Из трех ермолаевских прудов самый красивый был у дамбы. Расположенный между Холмогорами и Ермолаевкой, в стороне от жилья, он лежал в густых камышах, всегда задумчивый, безмолвный, темно-синий, если глядеть на его поверхность, и черный в глубине.

Налетный ветер глох в упругих камышах и редко-редко неуверенным прикосновением трогал поверхность воды. Словно мгновенная озабоченность набегала на ровное чело пруда. Но сглаживались морщины, и опять он безмолвствовал, отрешенный, в неразгаданной мудрости покоя…

Камыши, замыкаемые дамбой, окружали его с трех сторон. А по дамбе в два ряда росли дивные липы. Их ветви склонялись почти до воды, а кроны смыкались над головой, и надо было однажды прийти сюда летней ночью, нетерпеливым, молодым, чтобы, встревоженно затаив дыхание, поверить, что именно вот этой дорожкой, по дамбе, сегодня или завтра придет к вам ОНА: беззаботная, радостная… тихая и настороженная… Только когда она белым силуэтом появится в конце аллеи, вы не бегите навстречу. Надо стоять и ждать, потому что это самое необыкновенное, когда к тебе идут… Многое из всего, что бывает потом, забывается, навсегда остается только то, что было впервые.

Дожди, что прошли над поселком Шахты, над Холмогорами, над Ермолаевкой, не иссякли, а, должно быть, уплыли куда-то за горизонт, в верховья речки, и, вестники будущих ненастий, полоскали холодными струями поля и выгоны каких-то других деревень, других поселков. Но за три солнечных дня, которые установились в окрестностях Долгой сразу после дождя, речка не только не вошла в свое русло, но еще более разлилась, подтопив прибрежный тальник и старые поймы, а на четвертый день разом вспухла от шального наката воды с верховий и переполнила опять замутившиеся пруды, обрушилась водопадом через единственный шлюз в дамбе, закружила по течению своих рукавов сушняк, щепу, опавшие листья.

В прежние годы за шлюзом присматривал сельсовет, и каждую весну холмогорские плотники пятью-шестью прочными досками подновляли желоб водостока и тяжелый деревянный щит, который при необходимости поднимался или опускался, чтобы сохранить постоянный уровень воды у дамбы.

Год или два назад земли, что окружали поселок Шахты, были переданы строителям, согласно планам которых между Ермолаевкой и Холмогорами должна была пролечь шоссейная дорога к облцентру.

И покинутый заботами пруд, словно угадав свою обреченность, нарушил вековое безмолвие: сначала перевалил через шлюз, потом угрюмым напором сорвал деревянный щит и, буйствуя в ярости умирания, устремился на неизведанный простор за дамбой.

Случилось это около шести вечера.

Димка подумал, что где-нибудь авария или пожар, когда увидел бегущих со всех концов поселка мальчишек и услышал крики.

Но крики были радостными, веселыми. И общее ликование, захватив Димку, понесло его по склону Долгой горы вниз, к дамбе…

Народу здесь было уже много: мальчишки теснились на деревьях и в аллее, а некоторые, выбрав местечко поудобней, размещались на склоне горы, откуда, как из амфитеатра, было удобнее наблюдать общую картину разбушевавшейся стихии. И у всех было то особое настроение, какое бывает на пожарах, когда ущерб еще не подсчитан, а жертв нет.

Димка пробрался на дамбу и то бегал в один конец аллеи, то в другой, то взбирался на дерево, чтобы полюбоваться водопадом сверху.

Примерно через час поток воды начал заметно ослабевать, и в зарослях камыша обнажились первые болотистые отмели.

Мальчишками овладела новая страсть. Завязывая на ходу кто рубаху, кто брюки, кто майку, они устремились на отмели, где в лужицах, между кочковатыми зарослями ила, осоки, разлагающихся водорослей билась рыба. Димка, чтобы раздеться, нырнул в кусты ивняка на склоне дамбы… и чуть не налетел на Ксану.

Под укрытием плакучих ветвей разглядеть ее сверху было невозможно, тогда как отсюда просматривался весь бывший пруд, и то, как возятся по колена в тине мальчишки, и как уходит вода.

Что-то в затаившейся фигуре Ксаны сразу показалось Димке незнакомым. Но, весь еще под влиянием радостного возбуждения, он, чтобы обратить на себя ее внимание, так как появился незаметно, из-за спины, тронул Ксану за локоть:

– Ты чего здесь?..

Она испугалась. Потом, когда увидела, что это Димка, будто тень набежала на ее лицо, и глаза сделались отчужденными.

– Чего ты, Ксана?.. – осторожно повторил Димка.

Она отвернулась.

Охота промышлять сразу пропала у Димки. Никакой вины он за собой не знал. И в растерянности повторил еще раз:

– Чего ты…

– Ничего, – тихо, уже без неприязни ответила Ксана. Потом добавила: – Жалко мне, вот и все.

Будто пелена упала с глаз Димки: он вспомнил медленные машины с цистернами, радостный, призывный крик по утрам: «Вода!», и как бьют живительные струи в ярких солнечных брызгах, и как светлеют при этом усталые лица женщин…

Вода! Теперь, замутненная, уходила она из-под ног широким потоком, и где-то на Мельничном пруду спешно прорывают новый водосток, открывают «на полную» все шлюзы у маслозавода, чтобы спустить ее дальше… И загниют обезвоженные камыши, где прятались в перелет неторопливые, чуткие кряквы, а потом, наверное, высохнут и деревья, поднятые высоко на дамбу.

– Я думал, ты на меня рассердилась, – сказал Димка.

– Вовсе не на тебя. Мне пруд жалко, – сказала Ксана. А Димке вдруг стало жалко ее, потому что все она жалела: и лес и пруд… Он осторожно тронул ее за руку:

– Давай сядем…

Они отошли чуть влево, где был невысокий черный пенек, и сели рядом.

– Я сюда часто ходила. Когда в лес, а когда сюда, – объяснила Ксана, словно бы отвечая на незаданный Димкин вопрос.

– Чудачка ты, – сказал Димка. – Если так за все переживать…

– А ты не переживаешь? – спросила она.

– Ну, не так… Я же недавно здесь. Может, не привык.

– Конечно, – упрекнула Ксана. – Будешь все время ездить – и нигде ни к чему не привыкнешь.

– А я больше не буду ездить, – неожиданно заявил Димка.

Ксана оторвала кусочек изъеденной жучками коры от пня.

– Учиться поедешь.

– А может, не поеду… Может, работать пойду, – сказал Димка.

Ксана покосилась на него.

И вот, когда их взгляды встретились, что-то случилось между ними. Потому что разгозор сразу прервался, и они просидели допоздна, немножко напряженные, немножко встревоженные из-за того, что оба не могли понять, что такое случилось.

Пруд на глазах у них умер, обнажив свое ничуть не таинственное, даже слишком грязное дно. Лишь у противоположного края дамбы, возле шлюза, осталась узенькая полоска воды, где, очевидно, в незапамятные времена и текла своим природным путем речка.

