Я - Григорий Тисецкий

Тисецкий Григорий

Я...

Когда пытаешься написать про себя, получается в итоге что-то неестественное, далёкое и кажется, что биография эта и вовсе не соответствует реальности. Может быть, так и есть? Может, автобиография это вымысел, придуманная судьба какого-то другого человека? А может, просто, в ней нет откровения, слишком дорогого для человека, которое, подобно солнечному удару, сплетает мысли в трезвый узел осознания того, что стоишь?.. В конце концов, любое написанное на бумаге не является действительным, а живёт лишь частью размытого отражения того, что происходит внутри... Но, чёрт побери, это попытка понять, что же всё-таки там происходит, и это путь за рамку постоянства!..

Представлю себе, что просто перепечатываю чужой потрёпанный лист:

Это лист, содержащий некоторые сведения о Тисецком Григории...

В 2002 году вышла первая книга Тисецкого Григория, как поэта, хотя и содержала достаточное колличество новел, - "Ангельский симпозиум"...

Да и печатался он в различных журналах и газетах Беларуси (Немига литературная, Качели, Зорька, Советская Белоруссия, Нёман и т.д.)...

Недавно Григорий стал членом "Литаратара" Союза белорусских писателей...

А вот собственно и произведения:

Плавание Магеллана

Посторонись, Магелланово облако! Не сможет твоя красота, со всей твоей вселенской невинностью затмить славу Магеллана. Ты чувствуешь, как плывёт к твоим границам корабль из земного дерева? Он уже близко. Это поистине первый корабль логичности и последовательности на Земле. Если бы ты знала галактика, что носишь имя величайшего из людей, того, чей голос до сих пор будоражит тайные уголки Вселенной.

Магеллан, исследователь, ты движешься по кругу, постепенно переходя в спираль. Что ты успел найти и облюбовать за эти сотни лет? Истину? Или что-то сверх неё?.. О, Магеллан!.. Во имя твоей любознательности, во имя тайного имени Мира, пусть же сольются воедино в нашем понимании спираль и эллипс!..

Шум мотылька

Когда темнота ночи поглотила всё живое и установила своё время со своими правилами, когда чья-то тень, отбросив оковы, уже вдоволь наигралась со светлячками, слуги затушили последние огоньки, осветлявшие слабым тусклым светом стены дворца. Недолговечная тишина в эти минуты тревожно качалась... Постепенно становился слышен шорох листьев, грубый и трудно воспринимаемый на слух после стольких мгновений молчания. Постепенно сверчки, в начале по одиночке, а потом и всем хором заводили ночные песни... Шум переборол тишину. Но это был не грубый шум, он не резал слух, не давил на барабанные перепонки. Да, он требовал понимания и проигрывания в голове... Это был шепот природы, завораживающий и неподражаемый. И любые другие звуки стремились войти с ним в гармонию, стать его частью. Даже громовые удары оземь падающих камней, невероятно легко втекали в ночную песню и становились как-то нежнее.

Ирод не спал - он слушал. Его тонкий, не смотря на старость, слух улавливал даже самые тихие вздохи, от которых царю становилось не по себе. Пророческие вздохи... Ирода бросало в ужас: руки его начинали трястись, веки дрожали, по душе пробегало беззвучное кряхтение, отчего состояние делалось ещё напряжённее. Игры светлячков более не расслабляли. Ничто более не расслабляло. Твёрдое напряжение... Рядом со смотрящим в темноту владыкой стояла женщина. Её лица не было видно, не возможно было разглядеть, во что она одета. Не возможно было прочесть её мыслей. Царь также слышал и её вздохи... Они другие: мягче, ласковее, чем те, будоражащие, исходящие из уст неведомого. Кроме того, они знакомее, а значит ближе. За несколько часов чёрный старик досконально изучил эти невнятные человеческие звуковые выплески, научился отличать от враждебных. Но даже в них было что-то больно колющее, что-то не дающее покоя. И старик чувствовал уколы, как они оставляют боль, а вместе с ней - тревожность... Раздумья наполняли комнату бессонницей, всячески отказываясь впускать сон...

" Слушай, это по тебе по тебе вздыхает женщина, это про тебя рассказывает шёпот. Это ты беспомощно стоишь у окна и никак не можешь заснуть. Слушай...", - кружилось в голове, чуть слышно просачиваясь через губы.

Спокойствие не летело к Ироду, не покрывало его с ног до головы равнодушием; запах упоительных благовоний не залезал в крупные ноздри. Бледный свет притягивал мотылька. Что за таинственный магнит заставлял насекомое совершать этот полёт? Разве не знает оно, что тусклый свет золота не затмит лунный, что он обманчив и опасен? Но ни один другой блеск не мог разубедить мотылька отказаться от наслаждения созерцать искусственный блеск. Мотылёк знал, что точно он хочет, так же, как знал направление к цели.

Насекомое достигло желанного и погрузилось в изучение завораживающего света. Лапки его нежно опустились на гладкую поверхность, крылышки аккуратно сложились. Ирод видел мотылька, видел как тот сел на браслет, даже замер и максимально расслабил руку, чтобы не спугнуть насекомое. Он несколько секунд наблюдал за мотыльком, потом задумался над тем, почему тот выбрал Соломонов браслет, а не мастерски вылитый кубок, который будучи золотым блестел не хуже... Почему в конце концов был выбран царь Иудеи... Властитель не поворачивая головы и сделав удивлённый голос воскликнул: " Смотри, женщина, мотылёк!". Ответа не последовало. Уставшая молодая женщина нехотя двинулась к старику. Ирод всячески старался заставить руку не трястись. Он не знал, почему ему так дорог этот крылатый ночной гуляка, но благодаря шалуну почти полностью пропал страх. Когда женщина подошла настолько близко, что царь мог ощущать её запах, Ирод проговорил шёпотом: "Смотри, он сидит смирно, не боится. Меня многие боятся, а он нет. Доверяет... Знает, что не трону. Может он видит отражение солнца в золоте? Наверняка чувствует, кто здесь истинный хранитель законов Моисеевых". Женщина молчала. Она была слишком измотана, чтобы произнести хоть слово. Вскоре ею был совершён переход к ложу и подобное падению приседание. Глаза закрывались...

Рука старика тряслась с каждой минутой всё больше, приходилось напрягать её, чтобы не сместилась с места. Постепенно подступала боль. А мотылёк продолжал беззаботно сидеть на браслете... Ирода более не интересовало насекомое, появился новый интерес - боль. Она грызла, не давала любоваться притягательной силой золота... В конце концов бородатый отдёрнул руку - мотылёк судорожно поднялся в воздух. Теперь его тянула к себе луна...

Боль всё ещё давила потомка колена Давидова, а вместе с ней действовал страх. Вздохи вновь въедались в ослабленное сознание, вновь вбрызгивалась в кровь новая порция пророчеств...

Звуки ночи раздавались с новой силой. А где-то близко шум от мотыльковых крыльев разрезал акустику пространства. Ирод чувствовал его благодаря утончённому, не смотря на старость, слуху...

Царь вслушивался в каждый шорох. Царь слушал...

Ответ после молчания

... Этот вопрос созрел в головах ещё до того, как славный центурион, облечённый в меха, согретый мыслью о доме и тепле, вёл легионеров к их "Я" по снегу.

... Этот вопрос обдумывался во многих несчастных разбитых головах до того, как преславнейший центурион снова вернулся к проблеме после битвы. Стоило ему подкинуть камень, как он на секунду зависал в небе (как ему казалось). И к нему приходило осознание того, что его проблема - проблема уровня. Его мозг становился похож на безотказно работающий цех. Но как бы безотказно не работал цех, центурион никак не мог найти ответ, потому что выточить деталь всегда легче, чем её продать. Несчастье центуриона заключалось в том, что он поставил себя намного выше того, кем или чем он являлся... Это свойственно всем людям. И это ни грех, ни недостаток, а просто связь между мечтой и потерей, нечто сродни надежды и эгоизма. Может быть это внутренняя ошибка, которую допустила природа. Но если так, то Вселенная постарается рано или поздно устранить эту ошибку... Так рассуждал центурион над своим несчастьем. Может быть, он был не прав, кто знает? По крайней мере, немного позже он связал эти свои рассуждения с мыслью о скором крахе империи. И в этом он точно оказался прав, ведь могущественная империя действительно пала. Только от того ли, от чего предсказывал её падение преславнейший центурион? Кто знает...

***

День подходил к концу. На стены набрасывались тени ещё больших, по сравнению с дневными, размеров и прилипали, молчаливые, безликие. Тысячи лет и знаменитые, и не очень известные лица, поменяв за день множество выражений, обретали ближе к вечеру безликость. Она была явной и совершенно не гармонировала с телом, отчего создавалось ощущение чего-то мистического, даже демонического. Это что-то демоническое крепко связывало тени со стенами, потому, чувствуя причастность к давно объяснимому, но до сих пор ужасающему, хозяева теней тысячи лет стремились побыстрее покинуть вечерние улочки, дабы, запершись в своём доме, почувствовать спокойствие. Но даже в собственном доме, сидя перед свечой или настольной лампой, несчастные вновь ужасались и вспоминали о нечистоте совести. Кто-то ложился спать, заставляя себя закрыть глаза и погрузиться в светлый сон акварельных красок, чтобы спастись от одной безликости, а взамен получить другую, только не столь резкую и гораздо менее устрашающую. Кто-то вдалбливал в свою голову мысли об абсурдности страха и кричал где-то внутри себя о свете, пожирающем тёмные человеческие пороки, липкие человеческие сомнения. Кто-то просто переставал обращать внимание, найдя отвлекающее занятие. Среди них попадались и те, которые драили посуду или готовили суп, и те, которые играли в шахматы, рисовали, читали. У последних было больше шансов отвлечься, так как они превращали тень в нечто материальное, до глубины души девственное, а значит поддающееся познанию и неопасное. Но ведь наверняка хоть один человек, внимательно присмотревшись к переходу тела в тень, подумал, что может это душа, его больная грязная душа, липнет ко всему подряд. Потом, взглянув на солнце, пропитавшись древними скрижалями лучей, он счёл тень за напоминание. Он один, повернувшийся лицом ко всем чёрным сторонам своего существования, стал размышлять о причине нарастания душевных болячек. Этот человек принял нововведение периодичности, он воспользуется им и будет искать выход. И обязательно найдёт его...

День подходил к концу. На стены набрасывались тени, словно мушки, мотыльки на лобовое стекло автомобиля. За покрытым лаком столиком сидел человек, всматривающийся в стену. Он думал о том, что не знает, сколько ему ещё отведено дней и о том, что успел уже сделать, о том, что, безусловно, необходимо менять что-то в своей жизни. Он решил, что будет искать...

Весенний пессимизм

Погода действительно была ужасающей: то лучи солнца ублажали человеческое самолюбие, то теребила его темнота туч.

Природа заставляла человека почувствовать страх, но вместе с тем, словно бы сама, боясь чего-то, разгоняла ветер до огромных скоростей и шептала невнятные звуки, шелестя ветвями голых деревьев. Этот шёпот сливался с человеческим, превращаясь в голос, возвещающий все десять заповедей и заставляющий вздрогнуть даже мышь, уютно расположившеюся в своей норке. Голос делался то очень громким, готовым разорвать барабанные перепонки, в эти минуты он был настолько различимым для слуха, что даже странствующий Моисей не слышал его с такой чёткостью, то голос делался слишком тихим и неразборчивым.

Иногда из-за туч выглядывало солнце, и свой зоркий взгляд опрокидывало на землю, напоминая глаз, внимательно смотрящий в замочную скважину. Внимательно и боязливо... Лучи света, падая на лужи, отражались - и Вера щурилась. Когда это происходило, Верино лицо не казалось уже таким красивым и безупречно сложенным. Но как только светило, уставшее за миллионы лет, на несколько минут зажмуривалось, всё возвращалось на свои места: прекрасные губы вновь наполнялись своим "красным" очарованием, морщинки исчезали, хрусталики впитывали цвета приходящего лета. Словом, распускался после ночной паузы цветок. Божественной красоты цветок, чудо природы.

"Смотрите, вот она перед вами, истинная и прекрасная!", - свистел ветер, развивающий длинные волосы. Он кружил воздушные потоки, играл с Вериным пальто, желал получить поцелуй, но, не дождавшись, сам вручил его теплым губам. Вера закрыла лицо руками - ей стало холодно.

"Почему ветер обдувает только моё лицо? Ведь на улице много людей, но их он не трогает, - подумала Вера и в её душе образовалась неприятная тягучая обида, - Мне не везёт буквально во всём. Это потому, что я слишком много требую от жизни. Требую понимания, счастья, порой безумия...".

Красота привлекла стихию, но Вера не заметила этого. Ветер, разозлённый безразличием к его чувствам, непонимающий обид, подарил Вериной щеке лёгкую, но решительную пощечину, отчего лицо девушки покраснело. Вера чуть было не заплакала.

Солнце отогрело надежду - Вере стало на секунду спокойнее. Через секунду, когда небесный глаз был закрыт телом неуклюжей тучи, в юной голове родилась мысль: "Ужасная погода! Ужасная, как и вся моя жизнь". Но неужели жизнь Веры столь ужасна? Ни мыши в норах, ни люди в домах не могли точно ответить на этот вопрос. Их наблюдательность сводилась к другим персонам.

Девушку грыз пессимизм и страх...

Разве борьба солнца и туч, музыка весны и появляющихся листьев, не могли родить в её душе что-то оптимистическое? Почему всё это не пробуждало у неё светлых чувств? Вера хотела получить их, но мешал страх.

Девушка страдала...

Почки давно уже пробились, природа пробудилась. И, может быть, пробудилось бы Верино спокойствие, если бы не эта сегодняшняя погода, действующая на нервы и СПИД, крепко вцепившийся когтями в жизнь.

Вера страдала. За что или за кого? За бога? За людей? Было в неё что-то от мессии... Через её красивые губы вытекал страх. Естественный и вынужденный страх, не описанный в скрижалях Моисея. Пошлый страх - её грех...

Её заражённая кровь билась о стенки сосудов. Но даже в ней должна была остаться хоть часть той природной теплоты, приглушающей весенний пессимизм.

Весенний пессимизм

Девушку грыз пессимизм...

Девушка страдала...

Почки давно уже пробились, природа пробудилась. И, может быть, пробудилось бы Верино спокойствие, если бы не эта сегодняшняя погода, действующая на нервы и туберкулез, разрывающий мечты на части...

Мама говорила, что нужно молиться, ведь бог страдал за Веру и её душу. Но и Вера страдала. За что или за кого? За бога? За людей? Было в неё что-то от мессии... Через её красивые губы маленькой струйкой пробивался страх. Естественный и вынужденный страх, не описанный в скрижалях Моисея. "Господи, ты страдал также, когда в последний раз прогуливался по саду? Когда в последний раз вдыхал аромат сквозь сомкнувшиеся на ночь лепестки...".

"Была мечта... Вот и нет мечты - Вера подвела итог своей прогулки Растворилась в лужах... Да и вовсе была ли?..". Невыносимо хотелось заплакать... По щеке покатилась слеза...

Солнце стыдливо подморгнуло деревьям, чуть пощекотав ещё не обсохшие листья. А ветер, шаловливый ветер, утёр Верины слёзы платком надежды.

