Генка проснулся вовремя. Точнее — вовремя открыл глаза и соскользнул с кровати на пол: мать ушла за водой, а сестренка Катя еще спала. Веки ее дрогнули, когда Генка осторожно выбирался из-под одеяла (спали они в одной кровати), она что-то пробормотала сквозь сон, но Генка на цыпочках уже подкрался к одежде, натянул рубашку и брюки, достал из печурки скрючившиеся за ночь ботинки, решив, что умоется потом, прихватил с собой кепку и телогрейку и, чтобы не рисковать, надел их уже на лестничной площадке.

Здесь начиналась свобода. Генка подмигнул закрытой двери: мол, скоро вернусь, — и, не придерживаясь руками, лихо скатился по прямым, как струна, и почти отвесным перилам вниз, к двери в комнату Славки, или Сливы.

Скатываться по этим перилам было наслаждением: если и притормаживали они, то самую малость. Слива даже вычитал где-то, что именно с такой скоростью приземляется парашютист, поэтому, грохаясь внизу на пол, Генка всегда подгибал ноги и тут же валился на правый бок. Зимой Генка пользовался перилами реже, потому что окошко на его лестничной площадке, напоминавшее амбразуру, не имело рамы, и гораздо проще было выскакивать из него прямо в сугроб во дворе — тут уж ощущение полета было предельным. Но апрель оказался теплым, и там, где сугробы еще сохранились, они, осев, покрылись такой прочной коркой, что не всякий парашютист рискнул бы приземлиться на нее.

Шум, производимый Генкиным падением, служил условным сигналом для Славки-Сливы. Отцы у друзей были, как всегда, в разъезде, а матери ушли за водой вместе, потому что платная колонка (две копейки ведро воды) находилась за четыре квартала от бывшего монастыря. Они даже на мехзаводе работали в одном цехе.

Хлопнув дверью, Слива мигом взбежал на второй этаж, слетел вслед за Генкой по перилам, шмурыгнул носом, объяснил: «Насморк…» — и лишь после этого спросил:

— К Арсеньичу?

Генка никак не мог найти сведущего человека, чтобы, разузнать, правда ли, что у Сливы насморк, — уж очень тот хвалился им. Сам Генка, сколько помнил себя, не знал, что это за штука такая. А у Сливы, как у взрослого, был даже носовой платок с меткой в углу «С.А.», что значило Слава Андреев.

Вот и теперь он достал его, аккуратно сложенный осьмушкой, подул в эту осьмушку через нос и, как будто выполнив суровую необходимость, спрятал платок в карман.

Еще Слива хвалился своей черной челкой: вместо того чтобы зачесывать волосы набок, Слива носил их прямыми, как росли, что вообще-то напоминало бы прическу первоклассника, если бы Сливина челка не доставала аж до глаз, так что, взглядывая на кого-нибудь, Слива задирал голову, и каждому сразу становилось ясно, что в этом человеке есть что-то необыкновенное…

Это он придумал, наверное, чтобы походить на Аркашу, сына заведующего базаром.

Большой дом заведующего стоял почти в центре города, неподалеку от кинотеатра «Юность». И не было в городе человека, который не завидовал бы Аркаше. Не потому, что у него настоящий дом, а потому, что сам по себе Аркаша был удивительным парнем, каких только в книгах описывают. В черном пальто, сшитом по заказу, в черном костюме, в кожаных перчатках и фетровой шляпе, — он становился центром внимания, где бы ни появлялся: хоть на танцах в парке культуры, хоть на улице, хоть в кино. Но главное, что сам он никого не замечал при этом. Он глядел не на людей, а куда-то поверх голов, так что казалось, будто его никто на свете не интересует… В одном лишь не завидовали Аркаше: он болел туберкулезом и, три года назад окончив школу, не смог поступить в институт, часто ездил в санатории, месяцами отлеживался дома. Кожа на лице его была тонкой, почти прозрачной…

Вот на него-то и хотел походить Слива, когда задирал голову.

