Начальник полиции Берлина

Сообщение для прессы

Берлин, Шарлоттенбург, 21.06.1998 г.

В четверг после полудня, в пятнадцать часов сорок восемь минут, на перекрестке Бляйбтройштрассе и Кантштрассе произошло тяжелое дорожно-транспортное происшествие. Черный «гольф» проигнорировал красный сигнал светофора и, значительно превысив скорость, въехал на перекресток. Водитель попытался уйти от столкновения с приближавшимся с правой стороны белым микроавтобусом, не справился с управлением, машину занесло, и она сбила двадцатилетнюю женщину, стоявшую у светофора. Женщина погибла на месте происшествия от тяжелых травм головы. Виновник аварии сбежал с места происшествия, однако через несколько часов добровольно сдался полиции. Анализ крови девятнадцатилетнего водителя показал содержание алкоголя 2,8 промилле.

 

9

Суд над Тобиасом Альтманом начался в одиннадцать часов тридцать минут в зале номер восемь. Тобиас накануне тщательно подстригся и теперь сидел прямо напротив стола судьи, рядом – его адвокат Норберт Фрей. На Тобиасе был темно-синий, с иголочки, костюм, а к нему – неброский галстук бежевого цвета, и он чувствовал себя в этой одежде, которая была для него скорее маскировкой, неуютно и непривычно. Это было видно не только по его лицу, это чувствовалось даже тогда, когда люди смотрели на его спину.

За ним на скамье для публики сидел Йонатан Йессен, отец жертвы.

Яна не пошла с ним.

– Я этого не выдержу, – заявила она, – я не могу видеть этого типа! Мне кажется, я буду рыдать все время.

Итак, Йонатан сидел в зале суда один, и ему очень хотелось изрешетить спину этого молодого человека, на которую он все время смотрел, из дробовика.

Председатель суда доктор Энгельберт Кернер открыл заседание. Он выполнял все необходимые в начале процесса формальности, а его взгляд блуждал по присутствующим. В последнем ряду сидел Хеннинг Альтман, отец Тобиаса. Хеннинг, лучший друг Энгельберта уже более тридцати лет.

Сразу же после дорожно-транспортного происшествия Хеннинг позвонил ему.

– Энгельберт, – сказал он, и голос его задрожал, – мне нужна твоя помощь. Тобиас наделал глупостей. Он в пьяном виде сбил женщину, а после этого скрылся с места происшествия.

Энгельберту понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить услышанное. Затем он ответил, хотя точно не знал, удастся ли сдержать обещание:

– Все будет в порядке, Хеннинг, не беспокойся. Я сделаю все, что в моих силах.

Когда против Тобиаса Альтмана было выдвинуто обвинение, Энгельберт постарался незаметно забрать его дело себе, и это ему удалось. Никто не знал, что он и Хеннинг – близкие друзья, и пока судебный процесс находился в состоянии подготовки, они избегали любых контактов между собой.

Наконец наступил день, когда Энгельберт Кернер должен будет принять решение, которое могло изменить судьбу сына его друга.

Обвинение было зачитано, и Тобиас, отказавшись от своего права хранить молчание, рассказал все, что помнил о происшествии. Рассказывать было особенно нечего, но он правильно себя вел, признался во всем, раскаялся и, казалось, глубоко сожалел о случившемся. Тобиас выражался ясно и четко, говорил культурным языком, демонстрируя таким образом, что он из приличной семьи и получил достойное школьное образование.

«Прекрасно, – подумал Энгельберт, – для обвиняемого это лучший способ презентовать себя».

– Как могло случиться, что вы в ту субботу после обеда вели машину в нетрезвом состоянии? – спросил Энгельберт, хотя прекрасно знал ответ.

И Тобиас с готовностью рассказал свою историю.

На время отсутствия родителей он получил от них четкие инструкции: каждый день поливать цветы в саду и газон, в воскресенье проверить химический состав воды в бассейне и при необходимости добавить немножко химии, почистить скиммеры и, если нужно, убрать грязь со дна бассейна. Вечером выключать освещение в саду и опускать жалюзи на окнах, а также каждый день давать салат и свежую воду черепахе, жившей в вольере. Уходя из дому, не забывать включать сигнализацию и закрывать дверь гаража. Проверять почту и прослушивать автоответчик. Есть то, что оставлено в холодильнике, в кладовой или в погребе. Кроме того, ему дали право свободного доступа к кассе с деньгами, предназначенными для ведения домашнего хозяйства, находившимися в античном горшке для муки с золотым ободком, доставшимся от бабушки Хедвиг, который стоял на полке со специями на самом верху, на тот случай, если ему захочется заказать себе пиццу. Ни в коем случае не организовывать вечеринку и по возможности не натаскивать в дом слишком много грязи. Лучше, как всегда, снимать обувь в коридоре.

– Пожалуйста, Тоби, даже когда ты один и никто этого не видит… – сказал Хеннинг и сам себе показался страшно глупым и старомодным. – Палас бежевого цвета, это милая, но очень чувствительная вещь. Мы будем рады, если все будет в порядке, о'кей?

Тобиас послушно кивал в ответ, не выдвигал никаких возражений и без комментариев принял список заданий для домоправителя.

На прощание он обнял отца, поцеловал мать и облегченно вздохнул, когда машина родителей отбыла в направлении Гамбурга и исчезла за ближайшим углом.

Он тут же начал обзванивать друзей, созывая их к себе на все выходные. Это должна была быть грандиозная вечеринка, такая какой еще свет не видывал.

В марте он написал письменные выпускные экзаменационные работы, в мае сдал устные экзамены по математике и истории, а в начале июня все закончилось. У него в кармане был выпускной аттестат школы со средней оценкой одна целая семь десятых балла.

Последовавший за этим праздник в актовом зале школы, где держал речь директор, пел школьный хор и в конце концов были вручены аттестаты, в глазах Тобиаса был просто чем-то жалким. Может быть, для родителей это и был праздник, но он лично только обрадовался, когда все закончилось.

После этого была еще парочка небольших вечеринок у некоторых из его одноклассников, но грандиозного празднования еще не было, потому что ни у кого из них не было комнаты с отдельным входом, не было так много места, да к тому же еще и бассейна. Проблему представляли собой соседи, но он утихомирит их с помощью пары бутылок изысканного вина из погреба отца – во всяком случае, удержит их от того, чтобы вызвать полицию.

Надо было нагонять очень многое.

В пятницу после обеда появились первые гости, а в девять вечера дом был уже битком набит. Тобиас собирался праздновать до ночи воскресенья или даже до утра понедельника – его родители собирались вернуться только в понедельник вечером. На деньги, предназначенные для ведения домашнего хозяйства, он купил несколько ящиков пива и шампанского и попросил всех принести с собой напитки и что-нибудь поесть. Поскольку лишь у немногих было желание изображать из себя вьючных ослов, таская ящики, большинство гостей принесли с собой крепкие алкогольные напитки, и бутылки со шнапсом горой возвышались в кухне. Абсолютным дефицитом стали бутылки с водой, потому что считалось неприличным явиться на вечеринку с ящиком минеральной воды.

Два месяца назад у Тобиаса появилась подруга. Ее звали Янина, и она ходила в одиннадцатый класс. Ее родители жили отдельно друг от друга, и она поехала на неделю к отцу в Штутгарт. Для Тобиаса было невыносимо думать, что вечеринка состоится без участия Янины, – ему казалось, что это будет праздник всей его жизни. Наверное, никогда больше родительский дом не будет в полнейшем его распоряжении, как сейчас.

В конце концов Янина пообещала, что вернется поездом в субботу после обеда, и Тобиас хотел встретить ее на вокзале «Зоо» в шестнадцать ноль две.

Семнадцать часов до ее приезда он еле выдержал. Оказалось, что очень трудно прожить целую неделю без Янины, чего он раньше себе даже представить не мог. Она еще никогда не была у него, и он радовался, что она увидит их дом и поучаствует в мега-вечеринке.

В полночь музыка все еще гремела на весь сад, какие-то мальчик и девочка с визгом прыгали одетыми в бассейн. Тобиас заметил, что у соседей слева опущены жалюзи, и это его успокоило: видимо, их или вообще нет дома, или же они пытаются игнорировать веселье. Соседи справа определенно не будут скандалить, поскольку их сыновья-близнецы сами участвовали в вечеринке.

Около двух часов ночи стало спокойнее, поскольку уже почти никто не держался на ногах. Тобиас потащился в гостиную. На автоответчике мигала красная лампочка, показывавшая, что было два неотвеченных звонка. Она танцевала перед его глазами, и Тобиас вытащил штекер из розетки, потому что уже не мог выносить этот красный вращающийся свет. По дороге к стереоустановке он споткнулся и упал поперек кушетки, на которой целовалась какая-то парочка, пробормотал «з-з-в-вините» и наблевал на столик возле кушетки, на котором еще стояли бокалы с виски и лежали остатки соленых палочек.

Потом скатился на ковер и заснул.

Тобиас проснулся на следующее утро в одиннадцать часов с ужасной головной болью. Он с трудом поднялся с пола, и постепенно, урывками, к нему стали возвращаться воспоминания о прошедшем вечере и ночи. Он поплелся к двери на террасу, которая была не заперта, а лишь прикрыта, и вышел в сад, чтобы посмотреть, не утонул ли кто-нибудь в бассейне.

Ни черепаха, ни один из его друзей не плавали безжизненно в воде, но зато там было огромное количество пустых бутылок, пластиковых упаковок, две уже полностью размокшие картонки из-под пиццы, окурки и множество толстых сосисок. Тобиаса передернуло от отвращения. Это свинство надо будет убрать и привести все в порядок до того, как приедет Янина.

В саду тоже все выглядело ужасно. И здесь валялись пустые бутылки, а на лужайке – раздавленные окурки, тарелки с высохшей горчицей и картофельным салатом, подушки, забытые куртки. На голливудской качели под теплым одеялом спала какая-то парочка.

Спотыкаясь, Тобиас побрел обратно в дом. В гостиной невыносимо воняло застоявшимся сигаретным дымом, разлитым алкоголем и блевотиной. Он осторожно перешагнул через бутылки и стаканы, поднялся по лестнице и с облегчением увидел, что ванная свободна. После горячего душа он почувствовал себя немного лучше, но из-за ужасной головной боли каждое движение превращалось в пытку.

На кухне две девочки занимались тем, что мыли посуду и готовили завтрак.

– Привет, – бесцветным голосом сказал Тобиас, – очень мило, что вы взялись хоть чуть-чуть навести порядок.

– Тебе плохо? Ты дерьмово выглядишь.

– Мне действительно не особенно хорошо.

– Садись. Кофе как раз закипает.

Десять человек переночевали где-то в доме или в саду. И так постепенно все потихоньку приползли в кухню. Бедным желудкам, пострадавшим от жирной ветчины, картофельного и макаронного салата, а также соленых огурцов, вскоре стало лучше, и в половине первого уже послышались первые выстрелы пробок шампанского.

– С похмельем лучше всего бороться с помощью алкоголя, – сказал Себастьян, лучший друг Тобиаса. – В конце концов, мы же не можем до самого вечера пить только воду, мы хотим продолжения праздника!

После завтрака в гостиной был наведен кое-какой порядок, убрана блевотина, очищены пепельницы, а посудомоечная машина снова заполнена и включена. Тобиас запустил циркуляционный насос, который работал беспрерывно, кто-то вылавливал мусор из бассейна, остальные собирали бутылки и окурки в саду. Беспокойство причиняли Тобиасу пятна красного вина на ковре. Девочки побрызгали пятна лимонным соком и щедро посыпали солью, из-за чего они поменяли свой цвет с темно-красного на ярко-красный, но так и не исчезли. Тобиас надеялся на Янину: может, у нее будет идея, как сделать, чтобы ковер снова стал чистым? В конце концов, он может подумать об этом, когда закончится вечеринка. В понедельник. Не раньше. Только не сейчас.

Потом они уселись с пивом, шампанским и вином возле бассейна, ели чипсы и арахис, которые Тобиас обнаружил в кладовке для продуктов.

Он чувствовал себя лучше. Головная боль почти прошла, но он понял, что снова напился, потому что было трудновато идти через сад. «Может, это остаточный алкоголь с сегодняшней ночи, – подумал он, – а потом чуть-чуть шампанского сверху». Одна или две бутылки? Он уже не мог точно припомнить. А пил ли он между шампанским еще и пиво, этого не помнил уже совсем.

Он знал только, что сейчас уже без четверти три и ему надо собираться на вокзал, чтобы встретить Янину. Тобиасу казалось, что голова у него совершенно ясная.

На столе на террасе стояла бутылка шампанского, в которой еще что-то осталось. Он схватил ее и допил одним глотком. Зачем – он не знал, пить ему не хотелось, но он все же сделал это.

Он крикнул:

– Все, пока, я скоро буду, только заберу Янину с вокзала «Зоо»! Что-нибудь нужно привезти?

Поскольку никто его не слушал, ответа он так и не дождался, так что пожал плечами, сел в стоящий перед домом черный «гольф», подарок родителей в честь окончания школы, и уехал.

Радуясь тому, что приезжает Янина, Тобиас врубил радио на полную громкость и помчался вниз по Гогенцоллерндамм со скоростью девяносто километров в час. Он барабанил пальцами по рулевому колесу в такт музыке и время от времени громко напевал. Ему казалось, что он мог бы уехать хоть на край света.

Он увеличил скорость, решив, что, чтобы поскорее увидеть Янину, надо пораньше оказаться на вокзале, и с громким хохотом принялся обгонять машины справа и слева. Еще никогда поездка не доставляла ему столько удовольствия. Шины завизжали, когда он свернул на Бляйбтройштрассе и помчался по ней.

Красный сигнал светофора на перекрестке с Кантштрассе Тобиас заметил слишком поздно. Какую-то долю секунды он еще думал, что делать, а потом изо всех сил нажал на педаль газа, чтобы проскочить перекресток: может, ему повезет и никто этого не заметит.

Краем глаза он заметил белый микроавтобус и рванул в сторону. Автомобиль занесло, Тобиас полностью утратил ориентировку и контроль над машиной. Он тормозил и бешено крутил руль, но не мог предотвратить того, что машину вынесло просто на молодую женщину, которая стояла возле светофора.

Словно в замедленной съемке, он увидел ее лицо, широко открытые от ужаса глаза, в которых читалось предчувствие того, что сейчас случится. Она не двигалась, стояла, словно прикованная надвигающейся бедой, и не отводила взгляда от его глаз.

Грохот, когда машина ударилась об нее, показался Тобиасу оглушительным, и он еще успел подумать: «Этого не может быть, это неправда, ничего не случилось…» И тут же увидел, что ее, как куклу, подбросило в воздух.

Где она упала, он не успел заметить, потому что снова нажал на газ, машина выровнялась, и он помчался дальше. На Эрнст-Ройтер-платц Тобиас, словно сумасшедший, сделал два круга, на полной скорости свернул на Франклинштрассе и опомнился лишь тогда, когда вспомнил, что совсем недавно сдавал здесь экзамен на водительские права.

Ему хотелось домой. Только домой.

«Все в порядке, – думал он, – это всего лишь страшный сон. Такие кошмары бывают у пьяных».

– Но вы же в конце концов добровольно явились в полицию?

– Да. Я рассказал отцу, что случилось, и он сразу же приехал из Гамбурга. А когда я снова был в состоянии хоть как-то думать, говорить и ходить, мы пошли в полицию. После этого я почувствовал себя лучше.

– А часто бывает, что вы напиваетесь до такой степени? По субботам? С друзьями? На дискотеке?

– Нет. Никогда.

Тобиас смотрел в пол, как будто ему было даже неприятно говорить об этом.

– Возможно, вы мне не поверите, но я клянусь: на этой вечеринке я первый раз в жизни был по-настоящему пьян. Поэтому я и не знал, как себя вести. Я даже не соображал, что со мной происходит. И с тех пор я больше не прикасался к спиртному.

– Так поспешно не клянутся. Даже перед судом, – улыбаясь, сказал судья Кернер. – А как вы проводите свои выходные?

– С друзьями, в кино или в театре. Или дома, если у меня много работы. Но никогда – на дискотеке. Там слишком шумно, невозможно нормально разговаривать. И музыка там мне не по вкусу.

Такому порядочному человеку, каким выглядел Тобиас Альтман, несомненно, можно было верить.

Йонатан сидел согнувшись и опустив голову на руки, длинные волосы падали ему на лицо. Он выглядел неухоженным, как будто последние недели спал под мостом.

Он видел, как рушатся все его надежды. Шансов на строгий приговор не было – таким положительным человеком показал себя обвиняемый. Он не производил впечатления человека, который допустил бы повторение подобной ошибки.

Лицо Хеннинга Альтмана было неподвижным и застывшим. Он старался не встречаться глазами с сыном, и по его виду никоим образом нельзя было определить, что творится у него в душе. Однако Энгельберт знал, как напряжен его друг и что его поведение является не чем иным, как контролируемым страхом.

Доктор Энгельберт Кернер прервал судебное заседание для короткого перерыва на обед и назначил продолжение процесса на двенадцать часов тридцать минут.

В своей рабочей комнате он выпил четверть литра минеральной воды и распаковал бутерброд, который взял из дому. У него было полчаса покоя.

Он ел бутерброд и думал о Хеннинге, с которым их навсегда связала не только крепкая дружба, но и преступление.

Энгельберт и Хеннинг познакомились в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году на демонстрации против визита шаха и поселились вместе в старом доме в Штеглице. Энгельберт изучал юриспруденцию в Свободном университете Берлина, а Хеннинг – машиностроение в Техническом университете.

– Послушай, – однажды утром сердито сказал он Энгельберту, – мне это уже в зубах навязло! Бесконечные демонстрации, политические мероприятия, дискуссии перед аудиторией – все уже достало вот до куда! – Он провел рукой над головой. – Я счет потерял, на скольких демонстрациях и мероприятиях против чрезвычайных законов мы с тобой побывали. И что? Какая от этого польза? Никакой.

– Ну ладно, на конгресс во Франкфурте мы могли бы и не ездить.

– И не только на него. Энгельберт, мне все это надоело! Хватит. Мне эти кривляния осточертели!

В таком деструктивном настроении Энгельберт Хеннинга еще не видел. Обычно он был их движущей силой, и один ходил повсюду, если Энгельберт должен был писать какую-то работу.

– Я хочу вырваться отсюда куда-нибудь. К морю. Маленький шок от природы. Чтобы хоть чуть-чуть повеяло свежим воздухом.

– Понимаю. – Энгельберт грыз заушник своих очков.

– Поедешь со мной?

– А куда?

– К моим родителям во Фрисландию. У нас в доме есть свободная комната для постояльцев, сейчас она не занята, я вчера говорил по телефону с матерью. Мы можем там расположиться.

– А когда ты хочешь ехать?

– Немедленно!

– У меня в следующий вторник экзаменационная работа. Последняя, – возразил Энгельберт.

Хеннинг помрачнел.

– Она что, такая важная?

– Конечно. Я над ней три месяца работал.

– Ладно. Тогда пиши свою дурацкую работу, а в среду мы уедем. Согласен?

– Согласен.

И Энгельберт хлопнул по руке Хеннинга.

Им понадобилось добрых десять минут, чтобы на велосипедах добраться до дамбы, потому что пришлось ехать против ветра. Вода блестела на солнце, как настоящее море.

– А там купаться можно? – спросил Энгельберт.

– Да, можно! – крикнул в ответ Хеннинг.

Наверху, на дамбе, ветер налетел на них с новой силой. Был прилив, и на морских волнах красовалась корона из пены.

– Я думаю, сила ветра от семи до восьми баллов. Вот здорово! – Глаза Хеннинга блестели. – Время от времени нужно проветривать легкие, это помогает навести порядок в голове.

Энгельберт с ужасом думал о том, что еще час-два придется крутить педали на дамбе, потому что в таком эйфорическом настроении, в котором сейчас пребывал Хеннинг, он вряд ли в ближайшее время захочет возвращаться. Хотя был уже конец июня, Энгельберт пожалел, что не захватил с собой шарф или хотя бы шейный платок. Еще с детства он страдал ангинами и отитами, и уже чувствовал, что у него першит в горле. Он старался не дышать ртом и сжимал руль правой рукой, левой придерживая ворот куртки. Из-за этого у него не хватало сил давить на педали, и он постоянно отставал от Хеннинга.

Дамба простиралась перед ними, прямая как стрела. Узкая, вымощенная булыжником дорога, казалось, исчезала на горизонте, и ей не было конца. Она была усеяна овечьим навозом, и Энгельберт постоянно пытался объехать его, что очень усложняло управление одной рукой. Несколько чаек, издавая хриплые крики, парили над водой. Энгельберт понимал, что находится не в лучшей форме, и тосковал о чашке горячего чая, кресле и какой-нибудь книжке. Пусть даже это будет справочник по трудовому праву, который он как раз прорабатывал. Все же лучше, чем ехать на велосипеде по дамбе, на которой совсем никаких развлечений, разве что на горизонте еле виднеется какой-то корабль.