- Всё хорошо... Всё будет хорошо, глупышка - сказал он и Вера почувствовала, что это тёплый ветер.

- Правда?

- Правда... В конце концов сейчас весна... Слышишь, как благоговейно шумят деревья?..

- Слышу...

Вера прислушивалась к этому шуму, всё лучше чувствуя тепло... Был он по матерински близким, этот шёпот вселенной...

Скрипы

Два часа прошло с тех пор, как Одиссей с частью команды отправился на разведку. Уж тысячи волн разбились во множество капель за это время, уж десятки птиц прокричали что-то неразборчивое для человеческого уха, уж сотни рыб заглотнули сотни пузырьков кислорода. Два часа... Проскрипели корабельные доски, проскрипели кости старого Фенилая. На палубе встал Дартий. Что-то проскрипело в сердце... У чувственного Дартия часто отчего-то поскрипывало сердце - он знал, что такое скрип... Беззаботно неслись облака; Эфир нашёптывал загадки полусонным грекам; вняв мелодиям моря, скрипел в такт с досками качающий кровь орган. "У, божественное спокойствие! Часы спокойствия. Часы оживляющей музыки...",- разносилось по воздуху. "Ха, и некому упрекнуть Дартия в безделице",- плясало в глазах моряка. Люди, оставшиеся приглядывать за кораблём, тайком взглянувшие в карие глаза, в два счёта прочитывали это настроение. Какой-то грек, решивший взять на время роль капитана, хотел, было по въевшейся привычке невзначай упрекнуть несчастного, но воздержался, вспомнив об обязательстве отдраить палубу. Да и разве он особенно желал сделать это? Нет.

"Четыре часа - слишком большое время для разведки",- сказал Фенилай, почёсывая бороду. "Может, что случилось? Может не всё в порядке?",заволновались корабельные стражи. "Если так, то, что будет с нами? Разве мы сможем обойтись без Одиссея?". Они беспокоились за безопасность, а Одиссей был амулетом, хранившим её. Всего лишь амулетом. "Всего лишь" могло погубить греков... "О, Одиссей, где ты?". Волны так и набрасывались на скалы. "Почему мы не рядом с тобой? Если бы это было нужно, мы бы помогли. Но только рядом с тобой... Только чувствуя твою близость... Мы бы хотели быть рядом с тобой...". Может быть, так действительно было бы лучше? Но для кого? Для капитана Одиссея или для той части команды, оставшейся на корабле? Капитан, несмотря на привязанность к морякам, уже не мог выносить их искореженные лица, вырывающие частичку его собственного спокойствия... "Как будто я слепой старец, мудрость которого заключена в руках. А они как будто потерянные нищие, ищущие просветления под ними. Вот мои руки, мнущие кожу лица. Вот жалостливые взгляды, пожирающие мою жизненную силу. Я слеп, но вижу эти убийственные глаза... Хватит! Вы хотите, чтобы я вылепил заново ваши рожи, ваши жизни. Но я не могу сделать это... Но я же не бог! Я всего лишь Одиссей...". А моряки уже не могли выносить вид мозолистых капитанских рук, вечно отчего-то поддёргивающихся. Хотя сами имели мозоли и побольше. Но как же безопасность? Она не превыше всего? "Да разве Афина не поможет нам при необходимости? Разве она отвернётся?..". Ведь спокойствие главнее? По крайней мере, моряки были не из тех, для кого безопасность и спокойствие одно и то же. А значит, существовало что-то способное разделить на время команду: магия одиночества. Вот что было истинной причиной выхода Одиссея на берег, а поиск еды - удобный предлог. Тем более, что еда действительно закончилась... Им так необходимо было всё обдумать... Молчание нарушил Дартий: "А что, если мы все зря рвём и мечем? Что, если герой-капитан сейчас отдыхает под тенью массивной кроны массивного дерева, жуя травинку?.. Смотрите, сколько их на берегу. Что, если капитан сытно поел, вымыл жирные руки, а потом отпил родниковой воды? Он наверняка лелеет бархатное тело своей Пенелопы, а про нас совсем забыл... Это значит, что Одиссей предал нас. А предал потому, что предатель. Такой же предатель, как и все мы. Мы спалили Трою - предали её огню...". Кто-то хотел, было возразить, униженный, но поднявшаяся громкость голоса оборвала его. "Не я спалил, не ты спалил, не он спалил - МЫ спалили... Да, мы воевали, но ведь не честно! Мы ворвались в их покой и сожгли... Разве это не предательство?.. А Одиссей, он разве тогда думал о том, какую цену МЫ заплатим? Разве тогда он думал о людях, чья плоть, плавясь, текла смолой? Нет, его мысли были заняты плотью сахарной Пенелопы..." Дартий встал на колени и задрал вверх голову. Команда в замешательстве собралась вокруг него, явно видя его безумие, боясь впасть в своё. "А может он прав?.." А может команда права на счёт того, что Дартий прав? Дартий, безусловно, был прав, и все это понимали частичкой разума. Но только как в этом сознаться самому себе? Разве тогда не нахлынет все сжигающий стыд? Как бороться со стыдом? Да и реально ли его побороть? Стыд - это звучит устрашающе... Снова палуба наполнилась тишиной. Лишь скрипели корабельные доски, да редкие чайки кричали что-то невразумительное. Будто переговаривались на скрытом древнем языке, чтобы люди ничего не поняли. Да и разве им нужно было это понимать? Прометей предал богов, дав людям огонь. Он не поплатился совестью, он поплатился телесным спокойствием. Люди приняли дар и поплатились за это возможностью понимать природу. Огонь помогал им предавать друг друга, сжигая города, судьбы. Так зачем людям понимать птиц? Решение было принято... Теперь звуки - всего лишь скрипы. Одиссея всё не было видно. И все знали, что он обязательно вернётся, что, не смотря на уважение, они ничего ему не расскажут о случившемся... Хотели ли они работать, голодать, сплетничать и не думать о совести и стыде? Наверняка они хотели утопить её в море и больше никогда не вспоминать ни о Трое, ни о ней...

Что-то скрипнуло в дальнем углу, потом в другом. Вскоре вся палуба пропиталась скрипом. О чём он рассказывает, что он несёт в себе?.. Знали ли это сами моряки?.. Каждый слышал в нём что-то своё, но все совершенно точно знали, что и Одиссею и им нужен был покой. Всего лишь покой и время на осознание жизни...

Скрипело сердце Дартия. Так громко, так встряхивающе... И если бы у него спросили, любит ли он жизнь, он ответил бы: "Да, ведь в ней столько звуков...".

Скалы

"Проклят тот, кто стоит на палубе корабля в открытом море под небом, на котором нет ни облачка!", - сказал бы Гомер, очутившись в эту минуту среди изнурённой жарой команды. И он был бы прав: проклятие действительно обрушивалось на плечи стойких мужей, да с такой силой, что от тяжести бремени сгибалась спина - плечи уже не казались столь мужественными. Проклятие богов, проклятие Гелиоса. За что? Неужели за те минуты гибели Трои, охваченной огнём? Неужели за те крики, до сих пор звенящие в ушах?..

"Смотри небо, вот они - губители Трои. Под тобой они, небо. До тебя хотят дотянуться. Ослепи, раздави, разорви в память, небо...", - чуть слышный шёпот доносился с глубин моря. Но небо не внимало предостережениям и советам, у него свои счёты с гордецами.

"Мы - всеобъемлющее! Мы - всевидящее. Мы сами принимающее решения!", кричало оно. И крик этот нёсся палящими лучами, заглушая глубинный шёпот. Море затихало...

Всё вокруг затихало. Лишь пустой черепаший панцирь, прыгая по деревянной палубе, издавал связанные звуки: "Тук - тук! Ну, погодите, убийцы! Ну, погодите, лгуны! Тук - тук - тук!" Панцирь был частью чего-то, что давно должно было кануть в прах, но кануло не полностью, что наполовину застрявшее в жизни, мозолило этой самой половиной глаза.

Одиссей всматривался в сменяющие друг друга волны. Взгляд его напоминал взгляд ищущего человека, который потерял в своей жизни что-то очень важное, а теперь, замученный временем, пытается найти это что-то. Что же потерял Одиссей? Что он пытается найти? Неужели это что-то, такое желанное, сможет дать море, пожравшее немало кораблей и моряков? Неужели души утопших принесут это Одиссею однажды ранним утром и вложат в его потные руки? Взгляд печальной сладости воспоминаний... Взгляд смешавшейся солености слезы и капли морской воды... Жадный пожирающий взгляд. Он кажется шире пасти моря. Тогда, безусловно, сильнее.... Вскоре капитана утомила эта борьба с хранителем глубинных тайн, и он отвернул голову от моря. Тайное не было разгадано, потерянное не было обретено, а панцирь всё продолжал безосновательно угрожать, пытаясь в прыжке вырваться за пределы палубы. Или всё же имелись основания? Грязные, оборванные, старинные основания. Может не только сожжённая Троя, посягательство на божественное слово, но и рождение жизни сложило фундамент для оснований? Душевная неизлечимая наследственная болезнь... Как давно она проявилась у Одиссея? Одиссей не помнил.

- Берег! - крикнул кто-то с палубы и закашлял. - Скалистый берег! Капитан вновь взглянул на дерзкое море. Вдалеке виднелись скалы. Берег был странным: у подножия скал белели правильные круглой формы камни, придающие ему странный мистический вид.

- Что это там? - спросил Талий. - Камни?

- Может быть, только я никогда таких не видел. Они совсем белые и как будто обработаны кем-то, - сказал Фенилай.

- Смотрите, разве за тем гребнем не корабль? Видите грязный парус? Смотрите! - Дартий вытянул руку по направлению корабля.

- Да, это корабль, - заключил Фенилай и, морщась, добавил, - Там много кораблей, дряхлых покинутых кораблей. Одиссея вдруг осенило:

- Это остров сирен! Я знаю: это остров падших моряков!

- Ты уверен? - спросил Фенилай. Лицо Одиссея затянуло серой дымкой, глаза превратились в стеклянные шары. Он тихо промолвил:

- Ты же сам это знаешь...

- Знаю, но боюсь признаться себе в этом. Так вот какой "отдых" припасла для нас судьба: вечные страдания царства Аида...

- Но не может же всё так просто закончиться после такого пути, проделанного нами! Неужели наша дорога оборвётся здесь? Нет! - Одиссей сжал в кулак правую руку. - Назад мы уже не повернём: у нас не хватит продовольствия, и наш дом находится, где-то там за этими скалами. Да и Посейдон не позволит... - капитан болезненно закрыл глаза, потом также болезненно открыл их. Он опять погрузился в поиски.

- Но что нам делать? - спросил Фенилай, понимая глупость заданного вопроса.

- Мне надо подумать...

- О, Афина! Вы слышали: мы обречены! Это остров сирен! - прокричал Фенилай, поворачиваясь к команде. Он постарел ещё на десять лет: губы его потеряли последнюю часть свежести, мудрость в глазах пропала, и теперь вместо неё тупо вырисовывался старческий маразм. По высохшей щеке потекли слёзы. На палубе наступило всеобщее молчание. Никто не осмеливался произнести ни слова. Взоры были направлены на капитана. Но капитан не почувствовал этих взглядов. Он стоял спиной к команде и тоже молчал. Ни один грек, стоящий на палубе в эту минуту не мог сказать, о чём Одиссей думает. Одиссей снова искал причины...

Жил день. Солнце опаливало черепа на горьком берегу, отчего они приобретали ещё больший белый оттенок. Свистел ветер, разрывая черту границы между водой и сушей. Сирена, нагая, лёжа на спине, довольствовалась палящими лучами. Её слегка коричневая кожа не боялась злых шуток Гелиоса. Она явно была довольна. Прекрасная тварь слушала рассказы скрытых душ, заключённых в черепа. Это именно от них сирена узнавала темы для своих песен - сладостных ядов. Короткие рассказы про длинную жизнь... Такие до гениальности сложные рассказы про больно прожитую глупую жизнь... Неужели эти непонятные повествования о чужом существовании стоят молодых жизней? Сирена сама этого не знала. Порой в её женской голове появлялась мысль о пощаде, а четырёхкамерное сердце начинало стучать чаще, насыщая нечеловеческую кровь человеческой жалостью. Но ничего нельзя было поделать с непозволительным чувством, с дерзкими мыслями, кроме как уничтожить.

Однажды, разомкнув веки, тварь пробудилась. Она была воплощением красоты и совершенства. Она была богиней. Но никто тогда даже не заикнулся об её божественном происхождении - ни ветер, ни вода, ни небо. Это уже потом: взглянув в слепые глаза немого юноши и наполнив тело калеки жизнью, сирена, наблюдая в этих самых исцелённых глазах штормы пульсирующего моря, узнала всю правду. Тварь была разгневана. Юноша стал её первой жертвой... Знала ли никчёмная мать, во что обойдётся богам и человечеству её пролившееся девственная кровь? В тот зловещий момент ни крики роженицы, ни желтый береговой песок ещё не впитали ответ на вопрос, лишь тишина, потрескивая, медленно выливалась во всемирную злобу. Мать махнула рукой и, обтерев бархатным лоскутом лоснящиеся груди, ушла, оставив существо с непрорезавшимися глазами в холодном песке. К новорожденному потянулись жидкие конечности моря.. Когда маленькое тельце погрузилось в воду, взявшую на себя всю опеку, рот твари вобрал желание существовать. И сирена стала существовать... В ней постепенно зарождалась месть...

Лёжа на нагретом плоском камне, тварь открыла глаза. Небо бормотало что-то про себя, камни нагревались. Всё шло своим чередом, впрочем, как и обычно. Море, почему оно так взбешенно? Водяная кромка была почти гладкой. Но сирена совершенно точно знала, что море не в настроении: странный комок эмоций выплёвывало оно на нежное тело. Сирена почувствовала резкую мимолётную головную боль, которая являлась той самой связующей нитью между двумя разными мирами. "О, дерзкое мудрое море, что опять случилось?",подумала богиня и стёрла ладонью пот с красивого лба. Она поднялась, быстро надела серебристое платье и спустилась со скалы на песчаный берег, усеянный черепами. Сирена опустила руки в тёплую воду и почувствовала лёгкое покалывание на кончиках пальцев. По телу пробежался лёгкий холодок - сирена отдёрнула руки. "Яд глубин! - подумала она. - Ты что, глупенькое, не узнаёшь меня?". Потом, подняв череп, сказала вслух, обращаясь к своему расплывчатому отражению: "Это же я!". Но море всё ещё продолжало волноваться в глубинах, ни одним знаком, ни одним символом не показав, что восприняло слова своего детища. Сирена, не дождавшись ответа, размахнулась и со всей силы бросила череп, который, встретившись с водной гладью, разлетелся на куски. "Что ты? Это же я!", - крикнула сирена, чуть не закашляв...