Народу было еще много на пруду. Но стихия умерла, и уже ни криков, ни веселого говора: с головы до пят в грязи и водорослях, все по-деловому торопливо выхватывали из образовавшегося болота карасей, красноперок покрупнее и, наполнив рубаху или сумку, мешок, бежали домой, чтобы успеть вернуться к дамбе с новой, более вместительной тарой, пока не опустились на землю сумерки.

– А знаешь, сумерки вовсе не опускаются… – вдруг невесело сказала Ксана. – Они, наоборот, поднимаются от земли. От самого низу…

Димка поглядел на траву под кустами. Сумерки просачивались между корнями деревьев и медленно растекались по траве. Только потом они запутаются в листве над головой, заволокут небо. Раньше Димка никогда не замечал этого.

– Мне пора, – куда-то в сторону сказала Ксана. Блеклое солнце повисло в ветвях липы, и ветви ее горели.

– Пойдем завтра на поляну? – спросил Димка.

Ксана встала.

– Мама завтра во вторую… – Потеребив косу, бросила ее за спину. – Только ты скажешь, чтоб Валерка тоже… Ладно?

Димка проводил ее до тропинки, что вела к домикам.

А над прудом еще много дней потом нестерпимо пахло рыбой.

По очереди: туда и обратно – Валерка, туда и обратно – Димка, гоняли по просеке на велосипеде. Ксана, подложив на раму Валеркин пиджак, прокатилась два раза с Валеркой, два раза с Димкой.

Много ли, мало ли правды в том, что худа без добра не бывает, но пусть недавний дождь загнал всех почти на три дня в дома, под крыши, пусть из-за него погиб накануне таинственный пруд у дамбы, – и лес, и степь, что вдоль опушки, и случайные лужайки среди колючего вереска будто заново омолодились после дождя. Высокие травы и прижолкли, и словно поредели, но от земли, у их корней, поднялась новая ярко-зеленая поросль; а деревья, отряхнув самые слабые, самые нежизнестойкие листья, лишь отдали осени первую, не слишком щедрую дань и, в избытке напоенные влагой, под еще жарким солнцем стали приветливей, радостней, ярче.

Грунт в колеях старой, заброшенной просеки за несколько суток после дождя просох, затвердел, и, когда Димка ехал с Ксаной во второй раз, он так разогнал машину, что на повороте едва не врезался в дерево, и не соскочил, а скорее слетел на землю, подхватывая одной рукой велосипед, другой – Ксану. Испугался он при этом, пожалуй, больше, чем она.

– Ну вот! – сказала Ксана. – Я так и знала, что обязательно уронишь меня! Говорила?

– Но ведь не упали? – оправдался Димка.

Ксана засмеялась.

– Ты не упал, а я упала на тебя. – И отказалась возвращаться к Валерке на велосипеде. Пришлось уговаривать.

Но поехали теперь до того медленно, что Ксана опять тихонько засмеялась и глянула на Димку почему-то красная от смущения.

– Испугался?

– А если бы спрыгнуть не успел? – вопросом на вопрос, не признаваясь и не отрицая, ответил Димка.

– Ну и пусть! – сказала Ксана. – Что я, не падала никогда? Я раз даже с крыши падала!

– Ну тебя! – сказал Димка и нажал на педали.

Велосипед оставили и занялись пополнением Ксаниного гербария. Причем Димка, узнав систему, по которой она классифицирует свои находки, решил совместить полезное с приятным, и, в то время как Валерка и Ксана выискивали разные корешки внизу, он взбирался на деревья, чтобы сорвать два-три листочка с самой верхушки дерева.

В собственном представлении Димка был какой-то несобранной личностью. Ему понятны были и Валеркины мечты о красивой, по-книжному правильной жизни, и вот эта девчоночья кропотливость Ксаны, что помогала ей собирать гербарий, у которого нет границ, ее бережность по отношению к окружающим мелочам, но Димке при этом необходимы были и смена впечатлений, движение – потому, наверное, он уходил с головой то в одно дело, то в другое. Хотя всегда завидовал чужому постоянству.

Страсть к движению едва не подвела его на этот раз.

Он уже сорвал несколько листьев с маковки длинной, гибкой осины и бросил их вниз, когда вниманием его завладело соседнее дерево. Его вершина казалась такой близкой, что стоило качнуться разок…

– Тебе осиновые листья еще нужны? – поинтересовался Димка.

– Смотря какие, – ответила Ксана. – Потом выберу: они же обрезаны все по-разному.

Получив какое-то обоснование своему замыслу, Димка качнулся раз, другой, третий… И услышал сначала негодующее: «Что ты делаешь?!» Потом одновременно треск и вскрик: «А-ай!»

О возможных последствиях треска он не успел подумать, ибо уже раскачивался на другой осине. Но торжествовать ему не пришлось.

Валерка, тот хоть неуверенно улыбался в ответ на его выходку, Ксана не улыбалась совсем, и глаза ее были холодными. Димка еще на дамбе заметил, что есть у нее такой взгляд – неожиданный и нехороший: всегда открытые, спокойные глаза ее становятся вдруг будто изо льда… Или как стекло. Наверное, в каждом человеке можно и хорошее и плохое найти, но, когда на тебя смотрят так, сам в себе одно плохое видишь. И становится не до веселья.

– Сейчас же слезай, – негромко проговорила Ксана.

– Ну, я сорву пару веток…

– Не надо мне больше твоих веток! – сказала Ксана.

И Димка в молчании спустился на землю.

– Я же знал, что перепрыгну… – с натянутой небрежностью объяснил он.

Продолжая нервно тискать косу, она выронила на землю трехлистый кустик молочая. Нагнулась за ним.

Валерка тоже что-то ковырнул в земле.

– Ксана, честное слово, больше не буду, – сказал Димка.

Она подобрала молочай, выпрямилась. Напряжение спало с ее лица… а глаза были мокрыми.

– Я же правда хотел ветку сорвать…

– Он для дела, Ксан, – поддержал Валерка.

Брови ее дрогнули. Махнув рукой, она засмеялась вдруг и, резко отвернувшись от них, тыльной стороной ладошки смахнула слезу.

– Если вы еще что-нибудь такое, я никогда больше, никогда в жизни с вами не пойду!

Димка и не предполагал, что можно чувствовать себя таким счастливым, когда ты вдруг прощен.

– Пусть я следующий раз лучше даже голову сверну или совсем воткнусь в землю, если стану прыгать! – заявил Димка.

Но Ксана уже сидела на корточках спиной к нему и что-то выискивала в траве на порядочном от друзей расстоянии.

– А ведь она сломалась где-то, – сказал Валерка, с любопытством разглядывая злосчастную осину.

Димка бы не прочь выяснить, где она треснула, но на сегодня ему было достаточно одного урока. И, воспользовавшись минутой, когда Валерка побежал за велосипедом, спросил:

– Не сердишься, Ксана?..

Она не взглянула на него. Но поколебалась немного и тряхнула головой: «Нет!»