Прежде чем идти к Арсеньичу, решили захватить с особой Фата, жившего в деревянном доме по соседству с монастырем. Чтобы попасть к Фату, нужно было выйти из одной калитки, потом войти в другую, а можно было проще: махнуть через забор — и ты в гостях. Этот путь пользовался большей популярностью.

Но Фата дома не оказалось. Его мать объяснила, что он исчез куда-то спозаранку и, если они встретят его, то пусть пришлют завтракать.

Мать у Фата была какая-то очень уж маленькая и очень тихая. Она работала уборщицей в базарной конторе, разговаривала всегда грустным голосом и глядела при этом тоже грустно.

— Ладно, теть Роза, пришлем, — авторитетно пообещал Генка, совершенно искренне забывая, что все его обещания матерям предательски выветриваются из головы через минуту.

Слива для большей убедительности достал и понюхал свой платок.

Фат и его мать были местными жителями, татарами, и настоящее имя Фата было Фатым, но так его называли одни взрослые.

Неделю назад Фат бросил школу. Сколько ни уговаривали его учителя и мать — заявил, что сбежит из дому, но учиться не будет.

Первое время друзья втайне завидовали ему, но потом обнаружили, что Фат завел какие-то дела с Кесым, и стало обидно за друга. Кесый вообще никогда не учился, а собрал компанию вокруг себя и занимался в основном тем, что отнимал деньги у пацанов на детских, сеансах в кино, избивал тех, кто жаловался, и придирался к каждому встречному.

Отсутствие Фата слегка омрачило воскресное настроение Генки и Сливы, но ненадолго.

Толпа затолкала их, загалдела со всех сторон, и глаза приятелей разбежались от сказочного изобилия товаров вокруг.

Горячая картошка в продуктовом ряду, бутерброды с маслом — сто рублей штука, — тяжелые сыры на расстеленных женских платках, молоко, яйца…

— Выпейте с горя! Выпейте с радости! — призывает лотошница, размахивая бутылкой водки в одной руке, стаканом в другой.

Здоровенный детина, уже выпивший не то с горя, не то с радости, показывает из-за пазухи полбуханки хлеба:

— Бери, опа, пока сам не съел, развязывай чулок!

— Сапоги! Кому сапоги?! За полцены отдам!

— Эй-эй, дядька! Ты куда ж мою кофту поволок?! Милиция!

— Ученая свинка! Ученая свинка! Божья тварь, всю правду скажет, никого не обманет. Подходите, красавицы, не жалейте рублевки. Кто хочет узнать свою судьбу?! Кто хочет узнать прошлое?!

Но ни прошлое, ни будущее Генку и Сливу пока не интересовали. Они продрались сквозь толпу в противоположный конец базара — туда, где, стиснутый с двух сторон ларьками, находился тир.

Слива остановился у одного из ларьков, как бы сам по себе. А Генка принялся неторопливо расхаживать мимо тира взад-вперед, не глядя в сторону соблазнительного оружия: так, вроде нечаянно оказался поблизости и теперь любуется толкучкой.

Денег на стрельбу у Генки и Сливы не было. Но вот уже несколько недель Генка стрелял бесплатно. Впервые это случилось так.

Хозяин тира, Арсеньич, лысый, с клочками волос серого цвета на висках и за ушами, маленький, говорливый, сам приметил Генку.

Дело в том, что несколько жестяных фигурок для стрельбы из-за дешевизны пользовались успехом только у мальчишек. Посетители базара, как правило подвыпившие, предпочитали стрелять «на выигрыш». Для этого у Арсеньича был вращающийся круг с цифрами от единицы до шестнадцати, которых во время вращения разглядеть нельзя было, а выигрыш или проигрыш зависел от суммы выбитых пятью пулями очков. И была еще у Арсеньича мишень, которую он завешивал оберточной бумагой. Все это была игра на удачу.