И тогда, когда ещё на этой земле, полной сегодня стервятников и мух, жили люди, Гелиос пускал свои горящие стрелы по береговой кромке. И тогда море отрыгивало древние предметы быта и военную утварь. И уже тогда вместе с кислородом распространялись всевозможные проклятия, насылаемые людьми друг на друга. Всё это было и сейчас, лишь только исчезли люди - а остров превратился в неприступную крепость коварной молодой богини. Самодовольной и часто сомневающейся богини... В один день, один из последних, на эти скалы взобрался смуглый человек с тёплой кровью. Он крепок и явно хотел узнать какую-то тайну. Человек взглянул на море и вопрошающе обратился с уже созревшим вопросом. Море странно, зловеще, прекрасно заблестело, и человек прочитал в этом блеске будущее. Заболели глаза - он закрыл их, но в голове крутилась, пропитавшая мозг картина: девушка, а может быть и женщина, корчась от страха перед собой, разрывает красивыми руками жёсткое баранье мясо. Потом та же девушка теми же руками ласкает мёртвое тело слепца. Затем маленький и ухоженный домик в глубине острова, и одинокий плач запятнанной, и лучезарное смеющееся солнце по другую сторону реальности... "Сирена!",- шёпотом проговорил человек и почувствовал жадное морское дыхание сзади себя. Он схватил крупный старинный камень и обернулся. "Сирена! Сирена!",- бездушно выпалил человек. В метре от него сжавшись, словно принимая оборонительную позу, стояла девушка из пророческой картины.

- Что ты видел?- с испугом спросила сирена, покосившись на гладкий камень. Она знала, что ему представилось что-то острое и резкое, сделавшее его решительным. Она чувствовала это.

- Ведьму - сказал сквозь зубы человек.

- Ты знаешь кто это?

- Ты - На его лице появились первые морщинки ненависти. - Сирена тоже видит это... Она не жалеет о всём этом...

- Нет! Я не знаю своего будущего! Я не знаю себя! Я вижу другое будущее, другое! - нервно прокричала сирена. - Другое! Понимаешь?.. Я знаю, что ведьмы это те... Не я!..

В сирену зубами вцепился страх перед ещё не наставшим. "Я - ведьма? Я, такая как те? Я сделаю что-то уму непостижимое? Я - смерть? Я - тварь?.. Нет! Нет!.." Сирена ответила на злобу лица злобой взгляда:

- Ты знаешь, что произойдёт потом - через сотни, тысячи лет? Ты никогда не почувствуешь этого!.. Меня каждую минуту расстреливают вместе с тысячами невинных людей, меня каждый день разрывает водородными бомбами и страхом, каждую секунду я - много миллиардный плач...

Она не успела договорить, как почувствовала невыносимою боль - камень пробил её голову. Кровь потекла маленькими ручейками. Сирена вспомнила Нил во всём его величии. "Как хорошо бы было хоть раз окунуться в его водах... Это жестокое чужое будущее, зачем мне дано видеть его? Затем, чтобы я тоже становилась его частью?" Невероятной силы обида пробудилась в сердце богини. Сирена потеряла сознание...

Выражение лица человека нисколько не изменилось: по-прежнему серьёзное до равнодушия, со скулами странной лёгкой ненависти, оно пригревалось пророческими сомнениями. "О, Зевс! Что же я наделал!? Разве так должно было быть? Разве ты хотел этого? Разве я сам хотел этого?.. Но будущее... В конце концов она - уже ничто..."

Немой слепец сидящий на мощной ветке тиса, чуть было не упал, протирая невидящие глаза. Он ещё помнил теплоту руки этой лучезарной девушки. И вот, ностальгически всхлипывая, слепец придумывал для себя новую жизнь. "Я расскажу о море... Я расскажу о ней...". Вдруг послышалась жалобная сирена пожарной машины - слепец вздрогнул. Машина нехотя остановилась у пригорка с рвущимся в небо тисом. Из кабины вышел безбородый пожарный лет тридцати, за ним другие. Он внимательно взглянул на сидящего, на дереве парня и матерно выругался, как ругают действительность пожарные, обозревающие беспомощных кошек с их когтями. К нему подбежала резвая старуха, вероятно армянка. Старуха начала горячо обсуждать с ним что-то, указывая рукой на ветку со слепцом. Пожарный одобрительно кивал головой, почёсывая подбородок. Затем он повернулся к своим сотрудникам и отдал профессиональное указание. Сотрудники засуетились...

"Нет, - подумал слепец, услышав скрип пожарного камуфляжа, - Она слишком несчастна, чтобы рассказывать о ней!". Тут же родилась совершенно другая мысль: "Что, если я столкну этого человека, ползущего по лестнице, когда он приблизится ко мне? Он упадёт... Может быть, мне и вовсе не нужно было рождаться, чтобы я не сделал ничего недозволенного. Но пока я ещё ничего и не сделал... Глупо: был бы я достоин смерти ещё до рождения? А она?.. Всё-таки я напишу о ней... Богиня нежнейшей смерти сомнений...".

Пожарный достиг цели. Слепец по-детски протянул к нему поцарапанные руки...

Море страшно волновалось, будто бы было взбешенно. Ветер дул так, будто бы хотел сдуть реальность в пропасть хаоса. Наконец он разогнался и со всей силы врезался в тело странного человека, стоящего на краю скалы человек сорвался... "Ну же! Лети! Как всегда хотел...", - крикнул он, падая...

Сирена открыла глаза... Она языком слизала чуть подсохшую кровь рядом со ртом. Сирена провела рукой по голове в месте удара - швы сошлись. "Я ведьма, - подумала она, - меня расстреляют, сожгут, надо мной поставят тысячи экспериментов в нацистских лагерях..."... Сирена подошла к краю скалы и взглянула вниз: на песчаном берегу покоилось обездвиженное тело. Буквально нескольких сантиметров не хватало, чтобы накатывающиеся волны достали до кончиков его пальцев. В глазах девушки появились слёзы: " Они бросали в неверных камни, но сами разбились о них. Они распинали воров и царей, но сами распяли себя на брелке-кресте..."... Сирена смотрела на волны, ища что-то. Что она искала? И могло ли море дать ей это? Она и сама не знала...

Девушка обернулась и увидела молодого слепого парня. Он протягивал свои тонкие игрушечные руки к ней. Сирена робко приблизилась - слепец обхватил руками её прекрасную талию. Веки юноши приподнялись и девушке представились белые, лишенные жизни глаза. Она взглянула в них и уже не могла оторваться. Она увидела, как постепенно глаза начали приобретать цвет - цвет морей, цвет весеннего неба... Сирену пробрала дрожь, но юноша не выпускал её из своих объятий. Он на секунду сомкнул веки. Разомкнув, их он уже был совсем другим: его тело скрывало тайну и груз, неведомый сирене. Слепец тяжело вздохнул: - Я - муза муз! Я - богиня богинь! Я - мать судьбы и тайны! Я твоя мать...

- Замолчи!- страшно прокричала сирена.

- Я - мать судеб! Я - твоя судьба! - продолжал слепец.

- Замолчи! - снова прокричала сирена - Мне страшно...

- Знаю. Мне тоже... Вселенная...

- Тварь! - воскликнула девушка и приставила ладони к шее слепца.

- Вселенная т... - юноша не успел договорить - сирена свернула ему шею...

Зверь-сирена попыталась зрительно найти то место, где череп, ударившись о водную гладь, разлетелся на куски.

- Это же я... - шёпотом сказала девушка, ступая в воду. Но тут же мощнейший разряд трезвости поразил её. Сирене открылась тайна...

- Я знаю время, я знаю себя во времени... - судорожно проговорила муза скал...

Греки заткнули уши. Одиссей был привязан к палубе. Корабль плыл. Капитан жалкой чайкой вглядывался в волны. "О, боги! Не дайте же закончиться всему вот так... Я ещё не получил всех ответов...", - внутри себя разрывал целлофановые стены Одиссей.

Капитан жил эти минуты в полном молчании. Он ждал той самой минуты, когда дьявольская песня наполнит его сознание. Но этого не происходило... Вот корабль подошёл совсем близко к берегу - Одиссей затаил дыхание... Грек краем уха услышал женский плач. На берегу, прижавшись к камню-твердыне, стояла рыдающая девушка. Она стояла спиной к Одиссею, и он не видел её лица. Пространство разразил её резкий пронзительный крик: " Я ли это?..".

" Жертва?", - подумал Одиссей и вдруг перед его глазами предстал слепец, печатающий что-то на печатной машинке. Капитан забыл о существовании девушки.

- Ты знаешь, кто я? - спросил слепец, перестав печатать.

- Да... - убийственно тихо сказал Одиссей.

- Я знаю, то, что ты пытаешься найти. - Потирая глаза, проговорил слепец. - Это нелегко - знать всё это... Это вся Вселенная в тебе...

- Я готов...

- Знаю... Готов ли я дать это?

Слепец замолк. Капитан жадно поглощал взором его портрет. Черепаший панцирь выстукивал о палубу связанные звуки: "Тук - тук! Ну, погодите, убийцы! Вам не постичь меня...". Слепец стукнул кулаком по столу:

- Я решил!

...Одиссея втянула в свои витки спираль. Он видел Пенелопу, великого Магеллана, плеть и сжавшегося человека под ней, внушающего благоговение, и многое другое. "...Всё это - это я..." Всё сразу, вместе крутилось перед его глазами и в нём... Спираль закручивалась всё дальше. Вскоре Одиссей перестал понимать и разбирать всё то, что видел. Картинки быстрыми лошадьми проскакивали перед ним... Распухшая голова разболелась. Капитан был более не в силах выносить этого. Он потерял сознание...

Гелиос расстреливал планету светом. "Жара! Ужас! Проклятие!..", воскликнул бы слепой творец Гомер, оказавшись в эту минуту на палубе деревянного корабля... Чтобы он сказал, спросил, встретившись лицом к лицу со своим героем? Неужели он бы молчал?

Одиссея развязали. Грек постепенно начал приходить в себя. А пока он ещё мельчайшей своей частичкой находился в том самом трезвом вселенском опьянении, он безостановочно повторял: "Вселенная - я ли это?..".

"Я ли это?..".

Линзы торговца

Торговец Антони ван Левенгук сидел в своей замызганной лавочке в этот день. Лавочка не могла похвастаться большими размерами - она была маленькой и неуютной, но такого помещения вполне хватало для гармонического продвижения торгового дела. Единственное, что радовало глаз при входе в лавочную брюшную полость - это хорошо отполированная старинная купеческая мебель, пропахшая ароматными французскими винами и взятая Левенгуком в аренду у старика Лариоти вместе с помещением. Над деревянным прилавком висела табличка с пожелтевшими от табачного дыма буквами: "Здесь есть всё, что нужно". Буквально все посетители Антони первым делом разглядывали её, а уже потом, улыбнувшись, и всё то нужное, что предлагал торговец. Табличка стала своего рода несознательным символом этого места и неотъемлемой частью впечатления посетителей. Странно, но когда тут ещё хозяйничал Лариоти, она не обладала столь притягательной силой. Старик был трудолюбив, упорен, добр с посетителями, но тогда табличка не бросалась в глаза - простой деревяшкой из неблагородного дерева висела она на стене. Ничто в ней не смело в тот час сказать заветные слова, начертанные рукой замкнутого в себе итальянца. Может это из-за страха перед жизнью, который за шестьдесят пять лет, пропитал сердце, а через него и разум, настолько, что повсюду мерещилась безвыходность и хаос. Но можно ли винить его в этом? В конце концов, у всех нас есть грехи, даже столь ужасные. Мы плаваем в грехах, иногда захлебываясь и кашляя, иногда утопая, плескаясь в озере страха перед ними. "Наша Жизнь столь безобразна! Ещё безобразнее, чем мы сами... - сказал однажды один сицилиец другому.

Да... - ответил второй - Да...

Но что же делать? Неужели ничего нельзя изменить? Неужели всё человечество обречено на вымирание?.. - спросил первый сицилиец.

Да... - с горечью сказал его собеседник - Что делать? Я не знаю...

Боюсь, я тоже... - тихо промолвил итальянец, пожимая руку приятелю и прощаясь с ним - Но не может же быть вот так просто: чтобы всё уже было запланировано заранее и чтобы ничего нельзя было изменить...

Да, наверное, может... - ответил тогда неразговорчивый приятель.

А через месяц он ужаснётся, увидев фотографию своего друга на жёлтой странице бульварной местной газеты рядом с заголовком "Ещё один самоубийца...". Удивятся его потомки, не зная ничего о связях предка, когда прочтут в модном журнале статью неизвестного историка, нашедшего в одном из архивов Сицилии посмертное письмо некого Джаони, в котором были следующие строчки: "...Я боялся, что не найду выхода. Я его не нашёл... Я боялся того, что могло бы быть...". Проглотят и выплюнут через несколько дней книгу о печальном самоубийце потомки потомков сицилийца, который являлся приятелем того самого самоубийцы... А их сердца через глубину космоса, уцепившись одним сосудом за время, а другим за бесконечность, бьются с необычайной частотой, не успевая за криком страха до боли воспалённого разума. Это ли выход? Страх перед страхом - грех в грехе...

Старик был стариком, как торговец, он был торговцем и человеком с грызущими его страхами. Но была ещё и табличка, которая нуждалась в том, чтобы её перекрасили. С этой целью Левенгук пришёл в лавочку так рано. Когда он ещё находился в пути, его посещали мысли о положительном значении такого обновления.

Антони перекрасил табличку за десять минут. Он делал это старательно, вкладывая в процесс что-то ощущаемое, но незримое, переполняющее его и итог работы был отличным: жёлтые буквы на тёмно-коричневой дощечке стали белыми, а вместе с ними как будто бы обновилась и часть души. "С жизнь будет намного сложнее, - подумал Левенгук, любуясь вновь повешенным на стену символом".

Антони читал что-то, когда в лавочку вошёл Лариоти.

- Здравствуйте, Лариоти! - сказал Левенгук с небольшим недовольством. Ответа не последовало. Старик стоял, как вкопанный и жадно поглощал глазами знаменитую табличку. Антони задрал голову вверх по направлению дощечки:

- Я перекрасил её. Она уже стала своего рода моим амулетом.

- Да, я вижу. Красиво, безумно красиво... - сказал, морщась Лариоти.

- Ну вот, чтобы это было слишком красиво, это уж простите... А что касается содержания, то это ваша заслуга. После того как я впервые посетил лавочку, я долго потом не мог выкинуть её из головы. А перед моими глазами так и представала вот эта надпись на табличке: "Здесь есть всё, что нужно". Наверное, она то и помогла мне решиться... В конце концов, как бы я сейчас обошёлся без неё? - говорил молодой торговец, внимательно изучая высохшее лицо Лариоти, который не мог оторваться от символа. Левенгук обнаружил напряжение, так и вырывающееся через рот. Были сомкнуты уста Антони, были сомкнуты уста старца, у последнего, чтобы не выпустить на волю нечто подобное электричеству, что обладало невероятным напряжением, отчего его губы дрожали. Весь вид старца говорил о том, что какое-то сильное чувство переживает он в этот момент. "Что его так взволновало?", - подумал Антони, на секунду закрыв глаза. Он попытался угадать, о чём думает Лариоти, но в голову приходили одни пошлые мысли, которые итальянец сразу же отрицал. Напряжение и внутренняя занятость Лариоти вскоре надоели Левенгуку, потом они стали раздражать, а через некоторое время и наводить ужас на него. Антони сказал внезапно самому себе: "Господи, что же это? Он сумасшедший? Псих? - спросил сам себя торговец - О, Дева Мария, не дай же мне сделаться таким под старость, а не то однонаправленный взгляд и память убьют мою душу". Ему вдруг сделалось нехорошо, стало душно, давление поднялось, будто бы Лариоти схватил его за шею своими руками и стал душить с криком: "Как смеешь ты обвинять меня в ненормальности? Не я ненормальный - жизнь ненормальна!". Захотелось быстро покинуть комнату, вырваться за пределы этого ада, разлиться Амазонкой в объятиях Софии... Но чтобы забыть о боли и страхе, Антони спросил старца:

- Вы придумали её?

