На занятиях Ксана опять сидела не двигаясь, ни на кого не обращая внимания, и Димка решил забыть, что она есть в классе. Он до того рассердился, что на время это удалось ему.

Перед уроком математики не выдержал и по-своему отомстил Димке Сережка Дремов. Чубатый, с быстрыми, немножко сумасшедшими глазами, Сережка Дремов был в классе давно признанным атаманом, и то, что Димка сел за парту Валерки, не давало ему покоя.

Говорят, что стада без паршивой овцы не бывает. В восьмом классе такой овцой определенно считался Колька Зубарев – длинный, как костыль, чуть ли не на голову переросший своих одноклассников лодырь. Костылем его так и звали. В длину Колька вытянулся, а в ширину не раздался и был до того бледнокожий, что никакой загар не приставал к нему. На белом лице выделялся лишь красный нос, которому Колька не давал покоя – без конца сморкался («шмурыгал»), хотя насморка у него явно не было. Начиная с третьего класса он упрямо растягивал свой каждый учебный год на два. И свидетельство об окончании семилетки выдали ему с единственной надеждой, что Колька оставит школу. Каково же было раскаяние Надежды Филипповны, когда она увидела, что Зубарев явился продолжать свое образование дальше!.. К этому недотепе и подошел на перемене Серега Дремов:

– А ну, Костыль, шмурыгни!

И Зубарев, хлопнув глазами, шмурыгнул. Это получилось у него автоматически, достаточно было напомнить ему об этой привычке.

– Еще раз, – потребовал Сережка.

Колька шмурыгнул носом еще раз.

– Так, – сказал Сережка, – сойдет. Хочешь со мной сидеть?

Колькино лицо впервые в жизни порозовело от напряжения.

– Собирай свои монатки, – велел Серега, – и пересаживайся. Только чтобы с этим делом у меня… – Серега пошмурыгал носом. – Тренируйся. Понял? Давай.

Это Серега здорово придумал: отдать одно из лучших мест самому никудышному человеку. Все ждали, что он как-то еще повернет события. Но, в то время как Зубарев пересаживался на новое место, Серега, очень довольный собой, уже стоял возле Ритки и Ксаны.

– Топчемся, значит, на одном месте?.. Ходим из угла в угол?

– Иди ты! – сказала Ритка, замахиваясь на него книгой.

А на уроке алгебры выяснилось, что, болтая с девчонками, Серега подсыпал в их чернильницу извести.

Преподаватель математики Павел Петрович, добродушный, невозмутимый, был во время войны офицером-артиллеристом. Но после ранения в голову демобилизовался и, начиная с сорок третьего года, жил в Ермолаевке, преподавал. Он перенес трепанацию черепа, и теперь в лобовой кости его было круглое отверстие, как это казалось со стороны, потому что кожа в месте ранения то расправлялась, то западала вовнутрь, словно от дыхания. Математику Павел Петрович знал, как положено знать артиллеристу, и, наверное, любил ее, но об этом можно было только догадываться, так как Павел Петрович был скуп на рассуждения и обладал некоторыми странностями, которые людей посторонних, случайных нередко ставили в тупик… Он жил и двигался как бы в полусне. На уроках, дав задание классу, Павел Петрович усаживался на стуле и, подперев голову кулаком, закрывал глаза. Спал он при этом или думал о чем-то, неизвестно. Хотя если он спал, то довольно чутко. Но вытянуть из него лишнее слово было просто невозможно. Не изменил себе математик и на этот раз. Велев решить несколько примеров, он уселся поудобнее за столом и словно отрешился ото всего.

Проделка с известью имела ту выгоду, что Ритке и Ксане пришлось теперь оборачиваться, макая перья в чужую чернильницу.

– Почему вы вертитесь? – спросил, не открывая глаз, Павел Петрович.

– А у нас чернила не пишут, – сказала Ритка.

Выяснять причину такого заурядного явления, как непишущие чернила, Павел Петрович в жизни не станет. Шевельнув губами, подумал, сказал: «Ну-ну…» И лишь минуту спустя, глянув из-под приспущенных век, добавил:

– Скоро будем корни изучать. Набивайте руку на пройденном.

И класс набивал руку: кто энергично, кто не очень. Ксана оборачивалась, чтобы макнуть перо, но за все время лишь раз медленно покосилась на парту, что была через одну от нее. А на кого из друзей покосилась, на Валерку или на Димку, определить было трудно.

…После уроков Димка, не дойдя до дому, пристроился было играть в городки с шахтинскими малолетками. В злости, чтобы отвлечься, яростно швырял биту за битой, но выдержал всего две партии: схватил сумку и, ничего не объясняя городошникам, торопливо зашагал к дому. Вывел на дорогу велосипед.

Лес встретил его настороженной тишиной. Пробираясь между деревьями, Димка ободрал руку о куст шиповника, потому что спешил, уже раскаиваясь в глупой затее с городками, потому что боялся опоздать. А на краю поляны остановился, передохнул. И вдруг показалось все невероятно глупым: то, как бежал он из дому, как ехал сюда…

Поляна была пуста. Ни следов на траве, ни цветка, оставленного на камне… Впрочем, теперь это было для Димки уже все равно. Он утер подолом рубахи лицо и шею. До чего же пыльный, оказывается, этот высушенный солнцем лес! Тягучую паутину с бровей и ресниц не отодрать, будто на клею она. В воскресенье Димка ни паутины, ни пыли вроде бы не заметил…

Но и все вокруг на этот раз было не таким, как в воскресенье. И хуже, чем вчера. Он обнаружил это, сидя на камне, уже успокоенный, мрачный.

До звона тихо, пустынно и скучно было в лесу под желтым тягучим солнцем.

Чтобы разогнать это впечатление, Димка встал, решительно поднял велосипед и, собираясь двинуться в обратный путь, яростно протер от пыли втулку, раму, багажник… По нелепой случайности застрял он на этой самой обыкновенной поляне! Ведь лес тянулся бесконечно далеко и жил пока что скрытой для него жизнью!

А потому надо начать все сначала: взять с собой рюкзак, хлеб, соли и выехать из дому на рассвете. Чтобы где гнезда, где норы, где муравьиные стежки – все высмотреть!..

Ксану он увидел возле акаций, неподалеку от жердяного забора, там, где тропинка сворачивала в сторону парка. Машинально нажал на тормоза и вынужден был соскочить на землю.

Через лужайку подвел велосипед ближе к акациям.

– В лесу был? – спросила Ксана, теребя кончик косы, туго перетянутый неширокой голубой лентой.

– В лесу, – признался Димка, понимая, что она могла видеть его от самой опушки.

– А я в Шахты к вам ходила, в магазин… – сказала Ксана. – Мама за гречкой посылала.

Будто гора упала с Димкиных плеч. И до того хорошо стало на душе у Димки, что он сразу позабыл все свои планы, которые с таким воодушевлением прикидывал всего пятнадцать минут назад.

– Я и вчера в лесу был, – сказал Димка. – И там был, на поляне.

Ксана, отбросив за спину косу, неожиданно засмеялась. Позже Димка заметит, что это у нее всегда получалось неожиданно. И всегда при этом хотелось улыбаться ей в ответ, даже если сам же и брякнешь что-нибудь глупое. Смеялась она хорошо: негромко, но весело, чуть приоткрыв губы и немножко щурясь.

– Не унесли камень?

– Нет! Лежит, – сказал Димка.

– А что ж ты ничего не захватил с собой: ни ковыля, ни веток?

– Уронил! – с готовностью соврал Димка, показывая на дорогу в сторону безымянной горы.

– А меня вчера мама не отпустила в лес… – сказала Ксана, уже не смеясь.

Тетка Полина рассказала Ксаниной матери, будто двоих из Холмогор порезали в воскресенье. Мать всполошилась и заявила накануне, что больше Ксану из дому не выпустит…

Как и большинство пожилого населения в Ермолаевке, Холмогорах, мать люто ненавидела шахтинский поселок, а заодно и все строительство на горе Долгой: привычный уклад жизни должен был рухнуть вскорости, а будущее представлялось туманным…

Впрочем, у Ксаниной матери были на это еще и свои причины, о которых мало кто знал.

– Бандиты – не люди понаехали! Теперь от дома шагу ступить нельзя, – заявила мать, – поймают вот… Особо девушке!

Почему девушке «особо», мать не уточняла. Но именно благодаря ей Ксана чуть ли не с первого класса знала, что при этом имеется в виду.

– Значит, ты больше никогда туда не пойдешь?.. – спросил Димка.