Но больше всего привлекала посетителей мишень в виде домика с тремя круглыми белыми окошками. За тридцать рублей Арсеньич выдавал три пульки. И стоило выбить ими все три окошка, чтобы тут же получить настоящие карманные часы, которым цена была не меньше семисот рублей.

Однажды, пристроившись около взрослых с единственным желанием поглядеть на их стрельбу, Генка долго слушал, как пьяный мужик доказывал Арсеньичу, что духовые ружья у него не пристреляны.

Коренастый и необычайно подвижный, Арсеньич метался вдоль стойки.

— Клади полста! Из десяти пуль ни одну не пущу мимо! Промахнусь — твои часы!

— А! — горячился мужик. — Ты-то знаешь, куда мушка сворочена! Пристрелялся небось!

Оскорбленный Арсеньич презрительно оглядел его сверху вниз, насколько это позволял сделать барьер между ними, и вдруг обернулся к Генке.

— Стрелять умеешь, малец?

Генка так растерялся, что даже не ответил. Лизнул пересохшие губы и закивал.

— На! — Арсеньич сунул ему духовое ружье. — Вот три патрона. Гляди — подведешь, к тиру не подпущу больше! — В горячке остатки волос Арсеньича растрепались и торчали в стороны над ушами, как рожки.

Генка непослушными руками взял ружье, зарядил… и выбил тогда все три окошка в домике, который стоил карманных часов.

Пьяный мужик тут же выложил на стол тридцатку и потребовал пули.

Потом он доставал еще несколько тридцаток, но был, видимо, никудышным стрелком, так как часы остались, висеть рядом с ценником на «правила игры».

Генка всей душой презирал этого мужика. Ему бы, Генке, хоть одну тридцатку!

Денег у него не было, зато почти каждый базарный день Арсеньич подзывал его теперь, чтобы разрешить спор относительно винтовок.

— Вот! — кричал Арсеньич. — Пацан бьет, как снайпер! А тебе — винтовка плоха! Скажи лучше — руки кривые!

Три последних раза Генке удавалось выбить всего по два окошка, и это мучило его — вдруг обиделся Арсеньич?..

Возле стойки, как всегда, спорили. А Генка все хлюпал и хлюпал по расквашенной тысячами ног слякоти.

— Губная гармошка! Немецкая! Прямо из усадьбы барона фон Тюрлю! — зазывал какой-то веселый торгаш. — Подштанники белые, французские, всего одну войну ношены!

Пробежал мимо с ведром колодезной воды Кесый. Куда это он в такую пору с водой? Летом еще есть смысл орать: «Десять копеек стакан! Рубль — от пуза!..» А сейчас…

Как ни ждал Генка призывного «эй» — не сразу догадался, что это относится к нему, даже вздрогнул, когда услышал:

— Эй, малец!

Человек шесть мужиков расступились у стойки, и Арсеньич прокуренным указательным пальцем поманил Генку к себе:

— Поди-ка…

Генка, стараясь не спешить, приблизился.

— Вот кто покажет, чего стоят хороший глаз и крепкая рука! Я видел, как стреляет этот малец! — с уважением к Генкиному таланту объявил Арсеньич. — А ну бери любую винтовку! Даром даю три пули!

Тот, к кому была обращена первая половина высказываний Арсеньича, — здоровый мужик в овчинном полушубке и в болотных сапогах, подвернутых до колен, — с сомнением оглядел Генку из-под рыжей, надвинутой до бровей ушанки.

Но Генка на мужика не глядел. Стараясь не производить лишних движений, Генка зарядил духовку, как попросту называли ружья, тщательно прицелился… и, щелкнув, напрочь вылетело первое окошко в домике, что стоил карманных часов.

Генка снова зарядил свое ружье… Он должен был оправдать себя перед Арсеньичем и оправдал.

Посетители одобрительно загудели, когда после трех выстрелов мишень зазияла тремя круглыми сквозными отверстиями.

