после того, как мои ближайшие советники решили, что откладывать ее далее не к чему, ибо устранение меня от дел вопреки всем данным мне обещаниям окончательно лишило меня возможности плодотворной работы. Кроме того, от близких к кайзеру лиц я слышал, что восстановление наших прежних отношений считается исключенным. Я видел, что мы катились в пропасть, и не мог более нести перед рейхстагом и нацией ответственность за столь рискованное предприятие, как дальнейшая затяжка войны. Тем не менее уйти в отставку мне было нелегко, так как я был уверен, что она лишь укрепит уверенность наших врагов в победе. Я предложил кайзеру сделать мое увольнение менее заметным, объяснив его болезнью; однако мое предложение принято не было, и я смог смягчить впечатление от этого события только тем, что в согласии с местными военными властями воспрепятствовал организации задуманной широчайшими кругами демонстрации в мою честь, не посчитавшись с чувствами ее инициаторов.

Если бы я мог предвидеть, что бой у Скагеррака вновь укрепит мое положение и что во главе армии станут Гинденбург и Людендорф, то несмотря на все унижения, я попытался бы остаться на своем посту; тогда прокламация к полякам, возможно, не была бы издана, так как положение Бетмана осенью 1916 года было уже весьма непрочным, и мы стали бы энергичнее стремиться к миру с царем, а подводная война смогла бы начаться еще своевременно. Но кто может заглянуть в карты провидения?

 

6

24 марта 1916 года был торпедирован французский пароход «Суссекс». На соответствующий запрос Соединенных Штатов Генмор, еще не получивший донесения от командира подлодки, ответил 10 апреля, что по предположению германского правительства повреждение «Суссекса» следует приписать не нападению германской подлодки, а какой-нибудь иной причине. Однако позднее получилось донесение о том, что «Суссекс» действительно был торпедирован нашей подлодкой. По сообщению чрезвычайно опытного и осторожного командира подлодки пароход был окрашен, как военный корабль, и на палубе его находилось большое количество английских солдат в военной форме. Поэтому командир подлодки считал себя правым даже и формально.

На нашу ноту от 10 апреля, несоответствие которой фактам было доказано Америкой, последовала с ее стороны известная уничтожающая нота от 20 апреля, потребовавшая немедленного отказа от усвоенных нами методов подводной войны и угрожавшая разрывом дипломатических сношений с германским правительством. По обнародовании этой ноты я еще раз (24 апреля) направил кайзеру докладную записку с настойчивой просьбой не уступать Вильсону. Ответа на эту записку я не получил; напротив, 4 мая правительство направило Америке ноту, в которой уступало американским требованиям, но призывало американское правительство добиться от великобританского соблюдения признававшихся до войны норм международного права. Если же соответствующие шаги Соединенных Штатов окажутся безуспешными, то для германского правительства возникнет новое положение, в котором оно должно будет сохранить за собой полную свободу действий.

Вильсон потребовал наказания командира подлодки, торпедировавшей «Суссекс». Адмирал, командовавший морским корпусом во Фландрии, не применил к нему никакого наказания, так как командир подлодки был прав; тогда его наказал сам кайзер. После этого сохранившиеся еще остатки подводной войны фактически исчезли, за исключением Средиземного моря.

Показательным для характеристики сил, действовавших против подводной войны, является рассказ очевидца о том, что произошло в ставке после получения моей вышеупомянутой записки. Для противников подводной войны она оказалась весьма нежелательной, ибо произвела глубокое впечатление на кайзера, вероятно, потому, что она укрепила его в уже принятом им решении отклонить ноту Вильсона и начать неограниченную подводную войну. Это решение кайзер сообщил канцлеру и военному командованию. Возражения канцлера сначала не имели успеха. Однако затем кайзер подвергся сильному давлению со стороны начальника кабинета фон Мюллера и в конце концов уступил канцлеру. При этом сыграло роль то обстоятельство, что начальник Генмора в противоречии со своими прежними докладными записками стал на сторону канцлера. Вынося последнее решение, кайзер, кажется, не выслушал мнения военного командования. Во всяком случае генерал фон Фалькенгайн подал прошение об отставке, которое, однако, было отклонено.

Нота по поводу «Суссекса» явилась поворотным пунктом в ходе войны, она знаменует собой начало нашей капитуляции. Весь мир увидел, что Америка сломила нас. Со времени этого решения мы пошли назад. Моральное возмущение подводной войной в Англии и Америке вначале являлось простым блефом, имевшим целью запугать нас. Но постепенно оно превратилось в нечто большее. Те немцы, которые тонко чувствовали идеальную, а по существу также в высшей степени реальную ценность престижа, были глубоко потрясены принятием уничтожающей ноты Вильсона. Благодаря мартовским и майским решениям 1916 года Англия была избавлена от величайшей материальной опасности, которая когда-либо угрожала ее существованию за всю историю этой страны. После того как германский народ отбросил ниспосланный ему небом дар подводной войны, этот последний шанс, он не только предопределил свой выход из числа великих народов, но и укрепил волю Англии держаться до полного его уничтожения.

