Берлин / Моабит, ноябрь 2005 года

Вот уже шесть лет он жил в Моабите. Задний двор, первый этаж, тридцать восемь квадратных метров. Он делил свое обиталище с кучей рыжих и черных тараканов, а также крыс, которые пожирали его кухонные отбросы, а в остальном вели себя крайне сдержанно, очевидно, не будучи заинтересованными ставить под угрозу столь удобное содружество. Лишь ночью он время от времени слышал, как пищали крысы, набрасываясь на еду и ссорясь между собой. Он слушал этот писк с удовольствием, воспринимая его как утешение, что он, по крайней мере, не один.

С тех пор как он жил в Моабите, он еще ни разу не убирал в квартире, не наводил там порядок, не выбрасывал прочитанные газеты, не бросал пустые пивные бутылки в контейнер и не относил в мусорный ящик старые упаковки из-под пиццы. За это время хаос вышел из-под контроля, в буквальном смысле слова накопился выше головы, и он уже ничего не мог в этом изменить. Слой, состоящий из мусора и его вещей, устилал пол квартиры, достигая полуметровой толщины, и он мог лишь попытаться хотя бы запомнить места, где были зарыты самые важные вещи.

У него была крыша над головой. Не более того. И иногда этой мысли было достаточно, чтобы почувствовать легкое подобие удовлетворения.

Когда он выходил из дому, то приветливо здоровался со всеми, и с ним тоже приветливо здоровались. Но он ни с кем не разговаривал, поэтому его никто не знал. Никто ничего не знал о его прошлом, о его судьбе. Он был спокойным, приятным квартиросъемщиком с редкими седыми волосами. Он выглядел как семидесятилетний старик, хотя на самом деле ему было всего пятьдесят четыре года. В доме его уважали, потому что он не устраивал пьянок, не слушал громкую музыку и не забивал мусором контейнеры.

Он тщательно следил за тем, чтобы гардины на его окнах были всегда закрыты. Никто не должен был видеть, куда девался мусор, от которого он избавлял сообщество жильцов.

Если он и любил что-нибудь на этом свете по-настоящему, то только свою работу. Уже три года он работал уборщиком в ландгерихте, в суде земли, и был самым чистоплотным, самым приличным, самым основательным и самым надежным среди своих коллег.

Он любил ходить через высокий вестибюль, в котором всегда царила приятная прохлада, он наслаждался звуком своих шагов ранним утром, когда кроме уборщиков в суде никого не было. Огромное помещение с высокими колоннами, галерея, где у него кружилась голова, когда он смотрел вниз, на вход, широкая лестница с необычно низкими ступеньками, по которой можно было подниматься бегом… У него было чувство, что ему позволено работать в священном месте, и это давало ощущение свободы.

Он любил длинные коридоры, полы которых пахли воском и на которых при каждом шаге попискивали резиновые подошвы его обуви. Он не мог себе представить более прекрасной работы, чем водить влажной тряпкой по отполированным до блеска столам в залах заседаний, и для него настоящим счастьем было все же где-то найти пыльный угол. Он тщательно контролировал каждое сиденье, каждый пульт и добросовестно сдавал вахтеру каждый забытый документ, каждую шариковую ручку, каждую зажигалку, даже бумажные носовые платки и наполовину пустые пачки сигарет.

И пока он был в суде и буквально впитывал в себя запах моющих средств, он забывал свою вонючую, забитую мусором квартиру, в которой ему было нечем заняться, кроме как дремать и ждать следующего рабочего дня.

Он называл себя Питом. На Пита всегда можно было положиться на все сто процентов. Он был хорошим приятелем, однако никогда не ходил с коллегами пропустить по рюмочке после работы. И никто из его коллег в суде не знал, где он живет. И никто не имел ни малейшего представления о том, кем он был в действительности.

Этим утром все было иначе. Крысы испуганно разбежались и попрятались за горой подушек, когда он в четыре часа утра скатился с кушетки, чтобы не торопясь найти свою белую рубашку. Он точно знал, что у него есть еще одна, ни разу не надетая и в пластиковой упаковке. Это был рождественский подарок его жены, умершей восемнадцать лет назад. Его фигура вряд ли изменилась, скорее он даже похудел с тех пор, как стал пить меньше пива, потому что на много у него просто не хватало денег. Все эти годы у него не было повода надеть белую рубашку, но сегодня он должен быть в ней. Непременно.

Он нашел ее в половине шестого в самом низу стеллажа, верхние ячейки которого уже давно были сломаны. Было сложно и трудно разбирать стеллаж, чтобы добраться до самого низа, и это увеличило высоту мусора почти на метр, но все же это ему удалось.