– Не сердись! – обрадованно попросил Димка. – Я же чуть не уронил тебя, а тут – сам. Теперь квиты!

– Смешной ты! – сказала Ксана. – Ведь меня, я знала, что ты не уронишь, а тут… – И покачала головой. – Как маленький!

Домой возвращались, чтобы не проходить мимо домиков, сначала дорогой на Холмогоры, потом луговиной близ речки – в сторону дамбы.

Валерка вчера тоже был здесь, когда прорвало шлюз. Но рыбу, как и Димка, не собирал. Для него, старого рыбака, не имели вкуса эти красноперки, взятые голыми руками.

У дамбы распрощались: Ксана пошла домой, а Димка – на Маслозаводскую, к Валерке. И, когда прощались, почувствовали все, что благодаря приключению поход их оказался особенно хорошим. Ведь то бы все было просто хорошо, а теперь получилось втройне хорошо, потому что Димка не разбился и потому что чуть не поссорились, но тут же помирились.

А на Маслозаводской Валерку и Димку ждала неприятность.

Вопреки их расчетам, тетя Вера была не на работе. Сломался какой-то электромотор в цехе, и, пока налаживали его, всю смену отпустили по домам.

– Сана была у меня, – перемешивая ложкой мясной фарш с рисом для голубцов, сообщила тетя Вера. – Тебя спрашивала чтой-то.

– Чего ей до меня? – насторожился Валерка.

– А де ты? Я сказала: за травой побег небось… Вот-вот ушла токо.

Тетя Вера хотела сказать еще что-то, Валерка упредил ее:

– Я сейчас, мам!

Выхватив из шкафа случайную книгу (ею оказался единственный в доме том Малой советской энциклопедии с подплесневевшей обложкой, неизвестно какими путями попавший к Валерке еще до его сознательного возраста) и увлекая за собой Димку, он выскочил на крыльцо.

– Ты иди домой… – сказал Валерка. – Или подожди меня, я сейчас! – и побежал с книгой под мышкой в сторону домиков.

Димка, мрачный, остался на крыльце забавлять Шерхана.

Вернулся Валерка минут через сорок. Пошел немного проводить Димку по Маслозаводской улице. Сообщил, что у Ксаны все более или менее нормально, и замолчал. А подойдя к Долгой, не повернул назад, чтобы отпробовать материных голубцов.

Подобрал какую-то хворостину на дороге.

– Димк… Ты не обижай ее, а?.. Ладно?

– Ты что?.. – в замешательстве уставился на него Димка.

А тот шагов десять молчал, сбивая хворостиной облетевшие головки одуванчиков на обочине дороги.

– Она, Дим, ни с кем не дружила… Раз с тобой – значит, с тобой…

Димка должен бы сказать, что и с ним, с Валеркой, она дружит, что ничего особенного у них нет… Но растерялся. И, когда Валерка остановился пожать ему руку, покраснел.

Глаза у Валерки девчоночьи, рука тоже: маленькая, слабая.

– Ты, Димк, не подумай чего там… Но она впечатлительная… – Он был смущен не меньше Димки.

– Я, Валер… ты знаешь… – Хотел поклясться, что готов хоть сейчас в огонь и в воду… Но мало ли в чем ты хочешь поклясться, если попросту не умеешь выразить свою мысль и пытаешься бубнить ерунду.

– Я побегу! – сказал Валерка. – А то мать все окна проглядела.

Сана в последние дни становилась все подозрительней, и Валерка знал это. Кое о чем он догадывался из разговоров с Ксаной, кое-что слышал от своей матери. Поэтому не случайно он, схватив энциклопедию, поторопился к домикам. И успел вовремя. Сана только начинала расспрашивать дочь.

– Здрасте, теть Сана! – выдохнул запыхавшийся Валерка и протянул книгу Ксане: – На, а то я опять забуду! Что в лес идти – не забыл, а это из головы вышибло!

– Спасибо, – сказала Ксана, напрягая всю волю, чтобы не выдать своей растерянности. Листнула энциклопедию.

– Какой еще лес? – недоверчиво переспросила Сана.

– А обыкновенный! – весело ответил Валерка, отдышавшись.

Сана поглядела на дочь.

– Вы что, вместе ходили?

– Ну да! – ответил за Ксану Валерка. – Я еще руки не вымыл! – Он продемонстрировал свои руки и заговорил как ни в чем не бывало, стараясь уйти от второстепенных вопросов: был ли кто еще с ними, во сколько ушли и так далее – это пусть Ксана сама решает, ему надо было соврать в главном: доказать, что именно он инициатор похода. – Меня ж, тетя Сана, кролики замучили, травы жрут – пропасть! Я и говорю Ксанке: «Пойдем! Тебе гербарий надо, а мне все равно, откуда траву тащить». Ну, и уговорил. А чего?

– Да ничего… – буркнула тетка Сана, уходя в кухню.

– Так я побегу! – сказал Валерка. – Мать голубцы готовит, а я подумал – опять забуду с этой книгой.

Только теперь Ксана смутилась.

Валерка исчез, крикнув через открытую кухонную дверь «до свиданья». Ксана прошла в свою комнату и, подперев голову руками, несколько минут сидела за столом не двигаясь.

Потом открыла Валеркину энциклопедию на первой странице и стала читать подряд: «Катамаран…»

Мать что-то еще тихонько ворчала на кухне. Она долго ждала Ксану дома, потом у тети Веры. Валерка все рассчитал правильно, и запал ее угас, не получив разрядки.

А Ксана подумала ни с того ни с сего: отнесла мать пальто и румынки дяде Мите или куда-нибудь спрятала их?..

В пятницу, перед занятиями, Димка наткнулся в Ермолаевке на Хорька и наконец разглядел его при дневном свете. Удивительно, до чего соответствовала прозвищу внешность соседа: развернутые мочками вперед уши, остренький нос, острый подбородок и колючие, в прищуре глаза.

– Мотнем до сельпо? – предложил Хорек. – Сообразим что-нибудь. Плюнь ты на это! – Он ткнул кулаком в Димкину сумку. А когда тот отказался, благодушно разрешил: – Ну, как знаешь… – И вспомнил, уже отходя: – Позавчера видел тебя!

– Где? – спросил Димка.

– А на дамбе. С девкой. Твоя?

Димка неопределенно мыкнул в ответ.

Хорек вернулся, хлопнул его по плечу:

– Не робей! Девка что надо! Законная девка. Понял?

Димка то ли кивнул, то ли нет. Ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то в случайном разговоре поминал Ксану.

* * *

Школу Димка любил. Лишь принято говорить: «скорей бы десятый класс», «скорей бы закончились уроки», а достаточно проболтаться, к примеру, два дня, как сразу начинаешь понимать, что без школы жить скучно. И бывает, ничего нового не произойдет, ничего особенного не услышишь, но каждое утро перед школой чего-то ждешь от нее.