Ксана, оправляя на себе голубую кофточку, глянула в сторону безымянной горы, потом в сторону Шахт и покосилась на Димку.

– Я завтра опять к вам иду после уроков… Я сегодня ничего не купила… – Она вдруг потупилась, так как на тропинке от домиков с ведром в руках появилась ее мать, о чем без труда догадался Димка – до того они были похожи.

А когда, оглядев их, та прошла мимо, Ксана подтвердила:

– Мама… – И сразу как бы замкнулась.

Сана ходила за мягкой водой к родничку в посадках. Колодезная была жесткой, и длинные волосы не промывались.

– Здравствуйте, – с опозданием поприветствовал ее Димка, когда тетка Сана шла в обратном направлении.

Она кивнула в ответ, ничего не сказала.

– Ну, мне пора домой… – неуверенно проговорила Ксана, подождав, когда мать скроется за поворотом. – Я еще уроки не делала, – добавила она для большей убедительности.

– А что там делать? – удивился Димка.

– Ну, посмотреть надо… – И, тряхнув косой, неожиданно подала Димке руку: – До свиданья.

Димка впервые пожимал руку девчонке и ответил невразумительно.

– Пойду… – высвободив ладошку, еще раз повторила Ксана и, не оглядываясь, ушла.

* * *

Димку больше не тревожило то, что во время занятий Ксана не обращает на него внимания. Для нее и остальные-то словно бы не существовали в классе. Право это, видимо, давно было признано за ней, и если, к примеру, возле других девчонок то и дело затевалась какая-нибудь свалка – борьба или игра в пятнашки, – Ксану старались не трогать. Уж слишком серьезно воспринимала она все.

После большой перемены Димка опять нашел в своей парте записку: «Если вы ни с кем не дружите, приходите в воскресенье в парк». А внизу был нарисован хитрый, со многими завитушками вензель. Поворачивая бумажку то так, то эдак, Валерка угадал в переплетении закорючек Риткины инициалы.

И хотя Димкин интерес к записке почти угас, было все же чуточку приятно иметь это новое послание.

– Выкину потом, – зачем-то объяснил он Валерке, пряча записку в карман.

Валерка смутился, так как очень уж внимательно следил за Димкой в эту минуту.

– Да я ничего, – сказал он, будто оправдываясь.

И Димка тоже немного смутился.

С трудом дождавшись конца занятий, он проводил Валерку до Маслозаводского пруда, распрощался и быстрым шагом, чтобы наверстать время, пересек Ермолаевку в обратном направлении – к Долгой.

Ксана шла не по дороге, а по одной из тропинок, что, петляя и пересекаясь во всех направлениях, исчертили Долгую по какой-то необъяснимой прихоти людей, в основе которой был вовсе не закон кратчайшего расстояния между двумя точками.

Слегка покачивая портфелем в руке, Ксана шла медленно, и Димка легко догнал ее.

Трава, иссохшая на склоне Долгой, мягко проминалась под ногами, шурша и похрустывая.

– А во что ты будешь крупу брать? – спросил Димка.

– У меня есть. В портфеле…

Почти неразличимые снизу – просто две безымянные фигурки на склоне горы, – они шли как бы на виду у всего села, и потому некоторое время разговор не вязался. Потом Димка сказал:

– Хочешь, я тебе детекторный приемник сделаю? И передатчик!

– А зачем? – спросила Ксана.

– Ну, переговариваться… У нас на Донбассе у всех были! Деталей у меня – целый ящик!

Ксана вспомнила разговор с матерью по поводу щенка.

– Я не понимаю ничего в приемниках…

– Да это научиться дважды два! Знаешь, как здорово! У меня даже постоянное время было, когда я работал. – И, воодушевленный, Димка рассказал о своей подпольной радиостанции «Пантера», из-за которой, между прочим, у него были крупные неприятности с милицией. Об этом Димка умолчал. Но в заключение истины ради добавил: – Правда, если поймают, могут отобрать все…

– Тогда я боюсь, – обрадовалась Ксана.

Димка хотел сказать, что в этой глуши никто никогда не найдет радиостанцию, но вспомнил, что ермолаевский милиционер дядя Митя – отчим Ксаны, и предложил компромиссное решение:

– Ну, я сделаю тебе один приемник, а сам буду пластинки передавать.

Ксана поколебалась. Уточнила:

– Маленький?

– Вот такой! – Димка показал пальцами небольшой прямоугольник. – Валерке тоже сделаю!

– Ну, если маленький…

– Маленький! С наушниками.

– Сделай… – неуверенно согласилась Ксана. И качнула портфелем в руке. Потом неожиданно добавила, не глядя на Димку: – А ты одной девочке понравился…

Димка даже приостановился на мгновение. Достал из кармана записку, что нашел в парте, показал на вытянутой ладошке:

– Я и забыл…

Ксана медленно покосилась на его ладонь. (Это она тоже умела как-то по-особому: медленно перевести глаза на что-нибудь справа или слева от себя, не поворачивая головы при этом, словно боясь одним лишним движением потревожить свою тяжелую косу.)

– Это та, что с тобой сидит? – спросил Димка.

– Зачем ты чужие показываешь… – не ответив, проговорила Ксана и опять осторожно качнула портфелем.

Димка перевернул ладонь тыльной стороной вверх, записка упала на траву, под ноги ему.

– Зачем? – спросила Ксана.

– А зачем она мне? – вопросом на вопрос ответил Димка.

Минут пять шли молча.

Склон стал пологим, и тропинка, в последний раз вильнув направо, устремилась к дороге, что вела от Холмогор к Шахтам; машины попадали сюда от случая к случаю, и между двумя неглубокими колеями росла будыльчатая трава.

– Ты, наверно, физику хорошо знаешь? – спросила Ксана.

– Физика – пустяк! Математика, химия… – ответил Димка. – А вот русский язык – до смерти не люблю.

– Почему? Я наоборот. Надо книг больше читать – полюбишь, – наставительно заметила Ксана. – Спроси у Надежды Филипповны.

– Некогда, Ксана, читать много!

– Заработался?!

– Да ты ж отличница, тебе все одинаково: что физика, что русский…

– Вовсе не одинаково, – сказала Ксана. – И никакая я не отличница. Зубрю, а другие думают…

При входе в Шахты они опять замолчали и, будто случайно, отодвинулись еще на шаг, хотя и без того шли все время на некотором расстоянии друг от друга.

Димка остановился, не доходя до магазина.

Хотел на обратном пути взять у Ксаны сетку с кульками, но та, перехватив ее из руки в руку, не отдала.

На дороге, в том месте, где начиналась тропинка, Ксана задержалась. Поглядела вниз: на пруды, на парк, на домики.

– Отсюда наше крыльцо видно…

– Бинокль бы взять! Есть у нас, – похвалился Димка. – Отцу друг подарил на фронте. Вот выпрошу и буду наблюдать, что там у вас: кто дома, кто нет.

Ксана засмеялась, тряхнув косой. Поглядела исподлобья:

– Тогда нельзя будет из дому выйти…

– Почему? – удивился Димка.

– А потому… Как будто все время кто подсматривает.

– И пусть подсматривает!

– Вовсе не пусть! – Ксана хотела рассердиться, но это у нее не получилось. – Думаешь, что ты одна, а кто-то глядит. Я вон там, под акациями, одеяло расстелю всегда и читаю. Теперь за домом придется! – Не выдержав характера, она засмеялась. Как будто мысль о том, что надо прятаться от поселка Шахты, доставила ей удовольствие.

– А там тоже акации, за домом? – спросил Димка.

– Что ты! Там даже травка чуть-чуть!

– Тогда, знаешь.. – сказал Димка, – я лучше не буду подсматривать. Читай под акациями, а?

– Но чтобы честно? – наклонив голову к плечу, сказала Ксана и чуточку покраснела при этом. Но не смутилась.

– Честно! – поклялся Димка.

Со стороны Холмогор показалась упряжка. От нечего делать кто-то уныло и однообразно понукал: «Н-ну, давай!.. Н-ну!..»

Ксана неприметно вздохнула:

– Задержалась я… – Чиркнула башмаком по пыльной колее и сразу сделалась чужой, строгой. – Ты дальше не провожай меня, ладно?

Димка машинально передвинул за спину полевую сумку, в которой носил учебники. Помедлил.

– А в воскресенье ты пойдешь к камню?

– В воскресенье… – повторила Ксана, вслушиваясь в тарахтение приближающейся телеги. – Наверно… Листья надо собрать. – И провела башмаком еще одну дорожку в пыли. – До свиданья.

Руки она на этот раз не подала.