Неограниченная подводная война, начатая весной 1916 года, заключала бы в себе гадательные факторы, как и всякий стратегически-политико-экономический план. Однако ныне мы можем сказать с большей уверенностью, чем когда-либо, что она породила бы в Англии примирительное настроение, которое, правда, не приняло бы, конечно, столь жалкого и неразумного выражения, как резолюция о мире, вынесенная нашим демократическим рейхстагом в 1917 году (для этого англичане слишком хорошие политики), но оказалось бы практически достаточным, чтобы обеспечить приемлемый для нас мир. Весной 1916 года нельзя было больше терять ни одного месяца не только вследствие расширения оборонительных мероприятий врага, но также и по причине уменьшения нашей собственной сопротивляемости. Когда после войны против судоходства продолжительностью самое большее в один год в Англии стала бы ощущаться нужда, моральное состояние и запас сил нашего собственного народа оказались бы еще на достаточно высоком уровне, чтобы позволить нам выждать действия этой нужды. О сокрушающей силе, которую возымела бы подводная война, будь она начата в тот момент, и о смертельной опасности, которая нависла бы тогда над Англией, говорит множество признаний самих англичан, которые наша демократия и другие заинтересованные круги тщетно пытаются предать забвению. Еще в 1917 году, т.е. с опозданием на целый год, мы стояли у самой цели и было ясно, что подводная война, начатая всего на полгода раньше, все-таки смогла бы еще сокрушить врага.

Так, например, «Экономист» от 7 сентября 1918 года писал: Хотя в то время немногие видели угрожавшую опасность, мы были очень близки к проигрышу войны, ибо забыли, что военное господство на морях теряет всякую ценность, если отсутствуют средства для использования этих подвластных морей… На протяжении последних четырех лет немцы однажды подошли ощутимо близко к выигрышу войны. Это было не весной 1918 года, когда армии Англии и Франции поколебались под германским натиском. Это произошло весной 1917 года, когда положение на суше казалось благоприятным. Немцы, разбитые на Сомме, отступили на линию Гинденбурга и вернулись на западном фронте к обороне. Россия еще являлась фактором в войне. И все же эта весна 1917 года была в действительности самым критическим и смертельно опасным моментом, который мы пережили с начала войны. Некоторое время казалось, что наш флот потерпел крах, а наши коммуникации, от которых зависело все, будут прерваны. Если бы потери Англии и Антанты в торговых судах продолжали оставаться так же велики, как в апреле, мае и июне 1917 года, то Германия выиграла бы войну до конца года. Однако флот… справился с подводной опасностью и сильно уменьшил ее действенность.

«Морнинг Пост» от 3 декабря 1918 года пишет: Если бы за неделю до начала войны Германия распределила свой мощный крейсерский флот по отдаленным морским путям, то это, возможно, привело бы нас к гибели и во всяком случае причинило бы нам очень тяжелые потери. Позднее германское морское командование так долго оттягивало морское сражение, имевшее целью решительно ослабить английский флот, что для этого стало слишком поздно… Далее, Германия пыталась достигнуть той цели, к которой ее не привело морское сражение, с помощью подводной войны. Эта была величайшая опасность, с какой пришлось когда-либо столкнуться нашей стране. Но благодаря нашей решимости, изобретательности и несказанно тяжелому труду Германия снова лишилась победы в момент, когда она уже почти была в ее руках.

Компетентный государственный деятель Киоцца Мани в ноябре 1918 года сделал следующее заявление в Палате Общин: В апреле 1917 года германские подводные лодки действовали столь успешно, что Англия была бы разорена в течение 9 месяцев, если бы уничтожение судов продолжалось тем же темпом.

Это сообщение агентства Рейтер от 15 ноября 1918 года может свести с ума германского патриота, если он представит себе, какое непонимание сущности подводной войны господствовало у нас и как оно задушило наше будущее, которое мы могли спасти в последний раз.

По моему мнению, своеобразие этого нашего внутреннего кризиса заключалось в том, что те гражданские деятели, которые надеялись на сносный исход войны, уповая не на силу нашего оружия, а на борьбу Вильсона за свободу морей и на предполагаемую волю Англии к соглашению, не ограничивались этим политическим убеждением и считали необходимым подкрепить его собственными рассуждениями на специально-морские и технические темы. Противореча всем авторитетным специалистам, они осмеливались утверждать, что в исторический момент весной 1916 года «у нас было еще слишком мало подлодок». Эти лица с Вильгельмштрассе и из редакции «Франкфуртер Цейтунг» с претенциозной уверенностью заявляли в феврале 1917 года: Мы начинаем подводную войну, правильно выбрав момент, ибо теперь мы имеем достаточно подводных лодок.