Так было всегда. А теперь Димку влекло сюда еще и совершенно определенное желание увидеть Ксану. Редко случалось, что они перебрасывались на перемене одним-двумя словами, но Димка постоянно видел ее перед собой, и его не оставляла убежденность, что Ксана тоже чувствует его присутствие… Эта связь между ними не обрывалась и после школы.

Димка выпросил-таки у отца бинокль. Это была память о его погибшем фронтовом друге. Завернутый в гимнастерку бинокль хранился на дне материнского сундука, лишь от случая к случаю Димке разрешалось поиграть с ним на глазах у взрослых. Но теперь Димка сам стал взрослым, и, вручая ему бинокль, отец напомнил об этом. Правда, серьезности его хватило только на воспоминания о друге. Завершил он свои наставления всегдашней насмешкой:

– Небось кого-то хочешь получше разглядеть в Ермолаевке?

Отец не ошибся. Димка уехал по дороге в сторону Холмогор за поселок и там устроил свой наблюдательный пункт.

Теоретически он ставил себе задачу выяснить, куда, в какой конец Ермолаевки ехать: если не ушел по своим делам Валерка и будет на крыльце, то к Валерке, если выйдет из дому Ксана, то ненадолго к ней. Но Валеркин дом отсюда практически не просматривался, его загораживала чья-то крыша, хотя угол двери и часть крыльца было видно… Так что Димка больше часа наблюдал в основном за домом Ксаны и поехал к ней.

Она вышла в белом платье, какого Димка еще не видел у нее, с книгой и одеялом в руках. Расстелила одеяло на том самом месте, под акациями, о котором говорила Димке, когда он обещал не подсматривать… Сорвала веточку акации, потом скинула тапочки, прежде чем ступить на одеяло, и, раскрыв книгу, легла.

Только вблизи Димка рассмотрел голубые лепестки на ее белом платье.

– Ай, ну что ты пугаешь! – вздрогнула Ксана, когда он просигналил в двух шагах от нее. Потом глянула в сторону дома и, заметив бинокль, полуутверждающе спросила: – Наблюдал?

– Ну, что ты! – лихо соврал Димка. – Ехал мимо, смотрю – ты!

– А я тебя видела. – Ксана села, обтянув на коленках платье. – Вон там! – Она показала в сторону Долгой и уточнила: – Нет, не когда-нибудь, а как пришла сюда, гляжу – кто-то велосипед берет.

Димка посмотрел по направлению ее руки и убедился, что, один в голом поле, он был виден отсюда не хуже, чем в оптику.

– А я там руль чинил. Ехал из Холмогор, что-то заедать стало, заодно смазал немного, – продолжал он врать с легкой душой, почему-то уверенный, что ей не важно, врет ли он, говорит ли правду.

Ксана засмеялась тем негромким, но радостным смехом, в ответ на который Димкины губы сами растягивались в улыбку.

– Немножко понаблюдал, конечно, раз уж случилась остановка! – добавил он.

Ксана чуточку покраснела.

– Дай, я гляну!

Димка протянул ей бинокль.

– Только покрути вот здесь: сначала для одного глаза, потом для другого, чтоб лучше видно.

Ксана покрутила.

– Ой! Рядом совсем! – Она поглядела на Димку. – Ну конечно, это все равно что подсматривать! – Придвинув ногой тапочки, надела их, поднялась и, глядя через окуляры на окраину Шахт, остановилась рядом с Димкой. Перечислила: – Собаку вижу… Корыто с бельем… Дяденька какой-то на мотоцикле… А где твой дом?

Димке было приятно, что она радуется.

– Моего не видно. – Он развернул бинокль в ее руках немного правее. – Три крыши подряд зеленые видишь?.. Вот за ними.

Ксана перевернула бинокль и, прищурив один глаз, посмотрела через окуляр с обратной стороны.

– Так тоже интересно! Чего ты смеешься?.. То он приближает, а то совсем издалека! – объяснила она. Но бинокль все же перевернула опять и оглядела Холмогоры, потом выгон за деревней, откуда текла речка, потом лес…

– Ой, Дима! – подергала его за рукав: – Кажется, вон те березы, от которых тропинка!.. – И, наверное, с минуту Ксана разглядывала березы на опушке. – А сверху еще интереснее глядеть, от вас, да?

– Ну, вот пойдем как-нибудь – и посмотришь…

Ксана вдруг опустила бинокль, протянула его Димке.

– Чего ты? – спросил Димка.

– А уроки ты учил?

– Нет, конечно.

– Ну вот, завтра вызовут по алгебре – и получишь двойку, завтра корни будут спрашивать.

– И пусть спрашивают. Я алгебру наперед знаю.

– Так уж и знаешь?

– А вот посмотришь. Русский язык я назад знаю – аж до второго класса, а алгебру наперед – до девятого.

– Хвастун ты! – Ксана даже плечами передернула от возмущения.

Но сегодня Димку не пугали ее упреки. Он почему-то был абсолютно уверен, что возмущается она только так, для порядка, не по-настоящему. Откуда появилась у него такая прозорливость, он и сам не мог бы сказать. А причиной ее были, наверное, глаза Ксаны. Что бы ни говорила она, возмущаясь или негодуя, где-то в глубине глаз ее, точечные, не угасали при этом веселые искорки радости.

Они появились сразу, как только Димка приехал, и не исчезали все время…

– Если хвастун, нарочно похвастаюсь, – сказал Димка.

– Ну, и стыдно будет.

– А ты подбивала, тебе и пусть будет стыдно.

– Ох, вовсе я тебя не подбивала! – Ксана негодующе встряхнула косой.

Ответить ей Димка не успел.

– Ксанка!.. Домой!

Он оглянулся на этот окрик, но увидел только спину Ксаниной матери, когда она шагнула за поворот. А сколько времени она стояла на углу, неизвестно. Димка поглядел на Ксану.

Она, глянув исподлобья на Димку, улыбнулась:

– Напугался?

– Мне что… – пробормотал Димка. – А тебя не заругают?

– Вот еще!.. – Она присела на корточки спиной к нему и принялась тщательно складывать одеяло. – Ты не думай, она у меня добрая, только нервы у нее… – Выпрямилась, подала руку. – До свиданья!

И улыбалась она, как будто ничего не случилось, и ушла спокойно, даже махнула рукой от поворота, но спустя минуту Димка твердо понял, что дорога сюда ему заказана, что и сегодня, пожалуй, не следовало приезжать… Настроение от этого сразу упало.

Мать поджидала Ксану, стоя посреди комнаты, прямая, высокая, с аккуратно уложенной на голове косой.

– Простились?

Ксана положила одеяло на табурет у входа и не ответила.

– Простились, я говорю? – повышая голос, переспросила мать.

– Простились, – ответила Ксана.

– Кто это?

– Никто. Учимся вместе.

– Учимся?! – Голос матери неожиданно сорвался, как это бывало всякий раз, когда она теряла выдержку. А выдержки ее хватало обыкновенно ненадолго. – Я все разузнала! Думаешь, от матери скрыться можно? Думаешь, ежели по-за углами встречаешься, так шито-крыто все! – Мать подступила вплотную. – Шахтинский это, вот кто! Бандит с Шахт! Ничего не нашла лучше?!