- Что? - словно проснувшись, спросил Лариоти.

- Надпись.

- Да, - сухо ответил старик - Здесь действительно когда-то было всё...

- А откуда тут эта мебель? - Левенгук указал рукой на старый шкаф Ведь это же ещё купеческая мебель?

- Я купил по дешёвке её у одного умалишенного купца, которому срочно были нужны деньги.

"...умалишенного! Такого же умалишённого, как и сам Лариоти... Господи, мы все душевнобольные... А как прожить в этом мире, будучи ненормальным? Разве мир сам не сделается кривым от наших болезней и сомнений?.. Лариоти глуп, если винит себя в одиночестве. Он крив, но и другие кривы, а значит вероятность, что изгибы его души подойдут изгибам души кого-либо ещё слишком мала. Но как прожить в этом мире, будучи одиноким? Ведь так можно получить ещё одну черту ненормальности, которая, соединившись с давнишними чертами, делающими наше отражение чуть прямыми, чем мы сами, создаст длинную тень в виде правильной прямой. Вскоре таких теней сделается огромное количество, и все они соткутся в непробиваемую стену. Потом плотный теневой колпак закроет от нас свет. Мы окажемся в ловушке. На волю не выбраться... Кто-то смирится и даже по-своему полюбит ограниченный объём. Он начнёт сажать различные растения, заполнять реки рыбами, а леса зверями... Или не будет делать ничего этого... Может он создаст совсем другой мир и будет жить в нём. Но мир этот всё же будет кривым. А как выжить в кривой вселенной? Перед такой вселенной просыпается страх, который либо настолько вгрызается, что дарит полное спокойствие, граничащее с полным слабоумием, либо заставляет содрогаться теневые стены, требуя познать природу кривости. Тогда кривая твоего пути разбивается на множество отрезков, которые всё равно не будут обладать правильной формой. Нарушается симметрия, параллельность, правильность всего: и заповедей, и существования, и точки отсчёта... "Почему всё так?" - может, вопрос составлен слишком криво?.. Умалишённого, Антони? Твоя табличка висит криво. Поправь её! И может нос Лариоти сделается ровным?" Левенгук несмело взглянул в глаза старика и стыдливо улыбнулся сомнениям всем своим существом.

- Посмотри на звёзды. Ведь они точно такие же, как и мы. Они горячи, огромны по размерам, но не вечны... Понимаешь?

- Ну... Не совсем, - София повернулась лицом к Антони - У тебя такой красивый нос!

- Ты думаешь? - спросил Левенгук, раздувая носовые крылья.

- Перестань! - София поднесла светильник ко рту - Я затушу его, чтобы не видеть того, что ты вытворяешь...

- Но тогда не сможешь видеть и мой нос, который тебе так нравится.

- И лоб, - девушка дунула на пламя - светильник погас. В комнату вместе с зыбким ароматом ночи ворвался свет звёзд. Но это был не холодный свет, каким принято чувствовать его у большинства поэтов, это был удивительно тёплый, в некотором роде мистический, но не вызывающий страха свет. Сердце Антони как будто бы перестало биться так часто - будто бы вместе с погасшим огнём, ушла встревоженность. Луна подмигнула итальянцу, а тот в свою очередь подмигнул ей, подумав: "Был ли когда-нибудь спокоен старик Лариоти вот так, как спокоен сейчас я?"

- Нет, они вечны, как ничто вечны - проговорил слегка хриплым голосом Левенгук.

- Что? - девушка обняла Антони.

- Звёзды. Они кривы, но они круглые. Они тёплые, потому, что хранят внутри себя тепло. Многие из них уже потухли, но они вечны, так как лучи их согревают и поныне. Некогда испускаемые прямые лучи... И когда ты поймёшь, что мы дети звёзд, а звёзды это и есть мы и примешь тепло изнутри, тогда захочется испускать теплоту. Я думаю, жизнь тогда не будет казаться столь безобразной, как казалась она мне. Ведь ты сможешь видеть все её стороны, а не одну - ужас и сумасшествие... Понимаешь, София?

- Нет. Но мне тепло...

- Мне тоже - сказал Левенгук, вглядываясь в Вегу. Внезапно на ум ему пришла благоговейная картина: перекрашенная табличка из торговой лавочки, которая блестела и согревала, так как была усеяна звёздами. Потом представились космос и люди, в грудине которых пульсировала эта самая табличка. Людей этих не мучили страхи, ибо были они святыми...

...Поднялся обвинитель. В зале суда сделалось тихо.

- Господин Левенгук утверждает, что с помощью таких отшлифованных линз, - обвинитель взял линзу со стола и поднял её над головой, - можно обозревать жизнь неких невиданных образований, подобных табличкам, которые он называет "клетки"... Левенгук говорит, что эти существа или ещё что-то обитают везде и даже в нас с вами. Да-да, в нас с вами. По его словам, мы состоим из них... Что является глупостью, а, кроме того, противоречит библии...

Обвинитель повернулся лицом к сидящему Антони:

Это значит, что вы господин Левенгук идёте против религии, против бога... Вы нарушаете главную из десяти заповедей и хотите, чтобы другие делали то же. Вы одержимы дьявольскими силами! Б...

Антони более не слушал всего того, что говорил обвинитель. Перед его глазами стояла необычная картина: множество равномерно расположенных ячеек, между которыми было небольшое пространство...

- ... Надеюсь, вы все понимаете, что это полный бред... Но мы всё-таки отошли от консервативных методов. Поэтому мы позволим господину Левенгуку доказать его невиновность прямо здесь - в зале - обвинитель снова поднял линзу над головой. Послышался смех.

- Тут есть всё необходимое для этого. Приступайте, господин Левенгук!

Смех не стихал. Обвинитель от такой атмосферы сам засмеялся. Левенгука подвели к столу. На нём лежало три линзы, стёклышко с промоченным водой тонким срезом древесной ткани. Обвинитель повернулся к присяжным:

- Хочу предупредить вас, что вода, которой зачем-то смочили кусочек древесины, святая. Это наша прихоть. Господин Левенгук не был против... Когда он всё сделает, каждый желающий сможет подойти и посмотреть на так называемые "клетки", чтобы убедиться в их несуществовании...

...Левенгук все действия выполнял механически, одержимый престранной картиной. Тем временем в зале с каждой секундой возрастало напряжение...

- Всё, - торжественно сказал Антони, закончив.

К столу подошёл всего один человек - библиотекарь, тайно верующий во всё мистическое. Несмело приблизившись к линзам, он взглянул в них...

... Напряжение в сети поднялось на двадцать вольт...

Ошеломлённый, библиотекарь открыл рот. Ещё несколько секунд его разум затягивала дымка неверия. Придя в себя, он тихо и неуверенно промолвил, всё ещё смотря в линзы:

- ... Господи... Он говорит правду...

Присяжные с шумом вскочили со своих мест и побежали, толкаясь, к мистическому столу. Вскоре у него собралась целая очередь...

... Напряжение скачкообразно поднималось. "А не катастрофа ли грядёт?", - подумал пророк борец за свободу слова, глотая кофе...

Гробовое молчание окутало весь судебный зал. Присяжные, опустив глаза, расступились и превратились в восковые фигуры. По образовавшейся дорожке, медленно, нерешительно, мучительно делая шаги, двигался старый судья. Идя, он боязливо оглядывался, но восковые фигуры молчаливы. Да и глаза этих были опущены. Нелегкий путь медленно продолжался... Мотылёк, святой, шумный мотылёк, закружился около пламени свечи. И судья и Антони повернули головы, чтобы проследить движения чудесного создания. Левенгук взглянул на немощного старика: на его лице прочитывалась старость, безнадёжность и потерянность... Вот взгляды их встретились и Антони показалось что-то знакомое в этих глазах. Глазные яблоки были пропитаны ядом страха и сомнениями, но и в них, хоть и слабо, но циркулировала вера в обретение тепла...

Левенгук понял, перед ним стоял Лариоти...

- Они блестят подобно звёздам, - еле слышно проговорил судья Лариоти, указывая трясущейся рукой на линзы.

- Да... - сказал Левенгук...

... Лампочка на кухне внезапно лопнула - пророк подскочил от неожиданности. Он обхватил голову руками, боясь, что произойдёт ещё что-то. Но ничего не произошло. Жена вбежала в кухню. "Представляешь, я только начал читать книгу, как это случилось... Только прочёл аннотацию о каком-то Джаони Лариоти, которого спасли от самоубийства...", - сказал пророк жене, раздвигая оконные шторы.

В соседних домах также не было света, и фонари не горели. Тепло наполнило душу пророка. Удивительно красиво сияли звёзды. Они казались горячими...

Кто понесёт груз...

...И с каждым днём делался Иисус всё невыносимее...

Разваливались скалы слоеным тортом, когда Христос ставил ногу на вековой камень, отступала вода, когда Христос наклонялся к дрожащему зеркалу, дабы омыть руки. Раньше всё было по-другому: природа как-то реагировала не столь бурно, да и апостолы жили рядом с учителем в вере и не плелись по городским дорогам сомневающимися фанатиками. Изменилось что-то в мире, изменилось что-то в учителе, и апостолы почувствовали эти перемены. А Иисус, почувствовал ли он? Точно никто не мог ответить: ни всезнающие пески, ни всевидящие птицы, ни всепроникающие грозы. Христос по-прежнему был сыном божьим, по-прежнему его наполняли удивительные способности исцелять и устрашающие блики ясновидений, только вот непонятная пассивность возрастала с каждым днём... "Да он только и делает, что ест и спит. Ещё, правда, всё время упрекает вас...", - однажды тихо сказал апостолам, сидящим у костра, худощавый мальчуган, когда спокойный учитель уже передавал своё тепло покрывалу...

"Уйду я от него! Ой, Уйду...", - обычно повторял про себя Пётр, выслушивая очередную Христову жалобу, и ностальгически вгрызался в воспоминания о днях светлых. Живо представлял он себе картину: жара - пот стекает реками, ветер поднимает пыль в воздух, тупые рожи, вымазанные какой-то дрянью, червивые яблоки, червивые зубы, но всё это как будто за массивными прозрачными воротами, зачиненными на десятки замков. Ведь Иисус рядом. И все эти страдальческие пьяные лица перестают быть такими безобразными и, кажется, становятся способны впитывать свет божественных слов, когда Христос взмывает в своей красноречивости в небо - амвон. Лёгкой и изящной птицей парит он... Вот он подлетает к воротам, касается гладкой поверхности, и те, в момент, разлетаются на множество мелких кусочков светлячков, не способных поранить. Начинается проповедь. Лица делаются серьёзными, трезвыми, жара перестаёт донимать, всё и все становятся внимательными слушателями. А сердце Петра пляшет - так ему легко и тепло... Пляшет и качает кровь, как никогда раньше...".

"Всё изменилось! Всё перевернулось! Теперь даже Бог не говорит с ним!",- крепко сжимал кулак Пётр, наблюдая за Христовым шатром.

- Я знаю, что случилось! - выпалил Андрей в ту ночь мальчуганова откровения.

- Что? - сонно спросил Иуда, не глядя на собеседника. И Андрей с глупой ненужной улыбкой ответил:

- Он стал камнем...

Апостолы замолкли. Долго они ещё размышляли над тем, что будет с ними, с остальными верующими...

...Капиллярик лопнул. Дерзко так лопнул, как лопаются, порой, переспевшие ягоды девственности... Ноздри заполнились естеством красного цвета, закатом, разорвавшим бумажное око. Носовой закат пробудил Иисуса. Ещё сонный, он стёр кровь с губы двумя смежными пальцами правой руки, а потом аккуратно опустил их в рот. Кровь оказалось удивительно сладкой, по яблочному приятной на вкус. Придя в себя, Иисус подумал о необходимости найти кувшин с водой. Он перевернулся на другой бок, вспомнив, что кувшин есть и в его шатре. Пошарив рукой и нащупав кувшин, Христос попытался определить местоположение глиняной ручки. Нащупав и её, он трезво, но нежно обхватил глину рукой. Ему показалось, что глина холодная и неприветливая, но всё же он был благодарен ей за то, что сохранила воду. Мессия смело поднёс кувшин ближе к лицу, в очередном этапе пробуждения по-новому открыл глаза и замер в ужасе: в руке у него была не облагороженная глина, а бесформенный заострённый камень. Наступил ещё один этап пробуждения - и вот в руке снова красовался кувшин. Но Иисус никак не мог успокоиться. Всё в нем было напряжено: каждый мускул тела, каждый нерв тела, даже душа. Полностью смыв кровь, и задрав голову, человек погрузился в ещё больший страх... Что всё это проделки глубокой ночи - самое её дно, он не сомневался. Но вот только зачем...

Когда рассвет зашил все капилляры и звёзды - танцовщицы накинули на свои голые тела покрывала, царство сна рухнуло, - наступил час правления дня. Пётр то толком и не поспал - его терзали раздумья. Но, несмотря на это, он ощущал себя обновлённым и здоровым, и не было ни усталости, ни сухости во рту. Пётр огляделся вокруг: апостолы спали, врывшись лицами в утреннее небо. Но вот только, что оно утреннее, они не замечали по той причине, что вошли в сон слишком поздно, и теперь им приходилось любоваться лишь руинами этого царства. Один только вечно бодрствующий Павел перебирал что-то в руках, скорее всего камешки, весело подмаргивая Петру.

- Бог даровал нам ещё один день! - торжественно произнёс Павел, выкидывая камешки на землю.

- Да! - согласился Пётр - Ещё один...

Оба замолчали, не зная, как дальше продолжать разговор. Первым нашёл выход Пётр:

- А, мальчишка? Тот, что вчера... Где он?

- Он попросил лепёшку. Я дал ему две, и он ушёл вместе со своей матерью... Я думаю, учитель опять пойдёт в горы сегодня. Он делает это каждый день вот уже две недели. Я видел, как он выходит из шатра, когда все ещё спят...

- Тогда мы пойдём за ним! Тебе же интересно, чем он там занимается? решительный взгляд поразил Павла.

- Да, - ответил апостол, сдаваясь под напором глаз.

...Иисус покинул шатёр позднее, чем обычно, но с тем же намерением залезть в горы. Проходя мимо кострища с погасшей мощью, он как-то неопределённо посмотрел на сидящих апостолов. Взгляд этот апостолы уловили, но не поняли. Как ни старались, не поняли... Не сказав ни слова Иисус покинул стоянку и по горной трапе начал подыматься вверх.