Когда же отложенная по их вине подводная война не дала тех быстрых результатов, которые, по утверждению специалистов, она принесла бы годом раньше, эти люди не лишились своей наглости; вместо того чтобы устыдиться, когда вследствие вызванной ими проволочки действие подводных лодок было решительно ослаблено{225}, они снова стали осуждать подводную войну в целом вопреки позиции, занятой ими самими в начале 1917 года! Чтобы помять, какую игру вели они с войной на море в тот час, когда решалась судьба Германии, нужно представить себе, что случилось бы, если бы суждения журналистов, дипломатов и парламентариев сделались решающими в вопросах стратегии сухопутной войны. Но в жизненно важном вопросе о морской войне у немцев все было дозволено. Вместо того чтобы ограничиться американским вопросом, политическую важность которого я всегда сознавал, немец со свойственным ему инстинктом самоуничижения успокаивал себя формулой: В 1916 году нам недоставало подлодок. Подобно тому как в оправдание уклонения от морского боя из меня сделали козла отпущения, объявив материальную часть флота якобы недоброкачественной, те, кто из страха перед Вильсоном не решились на подводную войну, теперь стали сваливать вину за это перед самими собой и всем миром на слишком малое число подводных лодок. Эти слухи, распространявшиеся повсюду, были тем средством, с помощью которого дипломатические и демократические пособники нашего имперского руководства помешали своевременному объявлению подводной войны и вместо нанесения быстрого, сильного, а следовательно, и наиболее гуманного по своему характеру удара, толкнули нашу страну на путь медленного угасания, продемонстрировав свою слабость и нечистую совесть{}an».

Фактически наш подводный флот 1916 года мог сделать гораздо больше, чем подводный флот 1917 года, что и было мною предсказано еще в феврале 1916 года. В подводной войне важно не количество подводных лодок, а лишь число потопленных судов. Эффективность подлодок падала пропорционально усилению оборонительных средств противника. Но наши любившие проволочки политики были слишком мудры, чтобы понять столь простую истину. На проведение указанных мероприятий требовались годы; и эти годы мы подарили противнижу. Добиться победы в подводной войне мы могли только в течение определенного периода времеюи; этот период мы пропустили из страха и надежды на Вильсона. Доказывающие это потрясающие цифры во время войны не могли быть преданы гласности, что давало противникам подводной войны возможность искажать ее результаты. Из множества доказательств я приведу всего лишь один факт.

Весной 1916 года при ограниченной, т.е. недостаточной подводной войне, на один рейс подлодки приходилось 17 000 тонн потопленных судов. Опыт 1916 года показывает, что при неограниченной подводной войне гибнет по крайней мере втрое больше судов, чем при ограниченной.

Таким образом, в то время можно было достигнуть цифры в 51 000 тонн на один поход подводной лодки. Летом же 1917 года соответствующая цифра составляла 14 000 тонн, а осенью уже только 9 000 тонн!

Весною 1916 года мы наметили довести численность подводного флота в предстоявшем бюджетном году до 205 лодок, считая как вступившие в строй, так и строившиеся и проходившие испытания (в том числе 147 строившихся, которые должны были быть сданы в том же году).

По этим цифрам можно судить о том, к каким результатам привела бы в 1916 году настоящая подводная война. Надо согласиться с англичанами, что они проиграли бы тогда войну, если бы у нас хватило мужества выиграть ее. Достаточно перелистать дневники командиров подводных лодок за 1916 год, чтобы убедиться, с какой горечью приходилось им пропускать самую богатую и верную добычу! Становится очевидным, что в то время они могли каждым походом достигнуть впятеро или вшестеро больших результатов, чем годом позже.

Приведу для примера выдержку из дневника чрезвычайно энергичного командира подводной лодки капитан-лейтенанта Штейнбринка, который имел задание установить, возможно ли было вообще вести подводную войну, не нарушая действовавших в 1916 году постановлений.

Дневник командира за июль-август 1916 года

Вследствие неблагоприятной для стрельбы торпедами погоды пребывание у устья Сены смогло продолжаться всего четыре дня, пока ветер и волны помогали оставаться незамеченными. В течение этого времени днем и ночью велось наблюдение за судоходством в радиусе трех-восьми морских миль (одной-двух германских миль) от пункта, в котором обычно находилась подводная лодка. Все пароходы, оказывавшиеся в пределах досягаемости, подвергались преследованию; подводная лодка подходила к ним возможно ближе, чтобы установить их характер. Всего подводная лодка подходила на расстояние торпедного выстрела к 41 судну (не выпуская, впрочем, торпеды); ни на одном из этих пароходов не было обнаружено признаков, характеризующих транспорты с войсками или военными грузами; по их внешнему виду также нельзя было определенно заключить, что эти пароходы являлись таковыми. Однако на рассвете было замечено шесть 1500-3000-тонных пароходов, шедших с потушенными огнями (три-четыре речных судна, три грузовых парохода); эти суда были окрашены в черный цвет, а палубные надстройки их – в серый или коричневый; они шли без флага, причем каждый корабль конвоировался эсминцем, шедшим с потушенными огнями, или одним-двумя рыболовными судами. По моему твердому убеждению эти корабли перевозили войска или военные материалы; поскольку, однако, это убеждение не было подтверждено предписанными признаками (большое количество солдат; орудия, перевозочные средства или укрепления на палубе), я не мог атаковать указанные суда.