Генка вытер ладошкой капельки пота на лбу. Сердце его колотилось где-то возле горла.

Из-за спины в затылок ему дышал Слива.

Мужик в овчинном полушубке вдруг выхватил из-за пазухи красную тридцатку и швырнул ее Арсеньичу.

— Еще три пули пацану! За мой счет!

Генка замер от неожиданности.

— Э, не выйдет! — закричал Арсеньич. — Мальцу играть — не дело, это раз. И что он меня по миру пустит — это два!

— Ты что ж — на выигрыш только рассчитываешь?

— Я?! По мне хоть все заберите! Да ему ж батька за это шкуру спустит! Кто поверит, что на чужие стрелял! — все больше разъяряясь, кричал Арсеньич. И, вдруг схватив ружье, сунул его прикладом вперед Генке. — На! Не боишься — стреляй!

И что-то такое уловил Генка в голосе Арсеньича, что заставило его отодвинуться от стойки.

— Не… — сказал Генка. — Мне нельзя…

Он повернулся и торопливо зашагал прочь от тира, так что Слива, ахая от возбуждения, едва поспевал за ним. Уже из толпы они слышали, что мужик в болотных сапогах взялся стрелять сам.

— Вот ведь! — сказал Слива. — Зажилил часы лысый, а?

Генка остановился, возбуждение его прошло. Теперь он был даже рад, что отказался от чужих денег. В самом деле: стрелял-стрелял человек бесплатно, а потом взял бы и выиграл часы у того, кто ему столько доверял!

Генка вообще не умел долго предаваться тоске, а тут почувствовал себя даже счастливым, что не подвел Арсеньича.

— Айда лучше посмотрим, как на дамах играют! — махнул рукой Генка и плечом вперед протиснулся между какими-то тетками. Слива протиснулся вторым, поэтому не успел избежать щелчка в затылок. Вообще, если долго бродить по базару, можно столько щелчков нахватать, что голова вспухнет.

Игра в дамы была вторым чудом базара после тира.

Сидит молодой еще парень на скамеечке, перекидывает перед собой три слегка изогнутые посредине карты, потом оставит их лежать на табуретке: угадай, где дама пик. И ведь кажется, вот она лежит, а поставит кто-нибудь деньги, вскроет — вместо пиковой бубновая дама. Время от времени, правда, у парня выигрывали, но иногда оставляли ему деньги тысячами, потому что ставки не ограничивались.

Сегодня игра у парня шла кое-как. Генка и Слива отправились слушать песни. Их в окружении толпы женщин пели по всему базару слепые: пели о боях под Тулой, бомбежках Севастополя, о танковых атаках под Харьковом…

Женщины плакали, а в шапки слепых сыпались медь, серебро, а иногда рубли и даже трешки.

И так до жуткого ясно представлялся истекающий кровью солдат в снегах, что иногда хотелось заплакать вместе с женщинами.

Про Фата Генка и Слива вспомнили, когда опять увидели Кесого. Он стоял со своим ведром почти у самого монастыря, где и народу-то меньше всего, и унылым голосом выкрикивал:

— Кому студеной! Десять копеек стакан! Пятнадцать — два стакана!

Желающих пить не было.

Один глаз у Кесого был с детства прищурен, за что и получил он свое прозвище. Вместо кепки Кесый носил морскую мичманку с облупившимся козырьком, а вместо рубахи тельняшку, которая даже зимой выглядывала из-под телогрейки.

— Где Фат? — спросил у него Генка.

— А тебе что? — нахально прищурился Кесый своим и без того прищуренным глазом.

— А ничего, — отозвался Генка.

Слива достал было носовой платок, но Кесый язвительно хмыкнул:

— Интеллигенция! — И Слива моментально спрятал платок в карман.