* * *

Отношения между Ксаной и Риткой внешне были самые хорошие, но особой привязанности между ними не существовало.

Ритка считалась в школе первой красавицей, привыкла быть в центре внимания… и немножко ревновала подругу. А к чему, она толком сама не знала. Соседка тетка Полина в разговоре с Риткиной матерью однажды сказала про Ксану: «Что мать, что эта – напускают на себя, вроде не одним, что другие, миром мазаны». И тетка Полина, поджав губы, шевельнула плечами, бедрами, головой, показывая, что такое напускают на себя мать и дочь. Ее «напускают» очень совпадало с личными представлениями Ритки о людях. Один из них делает вид, что он такой, другой – сякой, третьему нравится выглядеть еще каким-то: все зависит от внешних признаков, от грима, от маскировки. А она, Ритка, была открытой – вся на виду, не умела прикидываться особенной: загадочной или таинственной, недоступной… И это злило Ритку: все считали ее кривлякой, а кривлякой-то по-настоящему была не она!..

Просто веселой Ритке пока во всем в жизни везло, и, если ее обходили какой-то крохой внимания, радости, успеха, она эту кроху считала украденной у себя.

Ксана не столько понимала, сколько чувствовала эту черту ее характера, и, когда бывало нужно с кем-нибудь поговорить, поделиться чем-то, когда становилось грустно в одиночестве, она шла не к Ритке, а к Валерке, хотя у Ритки было веселее, тогда как Валерка мог сидеть и молчать часами…

В четверг после обеда небо заволокло серыми тучами, и сначала они были высоко, потом припустились к вершине Долгой, к лесу, будто накрыли сверху небольшое, покинутое в чаше гор село Ермолаевку, и заморосили медленной, тягучей моросью, которой не видно конца. Это было первое осеннее ненастье.

Ксана сидела у окна, глядела, как постепенно собираются на стекле дрожащие капли и, отяжелев, скатываются, прочертив ломкую дорожку…

Мать была на работе, и от тишины в комнатах, от мороси за окном было одиноко. Ксана попробовала разогнать тишину с помощью старого, ободранного на углах патефона. Но, прокрутив несколько пластинок, отказалась от этой затеи. И патефон и пластинки были до невозможного древними. Мембрана трещала, как трещит соль на горячей плите…

Подняв патефон на его всегдашнее место, на комод, и прикрыв его белой салфеткой с вышивкой ришелье, хотела заняться уроками, но все необходимое к завтрашнему дню она сделала еще накануне и, посидев минут десять перед окном, решила сходить к Валерке.

Валерку она застала во дворе, под навесом, где тетя Роза сложила на зиму сено. Валерка выбрал из основания стога несколько охапок, и получился уютный шалаш, который укрепляли две перевязанные сверху жердочки. Ксана сразу нырнула в это углубление. Валерка подвинулся на скамейке. Громко спросил:

– Хорошо?! – словно перед ним хлестал дождь, а не скользила легкая, почти невесомая морось.

Утерев ладошкой мокрое лицо, Ксана засмеялась, кивнула:

– Хорошо!

– Теперь всё, теперь до снега, наверно, – предположил Валерка.

– Вовсе не всё, – почему-то возразила Ксана. Она представила, как печально сейчас и неуютно мокрому, в красных прожилках камню на поляне, среди поникших бесцветных ковылей. Сказала: – Еще тепло будет…

Валерка возражать не стал.

Опять ему шофер дядя Василий привез кучу книг из района. И Ксана думала, что Валерка тащит книги, когда, сбегав через двор в сенцы, он возвратился, что-то пряча за пазухой. А Валерка уселся на свое место, распахнул пиджак… и на коленях его запищало крохотное рыжее существо.

Ксана не удержалась от восклицания. Схватив осторожными руками этот маленький рыжий клубок, она укутала его в плащ и даже баюкнула несколько раз, как баюкают детей.

– Нравится? – сияя большущими глазами, спросил Валерка.

– Очень… – тихо ответила Ксана, сразу присмирев, и перестала баюкать. Заглянула под плащ.

Черный нос щенка потянулся кверху, и два глупеньких глаза ласково моргнули в ожидании чего-то.

– А мне, Валер, мама не разрешила брать…

– Д-да?.. А что он ей? – Валерка помрачнел.

– Ну, пусть он у тебя пока, а я буду ходить кормить, – попросила Ксана.

– Корми! Только ему сейчас – одно молоко! – Валерка протянул руку и потрепал щенка между ушей.

– А я потом все-таки возьму его. Ну, немного погодя, ладно? – сказала Ксана, не очень уверенная, что это удастся ей, но сказала с надеждой.

– Ладно! – обрадовался Валерка. – А как мы назовем его?

– Ты еще не назвал разве?

– Так он же твой!..

И, перебрав десятка два имен, они дали беспомощному существу грозное тигровое имя Шерхан.

Валерка опять сбегал через двор в дом и принес под пиджаком четыре книги. Ксана выбрала себе «Крошку Доррит». Остальные Валерка оттащил назад, и, когда вернулся, они долго сидели молча, глядя на морось перед собой, на блестящие крыши, на деревья с потяжелевшими от сырости ветвями.

Шерхан пригрелся на коленях под плащом, свернулся в клубок, закрыл глаза и, похоже, не собирался менять место жительства.

Лишь упругий, как мяч, живот его мерно вздымался в дыхании.

– Теперь и в Шахтах бывают хорошие книги… – сказала Ксана.

– А я там «Смерть меня подождет» взял, еще не дочитал немного, – сказал Валерка.

– Про что?

– Про геологов.

– Ты все время достаешь про геологов.

– А я люблю, когда про людей… чтобы они… ну, хорошо друг к другу! – Валерка сделал ударение на слове «хорошо». – Понимаешь? Чтобы как родные. Даже больше… А у геологов это почти всегда.

– У других тоже бывает, – сказала Ксана.

– Так я и другие читаю. Но когда обманывают там или хитрят, прямо зло берет! Я потом дам тебе эту «Смерть меня подождет».

Ксана глянула на щенка:

– Не замерзнет?

– Пойдем в дом? – спросил Валерка.

– Нет, еще посидим немного, и я пойду…

Морось тем временем усилилась. То там, то здесь начали ударять в землю первые крупные капли. Ксана заторопилась домой.

* * *

Разгулявшаяся непогода обрушилась в ночь с четверга на пятницу холодным, однообразным в безветрии дождем, и больше суток косые струи хлестали в стены домов, пронизывали деревья, срывая не успевшие пожелтеть листья, пенили воду в мутных от грязи прудах, загоняя под кровлю все живое: и птицу, и людей, и животных. Дороги Долгой превратились в черное месиво.

– Может, не пойдешь сегодня? – спросил отец, с любопытством наблюдая, как Димка хладнокровно собирается в школу. Удивился: другой раз – чуть морозец, его силком в школу гонишь, а тут всемирный потоп – человеку дома не сидится!

Мать, вздыхая, извлекла откуда-то резиновые отцовы сапоги, две пары носков, шарф.

Димка не возражал против экипировки. Но к ермолаевской школе подошел все же насквозь мокрый и чуть не по пояс в грязи.

А безрадостная погода настраивала на уныние.

Наверное, все в классе честно пытались заставить себя глядеть – ну, если не на учителя, то хотя бы в простенок перед собой, а головы невольно поворачивались в сторону окон.

За весь день случилось лишь одно развлечение.

В классе, на подоконнике, вдруг появился мокрый, взъерошенный до последнего перышка воробей. Дождь хлестал в противоположную стену школы, и потому форточка была открыта. Возможно, кто-то забросил воробья с улицы, возможно, он влетел и плюхнулся на подоконник сам, – заметили его, когда он, встряхиваясь и оправляя перья, чирикнул. Это случилось перед уроком Надежды Филипповны. Когда она вошла, окно было распахнуто настежь, и весь класс, прыгая по партам, улюлюкал, гоняя воробья. Воробей метался по комнате, перелетая куда угодно, только не в сторону окна. Суровый окрик от двери: «Что это такое?!» – немного остудил возбужденные головы, но все тут же совершенно искренне поклялись, что никто воробья не приносил, что, напротив, его хотели выгнать, и Надежда Филипповна смирилась.

– Хорошо, прикройте окно и сядьте на места, оставьте воробья в покое.

Окно прикрыли. Нарушитель мирно висел на дверной притолоке, наблюдая одним хитрым глазом, как Надежда Филипповна проходит и садится за стол. Но едва она села – вспорхнул, сделал крутой вираж над учительским столом и капнул точно на раскрытый журнал.

