Архангелы, или еще кто там распоряжается в небесной канцелярии, наверно, удивились, ведь ни одного даже самого захудалого облачка не было запланировано с утра над землями Воронежа, Орла и Курска, однако люди распорядились по-своему: целый день то раскатистыми тяжкими вздохами, то сплошным утробным гудом гремели громы, стонало и знобяще ныло искромсанное железо, бушевали в полях огненные смерчи, метались великие и поменьше плазменные всплески трассирующих молний, и гасло солнце в черном смраде дымовой облачности на огромных пространствах.
Терпкий запах полыни и сладковато-тошнотная пороховая гарь густо настояли полуденный зной. После, казалось, бесконечной и вдруг оборвавшейся сумасшедшей дуэли Ивану Разгонову померещилось, что в мире ничего уже больше не осталось, кроме стреляных дымящихся гильз да земли, обоженной солнцем и прожаренной до бесплодия взрывами.
… Батарея удерживала высоту, закрывая узкий перешеек с дорогой между болотом и лесом. По этой узкой горловине измотанные вконец подразделения прикрытия выскользнули ночью из жесткой подковы наседающих с трех сторон гитлеровцев и отошли на рубеж обороны стрелковой дивизии.
Начальник штаба артиллерийской бригады подполковник Грачев позвонил Разгонову на рассвете.
– Любой ценой, капитан, держи высоту до полудня. – Потом тихо и почему-то виноватым голосом добавил: – Последний рубеж сдаем, Иван Степанович. Наотступались уже, хватит… Ты меня понял?
А как не понять. И приказ батарея выполнила. Да вот только цена оказалась слишком большой…
Хотя и не ждал легкого исхода капитан Разгонов, но смутную надежду таил, что именно на этом участке будет спокойнее. Не таким уж и танкоопасным направлением казался этот узенький, в пыль разбитый солдатскими сапогами проселок. Накануне до полуночи гремело слева за болотом и справа за лесом, а здесь стояла обычная тишина пробуждения нового дня, скупо блистала роса на низкорослых, иссушенных зноем травах, из лесу доносились легкие голоса птиц.
Когда уходили последние пехотинцы, пожилой старшина сказал, что передовые немецкие танки остановились за болотом, видимо, и лес уже занят. Чтобы как-то подбодрить капитана, он похвалил его новенькие, на резиновом ходу скорострельные пушки, мол, уже видел их в работе, даже «тигра» насквозь прошивают…
«Эх, пехота!»
Вместе с восходящим солнцем немцы открыли неприцельный огонь из пушек и минометов.
Танки показались неожиданно и не из леса, откуда по всей логике должны были идти, а нахально – по узкой проселочной дороге, шедшей по самой кромке болота к подножию высоты, на которой находился сам комбат с двумя орудиями. Остальные расчеты занимали позиции правее: у моста взвод Коршунова, а дальше, за маленькой речушкой, как раз напротив леса, откуда на ровное поле и ждали выхода танков, стоял взвод Али Магомедова.
Рассчитывая оказаться в тылу наступающих, капитан Разгонов теперь рискованно выжидал, попрут ли танки прямо на него в походной колонне или же, выходя из лесу горловиной, начнут разворачиваться фронтом, обтекая высоту, подставляя бока взводу Коршунова и захвостья орудиям засады.
С каждой минутой нарастал лязг гусениц и рев мощных двигателей. Не смолкали глухие, ахающие удары в тылу батареи, куда противник перенес огонь минометов. Кошмарная, но понятная артиллеристу музыка. И вдруг слух резанули посторонние ноты, словно начали лопаться натянутые до предела струны.
Это умирали кони.
Среди черно-красных фонтанов метался на низкорослом гривастом коньке командир взвода конной тяги старшина Михаил Винокуров. Он пытался вывести лошадей из оврага, поросшего кустами молодого ивняка. Но животные обезумели: рвали недоуздки из рук ездовых, ломали в постромках и орудийных передках ноги, барахтались в вывороченных с корнями кустах, опрокидывались в воронки. Горячими шмелями осколки вонзались в живые тела, и сразу взлетали или предсмертный храп, или тонкое с болью ржание. Животные – не люди, молча умирать не умели.