Через каждую пару сотен метров им приходилось останавливаться, открывать ворота в деревянных заборах и протаскивать в них велосипеды. Заборы нужны были для того, чтобы овцы с участков не разбредались по всей Северной Фрисландии.

– Тебе нравится? – спросил Хеннинг, когда они оказались уже у третьего забора.

Энгельберт лишь молча кивнул.

– Вот увидишь, когда мы вернемся домой, ты будешь чувствовать себя так, словно родился заново. А сегодня вечером мы еще и погуляем. Общество любителей игры в шары устраивает праздник, тебе определенно понравится.

Энгельберт сомневался в этом. Похоже, вечер в кресле отодвигался на неопределенное время.

Сначала Энгельберт решил, что это овца, одиноко стоявшая на дороге, но, когда они подъехали поближе, увидел, что навстречу им идет женщина. На ней была длинная черная юбка и слишком широкий пуловер, что показалось Энгельберту необычным для прогулки у моря.

Кроме того, она слегка подволакивала левую ногу, но это бросалось в глаза, только если присмотреться.

Хеннинг затормозил. Энгельберт прикинул, что женщине, стоявшей сейчас перед ними, на вид около тридцати лет. У нее были рыжеватые волосы и очень бледная, почти белая кожа. Ее глаза были серо-зеленого цвета, из чего Энгельберт заключил, что цвет ее волос натуральный.

– Привет, Неле! – сказал Хеннинг. – Это я, Хеннинг. Ты меня еще помнишь?

Неле кивнула и как-то странно улыбнулась. Так улыбаются люди, попавшие в чужую страну, если их о чем-то спрашивают, а они не понимают ни слова.

– Я снова здесь, Неле. У родителей. Приехал на пару дней.

Неле снова улыбнулась, еще шире.

– Как дела, Неле?

– О, о… – улыбнулась она. – О, о, о, ла, ла… – И добавила на нижненемецком простонародном диалекте: – Какие наши дела на старости лет?

Потом крутнулась перед ними.

– Здорово! Я рад, Неле.

Неле прикоснулась кончиком пальца к груди Энгельберта:

– А кто это?

– Это мой друг Энгельберт. Я хочу показать ему свою родину.

Неле засмеялась, затем вдруг стала серьезной и, не говоря ни слова, отвернулась от них.

– Пока! – крикнул Хеннинг, но Неле никак не отреагировала и пошла своей ковыляющей походкой дальше по дороге.

– Кто это? – спросил Энгельберт.

– Неле, дочь Бруно, кузнеца. Его единственная дочь. У нее не все в порядке с головой, но он безумно ее любит.

– Давай поедем домой, – попросил Энгельберт. – Хватит на сегодня, я уже устал.

На лужайке, рядом с домом пастора, были установлены палатки, навесы, длинные столы и скамейки. После обеда команда Ведеманнсзиля разгромила соседнее село Шойдорф в игре в шары. Ведеманнсзиль закатил шары на дороге на дамбе на двадцать метров дальше, чем Шойдорф, и с семи часов вечера все уже сидели за пивом, ржаной водкой и «Кюммерлингом».

К ним подавали бутерброды с угрями, крабами и довольно жирной молодой селедкой «Матье» по марке пятьдесят за штуку.

В восемь часов к ним присоединились Энгельберт и Хеннинг, причем собравшиеся особенно бурно приветствовали Хеннинга.

– Я не могу в это поверить! Сам господин из Берлина оказал нам честь! – заорал Хауке.

Лицо у него было багрового цвета, и Хеннинг подумал, то ли это от шнапса, то ли оттого, что Хауке действительно рад видеть его.

– Ну, как твои дела?

И Хауке так хлопнул Хеннинга по плечу, что тот чуть не упал на стол.

– Хорошо, Хауке. А твои?

– Все в порядке. Ты же знаешь. И за это выпьем по рюмочке.

Остальные тоже обратили на Хеннинга внимание. Он обошел всех и обнял почти каждого, приветствовал то одного, то другого, пожимая руки или хлопая по плечу, и представлял Энгельберта.

В конце концов они сели за стол. Через пару секунд перед ними уже стояли две кружки пива, и Хауке сунул каждому по бутылочке «Кюммерлинга».

Хеннинг открутил на своей пробку.

– Я не хочу, – пробормотал Энгельберт едва слышно. – Ты же знаешь, я вообще не переношу спиртного. Я теряю контроль над собой, а этого я боюсь.

– Не строй из себя черт знает что! – прошипел Хеннинг. – Не устраивай забастовку! Что они все будут думать о тебе, если ты не в состоянии выпить даже маленький «Кюммерлинг»! Закуси бутербродом, и все будет в порядке!

Энгельберт промолчал, решив сделать хорошую мину при плохой игре. Как и все остальные, он открутил пробку на своей бутылочке, зажал горлышко между зубами и, запрокинув голову, выпил. Правда, не стал присоединяться к хору голосов, скандировавших боевой клич на нижненемецком диалекте: «Не болтай – голову задирай!»

Неле сидела наискось напротив него рядом с отцом, Бруно, у которого были такие узловатые руки, каких Энгельберт еще не видел.

Время от времени он как зачарованный поглядывал на них и раза два встретился глазами с Неле, при этом похоже было, что она вовсе на него не смотрит. Она сидела и счастливо улыбалась сама себе. Ее глаза рассматривали все вокруг, и время от времени она задирала голову, чтобы взглянуть на плывущие по небу облака. При этом она что-то бормотала себе под нос.

Энгельберт указал на Неле и удивленно посмотрел на Хеннинга:

– Она что, молится?

Хеннинг пожал плечами. Его не интересовало, что бормотала себе под нос Неле. Энгельберт наклонился вперед и прислушался. Через минуту он понял, что она бормочет, поскольку она повторяла одно и то же:

Фрауке, девушка с длинными, почти до талии волнистыми волосами, собранными на затылке, подошла к Хеннингу сзади и ладошками закрыла ему глаза.

– Угадай! – воскликнула она.

Хеннинг прекрасно знал, кто это, но сказал на потеху публике:

– Гезина?

– Нет.

– Вибке?

– Тоже нет.

Фрауке захихикала.

– Неле?

– Да говори же!

– Тогда это может быть только Фрауке!

Фрауке завизжала от восторга. Хеннинг встал, и они бурно обнялись, а потом Фрауке уселась к Хеннингу на колени.

– Ты не гляди, – сказала она Энгельберту, – Хеннинг для меня почти как брат. Как мой старший брат. Раньше мы каждую минуту были вместе, правда, Хеннинг?

– Точно.

– Я жизни себе не могла представить без Хеннинга, а потом этот идиот взял и уехал в Берлин!

Она покрыла его лицо поцелуями, и Энгельберт заметил, что Неле наблюдает за этой сценой.

Между тем стемнело. Из двух громкоговорителей с жестяным звуком раздалась громкая музыка «Месье Дюпонт». Хеннинг и Фрауке пошли танцевать. Кроме них, танцевали еще четыре другие пары.

Энгельберт уже не считал, сколько кружек пива и бутылочек «Кюммерлинга» он выпил. И наступило время, когда это стало уже все равно. Яспер, крестьянин из Шойдорфа, молочник, пытался поговорить с ним, но Энгельберт уже ничего не слышал, не отвечал и, казалось, вообще не замечал Яспера.

Неле неутомимо ходила вокруг танцевальной площадки, дома пастора и сарая. Снова и снова. Никто не обращал на нее внимания. Очевидно, все уже привыкли к такому ее поведению.

Людей на лужайке постепенно становилось все меньше, поэтому музыка, казалось, звучала еще громче. Битлз пели «Penny Lane». Энгельберт оглянулся вокруг, ища Хеннинга, но того нигде не было видно.

Его охватила холодная ярость. Что он здесь, собственно, делает? Он сидел на темной лужайке, на ветру, среди пьяных идиотов и чувствовал, что его самого вот-вот стошнит. Вечер был скучным до смерти, сплошная катастрофа, и ему становилось страшно от мысли, что будет завтра, когда жуткая головная боль превратит в пытку каждое движение и каждый шаг.

Он с трудом поднялся, в душе проклиная эту глухомань, и спотыкаясь побрел вокруг дома пастора. Здесь было темно, хоть глаз выколи. У Энгельберта не было карманного фонарика, и ему не хотелось упасть в ближайшую канаву и позорно захлебнуться этой ночью, когда вокруг не было ни одного человека, который сохранил бы здравый рассудок.

Хеннинг определенно поволок Фрауке куда-то на сено. У Энгельберта даже стало горько во рту, настолько он разозлился на друга, что тот просто бросил его здесь, а сам развлекается с какой-то потаскухой. Он почувствовал желание подраться с кем-нибудь и оглянулся вокруг, высматривая палку, штакетину или что-то подобное, с помощью чего он мог хотя бы разбить чей-нибудь припаркованный автомобиль.

Немного дальше справа находился старый дровяной сарай пастора, с фронтальной стороны которого горела маленькая лампа. Энгельберт направился туда, но, прежде чем вышел на свет, заметил в нише, где стояли тачка, газонокосилка, старый велосипед, деревянные ящики и канистры для бензина, какое-то движение. Он остановился, прислушался и услышал тихий ритмичный стон. Энгельберт на ощупь двинулся в темноту. Ему с трудом удалось рассмотреть силуэт мужчины, прислонившегося к стене сарая. Вот он повернул голову, и в этот момент свет уличного фонаря проник через щель между досками, из которых был сбит сарай. Хеннинг с закрытыми глазами стоял у стены и конвульсивно дергался, а перед ним на коленях стояла Неле. Ее голова быстро двигалась взад и вперед, она громко чмокала и чавкала, вцепившись в куртку Хеннинга.

Энгельберта затрясло, когда до него дошел смысл сцены, разыгрывавшейся перед глазами. Перед ним все поплыло. Он пошатнулся, наткнулся на грабли и едва не упал.

Хеннинг вздрогнул, увидел Энгельберта, глупо ухмыльнулся и продолжил свое занятие.

Энгельберт остался на месте и стал ждать. Прошло несколько секунд, показавшихся ему долгими минутами. Затем он услышал звук, напоминавший хрюканье свиньи, и вслед за этим хихиканье Неле.

– Тихо, сладкая моя, – прошептал Хеннинг, – ты же не хочешь, чтобы сюда пришел твой папа?

– Нет, – певуче сказала Неле.

– Жди меня здесь, – прохрипел Хеннинг и застегнул брюки. – Я должен попрощаться с остальными. Потом я приду сюда и отведу тебя домой. Хорошо?

– Хорошо.

Хеннинг бросил на Энгельберта взгляд, который тот воспринял как призыв, и исчез за сараем.

Неле сидела на твердом глиняном полу и беспрерывно кашляла, а при этом еще и хрипела, как старая машина. Может быть, всему виной были бесчисленные «Кюммерлинги», но эти звуки привели Энгельберта в бешенство. Они выводили его из себя, он злился все больше и больше. Он пытался сообразить, что делает среди ночи в этом убогом сарае, но ему это не удалось. Кашель Неле стучал, словно молоток, у него в мозгу и сводил на нет любую попытку ясно мыслить.

Неожиданно для самого себя Энгельберт прыгнул вперед и набросился на нее. Неле широко открыла глаза от страха, однако не успела закричать, как он зажал ей рот ладонью. Всем своим весом он придавил Неле к полу, задрал юбку и раздвинул ее ноги.

Энгельберт больше не владел собой и не мог сдерживать похоть. Неле жалобно стонала, словно существо, подвергающееся пыткам, у которого не осталось никакой надежды на спасение.

Наконец Энгельберт вскрикнул и потерял сознание, лежа на казавшемся безжизненным теле.

На улице последние гости орали матросские песни.

Неле пошевелилась, судорожно вздохнула, опустила юбку и повернулась набок, скрючившись, как эмбрион.

Энгельберт с трудом поднялся на ноги. Между громким пением и криками пьяных ему послышалось, что кто-то зовет Неле.

Он, едва держась на ногах и спотыкаясь, вышел из сарая. Праздничная площадь была практически пуста, двое парней уже демонтировали музыкальную установку и составляли штабелями пустые ящики из-под пива.

Хеннинг сидел с тремя какими-то людьми за последней рюмкой, причем один из них уже уронил голову на руку и спал на столе. Остальные молчали, уставившись на последние бутылочки с «Кюммерлингом».

Хеннинг увидел Энгельберта, подходившего к ним, и поднялся из-за стола.

– Идем, – только и сказал он.

Они с трудом, покачиваясь, пошли в ночь. До дома пастора и оттуда по проселочной дороге, которая вела к усадьбе родителей Хеннинга. Метров через сто Энгельберт остановился, хватая ртом воздух, и его стошнило. Хеннинг подхватил его и потащил дальше.

Оставалось всего лишь около пятидесяти метров до усадьбы.

За селом уличных фонарей не было, и темнота поглотила обоих. Ничего не выдавало, что кто-то ночью был на улице.

Добравшись до усадьбы, Хеннинг увидел, какой у Энгельберта отвратительный вид. Тот снова судорожно боролся с приступами тошноты.

Он закинул руку Энгельберта себе на плечи, потащил его по лестнице вверх, заволок в спальню, стянул с него куртку и брюки и с трудом уложил его на кровать. Энгельберт мгновенно впал в сон, скорее похожий на состояние комы.

Хеннинг снова вышел из дома и бросился обратно на праздничную площадь.

Карманным фонариком он осветил сарай. Неле здесь уже не было.

Бруно проснулся от какого-то нехорошего предчувствия. Hочь была такой тихой, что ему даже стало страшно. Он пару раз повернулся с боку на бок и попытался успокоиться, уговаривая себя, что это просто плод воображения, скорее он должен был бы беспокоиться, если бы слышал шум, но ничего не помогало. Сердце его билось так, что чуть ли не выскакивало из груди. О том, чтобы спать дальше, нечего было и думать.

Он включил ночник, сунул ноги в тапочки и набросил на плечи купальный халат. Потом тихо вышел из спальни и прошел по коридору, всего лишь на две двери вправо.

Он открыл дверь. Фонарь на улице светил прямо в окно, гардина была не задернута, и этого оказалось достаточно, чтобы увидеть, что постель Неле пуста и даже не разобрана. Бруно чувствовал себя так, будто ему с такой силой сдавили грудную клетку, что перекрыли дыхание.

– Неле! – прошептал он. – Девочка моя! Где ты?

Он включил свет в комнате Неле, в коридоре и на лестнице. Потом спустился в кухню, нашел свои очки для чтения, которые лежали на книжечке с кроссвордами, и посмотрел на часы. Половина четвертого. Праздник давно закончился, а Неле все еще не было дома. Такого никогда не бывало.

Так быстро, насколько позволяло больное сердце, Бруно побежал по лестнице в спальню и трясущимися руками оделся. Ему с трудом удалось застегнуть пуговицы на брюках – так тряслись руки.

Потом он выскочил из дома и побежал вниз по улице.

– Неле! – снова и снова звал он.

Ответа не было. Ясени шумели на ветру, кроме этого он не слышал ни звука. Даже ни одна машина не ехала по дороге.

– Неле!

У старого кузнеца по щекам бежали слезы, потому что в глубине души он уже знал, что надежды никакой нет.

В конце концов он позвонил в дверь бургомистра Уве.

Прошло несколько минут, пока Уве открыл дверь.

– Бруно! Что случилось?

– Неле исчезла! Ее нет в постели, нет дома, нигде нет.

Теперь Бруно плакал уже по-настоящему.

– Заходи! – сказал Уве и отступил в сторону.

Они сели в кухне за стол. Уве вытащил бутылку «Корна», ржаной водки, и открутил пробку.

– Рассказывай, – сказал он.

– Да тут и рассказывать нечего. В половине двенадцатого я ушел с праздника. Неле не захотела идти со мной. Она так любит музыку, и время от времени ей хочется потанцевать. Так, для себя, понимаешь?

– Да, я понимаю.

– Ну вот, я отправился домой, а Неле сказал, чтобы она не слишком долго тут оставалась. Она кивнула. Дома я лег спать и сразу же уснул. И только сейчас проснулся от какого-то нехорошего предчувствия. Я встал и увидел, что ее нет. Ее вообще еще дома не было. Я обежал всю деревню, кричал, звал… Но Неле нигде нет.

– Слушай, Бруно, – сказал Уве и налил ему двойную порцию шнапса, – среди ночи мы ничего не сможем сделать. Искать в темноте – гиблое дело. Но ты не отчаивайся. Может быть, она у какого-нибудь друга. Если завтра с утра Неле не появится, мы начнем ее искать, о'кей?

Бруно покачал головой.

– Постарайся успокоиться и поспать еще пару часов. Сейчас я тебе точно ничем не могу помочь. – Уве поднялся. – Не вешай нос, Бруно. Все будет хорошо.

И он по-дружески похлопал его по плечу.

Бруно поднялся, оставил нетронутый шнапс на столе и молча вышел из кухни.

Уве смотрел, как он шел по улице. Обессиленный и согнутый больше обычного.

«Проклятье», – подумал бургомистр.

И в этот момент понял, что хорошо уже не будет.

На следующий день в половине первого Хеннинг растолкал Энгельберта.

– Эй, вставай! Тут такое случилось!

Энгельберт с трудом раскрыл глаза.

– Моя голова… – прошептал он.

Хеннинг сунул другу в руку две таблетки аспирина и поддержал его голову, чтобы тот сумел проглотить их, запивая водой.

– Ты хоть чуть-чуть соображаешь? Я могу с тобой говорить?

Энгельберт кивнул и сунул подушку себе под спину, чтобы сесть более или менее прямо, но голова заболела еще сильнее, так, что его перекосило.

– Неле мертва, – сказал Хеннинг. – Ее нашли в заливе сегодня утром. Никто не знает, почему она утонула. То ли это самоубийство, то ли несчастный случай.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Энгельберт.

– Тогда я тебе объясню. Ты помнишь тот сарай?

Энгельберт кивнул.

– Когда я смылся, ты оставался с Неле. Ты что с ней сделал, дерьмо ты проклятое?

Энгельберт судорожно пытался сложить обрывки воспоминаний в своей раскалывавшейся от боли голове. Там был сарай. Да. И Неле на полу с широко раскрытыми от ужаса глазами. Он зажал ей рот и нос, чтобы она не кричала. Больше никаких картинок не было. Только эти глаза.

– Ты что с ней сделал? – прошипел Хеннинг, тряся его.

– Я не знаю…

– Ну давай, подумай! Ты ее изнасиловал?

Энгельберт потер глаза.

– Может быть, и да, Хеннинг. Пожалуйста, я действительно ничего не помню…

– О боже! – Хеннинг так ударил кулаком по тумбочке, что лампа, стоявшая на ней, подпрыгнула. – Ты убил ее?

У Энгельберта был такой вид, словно он вот-вот разрыдается. Он покачал головой, но выглядело это не совсем убедительно.

– Хеннинг, клянусь тебе, я не могу ничего вспомнить! О боже мой! – Он с трудом поднялся и, заламывая руки, подошел к окну. – Я помню только, что был пьян. Да, там была Неле. Она лежала в сарае и смотрела на меня. Я не помню и не знаю ничего… А потом я только хотел домой и побыстрее в кровать. Но как я туда попал, уже не помню.

– Ясно одно, – сказал Хеннинг, – мы должны исчезнуть отсюда как можно быстрее.

Он уже сообразил, что будет плохо, если Энгельберт попадет под подозрение. Если Энгельберта прижмут, он выдаст его, и кто знает, можно ли будет однозначно доказать, кто из них был с Неле последним.

Для них обоих расклад был плохим.

– А не бросится ли это всем в глаза, если мы так поспешно уедем? – неуверенно спросил Энгельберт.

– Да, возможно. Я не знаю. А сейчас быстро одевайся и спускайся вниз.

Он ушел, а Энгельберту впервые в жизни стало по-настоящему страшно.

– Самоубийство, – сказала мать Хеннинга Имке. – Совершенно однозначно самоубийство. А что же еще? Неле была не в себе, она даже не всегда понимала, что делает, и такое вполне могло случиться. Может быть, она просто упала в воду в темноте? Вполне возможно! О чем-то другом и думать нечего! Кто мог что-нибудь сделать с Неле? Быть такого не может, тем более у нас. Нет, это можно выбросить из головы. Я и полицейским так сказала. Неле была милая девушка, очень приятная. Такая и мухи не обидит. Вот только у нее не все в порядке было с головой. Такие люди долго не живут. Безобидные люди всегда умирают первыми. Но это плохо, и прежде всего для Бруно. Сможет ли он взять себя он в руки, это еще вопрос. Сначала жена, а теперь и дочь! Вот ужас! Сегодня утром полицейские забрали его с собой. В психиатрическую больницу во Фленсбурге. Дай бог, чтобы он ничего с собой не сделал! Потому что самое плохое в жизни – это когда одна драма влечет за собой следующую. Беда не приходит одна. И если ты уже попал в такую трагедию, то так быстро оттуда не выберешься. Нет, все-таки жаль Неле.