При тех условиях, которые ставятся сейчас подводной лодке для нападения на транспорт, она вообще ничего не может сделать, а самое предприятие – отнюдь небезопасное вследствие возможности отпора – не вознаграждает усилий команды.

Реакция командира флотилии на приведенный отрывок из военного дневника: Целью данного предприятия было установить, возможно ли вести войну против торговли согласно действующим положениям, то есть только на основании призового права, и, торпедируя без предупреждения исключительно суда, несомненно перевозящие войска и военные грузы, потопить транспорты, обслуживающие английскую армию во Франции, что я считаю важнейшей из стоящих сейчас перед флотом задач.

Результаты, не внушающие никаких сомнений, таковы: При существующих ограничениях бесполезно посылать подводные лодки на пути транспортов, перевозящих войска и военные грузы… Перерезать эти пути не удастся до тех пор, пока в правила введения подводной войны не будет включено разрешение торпедировать без предупреждения курсирующие между Англией и Францией суда (за исключением госпитальных).

В западной части Ламанша будет предпринята попытка вести войну против торговли в соответствии с призовым правом, несмотря на опасности, которым подвергаются подводные лодки, появляющиеся на поверхности. Это решение стало необходимым потому, что в настоящее время мы не имеем другого средства нанести ущерб противнику.

Подобных результатов можно было ожидать, но я считал полезным собрать фактические доказательства.

Совершенно ясно, что наши подводные лодки могли оказать большое влияние на исход битвы на Сомме. Всякий, кто не останавливаясь на отдельных вопросах этого характера, полностью сознавал, что германский народ ведет борьбу за свое существование, не мог без внутреннего содрогания читать подобные отчеты о невозможности применять наше лучшее орудие.

Наше поведение весною 1916 года говорило всему миру, за исключением некоторых германских дипломатов и демократов: Германия идет ко дну.

 

7

О событиях, вызвавших переход к неограниченной подводной войне, я могу рассказать лишь вкратце, поскольку находился тогда уже не у дел. Насколько мне известно, они характерны для дезорганизации бетмановской системы управления.

Идя навстречу инициативе графа Бернсторфа, Бетман сначала содействовал мирному посредничеству Вильсона, но затем сорвал его собственным предложением мира и подводной войной. Теперь из отчетов парламентской следственной комиссии стало яснее, чем это было при опубликовании первого издания моей книги, что германское правительство поощряло Вильсона выступить в качестве посредника, а потому решение начать подводную войну являлось для него личным оскорблением. С другой стороны, появившиеся теперь новые публикации только подтверждают мое прежнее мнение, что через посредство Америки мы не могли добиться приемлемого мира. В разговоре с германскими представителями Вильсон и его помощники подчеркивали во всех стадиях переговоров, что по отношению к Англии они ни за что не хотят применять давление американской мощи. Данный факт определяет собой действительные перспективы этой мирной акции. Он устраняет возможность того, что при настроении, господствовавшем тогда в странах Антанты, конференция держав, созванная Вильсоном, смогла бы привести к миру, основанному на взаимном соглашении сторон. Вильсон, разумеется, охотно принял бы предложенную ему Бернсторфом роль arbiter mundi{227}. Поскольку, однако, несмотря на все благородные, гуманные и нейтральные чувства, американская политика 1914-1916 годов на практике неизменно действовала в ущерб нам, следует думать, что созыв конференции по инициативе Вильсона не усилил бы весьма незначительной заинтересованности вашингтонских политиков в сохранении Германской империи. Интересы и цели Америки имели совершенно иную направленность, так что, по моему убеждению, единственный путь, который привел бы тогда Германию к сносному миру, проходил, как уже указывалось, через Россию. Осенью 1916 года в связи с нападением Румынии верховное командование придало серьезное значение военной угрозе со стороны Голландии, раздутой канцлером и посланником фон Кюльманом, а потому согласилось на некоторую отсрочку подводной войны. После разгрома Румынии картина изменилась. Правда, верховное командование сомневалось в том, что мы сможем выдержать еще одну военную зиму (1917/18 г). Поскольку, однако, начальник Генмора фон Гольцендорф обещал, что через полгода подводной войны Англия обнаружит склонность к миру, то из желания создать возможность заключения его к августу 1917 года вытекало объявление подводной войны в феврале 1917 года. Впрочем, этот расчет имел только условное значение и его не следовало возводить в догмат.