Связываться с Кесым было опасно. Что сам он мог подстеречь около школы и налететь из-за угла — еще ничего. Но у Кесого был брат, которого даже взрослые боялись. Угрюмый, по прозвищу Банник, с красным, словно от натуги, лицом, он нигде не работал, и женщины в очередях, завидев Банника, крепче стискивали под руками сумки. По одному взгляду на него верилось, что Банник может и зарезать.

Генка не сомневался, что когда-нибудь он все-таки схватится с Кесым — схватится не на жизнь, а на смерть, но для этого должен был подвернуться подходящий случай… Приходилось ждать.

Знакомство Генки с Кесым состоялось чуть ли не на второй день после вселения в монастырь. Генка со Сливой побежали купаться на Быстряк. И едва Генка нырнул с берега, едва успел выскочить из воды — кто-то прыгнул ему на шею и, ухватившись за голову и ударив его пятками в бока, закричал:

— Н-но!

Генка рывком сбросил нахала в воду и, еще слепой от затяжного нырка, получил удар в лицо. Потом его ударили в затылок, в спину, в грудь. Сливу тоже начали колотить. Так что оба они, едва выскочив на берег и захватив одежду, бежали. И лишь через несколько дней им объяснили, что это был Кесый со своей шайкой — Кесый, с которым связываться опасно…

— Ладно… — сказал теперь Генка так, чтобы это слово нельзя было понять как готовность драться сейчас же, но в то же время и так, чтобы Кесый не думал, будто перед ним дрожат.

— Вали, вали! — сказал Кесый. — А то я тебе порежу твой наряд!

Генка и Слива молча двинулись к своим воротам.

Наряд на Генке был не особенно роскошный. Но голубая телогрейка его шилась по размеру, кепка тоже. А если учесть еще, что мать имела скверную привычку регулярно каждые две недели стирать все его обмундирование, то, конечно, Генка рядом с Кесым выглядел маменькиным сынком. Это было неприятно. Генка решил, что сегодня же заявит матери протест; а то она выжулькает в корыте каждую тряпку до того, что не прикоснуться ни к чему, не залезть никуда, да еще тебя же и ругает…

— Встретиться бы один на один с ним… Я бы…

Слива показал кулак — что бы он сделал с Кесым.

Но по поводу встречи «один на один» Слива перегибал. Был ли виной тому носовой платок, или что-либо другое, но силенками Слива не мог похвастаться. Генке даже неинтересно было бороться с ним.

— Ладно, — повторил Генка. — Еще встретимся! — И уже утешился было, как чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.

— Погодь, пацан…

Генка поднял голову. Перед ним стоял тот самый мужик в рыжей ушанке и болотных сапогах, который предлагал ему выстрелить на часы.

— Почему стрелять не стал, когда тебе плешивый ружье давал?.. Сколько он платит тебе за надувательство?

Генка и Слива ошалело уставились на него, не вдруг сообразив, что речь идет об Арсеньиче.

Большущие синие глаза Генки (вот тоже уродился на горе себе с девчоночьими глазами!) округлились.

— Что вы, дяденька! Мы его даже знать не знаем! Дает иногда стрельнуть даром, честное пионерское! Мы вот живем здесь… — на всякий случай показал Генка.

Мужик подозрительно посмотрел на обоих.

— Ну, глядите… А стрелять надо было, когда велят.

С минуту после того, как он ушел, друзья еще стояли не двигаясь. Потом Генка схватился за козырек кепки, крутнул ее вокруг головы.

— Вот это да!

— А может, правда хитрят они что-нибудь?.. — неуверенно высказался Слива.

— Что?! — переспросил Генка. — Это у Арсеньича-то?! Да я ж — ты видел… что, за меня — винтовка, что ли, стреляет?! Я и из отцова ружья бабахал два раза… Я из чего хочешь…

Но по мере того, как Генка убеждал Сливу, какое-то необъяснимое сомнение все больше тревожило его самого, и он уже не так уверенно повторил:

— Вот это да…

Неужто пули его ложились в цель по какому-нибудь волшебному заказу?