– Перестань, мама.

Хеннингу стало плохо, когда он услышал это от матери. Энгельберт сидел бледный как мертвец и молчал.

– Бруно вкалывал всю свою жизнь, – продолжала она. – Он ничего себе не позволял. Абсолютно ничего. Для него всем на свете была только Ирмгард, а потом Неле. Лишь бы им было хорошо. Он хотел, чтобы они были счастливы и чтобы у них всего хватало. Но счастливы они так и не были. А теперь они мертвы, и ничего у него не осталось. Совсем ничего. Все было напрасно. Разве это справедливо? – Она оперлась кулаками на пластиковую скатерть в пеструю клетку, которой был накрыт стол, и посмотрела Хеннингу прямо в глаза. – Теперь ты знаешь, почему я уже двадцать лет не хожу в церковь. Потому что справедливости на свете нет. Совсем нет.

– Оставь их, мама.

Имке кивнула и села за стол. Очевидно, она израсходовала уже весь свой запал. Она положила две ложечки леденцов в чай и медленно его помешивала. Хеннинг вдруг увидел, какие у матери острые и выступающие косточки на запястьях. Такие бывают только у старых людей. «А ведь ей только шестьдесят два года», – подумал он, и у него возникло ощущение, что он скоро ее потеряет.

– Когда вернется папа? – спросил он.

– Около половины восьмого. Он помогает толстому Хайну скирдовать сено. Пока погода еще хорошая.

Хеннинг взял мать за руку и бережно ее пожал.

– Завтра с утра, мама, мы уедем, – сказал он. – Не расстраивайся, мы вернемся. У Энгельберта скоро экзамен, а ему нужно еще очень много выучить. Ему сейчас просто не до того, чтобы наслаждаться нашими пейзажами.

– Понимаю, – сказала Имке, поджав губы. – Конечно. Раз вам нужно ехать, то отправляйтесь!

Вечером они еще раз прошлись по селу. Перед сараем Энгельберт остановился.

– Я и вправду ничего не помню, – сказал он. – Мне стыдно, но это так. Пожалуйста, поверь мне.

Хеннинг кивнул.

Энгельберт тихо сказал:

– Ты видел меня и готов держать язык за зубами. Ты настоящий друг, Хеннинг. Я этого никогда не забуду.

Они молча обнялись.

Доктор Энгельберт Кернер потянулся к телефону и позвонил адвокату обвиняемого.

– Господин Фрей, простите, что отвлекаю вас во время перерыва, – начал он, – но не могу ли я поговорить с вами пару минут? Пожалуйста, зайдите в мой кабинет.

Через две минуты Норберт Фрей уже стоял перед письменным столом судьи. Ему было около тридцати лет, у него было немного лишнего веса и нервный тик под левым глазом.

Энгельберт поиграл шариковой ручкой и дружелюбно посмотрел на своего молодого коллегу.

– Вы уже предполагаете, чем закончится судебное разбирательство?

– Я, конечно, не могу заглянуть в вашу голову, – уклончиво ответил Фрей с улыбкой, – но думаю, что, скорее всего, дело закончится шестью месяцами условно.

– Это то, чего прокуратура потребует как минимум, – кивнул Энгельберт.

– Правильно.

– Следовательно, вы проиграете.

Норберт Фрей глубоко вздохнул. Он не понимал, к чему этот спектакль.

– Не буду ручаться за другое, потому что особенно много пространства при таком правовом положении у нас нет.

– Совершенно верно. Итак, будьте внимательны. – Энгельберт чуть наклонился вперед, чтобы придать своим словам больше веса. – Прокурор Биндер – как злая собака. Он покрывается прыщами, если проигрывает. А за последние пятнадцать лет у него почти не было проигранных процессов. – Энгельберт ухмыльнулся. – Вот это бы нам надо изменить. Вы так не считаете? – Он расслабленно откинулся назад и скрестил руки на груди. – Вы довольно новый человек в нашей профессии, или я не прав?

Фрей кивнул.

– Это мой третий процесс.

– Ну и как?

– Одна победа, одна ничья, одно поражение.

– Ага, вот так. Никаких проблем. Видите ли, мне хочется немного помочь вам в начале пути. Ну и, естественно, из-за Биндера. То, как выглядит дело сейчас, означает, что мальчик получит полгода. Совершенно ясно. Но действительно ли все так просто? Вы хорошо изучили состояние перекрестка и дорожную обстановку на момент происшествия? Уверены ли вы, что там не было следов разлитого машинного масла, огромной лужи или рассыпанной щебенки? В таком случае, наверное, занесло бы даже трезвого водителя. А каково было положение солнца? Может быть, оно ослепило водителя? Возможно, дети бегали по улице или собака сорвалась с поводка? Да откуда я знаю… Тут тысячи возможностей.

В кабинете воцарилось молчание.

– Вы меня поняли?

– Да, конечно.

– Хорошо. – Энгельберт встал и протянул адвокату руку. – Подавайте ходатайство, и мы перенесем продолжение процесса.

Норберт Фрей кивнул и в задумчивости вышел из бюро.

Два дня спустя судья доктор Энгельберт Кельнер зачитывал приговор. Все присутствующие встали.

– Именем народа выносится следующий приговор: обвиняемый подпадает под совокупность норм уголовного и уголовно-процессуального права по делам несовершеннолетних. Он получает предупреждение за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии и за халатность, повлекшие смерть женщины, в соответствии с § 59 Уголовного кодекса ФРГ; он обязан уплатить денежный штраф в размере восьми тысячи марок, которые переходят в пользу родственников пострадавшей; он также обязан на протяжении последующих трех месяцев отработать двести часов на общественных работах. Водительские права у него изымаются на полгода. Прошу садиться.

У Йонатана пульсировало в висках. Он едва мог дышать. Ему казалось, что сейчас он потеряет сознание. И это все? Почти ничего. Денежный штраф был чистым издевательством, а для молодого человека и его родителей вообще неощутимым. То, что сам Йонатан должен был получить эти деньги в качестве компенсации за мертвую дочь, было просто насмешкой. Он передаст эти деньги организации, которая заботится о жертвах преступлений.

А что еще? Двести часов сгребать листья? Разве это наказание? Разве это возмездие за смерть человека? И даже лишение водительских прав на полгода вовсе не было болезненным.

Этот Тобиас Альтман практически будет даже считаться несудимым. И дальше сможет демонстрировать свою незапятнанную репутацию.

Доктор Энгельберт Кернер обосновал приговор:

– Тобиасу Альтману девятнадцать лет, он только что закончил среднюю школу и находился в состоянии эйфории, счастья и облегчения после успешно сданных экзаменов. В этом состоянии он допустил большую ошибку: на выпускном празднике в доме своих родителей он напился и в этом состоянии вел машину. В результате произошло дорожно-транспортное происшествие со смертельным исходом. Однако обвиняемый в ходе процесса смог заполнить пробелы в памяти и достоверно описать суду, что какой-то мальчик около десяти лет выскочил на дорогу, потому что увидел своего друга на противоположной стороне улицы. Тобиас Альтман вынужден был одновременно тормозить и уклоняться от столкновения с пешеходом, поэтому потерял контроль над своим автомобилем. Такое могло произойти и с трезвым водителем. Это обстоятельство смягчает его вину. Кроме того, в пользу этого молодого человека говорит следующее: он был непривычен к алкоголю и не знал, что тот может сотворить с его организмом, прежде всего с головой. При наличии алкоголя два и восемь десятых промилле в крови он был уже не полностью вменяемым и по этой причине ограниченно наказуем. Это же касается его бегства с места происшествия. Эту ошибку он, однако, быстро понял и исправил. Тобиас Альтман признал свою вину и проявил искреннее раскаяние. С тех пор он больше не выпил ни грамма алкоголя. Повторения или совершения подобного преступления при его характере опасаться не следует. В пользу обвиняемого говорит и тот факт, что он принес извинения родителям пострадавшей. Его поведение также склонило приговор в сторону более мягкого наказания. Суд хочет дать ему шанс вести жизнь, полную ответственности, и построить свое успешное будущее в рамках гражданского общества. Кроме того, суд пришел к убеждению, что как пострадавшей, так и ее родственникам вряд ли принесет пользу то, что Тобиас Альтман получит наказание в виде лишения свободы, которое на всю жизнь может испортить ему карьеру. Поэтому суд вынес приговор более мягкий, чем требовало обвинение. На этом судебное заседание закончено.

Доктор Энгельберт Кернер еще успел увидеть, что какое-то подобие улыбки появилось на лице его друга Хеннинга Альтмана, когда тот выходил из зала заседания. Но он поостерегся ответить на эту улыбку.

В коридоре суда доктор Кернер встретился с доктором Биндером.

– Этот приговор является вызовом прокуратуре и будет стоить тебе реванша, – с ухмылкой сказал прокурор. – Как насчет того, чтобы встретиться в субботу в десять утра на поле для гольфа?

Доктор Кернер ухмыльнулся в ответ.

– С удовольствием.

Они по-дружески похлопали друг друга по плечу и поспешно разошлись.

Йонатан Йессен с трудом поднялся. Убийца его дочери остался практически безнаказанным. Справедливости в этой стране не существовало!

Он медленно вышел на улицу, чувствуя себя старым и сломленным. Он не знал, что ему делать со своей ненавистью.

 

10

Тоскана, 16 декабря 2001 года

На третий адвент воцарилась прекрасная погода. О снеге можно было и не думать даже на высоте почти шестьсот метров над уровнем моря. Небо было глубокого синего цвета, мокрая от утренней росы трава блестела на солнце, а в долине лежал туман, словно пушистое толстое одеяло.

У Йонатана было ощущение весны и ни малейшего предрождественского настроения.

Уже почти два месяца он жил в маленькой квартире для отдыхающих в семье Валентини и почти все время проводил в занятиях итальянским языком. София была талантливой и терпеливой учительницей, и Йонатан за это время научился очень многому, так что был уже в состоянии объясняться с Амандой и Риккардо простыми фразами и понимать многое из того, что они говорили. С Софией он и дальше разговаривал по-немецки, поскольку так она понимала его намного лучше, чем он ее по-итальянски.

– Может, устроим адвентскую прогулку? – спросил он ее после завтрака. – Сегодня воскресенье, занятия отменяются.

София кивнула, и на ее лице промелькнула улыбка.

Бедная Аманда еще спала, Риккардо уехал в Бучине, чтобы помочь Уго ремонтировать тягач, так что они вдвоем не спеша вышли из дома.

До самого ущелья, где дорога разветвлялась, они молчали. С левой стороны раскинулось кукурузное поле, которое сейчас было пустым и заросло сорняками.

Они обошли гору, и Йонатан в очередной раз был потрясен великолепным, захватывающим дух зрелищем. Здесь, наверху, был сияющий солнечный день, а внизу деревья, луга и дороги были, как это часто случалось, покрыты туманом.

– У меня, как и в самое первое утро в Ла Пассерелле, такое чувство, будто мы находимся посреди моря, – тихо сказал он Софии, не решаясь особенно восторгаться тем, что видел.

– Я знаю. – Она взяла его руку и сжала. – Я все еще хорошо помню, как выглядит Амбра, окутанная плотным туманом.

– Это так, словно мы идем по полю, усыпанному драгоценностями, София. На каждом стебельке травы висят сотни мельчайших блестящих пузырьков, а на верхушке каждого стебля красуется толстая капля, которая искрится на солнце. Когда я долго смотрю на них и чуть-чуть поворачиваю голову, эти капли переливаются красками, словно отшлифованный бриллиант.

– Ты не просто мои глаза, ты мой микроскоп, – тихо ответила София, и Йонатан погладил ее по голове.

Она пошла вперед. Быстрее, чем обычно, и не совсем правильно: она двигалась прямо к обрыву.

Йонатан задумался, глядя в сторону Ченнины, которая выплывала из тумана, словно затонувшая Атлантида, но в последнее мгновение заметил приближающееся несчастье, бросился к Софии, удержал ее и крепко обнял.

– Будь осторожна, – прошептал он, – и больше никуда не ходи без меня. Ни единого шага!

Она почувствовала нежный аромат шершавой коры дерева и корицы, запах, который с самого первого момента принадлежал только ему. Потом ощутила его легкое дыхание. Его лицо приблизилось к ее лицу, и она замерла.

Когда он обхватил ее лицо руками и медленно, но крепко прижался губами к ее губам, у нее закружилась голова. Она чувствовала себя так, словно счастье, которое она никогда не ощущала столь ярко, вдруг наполнило ее до краев. Ее ноги обмякли и подломились. Она боялась, что упадет, но Йонатан крепко держал ее. Она обняла его и приоткрыла губы, готовая ко всему, что бы ни случилось.

Вернувшись в свою комнату, он открыл чемодан, который поставил в темный угол рядом со шкафом, и вынул из него рулон, который бережно хранил, но с тех пор, как приехал в Ла Пассереллу, больше не разворачивал.

Это был автопортрет Жизель, выполненный маслом, ее подарок, по которому в момент ее смерти проехал грузовик.

В кладовке он нашел деревянные планки, дюбеля, гвозди и шурупы. Раньше Йонатан часто делал рамки для рисунков Жизель и со временем приобрел кое-какие навыки. Тем не менее ему пришлось потрудиться почти четыре часа, пока он остался доволен своей работой. Потом он повесил картину напротив кровати и улегся на постель, чтобы спокойно рассмотреть ее.

Девушка на картине смотрела прямо на него. Ясным, строгим взглядом.

Она была рядом, и это дарило ему счастье. Это был его второй шанс. В этот раз он будет заботиться о ней, не спустит с нее глаз и убережет от любого несчастья. Еще раз он ее не потеряет.

Йонатан забыл время и место, где находится. Он даже не встал, чтобы хоть что-то съесть или выпить. Он хотел сохранить это мгновение навсегда.

Наступили сумерки, постепенно стемнело. На краски упала тень, поначалу едва заметная, но становившаяся все более плотной. Контуры портрета расплылись, и наступил момент, когда он больше не мог ее видеть.

Это было так, как будто она просто вышла из комнаты.

 

11

Это был день накануне сочельника. На улице было тепло, как весной, когда Йонатан вышел из дома. Он зажмурился от ласкового полуденного солнца и снял куртку. Невольно вспомнился Берлин, то, как он в теплый мартовский или апрельский день первый раз в году вытаскивал садовую мебель из сарая и ставил на террасе.

Он взглянул на часы. Начало четвертого. Аманда, наверное, еще спала, а Риккардо был в деревне, куда отправился, чтобы забрать бензопилу, которую только что наточили. Какой-то момент Йонатан раздумывал, не выпить ли им с Софией еще по чашке кофе, но все-таки решил ехать. В день перед Рождеством в городе, конечно, полно народу, и найти место на стоянке может оказаться проблематичным.

Машину трясло на камнях и песке по дороге в Монте Веники, и что-то скрипело в рулевом управлении, когда он поворачивал налево. Долго эта машина не продержится. Рано или поздно ему придется покупать джип, который был бы здесь более подходящим.

Он ехал через серый лес без листьев, мимо Сан Гусме и даже отказался от того, чтобы зайти в маленький бар в центре средневекового городка, выпить кофе и съесть несколько рождественских пиччиарелли. Ему понадобится много времени, чтобы найти рождественские подарки для Софии, Аманды и Риккардо.

Йонатан ехал быстро. Зимой мало кто ездил по извилистой дороге, которая вела через виноградники и маленькие деревушки, большинство пользовались скоростной или кольцевой дорогой, которая шла вокруг Сиены и имела выход к каждым городским воротам.

Через сорок минут он добрался до Сиены и на первом же круговом движении выехал в третье ответвление во внутреннюю часть города, к воротам Порта Овиле. В городе были пробки, и ему понадобилось двадцать минут, чтобы доехать до ворот Форте Санта Барбара. На Площади Четвертого Ноября он нашел платную стоянку, уплатил за три часа и пошел в направлении Кампо через виале Витторио Венето и Виале дей Милле до собора Святого Доменико, и оттуда – до пьяцца Сан Джиованни, где еще в ноябре в маленьком магазине, который продавал в основном антиквариат, обнаружил специальные книги для незрячих, выполненные рельефно-точечным шрифтом.

Он сразу нашел то, что искал. На самом верху на полке стояли итальянские сказки Итало Калино. В таком виде они занимали десять томов, зато это было полное собрание. Йонатан не мог поверить своему счастью.

– Сколько стоят сказки? – спросил он продавца.

– Двести семьдесят евро, – ответил тот со стоическим спокойствием, как будто эта цена была самой нормальной В мире.

– Что? – У Йонатана перехватило горло.

– Да, – ответил продавец, пожимая плечами, и со скучающим видом полистал каталог, не удостоив Йонатана даже взглядом. – Так оно и есть. Двести семьдесят евро.

– Вы что, с ума сошли? Совсем рехнулись?! – закричал Йонатан по-немецки.

– Шрифт для слепых – это такое дело, на любителя, – невозмутимо сказал продавец, – сложный и дорогой. И существует очень мало экземпляров этих книг.

Йонатан не слушал его.

– Да, и кто же это купит? – орал он. – Кто? Да никто! А по этой сумасшедшей цене тем более. У тебя что, мозги расплавились, если ты сидишь в этой будке и надеешься, что какой-нибудь идиот с мешком денег будет проходить мимо и заглянет сюда, чтобы купить именно эти книги? У тебя что, не все дома?

Он постучал себе по лбу.

Книготорговец не понял ни слова и с равнодушным видом посмотрел на Йонатана. Он не сделает ни цента скидки этому ненормальному.

– Двести семьдесят евро, – пробормотал он, оперся локтями о прилавок, поправил очки и приподнял брови, словно невероятно заинтересовался чем-то и основательно изучает каталог.

Йонатан задрожал от злости. Он сделал шаг к продавцу, схватил его за куртку, приподнял и начал трясти.

– Моя дочь слепая, слышишь? Она хочет эти книги и может читать только шрифт для незрячих! Слабоумный!

Торговец попытался нащупать мобильный телефон, чтобы вызвать карабинеров.

Йонатан отпустил его, смахнул волосы с потного лба и глубоко вздохнул. Потом отступил на шаг назад.

– О'кей, о'кей, о'кей. Но я еще вернусь.

С этими словами он вышел из магазина.

На улице он заглянул в свой кошелек.

У него было всего лишь сто двадцать пять евро и немного монет, а ведь надо было купить еще вина и какие-то небольшие подарки для Аманды и Риккардо, хотя он даже не представлял, что именно.

Не прошло и десяти минут, как Йонатан нашел банк, возле которого был банкомат. Он сунул пластиковую карту в прорезь, ввел пин-код и заказал четыреста евро.

На дисплее появилась надпись «Карточка недействительнa», и автомат выплюнул ее назад. Йонатан был ошарашен. До того как попробовать в третий и последний раз, он внимательно осмотрел карточку и увидел, что она годна только до первого декабря.

Никаких шансов добраться до своих денег перед Рождеством или в последние дни года у него не было.

От злости он ударил рукой по банкомату, потом достал из кармана мобильный телефон и позвонил Яне.

Она сразу же взяла трубку.

– Да.

– Это я, Яна. Йонатан.

– Чего тебе надо?

– Счастливого Рождества, Яна.

– Спасибо. Тебе тоже.

Она отключилась.

Он снова набрал ее номер.

– Да?

Ее голос звучал как-то нервно.

– Это что, уже слишком много, если я желаю тебе счастливого Рождества?

– Не думаю, что ты позвонил только ради этого.

– Нет.

Мимо с треском промчался мотоцикл, и ему пришлось замолчать.

– Яна, сколько бы ты заплатила, чтобы никогда больше не видеть и не слышать меня?

– Что?

– Я имею в виду, сколько ты заплатишь, чтобы я навсегда исчез из твоей жизни?

– Я что, должна ответить через пять минут? Только потому, что ты торчишь в каком-то грязном итальянском захолустье? Да ты рехнулся!

Она закончила разговор. Действовать так дальше не имело смысла.

Он уселся на ступеньки какой-то церкви и написал ей сообщение:

«Мое предложение: пятьсот тысяч. Я перепишу на тебя дом, имущество, машину, ценные бумаги. Ты переводишь мне деньги, и я исчезаю. Что ты думаешь по этому поводу?»

Ответ пришел очень быстро:

«Двести пятьдесят тысяч».