Ксана стояла и, машинально дергая себя за косу, глядела в угол, что за спиной матери. Ею, как всегда в подобных случаях, овладела спасительная апатия. И безразлично было, о чем говорит мать. Утешала единственная мысль, что никто этого не слышит.

А мать в который раз напомнила, сколько сил она затратила, чтобы вырастить ее, как билась в молодости, оставшись безмужней, как хотелось ей «воздухом дыхнуть на людях», хоть не поплясать уж – гармошку послушать, ведь молодая была, но нет, она все для дочери, она опору себе растила на старости лет, а ей теперь в глаза тычут: нашла доченька счастье – арестанта, бродягу…

– Молчишь? Молчи… – Мать всхлипнула и, прикрыв глаза ладонью, отошла в сторону, чтобы лечь на кровать. Но приостановилась. – Все правильно! Так нас наказывают! Так! – с мученическим наслаждением повторила она, тыча пальцем по направлению Ксаны. – Но погоди! Мне немного осталось! У меня уже все жилы вымотаны! А ты – ты своего дождешься. Помянешь тогда мать, да поздно будет!..

Ксана молча прошла в свою комнату, чтобы тоже лечь.

А Димка тем временем, едва нажимая на педали, ехал в сторону Холмогор. Настроение его окончательно испортилось, и он мысленно опять вернулся к давнему теперь дню второго сентября, когда отремонтировал свой велосипед и впервые выехал из Шахт «завоевывать» ермолаевские горизонты.

Что-то перевернулось тогда в душе у него, и мир стал не таким, как прежде. Он думал обследовать все дали вокруг, а добрался только до леса…

И в Холмогоры он поехал машинально: ведь даже эту соседнюю деревню он как следует еще не видел.

Ермолаевка все же была рабочим поселком, с хорошо укатанными дорогами, с маслозаводом, с липовой аллеей на дамбе, с парком, прудами. А Холмогоры представляли собой одну длинную, широченную улицу. И до звона тихо было кругом. Димка вглядывался в приземистые домики, пытаясь уловить за их окнами движение, но если где и появлялась на секунду человеческая фигура, она тут же неслышно исчезала, будто растворяясь на глазах. Кое-где лениво копошились куры, и одинокий пацаненок лет четырех тоже нехотя копошился рядом с ними. Лишь на секунду он поднял глаза, чтобы взглянуть на Димку, и снова опустил их, что-то высматривая под собой.

От этой тишины сделалось еще тоскливей. Он развернулся и поехал в обратную сторону, к Валерке.

Тот бегал по двору от Шерхана. Щенок научился тявкать и блаженно урчал от наслаждения, кусая голую Валеркину пятку, когда удавалось настичь его.

О своем визите в домики Димка умолчал, боясь, что Валерка его осудит. Но, когда начал говорить о Холмогорах, тот неожиданно захохотал:

– Ксанку же сватали прошлый год из Холмогор!

Димка опешил.

А дело со сватовством было не совсем веселым.

Дядя Митя тогда только поселился у Саны. Дело происходило в субботу, и Сана была на маслозаводе.

Часа в два от Холмогор на красивом вороном жеребце – дуга в лентах, с бубенцами – подлетел к домикам в легком, хорошо смазанном тарантасе бригадир Никита Голдин. Рядом с ним – Пашка Нефедов с гармошкой, на козлах – Терентьич, сторож. У всех полотенца через плечо, все трое в дым пьяные.

– Примай, дядя Митя, сватов! – басом проорал на всю Ермолаевку бригадир.

Вышедший навстречу им дядя Митя только глазами хлопал. А дружки бригадира уже выволакивали из тарантаса прямо на землю горшки: тут тебе и вареники, и гусь тушеный рубленый, и целый жареный гусь, и баранина с картошкой, и пирог, и студень, и курица, и неизвестно что еще.

– Каких таких сватов? – наконец поинтересовался дядя Митя.

– А до тебя! Ваш товар, наш купец! – радостно объявил Никита, щетинясь бутылками «Московской» из всех карманов.

– Ты не ошибся, случаем? Какой такой товар у меня? – начиная мрачнеть, переспросил дядя Митя.

– А приемная твоя – али товар плохой?!

– Так ведь ей же, башка ты дурья, тринадцать только… – Дядя Митя дернул себя за ус. Вокруг уже толпились бабы, и народ все прибывал.

– Ну и что! – изумился Никита. – Кольку-то своего я в армию провожаю! Пока он служит, ей шишнадцать подойдет, а мы – пьянствуй, дядя Митя, три года! Дело говорю?!

Дядя Митя сгреб его одной рукой за воротник, другой – за мотню и метров с трех швырнул в тарантас, после чего, схватив кнут, почти в одну и ту же секунду протянул сначала наискосок через спину бригадира, а потом – непривычного к такому обращению жеребца. Вороной с места рванул вдоль посадок. А приятели Никиты бежали, опрокидывая по дороге горшки…

Рассказ этот вернул Димке хорошее настроение.

Но именно после этого злосчастного сватовства тетка Сана, решив, что ее опозорили, и узнав от кого-то, что Кольку Голдина видели рядом с Ксанкой, взяла себе на ум, будто Ксана сама дала Кольке повод для сватовства, и теперь во всем находила подтверждение этому.

* * *

Начало субботы испортил Сережка Дремов.

Ермолаевская школа стояла рядом с Мельничным прудом. И десяток молодых кленов неподалеку от нее служили убежищем до начала уроков. Валерка и Димка приходили на занятия минут за пятнадцать – двадцать по уговору. Сережка Дремов в сопровождении Костыля Зубарева, который теперь ни на шаг не отходил от него, случайно опередил их на этот раз и, подложив сумку под голову, блаженствовал среди кленов, не зная, как скоротать время.

Костыль сидел рядом. Его выдающаяся способность шмурыгать носом давно опостылела Дремову. И в эту вот минуту глубочайшей Серегиной скуки возьми да появись Валерка.

– Послушай! – остановил его Дремов. – Что у вас тут, шуры-муры, что вы каждый день до свету встречаетесь?

– А тебе какое дело? – спросил Валерка.

Тот сел.

– Как – какое? Может, вы каким-нибудь шурум-бурумом занимаетесь!

– Иди ты… – сказал Валерка. И хотел уйти.

Но Серега давно искал возможности придраться.

– Ты слышал, мой сопливый брат? – обратился он к Зубареву. – Меня куда-то послали! Слышал? Мне самому, Костыленочек, нельзя руки марать, а ты встань и отомсти за меня! – Костыль поднялся. Тогда как Серега, наоборот, опять лег. – Смелее, Костылек! Не допустим, чтоб нас обижали! А я посмотрю. Я люблю, когда недоделанные дерутся.

Начало этой речи Димка не слышал, а под конец ее уже вылетел на поляну и, сжимая кулаки, отстранил побледневшего Валерку.