Последняя загадка этой опасной при всей ее ловкости непоследовательности заключалась в том, что вопреки своему внутреннему убеждению Бетман распространял в рейхстаге представление, будто этот момент являлся с военно-морской и политической точки зрения наиболее многообещающим и удобным для объявления неограниченной подводной войны. Отмечу, между прочим, что он взял на себя очень много, отстаивая эту точку зрения вопреки мнениям имперского морского ведомства, Генмора, флота Открытого моря, морского корпуса и верховного командования армии, выраженного весною 1916 года (правда, в конце 1916 года точка зрения начальника Генмора сблизилась с бетмановской).

Наше несчастье состояло в том, что подводной войной руководил государственный деятель, который внутренне был принципиально против нее, и даже в этой последней стадии старался парализовать ее эффект подобно тому, как раньше запрещал ее. В 1916 году мы, быть может, еще могли позволить себе ослабить ее действие, делая исключения для отдельных нейтральных держав. В 1917 году для этого было уже слишком поздно. Раз мы поставили на эту карту все, мы должны были поставить на службу подводной войне все военные, политические, личные и технические средства. Флот должен был отодвинуть на второй план все другие задачи и предоставить для постройки лодок и моторов все наличные кадры и оборудование. Армия должна была дать рабочих, политика – дополнять военное руководство, дипломатия – оставить свою выжидательную позицию и всем сердцем принять участие в этом деле. Вместо этого для европейских нейтральных стран были сделаны исключения, ослабившие действие подводной войны и лишившие ее в техническом и военном отношении той целеустремленности, которая на этой поздней стадии дела одна только и могла придать ему необходимую эффективность. Основной порок всего нашего способа ведения войны – отсутствие единства, стойкости и воли, равных английским, продолжал оставаться в силе, пока у кормила правления стоял Бетман.

Поскольку руководство империи взяло на себя ответственность за подводную войну, в которую оно не верило, а немедленно затем принялось препятствовать ведению ее, перспективы этой войны по сравнению с 1916 годом стали неизмеримо хуже. Вплоть до моей отставки имперское морское ведомство строило столько подводных лодок, сколько было вообще возможно. Я трижды объехал все верфи и обследовал каждый эллинг, чтобы установить, нельзя ли повысить выпуск продукции{228}.

Мне неизвестно, продолжалась ли постройка подводных лодок с необходимой энергией и после моего ухода. Однако решающее значение имели успешные оборонительные мероприятия противника, которые превзошли все наши опасения. Англия вступила в войну совершенно не подготовленной к подводной опасности. Но, поняв смертельную опасность этого оружия, она с помощью Америки лихорадочно принялась за создание средств обороны, которые если не в 1916, то в 1917 году стали давать ощутимые результаты. В количественном отношении промышленность Антанты превосходила нашу и, таким образом, оборона росла гораздо скорее, чем наш подводный флот. Весной 1918 года мы временами теряли больше подводных лодок, чем строили новых.

В общих чертах все это можно было, конечно, предусмотреть еще в 1916 году. Назову несколько важнейших оборонительных мероприятий: превращение торговых судов в военные путем установки 15 000 орудий и специальной подготовки команд, систематический надзор за водами, осуществляемый самолетами, цеппелинами и кораблями, расширенное применение акустики, постройка охотников за подводными лодками, появление ловушек для подлодок и глубинных бомб; препятствия оборонительного характера, как-то сети и мины; далее косвенные меры такие, как утроение производительности американских верфей, лихорадочное строительство торговых судов{229}, накопление огромных запасов, развертывание разведывательной службы, монополизация и рационирование тоннажа, создание конвоев и подготовка личного состава для них, потребовавшие нескольких лет и явившиеся огромным организационным достижением Англии; наконец, непрерывное усиление давления на нейтралов, закончившееся отобранием их тоннажа.

Результатом этих мероприятий явилось то снижение боевой ценности германского подводного флота, которое, как указывалось выше, оставило каждой подводной лодке лишь пятую часть ее прежней эффективности. Достаточно вспомнить, что впоследствии против нас боролись многие тысячи постепенно построенных охотников за подводными лодками.

В феврале 1916 года наши подводные лодки могли еще чувствовать себя среди неприятельских торговых судов, как волки в стаде овец; впоследствии же им приходилось вступать с ними в правильный бой. Простое уничтожение превратилось в опасную борьбу с тяжелыми потерями.

Возникает вопрос: появились ли бы годом раньше на европейском материке те массы американских солдат, которые изменили к худшему наше положение на западном фронте в 1918 году, если бы подводная война началась весною 1916, а не 1917 года?

Не буду говорить о том, что появление огромного количества американских войск явилось неожиданностью для всех нас, в том числе и для военного командования, которое значительно ослабило силу нашей армии, оставив на Востоке целый миллион воинов для достижения чисто экономических целей, являвшихся второстепенными по сравнению с главной целью войны. Я хотел бы только обратить внимание на то, что весною 1916 года вероятность переброски войск из Америки была гораздо менее значительна, чем год спустя. Во всяком случае большая эффективность подводной войны против вражеского судоходства и недостаточное развитие американского судостроения в 1916 году сильно ограничили бы возможности развертывания военных сил Америки. В то время она вообще только начинала вооружаться. Сомнительно также, успела ли она уже созреть для войны к 1916 году. Общественное мнение целых областей страны и влиятельных кругов было еще недостаточно обработано и ставило серьезные препятствия вильсоновской политике престижа.