Первым погиб взвод Винокурова. А мины все еще рвались. И вот тогда, словно уже из небытия, взвился гривастый конек под командиром.
Капитан Разгонов увидел, как всадник с зажатой в правой руке связкой гранат выскочил из дымной полосы обстрела, перемахнул позицию батареи и понесся пыльной дорогой, огибая высоту.
– Мишка! – закричал пожилой наводчик Федот Гаврилов. – Сдохнешь, дура…
– А-а… Ма-а… – пробилось из гула и лязга уже почти от самого болота.
Понял Иван Разгонов Мишу Винокурова, своего земляка, бывшего бригадира из соседней деревни Гренадеры, с которым они уже два года воевали вместе. Миша кинулся один на танки не просто с отчаяния или мести за солдат своих, он боялся и за командира: если танки не повернут, то ни Коршунов, ни Магомедов не помогут капитану, и сами окажутся под ударом с фланга. А Иван Степанович молчит, он должен молчать, он не имеет право обнаружить себя до начала боя и откроет огонь последним. Так было задумано с вечера. С этим расчетом они и занимали ночью позиции у моста через безымянную речушку.
Всадник на коне выскочил из ложбинки так неожиданно, что механик-водитель головного танка, наверное, удивился, слишком поздно заметив в узком визире летящую встречь лошадь, и не успел сделать нужного доворота. Танк кособоко заелозил правой гусеницей, обрушивая ненадежную и обманчивую твердь узкой дороги в жирное месиво болотной топи, накренился и медленно, с ленцой, завалился на бок, подставляя солнцу чумазое брюхо.
Миша проскочил его, но в тот же миг хлестко лупанули очереди крупнокалиберных пулеметов. Смертельно раненный конь дико шарахнулся и боком, с маху, ударился о второй танк. Старшина, вылетая из седла и падая грудью на башню, успел кинуть связку гранат в моторную часть.
Танк вспыхнул чадящим костром, развернулся поперек дороги и замер, выставив напоказ черно-белый крест на башне, залитый кровью старшины Винокурова.
– Спасибо, земеля… – опуская бинокль и с трудом разжимая побелевшие губы, прохрипел капитан. Потом он схватил трубку полевого телефона и вызвал второго взводного: – Коршунов! Ты еще живой, Коршунов? А, черт!
Из-за грохота, лязга гусениц и рева моторов слышимость была как в кузнечном цеху, где бьют сразу десятки молотов.
– Да жив я… – наконец услышал капитан спокойный голос лейтенанта.
– А какого хрена молчишь?
– Присыпало малость… Вижу танки. Начинать?
– Я тебе начну! Отшибло память, что ли? До времени не высовывайся! Понял? Сейчас они будут разворачиваться. Не лайся, мне виднее отсюда. Ты пропускай их… Пропускай, говорю, как договорились! Пусть идут на Магомедова.
– Понятно, капитан. Как сам-то?
– А… Винокуров погиб.
– Так это он головных-то уделал?
– Ну… Держись, лейтенант. Теперь нам отступать совсем несподручно.
– Понятно…
Иван бросил трубку и крутнул головой. До чего этот Коршунов понятливый. Под Сталинградом один остался возле орудия и получил приказ вот так же держаться. И держался, без орудийной прислуги сам еще подбил два легких танка и готов был броситься с гранатами, когда кончились снаряды, да вовремя тогда помогли.
Обходя горящий танк, колонна начала уступом разворачиваться, минуя высоту и выходя на ровное поле. Из лесу показались две пятнистые глыбы тяжелых «фердинандов», они пропускали вперед танки, длинные стволы мощных пушек выжидательно направились в сторону моста.
Вызывал Магомедов.