– Что ты сказал? – машинально переспросил он. Серега вместо ответа пружиной вскочил на ноги, словно бы только и ждал Димку. Но глупый Костыль, ободренный решимостью кумира, бросился в атаку первым. Налетел подбородком на Димкин кулак, чуть не сшиб с ног Серегу и так страшно, по-заячьи заверещал, что у противников опустились руки.

– Сдурел ты, бледнолицый брат мой? – спросил Серега, разглядывая Кольку, пластом лежащего у его ног.

Валерка потянул Димку за локоть:

– Не надо… Идем.

И, уходя, они слышали, как Серега увещевал Зубарева:

– Нич-ча! Шмурыгни, и все пройдет! (Костыль шмурыгнул.) Вот и порядочек!

А в классе, проходя мимо Димкиной парты, Серега тихо сказал:

– Как-нибудь один на один встретимся?

Димка кивнул в знак согласия. Больше всего ему не хотелось поднимать шум при Ксане. Но у Сереги хватило ума держать себя так, будто ничего не случилось…

Вовсе не предполагал Димка, что его спросят по алгебре, а Павел Петрович, только войдя в класс и только смежив веки, назвал его фамилию. До вчерашнего дня Димка не собирался хвастать своими знаниями алгебры. И вообще не думал хвастать. Но, выходя к доске, он уловил на себе короткий, тревожный взгляд Ксаны, и небывалая дерзость овладела им.

Математика действительно давалась ему до несправедливого легко. Тут главное – усвоить, что наука эта последовательная – от самых ее азов, как бесконечная цепь. А на то, чтобы опередить программу, однажды подтолкнуло его увлечение радиотехникой. Димка накупил книг по радио, рассчитанных на специалистов, и обнаружил, что ему не разобраться в них, пока он не знает высшей математики и физики. С глубочайшей уверенностью в своих силах решил самостоятельно проштудировать эти науки, причем – в сжатый срок. Но, памятуя о последовательности, прежде всего завершил изучение математики за седьмой класс, одолел три четверти программы по алгебре за восьмой… К этому времени увлечение радиотехникой прошло, и дальнейшее овладение точными науками стало ненужным…

Он вышел и остановился у доски, поглядывая в окно, будто мысли его витали далеко от класса, от алгебры, от квадратных корней.

– Возьми задачник, – сказал Павел Петрович. Димка взял. – Реши пример тысяча пятьсот семьдесят третий.

Димка раскрыл задачник на тысяча шестьсот семьдесят третьем примере, это была система уравнений. И начал быстро решать:

– Находим значение игрека из второго уравнения… Игрек равняется единице, – комментировал он. – Подставляем значение игрека в первое уравнение… Икс равняется квадратному корню из девяти… Отсюда икс имеет два значения…

Первые секунды в классе царило недоумевающее молчание, потом стал нарастать гул, все кинулись заглядывать в тетради, учебники, а когда Димка написал два ответа и отряхнул пальцы от мела, недоумение переросло в ропот.

Павел Петрович вынужден был приоткрыть глаза и взглянуть на доску.

– Что это?

– Тысяча шестьсот семьдесят третий пример, – не моргнув глазом, отрапортовал Димка.

– Так… – Павел Петрович впервые по-настоящему проснулся. – Теперь реши… – Он заглянул в свой задачник. – Ну, хотя бы тысяча семьсот пятьдесят второй.

Димка записал условие.

– Чтобы решить это квадратное уравнение, надо найти его дискриминант, – объяснил он как бы для самого себя, не оборачиваясь в сторону класса. – Ищем по формуле… – И отстучал результат мелом.

– Да мы же это не проходили! – первым не выдержал Костыль.

– Сколько классов ты закончил? – спросил Павел Петрович.

– Семь… – ответил Димка, изображая растерянность.

– И не учился в восьмом?

– Нет…

– А откуда ты это знаешь?.. – Димка моргнул. – Что я задавал на дом?

– Мне, Павел Петрович, некогда было вчера, я не заглянул… – поколебавшись для виду, ответил Димка.

Левое веко Павла Петровича непонятно дернулось, он прикосновением пальца остановил его.

– Н-дас-с, любопытный факт… Ну хорошо, садись. Мы как-нибудь еще побеседуем с тобой… – И, устроившись в удобной позе, математик снова закрыл глаза.

Лишь уходя от доски, Димка взглянул на Ксану.

Она всеми силами старалась сдвинуть брови.

Но в глазах ее прыгали такие же, как вчера, неудержимые искорки…

Было это на четвертом уроке. А перед шестым, последним, когда шум вокруг его способностей улегся, Димка, выходя на перемене из класса, положил перед Ксаной свернутую в крошечный квадратик записку: «Придешь завтра на танцы?» – и задержался в дверях.

Щеки ее порозовели под загаром. И, не поворачивая головы, она долгим взглядом покосилась на Димку. По замыслу, взгляд этот не должен был выражать ничего определенного. А плечи ее сами дрогнули вдруг: «Не знаю!» И она покраснела от этого еще заметнее.

Дома, когда мать, убрав со стола, опять замелькала спицами в своем любимом уголке, у окна, отец учинил Димке допрос.

Тот честно сидел над алгеброй: если раньше он мог спокойненько волынить вместе со всеми, отныне сам обрек себя на вечное опережение.

Отец взял газету и сел на диван изучать три основные рубрики: «События дня», «За рубежом», «По родной стране». Потом он включит приемник и будет прослушивать почти те же сообщения в эфире. Если у матери была слабость – вязание, у отца – последние известия. Если ему удавалось поймать какой-нибудь Конотоп, он и его слушал, замечая вдруг: «Ого, сын, два градуса в Конотопе!» Или: «Ты смотри, какой домино сварганили!»

Но сегодня отец только прикрылся газетой и, глянув хитрым взглядом поверх этого укрытия, спросил:

– Чего ты дома сегодня? Поругались или перерыв сделать решили?

– А тебе какое дело? – вмешалась мать, продолжая орудовать спицами.

– Как это – какое? Сын он мне или не сын?

– Мне он больше сын, да я ж не вмешиваюсь…

Димка думал, разговор тем и кончится, что родители минут двадцать поспорят между собой, но отец опять взглянул на него:

– Что не отвечаешь?

– Перерыв, пап, – ответил Димка и обхватил голову руками, дабы заметней стало, как глубоко ушел он в алгебраические функции.

– Кто она? – спросил отец.

– А ты почему знаешь, что она, а не он? – опять пришла на помощь мать.

Но отца на этот раз было не так-то просто сбить с намеченной темы.

– Ты, мать, не встревай в мужские разговоры. Я это дело по глазам вижу. Она ведь?

Димка с надеждой покосился на мать. Но ей, видимо, тоже небезынтересно было услышать его ответ, и, занятая спицами, она сделала отсутствующее лицо.

– И он и она, пап, – трое нас, – слицемерил Димка. – Что тут такого?

– Никто тебе не говорит, что – что. Чья? Откуда?

– С домиков, пап, учимся вместе! – И Димка поморщился: мол, до чего же трудно быть успевающим математиком, когда тебя терзают на каждом шагу.