Йонатан чуть не задохнулся от возмущения. Ну и наглость! Один только дом стоил в несколько раз больше. Они продолжали обмениваться сообщениями.

«Четыреста пятьдесят тысяч».

«Нет!»

«Четыреста тысяч».

«Триста пятьдесят. Мое последнее слово».

«О'кей. Пожалуйста, сделай одолжение, переведи мне сюда пятьсот евро. Моя кредитная карточка не действительна».

«Вышли мне номер счета».

«Buon Natale, Яна».

«Да пошел ты…»

Йонатан сунул мобильный телефон в карман брюк и, испытывая довольно приятное ощущение, пошел в направлении Кампо. Он сделал первый шаг к тому, чтобы начать новую жизнь. С Софией.

Уже смеркалось, когда Риккардо пришел домой, потому что у торговца металлическими товарами пришлось провести больше времени, чем он думал. В магазине было полным-полно народу, поскольку большинство местных жителей использовали праздничные дни для того, чтобы выполнить срочные ремонтные работы в своих домах, и теперь покупали необходимые материалы. Риккардо пришлось ждать почти сорок пять минут, пока его обслужили и он смог получить обратно свою заточенную бензопилу, залатанное колесо к тележке и наточенное мачете. Кроме того, он купил канистру масла для цепи бензопилы, коробку винтов и уплотнительные кольца. Пару дней назад Йонатан сказал, что в кухне капает из крана вода, а Риккардо не нашел подходящих прокладок в кладовке.

Он увидел, что машины Йонатана нет перед домом, и решил сам отремонтировать кран.

Он пару раз постучал в дверь и позвал Йонатана, хотя был уверен, что того нет дома, а когда не получил ответа, то зашел в маленькую квартиру, которая не была закрыта на ключ. С одной стороны, потому что в Ла Пассерелле никто никогда не запирал двери даже на ночь. С другой стороны, это было просто невозможно, потому как Аманда ключи от этой квартиры еще несколько лет назад то ли потеряла, то ли спрятала и забыла.

Пройдя через гостиную в кухню, он оставил дверь широко открытой и мимоходом заметил, что в квартире безупречный порядок, даже постель заправлена, как надо. Необычным показалось Риккардо то, что Йонатан закрыл тканью картину, которая висела прямо перед кроватью. Но это его особенно не заинтересовало, и он начал раскручивать водопроводный кран.

Замена уплотнительных прокладок не заняла и пяти минут. Но раз Риккардо уже взялся за это дело и у него с собой была целая коробка этих колец, то он решил проверить краны также в ванной и в душе.

Когда он открыл дверь в ванную комнату, образовался сквозняк, поскольку Йонатан оставил окно в ванной открытым, причем такой, что дверь в квартиру с грохотом захлопнулась. Риккардо не обратил на это внимания, проверил краны, которые теперь работали безукоризненно, и вышел.

Его охватил такой ужас, что он пошатнулся, схватился за сердце и, тяжело дыша, прислонился к стене, чтобы не упасть.

Сквозняк сорвал ткань с картины, которая висела напротив кровати.

Это был портрет его дочери. Написанный маслом, такой реалистичный, словно фотография. Ее волосы, ее безупречная кожа, ее характерные ямочки на щеках, ее улыбка. И ее глаза, которые смотрели прямо на него, проникая в самую душу.

Портрет Софии.

Так лихорадочно Риккардо не пытался соображать уже несколько лет. Как это могло случиться?

Он осмотрелся. Нигде не было видно ни мольберта, ни холста, ни кисточек. Ничего, что бы указывало на то, что Йонатан рисовал Софию.

Да он и был здесь всего каких-то шесть недель. Риккардо заметил бы, если бы он каждый день часами работал в холодной комнате. И уж точно заметил бы, если бы София позировала ему.

Как портрет его дочери попал к этому человеку?

Или же он где-то случайно его нашел? Купил на рынке антикварных вещей в Ареццо? Заметил сходство с Софией и купил портрет, чтобы подарить на Рождество. Ему и Аманде.

Это было самым простым и логичным объяснением. А поскольку это должен быть рождественский сюрприз, то он и закрыл его тканью.

Риккардо успокоился. Завтра вечером или, самое позднее, на Эпифанию – праздник Трех королей, шестого января, он узнает, что связано с этой картиной и где Йонатан нашел ее.

Риккардо тщательно снова завесил портрет и вышел из квартиры.

 

12

Триста пятьдесят тысяч… Она позвонит своему адвокату, доктору Бремеру, чтобы в договоре, который она должна будет заключить с Йонатаном, не было никаких ошибок. Такое решение ей понравилось. Яна не представляла, что он собирается делать с этими деньгами, не знала, где и с кем он живет в Италии. Но, собственно, она и не хотела этого знать. Ей было уже действительно глубоко безразлично, что с ним будет.

За последние шесть недель, которые минули с тех пор, как он ушел из дому, она полностью успокоилась и расслабилась. Бывали дни, когда ей даже удавалось забыть, что когда-то они жили вместе.

Сейчас был сделан первый шаг к окончательному разрыву, и ей волей-неволей придется считаться с этим, но воспоминания о трех годах сплошного ада после смерти Жизель снова вернулись.

Йонатан не мог плакать. Никогда она не видела ни слезинки в его глазах. Они словно высохли, стали красными и воспаленными, как будто он пытался их выцарапать.

В первые дни после похорон Жизель дом Яны и Йонатана напоминал общежитие. Заходили друзья, сидели по два-три часа в кухне, литрами пили кофе, снова и снова повторяли одну и ту же фразу: «Если вам нужна помощь или захочется поговорить – мы в любое время в вашем распоряжении».

Йонатан не хотел никакой помощи, не хотел ни с кем разговаривать. Он сидел у себя, упорно молчал и не хотел никого видеть.

– Выгони их всех, – говорил он Яне, – меня нет дома. Я не хочу никого видеть.

– Так не годится, Йонатан. Ты и сам это прекрасно понимаешь. Когда-нибудь они нам могут понадобиться. Невозможно самому выдержать все это.

– Поцелуй меня в задницу!

Через две недели кошмар закончился. Никто больше не заходил к ним, телефон звонил уже не двадцать раз в день, а не больше одного раза, и Яна с Йонатаном сидели в кухне одни.

Она беспокоилась больше о нем, чем о собственных чувствах, пыталась обнять мужа, но он ее отталкивал.

– Оставь меня в покое!

Это были единственные слова, которые он бросал ей.

– Но у нас же есть мы с тобой, – шептала Яна в отчаянии. – Нам нельзя терять и нас самих.

– У нас ничего больше нет, – отвечал он глухо, – совсем ничего больше нет.

Он часами сидел в комнате Жизель. Неподвижно, без единого слова, без слез. Лишь изредка он заходил в кухню, но почти ничего не ел и очень сильно исхудал. Зато он пил. Выпивал каждый день бутылку водки, джина, граппы или «Корна». Пил до тех пор, пока больше не мог, пока не впадал в сон, больше похожий на беспамятство.

За последние полгода он не сделал ни одной фотографии, больше не заходил в галерею и не сдавал ателье в аренду. Он не организовал ни одного представления, вообще не брал трубку, даже если телефон звонил по нескольку минут, и игнорировал электронную почту.

Рождество они провели так, как и прошедшие полгода, – в одном доме, но молча и каждый сам по себе. Йонатан сидел в комнате Жизель, Яна – перед телевизором. Не было ни елки, ни рождественских украшений, только Яна включила свою любимую ораторию.

В январе она не выдержала.

– Я так больше не могу, – сказала она, заглянув на кухню, чтобы взять чашку кофе. – Я так жить не могу. Ты не говоришь ни слова, только сидишь перед ее портретом и жалеешь себя. Это ненормально, это признак болезни, Йонатан! Вернись в конце концов к жизни!

– Это болезнь? – подскочил он так, что разлил кофе на пол. – Ты называешь болезнью то, что я скорблю о дочери, потому что любил ее, как ничего больше на этом свете? Ты соображаешь, что говоришь? А ты знаешь, кто ты сама такая? Холодная как лед дива, которая только рада, что ее больше нет. Ты даже не в состоянии печалиться о ней. Ты возвращаешься к повседневной жизни, словно ничего не случилось. Ты командуешь своими дерьмовыми танцами, как будто она, как раньше, сидит наверху и рисует.

В его глазах было столько ненависти, что Яне стало страшно. А то, в чем он ее упрекал, привело ее в ярость.

– Что? Ты думаешь, мне легко вернуться к делам и пахать, чтобы заработать денег для нас обоих, в то время как ты все больше опускаешься и занимаешься только тем, что жалеешь себя? Что было бы с нами, если бы я не продолжала работать? Ты за последние месяцы заработал хотя бы один пфенниг? Мне жаль ее не меньше, чем тебе, но я не опускаюсь. Я тяну танцевальную школу, чтобы у нас хоть что-нибудь осталось. Хотя бы дом. Быт – очень важная вещь, когда жизнь сломана.

– Твоя жизнь сломана? Каким же это образом? И ты в печали? Как это? – закричал Йонатан, хлопнул себя по коленям и саркастически рассмеялся. – То, что ты здесь устраиваешь, называется скорбью? Ни одной секунды ты не жалела о ней! Ни одной! Потому что ты наконец-то опять играешь первую скрипку! Наконец-то ты можешь смотреть в зеркало и говорить себе: «Я на свете всех милее, всех румяней и белее»! Или нет? Что, разве не так? И даже после ее смерти ты обижаешься, что забеременела и из-за нее закончились твои выступления в качестве примы-балерины!

Яна была просто ошарашена этим шквалом злобы.

– Как ты смеешь так говорить со мной?

Йонатан не сказал больше ни слова. Это был первый вечер, когда он ушел из дому.

Яна сидела в кресле, дрожала и курила сигарету за сигаретой. «Пожалуйста, вернись, – мысленно умоляла она, – пожалуйста, вернись домой! Ты нужен мне, я хочу тебя! У нас есть мы с тобой. Если ты уйдешь, все развалится».

Она представляла Йонатана с длинными, неухоженными волосами, его красные глаза и дикий, затравленный взгляд. Как он, шатаясь, вдрызг пьяный идет по городу, не соображая, где находится, как перегибается через перила, потому что его тошнит, как теряет равновесие и падает. На автобан, на рельсы или в канал.

В три часа ночи он пришел, еле держась на ногах.

– Ты где был? – спросила она и заплакала от счастья, что он снова здесь.

– Где только меня не было… – с неохотой ответил он. – Не все ли равно?

В последующие недели он все чаще уходил из дому и его не было все дольше. Иногда она по три дня вообще ничего о нем не слышала.

– Где ты был? – спрашивала она каждый раз, когда он возвращался.

А он уже даже не снисходил до того, чтобы сказать «нигде».

Телефонный звонок раздался в четверг.

– Алло, Яна, это Сандра.

– Привет, Сандра.

Восторг Яны по поводу этого звонка был довольно сдержанным. Обычно Сандра звонила лишь тогда, если ей было что-то нужно, если хотела отменить урок или у нее было желание о ком-нибудь посплетничать.

Сандра еще три года назад начала вести курсы степа и имела обыкновение с огромной страстью вмешиваться во все, что ее не касалось.

– Как дела? – спросила она сладким, как сахар, голосом.

– Да ничего.

– Что значит «да ничего»?

– Это значит, что у меня дела идут более-менее нормально, Сандра. Почему ты звонишь? Что, в понедельник нельзя поговорить?

– Нет-нет, можно. Знаешь, я звоню, потому что нахожусь в некотором недоумении. Может ли такое быть, что я видела Йонатана вчера ночью на Хазенхайде? Ты знаешь, там наверху есть уголок со скверной репутацией, вблизи Янштрассе. Мне показалось, что это был он, но, конечно, полностью я в этом не уверена.

Яна похолодела. Вчера вечером Йонатан, как это часто бывало, не пришел домой, он появился лишь сегодня перед обедом, в половине одиннадцатого, и, не говоря ни слова, исчез в комнате Жизель.

– С чего ты взяла?

Яна знала, что этот вопрос звучит глупо и лишь подчеркивает ее неуверенность, но ничего лучшего ей в голову не пришло.

– Он сидел там с парой бездомных бродяг, и они пускали бутылку шнапса по кругу. Должна тебе сказать, выглядел он ужасно. Я определенно не ошиблась, Яна. – Она сделала многозначительную паузу, как будто хотела подчеркнуть то, что только что сказала, и спросила: – Он что, делает фотосессию о бродягах?

– А когда это было? – холодно спросила Яна.

– В половине первого. Я была у подруги, она живет на Германнплатц. И когда я иду домой, то всегда прохожу мимо Хазенхайде.

– В половине первого? – переспросила Яна. – Нет, в полпервого Йонатан был дома. И фотосессию он тоже не делает. Ты ошиблась!

– Ну, тогда я очень рада! – По тону Сандры было слышно, что она не поверила ни одному ее слову. – А то я уже начала беспокоиться.

– Очень мило, что ты позвонила, – ответила Яна сладко-лживым голосом, – но мне пора идти, начинается урок.

– Пока, дорогая, – ответила Санда подчеркнуто дружелюбно, – увидимся в понедельник в одиннадцать.

– Да, в понедельник в одиннадцать. – Яна положила трубку и зло прошипела: – Вот коза!

Йонатан молча вышел из дома около девяти вечера.

Яна подождала до полуночи, села в машину и уехала.

Сразу же за Германнплатц она поставила машину под каштаном, на котором сейчас, в марте, еще не было листьев. Она надела свою самую теплую зимнюю куртку, тем не менее ей было холодно. Датчик температуры в машине показывал плюс два градуса. Моросил мелкий дождь.

Яна сжимала в кармане куртки перцовый спрей, и указательный палец ее правой руки лежал в специальном рифленом углублении распылителя, чтобы в любой момент можно было нажать на кнопку. Она всегда боялась этого места, даже после обеда, днем, когда в парке было много народу.

Она со страхом озиралась по сторонам. Сумку с кредитными карточками и документами она на всякий случай оставила дома: нарваться на полицейский патруль без паспорта и водительского удостоверения казалось ей меньшим риском. Она только захватила несколько мелких купюр, которые готова была без сопротивления всунуть в руку каждому, кому взбредет в голову напасть на нее.

Яна дрожа шла вдоль Хазенхайде. Где-то в парке группа пьяных молодых людей громко орала песни. Она мысленно помолилась, чтобы подростки не заметили ее и не начали приставать.

В левом кармане куртки у Яны был карманный фонарик, который пока что не был нужен, уличного освещения вполне хватало.

В принципе, она хотела, чтобы этот «шприц с ядом» – Сандра – ошиблась, но теперь надеялась, что быстро найдет Йонатана, чтобы наконец прекратить поиски. Время от времени случалось, что женщины в этом парке подвергались насилию, бывали даже случаи убийства.

Яна старалась не думать об этом, но это ей плохо удавалось.

Она отошла от машины уже метров на двести и с каждым шагом чувствовала себя все более беззащитной. Она остановилась и задумалась, не лучше ли вернуться к машине І и поехать вдоль парка, ведь если то, что сказала Сандра, бьшо правдой, то группа бездомных бродяг была вчера на площадке, которая хорошо просматривается с улицы.

Именно тогда, когда Яна приняла решение вернуться к машине, она услышала голоса и пошла дальше.

И сразу же за детской площадкой увидела Йонатана. Правда, со спины, но она сразу его узнала.

Яна не могла поверить своим глазам.

Она глубоко вздохнула, набираясь мужества, и направилась к ним. Трое каких-то мужчин смотрели на нее остекленевшими, налитыми кровью глазами. Йонатан сидел, скрестив ноги, на промерзшей земле и пил шнапс прямо из горлышка. Похоже, он не замечал холода.

Когда Яна тронула его за плечо, он вздрогнул, обернулся и уставился на нее.

В первый момент, казалось, он ее не узнал. Потом страх исчез из его глаз, он молча отвернулся и сделал еще глоток из бутылки.

Оттого, что она видит его таким, у Яны разрывалось сердце.

– Пожалуйста, Йонатан, пожалуйста, поедем домой!

Один из бродяг захихикал.

Йонатан молчал.

– Пожалуйста! – умоляла она.

Если между ними осталась хоть искорка любви, он пойдет с ней.

Яна ждала. Прошло несколько бесконечно долгих минут.

Потом Йонатан с трудом поднялся – его руки и ноги окоченели, и он едва мог передвигаться – и взял свое одеяло. Полиэтиленовый пакет он оставил. Яна не видела, что там внутри. Полупустую бутылку шнапса он отдал бродягам.

– Бывайте, – сказал он и приложил руку к воображаемой фуражке. – Пока.

Никто ему не ответил, потому что никто не ожидал, что он вернется. Один из бродяг захихикал еще громче.

Они молча пошли к машине.

Теперь, когда она знала, где он проводил ночи, Яна, открыв входную дверь, смотрела на свой дом совершенно другими глазами.

Коридор с лампой в форме уличного фонаря, которая давала яркий, но теплый свет. Огромное зеркало с золотым ободком между дверями в кухню и в гостиную – единственное зеркало в доме, где можно было увидеть себя в полный рост. Она вспомнила, как перед премьерой они подолгу простаивали перед ним, чтобы оценить свой внешний вид, как строили гримасы, смеялись, целовались и в конце концов садились в такси, уже ожидавшее перед домом. Это зеркало было частью их маленькой родины, их родного дома, и, когда она смотрела на него, в ней просыпались тысячи воспоминаний об Йонатане. Когда он еще был Йонатаном…

В гостиной он сразу же сел за стол, чего обычно не делал. Они, собственно, пользовались этим столом только тогда, когда у них были гости или не хотелось есть в кухне. У Йонатана было любимое кресло перед телевизором, рядом с ним – лампа и маленький журнальный столик, на котором лежали газеты, справочники, альбомы и глянцевые журналы.

Ей нравилось смотреть, как он устраивался в этом кресле и читал, как вставал, уходил в кухню и возвращался с бокалом красного вина, чтобы, сдвинув газеты и журналы в сторону, с трудом пристроить его на столике. Зачастую бокал опрокидывался, газеты и журналы намокали, книгам тоже доставалось, Йонатан ругался и обвинял во всем стол, но никогда – себя самого. Яна быстро вытирала вино с паркета и каждый раз мысленно говорила «спасибо» за то, что на этом месте нет ковра.

Сейчас ее муж предпочитал парк и общество бродяг своему любимому креслу и хорошему красному вину.

Он сидел за столом, подперев подбородок руками, и вид у него был потерянный.

Она села напротив и задумалась, любит ли его до сих пор. Она хорошо помнила то время, когда он был мужчиной, который просто фонтанировал идеями и предпринимательской инициативой, который был расположен к шуткам, с которым она пережила незабываемые мгновения любви… И который был фантастически прекрасным отцом. Он был человеком, который превращал в деньги все, за что ни брался, потому что был единственным в своем роде и никто не годился ему даже в подметки. Этого мужчину она любила.

Жалкое существо, которое теперь сидело напротив нее, которое могло быть безучастным, молчаливым, погруженным в себя, а теперь еще и озлобленным и яростным… Нет, к нему она ничего не испытывала.

Но он снова был дома, и это хорошо. Во всяком случае, хотя бы на эту ночь. Хотя бы до следующего утра ей не нужно беспокоиться о нем.

– Спасибо, что ты вернулся со мной домой, – сказала она и погладила его по голове.

Он не шевелился.

Тишина в комнате была гнетущая. Для Яны было бы лучше, если бы играла негромкая музыка или хотя бы были слышны голоса с улицы. Или хотя бы часы каждые пятнадцать минут отбивали время.

Ее муж, который страстно любил фотографировать и взбудоражил общественную жизнь Берлина, теперь стал словно восковой фигурой, которую какой-то мастер усадил за стол, но которая никогда больше не будет двигаться.

В его присутствии она чувствовала себя словно мертвой. Поэтому повернулась и пошла спать.

Йонатан остался в гостиной, достал бутылку граппы и начал пить. Постепенно его охватила усталость, сознание помутилось. Когда он был пьян, ему удавалось забыть, кем был он и кем была она. Сожаление исчезало на минуты или на несколько часов, этого он не мог точно сказать. Но желанное беспамятство было в парке более длительным и совершенным, чем в знакомой обстановке дома, где он не мог избавиться от иллюзии, что сейчас откроется дверь и Жизель вдруг появится перед ним.

 

13

На Рождество не долина, а гора была окутана густым туманом. Йонатан вышел из своей квартиры и очутился перед молочно-белой стеной. Невозможно было разглядеть даже кипарис, стоявший у дороги всего в десяти минутах ходьбы от дома. Через открытую дверь туман заползал в комнату, и было видно, как его тянуло сквозняком в спальню. Йонатан снова закрыл дверь, разжег огонь в камине и порадовался тому, что это будет, наверное, самый спокойный сочельник в его жизни. Больше не было никаких дел, и, пока огонь медленно вгрызался в поленья, Йонатан вскипятил чай.