– Слушаю тебя, Али!
– Почему не работаешь, капитан? Почему молчит Коршунов? Что с Коршуновым случилось, а? У него ж танки под носом. Капитан, ты меня слышишь?
– Слышу, Али! Ты самоходки видишь?
– Вах! Какие самоходки?! Тут «тигры» прут! Почему ты их выпустил, капитан?
– Утяни поджилки, Магомедов! Все идет по плану. Ты первый начинаешь, понял? Подпускай на двести метров, не раньше.
– Тебя контузило, капитан, да? Они ж раздавят Коршунова.
– Не твоя забота! Приказываю: подпускай на двести метров! Не раньше! Все!
Тут же вызвал Коршунова.
– Коршунов! Ты самоходки видишь?
– Вижу, – спокойно ответил взводный. – Красавицы… На меня свои клювы наставили.
– Молодец, Коршунов! Молодец, говорю, что не обнаружил себя. Сейчас головные мимо тебя попрут. Во-во. Под дышла их… Но жди, когда Али начнет. Раньше не высовывайся. А «фердинанды» – моя забота. Все!
Да, теперь все. На скулах капитана заиграли желваки. Он представил, как смотрят сейчас батарейцы Коршунова на лавину стальных черепах, доступных уже не только орудийному огню, но и простому стрелковому оружию. Такой выдержки у солдат не было в начале войны.
Часами, а то и днями охотник идет по следу крупного дверя, и часто бывает, что зверь, сделав круг, сам идет за охотником. Иван Разгонов никогда не был большим охотником, но он был сыном охотника, да и война кое-чему научила, особенно в боях за Сталинград. Сегодня всю ночь батарейцы не спали: вгрызались в сухую землю, маскировали позиции, готовились вот к этой первой атаке. От нее все и пойдет, кто кого.
Вот и последние танки, разворачиваясь, уходили от высоты.
Кроме головных, уже «списанных» «тигров», среди вышедших из горловины были еще две тяжелые машины. А всего капитан насчитал до тридцати танков.
«Фердинанды», чуть высунувшись из лесу, ждали первых выстрелов батареи, чтобы прицельным огнем подавить орудия. Они знали, что делают. Но не знали, что сами подставили бока орудиям засады.
– Ждите! Ждите, сволочи… Счас вы у меня дождетесь, – усмехнулся капитан и, повернувшись к расчетам, крикнул: – Орудия! К бою! Первое – по левому! Второе – по правому! Бронебойным!
Он поднял руку и впился взглядом в затылок наводчика Гаврилова. Гаврилов может. Может с первого выстрела накрыть цель и за пятьсот метров. Гаврилов – лучший наводчик на батарее. Постарайся, Гаврилов!
Хлопнул залп с позиции лейтенанта Магомедова.
И комбат, рубанув воздух рукою, прокричал осипшим вдруг до срыва голосом:
– Огонь!
Он слышал, что начали работать все орудия Коршунова и Магомедова, но для него сейчас были важны самоходки, их «самочувствие».
– Огонь!
Сначала одна самоходка окуталась дымом, с разбитой гусеницей дергалась влево-вправо, как наседка на гнезде, неуклюже пытаясь направить ствол пушки в сторону высоты. Но после третьего залпа и над ней вскинулся черный с красным внутри шар всполоха, поднимая над лесом очередные души Богу или дьяволу.
А над полем все гремело: били танки, били по ним батарейцы, один «тигр» почему-то медленно, как слепой, пятился к лесу, напротив моста горели четыре легкие машины, подставившие свои бока под первые залпы Коршунова.
Задумка комбата удалась. Наступающие попали в ловушку: в лоб били орудия Али Магомедова, с фланга от моста работали пушки Коршунова, а с высоты в захвостья танков открыли огонь еще два орудия. Тут завертишься, как черт на сковородке.
Более часа длилась эта первая схватка.