– А зовут?

– Ксана, мам! Ну чего вы пристали?

Димка горестно вздохнул.

– Мать, если ты не дашь нам поговорить, мы отправим тебя на кухню, – сказал отец.

– А что вам еще говорить? – бесхитростно поинтересовалась мать.

– Значит, есть у меня причина, – отрезал отец.

И Димка понял, что разговор этот не случаен.

– В общем, смотри, сын, ты уже не маленький, – заключил отец, прикрываясь газетой. – В твои годы за друзей – как за самого себя. Даже больше. И за свои поступки – головой. Понял?

Чудак отец. Что он, Димка, сам этого не знает?

* * *

Тетя Вера занедужила в воскресенье, и Валерка сказал, что если придет в парк, то ненадолго. Димка притащил к нему свой столярный инструмент, и они весь день мастерили конуру для Шерхана…

А Ксана весь день провела дома, почти не выходя из комнаты. Мать иногда останавливалась в дверях, смотрела, чем она занимается, и удалялась, ничего не сказав.

День прошел медленно и как-то бесшумно, будто прокрался мимо. Утром солнце светило прямо в окошко, ближе к обеду оно укатилось в сторону Холмогор, Шахт, а когда тень заката легла на подножие безымянной горы и поползла вверх – к лесу, к поляне, где красноватый, в зелено-розовых искрах камень, – Ксана встала из-за стола, убрала книги, альбом и, время от времени взглядывая на полоску тени за окном, заходила по комнате из угла в угол.

Остановилась, когда снова подошла из кухни мать.

– Что мечешься?

Ксана помедлила, глядя на нее.

– Можно мне в парк сходить?..

И не ожидала, что мать так легко отпустит:

– Иди… – Уже поворачиваясь от двери, добавила: – С Риткой. Недолго.

Ксана проводила ее удивленными глазами.

Надев башмаки у порога, отправилась к Ритке.

Та, вовсю орудуя утюгом, доглаживала юбку. Белая, с кружевными оборками на груди кофточка висела на плечиках уже готовая.

– А я думала, ты сама по себе!.. – съязвила Ритка.

И до парка шли, почти не разговаривая. Отчужденность между ними установилась как-то сразу.

Пройдя мостки, обе незаметно глянули вверх по тропинке. Но в соснах загустела темнота, и Димку с Валеркой увидели, когда те оказались уже в двух шагах сбоку.

– Ну, ты, наверно, останешься? А я пойду, – небрежно, как о чем-то самом обыкновенном, высказалась Ритка и прибавила шагу.

Такой бессовестности Ксана не ожидала. Сомкнув губы, она крепко тиснула в кулаке косу и догонять Ритку не стала. Двинулась по тропинке сзади.

Около танцплощадки Ритка все же остановилась.

Лампочка в сосновых ветвях освещала главным образом самое себя. Так что световой круг на траве блекнул в нескольких шагах от площадки, а возле кустов уже начиналась темнота. Девчонки, выжидая, толпились на кромке круга, в нейтральной полутени.

Оркестранты заявлялись на танцплощадку по одному и предварительно обменивались новостями, дудели кто во что горазд.

Ритка показала на девчонок:

– Я туда…

Ксана молча кивнула в противоположную сторону, где под деревьями, заложив руки за спину, стоял дядя Митя. Чуть глубже в темноту начиналась аллея. И заметив, что Ксана идет к нему, дядя Митя не спеша направился в аллею. Ксана догнала его. Пошли рядом.

В теплой, тихой ночи не хотелось думать ни о чем сложном.

– Чего от куклы сбежала? – Куклой дядя Митя называл Ритку – за внешность. Ритке нравилось прозвище, и, умышленно округлив глаза, она кокетничала: «Ну какая я кукла, дядя Митя?!»

– Мы поссорились, – не соврала и не сказала правды Ксана.

– Ну-ну… – усмехнулся дядя Митя. – Для разнообразия, что ли?

– Нет, дядь Мить, взаправду.

Дядя Митя не поверил.

– Как там Сана поживает?

– Ничего, дядя Митя, спасибо…

– Не болеет?

– Не…

– А ты что смурая сегодня? Из-за Ритки?

Ксана засмеялась:

– Вовсе я не смурая!

– Ну-ну! – одобрил дядя Митя и кашлянул, дергая себя за ус.

Они еще немного поболтали о том о сем, уходя все дальше от танцплощадки, а когда заиграл оркестр, повернули назад.

Но дядя Митя проводил ее только до половины пути.

– Ты иди, я тут загляну еще кое-куда… – И он сдвинул на лоб фуражку, так что глаза его скрылись под козырьком.

– Чего ты, дядя Митя? – подозрительно спросила Ксана.

– Чего я? Ничего, – сказал дядя Митя. – Ты иди, я понаблюдаю: случаем, не привязался бы кто…

Димка поджидал ее в конце аллеи.

Ксана остановилась и поглядела на поляну за деревьями. Девчонки все еще толклись в тени, выжидая чего-то. Новая физичка, говорили, опять наведывалась в парк. Может, поэтому?

– Танцевать пойдешь? – спросил Димка.

Она покосилась в одну сторону, потом в другую.

– А Валерка где?..

– У Валерки мать приболела. Может, вернется еще.

Ксана опять глянула на девчат за деревьями.

– Давай к пруду сходим?.. – сказал Димка.

Она помедлила, прикусив кончик косы, глянула исподлобья:

– Ненадолго?

– Конечно! Как надоест, – сказал Димка.

И до пруда они шли молча.

Деревья у склона к воде расступались. И потому, что на противоположном берегу, вдоль ограды маслозавода, светились лампочки, здесь казалось не так темно, как в глубине парка.

Лампочек было восемь: четыре над оградой маслозавода и четыре в воде. А звезд мало.

Кто-то купался на середине пруда. Слышались мерные всплески, и от набежавшей волны задрожал в воде сначала правый огонек, потом следующий… Человек плыл саженками – легко, ровно.

– Устанет, долго не выдержит, – заключил Димка.

– Почему ты знаешь? – сказала Ксана.

– А во, слышишь? – Димка показал в сторону пловца, откуда, точно по заказу, послышалось тяжелое фырканье. А всплески исчезли, когда невидимый купальщик повернул к берегу. – Брасом поплыл…

– Холодно сейчас купаться, – сказала Ксана.

– А ты не замерзла?

– Нет, я же в свитере… – И Ксана показала на свой теплый, домашней вязки свитер.

Они сидели рядом, у самого склона к воде, и надолго замолчали, прислушиваясь, как где-то слева от них, взбивая ногами воду, купальщик выходит на берег, отфыркивается, что-то кому-то говорит.

Потом набежавшая волна еще раз всколыхнула огоньки у противоположного берега, и все смолкло на пруду.

Стали слышней звуки оркестра на танцплощадке. Тот же самый немножко грустный фокстрот «Много у нас диковин…».

– Что ж ты, сделал радио? – спросила Ксана.