Он не помнил, чтобы у него когда-нибудь было так много свободного времени.

Аманда проснулась оттого, что окно в ванной громко хлопнуло на ветру. Она с трудом повернулась и посмотрела на часы. Десять минут двенадцатого. Собственно, еще рано, обычно она не вставала раньше двенадцати часов. Она подумала, стоит ли пытаться заснуть, но затем почувствовала сильное давление в висках, и это ее напугало. Кроме того, у нее пересохло во рту, следовательно, срочно надо было что-нибудь выпить. Какое-то время она неподвижно лежала на спине. В голове у нее стучало.

«Ну его все к чертовой матери! – подумала она, сползла с кровати и наступила прямо на осколки ночной лампы с разбитым абажуром, которая валялась на полу. – Черт возьми, что опять случилось? Как я вообще попала в постель и когда?»

Она попыталась вспомнить, что же делала вчера вечером. Смотрела ли она телевизор вместе с Риккардо? Или София и Йонатан были весь вечер в кухне? Разговаривали ли они друг с другом? Кто, собственно, навел порядок в кухне или никто этим не занимался?

Она ничего не помнила. Абсолютно ничего. Ну ладно, это не имеет значения. Она выковыряла осколки стекла, застрявшие между окровавленными пальцами ног, и с трудом встала. Ей пришлось держаться за стену, чтобы не упасть. Она сунула ноги в домашние тапочки и потащилась в ванную.

Когда она увидела в зеркале свое опухшее лицо, то вдруг вспомнила: «Madonna puttana, сегодня же Рождество!» В принципе, для нее это особой роли не играло. Аманде было абсолютно все равно, вливает она в себя вино в святой вечер или в обычный.

Когда Йонатан в восемь вечера зашел в кухню семьи Валентини, на столе и на окнах горели свечи, пахло розмарином и шалфеем. На Аманде было синее платье с пятнами, на шее несколько длинных нитей жемчуга. Она вымыла голову, но ярко-красная помада, которой она попыталась накрасить губы, уже размазалась, и выглядело это так, словно она, подобно клоуну, разрисовала себе лицо.

На Софии было облегающее черное платье до колен и, кроме тонкой золотой цепочки, никаких украшений.

«Ты так прекрасна! – подумал Йонатан. – У меня разрывается сердце при мысли, что ты не можешь видеть себя».

– Счастливого Рождества! – сказала Аманда необычно спокойным голосом, – Риккардо сейчас придет. Он должен кое-что принести из кладовки. Садитесь же. Может, хотите чего-нибудь выпить?

Это снова была привычная Аманда, которая не могла выдержать и пяти минут без бокала вина в руке.

Пока она искала штопор, чтобы открыть бутылку, Йонатан взял руку Софии и сжал ее. Сначала она вздрогнула, потом ответила на его пожатие и улыбнулась.

Аманда с бульканьем вылила красное вино в графин и стукнула кулаком по столу.

– Так, – сказала она, – сегодня Рождество, сегодня у нас будет праздник.

Она щедро налила всем вина и чокнулась с Йонатаном.

– Salute! E buon natale!

– Buon natale, – сказал Йонатан и, взяв руку Софии, опустил ее на ножку бокала.

Затем прикоснулся своим бокалом к ее, раздался нежный звук.

– Выпьем за тебя, – прошептал он так тихо, что Аманда не могла его услышать, поскольку была занята тем, что открывала следующую бутылку.

– Нет, за нас, – тоже тихо сказала София и посмотрела на него большими карими глазами.

И какую-то секунду Йонатану показалось, что она видит его, а не бесконечную и неизменную темноту.

У Риккардо, когда он вошел в кухню, вид был усталый. Он не переоделся. На нем были все те же вытертые вельветовые брюки, что и каждый день, и одна из многочисленных рубашек в клеточку, которые Йонатан уже привык видеть. Он протянул Йонатану руку.

– Chiao.

Потом сел за стол и принялся протирать большим пальцем свою ложку.

– Мама, папа, – начала София, – Йонатан и я, мы уже перешли на «ты», и мне кажется, что вам тоже надо так сделать.

– Прекрасная идея! – Аманда подошла к Йонатану, обняла его, смачно расцеловала в обе щеки и сказала: – Я Аманда, и за это мы выпьем!

Риккардо взял полный бокал и чокнулся с Йонатаном.

– Salute! – сказал он. Больше ничего.

– Salute, – ответил Йонатан. – Я рад, что могу быть здесь, с вами, – сказал он улыбаясь. – Спасибо за гостеприимство.

Риккардо лишь кивнул и почувствовал, как ледяной холод поднимается по спине. Он всегда испытывал страх, если чего-то не понимал. У Йонатана был с собой полиэтиленовый пакет, он увидел это сразу, и больше ничего. Ничего, что выглядело бы как большая картина, задрапированная тканью.

С Аманды хватило праздничных речей. Она встала, порылась в ящике стола между зачитанными поваренными книгами, рецептами, записанными на бумаге, неиспользованными шампурами, ветхими инструкциями и порванными справочниками, нашла фартук, надела его, хлопнула в ладоши и вытащила из духовки противень с зажаренными до хрустящей корочки кусками мяса.

– Allora, – довольно фыркнула она, – почти готово. Значит, можно начинать.

Она задвинула противень снова в духовку, понизила там температуру и достала из холодильника закуску.

За те шесть недель, что Йонатан провел в Тоскане в семье Валентини, он привык питаться у них. Он подавлял в себе отвращение и старался представить, что из этой кухни можно сделать. Здесь, на этой горе, с которой можно было видеть все холмы Тосканы вплоть до Сиены, семья Валентини обладала настоящим сокровищем. Только они этого не осознавали. Едва ли где-то в округе есть еще место, которое было бы таким уникальным. На нем можно было бы сколотить капитал. Конечно, не с помощью двух гостевых квартир и не в том виде, в каком они пребывали сейчас. Постояльцы, которых заманивали сюда, приезжали, как правило, один раз и больше не возвращались, потому что всерьез эти квартиры нельзя было никому предлагать. Было наглостью требовать за них пятьсот евро, как это делали Валентини.

Пока Аманда рассказывала истории времен своей молодости, Йонатан ел и размышлял, хватит ли трехсот пятидесяти тысяч евро, чтобы сделать здесь все по первому классу и превратить этот дом в настоящее солидное семейное предприятие, которое могло бы на длительное время обеспечить семью Валентини.

Не слишком ли поспешно и необдуманно он согласился на предложение Яны? Нет. Пятьсот тысяч она никогда бы не признала. Кроме того, он уже все равно не мог отменить сделку, а изменить ее задним числом было невозможно.

Должно хватить и так. Трехсот пятидесяти тысяч евро будет достаточно для Ла Пассереллы. Здесь, конечно, нужно много чего сделать и поменять. Но не все это связано с деньгами или с большими деньгами.

После еды София приготовила четыре чашки эспрессо, а Аманда открыла уже четвертую бутылку вина, из которых две определенно выпила сама. Потом она налила себе рюмку обязательного ликера «Самбука» и начала петь рождественскую песню:

Йонатан раздумывал, как и когда ему лучше вручить свои маленькие подарки, пока Аманда окончательно не напилась и на этом для нее сочельник не закончился, как вдруг София, словно прочитав его мысли, сказала:

– Кстати, Йонатан, подарков и сюрпризов не будет, ведь в доме нет маленьких детей. И у нас не принято дарить друг другу что-то, разве только какие-нибудь мелочи. А на настоящий рождественский сюрприз у нас нет денег.

«Понятно, – подумал Йонатан. – Надо было узнать, как это принято у Валентини». Если он сейчас подарит им что-нибудь, то поставит всех в неудобное положение. И он сам себе показался дураком с этим пластиковым пакетом, который поставил у ножки стола.

Риккардо встал и включил телевизор. Две яркие блондинки в блестящих мини-юбках пронзительно прокричали что-то о каком-то фокуснике-кудеснике, который сейчас будет выступать, и что он якобы может сделать так, что исчезнут целых три слона. Йонатану это показалось довольно интересным, но Риккардо снова стал переключать каналы и делал это до тех пор, пока не наткнулся на какую-то спортивную передачу. Он отодвинул свой стул от стола и уселся перед телевизором.

Аманда все еще пела. Она повторяла одну и ту же песню, и каждый раз ее голос становился все более надрывным.

Йонатан встал и начал убирать со стола. Потом поставил посуду в мойку и принялся ее мыть.

София подошла сзади и положила руку ему на плечо.

– Тебе не обязательно это делать.

– Я знаю. Но мне хочется, София. Так я чувствую себя лучше.

Бутылка «Самбуки» была уже пуста. Аманда попыталась встать, однако у нее это не получалось, она снова и снова падала на стул. Йонатан как раз вытер руки, чтобы помочь ей подняться, когда увидел мокрое пятно под стулом.

«Боже мой, – подумал он, – что же делать? София не видит лужу, а Риккардо сидит спиной к Аманде и полностью сосредоточился на передаче».

Йонатану стало стыдно. За Аманду и за всех присутствующих, как будто это он так опозорился. Где-то должны быть ведро и половая тряпка. Может, в кладовке, в ванной за дверью или где-то под лестницей. В крайнем случае, ему придется принести ведро и тряпку из своей квартиры. Он все вытрет это и скажет Софии, что Аманда пролила вино.

Но тут он увидел, как задрожали ноздри Софии: очевидно, она по запаху определила, что произошло. Она подошла к Аманде.

– Мама, – сказала она, – идем в ванную. С тобой произошла неприятность.

– Отстань от меня, – огрызнулась Аманда и отмахнулась от нее, как от докучливой мухи, – buon natale, сокровище мое!

И она снова запела о маленьком Иисусе, который родился на сене.

Йонатан взял ее под руку.

– Аманда, – настойчиво сказал он, – пожалуйста, пойдем со мной.

Аманда посмотрела на него остекленевшими глазами и встала. Она тяжело повисла на его руке, спотыкаясь, выбралась из кухни и побрела в направлении ванной.

– Очень элегантно и очень приятно, – хихикала она.

В ванной ее стошнило.

Йонатан предоставил Аманду Софии, которая шла следом, и та отвела мать в постель. Он вытер блевотину с пола с помощью губки для мытья раковины, нашел за дверью в ванную ведро и тряпку, так что теперь мог спокойно вытереть лужу мочи на полу в кухне.

Потом он вылил грязную воду в сад, прополоскал половую тряпку под краном на террасе, к которому летом подсоединяли шланг для поливки сада, и пошел в свою квартиру, чтобы основательно вымыть руки.

Каждый вечер с участием Аманды заканчивался катастрофой. Ему нужно было не только придумать что-то в отношении дома и квартир, но и решить, что делать с ней.

У себя в комнате Йонатан разжег камин и, пока ожидал, что огонь разгорится, понял, что у него нет желания возвращаться в кухню. София его поймет. Наверное, у нее и без того много мороки с матерью. И ему совсем не хотелось наблюдать за тем, как Риккардо смотрит телевизор.

Он почувствовал, как тепло медленно поднимается по ногам, а дальше по телу к голове, и подумал, не почитать л и ему, но отказался от этой затеи, потому что был слишком взволнован. За последний день произошло очень многое: он впервые поцеловал Софию, предложил Яне развод, увидел, насколько низко пала Аманда, и принял решение помогать этой семье. В случае, если она будет готова к этому.

Примерно в шестидесяти метрах от дома, прижатая к скале и почти невидимая из главного дома, стояла старая овчарня. Это была развалина, которая не использовалась уже несколько десятилетий. В принципе, идеальное место, чтобы построить там небольшой домик для гостей.

Он достал лист бумаги и начал чертить.

Кто-то тихо прошептал ему на ухо:

– Тс-с-с…

Йонатан проснулся и подскочил от испуга.

Она тихонько засмеялась и теснее прижалась к нему. Нежная рука прошлась по его затылку, по спине, по бедрам, и его обдало жаром.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что происходит.

– Йонатан, – прошептала София, – это я.

И начала, исследуя, ощупывать его тело.

Она провела рукой по его голове, по волосам, погладила его по лбу, по бровям, по векам, по ноздрям, по губам, по шее, пощекотала углубление над ключицами, помассировала мышцы на груди, обвела пальцем вокруг сосков и задержалась на животе. Она ощупывала его руки, исследуя форму пальцев и ногтей.

– Я вижу тебя в первый раз, – прошептала она. – И сейчас я знаю, как ты выглядишь.

Он тоже хотел познакомиться с ней, хотел видеть ее обнаженной и включил свет. София не торопилась. Она спускалась по его телу все ниже, а потом уселась на него и принялась медленно раскачиваться.

Йонатан закрыл глаза, полностью отдаваясь ее ритму, ее силе, ее чувству. Она застонала. Он снова взглянул на нее, и у него помутилось в голове. Он сопротивляться, пытался бороться с захватывающей его страстью, но она затопила его полностью, он больше не владел собой. Лицо Софии утратило очертания и буквально слилось с лицом на картине. Оно как будто вросло в рамку и стало единым с изображенным на портрете. Йонатан вскрикнул, и это был словно крик рождения новой жизни, которую он уже считал потерянной.

 

14

Карабинер Донато Нери вышел из дому еще затемно. Воздух был холодным и влажным, и хотя до машины было всего лишь несколько шагов, он застегнул молнию своей куртки до самого подбородка. Через полчаса взойдет солнце. У него была назначена встреча с Риккардо на просеке между Вергайе и Дуддовой.

Охота была единственным занятием, приносившим настоящую радость в его новой жизни в Амбре. Он любил ходить ранним утром по лесу, ощущать, как медленно просыпается природа, и выжидать, когда появятся зайцы, косули, фазаны. Иногда проходило всего лишь несколько минут, иногда часов, а иногда бывало и так, что они понапрасну ждали целый день.

Риккардо был приятным спутником. Тому, что Донато не смог узнать на курсах, которые ему пришлось закончить, чтобы получить охотничий билет, его научил Риккардо. Он знал каждое убежище, каждую пещеру, каждую просеку, все повадки зверей и умел читать следы. Он был молчаливым человеком, и если они даже несколько часов шли рядом, не говоря ни слова, это не действовало на нервы.

Риккардо был одним из немногих людей, которые знали, как сильно Донато страдал оттого, что его понизили в звании, поломав ему карьеру. В конце концов он оказался в Амбре. Сначала его в качестве наказания перевели из Рима в Монтеварки, потому что он при расследовании убийства маленькой девочки совершил тяжелую ошибку. В Монтеварки у него появился второй шанс, когда в одиноко стоящем доме в лесу был найден труп женщины. Он тогда был комиссаром, руководящим расследованием этого дела, и арестовал не того человека, заподозрив в нем убийцу, а между тем убийства продолжались. После этого его спихнули в Амбру, в самое маленькое отделение полиции вообще. Здесь обычно бывали только мелкие конфликты, однако Донато пришлось столкнуться с женщиной-убийцей, которая закопала своего мужа в саду, после чего заявила о его пропаже. И снова он остался в дураках.

Но последствий для его профессиональной карьеры это дело не имело, потому что все равно ниже падать было уже некуда.

Его жена Габриэлла, красивая и гордая римлянка, больше всего на свете любившая свой родной город и тосковавшая по нему, не могла смириться с тем, что ей приходится жить в маленьком городке и быть «заживо погребенной», как она это называла. От недовольства Габриэллы и постоянно преследовавших Донато неудач страдал их брак, и поэтому походы в лес были по-настоящему мирными и счастливыми часами.

Однако этим утром Риккардо выглядел каким-то не таким, как обычно. У него был нервный и рассеянный вид, что-то тяжким камнем лежало у него на душе, и Донато это сразу почувствовал. Когда они шли к своей сиже, расположенной выше Вергайе, он заговорил с ним.

– Что случилось, Риккардо? Что с тобой?

– Хм…

Даже в скудном свете раннего утра Донато увидел, что Риккардо сдвинул брови и у него на лбу появилась глубокая вертикальная складка.

– Если я чем-то могу помочь тебе, скажи. Ты знаешь, у меня много возможностей…

– Я знаю, – перебил его Риккардо, – дело в том, что… ну, как тебе сказать… тут такое дело, которое я никак не могу себе объяснить, и от этого я как больной. Я думаю об этом день и ночь.

Донато стало разбирать любопытство:

– Может быть, я могу это объяснить, если буду знать, о чем идет речь.

Риккардо молчал. Очевидно, он боролся с собой, думая, стоит ли рассказывать свою историю. Но поскольку он уже, как говорится, «слишком далеко высунулся из окна», Донато будет снова и снова доставать его своими вопросами и не оставит в покое.

Риккардо сел на камень, снял с плеча свое ружье и положил на землю рядом с собой. Донато сел рядом.

Небо становилось все светлее.

Наверное, это была самая длинная речь в жизни Риккардо. Он рассказал о своем зимнем постояльце из Германии, который жил в холодной, влажной комнате, изучал итальянский язык как одержимый, а над его кроватью висел портрет Софии, написанный маслом.

– Откуда он взял ее портрет, черт возьми? – спросил он и посмотрел на Донато. – Такого просто не может быть. Он случайно очутился здесь и при этом у него с собой был портрет моей дочери! Скажи-ка, разве тут не пахнет чертовщиной?!

Донато самодовольно усмехнулся. Он не видел во всем этом никакой проблемы.

– Порой происходит такое, чего быть не может, – ответил он. – А некоторые случайности бывают настолько глупыми, что их и придумать-то невозможно. И при этом они оказываются правдой. Я скажу тебе так: всему этому существует какое-то очень простое объяснение. Может быть, твой гость… Кстати, как его зовут?

– Йонатан.

– Так вот, скорее всего, этот Йонатан случайно увидел портрет в Ареццо на рынке антиквариата. Ему сразу бросилось в глаза сходство с Софией, и он его купил. Я бы на твоем месте вообще ни о чем не задумывался. Я когда-то на рынке увидел портрет женщины, которая как две капли воды была похожа на мою тещу.

– Ну? И что ты сделал?

– Я купил этот портрет и сжег. Еще чего не хватало – чтобы я вешал портрет тещи над своей кроватью! – расхохотался Донато.

– А зачем ты вообще покупал его?

– Потому что на первый взгляд мне очень понравилось это сходство. А на второй взгляд, уже дома, оно начало действовать мне на нервы. – Донато встал и дружески похлопал Риккардо по плечу. – Идем. Все в порядке. А почему ты просто не спросишь Йонатана, где он взял этот портрет?

– Он закрыл его тканью. Я ремонтировал краны, и ткань упала. Он не знает, что я видел портрет. Возможно, он разозлится, если узнает об этом, иначе бы он его не скрывал.

Донато кивнул.

– Тогда забудь обо всем этом. Важно то, что наконец-то у Софии есть друг. Ничего лучше для нее и быть не может, правда?

– Да, ничего лучшего с ней случиться не может.

Риккардо повторил его слова, но сам далеко не был убежденным в этом. Донато немного успокоил его, однако сомнения остались.

 

15

Сразу же после Рождества выпал снег.

В обед еще ничего не предвещало этого. Небо было слегка затянуто облаками, и казалось, что в любой момент выглянет солнце. Однако на улице значительно похолодало.

Йонатан зашел в кухню. София стояла возле мойки и мыла посуду после обеда. Она делала это медленно и аккуратно, проводя рукой по каждой тарелке до тех пор, пока не чувствовала ни малейшего сопротивления на поверхности, а значит, тарелка была чистой. И она очень редко ошибалась.

С тех пор как Йонатан стал частым гостем в кухне семьи Валентини, она стала мыть посуду очень тщательно. Ей было неприятно, что сковородки, которые висели на стене за плитой, были липкими от жира. Она чувствовала запах плесени на варенье и на pecorino.

Она работала на ощупь, принюхиваясь, и постепенно, хотя и медленно, навела в кухне порядок. Но это было делом трудным и заняло много времени.

– Поедешь со мной? – спросил Йонатан. – Я собираюсь в Сиену.

Ее лицо просияло.

– Да, с удовольствием! Тебе там что-то нужно?

– Ничего определенного. Мне просто захотелось немножко прогуляться, а заодно купить кое-что для тебя. Что-нибудь красивое из одежды. У тебя только дешевые вещи с базара, а мы, может быть, найдем там что-нибудь особенное.

– О…

София не знала, как реагировать на его слова, и смущенно стояла перед Йонатаном, как маленькая девочка. Через двадцать минут они отправились.

– Пахнет снегом, – сказала София, когда они ехали по аллее кипарисов.

– Ты помнишь, как бывает, когда идет снег?