Встающее солнце выхватывало лишь пятна обозримой земли, и в этих просветах то появлялись, то исчезали маневрирующие танки. Но и в дыму, казалось, их видят батарейцы и бьют со всех четырех сторон.
Не выдержали.
Отошли.
Укрылись в лесу.
Потом была отбита еще одна атака, в которой батарея понесла самые тяжелые потери.
И вот только что стихла последняя дуэль. Все поле между лесом, речкой и высотой дымилось. Горело железо, и земля горела, а на позициях батареи осталось одно исправное орудие, и артиллеристов в живых только трое: раненый наводчик Федот Гаврилов, санинструктор Катя Санчева и командир батареи Иван Разгонов. Комбат оглядел поле боя, сосчитал склоненные к западу шлейфы кострищ и отдал приказ отходить.
– Товарищ капитан, еще пять минут, – попросила Санчева. – Надо Гаврилова срочно перевязать.
– Действуйте.
Капитан опустился на пустой снарядный ящик, привалившись боком к стенке окопа. Он мучительно улыбался сухими шершавыми губами, слыша, как в пяти метрах от него наводчик Гаврилов спорит с Катей и отказывается снимать портки.
– Не повезло тебе, Гаврилов. Другим так непременно в лоб или в грудь, а тебе в самое неудобное место угораздило…
– Так точно, товарищ капитан, не повезло. За всю войну ни одной царапины, а тут сразу такой конфуз. Слышь, Катя…
– Ничего я не слышу, Гаврилов. Снимайте штаны.
– Подожди, дочка. Товарищ капитан, слышите, «кукурузник» стрекочет? Не иначе начштаба Грачев за нами летит.
Мотоциклетно треща мотором, маленький По-2 вынырнул, казалось, прямо из болота, сделал круг над полем, его тень скользнула по-над лесом, дорогой, речкой, и самолет так же мгновенно исчез, как и появился.
Капитан раскрыл планшет, чтобы записать расход снарядов и состояние боевой части. Привычно отметил время: «четырнадцать часов семь минут».
Приказ выполнен.
«Остались втроем…» – вместо расчетов записал Разгонов. Лицо его передернула судорога. В сознание вдруг стремительно ринулись, как в старом кино, немые кадры сегодняшнего боя.
Вот летит на гривастом коньке Миша Винокуров.
Встали перед прорвавшимся танком с гранатами в руках братья Карасевы из Подмосковья.
Лежат у своих орудий батарейцы лейтенанта Магомедова, а сам Али с пулеметом в обнимку у последнего подбитого им танка, и лежат в полукруге веером от него трупы в черных комбинезонах.
Почти с двадцати метров уложил снаряд под брюхо танку лейтенант Коршунов, но в тот же миг плюнул снарядом и танк – издыхающая змея жалит смертельно.
К последней адской дуэли, самой непонятной для гитлеровцев, остались трое. Втроем они и отбили атаку.
Со второго орудия вели огонь наводчик Федот Гаврилов и санинструктор Катя Санчева. За первым орудием стоял сам комбат. Теперь они уже не выпускали танки ни из горловины, ни из лесу – били сразу по одной цели залпом из двух пушек как заведенные и заговоренные. Капитан, пьяный от усталости и пекла, забывший все, кроме нескольких механических движений: досыл снаряда, замок, выстрел; Катя Санчева, с короткой прической похожая на кавказского пастушка, так сноровисто и точно работала возле орудия, что было непонятно, кто же она по военной профессии; Гаврилов, волгарь, учитель из башкирской деревни, исполнительный и толковый солдат, лучший наводчик, каких только знал капитан, работал без суеты, по-домашнему обстоятельно, но именно от Гаврилова больше всех и доставалось тому, кто попадал в визир его прицела. Но Федот понятно – бывший математик, опытный солдат, а вот Санчева удивила капитана. Полгода она уже на батарее, а он как-то несерьезно к ней относился, вернее, слишком серьезно и считал, что война – дело не женское. А тут получилось – без Кати они бы последнюю атаку не отбили.