Класс прыснул, проглатывая хохот. Девчонки бросились чистить журнал. А Костыль Зубарев, перегнувшись через головы впереди сидящих, с невероятной для него быстротой подсчитал и, шмурыгнув носом, восторженно объявил всем, что двадцать шестого сентября его теперь не спросят и что его соседи по фамилии тоже имеют некоторый шанс…

Воробья изгнали на следующей перемене.

Для Валерки дождь не был в тягость. Валерка любил непогоду. Когда метель, например, или, как сейчас, ливень: сидишь дома, будто отрезанный от всего мира, будто и нет ничего дальше, за пеленой дождя, – сидишь и раздумываешь о всяком…

Кроликов он из летних клеток перетащил в сарай, накормил Шерхана и теперь, сидя на табурете у распахнутой сенной двери, глядел, как бьются и пляшут на крыльце тугие струи. Смотреть на них – все равно что смотреть в огонь: есть в разгуле стихий какое-то внутреннее движение, постоянное и напряженное.

Валерка был неисправимым, законченным мечтателем.

Когда-то, в детстве, мечтал о белых парусниках, о золотом Эльдорадо в джунглях Амазонки… А с годами все чаще думалось о более простом, доступном, как доступен день завтрашний: с бивуаками в тайге, с короткими привалами на горных тропах.

Фотографию дяди Мити мать со стены пока не убрала. Может, просто забывала все время… А на этот раз остановилась возле стола и, глядя в простенок, где рамки, задумалась. Наблюдая за ней через открытую дверь своей комнаты, Ксана невольно насторожилась. Но мать ничего не тронула. Зашла в комнату дочери. Шаги у нее всегда быстрые, нервные. Даже дома. Приподняла обложку одного из альбомов гербария, захлопнула:

– Игрушки всё…

Ксана промолчала. Мать вышла в горницу.

– Что у вас за учительница новая?

Чаще всего они разговаривали именно так – из комнаты в комнату, хотя получалось это и непроизвольно.

– Софья Терентьевна, – ответила Ксана.

– Правильная учительница. – И мать объяснила, почему: – Клавдя Риткина толковала с ней. Городская, а не куражится. Сама подошла. Порядок она, по всему, наведет у вас. А то ж в самом деле: матеря на работе, а школе ни до чего забот нет. И распускаетесь помаленьку. Взрослые стали! – Удивилась: – Взрослые?

– Не знаю…

– Может, и косу обрежешь?

Ксана подумала, между прочим, что Ритка давно обрезала ее. Но ответила вопросом:

– Зачем?

– А затем… – неопределенно проговорила мать и, отшуршав дождевиком у двери, вышла. Должно быть, к Ягодке, в сарай.

Ксана взяла иголку с ниткой, подколола, чтоб не развалился треснутый у стебелька листочек татарника.

Гербарий ее имел особую классификацию: не по семействам и видам, а по годам и месяцам, с пометкой в углу каждой страницы (крохотными буквами в два-три слова): где, какого числа сорван лист, или цветок, или переплетенный в замысловатом узоре кусочек мха. Это давало ей возможность собирать свой гербарий всю жизнь; и уже три года – от того первого дня, когда на проталинах возле оград начинает пробиваться муравка, до того, пока снежные ветры не сорвут с кустов последний, в темно-ржавых пятнах листочек боярышника, – вела она свою щедрую оттенками летопись времен года и год за годом прожитых ею на земле дней, месяцев, лет… Говорят, все повторяется в природе. Может быть. Но листочек клена от прошлогоднего сентября никак не походил на кленовый лист за сентябрь нынешнего года… И напоминал совсем не о том.

* * *

Дождь кончился в субботу, перед рассветом. Гонимые какими-то своими ветрами, уплыли за горизонт тучи, и солнечный диск поднялся из-за леса, умытый, яркий, так что сразу показалось, будто осень просто выдумал кто-то: был хороший летний дождь, и взошло большое летнее солнце! Земля вздохнула всеми своими порами, и на влажный запах ее откуда-то из нор, из-под карнизов, из гущи ветвей поспешило на божий свет все живое, что вчера еще словно бы полностью вымерло.

Земля парила весь день.

И утро воскресного дня было таким же промытым, как накануне. Димка спозаранку был весел и суетлив не в меру, так что это не ускользнуло даже от матери. Несколько раз прошелся по улице, проверяя, хорошо ли сохнут обочины…

К лесу подъехал с тяжелыми от грязи колесами. Деревья уже оправились после дождя, но кое-где, в тени, кусты еще роняли на голову холодные капли.

Поляна, как и следовало ожидать, была пуста. Усевшись на камень, Димка стал приводить в порядок свой транспорт.

Ксана явилась примерно через час. Задержалась у края поляны. Димка был в клетчатой рубашке с засученными до локтей рукавами, а она пришла в рыжем свитере.

– Отпустили? – спросил Димка вместо приветствия.

– А мама на работе, – ответила Ксана. И покраснела. Потом засмеялась.

– Садись. – Димка подвинулся на камне, хотя места и так было достаточно.

Ксана деловито сорвала какую-то былинку из-под ног, потом еще одну или две и, не глядя на Димку, подошла, села.

– Я уж тут с утра! – зачем-то приврал Димка.

– Вовсе и не с утра, – глянула на него Ксана. – Я видела, как ты по дороге ехал.

– Ну, не с раннего утра, а с позднего… – не очень удачно вывернулся Димка.

Ксана взяла из-за плеча косу, потеребила ее.

– А Валерка не пришел?

Димка почувствовал себя немножко предателем. В последнее время он думал о Валерке гораздо меньше, чем следовало. Оправдался:

– Не заехал… Мы следующий раз вместе…

Ксана опять засмеялась. Какое-то уж очень смешливое настроение было у нее сегодня. Засмеялась и, покраснев опять, медленно, не поворачивая головы, как это умела только она, покосилась на Димку.

– Хочешь, я дерево свое покажу? И озерцо, где утка жила.

– Конечно! – обрадовался Димка, довольный тем, что разговор принял иное направление.

Они встали.

– А велосипед пускай здесь. Или нет – там, дальше, – сказала Ксана. – Еще дорога будет и тропка, пока к дубу идем.

Через молодой осинник и разнолесье они выбрались к давнишней забытой богом просеке, которую Ксана назвала дорогой. Если здесь и проезжала телега, то не чаще одного-двух раз в год, так что даже колеи поросли травой. Потом была нехоженая тропинка… Потом они снова пробирались через лес… Ксана шла впереди, Димка с велосипедом за ней, и Ксана придерживала для него ветки, чтоб не хлестались. На голове и лице ее блестели капли. Димкины волосы тоже намокли и уже не топорщились.

Дуб стоял у неглубокой, тенистой балки, дно и склоны которой были покрыты многолетним наслоением прелой листвы.

– Видишь, какой старенький?.. – Ксана потрогала рукой шершавую кору дуба.

В какие-то давние времена здесь, наверное, было просторно: только на просторе могло вымахать такое могучее дерево. Но потом быстрые ольха, береза набежали со всех сторон и затенили балку, забросали ее прелой листвой. Понаползли под их укрытие кусты, и дуб-одиночка оказался в тесном, противоестественном для него окружении, таком плотном возле балки, что дно ее никогда не прогревалось солнцем. Старое дерево доживало последние мучительные годы. Оно еще властвовало над окружением, но его нижние, безлистые ветви почернели и многопалыми корявыми лапами простирались над головами Ксаны и Димки, над балкой.

– Слушай… – позвала Ксана.

Димка обошел дерево.

Она легонько ударила по стволу обломком сушняка; звук получился тупой, короткий.

– Кажется, ничего, – объяснила Ксана, – а попробуй другой дуб – совсем не так отзывается…

– Я раньше их никогда не видел… – зачем-то сказал Димка.

– Он скоро погибнет. – Ксана вздохнула.

– Ну что ты! Смотри, какой зеленый еще!

– Это кажется… – Ксана оторвала листок, выросший прямо на стволе. – Положи в карман. Только не помни́.

Взяв листок, Димка положил его в нагрудный карман рубашки.

– Вот, – сказала Ксана, – поляну ты уже знаешь, дуб тоже. Теперь озеро… И никаких тайн у меня! – вдруг удивилась она.

– Почему никаких?

– Ну, они теперь и твои тоже… Пошли. – Она оглянулась на лес. – Велосипед ты пока оставь, а то мы здесь не пролезем.