Когда он надел новую, с иголочки рубашку, то почувствовал, как в нем поднимается энергия, которая, словно теплая река, вливается в его усталое тело. Такого окрыляющего чувства у него не было уже много лет.

Он едва мог дождаться, когда уже можно будет идти на работу. Если все пойдет хорошо, то сегодняшний день — самый важный в его полной лишений жизни.

Уголовный суд

Марайке била нервная дрожь в первый день судебного процесса против Альфреда Фишера, урожденного Хайнриха, он же Энрико Пескаторе, убийцы ее приемного сына Яна. Ян после спасения из замурованного дома не вышел из комы и пять дней спустя умер в больнице Монтеварки.

Марайке пыталась заглушить боль работой и помогала, как только могла, в расследованиях, которые вели ее итальянские коллеги. В Каза Ласконе, а также в Ла Роччиа были вскрыты бассейны и найдены трупы Филиппо и Марко.

Во всех семи случаях убийств было проведено сравнение следов ДНК с ДНК Энрико, известного также как Альфред Фишер. Сомнений в том, что он был убийцей детей, больше не оставалось. Была доказана также принадлежность зубов всех жертв.

В то время как Марайке изо всех сил работала над процессом, Беттина впала в глубокую депрессию, глушила отчаяние все более сильными медикаментами и уже несколько месяцев была нетрудоспособной. И хотя она вместе с Марайке должна была свидетельствовать перед судом, ее психическое состояние было настолько нестабильным, что ее присутствие на процессе стало невозможным.

Марайке много раз в день звонила ей, постоянно живя в страхе, что Беттина когда-нибудь поддастся внутреннему давлению и совершит что-то необдуманное.

В это утро, за несколько минут до начала процесса, Марайке ходила взад-вперед по коридору суда, крепко прижимая мобильный телефон к уху и пытаясь подбодрить подругу. Альфред получит заслуженную кару, объясняла она в тысячный раз, это совершенно точно. Цепочка доказательств была без единого изъяна, Альфред признался в содеянном, хотя и не испытывал ни малейшего раскаяния. Хотя наказание Альфреда не вернет к жизни никого из детей, но, по крайней мере, можно быть уверенным, что он больше не причинит вреда ни одному ребенку.

До открытия зала оставалось еще двадцать минут. Но уже сейчас все больше и больше людей собиралось в коридоре и ожидало перед пока еще закрытой дверью.

Поэтому Марайке не обратила особого внимания на уборщика в зеленом халате, который, опустив голову, медленными привычными движениями водил шваброй по покрытому линолеумом полу. Правда, в какой-то момент она задала себе вопрос, не глупо ли вытирать пол в то время, когда столько людей ходит по коридору, но сразу же отбросила эту мысль.

Пит посмотрел на часы. Он убрал принадлежности уборщика в маленькое, предусмотренное для этого помещение, снял халат и пошел к входной двери в зал судебных заседаний.

Перед дверью стоял охранник из службы безопасности Кобер, которого Пит знал уже несколько лет. Пит приветливо поздоровался с ним.

— Что это с тобой? — спросил Кобер, намекая на необычный, праздничный вид Пита. — У тебя что, день рождения?

— Не-е, — улыбнулся Пит. — Просто я закончил работу, а это дело заинтересовало меня. Не могу же я сесть там в халате.

— Что правда, то правда, — сказал Кобер. — Но потерпи еще немного. Десять минут, и я открою зал.

Постепенно перед залом собрались представители прессы и телевидения. Анна Голомбек, отец Даниэля Долля и комиссар Карстен Швирс давали короткие интервью для телеканалов SAT1 и RTL, лишь Марайке незаметно для прессы удалилась в конец коридора, чтобы без помех говорить по телефону с Беттиной, которая не переставала плакать.

Через несколько минут Кобер открыл зал. Пит был первым, кого охранники обыскали и проверили на металлоискателе. Потом он вошел в зал и сел с правой стороны у окна, прямо возле батареи и огнетушителя.

Марайке закончила безуспешный телефонный разговор, потому что Беттина все еще плакала, и одной из последних вошла в зал. Она заняла место в правой стороне зала, рядом с адвокатом Мертенсом, который отвечал за дополнительные иски по делам, возбужденным прокурором.

Зал судебных заседаний 17А

Марайке коротко кивнула Анне Голомбек, которая уже заняла свое место. Анна тоже выступала с дополнительным иском и сидела чуть дальше. Контакт между Марайке и Анной за прошедшие три месяца не оборвался. Анна вернулась к мужу в Шлезвиг-Гольштейн и уже давно пыталась продать Валле Коронату. Но даже такому ловкому маклеру, как Каю, пока что это не удалось — слишком свежими были воспоминания о случившемся. Никто не хотел покупать дом, в котором был убит ребенок. Марайке знала, что Анна снова беременна и рада будущему ребенку.