– Да, – сказала она, – да, помню немного. Но гораздо лучше я помню, как пахнет снег и как тихо становится, когда он покрывает все. Тогда наступает тишина. Ни одна птица не поет, лес капитулирует. Двигатели машин мурлычут тише, потому что никто не ездит быстро, и больше нет шума, когда воздух как будто лопается между шинами и асфальтом. Потому что воздух успевает уйти через легкий снег.

– Я этого и не знал.

– Да, так оно и есть.

– А что тебе приходит в голову, когда ты думаешь о снеге?

– Ничего. Я думаю о белой мягкой ткани, которая останавливает время, заглушает шум и суету. А потом я слышу гортанные песни инуитов и печальную музыку аккордеона, нижу орлов, парящих над заснеженными горами, и слышу, как воют волки. Это все бывает не в этой стране, а там, далеко, наверху, на севере, где я никогда не побываю.

– Может быть, я однажды повезу тебя туда.

София улыбнулась. Когда Йонатан свернул на асфальтовую дорогу возле Сан Гусме, она тихо сказала:

– Я влюбилась в тебя, Йонатан.

Он ничего не ответил, только сжал ее руку.

Два дня назад он позвонил в банк и узнал, что на его счет поступили пятьсот евро, которые перевела Яна. Его первой мыслью было вернуться за итальянскими сказками, напечатанными для слепых, и сцепив зубы заплатить за них двести семьдесят евро, но потом он передумал. Красивое платье – это, конечно, идея получше.

Полтора часа Йонатан ходил с Софией из магазина в магазин, но не нашел ничего, что ему понравилось бы.

Незадолго до того, как София решила объявить забастовку, потому что устала и у нее уже не было желания еще куда-то идти, Йонатан увидел брючный костюм, который понравился ему с первого взгляда. Он был серо-голубого цвета, с отливом, с зауженными брюками.

– Надень, пожалуйста, этот костюм, – сказал он, – он чудесный.

София ощупала материю.

– Что это такое? Шелк?

– Восемьдесят процентов хлопка и двадцать шелка. Пожалуйста, примерь его!

Он провел ее в примерочную и задернул занавеску.

Когда София вышла оттуда, у Йонатана перехватило дыхание. Именно так она и выглядела. Именно так.

Ему пришлось сесть, потому что закружилась голова. Похожий костюм был на Жизель в день его рождения. Тысячи раз он желал, чтобы время повернуло вспять, чтобы не случилось ничего из того, что произошло, и чтобы он смог с ней потанцевать. Танец с дочерью-красавицей в день рождения.

И тут же в памяти всплыла картина из патологоанатомического отделения. Ее еще не вскрывали, она все еще лежала в своем серебристом брючном костюме на таком же серебристом столе. Он ожидал, что она будет голой, прикрытой лишь белой простыней, но она выглядела так, словно спала и в любой момент могла открыть глаза, улыбнуться, подняться и поехать с ним домой. Вот только если бы не было крови… Засохшей крови у нее в ухе и в ноздрях, полотенца на изувеченном лице и слипшихся волос, которые стали такими же жесткими, как и все ее мертвое тело.

К ним подошла продавщица.

– Брючный костюм очень подходит вашей дочери.

Йонатан вздрогнул и вернулся от воспоминаний к действительности.

– Хорошо, – сказал он и улыбнулся, – значит, я его покупаю. – И попросил Софию: – Пожалуйста, не переодевайся.

Когда они снова оказались на улице, Йонатан взял ее за руку.

– В этом костюме ты выглядишь прекрасно! Надевай его как можно чаще. Всегда, когда у нас с тобой будут особые планы.

– Да, Йонатан, – сказала она. – Спасибо.

Она надела солнцезащитные очки, которые всегда носила, когда находилась не в помещении, обняла его и поцеловала.

Когда Йонатан и София, взявшись за руки, шли через пьяцца дель Кампо, пошел снег. Они остановились посреди площади. София ощущала вкус снега на губах, а Йонатан не мог насмотреться на то, как громадные белые хлопья все быстрее и чаще опускаются вниз в теплом желтом свете домов и остаются лежать на земле. Они не таяли, и за короткое время пьяцца словно покрылась белым мягким одеялом.

Он обнимал ее, когда они медленно шли через площадь, и это было прекраснее и задушевнее, чем танец.

– Я не влюбился в тебя, София, – тихо сказал Йонатан и погладил ее по щеке, – я люблю тебя. И уже очень-очень давно.

– Я так счастлива, – прошептала она.

«Если он так говорит, – подумала она, – значит, он влюбился в меня еще в первый вечер. А это было уже семь недель назад».

На пьяцца Джакоммо Маттеотти они остановились перед светофором. Прямо перед пешеходной «зеброй» стоял черный «фиат». Боковое окно машины было открыто, словно летом. Водителю было лет двадцать, волосы у него были намазаны гелем и зачесаны назад. Он курил и улыбался каким-то своим мыслям.

Из динамиков раздавался громкий теплый голос Бочелли: «Time to say goodbye».

Йонатана бросило в жар. Он притянул Софию к себе и сжал в объятиях так, словно они оказались перед пропастью. Его дыхание стало прерывистым. Прошла всего лишь пара секунд, и Йонатан взорвался. Он отпустил Софию и изо всей силы ударил кулаком по капоту «фиата».

– Выключи музыку! – закричал он, как раненый зверь, и нанес новый удар.

– Ты что, совсем рехнулся?

Водитель вышел из машины, увидел, что от ударов Йонатана остались вмятины, и сжал кулаки.

Тем временем песня все звучала.

– Выключи! – снова закричал Йонатан. – Выключи свое дерьмовое радио!

Его лицо исказилось, и он сжал виски, словно при приступе невыносимой мигрени.

Молодой человек толкнул его в грудь.

– Эй, у тебя все в порядке с головой?

Йонатан затравленно огляделся, ища Софию, которая по-прежнему стояла перед светофором и не могла понять, что происходит. Потом он, не обращая внимания на разъяренного водителя, подхватил ее на руки и словно раненый зверь побежал в противоположную сторону, в узкие переулки, из которых они только что вышли.

Молодой человек, ничего не понимая, озадаченно смотрел им вслед. Мгновение он раздумывал, стоит ли погнаться за Йонатаном и отлупить его, но затем отбросил эту мысль, сел в машину и уехал.

Только метров через пятьсот Йонатан, судорожно ловя ртом воздух, остановился и опустил Софию на землю.

– Йонатан, что случилось? Что с тобой? Что произошло у светофора?

– Я не могу этого слышать, – всхлипнул он, – я не могу! Я просто не могу!

Несколько пешеходов, обратив на них внимание, остановились.

Йонатан зарылся лицом в ее волосы.

– Это просто невыносимый страх потерять тебя, София! Это невыносимый страх!

И он расплакался.

София молча гладила его по голове.

Несколько минут спустя они медленно пошли к машине, держась за руки.

Снегопад становился все сильнее.

В снегу виднелся единственный след, как будто по обычно оживленной дороге от Сиены в Ареццо проехал всего лишь один автомобиль. И Йонатан ехал точно по этому следу.

Несколько машин, брошенных водителями, стояло в придорожных кюветах. Снег блестел в свете уличных фонарей, когда они добрались до Сан Гусме, где начиналась дорога, засыпанная щебенкой.

– Пожалуйста, осторожнее! – умоляла София, которая ощущала малейший занос машины.

– Выбраться на гору будет непросто, – пробормотал он, – у нас нет ни зимних шин, ни цепей противоскольжения.

Перед Монте Беники они первый раз забуксовали на подъеме, и колеса начали вращаться вхолостую. Йонатан задним ходом спустился до первого ровного участка и въехал на подъем с разгону. Так им хоть и с трудом, но удалось добраться до деревни.

Теперь началась дорога через лес. Йонатан ехал настолько медленно, что спидометр вообще ничего не показывал. На участках дороги, ведущих вниз, было невозможно тормозить или управлять машиной, она просто бесконтрольно сползала. Йонатан радовался, что София не видит того, что происходит.

Сейчас снег валил так густо, что Йонатан с трудом различал дорогу. Он двигался сквозь снежный буран практически на ощупь и пытался вспомнить, где находится опасное место, которого он всегда боялся. Дорога там круто опускалась и делала резкий поворот направо. Если машина без торможения будет ехать прямо, они упадут в ущелье.

Йонатан взмок, и София чувствовала, что он боится. Хотя в машине было тепло, ее начала бить дрожь.

Опасное место было ближе, чем ожидал Йонатан. В последний момент ему удалось остановиться. Дальше дорога начинала спускаться.

– Выходи! – приказал он. – Этот участок я проеду один.

– Нет, – ответила она.

– София, слушай внимательно. – Он пытался говорить спокойно, хотя и опасался, что придется вытаскивать ее из машины силой. – Здесь дорога круто спускается вниз…

– Я знаю это место.

– Может случиться так, что я не впишусь в поворот и машина упадет в ущелье. Я смогу выпрыгнуть в последнюю минуту, а ты нет, потому что не увидишь, когда это будет нужно сделать. А если мне это не удастся, ты, по крайней мере, сможешь позвать на помощь.

Ее глаза наполнились слезами.

– Я боюсь за тебя.

– Не надо. Я буду осторожен. Со мной ничего не случится.

– Почему мы не можем оставить машину здесь и дойти до Ла Пассереллы пешком?

– София! – Он не представлял, как такое могло прийти ей в голову. – У нас не та обувь, в которой можно пройти по снегу, а идти далеко! У нас нет даже карманного фонарика.

– Я найду дорогу. Мне все равно, темно или светло.

Об этом он забыл.

– О'кей. Но если снегопад не прекратится, мы не сможем завтра утром вытащить машину. А может, и на следующей неделе, и через неделю. Нет, ничего не получится. Нужно попытаться добраться домой.

София не стала дальше с ним спорить и вышла из машины. Ей мгновенно стало холодно. Казалось, она стоит босиком в снегу.

Йонатан пустил машину накатом. Она разогналась сильнее, чем он предполагал. Его охватила паника. Он попытался тормозить, но машина ползла дальше. Прямо перед обрывом он рванул руль в сторону, машину развернуло, и она поползла боком к обрыву, причем стороной водителя, поэтому у него не было никаких шансов выпрыгнуть.

Страх мешал Йонатану думать. Он закрыл глаза, ожидая, что через несколько секунд раздастся грохот падения, отпустил руль и переполз на сиденье рядом с водительским. Ему понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что автомобиль стоит на месте, а не падает в пропасть.

Йонатан выбрался из машины. Он больше не чувствовал холода, ему было страшно жарко. София с трудом, спотыкаясь, спускалась вниз с горы. Он встал поперек дороги и поймал ее в объятия.

Она всхлипнула и обняла его.

– Все в порядке, все хорошо, – прошептал он и крепко прижал ее к себе. – Ничего не случилось, но дальше мы ехать не сможем. Я отнесу тебя наверх.

Он взял ее на руки и медленно, метр за метром, борясь со снегом, пошел на гору. Его ноги окоченели от холода.

– Я буду беречь тебя, – шептал он Софии на ухо. – Ни один волосок не упадет с твоей головы, клянусь! Позволь мне это, София! Ты снова придала смысл моей жизни.

– Да, – сказала она, и это прозвучало как вздох. – Да.

Была почти полночь, когда София и Йонатан наконец добрались до Ла Пассереллы. Аманда была вне себя. Ее волосы были растрепаны, глаза заплаканные и покрасневшие. В руке она держала стакан, наполненный самбукой, который сжимала крепко, словно собираясь выдавить, как спелый лимон.

– Что вы себе думаете? – всхлипнула она. – На улице какой-то конец света, а вас все нет!

– Аманда так беспокоилась… – пробормотал Риккардо и раздраженно посмотрел на Йонатана. Он не понимал, зачем Йонатан по такой погоде поехал с его дочерью на прогулку.

– Мы были в Сиене, мама. А когда начался снег, отправились назад, но у нас не получилось добраться быстрее.

– Ах! – Аманда снова разразилась слезами.

– Мне очень жаль, но когда мы уезжали, то и представить не могли, что будет такой сильный снегопад.

Йонатан надеялся, что на этом дискуссия закончилась. В конце концов, ни Софии, ни ему было уже не шестнадцать лет. Он хотел выпить горячего чаю, может быть, постоять под душем и лечь спать. Просто уснуть.

Риккардо встал и молча вышел из кухни. Его дочь снова была здесь, и для него вопрос был решен.

Аманда уже не обращала внимания на Йонатана и Софию. Она держала в руке стакан и, обращаясь к нему, произносила монолог, о котором завтра даже не вспомнит.

– София, – бормотала она, – мой ангелочек, мое сокровище, мой солнечный луч, что же мне делать, чтобы ты не убегала? Я же не могу тебя привязать или посадить под замок. Я не могу смотреть за тобой целый день. Зачем ты заставляешь маму беспокоиться? Я тут умираю тысячью смертей, а ты где-то развлекаешься! Это нехорошо, ты слышишь? Ты меня поняла? Слушай внимательно, дорогая моя: речь идет не о том, что хочешь ты. Мы не будем плясать под твою дудку. Здесь живут также и другие люди.

Аманда замолчала, но лишь для того, чтобы собраться с силами.

– Давай уйдем, – прошептала София, – так будет продолжаться бесконечно, а я не могу этого переносить. Спокойной ночи, мама, – сказала она громко, – хорошего тебе сна. До завтрашнего утра.

Йонатан и София тихо покинули кухню. Аманда этого не заметила.

– Мне кажется, я покончу жизнь самоубийством, – говорила она. – Да, я так и сделаю. Это хорошо. Меня все равно никто не любит. Никто. Я для вас пустое место. Я вам только мешаю. Черт возьми! Долой Аманду! Так всем будет легче. Не будет никого, кто вам мешает. Porcamiseria!

Ее голова отяжелела. Аманда уронила ее на стол и плакала до тех пор, пока не уснула.

Это не было похоже на дежа вю, скорее на постоянно возвращающийся сон.

«Где я?» – подумал Йонатан.

Темнота была такой же непроницаемой, как стена.

– София? Ты здесь?

– Да, – выдохнула она, – да, я здесь.

Он включил ночник и в неверном желтоватом свете увидел ее. Она стояла недалеко от кровати, и на ней был новый брючный костюм.

Он проснулся, или, по крайней мере, подумал, что проснулся.

Она не сказала ни слова, лишь улыбнулась, и стала медленно расстегивать жакет. Под ним было только голое тело.

Она сняла жакет.

«Нет, – подумал он, – нет, пожалуйста, не надо».

Потом она расстегнула застежку-молнию, и медленно, как танцовщица, выбралась из брюк. Она была полностью обнажена и шла к нему. Он заморгал, его пульс участился. Было похоже на то, что она выходит из портрета.

– Сейчас я – твоя жена, – сказала она.

Йонатан распахнул объятия, и она легла к нему. Он притянул ее к себе, нежно погладил безукоризненное, прекрасное тело и встретился взглядом с изображением на портрете.

Нет.

Его желание было неописуемо сильным, и она чувствовала это. Она прикасалась к нему, и он мечтал ощутить ее, приласкать ее, обладать ею. Но вместо этого отвернулся к стене.

– Что случилось? Что с тобой? – спросила она и провела языком по его затылку.

– Не получится, София. Пожалуйста, оставь меня. Я люблю тебя больше жизни, но я не могу.

Она молчала. Разочарованная и обиженная.

– Я всегда буду с тобой, я все буду делать для тебя, не сомневайся. Но никогда ни о чем меня не спрашивай.

София ощутила острую боль в сердце, и то, что несколько дней назад было теплым и живым, теперь стало холодным и мертвым.

 

16

Аманда проснулась. Что-то произошло. Какой-то шум. Совершенно однозначно.

Она лежала как каменная. Голова болела так, что даже думать было больно. Язык был толстым, сухим и приклеился к глотке. Мочевой пузырь раздулся и посылал позывы сходить в туалет. О том, чтобы спать дальше, нельзя было и думать.

Она со стоном выкатилась из кровати, включила свет, надела тапочки и потащилась к двери. Аманда дрожала, не зная, вызвано это алкоголем или тем, что она внутренне настроилась на то, что через пару секунд столкнется лицом к лицу с грабителем.

Она включила свет в коридоре и увидела, что София выходит из квартиры Йонатана.

– Ты что тут делаешь? – прошипела она.

София вздрогнула и приложила палец к губам, умоляя мать вести себя тихо.

– Ты откуда явилась? – продолжала допрос Аманда. – От Йонатана?

София кивнула.

– Что это значит?

– Пожалуйста, поговорим об этом завтра, ладно? – прошептала София. – Buona notte, мама.

Аманда сделала два шага и загородила ей дорогу. София наткнулась на массивное тело матери, издававшее горько-кислый запах перегара, пота и давно не стиранной ночной сорочки, и невольно вздрогнула.

– Пропусти меня! – вскрикнула она, протиснулась мимо матери и поспешила по лестнице вниз, в свою комнату.

Ага, так, значит! Аманда, собственно, давно уже должна была обо всем догадаться. Это было ясно еще в первый вечер. Конечно, этот тип остался здесь лишь для того, чтобы затащить ее дочь в постель.

Ничего не выйдет. С Амандой этот номер не пройдет. Тут он просчитался.

Следующее утро было сияющим, прекрасным и безоблачным. Ла Пассереллу завалил снег глубиной в полметра – девственно чистый, ослепительно белый и искрящийся под утренним солнцем. Кипарисы согнулись под его тяжестью, а укутанная этим белым одеялом садовая мебель была словно частью картины, которая символизировала полное уединение.

Время, казалось, остановилось, храня покой столь необычного для Тосканы утра. Ничто не нарушало этого спокойствия – ни звуки автомобилей, ни снегоочиститель. Ни единого следа от шин или чьих-то ног не портило эту редкую картину.

Риккардо проснулся, как всегда, в шесть утра, увидел, что снега за ночь стало больше и он не тает, и повернулся на другой бок, чтобы еще поспать, потому что при такой погоде на улице ему делать было нечего. Что-то подобное было последний раз лет восемь назад, когда в феврале выпало много снега.

Необычная тишина в доме разбудила Аманду непривычно рано, в восемь утра. Ее первой мыслью была благодарность за то, что она еще жива. Потом она стала раздумывать, что же в это утро было иначе, чем обычно. Обязательных головных болей не было, и это ее удивило. Она уже так привыкла по утрам ощущать тупое покалывание в висках, которое приводило к тошноте и головокружению, что была просто поражена. Ей даже удалось сесть на кровати, и комната не закружилась перед ее глазами, а осталась там, где и была.

Она прилегла еще на минутку, чтобы насладиться этим приятным моментом, и постепенно к ней вернулись воспоминания о минувшей ночи.

Аманда сидела уже за вторым капучино, когда София зашла в кухню.

– Доброе утро, дитя мое, – сказала она подчеркнуто радостно.

– Что случилось, мама, почему ты не спишь?

– Потому что мне есть о чем подумать. Йонатан, например, этот немец… Я считала, что он просто наш постоялец и ничего больше, но, похоже, ошибалась.

София молча выпила стакан воды.

– Я что, ошиблась?

– Может быть, немножко.

– Ты спишь с ним? Немедленно отвечай!

– Я люблю его, мама.

– Об этом я не спрашивала! Я хочу знать, спишь ли ты с ним, черт возьми!

– Да.

У Софии на глазах выступили слезы. Если мать начинала разговор, то он чаще всего оказывался допросом.

– Вот это здорово! – сказала Аманда и хлопнула ладонью по столу так, что чашка задребезжала. – Над этим нам придется подумать, потому что так дело не пойдет, моя дорогая! По крайней мере, не в моем доме!

– Мне двадцать девять лет, мама, не пятнадцать.

– Ну и что?

– Я могу делать то, что хочу.

– В том-то и дело, что нет. – Аманда встала, распахнула дверь и заорала: – Риккардо!

– Дай ему поспать!

София не понимала, почему мать подняла такой шум. Видимо, она просто хотела устроить скандал, другой причины не было, иначе она могла бы подождать, пока Риккардо проснется сам.

– Нет, я сейчас хочу поговорить с ним. Это важно, черт возьми! Как по мне, он может каждый день спать сколько угодно, но сегодня – нет! Риккардо! – крикнула она еще раз, и ее голос разнесся по всему дому.

«Йонатан, конечно, тоже услышал», – подумала София.

Одна только мысль о нем вызвала боль в сердце. Потому что она очень его любила. А еще потому, что она так и не поняла, что же произошло ночью.

Риккардо пришел через четверть часа, заспанный и в плохом настроении. Дни, когда он не мог работать на винограднике или в саду, были для него потерянными. Он чувствовал себя больным, если приходилось подолгу сидеть в кухне и выдерживать Аманду. А сегодня она позвала его сама.

– Что такое? – коротко спросил он и поставил чашку в эспрессо-машину.