– Как дела с перевязкой, Катюша?
– Заканчиваю, товарищ капитан.
Бризантный снаряд разорвался в десяти метрах от траншеи. «Ну, опять начали выковыривать, – уже совсем безразлично отметил капитан. – Теперь-то уж наверняка доконают…»
В наступившую на миг тишину впечатались дальние звуки: слева на болоте треснуло сухое дерево, возле опушки леса скрижанула по камню саперная лопатка, с подбитого еще два часа назад танка упал мертвый гитлеровец и как живой крякнул.
Сразу же за теми мгновениями все исчезло в гулком реве. Десятки мин и снарядов вспороли уставшую землю, вздыбили ее, пронизывая рваными кусками железа и прожаривая до хруста.
Прямо перед окопом сухо шваркнула мина. Зримо приподнялся и надвинулся бруствер, а уж потом где-то над головой приглушенно охнул упругий взрыв, вышибая сознание.
Не сразу очнулся комбат, заживо погребенный в горячей земле. Ноющая боль скручивала суставы, и ломило в ушах. От душной темноты и тяжести, что давила на плечи, мутило и выворачивало желудок. Гулко стонала и вздрагивала земля, словно кто-то гигантским цепом молотил ее вдоль и поперек.
Рыба глохнет в воде и всплывает брюхом вверх, если глушат ее болотом или полой пешней. А человеку, заживо погребенному, чтобы не оглохнуть совсем и не задохнуться, надо собрать в комок нервы, тело напрячь пружиной и вырваться из могилы в дневной ад.
Косо летящее с полудня солнце ударило в глаза вместе с тишиной. Неужели закончился обстрел? А может быть, капитан совершенно оглох и никогда уж больше ничего не услышит? Тогда почему не стонет земля и не бьют по лицу хлесткие волны взрывов?
– Товарищ капитан! Справа два танка! – это кричала Катя и трясла за плечи Разгонова, протирающего от пыли глаза.
Значит, не оглох он. Значит, жива еще батарея. Значит, надо еще воевать.
– Гаврилов, к орудию!
– Убит Гаврилов…
Иван метнулся к пушке. В сознании мгновенно отпечаталось, как сидел в окопе Гаврилов – он походил на уставшую крестьянку, кормящую ребенка, так он нежно прижимал к груди бронебойный снаряд.
Орудие завалилось колесом в воронку. Капитан ухватился за сцеп, приподнял, и поплыли радужные искры перед глазами, но развернул-таки пушку.
А Катя уже стояла рядом и подавала снаряд.
Два легких танка на большой скорости обходили высоту. «Цель для новичков», – подумал капитан и сделал выстрел. Снаряд прошил танкетку насквозь, и она неслась еще по инерции, поднимая пыль и окутываясь ядовитым желтым дымом.
Второй танк, не снижая скорости, сделал доворот и помчался к пушке, ведя огонь из пулемета.
Не успел капитан дослать очередной снаряд – уткнулся в щиток и стал медленно оседать, сдирая ногтями краску с металла. Катя подхватила командира, стащила его в окоп, когда рев мотора и знобящий лязг гусениц были уже в десяти шагах. Девушка упала сверху на капитана, прикрывая его своим телом.
Танк остановился над окопом, словно осматриваясь в удивлении, что же это за такая неприступная высота и что за упрямые люди здесь были. Для пущей верности, чтобы вообще стереть все, танк крутнулся на месте, вминая в рыхлую землю последних защитников высоты, заутюживая живую память.
Танк веселился на отвоеванной высоте, елозил по завалившимся окопам и ходам сообщения, вминая в пыль останки покалеченных пушек, мертвых батарейцев, горящую снарядную укупорку. Гусеницы проворно сновали по высоте, пока не натолкнулись на последний горящий ящик со снарядами. Грохнули всполохи двойного взрыва – под танком и внутри его. Подобно неуклюжей черепахе, он чуть подскочил одним боком, а башня его отлетела метров на двадцать и завертелась волчком в пыли.