– Знаешь, одной лампы для передатчика нет, – оживился Димка. – Побилось кое-что, пока ехали. Но отец обещал достать, тогда я в момент закончу!

– Дима… Что я хотела… – Ксана набрала горсть хвои, помяла ее в кулаке, роняя на землю. – Ты не обиделся на меня тогда?

– Ну! С чего я буду обижаться?

– Мне правда нужно было домой, а я забыла.

– Да брось ты! – отмахнулся Димка.

– Ну, а к примеру… Если бы я не пришла сегодня, обиделся бы?

Димка помедлил.

– Я, Ксанка, знаешь… никогда на тебя не обижусь. Поняла?

С минуту или чуть меньше Ксана сидела не двигаясь, потом вдруг тихонько засмеялась, уткнувшись лицом в колени.

– Чего ты? – насторожился Димка.

Она перестала смеяться.

– Так…

– Так не смеются, – сказал Димка.

– Ну вот! – Она покосилась на него. – Только что говорил, а уже обиделся…

– Ничего я не обиделся. Спросил, и все.

Ксана выпрямилась, обхватив колени руками, и долго серьезно глядела на огоньки. Потом так же серьезно посмотрела на Димку:

– Я, Дим, тоже никогда на тебя не буду обижаться. Ладно?

Валерка наврал, что ему нужно к матери.

Тетю Веру частенько мучал застарелый ревматизм, и уходил он от нее и возвращался независимо от Валеркиного присутствия.

Оставив Димку одного, он сбегал домой, нашел в ящике буфета короткий, острый, как бритва, сапожный резак и вернулся в парк. Может, врали, что кого-то зарезали на днях, а может, нет…

Он разыскал сидевших на берегу Ксану и Димку. Укрытый темнотой, стоял, прислушиваясь к каждому шороху, до тех пор, пока они не собрались уходить. И, сжимая в кармане оружие, бесшумно двинулся по направлению к домикам, когда Димка и Ксана вышли на тропинку, что сбегала к мосткам.

Пройдя через посадки, они остановились у забора. А Валерку не покидало ощущение, будто поблизости, кроме них, есть кто-то еще, четвертый… Но вокруг не было ни души. Он повернул назад.

* * *

В совершенном безоблачье ночь то рассыплется мириадами ярких, ощутимо тяжелых звезд, то скроет половину своего убранства… А то вдруг звезды вовсе отодвинутся куда-то далеко и, подобно одиноким светлячкам, уютно мерцают то там, то здесь, будто исчезая и появляясь вновь.

Пора было уходить домой, и после недолгого молчания Ксана, глядя на небо, спросила:

– Я вот читала в книгах… Ты звездочку когда-нибудь выбирал себе?

Димка вспомнил, что недавно думал о чем-то похожем. Но срывать звезды с неба было не в его привычках.

– Я выбирала! И знаешь, взяла самую крошечную, у горизонта, – ну, чтобы никто не догадался взять. А потом потеряла ее, – неожиданно грустно заключила Ксана. – Вышла раз, а ее нет. Потухла? Или упала, а? – спросила она у Димки. – Иногда столько их… А моей нету.

– Выбери новую, – посоветовал Димка.

– Ну… – качнула головой Ксана. – Это не по правилам – изменять… Я думаю, она вовсе не потухла. И не упала. Она, может, за горизонтом. Или еще где. Но она появится, вот увидишь!

Димка посмотрел вверх. Звезд было очень мало, тусклые.

– Я себе другой раз выберу, – решил он.

Ксана засмеялась:

– Как хочешь!

Помолчали.

– Я пойду?..

И так как она спросила об этом, Димка не нашел что ответить.

– Дима… – Имя его она произносила не в одно слово, а как бы немножко по слогам: «Ди-ма…» – Вот тогда, помнишь, на дамбе… Только честно. Ты сказал, что работать пойдешь… Почему сказал?

Димка поглядел в сторону, на акации.

– Ну, сказал, и все…

– Ты же учиться хотел…

Теперь взгляды их встретились. И Димка даже в темноте уловил на секунду те затаенные огоньки в ее глазах, что уже замечал раньше.

– Вот ты какая прямо! Ну, передумал, и все! А ты, что ли, против?

– Нет… – Ксана отвела глаза, опять глянула на него. – Я пойду, ладно?.. А тебе прямо вот так – вдоль посадок. – Она показала. – До свиданья.

– Ксанка, если я не хочу врать, ты меня не заставляй в другой раз, а? – с неожиданным раздражением потребовал Димка.

Она по-своему негромко засмеялась, подавая руку, так что Димка едва сдержал ответную улыбку. Что, впрочем, было заметно.

Уходя, Ксана раза два оглянулась.

Димка подождал, когда она скроется за поворотом, и двинулся вдоль посадок в каком-то ликующем, до того хорошем настроении, что сам не верил ему… Еще никогда ничего подобного с Димкой не случалось. Как будто долго копилась необъяснимая радость – копилась и дремала долго! – а теперь проснулась. И радостной была ночь, и радостной была дорога, и все вообще было до неправдоподобного хорошо.

… Не знал и не подозревал Димка, что тем временем случилось в домиках.

Едва повернув за ограду, Ксана лицом к лицу столкнулась с матерью.

В подчеркнуто спокойной позе, скрестив на груди руки, мать ждала ее в двух шагах от поворота. Ксана остановилась. И некоторое время они молча глядели друг на друга.

Потом так же молча мать повернулась и пошла к дому. Ксана последовала за ней.

Ни всегдашних жалоб, ни ругани она, вопреки всему, не услышала. Но, может быть, именно это было самым худшим.

Не сказав ни слова и не оглянувшись на дочь, мать прошла в кухню, а Ксана, оставив у порога башмаки, – в свою комнату. Сняла свитер и в ожидании прислонилась к этажерке, зная, что какой-никакой, а разговор состоится.

Мать появилась в дверях лишь через несколько минут, высокая, властная.

– В парке ты была последний раз.

Сказала, повернулась и ушла.

И по тому, как непривычно твердо звучал ее голос, было ясно, что решение свое мать обдумала не сейчас, а раньше. В приступах нервозности она могла наговорить что угодно… и забыть наутро, о чем говорила. Ее теперешнее хладнокровие было жестким, как обух.

Ксана не ответила матери. Еще немного постояла у этажерки, потом разделась, прикрыла дверь и, выключив свет, легла.

Две горячие слезинки скатились по вискам из уголков глаз.

Минуту или две спустя мать заглянула снова.

– Иди ужинать… – Голос был ровным, без интонаций, настолько ровным, что стал чужим.

Ксана опять не ответила.

– Как знаешь.

Полоска света на потолке и через штору погасла.

Мать наблюдала, с кем она возвратится из парка. Может быть, слышала весь их разговор…

Пойти бы спросить: «Мама, ты и в парк отпустила меня, чтобы подследить? Ответь правду, мама…» – тихо спросить, осторожно, чтобы она могла опровергнуть это.

Но Ксана и без подтверждения знала, что все так. Лежа на спине, она глядела в темноту и не могла и не пыталась уснуть.