– Сначала сядь и поешь. Нам нужно кое-что обсудить.

Риккардо сел за стол, но у него не было ни малейшего желания что-то есть. И уж тем более, если это был приказ Аманды. Он подпер голову руками и посмотрел на нее усталыми глазами.

– Наверное, это будет никак не меньше, чем предстоящий конец света, раз ты уже в такое время начала разговаривать.

– Выбирай выражения, друг мой.

Риккардо замолчал. Потом он встал и сварил себе кофе.

– Между Софией и Йонатаном что-то происходит. Ты об этом знаешь?

Риккардо покачал головой.

– Ну и что? – раздраженно спросил он после долгой паузы. – Ты из-за этого поднимаешь шум?

София чувствовала себя, словно школьница, которую вызвали на учительское собрание, потому что нужно принимать решение – выгонять ее из школы или оставить. Она не выдержала и выскочила из кухни. Аманду это нимало не смутило. Ей было даже проще побеседовать с Риккардо наедине, а о результате разговора София узнает достаточно быстро.

– Она спит с этим типом. С этим иностранцем, о котором мы ничего, абсолютно ничего не знаем. Я считаю, что так нельзя!

– Она достаточно взрослая. И в ее жизни не так много удовольствий. Оставь ее, будь добра, в покое, не суйся в это дело.

– А люди что подумают?

– Ни одна душа не знает и не видит, что происходит в Ла Пассерелле. Кроме того, нам должно быть все равно, что подумают люди.

– А мне не все равно!

– Аманда, к чему это? – теперь вспылил уже Риккардо. – Ты выходишь в деревню, только если тебе нужно к зубному врачу или к дотторессе. Ты не показываешься на деревенских праздниках, не ходишь нив церковь, ни в бар, ни в булочную или в «Алиментари». Для людей ты больше не существуешь! Аманда – это было когда-то! А сейчас вдруг тебя волнует, кто что скажет? Не говори глупостей, Аманда!

– Они не могут жить в незарегистрированном браке. Ты должен с этим согласиться!

– Да не с чем мне соглашаться, – пробормотал Риккардо, но мысль о портрете не выходила у него из головы.

– Он должен на ней жениться, и дело с концом. Он или женится на ней, или уедет отсюда. Вот так!

Как это ни удивительно, но Аманда до сих пор еще не съела ни кусочка.

– С одной стороны, ты жалуешься, что мы ничего о нем не знаем, с другой стороны, хочешь, чтобы он сразу же на ней женился. Ради бога, оставь все так, как есть! Она счастлива. А значит, нам должно быть все равно, откуда он взялся и что с ним случилось.

– Об этом и речи быть не может.

Аманда поджала губы и скрестила руки под своей мощной грудью.

Риккардо знал, что с ней вряд ли стоит вести дискуссию. Если она что-то вбила себе в голову, то своего добьется. И ему было совершенно ясно, что речь идет вовсе не о моральной стороне дела. Это всего лишь предлог, чтобы наконец-то выдать Софию замуж.

«Она спит с этим типом. Я считаю, что так нельзя!»

Слышать такое из уст Аманды было более чем абсурдно. Больше всего Риккардо хотелось громко рассмеяться. Кто бы говорил, но только не Аманда. Никогда он не забудет того, что произошло три года назад в Ла Пассерелле.

В тот год даже в конце сентября стояла прекрасная летняя погода. У Аманды и Риккардо в большой квартире жили три постояльца, три мотогонщика из Голландии, Фольке, Матс и Энрик. Им было около двадцати пяти лет, и руки у них были толстые, как проглотившая кролика анаконда, а пожатия мощными, как тиски. Они не знали ни слова по-итальянски и целыми днями мотались на своих мотоциклах по лесным и горным дорогам. На ужин они разогревали себе жирные копченые сосиски, а потом сидели с Амандой в кухне и опустошали бутылки красного вина одну за другой.

Накануне их отъезда Аманда приготовила свои легендарные макароны, и они вчетвером пили уже несколько часов. Никто не считал бутылок с вином, которые открывал Энрик. В половине одиннадцатого Риккардо попрощался и ушел спать. Ему приходилось каждое утро вставать в пять тридцать и нужно было выспаться, потому что слишком опасно усталым и сонным работать на гусеничном тракторе на крутых склонах и узких террасах оливковых холмов. Да и незачем ему было сидеть в кухне. Аманда еле ворочала языком, а орущих и громко смеющихся мотоциклистов он все равно не понимал.

Около полуночи Аманда подперла голову рукой и уставилась перед собой. Ее огромная рыхлая грудь лежала на столе, как опавшее дрожжевое тесто. Она ничего не говорила и практически спала с открытыми глазами.

Мужчины пили уже не красное вино, а пустили по кругу бутылку граппы. Скорее всего со скуки они вдруг стали проявлять интерес к Аманде.

– Эй! – начал Матс, но Аманда никак не отреагировала.

Фольке взял полупустую бутылку красного вина, которая стояла рядом с мойкой, и медленно вылил ее содержимое Аманде на голову.

Аманда не двигалась.

Матс вылил на нее еще полбутылки граппы и размазал шнапс ей по лицу. Когда он коснулся ее губ, она начала сосать его пальцы, как грудной ребенок.

Троица заржала.

Энрик ущипнул ее за грудь, но Аманда лишь хрюкнула и бессмысленно посмотрела на них остекленевшими глазами.

И в этот момент они поняли, что могут сделать с Амандой все, что захотят.

Фольке взял ее под руки и затащил на стол. Ее грудь плавала в разлитом красном вине и граппе, мокрые волосы, прилипнув ко лбу, закрывали глаза. Ее огромное тело лежало на столе, а толстые ноги беспомощно болтались в воздухе.

Молодые люди захихикали. Неуверенно и одновременно жадно. Они чувствовали, что складывается ситуация, какой у них, возможно, в жизни больше не будет, и решили ею воспользоваться. Во что бы то ни стало.

Матс был первым, кто стащил с Аманды драные леггинсы и трусы, обнажил ее бледную задницу, бесформенные, обезображенные целлюлитом бедра и раздвинул их. Его лицо побагровело, когда он вошел в нее.

Риккардо проснулся от какого-то необычного шума. Ритмичный глухой скребущий звук. Затем звон разбившейся о каменный пол бутылки. И снова равномерное царапанье и стук. Словно дерево о камень. Он, ничего не понимая, посмотрел на будильник. Час тридцать семь ночи.

Это был однозначный ритм, который испугал его. Он вскочил с постели. Все его чувства обострились, он старался дышать ровно и спокойно, хотя и чувствовал, как бьется сердце, готовое выскочить из груди. Он босиком выбежал из спальни.

Шум продолжался, а в коридоре стал более громким и угрожающим.

Он открыл дверь кухни. Тихо и осторожно, потому что боялся того, что сейчас увидит.

Это было еще хуже, чем он ожидал.

Аманда с раздвинутыми ногами лежала на животе на кухонном столе. Ее глаза закатились, словно она была в трансе.

«Она не в себе, – подумал Риккардо, – или уже в коме, или напилась, как никогда».

Три голландца одновременно занимались Амандой и обращались с ней довольно бесцеремонно. Аманда была безвольной трясущейся горой мяса, которой пользовалась эта троица со спущенными штанами. Они обращались с ней, как с подстреленной дикой свиньей, – грубо, агрессивно и беспощадно.

Никто не заметил Риккардо, который ошарашенно стоял в дверях. Он пытался рассмотреть в этом существе, над которым совершалось надругательство, Аманду, свою жену, но это ему не удалось.

Она лежала апатично, беспомощно и не сопротивляясь. Казалось, она не переживет это групповое совокупление, и Риккардо удивился тому, что в этой ситуации у него появилась мысль, что, наверное, более подходящей смерти для Аманды и быть не может.

На какой-то короткий миг Риккардо задумался, не вмешаться ли ему, не разогнать ли эту банду, не наорать ли на них – может быть, достаточно было бы одного его появления, чтобы они испугались, – но потом оставил все как есть. Страх был сильнее. Страх перед тремя в стельку пьяными мужчинами, которые потеряли всякий стыд и контроль над собой.

Так же тихо, как открыл, он закрыл дверь и вернулся в свою комнату. Впервые в жизни он не знал, что делать. Он не мог плакать, но и злости не ощущал. Только отвращение и разочарование. И еще он чувствовал, что так больше жить не сможет.

Риккардо с детства не молился, но сейчас опустился на колени перед кроватью, сложил руки и умолял Деву Марию вытащить его из этого болота и навсегда стереть воспоминания о том, что случилось, из его памяти. Ему казалось, что он никогда не сможет больше смотреть в глаза Аманде.

На следующий день Аманда проснулась в двенадцать часов и в половине первого пришла в кухню. Как всегда, у нее были все симптомы похмелья, но в остальном она была совершенно спокойна.

– Buongiorno, – пробормотала она, увидев Риккардо, стоящего возле холодильника, где он искал салями себе на обед. – Как дела? Все в порядке? – спросила она без всякого интереса.

– Ничего. А у тебя? Как ты спала?

– Как убитая. А почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

– Сделай-ка мне кофе, Риккардо, у меня болит голова, и я постоянно бегаю в туалет.

Риккардо варил кофе и смотрел на нее. Она выглядела такой же заплывшей и разбитой, как всегда.

– Вы вчера вечером еще долго продолжали?

– Без понятия. Наверное. Я даже не помню, когда и как попала в постель. Да все равно.

Значит, у нее был провал в памяти. Так уже не раз бывало. Или же она просто так сказала. Он, похоже, никогда не узнает, помнит ли она, что было вчера ночью. Ее организм работал, но сознание отключилось полностью. Это было почти милостью.

Как для нее, так и для него.

– Ты много пьешь, Аманда. Слишком много. Если так пойдет и дальше, скоро ты весь ум пропьешь.

Аманда закатила глаза.

– Да-да. Бла-бла-бла… Кроме того, мальчики уже уезжают. Так что можешь успокоиться, с сегодняшнего дня я опять буду вести себя хорошо!

Она сказала это с иронией, словно стараясь разозлить его, и Риккардо подумал, относилось ли это только к употреблению спиртного.

Аманда вынула из нижнего ящика кухонного шкафа две шипучие таблетки аспирина, растворила их в воде и одним махом все выпила.

– Делай, что хочешь, – сказал Риккардо и выглянул в окно.

Еще никогда он не обращал внимания на то, как прекрасна и величественна Ла Пассерелла в снегу.

– Ты можешь объявить войну, а можешь оставить все так, как есть. Свадьба меня не волнует. Если она состоится, хорошо, если нет – тоже.

– А хоть что-то тебя вообще волнует? – напустилась на него Аманда.

– Мне хочется, чтобы солнце вставало, чтобы в доме был хлеб и чтобы ты наконец заткнулась! – ответил он и с удовлетворением увидел, как она оторопела и стала хватать ртом воздух.

Такой разъяренной Аманда не была уже давно. Риккардо был для нее лишь обузой, а если действительно возникали проблемы, то никакой помощи от него не жди. Значит, ей придется заняться этим в одиночку.

Два месяца спустя Йонатан сидел в самолете, летевшем в Берлин. Аманда не давала ему покоя. Каждое утро она начинала одну и ту же песню, пока Йонатан наконец не согласился сыграть свадьбу. Когда же Аманда узнала, что, однако, все будет не так быстро, как она себе представляла, поскольку Йонатан не был разведен, то завелась снова.

– Ну вот, все лучше и лучше! – злилась она и наезжала на Софию. – Ты связалась с женатым мужчиной? Это самое последнее дело! – Она тяжело падала на стул. – Я не хочу слышать, как люди в деревне чешут языками.

София не отвечала, но по утрам у нее были припухшие от слез глаза.

Йонатан почти каждый день звонил Яне.

– Я не понимаю, что за спешка! – раздраженно говорила она. – Ради бога, что там у тебя происходит?

– Мне неудобно объяснять это по телефону.

– Речь идет о другой женщине? Она что, беременна?

– Нет. Все иначе. Не так, как ты думаешь.

Яна презрительно фыркала в телефон.

– Твоя таинственность может свести с ума кого угодно.

– Пожалуйста, Яна, позвони доктору Бремеру и попроси, чтобы он помог как можно быстрее назначить дату развода в суде, мы же с тобой согласны по всем пунктам. А потом я приеду в Берлин.

Я на вздохнула.

– О'кей, я сделаю все, что могу. Когда назначат срок развода, я позвоню тебе.

И вот теперь Йонатан сидел в самолете и думал о том, что завтра, после заседания суда, окончательно покончит со своей старой жизнью. И эта мысль ему нравилась.

Позже, ближе к вечеру, он стоял перед домом, который больше не принадлежал ему, потому что Яна выплатила его стоимость, и удивлялся, что ничего не изменилось. Сад выглядел точно также, как и каждый год в марте. Деревья были еще голыми, как и в прошлом году, только яблоня осенью осталась необрезанной. Яна сгребла листья, подстригла живую изгородь и убрала садовую мебель в сарай. Все было в порядке. Дверь гаража была закрыта, но он мог бы открыть се с помощью пульта дистанционного управления, мог бы сесть в машину и поехать за покупками. Все могло бы стать таким же, как и раньше. Пара звонков по телефону – и он мог бы снова начать работать. И Яна простила бы ему все. В этом он был совершенно уверен.

Но затем пришло воспоминание об Италии. София стояла перед дверью, словно окаменев.

– Ты и вправду вернешься? – несколько раз спрашивала она.

Он снова и снова подтверждал это, клялся, целовал ее, но чувствовал, что она ему не верит. Ей казалось, что мать своими криками и упорным требованием немедленно жениться разрушила все. Аманда всегда все разрушала.

София не плакала и не махала рукой на прощание. Она стояла застыв, словно решила остаться там, где он, может быть, через несколько дней появится снова.

Он скучает по Софии, это было ясно.

В этот момент Яна открыла дверь дома.

– Заходи, – коротко сказала она. – Ты еще долго собираешься стоять на улице?

Йонатан поднялся по ступенькам и поцеловал Яну в щеку.

– Привет.

– Как прошел полет?

– Да ничего. Немножко болтало, а в остальном все о'кей.

В доме тоже ничего не изменилось, хотя Йонатану казалось, что он отсутствовал здесь не пять месяцев, а несколько лет.

– Я приготовила для тебя гостевую комнату, – сказала Яна, – можешь отнести туда свои вещи. Или тебе будет лучше в комнате Жизель?

Йонатан покачал головой.

– Нет, нет. Я останусь в гостевой. Все в порядке.

Он пошел наверх с маленьким чемоданом, который провез в самолете как ручную кладь.

Его зимняя куртка висела на вешалке. Недолго думая, Яна вытащила бумажник и открыла его. Она хотела знать, что случилось с Йонатаном, почему ему так срочно понадобилось разводиться, и втайне надеялась узнать хоть что-то о его жизни в Италии.

Снимок она увидела сразу же и сначала даже не особенно удивилась, что у него в бумажнике фотография дочери, но что-то ее смутило. Жизель была моложе, когда умерла. Яна присмотрелась повнимательнее и только сейчас, со второго взгляда, поняла, что это не Жизель, что это фотография какой-то незнакомой женщины, которая выглядела так, как, наверное, могла бы выглядеть сейчас Жизель.

Яну затрясло. Фотография чуть не выпала из рук, когда она перевернула ее, чтобы посмотреть, не написано ли что-нибудь на обратной стороне. Но там ничего не было.

Она быстро засунула фотографию назад в бумажник и положила его в карман куртки.

Через час они расположились в гостиной напротив друг друга. Яна на диване, на котором они по вечерам много раз сидели обнявшись, Йонатан в кресле. Невозможно было не встречаться взглядами, и оба испытывали от этого неловкость.

– Значит, вот как далеко все зашло… – начала Яна. – Завтра развод, и, честно говоря, Йонатан, у меня сердце разрывается оттого, что наша совместная жизнь должна закончиться.

– Я этого не знал, – сказал он тихо. – Я думал, ты обрадуешься тому, что избавишься от меня.

– Я тоже так думала после каждой ссоры, но в последние месяцы стала скучать по тебе. Я и сама этому удивлялась.

– По телефону у тебя был такой холодный голос, прямо ледяной. Ты всегда говорила очень коротко, и я постоянно боялся, что ты в любой момент можешь бросить трубку.

– Я знаю. Но и ты меня знаешь. Я никогда не умела разговаривать по телефону. Все, что ни говоришь, звучит как-то фальшиво. Я постоянно хотела сказать: «Пожалуйста, возвращайся назад, я люблю тебя, ты мне нужен», но у меня это не получалось. И от отчаяния я грубо разговаривала с тобой. Кроме того, я злилась, что ты вдруг взял и сбежал. Не сказав куда. Так не поступают.

– Вспоминая, как мы обращались друг с другом в последние годы, думаю, именно так я и должен был поступить.

– Как ты обращался со мной, но не я с тобой!

– Как хочешь. Значит, как я с тобой.

У Йонатана не было ни малейшего желания снова спорить о том, кто прав, а кто виноват. Это было уже все равно и неважно. Завтра все закончится, и Яна не будет играть в его жизни никакой роли.

– Вероятно, пять месяцев назад я оказался в ситуации, в которой мог вести себя только так и не иначе. Я не знаю. И, честно говоря, даже не хочу этого знать.

Яна принялась соскребать длинным ухоженным ногтем воображаемое пятно на своих брюках.

– Ты похудел, – сказала она, – и это тебе даже идет. Пожалуйста, расскажи, где и как ты живешь.

– Я снял в Тоскане маленькую и очень скромную квартиру. Все далеко не самое лучшее, зато там мне спокойно.

– Ты живешь один?

– Да. То есть семья, которая сдает мне квартиру, тоже живет там.

Яна помолчала немного и спросила:

– Кто эта женщина на фотографии в твоем бумажнике?

– Что? – Ноздри Йонатана раздулись от злости. – Ты обыскиваешь мои вещи?

– Черт возьми, да! А что мне остается делать? Мы были женаты почти двадцать пять лет, и вдруг я ничего о тебе не знаю. Даже то, что ты познакомился с другой женщиной. Это самое меньшее, что ты мог бы рассказать мне! Я же не просто твоя подруга, я хочу знать, что с тобой происходит!

– Я женюсь на женщине, которую ты видела на фотографии.

Яна оторопела.

– Ты с ума сошел!

– Вовсе нет.

Она все не могла прийти в себя.

– Она выглядит так же, как Жизель, – прошептала она наконец, и на ее глазах выступили слезы. – Ты женишься на дочери!

Йонатан молчал. Потом поднялся и уставился в окно.

– Йонатан, пожалуйста, поговори со мной!

– Я не знаю о чем.

– Любимый мой, ты болен! Ты уже не можешь в одиночку разобраться с собой. Останься здесь и обратись за помощью. Сходи к терапевту, и мы вместе начнем жизнь сначала. Все дело в смерти Жизель, иначе мы по-прежнему были бы счастливы. И я убеждена, что мы снова сможем понимать друг друга, когда ты преодолеешь свое горе. Пожалуйста, Йонатан, хотя бы попытайся!

Йонатан обернулся.

– Какое горе? – спросил он и улыбнулся.

Яна почувствовала, как ее обдало холодом.

«Я не могу достучаться до него, – подумала она, – он слишком далеко».

– Давай подождем с разводом, – робко сказала она, – давай еще раз все обдумаем.

Йонатан лишь улыбнулся.

– Я не вернусь назад. Никогда больше. Когда ты наконец это поймешь?

Яна сдалась. Она не знала, о чем еще говорить, и посмотрела на часы.

– Кладбище пока открыто. Давай в последний раз вместе сходим на ее могилу.

– Нет, – отрезал Йонатан, – мне нечего там делать.

Он вышел из комнаты, и Яна только сейчас обратила внимание, что за весь вечер она даже не предложила ему выпить.

На следующий день в девять часов сорок пять минут утра Яна и Йонатан Йессен развелись. Триста пятьдесят тысяч сиро Яна перевела на счет Йонатана в Италию.

У Йонатана был умиротворенный и радостный вид, когда они вышли из здания суда.

– Береги себя, балериночка, – сказал он и поцеловал ее в щеку. – Желаю тебе счастья.

Он повернулся и помахал рукой, подзывая такси, чтобы уехать в аэропорт.

В мае должна была состояться свадьба. Аманда запланировала устроить целый праздник. Теперь вместо двенадцати часов она вставала в десять, звонила по телефону и фиксировала все разговоры, потому что в обед, после первой бутылки вина, уже не могла сказать, пригласила ли она семьи Тонделли, Марини и Паскетти, заказала ли праздничную палатку, свадебный обед и ужин, а также музыкальную группу, которая должна была исполнять танцевальную музыку и итальянские шлягеры.