Вековые горбы содрогались, птицы, гнездовавшиеся на них, с берущими за душу криками разлетались в разные стороны. Где-то вдалеке шумело море, кружило в своих потоках утопленников и водоросли. Христос шёл не озираясь, а потому апостолы спокойно следовали за ним. Один раз, когда острие хребта продырявило нечаянно налетевшее облако и подкинуло его на высоту сожаления, истекающее жизненной силой, Иисус обернулся. Сердца апостолов чуть было не повыскакивали из грудных полостей, с такой силой они заколотились. Мессия по-детски улыбнулся. Улыбка разъехалась до ушей, а сердца Петра и Павла до пят. И Иисус пошёл вперёд... Апостолы не могли сдвинуться с места. Первые шаги они сделали только через несколько минут, решив продолжать путь, когда след Христа уже и пропал. Путь их лежал тропой, не имеющей ответвлений и развилок. Наконец тропа оборвалась - груда камней раздавливало её и до того костлявое тело. Будто бы с самых высоких горных вершин скатились они вот на это место, дабы преградить дорогу дерзости. Пётр первым взобрался на груду и уже через пару минут он тянул за руки Павла, чьи кости и сердце были тяжёлыми. За каменной кучей тропа продолжалась, но было решено более не идти ею, а вскарабкаться ещё выше в горы, чтобы уже оттуда найти учителя... Они всё подымались и подымались, как поднимаемся мы на вершины диаграммы своей жизни, путь нам кажется долгим, бесконечным... Безумно орали души падших людей, променявших уютный дом на сокровища хребтов, пищали и чмокали невиданные животные, и, среди всего этого шума, послышался, вдруг, знакомые голос Павла: "Вот он! Смотри, Пётр! Вон там внизу...". Пётр взглянул вниз: там, на поседевшей от ветреного песка и солнца платформе, ястребом суетился Христос. В руках у него была деревянная палка, которой он мастерски орудовал, разбивая глиняные кувшины. Тысячи мелких глиняных кусков, умирающих от жажды, перемешивались с песком. Глиняное море... Петра настолько поразило увиденное, и крик его был таким сильным, что камень - мир сорвался, покинул своё привычное место, колесом покатился вниз, иногда неуклюже цепляясь за бугры. Вместе с ним, словно по инерции покатилось звериное громкое "Иисус!". Иисус жил волной в этом глиняном море - мире, всегда противоположном суше с её горбами и грудями. Волна приняла камень, пропустив его на таинственное дно, откуда поднялись кроваво-красные водоросли, чтобы хоть один раз в жизни дотянуться до лошадиного солнца...

"Все человеческие грехи, теперь, придётся нести на своём горбу самому человеку...",- неуверенно сказал Пётр печальному Андрею. И, подумав, спросил: "Только, может, так было всегда?". Но Андрей не мог ответить: глаза его наполнялись закатом и слипались - он был пьян. Тогда Пётр по примеру Павла, сидящего на другой стороне от кострища, стал перебирать разноцветные камешки. При этом он тщетно пытался подыскать человека, способного быть мулом, тянущим за собой повозку с грехами, просветлённого и доброго, общительного и одинокого, но не находил подходящей кандидатуры. И, в конце концов, придя к выводу, что каждый должен нести свои грехи, Пётр предался сну...

Кто я?

Я...

Слепая

Путь для старухи оказался непростым. Всю дорогу она кряхтела, вопрошала Бога о спокойной смерти, шла, переваливаясь из стороны в сторону. Шаг её был тяжелым, и, казалось, сейчас, непременно сейчас, почва продавится и земная кора расплющится под слоновым весом. Но земля имела силы выдержать весовой напор. И природа спрашивала... Старуха сама не раз задавалась вопросом как планета ещё не треснула от её самолюбия, победившего даже долголетие, и надутого пузыря - живота, такого, что старуха с лёгкостью сошла бы за богиню плодородия. Но точного ответа не находилось, тогда она радостно размыкала замки своей души и смело выкидывала наружу предположение, что вся причина заключается в близкородственной древности, её и природы. Вот ещё один шаг, за ним другой, третий... По бокам прорезались пшеничные поля, заиграли детьми солнца колосья и приятный сладковатый запах, просочившись через поры, замазал старческие болячки. Женщина остановилась, удивлённо огляделась. Не переставала она замечать и удивляться жизни с её красотами. Может быть, потому, что сама была уродливой?..

Та, которую звали Яна, проснулась от титанического скрипа земли, доносившегося откуда-то из далека. Не одеваясь, она выбежала во двор. Там, среди отпечатков неизвестного звёздного животного, красовались огромной величины следы, заставляющие своим видом дрогнуть сердце. Поняв, в чём дело, Яна орлицей влетела в сундучную комнату старухи - великанши. Опасения девушки оправдались: старухи в комнате не было...

- Но почему сейчас? - спросила Яна у объёмной тени, с трудом влезшей в оконную форточку.

- Не знаю, - задумчиво ответила та, тая под взглядом человека,- Я всего лишь тень...

Тогда Яна неосторожно приблизилась к этому сгустку воспоминаний и нежно поцеловала в губы - и то, что ещё оставалось от прабабки исчезло...

Старухе вспомнились одинокие слоны, которых она видела по телевизору. Под сплетение узла старости, уходили они в долину забвения, дабы испустить измучившейся дух. И так продолжалось из поколение в поколение... Но она, человеческое дитя, знала, что с ней должно будет случиться нечто подобное, задолго до появления телевизора. Знала и принимала. Ведь так поступали ещё глубокие её предки...

Путь был не простым... И вот сейчас, как и её бабка много лет назад, восседает она на золотом пшеничном троне... Природа более не злится. Ветер, теперь, обдувает её чело, как и тысячелетний камень, слёгший в речной низине, кузнец, теперь, бороздит лесок её волос, как и бесконечные гаи трав... Лето - жаворонок открыло старухе пространный секрет, что не только оно тащило на своих плечах невероятно тяжёлую женщину, но и она в свою очередь тащила его на своих.

Дождь снял со старухи очки, и женщина, разомкнув веки, увидела огромное бьющееся сердце - солнце. От сердца отходило множество сосудов, которые ветвились реками и океанами, лесами и бескрайними полями, а, обретя бурый цвет, впадали в грудины миллионов людей.

И внимая стуку сердец, старуха подумала: "Слепая я была... Слепая...".

Нежный вампир

"Говорила же старая тётка: не доводит до добра увлечение магией. Только что с того, что говорят родные тётки, дряхлые, не способные пересчитать даже свои зубы, когда ты молод, и переполнен верой в торжество мистических сил.

Однажды, когда закат с небывалой нежностью разлился по обессилившему от самолётной чесотки, небу, маленький Алексей протянул руки непознанному. Свежее малиновое варенье замазало небесное полотно, высвободив мелкие ягоды - переливающиеся облака. Всё это действие было наполнено мистикой, как наполнено ей понятие души. И Алексей уловил мистику. Он зажмурил глаза, открыл рот и вытянул язык, надеясь, что хоть капелька этой чудесной таинственности попадётся ему. Капелька попалась: виноградной улиткой скатилась она с полотна и, на несколько секунд, повиснув в воздухе, неспешно опустилась на язык. Алексей моментально почувствовал вкус, ни с чем не сравнимый, до экстаза приятный, тепло от которого растеклось по всему телу. Мальчик удивился: раньше он думал, что всё таинственное холодное и кислое, а оказалось - нет - теплое и сладкое. Но самое удивительное произошло потом: разомкнув очи, успев насладиться вкусом откровения, Алексей увидел себя, парящего в просторах непознанного. Мальчик обомлел; ретивое застучало барабаном из инвентаря военного оркестра, застонала голова, а тот, парящий, кто был как две капли воды похож на Алексея, собирал разнообразные травы и грибы, изучал таинственные письмена древних философов. Мальчик видел, как его небесный клон вырезал из куска дерева табличку для вызова духов и, когда двойник закончил работу и отложил табличку в сторону, дабы насладиться игрой звёзд, Алексей ощутил существование неразрывной нити между ними... Вот звёзды заплясали, загоготала луна и мальчик, обалдевший от всего увиденного, закрыл на защёлку дверцу балкона. Войдя в комнату, душную и неприветливую, он мимолётно взглянул на отца, тупо уставившегося в телевизор. Отец Алексея был работягой и пьяницей, конечно, не из тех, кто за водочную капельницу отдавал всё: начиная от мизинца и заканчивая душой, но из тех, кто безумно любил бутылочные вечерние посиделки и спорящие ночные компании. Мальчик, собственно, как и сам глава семьи, не раз задавался вопросом, почему отца переполняют именно такие интересы, а, например, не чтение книг, но ответа не находилось. Это уже потом, через четырнадцать лет, когда жара бытия уже успеет доконать, Алексей поймёт, что всё это: и пьянство тела, и пьянство души, и механическая жизнь, и полная безответственность, и гордыня, исходит от желания укрепления постоянства, от полного отсутствия мистики. Потому, что нам гораздо легче быть рабами скудного царства механической определённости....".

Михаил положил рукопись на стол. Напряжённо думая о чём-то он отодвинул обклеенную наклейками шуфлятку. На наклейках были изображены совершенно разные предметы и явления, так что, взглянувшие на лицевую сторону стола, могли увидеть там фотографии машин, архитектурных и скульптурных памятников, камней и ещё много чего. Достав пачку сигарет и задвинув шуфлятку, Михаил взглянул на маленький фотоснимок Якуба Коласа. На снимке Коласу было под пятьдесят. В чёрном пиджаке, с блестящей лысиной, идеально выбритый и напудренный, выражением лица он показывал, что совершенно равнодушен ко всему... Выбритое и напудренное, его лицо говорило: "Я устал! Как же я устал...". Выбритый и напудренный, он будто бы всем своим существом впечатался в камень. И камень этот и поныне хранит изображение великого, откровенного в мыслях, но не в чувствах, поэта... Рядом, скрывая кончик верхнего правого угла, прикреплённый клейкой лентой, красовался ещё один фотоснимок на Колосовскую тему - его памятник... Михаил закурил - собеседник молчаливо наблюдал за всеми его движениями. Михаил попытался представить себе, что происходит с огромным памятником в эту самую минуту. И хотя он знал: парк, в котором памятник живёт вот уже несколько десятков лет, облагорожен, вычищен и находится под присмотром милиции, в голове вырисовывались одни катастрофические картины: стаи разъярённых студентов - вандалистов, безжалостно крошащих монумент, пьяный пенсионер, обсцыкающий каменную глыбу, тысячи сварливых голубей, "высиживающих" Коласа.

- Совсем засрали!.. - сказал вслух Михаил, подумав о голубях.

- Что? - улыбаясь, спросил Алексей.

- Будем говорить откровенно? - Михаил неуклюже открыл рукопись на первой странице.

- Да...

- Если откровенно, я не в восторге от прочитанного. Хотя я ещё не всё прочёл, но уже сейчас совершенно точно могу сказать, что это не пойдёт и что тебе ещё многому нужно учиться...

- Но ты же не всё прочитал! Не до конца!..

- Слушай! - прокричал Михаил, вставая из-за стола. Крик его озёрницей выскочил в открытую форточку, пропрыгал полквартала, заставляя людей содрогнуться, и хриплой жабой - отзвуком вернулся в кабинет. Услышав и осознав собственный крик, Михаил вспомнил тот жаркий день, который даже к вечеру отдавал затопленной печью. Вспомнил, что было их тогда двое: он и его брат. Вспомнил, что весь этот день провели они на болоте. Вспомнил кваканье жаб - звездочётов и нескончаемые разговоры болтливых деревьев. И когда ощутил близость прошлого, вспомнил громовой крик мудрого брата: "Слушай! Это говорит вселенная! Она вся в тебе! Слышишь?..". И ещё были звёзды, шёпот воды... Всё это казалось слишком реальным, быть может реальнее действительности. По крайней мере, минута теперешняя слыла всего лишь частью сна... Но что такого услышал брат в той реальности, что заставило полёвок пробудиться и выползти из норок, а мальков перестать быть немыми? В той реальности, где всё естественно и девственно. Где лишь глаза брата не имеют чётких контуров и слегка расплывчаты... "Никогда мне не понять того!", - с горечью решил Михаил. Он чуть не заплакал от обиды, что даже глаза Коласа сохранились в его памяти лучше, чем глаза дорогого брата. Память об изображении фотографии, что может быть глупее? Придя в себя, Михаил повторил, только шёпотом:

- Слушай - жаба превратилась в малька - Слушай... Как твой друг, дам тебе совет...

- Не нужно мне советов! Ты лучше прочти до конца...

- А ты лучше помолчи!..

- Неужели так сложно сделать это? Неужто подохнешь? Я не знаю, о чём ещё можно откровенно говорить!..

- Вот, блин! - взорвался Михаил. Лицо его налилось помидорной краской, а глаза полезли на лоб - А вот о чём! О том, что весь этот толмут всего лишь видимость - показуха! О том, что нужна подлинность! Понимаешь, подлинность!.. Там должен быть ты!..

- Подлинность? - Алексей поднялся со стула - Хорошо, только вот где твоя подлинность? Это то, что ты сейчас продемонстрировал? Браво! А где же твоя бывшая доброта?

Алексей быстрым шагом направился к двери.

- Сядь! - с треском разлетелось по комнатному объёму, распугало тараканов и без особых усилий хлопнуло форточкой.

- Пока! Надеюсь, ты покончишь с вредной привычкой читать только первые страницы и прочтёшь всё до конца! - сказал Алексей, закрывая дверь.

Михаил, разозлившийся, тяжело дыша, ещё долго нервно стучал пальцами по поверхности стола. Он хотел отвлечься и побороть злобу. Надеясь воспоминаниями сделать это, он пытался вспомнить что-нибудь светлое. Но, как назло, ничего такого в голову не приходило. Тогда была принята ещё одна попытка - придумать светлое - сочинить, создать... Но и это не выходило. Вдруг перед глазами появился образ брата с расплывчатыми глазами... Злоба губит. А злоба на себя? В любом случае, злоба такой силы, какую почувствовал на себя Михаил от невозможности в полной мере воссоздать лицо брата, могла бы навсегда уничтожить его здравомыслие...

С опаской он взглянул на наклейки. Памятники, автомобили, велосипеды, водовороты - всё это показалось теперь настолько чужим и отдалённым, что захотелось сейчас же раскрошить стены кабинета - тюрьмы. Не в силах более быть заключённым, Михаил резким движением схватил рукопись и, раздробив мощным ударом клюва стену, вылетел на волю.

"... В первый раз тётка увезла Надежду в начале сентября. Забрала, как вещь, загадав родителям безостановочно молиться. Надежда была по-старчески уставшей, по-детски беспомощной и, наверняка, потерявшей здравый смысл. Потому ей была наплевать на то,

что происходит вокруг, и куда её увозят. Библейской страдалицей существовала она в своём замкнутом мире... Павел опешил, узнав об этом. За помощью ездил он в Москву, а, вернувшись, словно пулю в лоб, получил вот такую весть! Как маленьких отругал он Надеждиных родителей за их невежество и бездумность, за то, что позволили увезти дочь свихнувшейся тётке. Узнав адрес родственницы и, вспомнив горячий пыл своего умершего отца - работяги, отправился за беспомощной женой. Найдя необходимый дом, войдя в его неприветливые комнаты, закатил такой скандал, что потрескались бетонные стены, и пришлось заклеивать трещины разжёванным хлебом, чтобы зимой не было сквозняка. Старая тётка упорно доказывала, что Надежде будет лучше здесь, что тут она вылечится, и роды, и ребёнок её будут здоровыми. Для убедительности вспомнила про заключение врачей. Тогда Павел выбил пробки из её ушей, скорее настаивая, чем, спрашивая, неужели она, мудрая, пожилая женщина действительно верит в то, что у Надежды должен родиться какой-то бесполый вампир. Потом поднял старуху на смех, когда та сообщила, что врачи убеждены в этом. Павел сквозь смех рассказал о разных осечках медиков, об их обмане и клевете, продажничестве. Всё это время Надя нежно качала своё бесполое дитя из тряпок - и дитя отвечало нежностью... Она давно забыла, что факт рождение вампира безумен и кощунственен. Она качала малыша на руках, передавая ему через грудь всю прелесть и грусть мира. И в этом было гораздо больше материнства, чем во всех слащавых ласках.