Когда ввели обвиняемого, в зале стало тихо. Альфред шел с высоко поднятой головой. Он не пытался прятать лицо, наоборот — заметно наслаждался вниманием к своей особе. Но вид у него был бледный. Из-за длительного пребывания в следственной тюрьме он потерял здоровый коричневый загар и выглядел старше своих лет. Лишь его самоуверенность казалась несгибаемой.

Когда были выяснены его личные данные и прокурор начал зачитывать длинное, на нескольких страницах обвинение, Альфред расслабленно откинулся на своем стуле.

Марайке не отрываясь смотрела в его холодные голубые глаза и даже выдержала, когда он ответил на ее взгляд самодовольной улыбкой. Этот процесс и осуждение серийного убийцы могли бы стать самым большим триумфом всей ее карьеры в качестве комиссара полиции, но сейчас перед судом говорилось о ее самом большом личном поражении. В конечном итоге победителем стал он, убив и ее сына.

В последнем ряду для зрителей сидела Карла. На ней была широкая шерстяная накидка, и она, кроме того, прикрывала лицо шерстяным шарфом, так что были видны лишь глаза. Никто в суде с ней не разговаривал, и она была уверена, что Альфред даже не подозревает, что она здесь.

Она знала, что то, что говорит прокурор, правда, но тем не менее не могла поверить в это. Когда-то он был ее Альфредом, ради которого она оставила все и с которым прожила четырнадцать лет. Мужчина с ласковым голосом, который любил природу, который мог радоваться тому, как светятся светлячки и часами смотреть в небо, узнавая в меняющихся грудах облаков всякие фигуры, который выдумывал разные истории…

Марайке с трудом слушала, когда зачитывали обвинение. Она знала все подробности, в ее воображении сотни раз повторялись страдания детей и страшная смерть Яна, и она старалась не прислушиваться, а думать о чем-нибудь другом. Если ей придется еще раз пережить все по минутам, то она не дотянет до конца процесса.

Она окинула взглядом зал для зрителей. Многие лица были ей знакомы. Отец Даниэля Долля казался в высшей степени сосредоточенным, он избегал смотреть на Альфреда и читал какой-то акт. Лицо Анны было непроницаемым. Она не удостоила Альфреда ни одним взглядом и лишь время от времени крутила обручальное кольцо на пальце правой руки. Здесь были и родители Флориана Гартвига, которые все время держались за руки.

Рядом с батареей отопления сидел человек, который показался ей знакомым, но она при всем желании не могла вспомнить, откуда его знает. Он закинул ногу за ногу и оперся головой на руку, поэтому она не могла рассмотреть его лица.

Марайке снова и снова посматривала на этого мужчину. Когда прокурор заговорил о Беньямине, он шевельнулся и внимательно посмотрел на обвиняемого. И в этот миг она узнала его. Это был Петер Вагнер, отец Беньямина.

Когда прокурор стал говорить о Феликсе Голомбеке, Марайке заметила, как рука Петера Вагнера скользнула за огнетушитель. Он что-то оттуда вытащил и моментально спрятал в карман пиджака. Марайке затаила дыхание. Она знала, что сейчас у Петера в кармане. Она не просто предполагала, а была в этом уверена почти на сто процентов. Но она ничего не сделала. Она осталась сидеть на месте и больше не спускала с Петера Вагнера глаз.

Петер обвел глазами зал, оценивая, действительно ли никто ничего не заметил. И на какую-то долю секунды их взгляды встретились.

Петер Вагнер узнал комиссара Марайке Косвиг. Ее пристальный взгляд нервировал его. Он подумал, не наблюдала ли она за ним все это время. Но потом на ее губах появилась какая-то тень, лишь подобие улыбки. Петер Вагнер расслабился и коротко улыбнулся в ответ. Если бы она что-то заметила, то уже давно что-нибудь предприняла.

Петер Вагнер снова сосредоточился на Альфреде.

Он подождал еще две минуты. Потом встал и пошел к выходу. У Марайке на лбу выступил холодный пот. Петер проходил недалеко, почти рядом с ней. Было очень легко предотвратить то, что он намеревался сделать. На сотую долю секунды она даже подумала об этом…

Петер Вагнер прошел мимо скамьи подсудимых, потом повернулся. В руке у него был пистолет. Он сделал два шага к Альфреду и, пока целился, смотрел в его прозрачные как стекло, бледно-голубые глаза, которые не хотели верить тому, что видели.

Он попал Альфреду точно в середину лба.