– Послушай, – сказала она пастору дону Лоренцо, – я хочу, чтобы это была необыкновенная свадьба, по-настоящему праздничная. Чтобы ты не повторял, как шарманка, то же, что и каждое воскресенье. Я хочу, чтобы мои дети не забыли эту мессу до конца своих дней. Как думаешь, ты сможешь это?

Дон Лоренцо страшно разозлился, но виду не подал.

– Как давно ты не была в церкви, дорогая моя? – спросил он. – Мне кажется, уже несколько лет. А посему ты не можешь судить о том, как я провожу мессы.

– Я была на крещении маленького Филиппо. Ты, наверное, помнишь, это сын Микеле и Анны Марии. И скажу тебе, я чуть не померла! Полтора часа показались мне пятью часами. Ты знаешь, каково человеку, которого одолевает смертная скука? Это ужасно, дон Лоренцо! Так что крещение Филиппо осталось у меня в памяти как настоящая пытка.

«Боже, – мысленно взмолился дон Лоренцо, – убери эту ужасную женщину из моего дома»!

– Я сожалею, – негромко сказал он, сложил руки и улыбнулся.

– И поэтому я здесь. Чтобы такого больше не было.

– А как ты себе это представляешь?

– Например, проповедь каким-то образом должна быть связана с моей дочерью и с моим зятем. Бедная София, ей многое пришлось пережить! Когда ей было девять лет, она тяжело перенесла корь и ослепла. Ты можешь себе представить, каково это – жить в вечной темноте и быть всегда одной? Ей уже двадцать девять, а у нее никогда не было друга. Но всемогущий Бог наконец послал ей любящего мужчину. Это чудо, дон Лоренцо, и ты мог бы об этом сказать. Возможно, тебе стоит поговорить с Софией.

– Это хорошая идея, Аманда, – ответил дон Лоренцо насмешливо. Невероятно: эта толстуха разговаривала с ним, как с глупым мальчишкой!

– Придумай что-нибудь. Что-то, что порадует слух, ведь речь идет о слепой. Значит, нужны не прекрасные одеяния, а прекрасные звуки.

– Я понимаю.

«Боже, для чего ты посылаешь мне такие тяжкие испытания?» – мысленно вопросил он.

– Нам нужна певица, нет, лучше хор, который грянул бы «Аллилуя»! И чтобы кто-нибудь заиграл на органе так, чтобы все загремело! А когда Риккардо поведет Софию в церковь, пусть звучит «Свадебный марш» Гайдна.

– Его написан Феликс Мендельсон Бартольди.

– Да мне по барабану! Ты знаешь, что я имею в виду. – Аманда разозлилась. – Пусть играет орган, чтобы аж стены содрогались! Я хочу видеть, как рыдают приглашенные на свадьбу гости. Еще до венчания! Ты меня понял?

Впервые в жизни дон Лоренцо испытал сильное желание отвесить человеку пощечину.

– Конечно. Я об этом подумаю.

– Хорошо. – Аманда встала. – Я не хочу мешать тебе молиться. Arrivederci, дон Лоренцо.

– Salve, – пробормотал он. – И благодарю тебя за визит.

Аманда с довольным видом кивнула и ушла. Дон Лоренцо был уверен, что Господь простит ему эту маленькую благодарственную ложь.

– Ну, Риккардо, – сказала Аманда однажды вечером, – я сейчас расскажу, чего будет стоить все это удовольствие. Сядь и глубоко дыши, чтобы тебя не хватил удар.

Риккардо сел. Ему, собственно, не хотелось обо всем этом даже слышать.

– Сильвия приготовит еду. Пять блюд. Я с ней уже договорилась. Она приведет с собой трех девочек, которые будут помогать ей и обслуживать гостей. Затем палатка на шестьдесят персон, столы и стулья, посуда, ножи и вилки на два дня. Музыканты и пастор. Одно только свадебное платье для невесты стоит семьсот пятьдесят евро, а еще кольца. Выпечка на поздний ужин, кофе или суп в полночь. И фейерверк. На свадебном путешествии сэкономим, потому что Йонатан этого не хочет. Но как бы там ни было, в сумме получается восемь тысяч евро.

– Аманда, на кой черт нам эти глупости? Нет у нас таких денег!

– Конечно, нет. Пока что нет. Но я уже поговорила с Дженнаро. Мы получим эти деньги. Так все делают. У кого нет денег, тот берет кредит!

– Я никогда в жизни не залезал в долги!

В душе Риккардо что-то сжалось, он чувствовал себя измученным и подавленным. Все это было абсолютно ненужным и бессмысленным. Влезать в долги ради одного-единственного дня, о котором Аманда точно уже не вспомнит даже на следующее утро. Почему им просто не поужинать вечером? Спокойно, уютно и без значительных расходов. Десять человек, не больше. Приятный вечер с хорошим вином, и все. Так нет же! Аманде хочется настоящего праздника, такого, которого никто не мог себе позволить и который разорит их. Уже десять лет Риккардо мечтал о собственном тракторе «Руспа», о гусеничном тракторе, на котором он мог бы расчищать склоны и террасы между виноградниками, поддерживать дорогу в порядке и корчевать лес. Такой подержанный трактор стоил шесть тысяч евро. Риккардо отказывался от него и ужимался, потому что не хотел влезать в долги. А сейчас Аманда собиралась вышвырнуть на ветер еще большую сумму ради одного-единственного вечера.

– Почему мы не можем отпраздновать в узком кругу, Аманда? Скромно, как это принято у нас и как обычно делается.

– Потому что это по-нищенски! – заорала Аманда. – Люди должны знать, что над Ла Пассереллой веет уже другой ветер! Закончились голодные годы! Наша дочь вышла замуж за горожанина из Германии, и мы теперь – большие люди. Никто уже не будет морщить нос, когда мы выйдем на базар. Я хочу, чтобы со мной все здоровались, Риккардо! И у них будут дети. Наша жизнь полностью изменится. Ла Пассерелла станет местом, о котором люди будут говорить с уважением, когда кто-нибудь будет спрашивать к нам дорогу.

Риккардо вздохнул. Такого идиотизма Аманда уже давно не выдавала.

– А почему тогда наш высокочтимый зять, у которого, как ты говоришь, карманы набиты деньгами, не может внести свою долю в свадьбу? Почему, черт побери, мы должны ta все платить?

– Потому что так положено, идиот ты! – рявкнула Аманма. – Потому что я не позволю обращаться со мной, как с нищенкой! Столетиями делом родителей невесты было организовать свадьбу, и мы тоже так сделаем! Чтобы люди не говорили, что мы не в состоянии выдать единственную дочь замуж! Я надеялась, что в тебе еще осталось чуть-чуть гордости, Риккардо Валентини!

Риккардо снова вздохнул. Он был сыт этой свадьбой по самое горло. Похоже, его жизнь, с таким трудом налаженная, рушится. С другой стороны, теперь уже все равно. Сейчас он мечтал только о покое, пусть даже в могиле.

Ну ее к черту, эту Аманду, вместе с ее гордостью и тщеславием!

В день свадьбы небо уже с утра было черным. Ветер дул так сильно, что со стола на террасе постоянно слетала скатерть, в воздухе кружились листья и ветки, а пустые горшки из-под цветов перекатывались по земле.

София стояла на холме перед домом, и человек, который не знал о ее слепоте, мог бы подумать, что она наслаждается мрачным пейзажем.

– Моя мать с ума сойдет! – сказала она с горечью. – Она целыми неделями готовилась, так радовалась этому дню – и на тебе, такая погода.

Йонатан собрал ее длинные волосы в пучок и принялся перебирать пряди, как делал с волосами Жизель.

– Подожди, может быть, все изменится. Ветер такой сильный, что разгонит тучи, и вечером небо снова будет чистым.

– Я надеюсь.

– Да, и вот еще что, София. Собери сегодня вечером волосы сзади, как сейчас. Тебе так чудесно! Пожалуйста, делай это как можно чаще, хорошо?

София кивнула и улыбнулась.

В этот момент из дома появилась Аманда.

– Madonna puttana! – орала она на бегу. – Вы посмотрите на эту хреновую погоду! Моя дочь единственный раз в жизни выходит замуж, и вот такое!

София ушла в дом. Ей было абсолютно все равно, какой будет погода вечером. Вся эта суета вокруг свадьбы только раздражала ее. Больше всего ей хотелось просто лежать в объятиях Йонатана и шептать: «Я всегда буду любить тебя. До конца своих дней». Но сегодня вокруг них будут десятки свидетелей этого таинства, и София этого боялась.

В пятнадцать часов началось торжественное свадебное богослужение. Маленькая часовня была битком набита людьми, и даже снаружи перед дверью стояли гости, пытаясь хотя бы краем глаза увидеть невесту и жениха.

Впервые за столько лет или даже десятилетий на Риккардо не было рубашки в клетку и рабочих штанов. Аманда настояла на том, чтобы специально к этому тожеству купить ему темный костюм. Поначалу он возражал, но все же скрепя сердце согласился и сейчас гордо вел Софию под руку к алтарю, где их уже ждал Йонатан. Орган играл свадебный марш.

Аманда сидела в первом ряду и демонстративно вытирала слезы.

На невесте было облегающее белое платье, на голове – веночек из белых цветов. София напоминала ангела – такой она была нежной, светящейся и какой-то не от мира сего.

Йонатан был так потрясен, что невольно опустился перед ней на колени. По церкви пробежал ропот. Софии стало неприятно, она взяла его за руку и подняла.

Он поцеловал ее в лоб, и они повернулись лицом к алтарю.

Органист был церковным музыкантом из Ареццо, и, похоже, дон Лоренцо наилучшим образом проинструктировал его насчет Аманды и ее пожеланий, потому что он играл так, словно от этого зависела его жизнь: громко, патетически и слишком много.

Дон Лоренцо тоже не ударил лицом в грязь и говорил так, как не говорил уже целую вечность. Он рассуждал о самом большом подарке, который человек может получить от Бога, а именно – встретить кого-то, с кем захочется разделить жизнь. Он говорил о чудесах, о судьбе и цитировал «Песнь Песней», не указывая, впрочем, что это цитаты и не ссылаясь на первоисточник.

– Если бы я мог говорить языком людей и ангелов, но не имел бы любви, я был бы просто звучащим гонгом. Просто дребезжащим колокольчиком, – вещал он, – и если бы я был пророком, если бы я знал все тайны, знал все откровения, имел бы силу веры и мог сдвигать горы, но у меня не было бы любви, то я был бы ничем.

– Браво, – пробормотала Аманда.

– И если бы я мог отдать все то, что имею, беднякам, и принести себя самого в жертву, и сжечь себя, но если бы у меня не было любви, это бы мне не помогло.

Аманда смачно зевнула. Глаза у нее закрылись, и она уснула.

– Любовь терпелива и добра. Она не знает зависти, не предается гордыне, она не демонстрирует себя напоказ, она тактична и не помнит зла, она радуется, когда побеждает правда, и она хранит веру и надежду в любой ситуации. Любовь никогда не умирает. Вера, надежда и любовь будут жить всегда, но величайшей среди них является любовь.

Само венчание прошло мирно и без неожиданностей. Сказанное Софией «Si» было таким тихим, что кроме Йонатана и дона Лоренцо его никто не услышал. Они надели друг другу кольца, поцеловались, расписались в свидетельстве о браке и стали мужем и женой.

– Как тебе понравилась проповедь, Риккардо? – спросила Аманда, когда они вышли из церкви. – Я не все уловила.

– Хорошо. Все хорошо, – односложно ответил Риккардо и подумал о том, что любовь терпелива и добра. Так сказал дон Лоренцо, и это ему понравилось.

Никогда еще в Ла Пассерелле не было такого грандиозного праздника. По крайней мере, София не могла припомнить ничего подобного.

Но это был не ее праздник, не самый прекрасный день в ее жизни – это была презентация Аманды. Аманда ела и пила больше всех. И говорила тоже громче всех. Она наслаждалась вниманием, выпавшим на ее долю, и гоняла прислугу, если замечала, что у кого-то из гостей опустел бокал.

София стояла одна, чуточку растерянная, между всеми этими людьми, беспрерывно улыбаясь и даже не зная, видит ли кто ее улыбку, беспомощно прислушиваясь к звукам, которые обрушились на нее, и даже обоняние ее подводило, потому что просто не справлялось с такой нагрузкой. Почти от каждого, кто подавал ей руку, обнимал ее, целовал, поздравлял, желал ей счастья, много детей и долгой жизни, пахло духами, туалетной водой, лосьоном после бритья, резким дезодорантом или едким дешевым мылом. Ко всем этим ароматам присоединялись кухонный чад, запах чеснока и базилика, жареной баранины и тушеного лука. Время от времени ветер, который с утра значительно ослабел, доносил сюда запах лаванды, пышно расцветшей на торцевой стороне дома.

Вдруг чья-то рука легла ей на плечо. Тяжелая и грубая. София уловила запах влажной земли и горелого дерева. Риккардо.

– Дитя мое, – сказал он тихо, – bambina, carissima, мне так не хочется отпускать тебя.

– Но я же остаюсь здесь, bappo, я никуда не ухожу!

– Нет. Ты теперь принадлежишь другому. Ты будешь спрашивать его совета, а не моего, будешь говорить с ним, а не со мной. – Его голос звучал глухо.

– Мы никогда много не говорили друг с другом.

– Нет, не говорили.

– Жаль.

– Да, мне очень жаль.

Они замолчали.

Риккардо вздохнул:

– Ты счастлива?

– Да, я счастлива.

– Ты его любишь?

– Конечно, я люблю его.

И снова возникла пауза.

– А ты? Ты тоже счастлив, bappo? Ты рад за меня?

Риккардо ответил не сразу. Он был рад, что София не может видеть, что его глаза влажно блестят.

– Я пытаюсь. Но точно не знаю.

– Почему? О чем ты думаешь?

– Он чужой для меня, bambina, и я не знаю, принесет ли он тебе счастье. Это просто ощущение, понимаешь? Но, может быть, сегодня вечером не стоит говорить об этом.

– Правда, лучше не надо.

Риккардо взял ее руку и нежно погладил. Потом еле слышно прошептал:

– Я желаю тебе всего самого лучшего, дитя мое.

У Софии сжалось сердце. Еще никогда Риккардо так не говорил с ней. Она только хотела обнять его крепко-крепко, чтобы он знал, как она любит его, но отец уже отошел и исчез среди гостей.

После ужина Йонатан взял Софию за руку.

– Пойдем! Пока мы не откроем танцевальный вечер, остальные не будут танцевать.

– Я не умею!

– Нет, умеешь. Доверься музыке и мне!

Она робко последовала за ним на террасу, которая была уже освобождена от столов и сейчас служила танцевальной площадкой.

Стало тихо, разговоры прекратились. Все наблюдали за женихом и невестой, которые собирались открыть вечер своим первым танцем.

Заиграла музыка, и солист группы высоким чистым голосом с большим чувством запел «When I need you» Лео Сойера.

София старалась не думать ни о чем, забыть о людях вокруг. Она почти лежала в объятиях Йонатана. Его движения были мягкими, но четкими, и она постепенно почувствовала такт и стала повторять медленные повороты. Она ощущала ритм, чувствовала себя уверенно в руках, которые несли ее в вальсе, и будто парила над землей.

Это был ее первый в жизни танец, самый прекрасный. И она восприняла это как знак того, что если она позволит Йонатану вести себя по жизни и будет полностью доверять ему, то с ней ничего не случится.

После последнего такта он развернул ее и крепко прижал к себе. Они стояли обнявшись, а гости аплодировали им.

Был час ночи, когда София и Йонатан наконец смогли уйти к себе.

Аманда спала под старым дубом в ржавом шезлонге с матерчатым, потрепанным и вылинявшим сиденьем. Его собирались выбросить еще два года назад, но до сих пор этого не сделали.

Риккардо нигде не было видно. Наверное, он еще несколько часов назад незаметно покинул праздник и ушел в свою комнату. Никто не жалел об его отсутствии.

Йонатан в этот вечер перезнакомился с половиной села и с облегчением понял, что он здесь желанный гость. К нему относились с уважением, а то, что он женился на слепой Софии, еще больше укрепило его авторитет.

И только сейчас, когда они открыли дверь в свои апартаменты, до Йонатана дошло, что в этот вечер он практически не заботился о Софии. Его невеста была той, с кем он общался меньше всего, и ему стало стыдно.

В комнате он не стал включать свет, а зажег пару свечей.

– Прости меня, пожалуйста, – тихо сказал он, – у меня было так мало времени для тебя.

– Да, мне так тебя не хватало!

– Извини, но все хотели поговорить со мной, познакомиться, узнать, собираюсь ли я остаться здесь, на какие средства мы будем жить… Люди ужасно любопытны, но это тоже можно понять.

– И что? Что ты им сказал?

– Я сказал, что останусь. Я не хочу возвращаться в Германию. Никогда. Но как все будет здесь, я еще не знаю. У меня есть немного денег, София. Мы должны будем подумать вместе. Может быть, кое-что перестроить, чтобы стало больше места для жилья. А потом, возможно, придется переделать capanna, чтобы сдавать ее постояльцам. И мы будем жить на эти деньги – ты, твои родители и я.

София поцеловала его. Жизнь вдруг показалась ей такой простой. Этот мужчина как-то сразу сумел взять на себя все заботы и решить все проблемы.

Йонатан взял ее руку и покрутил кольцо на ее пальце.

– Я буду тебя любить, уважать и почитать, буду хранить тебе верность и буду всегда с тобой, в болезни и здравии, ныне и все дни до конца нашей жизни.

– Voglio amarti, rispettarti e onorarti, saro fedele e sempre di te, in salute e malattia, ora e tutti і giorni fino alia fine della nostra vita, – ответила София на своем родном языке.

Портрет в мерцании свечей казался расплывчатым, дрожащая тень упала на лицо Жизель. У Йонатана возникло ощущение, что она улыбается.

София, прижавшаяся к его плечу, чувствовала себя счастливой и легкой.

Она медленно расстегнула молнию на своем белом свадебном платье, и оно соскользнуло с ее плеч. Потом сняла белье и оставила его на полу. Обнаженная София стояла перед Йонатаном и улыбалась.

– Иди сюда, – сказала она и протянула ему руки.

Еще никогда он так ясно не осознавал, как она прекрасна. Все было хорошо, все было все равно, этой ночью она будет принадлежать ему!

Он тоже разделся, прижал ее к себе, и она почувствовала, как сильно он ее желает.

Он хотел поднять ее на руки и отнести в постель, когда услышал тот голос в первый раз.

«ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ЭТОГО СДЕЛАТЬ, – прошептала она. – НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО, ПАПА!»

Он застыл. Это однозначно был ее голос.

«Где ты, Жизель?» – подумал он и посмотрел на портрет».

«Я С ТОБОЙ».

София выскользнула из его объятий, подошла к кровати и легла на нее.

– Пожалуйста, иди сюда! – повторила она.

«ТЫ ХОЧЕШЬ ПЕРЕСПАТЬ СО СВОЕЙ ДОЧЕРЬЮ!»

Он направился к кровати.

«Я ЗАПРЕЩАЮ ТЕБЕ ЭТО!»

Йонатан проигнорировал голос и закрыл глаза.

София чувствовала себя самой прекрасной женщиной на свете. Его руки, казалось, были везде и сразу. Они касались ее, электризовали каждый сантиметр ее тела, проникали туда, где не бывал еще никто. Это было как пожар и доводило ее просто до сумасшествия. Благодаря Йонатану она узнавала себя. Она рвалась ему навстречу, желая достичь полноты счастья, и одновременно надеялась, что это никогда не закончится.

Происходящее было так незнакомо для нее, так непривычно, и она наслаждалась всем в полной мере. Казалось, она коснулась двери в рай, которая теперь постоянно будет для нее открыта. Йонатан всегда будет с ней! Начиналась совершенно новая жизнь, и София была вне себя от счастья.

Ее ногти царапали кожу Йонатана, ее ноги обхватили его. Она не хотела больше никогда его отпускать!

«ТОЛЬКО ПОСМЕЙ!»

Голос звучал пронзительно, и Йонатану не удалось проигнорировать его.

Он сделал ошибку и открыл глаза. Ее взгляд поразил его, как стрела.

И все закончилось.

Йонатан почувствовал, как София разочарованно сжалась в комочек, и потерял над собой контроль. Он спрыгнул с постели и бросился в кухню за ножом, который был таким острым, что мог разрезать лист бумаги в воздухе.

– Что ты делаешь? – испуганно прошептала София, услышав, что он роется в столе.

Йонатан не ответил. Он разъярился настолько, что готов был взорваться. Он чувствовал, как пульсирует в голове кровь. Казалось, его череп вот-вот лопнет.

Словно в трансе, как безумный, он схватил нож и выколол глаза на портрете.