Павел поведал об исключительно денежных интересах врачей. На что тётка спокойно ответила: "Дурак, ты! Ещё больше, чем они с их точностью...".

Ещё одну попытку старуха предприняла через месяц, когда живот беременной, подобно человеческой безответственности на планете, раздулся ещё больше. И в этот раз её не удалось оставить племянницу в деревне дольше, чем на день. И снова она действовала тогда, когда Павел был в отъезде... И снова Павел увёз жену...

После неудачной третьей попытки, тётка потеряла решительность и всякую надежду изменить грядущее. И хотя она ещё долго не могла спокойно заснуть, размышляя о своей обидной неудаче и Роке, больше старуха не рискнула предпринять что-либо.

В начале июня, когда цветы перестали удивлять своей пышностью, грядущее превратилось в настоящее. Раздались звоны наступавшего утра, торжественные, могущественные в своей восклицательности. И под эти звоны муравейником расположились под окнами родильного дома фотографы и телевизионные операторы. Репортёры, священники, политики, лодыри и бездельники - все они облепили невзрачное минское здание, желая собственными глазами увидеть чудо. Словом, весть о рождении, или как говорили священнослужители, пришествии из мира того, аномального ребёнка, заставила горожан бросить дела и болтливыми толпами притащиться к, ставшему знаменитым роддому. В течение двух недель дежурили они табунами, надеясь улицезреть чудо, но так ничего и не дождавшись, к концу шестой недели, расстроенные и разозлённые, жители вернулись в свои запыленные дома. Экономическое и политическое положение в стране, успело за это время значительно ухудшиться. Нищих стало на несколько тысяч больше, милиционеров - меньше. Страну захлестнула волна недовольства... Дошло до того, что люди обвинили во всём епархию и правительство, и даже подняли бунт, вследствие которого власть коренным образом поменялась. Всё изменилось: столицу перенесли в Гродно, помели символику, закрыли православные церкви, бывших крупных чиновников отправили в Гаагу.

Газеты запестрили вырезками из архивных материалов, бывшими ещё две недели тому назад секретными. Все, вовлечённые в свежий круговорот, позабыли об удивительном и странном существе, появившемся на свет много дней назад. Ещё в первые, сенсационные, дни ходили слухи, будто существо это не что иное, как вампир, отчего домохозяйкам делалось не по себе. Подогревало скандал и то, что мать сенсации сумасшедшая...

Павел, казавшийся мужественным и сильным, не выдержал...Ему было стыдно? Ему было противно? Ему было страшно?.. Он отказался от ребёнка ровно за четыре минуты до конца схваток. Подкупив главврача, координирующего сопротивление блокаде, Павел тайно покинул роддом... С тех пор Павла никто не видел. Ходят различные слухи о его теперешнем месте нахождения. Одни говорят, что он живёт где-то на Кубе под чужим именем, другие утверждаю, что он записался в какую-то террористическую иракскую организацию...

Так после тайного исчезновения Павла появился острый вопрос, под чью же опеку отдать новорождённого. Хотели, было, доверить матери, но, убедившись окончательно в болезни её рассудка, передумали... Тут, к счастью, объявилась сморщенная старуха, назвавшаяся бабкой ребёнка. На неё то и оформили необходимые документы...

Не имея ни малейшего представления о том, как какие имена дают бесполым существам, решили назвать чудо Мариной. Это имя записали в свидетельстве о рождении...

Небесное полотно полностью впитало остатки пролившегося варенья и, успев проголодаться, изменило свой цвет на серый. Алексей не мог не заметить небесных перемен. Отложив табличку для вызова духов, он рысью помчался на гору вопросов. Тридцать дней он медитировал, надеясь познать причину перемен. И ответ пришёл... Ощутив вселенский голод, камень плоти его содрогнулся. Ещё тридцать дней Алексею потребовалось на поиски еды для неба... "Ну вот!", - прокричал Алексей в гигантское посеревшее ухо, затащив на вершину горы всё съестное, что удалось отыскать. Небо презрительно взглянуло на дарственную кучу и, вызвав бурю, разбросало её по всей планете. Такой неожиданный отказ навёл на Алексея глубинный страх. Тридцать дней он находился в оцепенении, двадцать дней отходил от тяжёлого состояние, десять дней бежал, пять дней бродил по лесу, размышляя о поступке неба. На шестьдесят шестой день Алексей постучался в дверь дома, принадлежавшего родной тётке. Старуха безо всякой радости приняла племянника. Беззубая, почти лысая, она проводила Алексея на кухню, где, накормив и напоив, рассказала всю историю, произошедшую с его неразумным братом. Рассказ был долгим и мучительным... Алексей узнал о печальной смерти бабки-опекунши, которая вздумала покормить внучку собственной иссохшей грудью, а, почувствовав нажим собачьих клыков и испугавшись, испустила дух. Узнал о пышных похоронах, о психбольнице, о пришедшем письме идиота - брата, в котором кроме строчки "Здравствуйте! Как вы? Я в порядке. Что там у вас говорят обо мне?", ничего не было, о минском цирке, взявшим юную Марину под свою опеку... Закончив повествование, тётка расплакалась... На последок дала она Алексею буханку хлеба и, обвинив племянника во всём произошедшем, прокляв его до десятого колена, выгнала из дома...

И Алексей на своих двух поплёлся в город. С каждым пройденным метром, он всё больше понимал огромный масштаб перемен...".

Поддавшись желанию дочери, Михаил вёл Алину пыльным тротуарами прямо к серому куполу. Назойливые голуби, обсиживающие треснувшие плиты, разрывали человеческую напряжённость. Поднявшись в воздух, они впивались когтями в излишнюю скованность и решительными рывками тянули её на себя... Вот черноголовый голубь взмыл перед Михаилом, вцепился когтями во вредную напряжённость и потянул... Резиной отдалась она по мощному клюву - голубя отбросило на несколько метров... Всю оставшуюся дорогу Михаила не покидали мысли о том болотном дне, в котором сахаром в воде растворились глаза брата...

Холл цирка кишел людьми. "Вот он, муравейник! Но пусть суетятся...", подумал Михаил, отдавая билет контролеру. Взяв дочь за руку, он вошёл внутрь, как вдруг услышал знакомый голос позади себя. Михаил обернулся: протискиваясь между зеваками, к нему направлялся взъерошенный Алексей.

- Привет! Ты тоже пришёл на представление? - сказал Алексей, протягивая руку.

- Привет! - Михаил пожал красную руку, - Я прочитал до конца. Не обижайся, но мы не можем опубликовать рассказ... Ещё я хотел сказать тебе...

- Ладно, не здесь!

- Ну, ёлки палки! Долго вы ещё будете стоять на проходе? - послышался чей-то нудный голос.

- Маладые люди, праходьте унутарь! - заворчала контролёр.

...Свет потух, заиграл оркестр, заиграли нервы Михаила, заиграла цирковая мистика... Откровением явился ведущий. Сделав несколько красивых поклонов, он поднёс микрофон к губам. Поцеловал его и начал свою каждодневную речь. Михаил не слышал, что он говорил - его мысли были заняты другим... Он пытался вспомнить...

И тут, расправив чёрные крылья, на ковёр ночью опустилось нечто, что совершенно не имело волос, но чьё детское лицо было столь женственным... Это удивительное сочетание деткости и взрослости, женственности и мужественности заставило Михаила в миг пробудится. Он и представить себе не мог, что тело бывает столь совершенным, а движения столь пленяющими... Существо подняло руку - и на сцену вывели молодого жеребца, сильного, красивого. Подойдя к коню, существо погладило, подобную лесам Амазонки, мохнатую гриву, так нежно, что жеребец заржал в экстазе. Смычок прошёлся по струнам - в секунду нечто вцепилось своими острыми клыками в мускулистую шею. Зал ахнул, а жеребец даже не сдвинулся с места. Он по-прежнему находился в экстазе, полностью отдаваясь неизвестному. Движения существа манили своей аккуратностью. Ни одна капелька крови не попала на ковёр... Михаилу этот поступок показался чем-то первородным, сидящим глубоко в подсознании... Закончив трапезу, нечто повернулось к зрителям и ивовой веточкой наклонилось к полу. Такой своеобразный поклон, да и всё, что происходило до этого, не вызвало бурю оваций. Окаменевшие зрители молчали, словно бы впали в КОМУ, лишь только некоторые смогли подняться и зааплодировать. Но аплодисменты эти были хилыми, бессильными, как будто место коня занимали сами аплодирующие...

Когда часы сломались, а время утратило всякий смысл - взгляды встретились... Михаил почувствовал небывалую нежность. Зрачок расширился, пропуская человеческое дитя во владения тайны воспоминаний. Лопнули болотные пузыри, распугав жаб, запели кувшинки, басом заговорила тина, мудрый брат раздвинул руки, готовый подняться над бытовой грязью. И эти таинственные глаза предстали во всей ясности...

Свет залил пространство под куполом - и веки существа опустились театральным занавесом, спрятав мистические глаза - глаза брата...

Алексей устало ввалился в проветренную комнату с голубыми обоями. Там, скрестив ноги, сидело улыбающееся существо.

- Дядя, ты же мой дядя? - в очередной раз спросило оно.

- Да, - в очередной раз ответил Алексей.

- Ну не стой же! Иди ко мне...

Алексей упал в распростёртые объятия.

- Я дитя самого неба? - спросило оно, в очередной раз, подарив поцелуй.

- Самого неба... - монотонно сказал Алексей... Руки его жадно впились в небесную кромку. Он желал разорвать полотно, желал увидеть что находится за ним... Но ничего не выходило, и Алексей придавался плачу... И на миллионы, напряжённо думающих, голов сваливалась неясность купола... И небо всё твердило: "В том, кем ты был, в том, что ты делал, не было истины...".

***

Тот, кто пал жертвою не от автоматной пули,

Тот, кто стал музыкой не от водородной бомбы,

Тот, кого никогда не рубили клинками,

А били вздохами, порой недодыханием,

Как по щекам совестью

Или упрёками на папирусах,

Переписанными древними,

Но, скорее всего новыми от христового рождения

Душами.

И не на вечернем египетском,

А воробьиным чириканьем вне времени...

"...Подставь правую!", - ложится на весь гной под ногтём.

"...Ударь левою!", - во весь рост распрямляется

И зевает, не прикрывая рта.

На весь гной под, над и в ногте,

Раскрашенном тёмными красками,

Скорее всего, древними, до того,

Как прозвучало "...Подставь правую!",

Он ложится под забором,

Не подстреленный,

Но выбитый из круга звёздного.

Тот, кто пал жертвою не от Грааля кубка,

Тот, кто спрятался в яме не от вида черепа,

На зубах которого плесенью расцвело томление,

Тот, кто спрятался от себя за листом папируса,

От того сквозит тайною через поры познания...

"...Пью за Вас!.. Кровь Моя... Прямо здесь...".

Да и между ветками красным цветом

На простыне начертано "...Пью за Вас!".

И играет стёклышком

В стоячей воде "...Пью за Вас!".

Разрывает плоть бытия "...Кровь моя!"...

Тост прорвал на египетском,

Только на утреннем...

И прочь воробьиные перья,

Летите туда, куда и камни бритые - между всех

Парикмахерских, над заборами, через ладони,

Но не пулями - памятью.

Туда и летите - меж ветками,

Где натянут сеткой совсем высохший,

Душой кричащий, тот,

Кто пульсирует в моих капиллярах.

Поэма из обрывков...

***1

Шумит тысячами бумажных листов ветер.

Разрывает их тонкие лица,

Некогда твёрдые,

Хотя и столь же хрупкие,

Вовлеченные некогда в круговерть звёзд

Древесными кольцами.

Годичными кольцами, в которых года были взглядами

На попытки осязать бесконечность,

Прощупать неверием,

Вложить пальцы в дыры ладоней её,

На попытки стать шире себя.

Шумит ветер.

Право, я не знаю,

Зачем он свистит трубами,

Будто бы в последний раз - поминальный,

Так жалостливо,

Будто бы хочет пересчитать секундами

Всё, что было...

И года из древесных колец,

Что родились в руках человека чернильными,

Разлетелись...

Лишь осталась загадочность слов

В скрытой тайне значения буквы...

***2

Не кораедовым терпением

Ночь раздвигает листья,

Как и не сущностью термитов.

В центре ствола

В выгрызенном объёме,

Заполненном планетами

И звёздами разных размеров и масс,

Нагая в смелости своей,

Она личинкой пряной и слепой

Плетёт пространство...

Пространство в нить.

Нить к нити в сплетение подобное узлу

На лимфатический манер...

В неверии торжества лишь ветра,

В желании раскрыть секрет,

Не кораедовым терпением

Глядеть я бегал на движение листвы.

Потягивая сок из любопытства,

Часами сидя на корню,

Следил я за мельчайшим колыханием,

Но видел лишь пьяное подергивание

Их тел

Или припадочные пляски

Под скрипку эфира.

И вот тогда, когда кора покрылась

Лунной сыпью

И не хватило мудрости в обхвате ствола,

Решился я раздвинуть листья...

Что узел-кокон пробивается

Под взглядом людей,

Нам каждый день рассказывают светлячки.

Да только мы воспринимаем их речи

Игрою света, брачной игрой,

Но не метафорой...

В стремлении бабочки взлететь

И даже ещё в личинке,

Плетущей кокон,

В биении сердца её - чёрной дыры,

Так же тянущей соки любопытства,

Только людского,

Есть что-то интимное,

Что-то пленяющее,

Что заставляет человека искать

Пробоины и щели,

Входы и выходы

И быть свидетелем просушки крыльев...

Не кораедовым терпением

Ночь раздвигает листья - руками человека

На родах космоса...

***3

Однажды я был стаей ос.

Над млечной кромкой бесконечности

Собирал я нектар ручейной чистоты,

Отцеживая всю грязь в жала...

Гера наклонилась к воде посмотреть

На паучка, поймавшего в сети звезду.

Паутина колыхалась в дыхании богини

Паук крутил добычу, заматывая её в куколку...

Звезда прорвалась, превратившись в бабочку.

Вспыхнула, завязала ритм новой вселенной

И по воле большей божественной,

Воле, что делает богов богами,

Но лишает возможности познания собственного существа,

Бокал кометой вылетел из руки Геры...

И разбился, смешав вино с молоком, и забрызгав мои крылья.

Я был стаей ос.

Мои жала дрожали, надувались от злости, слепленной грязью.

Пунцовые тучи в своих видениях возвещали трагедию

Я готов был порешить галактики и системы,

Ужалив богиню и пробив иглой пространство...

Но молоко сгустилось, а вино дало сахар...

Однажды я был,

И за обёрткой, до атомов пропахшей сгущёнкой,

Я увидел ос.

Их лапки переливались мистическим нектаром,

А в жалах пульсировала молоко...