…Трава на поляне около озерца была зеленой, сочной. А круглое озерцо обрамляли со всех сторон небольшие, склоненные к воде кусты. Лишь там, где в полутора-двух метрах от берега росла верба, между кустами оставался просвет.

Ксана присела под вербой сначала на корточки, потом ладошкой потрогала траву и, обхватив колени руками, села на траву.

Димка опустился рядом.

– Вот здесь утка жила, – сказала Ксана. – А я тут сидела все время. Она выплывет, поглядит на меня – и ничего! Ищет что-то в воде. Я приносила хлеба, кидала, но она сразу пряталась. Может, ела потом? – спросила она у Димки. – А когда утята вывелись, утка стала дальше плавать. Чуть какой побежит ко мне – она на него: «Кур-р!» Он назад! – Ксана снова засмеялась.

– Где же они теперь?

– Не знаю… Улетели. Сначала немножечко так над водой: порх – и упадет, а потом стали по-настоящему летать…

Ксана задумалась и погрустнела.

Было тихо. Лишь время от времени чуть шелестела над головой верба, и тогда легкая рябь пробегала по озерцу от берега к берегу. Но потом снова лежало оно перед ними гладкое, спокойное.

Поддаваясь влиянию тишины, Димка тоже – сам не зная о чем – задумался вдруг. А немного погодя спросил:

– Ты куда пойдешь после школы?

– А ты? – вопросом на вопрос ответила Ксана.

– Я… – Димка вспомнил, кем только он не хотел быть. Хотел одно время столяром. И теперь, когда доставал инструмент, с сожалением думал, что трудно совместить несколько профессий. Когда начинал заниматься радио, решал быть радистом. Когда учился в спортшколе, жертвовал собой футболу. А вот уже с год, как решил, что поступит в мореходку. Но признаться в этом Ксане почему-то не решился. Пожал плечами: – Буду учиться дальше!

– А я работать пойду, – глядя в просвет между кустами, сказала Ксана.

– Почему?! – У Димки даже глаза округлились. – Ведь ты же так учишься! – Он сделал ударение на слове «так».

– Ну и что… Я хочу, чтобы мама отдохнула. Она всю жизнь работает…

Димке стало почему-то неловко. Разозлился:

– Куда ты пойдешь? В шахту? В карьер?

Ксана, глянув на него, улыбнулась:

– У меня есть куда. Я, знаешь… в детский сад пойду, с детишками возиться. Сказки им буду рассказывать… Ты любишь сказки?

Димка замялся.

– А я люблю. Я их тысячу помню… Прямо наизусть. Только не говори никому… – И спросила: – А в приметы ты веришь?

– В кошек? – изумился Димка.

– Заче-ем? – непонятно протянула она. – В другие. Вот я знаю, например… – Она помедлила. – Только ты не смейся, ладно?.. Когда так сине-сине… – Она глянула в небо над лесом. – Когда вон там солнце… – Показала головой назад, за спину. – И когда тихо совсем… Если что-нибудь задумать сейчас, обязательно сбудется. Только надо сильно захотеть, – предупредила Ксана.

И Димка почти поверил ей. Спросил:

– Ты уже задумала?

Она ответила не сразу.

– Я давно задумала… Сказать? Ну, я вот песни еще люблю. Правда, петь не умею, – огорченно добавила она. – Но люблю. Ты любишь? Как Анюта Колчина у нас в Холмогорах поет… Хочу, чтобы песни были… Разные: грустные, веселые. – Помолчала. – Да все просто у меня! Ты вот ездишь, Донбасс какой-то… А мне: чтобы небо было, лес, чтобы все знакомое кругом – каждая травка! И чтобы комнатка у меня, книги. А под окном дорога: пыльная, далеко-далеко… Понимаешь? Ну, почти все, как есть! Правда… ждется еще чего-то. А чего, не знаю… – Ксана напряженно шевельнула бровями. – Ну, чтобы прибегали ко мне малыши, называли бы меня тетей, а я рассказывала бы им сказки: длинные, добрые… А ведь все равно что-то бы опять ждалось!.. – с неожиданным испугом заключила она. И посмотрела на Димку: – Не интересно?

– Почему не интересно! – спохватился он после паузы. – Но ведь все здесь будет не так. Все перестроят, порубят…

– И лес? – сердито спросила Ксана.

– Наверно… – подтвердил Димка. – Тут же кругом уголь!

Она обиделась:

– Жалко… Тебе не жалко?

– Кто меня спросит…

– А я тогда уеду отсюда, – с грустной решимостью объявила Ксана. – Где лес не рубят! Я думала, он вечный: шумит и шумит… Мы ж как гости у него! Маленькие. А он большой, без конца… И укроет каждого. Он живой, смотри!.. А ты – рубить, – упрекнула она.

– Может, еще и не будут рубить. Я только подумал…

Ксана неожиданно вскочила на ноги.

– Ой!.. – Прижала к губам ладошку. – Я промокла… – И, отряхивая юбку, с запоздалым смущением попросила: – Не смотри!

Димка давно промок, но считал, что это не очень важно. Теперь признался:

– Я тоже…

Ксана тихонько засмеялась.

– Чуть-чуть! – утешила она Димку. – Я сюда шла впереди, а теперь ты иди впереди.

Спорить не приходилось.

Взяли велосипед у дуба. Вышли на просеку. Димка предложил Ксане покатать ее. Она заколебалась.

– Только не быстро, ладно? Я еще ни разу не ездила… – И взобралась на раму неумело: наступив сначала на зубчатое колесо, вместо того чтобы сразу вспрыгнуть. – Ты не уронишь?

– Вот еще! – сказал Димка. Он, конечно, разогнался бы на полную скорость, но трава и мягкий грунт сдерживали.

– Если падать, ты на эту сторону падай, где я, – оглянулась на него Ксана.

– Трусишка ты.

– Вовсе не трусишка. Но лучше падать на ноги, чем головой.

Крепко держась одной рукой за руль, она убрала косу со спины на грудь. А когда Димка хотел развернуться в обратную сторону, попросила:

– Не надо… – И, уже соскочив на землю, добавила: – В другой раз, ладно? Мне пора домой… А нужно еще листьев набрать.

Димка потрогал цепь, седло.

– В парк придешь сегодня?

– Нет… – Она повела головой. – Сегодня я не смогу…

Набрали десятка два разных былинок. Димка узнал, что траву для гербария надо выкапывать с корешком, а цветы выбирать, чтобы ни одного опавшего лепестка, и лучше целой веточкой: с листьями, со стебельком… Для Димки наломали тронутых желтизной кленовых веток, чтобы привязал к рулю.

На опушке леса Ксана опять замкнулась.

– Я пойду, ладно?.. Ты подожди, как тогда. А то я уже очень долго…

– Я подожду, – сказал Димка.

– А что я тебе про лес говорила – это я так, навыдумываю всегда… До свидания, ладно?

– До свидания, Ксана, – ответил Димка.

И так это прозвучало у него, что Димка смутился.

* * *

В понедельник Софья Терентьевна была настроена еще агрессивнее: разговор, что состоялся неделю назад, она запомнила и недвусмысленно дала понять, что, поскольку ей запретили вмешиваться в дела классных руководителей, она оставляет за собой право высказать свое мнение хотя бы здесь, в канцелярии.

С начала дождей Софья Терентьевна ходила уже не в белом костюмчике, а в черном платье с белой отделкой на поясе, воротничке и рукавах. Надежда Филипповна с откровенной завистью подумала, что ей идут эти черно-белые цвета.

Математик Павел Петрович в ожидании звонка, по обыкновению, дремал в своем кресле. Забежавший в канцелярию, чтобы только поздороваться, директор Антон Сергеевич вынужден был взять стул и, не найдя, куда приткнуть его, уселся чуть ли не посреди комнаты, спиной к Павлу Петровичу. Наверняка раскаиваясь, что зашел, он, как и математик, уповал теперь на то, чтобы поскорей начинались уроки. Но до звонка было еще минут десять, и, откинувшись на стуле и вытянув ревматические ноги, Антон Сергеевич прислушивался к мнениям сторон. Хотя, в общем-то, мнение высказывала пока одна Софья Терентьевна. Остальные, кто был в канцелярии, молчали.

Взгляд Антона Сергеевича задержался на географичке Вале, что мышкой спряталась в углу, за книжным шкафом, и, судя по выражению лица, слушала с любопытством.