И снова могильная тишина. Второй раз за этот безумный день. Второй раз хоронит солдат земля. Или спасает, прикрывая от огня и железа…
…А девушку ту звали Красимирой. Она вместе с отцом – болгарским коминтерновцем – ушла в сорок первом добровольцем в Красную армию. Зимой попала санинструктором на батарею Разгонова.
Как и в других частях, на батарее Красимиру называли по-русски: Катей, Катенькой, Катюшей. Все, кроме капитана. Он придерживался только официального слога, для него она была санинструктор Санчева. И потому Катя побаивалась комбата, старалась лишний раз не попадаться ему на глаза, хотя ее почему-то всегда тянуло к этому зеленоглазому строгому человеку с вьющимися темно-русыми волосами.
И вот остались они вдвоем из всей батареи.
Катя не думала, что шальной осколок может остановить ее жизнь, у нее просто не хватало сегодня времени на раздумья. С самого утра шел непрерывный бой. И падали один за другим батарейцы. Раненые не отходили от орудий. И если люди падали, то падали замертво.
Сначала Катя подносила снаряды, потом сменила заряжающего. У нее не было страха до той самой минуты, когда увидела она темное пятно на плече капитана, и как он стал неловко валиться на щиток орудия. Первый раз у нее остановилось сердце от страха перед надвигающимся танком, от собственного бессилия преградить ему дорогу, от перехватывающей дыхание жалости к своему командиру.
Вместе с испугом всплыло удивление. Раньше девушка не представляла, что земля окажется такой тяжелой и горячей. Сразу нечем стало дышать. Девушка попыталась приподнять спиной навалившуюся землю, но тут застонал командир. Это она оперлась о его раненое плечо. Да и не по силам ей одной разорвать утрамбованную сталью земляную крышу. Она враз все это поняла. А поняв, горько заплакала.
Совсем не слышно дыхания капитана. Но он продолжал, хоть и в беспамятстве, помаленьку жить. Катя чувствовала своим телом его живое тепло, от гимнастерки пахло гарью и терпким соленым потом, какой бывает только у живых и любящих работу мужчин.
Через несколько минут после их захоронения грохнул взрыв, подорвав железного могильщика. Раскололась стенка окопа, в трещину брызнула струя свежего воздуха.
Какая-то нечеловеческая сила вдруг вернулась к Ивану Разгонову. Может быть, то внезапная боль в ушах или контузия ударила по нервам, возвращая к жизни. Он рванулся с такой силой, что приподнял и Катю, и всю навалившуюся на них землю. Встал на твердых ногах. Удивленно и неузнаваемо осмотрел бывшую позицию батареи, всю в глинисто-рыжых полосатых стежках, простроченных траками гусениц.
Как-то беззащитно и по-мальчишески виновато улыбнулся капитан и, не оглядываясь, спустился к речке. Упал в теплую воду, жадно напился и сел на перекинутое с бережка на бережок бревно, все так же виновато озираясь по сторонам.
Тихо подошла Катя. Она ужаснулась безумному и отрешенному взгляду Ивана Разгонова, его сбитым и совершенно побелевшим за день волосам.
Глядя поверх Кати, комбат строго спросил:
– Гаврилов? Ты почему ходишь по земле, раз все мы убиты и захоронены на высоте?
– Я не Гаврилов. Я Катя.
– Катя? – лицо капитана не изменилось, но в голосе сникла командирская строгость. – Разве и ты воюешь? А на кого оставила сына?
– Я не та Катя. Я санинструктор Санчева… А вы сильно контужены, товарищ капитан. И ранены в плечо. Давайте сделаем перевязку.
Из боевого донесения в штаб Центрального фронта 5 июля 1943 года:
«…Бригада вела бой с 300 танками противника… Первый удар приняла на себя батарея капитана И. С. Разгонова, которая за один день уничтожила 19 танков противника. Все воины героически погибли в бою, но врага не пропустили».