По мнению нашего посланника фон Гинце, проехавшего в то время через Америку при возвращении из Пекина, только известная мексиканская депеша Циммермана, всего более оскорбившая именно дружественные Германии области США, оказала значительную помощь Вильсону, стремившемуся выступить против нас с оружием в руках. Баллин, знавший мою точку зрения и писавший мне 19 июля 1917 года, что на многочисленные поступающие к нему запросы он неизменно отвечает, что нынешний способ ведения подводной войны «не осуществляет мысли Тирпица», добавил к этому следующее: Еще прошлой зимой я письменно и устно выражал убеждение, что если бы ваше превосходительство остались у кормила правления, вы бы вообще не начали теперь неограниченной подводной войны. И я хотел бы держаться того мнения, что оставаясь на своем посту в то время, когда Вильсона водили за нос, препятствовали его честолюбивым усилиям в пользу мира и, наконец, поставили в невозможное положение мексиканской депешей, вы бы, конечно, серьезно задумались над тем, правильно ли с политической и военной точек зрения возвещать и осуществлять неограниченную подводную войну, не предоставив Вильсону возможности с честью выйти из этого положения.

По моему мнению, а это мнение разделяют не только граф Бернсторф, принц Гацфельд и тайный советник Альберт, но и все другие лица, побывавшие там в начале войны, Вильсон никогда бы не смог объявить нам войну, если бы мексиканская депеша и целый ряд других ошибок не восстановили против нас население запада и юга Соединенных Штатов, относившихся к Германии вполне дружелюбно.

О том, что означает вступление Америки в войну против нас для Антанты, мне вам говорить незачем.

Мой ответ от 23 июля 1917 года характеризует следующая выдержка: В своей телеграмме г-ну Бассерману и его превосходительству Шпану я хотел выразить уверенность в том, что намеченная декларация в рейхстаге является неуместной как с внутренней, так и с внешнеполитической точек зрения. Даже если предположить, что мы должны стремиться как можно скорее договориться с Вильсоном, отказавшись от подводной войны, снижение эффективности этой войны на глазах у всего света и мольба о мире кажутся мне неправильными с чисто деловой точки зрения.

Как вам известно, объявление подводной войны 4 февраля 1915 года поразило меня как своим характером, так и выбранным для этого временем в особенности потому, что еще 27 февраля я договорился с тогдашним рейхсканцлером о временной приостановке подводной войны. После того как мы возвестили всему миру указанное военное решение (притом не без трубных звуков), нам следовало держаться этого решения. Наше постоянное и отчасти недостойное отступление перед выпадами Вильсона способствовало переизбранию последнего. Наступательная политика нот, направленных против неслыханного нарушения Вильсоном нейтралитета, напрашивалась сама собой и была бы совершенно безопасной. Уничтожающую ноту Вильсона вообще не следовало принимать, исходя из вполне реальных соображений. Я уже не говорю о неумелом и неудачном урегулировании нашей дипломатией инцидента с «Суссексом».

Весной 1916 года Соединенные Штаты не объявили бы нам войны. Происходившие в то время прения в вашингтонском сенате и конгрессе являются достаточным доказательством этого. Это был самый подходящий момент для активизации подводной войны; хозяйственная мощь Германии и ее союзников в то время была еще достаточно велика. Поскольку президентские выборы были еще впереди, Вильсон не мог пойти на объявление войны. Чтобы влияние подводной войны успело проявиться полностью, требуется время; этим временем мы тогда еще располагали, а потому могли сделать нейтральному судоходству более значительные уступки, чем показалось впоследствии возможным даже руководящим лицам. К 1 же февраля с.г. мы уже сильно приблизились к краю пропасти. Тут надо учесть еще одно обстоятельство, вытекающее из английских контрмер. В вашем письме вы сами упоминаете о конвоях; но последние могут принести пользу лишь при наличии большого числа охотников за подводными лодками. Мы дали Англии время, необходимое для их постройки, а также для эффективного вооружения всего ее торгового флота и проведения целого ряда других контрмер. В количественном отношении эти мероприятия Антанты оставляли за собой наши успехи в области усиления подводного флота. Заранее определить, в какой мере эти мероприятия уравновешивали рост нашего подводного флота, было, разумеется, невозможно; кто работал над техническими вопросами этого характера – знает, что достижение подобного равновесия всегда возможно. Поэтому отсрочка энергичного применения подлодок являлась хозяйственной, политической и военной ошибкой. Я пришел к этому убеждению на основании того, что, как вы правильно заметили, всегда был далек от недооценки вмешательства Америки в войну. Я знаю, что вы держались того мнения, будто я принес строительство подлодок в жертву строительству дредноутов. Я уверен, что в этом вы ошибаетесь; в начале войны наш подводный флот стоял на первом месте. Правда, мы этим не хвастались. Во всяком случае сконструировать подлодку с большим радиусом действия нельзя было раньше, чем мы получили соответствующий двигатель; автомобильные моторы для этого не годились.