Антон Сергеевич ерзнул на стуле. В школе долго не было настоящего географа. Географию преподавали кому придется. Девчонку прислали смышленую: скромна, честна, но – будь она неладна! – незамужняя. И целый год вокруг нее десятки женихов. Физрук, говорят, даже чуть не подрался с кем-то. И его, пожалуй, не трудно понять: маленькая, беленькая, хорошенькая плюс умненькая – чем не жена? И хоть Антон Сергеевич был весьма не высокого мнения о мыслительных способностях физрука, теперь он был бы рад видеть даже его в качестве жениха географички, потому что мелькнула на горизонте незаурядная фигура инженера из Шахт, а это значило, что географичка может оказаться в шахтинской школе. Антон Сергеевич решился даже вызвать к себе Валю, чтобы заручиться ее словом на этот счет. Слово не осиротить ермолаевцев она дала, но кто ее знает…

А Софья Терентьевна продолжала говорить. И, глядя в ее широко открытые, немножко удивленные глаза, нельзя было не соглашаться: она как бы утверждала и спрашивала одновременно.

Накануне вечером Софья Терентьевна опять была в парке, опять видела на танцплощадке и вокруг нее десятки подростков, даже малышей из начальных классов. При виде Софьи Терентьевны они разбегались, словно бы радуясь новой забаве, – ни уважения, ни боязни… Она не знает фамилий, но может указать некоторых. В городе за одно появление на танцплощадке школьника строго наказывают, а здесь («у нас») это вошло в норму. Видимо, это результат безответственности преподавателей («нашей безответственности»). Звонок отзвенел – и никому («нам») нет дела до того, чем занимаются ученики после звонка…

– Что же нам теперь, шпионить всем? – вдруг поинтересовался флегматичный Павел Петрович.

Никто и не заметил, когда он приоткрыл свои тяжелые веки.

Неловко стало всем – не одной Софье Терентьевне. Но вопрос был задан ей, и она сникла вся.

– Вот как… Вы хотели оскорбить меня? – Было видно, как задрожали уголки ее губ. Но она тут же овладела собой.

– Что вы… – не открывая глаз, равнодушно обронил Павел Петрович.

Директор кашлянул, выразительно глянув на Софью Терентьевну: мол, не обращайте внимания, Павел Петрович – человек со странностями, инвалид Отечественной войны и т. д. и т. д. Софья Терентьевна поняла его.

– Конечно, я человек новый… – с грустью проговорила она. – Но потому, что я недавно здесь, я и хочу узнать, чем живут школьники. На них можно воздействовать через родителей. С некоторыми я уже говорила. Должны же мы знать их?

– Софья Терентьевна, дорогая, – ласково остановил ее Антон Сергеевич, не заметив, как эта новая фамильярность передернула Софью Терентьевну. – Все правильно. Вам необходимо познакомиться и с родителями и с учениками… Но ведь мы-то их давным-давно знаем! Даже у кого какой масти корова!

И Софья Терентьевна не выдержала:

– Мало знать, надо предпринимать что-то! – Она посмотрела на Павла Петровича, но математик уже опять дремал, уныло думая свою бесконечную думу. – Нельзя же, чтоб с десяти лет школьники приобщались к танцплощадке, к ночным гуляниям, к флирту!

Преподавательница зоологии Вера Васильевна, полная, страдающая одышкой женщина, мать четверых детей, впервые слышала этот разговор, и он взволновал ее.

– Да, так уж повелось у нас.

– Вот видите – повелось! – обрадовалась Софья Терентьевна. – А в результате? Я интересовалась: были случаи ранней беременности, браки между несовершеннолетними!

– Ну, рецидивов не больше и не меньше, чем в других селах. И городах, между прочим… – вставил Антон Сергеевич.

Географичка Валя покраснела.

– Ах, это должно нас утешать! – воскликнула Софья Терентьевна. – Не больше и не меньше!

– Вы же сами какое-то время работали в селе? – неожиданно для самого себя съязвил Антон Сергеевич.

– Да, работала. Но когда у нас случалось что-нибудь подобное, мы наказывали строжайшим образом, вплоть до исключения из школы.

Надежда Филипповна хотела не вмешиваться, но тут не стерпела:

– Немножко резковаты вы, Софья Терентьевна. И факты, о которых говорите, столетней давности. Просто преувеличиваете…

Спасительный звонок прервал этот спор.

Надежда Филипповна не могла понять, в чем ошибается Софья Терентьевна. Или ей хотелось выискать ошибку?.. «Не согласна», и баста. А почему не согласна?.. Позиция директора была похожей. Мнение Павла Петровича при всем желании не узнаешь. В канцелярии, помимо них, было еще несколько учителей. Они молчали.

Раздумывая обо всем этом, Надежда Филипповна уже после занятий зашла в кабинет директора.

Может, он считает, напрасно затеяла она междоусобицу? Может, по его мнению, стоит решительно поддержать Софью Терентьевну – и точка на этом?

Антон Сергеевич, заложив руки за спину, шагал по кабинету.

– Ведь получается, что не права она только в методе, а не в сути, Антон Сергеевич?

– В методе, в методе… – не то проговорил, не то пропел директор. И вдруг распахнул дверь: мимо кабинета проходила молоденькая учительница географии Валя. – Можно вас на минуту, Валентина Андреевна?

Как он учуял, что мимо идет она, а не кто другой? Валентина Андреевна остановилась у двери. Антон Сергеевич опять заходил по кабинету.

– Послушайте, Валя… Не в служебном порядке, а так… Истины ради… Или, как говорил бухгалтер Берлага: не ради истины, а ради правды… Мы вот тут спорили опять… Вы родились в деревне… Со скольких лет вы на танцы стали ходить?

Валентина Андреевна покраснела до корней волос, аж слезы выступили, но не солгала:

– С тринадцати…

– Все, спасибо.

Валентина Андреевна шмыгнула за дверь.

– Конечно, Софья Терентьевна права, – начал Антон Сергеевич, когда дверь за Валей закрылась, – я и сам знаю это. Но ведь парк, танцы – это по существу единственное развлечение для наших ребят. Можно и нужно приструнить малявок, но со старшеклассниками… Есть, я слышал на конференции, учителя, которые негодуют даже по поводу записочек между мальчишками и девчонками. Негодовать можно, конечно. Но записки существовали при наших отцах, существовали при нас, существуют сейчас и будут существовать. Не делать же из этого трагедии!

– Почему вы не сказали об этом в канцелярии, Антон Сергеевич?

– Хитрая ты, Надежда Филипповна! – Они были старыми друзьями, и Антон Сергеевич, не замечая того, обращался к Надежде Филипповне то на «вы», то на «ты». – Это я здесь, вам, могу сказать откровенно. А заявить во всеуслышание: пусть танцуют! – увольте. Мне скажут: самодеятельность организуйте как следует, хор, комсомольскую работу… Все это есть. Но кого загонишь на хор воскресным вечером? Мне ответят: никто тогда и думать не будет о танцах. Ложь, ханжество. Это опять я могу сказать только вам. А учителям, комсомольцам я скажу: организуйте самодеятельность как следует, хор, концерты…

Надежда Филипповна поморщилась, но сказать ничего не успела. Антон Сергеевич круто остановился против нее:

– Вы знаете, что это ваш будущий начальник?

Надежда Филипповна посмотрела на него с недоумением.

– Я имею в виду Софью Терентьевну, – уточнил Антон Сергеевич.

– То есть…

– А с чего бы, вы думали, после курсов повышения квалификации в Москве муж Софьи Терентьевны, работник роно, отпустил ее сюда?.. Мне же под шестьдесят – пенсионный возраст! Завуч наш то и дело болеет да и вообще не претендент… Ясно теперь кое-что?

– Теперь ясно… – медленно проговорила Надежда Филипповна.

– А почему именно к нам она, сюда, а не в другую школу?.. У нас будущее! – по слогам выговорил Антон Сергеевич. – Да еще какое! – Он показал рукой в сторону горы Долгой. – Вот то-то, дорогая моя Надежда Филипповна. И коль можете, учитывайте это.

* * *

Жизнь Софьи Терентьевны оказалась надломленной из-за слепой веры в мужчин – в то, что они действительно мужественны, энергичны, возвышенны в своих помыслах. Во всяком случае, она-то могла связать свою жизнь только с таким из них.

Она была красива и знала это с детских лет. Она была красива и обаятельна одновременно, а это редкостное сочетание двух качеств, как правило, не уживающихся, даже исключающих друг друга в женской внешности.

Однако юная Софа не превратила свою красоту в разменную купюру: она очень берегла себя. Начитавшись Жорж Санд и Стивенсона, коими волею случая оказалась полна библиотека матери, она поверила в единственное назначение женщины – быть женой, быть любимой, все остальное должно было зависеть в будущем от того, кто придет, чтобы выбрать ее.