***4

Однажды я был... Кем? Каковым?

И это было в сегодняшнем...

Каковым? Дневным ли?..

***5

Я был...

Собой ли?..

Если нет, то кто истинный Я?

Или все-таки ОН?..

***6

Я был... Другое лицо.

Должен ли я буду сделаться собой?

Да! - отвечает что-то за шторой.

Но как? - спрашиваю - Как?

Тишина - нет ответа,

Лишь луна медленно просачивается через зрачки.

Разрезает светлячок пространство не просто так - не для того ли,

Чтобы я сам дошёл до ответа?..

Но как? Как, если на мне чужое лицо?

Оглянись! - восклицает в ответе - Вокруг люди - зеркала твои...

В них истинный ты - не вымысел!..

Но ведь лицо то чужое - другой мир - а значит и глаза! - отдергиваю штору,

Надеясь найти себя.

Никого...

***7

Однажды я был знаменитым.

Но тело моё поджарили на костре неверия,

А душу разгрызли, будто бы грецкий орех,

Желая докопаться до тайны.

Безумная боль вскрыла орех,

И студенты сбежались глядеть на профессорские руки,

Сканирующие отпечатками летопись моей жизни.

Замуровав в пыль всё, что можно было,

Склеив свои губы моей наивностью,

Они сожгли всё остальное...

Всё остальное - не нужное им.

А мне?

О, крах! О, начало начал! А мне?

Изрезанная память - метка пустоты?..

И пока ещё эти бурые язычки пламени

Добрались лишь до моего самолюбия,

Я задаюсь вопросом: нужно ли быть знаменитым только для того,

Чтобы растерять себя?

Чтобы прочесть собственный некролог?

Я был знаменитым, читаемым, ... , популярным,

И никогда - понятым...

***8

Я бы мог быть чем-то большим,

Чем молчащий homo sapiens.

Например, фонтаном на площади - львом,

Из пасти которого звенящим потоком

Бьют будни.

Уносятся вверх,

Преломляясь в палящей короне безвременья,

А на самом дне свистящих божественных высот,

Среди кораллов - сгустков бытия

И дрожащих волн - желаний существовать,

Прикрытые куском плотной небесной материи,

Они зачинают галактики...

Мог бы быть вселенским чревом всепрощения,

Распоротым остроконечным витком спирали

Или колокольчиком на шее ищейки,

Под который просыпается мистика...

Но я homo sapiens.

Я разрываю нитки,

Сшившие губы - и пронзительный крик

Небывалой мощности врезается

В древнюю пыль...

Я обнажён перед Вселенной,

Вселенная обнажена во мне...

Ещё один планетарный оборот

И вот новая вспышка нового солнца

Возвещает приход чего-то большего...

***9

Пока меня ещё не засудили за жизнь,

Пока я сам не сделался судьёй,

Я буду поэтом.

Пока ещё веру не принесли в жертву,

Пока я сам не заложил жертвенный алтарь,

Я буду поэтом.

Пока ещё не все живут речами критиков,

Пока я сам не склонил перед ними голову,

Поджав хвост,

Я буду поэтом.

Пока ещё не учат,

Что буква - это только для письма,

Пока ещё значение слова не затвердело

В отлитых формах,

Я буду поэтом.

Пока я ещё открываю рот от удивления,

А душу космосу,

Пока ещё мои глаза видят

И бьётся сердце,

Я буду поэтом.

Пока ещё бабочки садятся на мои руки,

Пока мне ещё щекотно от этого,

Пока ещё кувшинки раскрываются

На моём вдохе,

Пока я ещё чувствую близость

Неопределённости,

Я буду поэтом.

Чесночник

В часы попыток узреть душу,

Узнать, откуда берутся мысли,

За дверью, облепленной шелухой чесночной,

Я поддаюсь торжеству воспоминаний.

Где-то за брюхастыми годами,

Вынашивающими веру

И будущее в своей целостности,

Колышется моё мгновение.

Перинкой давно ушедшей реальности

Оно щекочет подмышки,

Заставляя смеяться даже слезу.

Смех этот горький, истерический,

Подобный тому, что струится видением истины.

Проходя через врата гая,

Наполняя одноглазый месяц тайной,

А причастность воды к бытию

Немотой в отражении черт знакомых глаз,

Он мои считает следы,

Угадывая на глаз размер ботинок.

Мелкие следы, следы больше тех...

Я ли носил такие ботинки?

Я ли переобувал их по торжественным вечерам,

Не задумываясь о том, зачем и куда иду?

И куда я пришёл в итоге?..

Этот смех, покрывающий шелуху чесночную,

Этот смех, заносящий размеры в каталоги,

Этот смех, рвущий беспамятство бытия,

Чертит графики Вселенной.

Множество рисунков, вопросов, загадок,

Множество точек.

В куртке, иссеченной летним градом,

В больших чужих ботинках

С подпаленными подошвами

Я белокрылкой влетаю в мастерскую чертёжника.

В минуту столкновения судеб, как астероидов,

В секунду появления игл,

Прорывающих восковые рты,

Я отыскиваю график своей жизни...

Множество непонятных линий, вопросов, загадок,

Множество точек, среди которых жирная точка отсчёта

И безумное желание понять её значение...

КАРТА

За столом сидит молодой человек, но волосы его седы, а лицо как будто иссохло. В его руках колода карт, которую он быстро перетасовывает, так быстро, что карты выпадают из колоды. При этом бледные руки нервно поддёргиваются. Каждый раз, когда такое происходит, губы создают вымученную улыбку, на несколько секунд прилипающую к лицу.

Человек собирает выпавшие карты в колоду и снова перетасовывает её, в этот раз без неудач.

Затем протягивает колоду девушке, сидящей против него, чтобы та вытянула карту. Девушка в замешательстве, но, в конце концов, отказывается сделать это.

Поседевший парень явно расстроен. Девушка, видя такой поворот действия, поднимается и выходит за дверь.

Вскоре она возвращается, но не одна: держит за руку удивленного человека, который в свою очередь не сопротивляется.

Девушка подводит его к стулу. Человек садится.

Парень с колодой протягивает её гостю. Гость раздумывает: брать ли карту.

Вопросительно взглядывает на девушку. Девушка не делает ни жеста.

Взгляд гостя переводится на хозяина, тот вновь вымучивает страдальческую улыбку. Гость решается: вытягивает карту. Хочет показать её, но хозяин запрещающе машет головой, не смотря на картинку, выхватывает карту из руки гостя, засовывает в колоду. Начинает перемешивать карты.

Раскладывает карты на столе. Что-то считает про себя, а потом указывает пальцем на карту с изображением смерти в виде скелета с косой. Гость аплодирует. Но картёжник испуган. Он вновь собирает карты, перемешивает колоду. Сверху на край угла стола опускается стакан с водой. Хозяин внимательно наблюдает. Но стакан не удерживается на краю и падает со стола на пол и разбивается.

Вновь гость вытягивает карту из колоды. На этот раз он тайком взглядывает на неё. Та же карта. Моргает. Отдаёт её хозяину.

На столе разложены карты. На лице хозяина "красуется" маска серого цвета. Он указывает пальцем на карту.

Гость кивает головой. В этот момент сверху опускается стакан с водой. Гость берёт его и подносит ко рту.

Из всех прорезов маски вытекают маленькие струйки воды мутного цвета. Девушка платком пытается остановить течение воды, но ничего не выходит...

Посидевший парень, уже без маски, опускает карты в стакан с водой. Из стакана выливается жидкость...

ТЕНЬ

Во дворе, прижавшись к жёлтой стене старого дома, стоит невысокой мужчина. К нему подходит другой, так, как подходят к знакомым, которых давно считали пропавшими без вести.

Михаил (подходя к стене). Мир так тесен!

Александр (поворачиваясь к Михаилу). Мир тесен только для тех, кто ставит себя выше его.

Михаил. Я так рад видеть тебя! Сколько лет, сколько зим...

Александр. Ты рад, а может я не рад. Может...

Михаил (делая вид, что не слышал). Я очень удивлен... Я очень рад! Очень...

Александр (со злостью в голосе). Я очень не рад! Очень...

Михаил. ...Я думал, что мы больше не увидимся.... И вот встречаю тебя в таком месте, в каком никогда бы ни подумал встретить друга: в этом унылом и дерьмовом дворике? Неужели ты и вправду не рад нашей неожиданной встрече?

Александр. Ты мне не друг... Всего лишь грязное пятно в моей памяти... Которое возможно я когда-нибудь смою...

Михаил (вскрикивает). Не рад!?

Александр (ещё громче). Не рад!!! Лучше бы я тебя и вовсе не видал. Никогда... А дворик не дерьмовый! Он является пристанищем для заблудившихся... Сомневающихся... Да, многие мочатся на стены его домов и испражняются в подъездах... Но он не дерьмовый!.. Ты бы смог, несмотря на всё это простить и принять? Нет!

Михаил. Но почему?..

Александр. Не знаю... Потому, что пока люди блуждают в поисках выхода, они мечтают о том месте, где их ждет успокоение, где мысли о проблемах прекратят появляться так часто. А в нём ты свободен от этих мыслей...

Михаил. Но почему ты так говоришь со мной? Я же твой друг... Я... Помнишь как мы воровали спирт из лаборантской? Меня тогда ещё поймали... А не сказал про тебя... Меня отчислили, а тебя нет! Помнишь?.. Я...

Александр (перекрикивая Михаила). И что? Я должен встать на колени и просить прощения, и благодарить тебя? (толкает Михаила. Михаил падает). Нет! Не буду! (быстро уходит).

Михаил (медленно вставая с земли). Но почему?.. Сволочь... (смотрит на свои грязные штаны. Начинает их оттряхать. После достает коробку сигарет, из неё одну сигарету. Всё остальное содержимое коробки вытряхивает на землю. Суёт сигарету в рот непрекуренной. 3 - 4 секунды жуёт её, а потом выплёвывает. Снимает штаны и начинает мочиться на своё отражение на стене). Сволочь...

Александр сидит перед стеной, на которой виднеется его тень. Стена почти "голая", кроме надписи "Много вопросов...".

Александр (подносит руки к лицу, закрывая его). Разве не идиотизм, получается?.. (убирает руки от лица). Как в цирке! Нет! На спектакль больше похоже. Да, на спектакль, но не на жизнь... Мы играем... Нами играют... Чёрт! Зачем мне нужны эти рассуждения? ( стукает кулаком по стене). Зачем? (обращается к тени). Может, ты знаешь зачем? Иногда мне кажется... Не кажется, так и есть!.. Я знаю, зачем придумываю всё это... Затем, чтобы показать другим, что они не умеют этого. Но у моих теорий только один слушатель - я сам...

III

Ночь. В комнате давно потушили свет.

Александр (говоря шёпотом). Днём у меня была тень. Она была моим слушателем... другом... Теперь, когда властвует ночь, она перемешалась с множеством чужих и давно забытых своих теней. Теперь с нею трудно говорить... У меня был друг. Хотя я не рискнул бы его назвать другом - у меня вообще не водилось друзей... Но я его прогнал. И когда с ним случилось несчастье я даже не говорил... Я с ним вообще больше не говорил... Не знаю, что изменяло его в жизни, за что он боролся, но он стал фразой в моей голове... Ничем больше...

Утро. Александр сидит у той же стены.

Александр. Глупо разговаривать с тенью...

Небольшой бар. За одним из столиков сидит Михаил в возрасте 56 лет. К нему подходит официантка.

Официантка (недоброжелательно смотря на Михаила). Ты уже достаточно нажрался, старый козёл...

Михаил (хватает официантку за талию, та в свою очередь вырывается). Ты совсем спился, дед... Я это слышу каждый день. И что с этого? Я уже помер от водки? Нет! Ты померла? Нет!.. Знаешь, у меня был друг...

Официантка. У тебя друг?! Никогда не поверю... Собутыльники даже у тебя случайные.

Михаил. Может ты и права... Плесни ещё.

Официантка (уходя). Помрёшь скоро!

Михаил (разглядывает свою тень). Помру... Помер, правда, уже...

Человек, сидящий за соседним столиком (поднимая стакан). За то, чтобы помирать не от водки!

Михаил (проводя рукой по стене, желая осязать тень). Совсем не похож на себя.

КОНЕЦ

Немой поэт

Всё, изложенное в этом произведении, не является исторически подлинным, и носит лишь литературный характер. Но это не значит, что пьеса не должна восприниматься всерьёз. Наоборот, вопросы, поднимаемые в ней, требуют глубокого и серьёзного осмысления...

Многие, наверняка, спросят, почему пьеса, рассказывающая о знаменитом белорусском поэте, написана на русском языке. Ответ на этот вопрос можно найти в тексте, а здесь хочется сказать только одно: собой необходимо быть везде и во всём, даже в языке. Напиши я её по-белорусски, и она потеряла бы свою, и до того хрупкую, связь с автором. Да и разве можно писать на языке, которым не владеешь в совершенстве? Это говорило бы о неуважительном отношении к читателю и литературе...

И ещё, Купалу так и не поняли...

Однажды я был знаменитым.

Но тело моё поджарили на костре неверия,

А душу разгрызли, будто бы грецкий орех,

Желая докопаться до тайны.

Безумная боль вскрыла орех,

И студенты сбежались глядеть на профессорские руки,

Сканирующие отпечатками летопись моей жизни.

Замуровав в пыль всё, что можно было,

Склеив свои губы моей наивностью,

Они сожгли всё остальное...

Всё остальное - не нужное им.

А мне?

О, крах! О, начало начал! А мне?

Изрезанная память - метка пустоты?..

И пока ещё эти бурые язычки пламени

Добрались лишь до моего самолюбия,

Я задаюсь вопросом: нужно ли быть знаменитым только для того,

Чтобы растерять себя?

Чтобы прочесть собственный некролог?

Я был знаменитым, читаемым, ... , популярным,

И никогда - понятым...

Надеюсь, меня поймут...

Т. Г.

Действующие лица:

Янка Купала, великий поэт

Молодая женщина (она же нагая и седая женщина), муза Купалы

Грузин, чекист

Нищий

Полковник КГБ

Первый писатель

Второй писатель

Третий писателей

Задумчивый писатель

Знаменитый белорусский писатель

Оглядывающийся писатель

Жена второго писателя

Разные литераторы

Акт 1

Большая и мрачная комната, освещаемая бледным холодным светом. Серые обои, чёрный пол, кровать в центре, и полное отсутствие какой-либо другой мебели - всё это создаёт ощущение причастности к чему-то непонятному, ужасно далёкому, мистическому... На кровати, связанный прочными верёвками, лежит Купала. Волосы его седы, глаза покрыты мутноватой плёнкой смирения; он неподвижен. Из-за кулис тяжёлой нерешительной походкой выходит молодая женщина. Подойдя к кровати, она резким движением сбрасывает с себя халат, и, теперь, нагая, нагибается к полу, дабы поднять обрубок верёвки. С обрубком в руке отходит на один шаг назад, замахивается им на лежащего поэта. Конец верёвки ударяется о железную спинку кровати. Янка закрывает глаза.

Нагая женщина (яростно). Чего ты хочешь? (небольшая пауза) Чего добиваешься?

Купала молчит, словно его немота - это врождённое... Опять удар - и от свиста закладывает уши. На этот раз, удар приходится прямо по лицу, застывшему в выражении смирения. Поэт морщится от боли.