Что касается эффективности подводной войны в ее нынешней форме и вопроса о продолжении ее, то хотя в свое время я избрал иную форму ее и теперь вынужден считать, что шансы на успех сильно понизились вследствие запоздалого объявления этой войны, я твердо убежден в том, что после объявления ее в феврале нам не оставалось ничего другого, как продолжать ее с величайшей энергией, пока Англия не будет вынуждена заключить мир, содержащий предпосылки восстановления нашего хозяйства и обеспечивающий наше положение.

Я полагаю также, что мы все еще можем достигнуть этого успеха путем борьбы против неприятельского судоходства, хотя и с большим трудом и медленнее, чем раньше. Но для этого необходима также ничем не отвлекаемая и не ослабленная энергия правительства и нации, равно как и политика, гармонично дополняющая ведение войны.

Как бы то ни было, если бы даже в 1916 году Америка поступила так же, как в 1917 году, для нас было бы все-таки лучше, чтоб американцы пришли на год раньше, когда мы и наши союзники еще сохраняли свои силы. Конечно, Америка все равно постаралась бы предотвратить поражение Англии. Но в 1916 году подводная война могла предотвратить поражение Германии. Исходя из тогдашнего и позднейшего опыта, в начале 1916 года подводные лодки могли ежемесячно топить не менее 700 000 тонн, а впоследствии и 1 000 000 тонн, я не привожу здесь более высоких цифр, называвшихся опытными командирами. О воздействии этого факта можно сказать, что вызванный им подрыв мирового хозяйства Англии и ее боеспособности, не говоря уже об общих политических последствиях, значительно и надолго облегчил бы наше положение на западном фронте и сильно сократил бы рвение, с которым Америка стремилась приложить свои усилия в сухопутной войне. Кроме того, прирост тоннажа, который принес Антанте 1917 год, был невозможен годом раньше, так как вновь заложенные верфи еще не работали. Было бы нелепо отрицать, что и мои взгляды на подводную войну, высказывавшиеся весной 1916года, могли заключать в себе сомнительные моменты, способные отсрочить достижение конечного результата. Однако в то время у нас было уже достаточно опыта, чтобы видеть, что чем дольше длилась война, тем опаснее становилась для нас Америка. Уже в 1916 году она стала для нас опаснее, чем в 1915 году. То была непрерывная цепь, и нам не следовало закрывать глаза на это развитие.

 

8

История подводной войны длинна и скорбна. При том методе, которого держалось наше политическое руководство в последние годы, промахи неизбежно следовали один за другим, сливаясь в мутный поток.

Начало подводной войны – объявление запретной зоны – было преждевременным, необдуманным и неудачным по форме; возвестили его миру с ненужной помпой. Но мы не удержались на занятой позиции и постоянно обнаруживали слабость и робость. Мы склонились перед Вильсоном и помогли ему упрочить власть над Америкой. Создалось впечатление, что у нас нечистая совесть, а это придало правдоподобность утверждениям англичан, будто подводная война безнравственна. Таким образом, своим неуместным поведением мы затруднили себе возобновление подводной войны и сделали его более опасным. Ибо после того, как мы столь долго отказывались от нашего права, стало казаться, что и мы видим в подводной войне нечто противное законам гуманности, между тем как никто не возвышал голоса, когда Англия творила гораздо худшие вещи.

По своей решительности, жестокости и циничному подавлению противника образ действий Англии во много раз превосходит немецкий; то же самое можно сказать и об ее умении делать свою точку зрения приемлемой даже для врага. Таким образом, вследствие наших колебаний германский народ с его безграничным доверием к иностранцам был введен в заблуждение и стал относиться к английской голодной блокаде, внесшей банкротства и потрясения, чахотку и смертельную нужду в нашу дотоле цветущую страну, как к части божественного мирового порядка. Напротив, подводная война объявлялась жестокой и безнравственной, хотя она поражала главным образом вражеские грузы и почти не уносила жертв; во всяком случае за все годы враг потерял от нее меньше жизней, чем теряли немцы на западном фронте за один день войны, и даже меньше, чем ежедневно теряли они от голодной блокады, бесчеловечно продолжавшейся и после заключения перемирия! Ибо англо-саксонское ханжество и германское безрассудство не знают границ.

Приказы командирам подводных лодок представляют собой сплошную цепь указаний, препятствий к выполнению их и противоречий; они стоили нам лучшей немецкой крови и похитили у нас конечный успех. Подводная война не удалась потому, что Германия не сумела последовательно и твердо проводить в жизнь ту идею, что всякое законное средство морской войны должно было применяться безоговорочно и до конца.