О собственных чувствах Софа не думала при этом – важно, чтобы ее любили…

Однако неудачное замужество принесло Софье Терентьевне только разочарование.

Рыцари нашего двадцатого века мало походили на героев Жорж Санд и слишком медленно, слишком нерешительно восходили по ступеням популярности, достатка, власти…

Софья Терентьевна не собиралась топтаться вместе с ними.

Но ошиблась еще раз.

Она встретила своего теперешнего мужа на областном совещании учителей. Работал он заместителем заведующего роно в одном из отдаленных райцентров и внешне даже понравился ей. Ничем особенным, правда, не выделялся, но держал себя с достоинством и производил впечатление интеллигентного человека, с будущим. Его заметки печатала иногда «Учительская газета», а на совещании было сказано немало лестных слов по поводу его только что вышедшей брошюры «Опыт преподавания литературы в пятых – седьмых классах сельской школы». Говорили, что это тема его будущей диссертации.

Без всяких колебаний оставила Софья Терентьевна город и, как раньше, устроилась работать на полставки, чтобы, сохраняя педагогический стаж, целиком посвятить себя, свою еще не увядшую красоту и свои способности жены будущему ученому…

История первого замужества повторилась в ухудшенном варианте. Очень скоро Софья Терентьевна обнаружила, что и новый супруг ее – фигура весьма блеклая даже в районном масштабе. Весь авторитет его держался на мнимой диссертации. Он был из тех людей, которые всю жизнь умудряются делать вид, будто нечто открывают, и с годами даже сами начинают верить в это «нечто», но открытие так и остается за семью замками, отчасти из-за лени, а в основном – из-за ограниченных способностей…

И с опозданием в два десятка лет Софья Терентьевна поняла наконец, что ничего в жизни не добьется, если не будет значить хоть что-то сама по себе, как личность… Она испугалась, что потеряно столько времени, и лихорадочно, с необдуманностью обреченного принялась наверстывать все то, что наверстать в жизни, наверное, невозможно.

Во-первых, она произвела революцию в семье. И однажды супруг узнал, что теперь он будет готовить завтрак, он должен поторопиться к обеду, чтобы разогреть его, он обязан подумать о чистоте в квартире – это Софья Терентьевна уладила без труда. И окунулась в жизнь школы.

Это было столь неожиданно для ее коллег, что некоторое время они недоумевали, а спустя какой-то период уже готовы были восстать. Софья Терентьевна спешила, ибо она потеряла напрасно слишком много лет, и стремилась утвердить себя как можно быстрей, как можно основательнее, любыми средствами.

Недавно молчаливая и безразличная к тому, чем живет школа, Софья Терентьевна вдруг стала выступать на каждом собрании, при каждом удобном случае; оказалось, что у нее тысяча своих обоснованных и проверенных жизнью взглядов на педагогику, на воспитание, на руководство школой. И одних она обвиняла в панибратстве с учениками, других – в идеологической незрелости, третьих – в администрировании… Словом, когда возник вопрос, кого направить в Москву на курсы повышения квалификации, собрание учителей единодушно утвердило кандидатуру Софьи Терентьевны. (Кстати, в ее кожаной, на «молниях» сумочке к этому времени уже хранилась рукопись: «Опыт преподавания физики в седьмых – десятых классах сельской школы».)

* * *

Дядя Митя тосковал. Мрачно вспоминал прежние годы, когда ничто его особо не мучило. И, с одной стороны, был рад за себя, прежнего, а с другой – не мог понять, как он жил тогда, ни о ком не заботясь, никого не высматривая, как теперь… В общем, дяде Мите недоставало Ксаны.

Два дня назад он воспользовался случаем побывать в районе. Захватил все, какие у него были, деньги и несколько часов изучал ассортимент двух промтоварных магазинов. Сначала продавцы ворчали на него, потом, когда выяснили, что усатый папаша выбирает для дочери подарок не какой подешевле, а какой получше, приняли самое энергичное участие в его хлопотах и, наверное, впервые убедились, что, когда речь заходит о выборе того, что «получше», они бессильны. Наконец заведующая райунивермагом, девчушка лет двадцати, что-то вспомнив, бросилась искать своего кладовщика, привела его из дому и под единодушное одобрение продавцов выложила на прилавок совершенно волшебное пальто: желтое, с меховым воротником в пятнах и с такой же отделкой по низу. А вдобавок теплые румынские ботинки. Растроганному дяде Мите впервые в жизни захотелось дать кому-нибудь магарыч, но, глядя в сияющее лицо заврайунивермагом, он не решился.

Два дня пальто и румынки, все в той же магазинной упаковке, лежали у него дома, а как отдать их, дядя Митя не знал.

Наконец догадался выяснить у вахтера Иван Иваныча, в какой смене работает Сана, и, дождавшись нужного часа и захватив покупки, решительно направился к домикам.

Он вошел без стука. Прикрыл дверь за собой.

– Здравствуй, Ксанка…

– Здравствуй, дядя Митя. – Ксана была рада ему и, по привычке теребя косу, остановилась посреди комнаты.

Дядя Митя кашлянул, глянул в угол, хотел подергать себя за ус, но руки его были заняты. Повернулся, чтобы куда-нибудь сунуть эти несчастные покупки, шагнул вперед и, перегнувшись, чмокнул Ксану в затылок (надо же, впервые в жизни поцеловал – и то, видать, не как следует). Но Ксана тоже ткнулась носом куда-то в ключицу ему, и дядя Митя окончательно смешался.

– Чего ты, дядя Митя? – не поняла Ксана.

– Чего – чего?

– Хмурый такой!

– Да вот… – не глядя на нее, объяснил дядя Митя. – Принес тебе тут… – И, водрузив покупки на стол, принялся деловито развязывать шпагаты, которыми они были опутаны. Ох, как не умел дядя Митя делать подарки! Тетрадку раз дарил… Ну, это плевое дело. А тут по-взаправдашнему… – Примерь-ка вот… – Он встряхнул пальто. – Меховое вроде. Барс или тигр… – мрачно сказал он о воротнике.

– Дядь Мить… – Ксана даже чуть отстранилась, испуганная. – Дядь Мить! – умоляюще повторила она, прижав к губам ладошку.

Ее растерянность вернула дяде Мите всегдашнее самообладание.

– Чего еще? А ну… – Одной рукой небрежно повернул Ксану и набросил пальто на ее плечи. – Вдевай рукава. Эка невидаль… пальто. Подумаешь!

Пальто будто шилось на Ксану. И такая она стала в нем непохожая на себя, разрумяненная, с влажными (не понять – испуганными или счастливыми) глазами.

«Красавица, и только!» – определил дядя Митя без преувеличения.

– Зачем ты, дядя Митя, дорогое такое?! – укоризненно спросила Ксана, держась за отвороты и явно не желая расставаться с обновой.

– Никакое не дорогое. Ерунда все… – проворчал дядя Митя.

– Вовсе не ерунда! Ой, спасибо… – виновато и радостно поблагодарила Ксана.

– Не за что.

Ксана изогнулась, чтобы глянуть на себя сзади.

– И где ты разыскал такое?

– Ерунда! – повторил дядя Митя. А про себя, разворачивая ботинки, поклялся, что найдет заведующую и – пусть она даже сопротивляется – отблагодарит ее.

Опыт преподносить подарки теперь был у него, и теплые румынки он подал Ксане с легким сердцем.

– Еще вот, к зиме.

Но для Ксаны это оказалось уже слишком. Румынки она, дабы не расстраивать дядю Митю, надела и даже повернулась кругом, прошлась, чтобы он от удовольствия подергал себя за ус… Но представила, чем обернутся ей эти покупки, и радость ее улетучилась.

– Тепло будет! – подытожил свои наблюдения дядя Митя. – Я боялся, маловаты окажутся, – кивнул он на ботинки.

Соврал, потому что знал, какой номер обуви носит Ксана.

– Спасибо, дядя Митя, – повторила Ксана, медленно расстегивая пуговицы пальто. – Я еще никогда не видела такого…

Дядя Митя не уловил перемены в ее голосе, махнул рукой.

– Говорю, ерунда! Заладила: спасибо… – И сдвинул брови, будто рассердился. – Лучше расскажи, как там у тебя: школа, прочее…

– Хорошо, дядь Мить! – Ксана улыбнулась.

– Это первое. Учиться – ты, Ксанка, учись. А я тебя не оставлю.

– Я знаю, дядя Митя… – опустив голову, проговорила Ксана.

– Вот и ладно. Это главное. Вот и хорошо.