Нагая женщина (с ещё большей злобой в голосе). Это за девятьсот пятый, жалкий ты человек! (обрубок выпадает из руки. Женщина закрывает лицо руками) ... За семнадцатый! За тридцать девятый! За девяносто первый! За безвременье, - за твоё безвременье! (пауза. Припадает к связанным Купаловским ногам. Плачет. Сквозь плач) ... Да хотя бы, за твоё имя... (жалостливо смотрит на окровавленное лицо; вглядывается в глаза, пытаясь уловить ту титаническую мысль, что заставила народ содрогнуться).

Женщина поднимает с пола мятый халат. Вытирает краем халата окровавленную щёку писателя. Она делает это с такой нежностью, что свет будто бы перестает быть столь холодным.

Нагая женщина (нежно). Ну ничего...

Акт 2

Шумная улица с множеством прохожих, идущих куда-то по вымощенным плиткой дорогам, с цыганами и бомжами, просящими милостыню, с музыкантами, перебирающими плохо натянутые струны. У края пешеходной дороги лежит по-прежнему связанный Купала. Рядом стоят два усердно спорящих человека: толстая старуха, постоянно жестикулирующая, и грузин лет тридцати, одетый в кожанку. Видно, что спорящие говорят на повышенных тонах (уж очень широко открываются рты), но разговор их, к сожалению, не слышен, - мешает уличный шум (преимущественно никудышная, музыка, доносящаяся с дальних точек улицы). Из-за кулис выбегают цыганята, суетливые, весёлые и злые. Они не намерены останавливаться - путь должен продолжаться. Но куда? Обратно за кулисы? Подпрыгивая, цыганята бегут к другой стороне сцены. Но вдруг, ошарашенные, прекращают бег, - перед их глазами предстаёт необычайная картина - связанный, валяющийся ненужной вещью, человек. Но разве можно упустить такую возможность?.. Не долго думая, они осторожно подкрадываются к беспомощному Янке, и пускают в дело излюбленное оружие - ноги. Пинают его и пинают, пинают и пинают... Купала молчит. По его лицу видно, как ему больно, в первую очередь, душе, но он, смиренный, терпит всё... На протяжении свершения всего этого варварства старуха с грузином, будто бы по обыкновению, спорят, не замечая происходящего, а когда замечают, в ярости бросаются к поэту, широко раскрывая рты и распугивая мальчишек. И мальчишки разлетаются в разные стороны как мухи, потревоженные появлением человека. Купала стискивает зубы. Наши старые знакомые вплотную подходят к связанному Купале. Чекист-грузин достаёт из кармана брюк новенькие денежные купюры, отдаёт их старухе. Старуха внимательно пересчитывает деньги, и, убедившись в честности сделки, показывает рукой на связанного (словно: "Ну вот, получите товар!"). Грузин брезгливо берётся за воротник рубашки Купалы, обляпанный кровью. Тащит его за кулисы (всё так же за воротник).

Акт 3

Грязная тёмная улица, вонь на которой стоит несусветная. Улица заполнена нищими, исхудавшими от голода, ворами, мародерами... Здесь не играют бездарные музыканты свои творения, - здесь другая музыка - музыка криков и плача. Улица голода...

Из-за кулис медленно появляется грузин. За собой, как будто муху, запутавшуюся в паутине, он тащит связанного Купалу. За грузином вяло плетутся усталые люди-скелеты (нищие, просто голодные). Они кряхтят, громко вздыхают, жалуются на жизнь или просто молчат. Многие из них грызут ногти, жадно смотря на Купалу, пойманного в паучьи сети. Один нищий нагло преграждает грузину путь.

Нищий. Еды!

Грузин. У меня нет денег. Ничем не могу помочь...

Нищий. Еды!.. Господи, если бы вы знали, как хочется есть...

Грузин. Я же сказал!..

Нищий. Как давно я не ел...

Грузин. У меня ничего нет!

Нищий (подходя ещё ближе к грузину). У-у-у-у-у! (указывает пальцем на связанного) Вот! Отдай его! (гладит Купалу по волосам).

Грузин (достаёт пистолет из кобуры, направляет его на нищего). Отойди!.. Отлезь, скот!..

Нищий (отходит на несколько шагов назад). А я ведь тоже революционер! Тоже боролся с царизмом! Боролся!.. И где же благодарность?! (оглядывается по сторонам) Мы все боролись! И что в итоге?.. Голод! Болезни! (вытягивает вперёд руки) Вот посмотри: видишь, во что превратились эти руки! Смотри, они сгнили уже! А ты знаешь, какая это боль?.. (снова приближается к грузину).

Грузин стреляет. Голодные, что плелись за чекистом, разбегаются. Нищий падает, раненый. Секунд пять лежит неподвижно.

Нищий (открывает глаза. Яростно). За что боролся, на то и напоролся! (изо рта начинает течь кровь) Всё равно я получу его!.. Не сейчас - потом! Но получу!..

Грузин снова берёт связанного за воротник, спокойно тащит его за кулисы.

Акт 4

Комната допросов КГБ. Мощный стол из металла, по две стороны которого стоят металлические стулья. На стульях, друг против друга, сидят полковник КГБ и Купала. Янка причёсан, выбрит, кровь смыта с лица, а порезы смазаны, по краям, зелёнкой. Но в опустошенных глазах по-прежнему царит смирение.

Полковник КГБ (встаёт со стула. Вглядывается в глаза писателя). Чего же вы добились? (ждёт ответа несколько секунд, но так и не получив его, продолжает) А я скажу вам, - да ничего! Ничего вы не добились! Только заработали себе вот такую репутацию... (пауза) Скажите, разве вы хотели этого? Разве вы хотели стать врагом своего народа? Разве вы хотели, чтобы ваши книги сжигали? Вас же никто не читает!.. (пауза) Нет, этого вы точно не хотели! (садится) Тогда зачем нужен был весь этот выпендрёж? Не понимаю! Вы же революционер! Вы же в душе революционер!.. Знайте, война не закончилась! Мы победили не полностью, - слишком много ещё нужно сделать... А вы мешаете нам!.. (пауза) Поставьте свою подпись вот тут... (показывает место для подписи) Вы, наверное, сожалеете о случившемся? Подпишитесь...

Купала не двигается.

Полковник КГБ. Поставьте роспись, и вас простят. Всё вернётся на свои места... (пауза) Подумайте... (встаёт со стула. Уходит).

Акт 5

Один из коридоров КГБ. Появляется полковник, следом за ним выходит молодая женщина (та самая, что была в первом акте). Полковник останавливается, разворачивается.

Полковник КГБ. Старуха передала вам деньги?

Молодая женщина. Да... (пауза) Он подписал письмо?

Полковник КГБ. Нет! И, скорее всего, не подпишет...

Молодая женщина (падает на колени). Он подпишет, обязательно подпишет! Вы же ничего не сделаете с ним?.. Не надо, прошу вас! Я его заберу!.. Прошу вас!.. Он не враг! Он одумается! Он станет прежним!.. (плачет).

Полковник КГБ. Купала должен публично признать свою неправоту. Он должен отказаться от своих последних произведений! Пусть докажет свою любовь к строю... (уходит).

Акт 6

Просторная и светлая комната. Кровать, стол, стулья, кресло, шкафы... За столом сидит седая женщина (муза писателя). Она старательно выводит что-то на белом листе. Рядом, в уютном кресле, словно каменный король на своём троне, сидит Купала.

Седая женщина. Видишь, до чего я дошла? Дожилась до того, что подделываю твою подпись! Слышишь? Смешнее ничего не бывает... А вот мне не смешно!.. (оборачивается) И тебе... Что ж! (разрывает лист на множество кусочков. Резким движением смахивает их со стола. Встаёт. Подходит к креслу) Не смешно?.. (вглядывается в глаза) Ну чего ты молчишь?.. (пауза) Скажи хоть что-нибудь, прошу тебя! Скажи... (трясёт Купалу за плечи) Скажи!.. Неужели я такая стерва, что недостойна хоть одного слова? Янка!.. Смотри как я поседела! Совсем нет черного волоса... И это только за год! Что же будет ещё через год? Ты же меня в могилу сводишь!..

Купала молчит.

Седая женщина (отпуская воротник). Ну и молчи себе! Молчи! Ты не белорус!.. Ты не поэт! Настоящие поэты никогда не молчат! А ты не поэт!..

Акт 7

Ничем не примечательный центральный дом литераторов. Шумный и весёлый банкет, на который собрались почти все литераторы страны. У одного из столов с различными блюдами собралась компания писателей. Покрасневшие, они обсуждают что-то.

Первый писатель. Совершенно с вами согласен! Я сам не воспринимаю тех, кто пишет на ещё каких-либо языках, кроме русского...

Второй писатель. Да нет же! Истинный гражданин своей страны должен писать на родном языке. Вы же белорус. Значит, вы должны быть белорусом полностью - и в творчестве...

Первый писатель (ехидно). Но ведь и вы белорус! Так почему тогда...

Второй писатель (перебивает). Не надо опошлять разговор! Будет вам известно, большую часть своей жизни я прожил в Москве...

Первый писатель (с ещё большей ехидностью). Оказывается понятие "белорус" является для вас чем-то пошлым?!

Второй писатель (орёт во всё горло). А не заткнуть бы вам свой рот! А то смердит ужасно!

Первый писатель. Что?!

Третий писатель (ставя бокал на стол). Заткнитесь оба!

Задумчивый писатель. А какая разница, на каком языке писать? На каком языке тебе удобнее... Пиши хоть на испанском, главное чтобы это не ограничивало. Ведь любой язык по-своему прекрасен...

Знаменитый белорусский писатель. Не кажыце глупства!

Задумчивый писатель. Почему глупость?.. Ну ладно, вы вот лично пишете по белоруски. У вас это получается. Но вы же язык знаете. А другие то не знают...

Знаменитый белорусский писатель. Дык трэба вывучаць мову!

Третий писатель. Ладно, хватит! Хопiць!

Знаменитый белорусский писатель. У вас заусёды "хопiць". Усё: "Хопiць ды хопiць!"...

К столу подходит писатель со смуглой кожей и рыжими волосами. Идя, он оглядывается по сторонам, словно смотрит, не следит ли кто за ним.

Оглядывающийся писатель (плохо выговаривая букву "Р"). Приветствую!

Первый писатель. И вам привет!

Оглядывающийся писатель (настороженно). Вы видели, тут одни евреи!..

Задумчивый писатель (смотрит на пришедшего. Со смешинкой в глазах). Видели...

Оглядывающийся писатель. Кругом евреи! Ну, сколько можно! Заполонили всю страну! Скоро всех белорусов вытеснят. Надо же что-нибудь предпринимать! Нельзя же просто так сидеть и смотреть, как твой народ вымирает!.. (пауза) Если бы это от меня зависило, я бы выслал из страны всех евреев! Или поднял бы для них налоги, лишил льгот и т.п. Что это получается, мы белорусы голодаем, а эти твари живут себе припеваючи! Да ещё хотят чего-то...

Второй писатель (яростно). Да расстреливать их нужно! Понаплодились тут!..

Оглядывающийся писатель. Именно, расстреливать!

Знаменитый белорусский писатель (обращается к пришедшему писателю) Не разумею, што вы маеце супраць яурэяу? Ну я яэрэй! I што?..

Оглядывающийся писатель (со злобой). Никогда бы не подумал, что буду когда-нибудь разговаривать с пархатым! Вот тебе и номер! Жиды подобрались ко мне вплотную!

Знаменитый белорусский писатель (Стучит кулаком по столу). Вы беларусы, сраныя! Чым вы лепей за мяне? За усiх яурэяу?.. Лiчыце, што сымыя разумныя? А вось вам шыш!.. (показывает фигу).

В зале появляется седая женщина, везущая коляску с Купалой. Люди, находящиеся в зале, оглядываются, тихо переговариваются между собой. Многие писатели, рядом с которыми проезжает коляска, брезгливо отходят в дальние углы. Другие, оскорблённые, выкрикивают какие-то гадости в адрес седой женщины.

Третий писатель (с любопытством). Это что за паралитик?

Знаменитый белорусский писатель (вспоминая). Зараз! Я памятаю! Зараз...

Жена второго писателя (смеясь). Вот, кто положил конец вашей беседе Купала! (третьему писателю) Его зовут Янка Купала. Он поэт...

Третий писатель. Какой это поэт? Это настоящий паралитик! Вы посмотрите на него!.. Он же, наверняка, ни одним членом пошевелить не может!

Жена второго писателя. Ну и что? Зато у него чистейшая душа...Купала, поистине, великий поэт. Просто, вы его стихов не читали... Ведь когда-то он был здоровым...

Третий писатель (смеётся). У паралитиков нет души!.. Я сейчас...

Подходит к женщине с коляской. Долго смотрит на женщину и ещё дольше на Купалу.

Третий писатель (обращается к женщине). Это и есть тот самый Купала?.. (женщина молчит) Да, это он. (хватается за голову) Как я мог сомневаться! Это тот самый Купала!.. (протягивает Янке руку. Тот никак не реагирует) Великий поэт игнорирует остальных творцов? Не нужно, я ведь тоже не абы какой писатель!..

Седая женщина (обиженно). Оставьте свои кривляния! Пусть он вас не сл... (замолкает).

Третий писатель. Что? Не слышит, вы хотели сказать? А разве творец может не слышать? А?.. (пытается поднять Купалу).

Седая женщина (бьёт его по спине). Что вы делаете?! Оставьте его!.. В покое!..

Писатель толкает женщину. Та подает и теряет сознание... Писатель рукой смахивает все тарелки с ближнего стола. Возвращается к коляске. Поднимает поэта. С некоторым трудом, на своём горбу, тащит Купалу к столу. Опрокидывает тело на стол. Зал взрывается аплодисментами и смехом.

Третий писатель (смеясь). Ну что, поэт, говорят, твоя душа самая чистая! Но, сказать честно, я, вообще, никакой души не вижу... Такая чистая, что её и не заметить?.. (поднимает с пола острый нож) Ну... Знаешь, душа должна быть сразу заметна! На то она и душа! (оборачивается к ликующим литераторам. Властным жестом заставляет людей встать со стульев).

Литераторы (хором). На то она и душа!..

Третий писатель (вспарывает Янке брюшину). Где же твоя душа?.. Я был прав, нет её у тебя...

Литераторы (хором). Нет!..

Третий писатель. А разве поэт может быть без души? Разве бывают такие поэты?..

Литераторы (хором). Ты не поэт! Ты не человек!

Третий писатель. Ты не поэт! Ты не человек!

В зале погасает свет.

Акт 8

Полный мрак на пять минут окутал сцену. Слышны взрывы, выстрелы, крики, плач... Включается свет. Сцена усеяна осколками от стекла... Купала неподвижно лежит на боку. Глаза его открыты.

Появляются солдаты. Они ведут арестованных... Солдаты выстраивают пленных в колонну... Арестованные прячут от зрителей свои глаза, словно стыдятся чего-то. Далее следует автоматная очередь - и вот безжизненные тела ковром выстилают пол сцены. Гаснет свет...

Акт 9

Купала по-прежнему лежит на боку. Он шепчет что-то, но что именно никто не слышит...

Занавес.

Название книги

Я

Тисецкий Григорий

Содержание