Если же мы отказывались от этой последовательности, то уже весной 1916 года надо было считаться с неизбежностью поражения. В то время оно было бы менее тяжелым, чем впоследствии. Армия и дипломатия не имели средства предотвратить поражение. В таком случае продолжение войны против Англии было преступлением. Время работало против нас. Однако флот еще некоторое время располагал средством поразить Англию в самое сердце. Вопрос заключался лишь в том, хотели ли мы пойти на его применение, несмотря на американскую опасность. Если не хотели, то нам предстояло все больше слабеть и дойти до краха. Если хотели, то нельзя было терять ни одного месяца. Это было самое простое решение. Мы не смели нерешительно топтаться перед ним. Рассчитывать на посредничество Америки значило терять время. Так я смотрел на тогдашнее положение вещей, и события показали, что таким оно было и в действительности.

Заявление от 8 февраля 1916 года о том, что мы будем все же нападать на вооруженные торговые суда, было просто игрой и надувательством нашего народа.

Позднее мы сначала отрицали, а потом порицали совершенно правомерное торпедирование «Суссекса». Вместо того чтобы после этой вторичной уступки Вильсону скомандовать, наконец, к бою готовсь!, осенью 1916 года, через голову Гинденбурга и Шеера, была испробована новая половинчатая разновидность подводной войны. Затем в начале 1917 года последовало противоречивое сочетание неограниченной подводной войны с мирными предложениями. Наконец, началась неограниченная подводная война, которая за год до того явилась бы выражением уверенности сильной нации в своей победе, а теперь была неуверенно предпринята как акт отчаяния при померкнувшем престиже. А за всем этим последовала история болезни, заключавшейся в политически халатном отношении, подрыве и стратегическом ослаблении этой войны, руководство которой находилось в руках вождя, не верившего по-настоящему в ее успех.

Если бы в Германии могли предусмотреть русскую революцию, то возможно, что в 1917 году нам не пришлось бы прибегнуть к подводной войне как к последнему средству. Однако в начале 1917 года не было заметно еще ни одного внешнего признака русской революции. С другой стороны, официальные учреждения Германии, очевидно, не вполне отдавали себе отчет в разрушительном действии ошибок, совершенных нашей дипломатией в обращении с Вильсоном, в особенности от ноты по поводу «Суссекса» до мексиканской депеши; только эти ошибки сделали возможной ту ярость, с которой американский народ бросился в войну, столь чуждую его собственным интересам.

Трудно сказать, объявил ли бы я подводную войну в начале 1917 года, если бы являлся в то время ответственным руководителем и располагал всеми сведениями, которые тогда можно было собрать. Правда, наше запутанное положение едва ли оставляло нам другой выход, если мы хотели избегнуть окончательного краха. Ценность подводной войны успела уже значительно уменьшиться, а связанная с ней опасность возрасти. В качестве непосвященного частного лица я чувствовал, что война была начата с опасным опозданием, но мнения лиц, находившихся у дел, убеждали меня в том, что это средство можно и должно было испробовать{230}. И действительно, если бы мы в то время сосредоточили все наши силы на достижении этой цели, являвшейся нашим последним шансом, как это сделала Англия, чтобы воспрепятствовать подводной войне, если бы мы поддерживали в нашем народе стойкость, а не подавляли ее, мы достигли бы если не победы, которую обеспечивала нам своевременно (в 1916 году) начатая подводная война, то по крайней мере приемлемого мира. Поздней осенью 1916 года верховное командование было убеждено в том, что, несмотря на все трудности, подлодки еще наносили Англии настолько чувствительные удары, что весной 1919 года можно было ожидать значительного увеличения готовности ее к миру. Подводной войной пожертвовали в самый неблагоприятный для нас момент – в октябре 1918 года, когда значительное увеличение количества подлодок позволяло пустить ее на полный ход. Весь флот питал такую крепкую веру в плодотворность этой тяжелой и опасной работы, поглотившей его лучшие силы, что внезапное прекращение подводной войны еще до заключения перемирия, основанного на предварительных условиях мира, имело гибельные последствия для морального состояния всего личного состава. Моряки почувствовали себя обманутыми, когда имперское правительство по требованию Вильсона отказалось от этого важнейшего в то время орудия войны. Это разочарование и упадок духа явились одной из причин того, что доверие матросов к своему начальству было поколеблено.

Для достижения приемлемого мира нам недоставало лишь немногого. Если мы не сумели его добиться, то виноваты в этом отнюдь не вооруженные силы. Когда Гинденбург и Людендорф были, наконец, призваны к руководству армией, последняя уже не могла обеспечить такой мир. Морские силы дважды имели возможность подвести нас вплотную к приемлемому миру – осенью 1914 года с помощью надводного флота и, по всей вероятности, также и весной 1916 года с помощью подлодок. Всего ужаснее в нашем нынешнем положении – это сознание, что мы могли избежать его не только политическими, но и военными средствами.