Про Димку он спросить не отважился. Но, используя собственные возможности, он уже навел кое-какие справки о нем и убедился, что доверять парню можно.

Минут пять еще поболтали о всякой всячине.

Ушел дядя Митя очень довольный собой, почти счастливый.

А Ксана, проводив его до крыльца, аккуратно уложила пальто на материну кровать, чтобы сразу бросалось в глаза, поставила рядышком, на полу, румынки и больше не притрагивалась к ним до возвращения матери.

Вечернее солнце над Мельничным прудом светило мягко и выжидающе. Димка впервые вышел на рыбалку, и еще не знал, что так светит вечернее солнце всем рыбакам на земле, рыбакам да охотникам.

Валерка сидел, почти касаясь подбородком колен. Мыслей, что кружат в его большой голове, не угадать. И чтобы очистить свою совесть перед другом, Димка признался:

– Я вчера в лесу был…

Он думал, Валерка спросит о чем-нибудь: когда был, зачем, или: один – не один, тогда Димка сказал бы ему, что в лесу был вместе с Ксаной. Но Валерка заговорил о другом:

– Дядя Василий, что книги мне возит, рассказывал недавно: километров двести отсюда есть озеро – большущее! – а посредине островок. Вот бы на следующее лето взять удочки, хлеба побольше и на месяц или два – туда! Книги взять… А? Давай? Брезенту достанем на палатку, спичек запасем, кастрюлек разных… Ксанку бы еще взять – ее не отпустят… Давай? – повторил Валерка.

И, глядя на отражение зари в воде, Димка почувствовал необыкновенную легкость на душе, словно бы что-то хорошее-хорошее – не свершилось уже, но свершается – долгое, а потому вдвойне радостное. И гладь воды под неярким солнцем, и вкрадчивый шорох камышей, и ожидание – все это объединилось в одном не изведанном ранее чувстве наслаждения…

Нынешнее лето оказалось у него сплошь из открытий – так многое случалось впервые. Как будто ничего и не было раньше – как будто все начиналось только теперь.

Ксана стояла у двери в свою комнату, когда пришла с работы мать.

Пришла, по обыкновению, усталая и раздраженная. Одной рукой медленно стянула с головы платок и, когда хотела бросить его на кровать, увидела пальто. Выпрямилась. Перевела взгляд на ботинки возле ножки кровати, снова на пальто. Скулы ее заострились.

– Откуда?

– Дядя Митя принес.

– И часто вы видитесь, когда меня дома нет?

– Сегодня первый раз… – сказала Ксана.

– Может, к нему уйти собираешься? – Голос матери напрягался от слова к слову. – Может, он и сводничает тебя? С кем стояла запрошлый раз?.. И не впервой, слышу! Заглядываться начала? – Сбросив на ходу жакетку, мать прошлась по комнате вдоль противоположной стены, как бы выдерживая максимальное расстояние между собой и дочерью. – Одна так позаглядывалась в Холмогорах, теперь и взвыла бы, да толку что! – Остановилась напротив, страдальчески стиснув зубы. – Гляди у меня! Слышишь?! – Нервным движением выхватила заколку, и коса, туго развернувшись, упала ей на спину. – Что молчишь? Ну!..

Без короны, которую образовывала на голове коса, мать всегда делалась какой-то неестественной, будто маленькой.

«Гляди! Гляди у меня!» – это Ксана слышала всю свою сознательную жизнь, лет с пяти, и потому давно не реагировала на предостережения.

– Зачем он притащил это?! – Мать схватила пальто, крутнула его перед собой. – Ишь! Может, заневестилась, потому и одеть решил? Говори! – выкрикнула она. – Слышишь?! Язык проглотила?

И оттого, что Ксана молчала, мать разнервничалась еще сильней.

– Ишь… подарочек… Ишь! – приговаривала она, то выворачивая пальто шелковой подкладкой наружу, то перехватывая в руке меховую отделку воротника, рукавов. – Хоть под венец!.. Подарочек!.. Доченьке!.. Любимой!.. Где уж нам!.. – Чем больше говорила мать, тем больше распаляла себя.

Ксана почти наверное знала, чем все кончится. И минут через пять, когда, не выдержав, мать разразилась слезами («Живите! Я мешать не буду! Живите без меня!»), и немного погодя, когда она швырнула пальто Ксане («На! Радуйся!»), – та была почти готова к этому.

Стукнув пуговицами, желтое пальто скользнуло по полу и, заметая воротником «под барса» плетеные коврики, задержалось у ног Ксаны.

Ксана глянула на него и, не тронув, ушла в свою комнату. Легла на кровать. Она всегда так делала в ожидании, пока мать успокоится… Успокоится или устанет.

«Ясно! Где Сане на такое пальто разориться! Сана жадная! Она всё в чулок деньги!.. А им проще! Надо? Пожалуйста!..»

Потом она тихонько заплачет над своей долей, а Ксана поднимется и сядет к окну, за которым далеко, невидимый в ночи, притаился лес и, если в комнате не зажигать лампочку, яркие мигают звезды. Или будет просматривать гербарий. Вчерашние листья она заложила в толстую книгу по домоводству, но они еще не высохли.

Дубовый лист, что сорвала она в воскресенье на стволе дерева, оказался нежного светло-зеленого цвета. Наверное, из-за того, что не видел солнца. Но точно такой же цвет бывает у листьев весной, когда уже лопнули почки, но деревья стоят еще полуголые, прозрачные и легкие, с тонюсенькими штрихами ветвей на фоне голубого неба.

Димку окликнули возле дома: «Шахтер!» Он узнал голос своего соседа Виктора Малышева по прозвищу Хорек. Тихо бренчала в темноте гитара.

– Сейчас! – отозвался Димка, спеша передать улов матери.

Хорек за что-то был осужден на полтора года, недавно вернулся и нигде не работал, поджидая мобилизации в армию. По вечерам возле дома его частенько собиралась компания, пели грустные песни, выпивали. Однажды уговаривали выпить Димку, он отказался.

Дожди и осенние ветры на время загнали Хорька в дом. Теперь он опять восседал на завалинке.

– Любишь гитару?..

Димка кивнул, усаживаясь на кирпичах напротив.

– Значит, с душой парень, – объяснил Хорек сам себе. – А которые ни черта не смыслят, – презираю. Пианины, фигины… Вот друг-товарищ!.. – Он стукнул кулаком по донышку гитары, как по барабану, и взял несколько пробных аккордов. – Чего бы тебе такое, а?..

Пел Хорек прочувствованно, с надрывом в голосе.

Димка не вникал в содержание песни. Но голос Хорька звучал грустно, потерянно, и от этого словно бы еще теплее становилось на душе у Димки.

Над таким маленьким кусочком вселенной, где по одну сторону горизонта лес, по другую – поселок Шахты, ночь опрокинула громадный купол неба. И казалось Димке, что и он, Димка, и пахучая земля под ним – лишь какая-то частица в необъятности Он и все видимое им на земле должно быть незыблемым, вечным. Как небо и звезды… Кто-то рассыпал горстку их в пруду, где сосновый парк, и такие же яркие они, как над головой, такие же не похожие одна на другую, такие же загадочные…

Лицо Хорька – белым пятном на фоне стены. И белые руки движутся по темной гитаре…

– Нет… – Он оборвал песню. – Без вина что за веселье? Тоска одна… – И вдруг заорал, разгоняя теплую торжественность ночи: – «Зануда Манька, что ты задаешься!..»

– Димка! – позвал от крыльца отец. – Иди уху есть!

Всего-то несколько раз встретились Ксана и Димка, но Ритка заметила это. В воскресенье она случайно встретила Симку Долеву и разоткровенничалась. (Неуклюжая толстушка Долева была столь же простодушной, как и любопытной: рассказать ей что-нибудь – значило рассказать всем.)

Ритка пригласила ее вместе пойти на танцы. А когда Симка удивилась, почему та не с Ксаной, Ритка, будто невзначай, заметила:

– Ей теперь без меня есть с кем ходить! – И махнула рукой.

– С кем? – насторожилась Долева.

– А!.. – Ритка сморщилась, передернула плечами. – Есть тут новенькие… – И затараторила: – Подружки, подружки… Это я дурочка! Я ей честно все, а она тихонечко, сама по себе.

– Какие новенькие? – испугалась Долева. Даже руками всплеснула.

Ритка, уводя разговор в сторону, быстро заговорила о чем-то другом, но слушок по школе поплыл, что встречаются Ксана и Димка, что дружат…

Именно в эти дни произошло чрезвычайное для всех трех поселков событие: прорвало дамбу…