Было уже восемь часов утра, когда военный министр граф Чернышёв вошёл в высокую дверь своего огромного, роскошного и неуютного кабинета в министерстве, которое помещалось по соседству с Исаакиевским собором, в знаменитом «доме со львами». Как раз в тот момент, когда министр, в сопровождении любимого адъютанта, поручика гвардейской конной артиллерии барона Штакельберга, переступил порог, стенные часы в виде готического храма с остроконечной башней пробили последний, восьмой раз. В этот момент граф должен был входить в другой кабинет — кабинет государя в Зимнем — для своего обычного утреннего доклада.

Но, промучившись бо́льшую часть ночи приступом подагры, граф долго не мог уснуть и, чтобы отвлечься от боли и как-нибудь скоротать время, уже почти под утро принялся читать.

Под руку ему попался роман госпожи Сузы «Eugéne de Rothelin», книга давно и хорошо ему известная — трогательная и поучительная история о благонамеренном молодом человеке из хорошей семьи. Да и самое авторшу граф знавал когда-то в Париже — в те далёкие и радостные времена, когда на Елисейских полях стояли казачьи бивуаки, а русские офицеры, не говоря уже о генералах, жили баловнями в самых фешенебельных особняках Сен-Жерменского предместья и Шоссе д’Антэн.

Благородные герои книги наперебой совершали великодушные поступки, а в перерывах обменивались между собой письмами, исполненными высоких чувств и изысканного красноречия, которым прославила французскую словесность сама госпожа Суза и другая не менее достойная дама — госпожа Жанлис (тоже знакомая!), чьи сочинения граф считал образцовыми, ибо, по его мнению, они содержали всё, что должен знать и чувствовать порядочный человек, то есть дворянин. И чего в них не было, того и не должно было быть, что бы там ни болтали новомодные либеральные авторы.

К досаде графа, нынешняя французская словесность — все эти Мюссеты и Бальзаки — заключала в себе главным образом то, чего не должно быть, и подавала губительный пример русской, в существовании которой граф — без всякого, впрочем, восторга — уверился сравнительно недавно, хотя в своё время близко знавал Карамзина, встречался в домах с Пушкиным, а милейшего Василия Андреевича Жуковского чуть не каждый день видал и поныне.

Но Карамзин и Жуковский — особ статья. Это люди, взысканные дружбой монархов, сумевшие найти верный путь даже на таком скользком поприще, как словесность, и вышедшие в генералы, пусть хоть и статские.

Правда, этого граф тоже не мог понять до конца, но он знал, что на свете существуют вещи, которые окончательному объяснению не поддаются и с которыми просто нужно мириться...

Вон ведь Карамзин, если верно то, что о нём говорят, занимался словесностью лет тридцать кряду, и ни разу не было с ним никакой скандальной истории, а у нынешних — где словесность, там и политика.

Вот и этот Лермонтов — наглец, мальчишка... Стоило ему взяться за перо, как он восстановил против себя и свет, и двор, и самого государя. И всё ему как с гуся вода: ездит по балам, красуется, чиркает в альбомчики. А кому это не нравится — к барьеру тащит. Тут уж не просто наглость, тут уж побольше, поопаснее, жакобинажем попахивает...

Но всё кончится завтра (кинув взгляд на часы, граф подумал, что уже сегодня); завтра он, Чернышёв, во время утреннего доклада представит государю сентенцию военного суда над Лермонтовым, редижированную, правда, как-то двусмысленно — с припиской, которая, по сути дела, снимает с него все обвинения. Но вряд ли государь примет во внимание эту дурацкую приписку судей.

Граф спокойно, уже без отвлекающих мыслей, снова отдался чтению книги, так приятно напомнившей ему молодость, и, почти забыв о подагре, незаметно, даже не задув свечи, уснул часов в шесть утра, а в семь его с трудом разбудил камердинер.

Сложен и продолжителен был ежедневный графский туалет, но сегодня его пришлось упростить и сократить, так как государь Николай Павлович не любил, чтобы к нему опаздывали. Но и отказавшись от завтрака, граф всё равно должен был опоздать: нужно было доехать от дому до министерства, в министерстве захватить необходимые для доклада бумаги, а если — не дай Бог! — за ночь произошло что-нибудь важное, то и выслушать доклад дежурного генерала.

Если всё спокойно, то граф, захватив нужные бумаги, уже с вечера сложенные адъютантом в пухлый тёмно-коричневый портфель из крокодиловой кожи, сразу же отправится в Зимний и по пути постарается изобрести какое-нибудь благовидное извинение своему опозданию.

Граф только на самое короткое время присел перед огромным письменным столом с двумя готическими башенками по углам — чтобы немного отдохнуть перед отъездом в Зимний — и снова с досадой вспомнил о Лермонтове. В дверь постучали. Граф недовольно повёл завитой головой, а щеголеватый адъютант барон Штакельберг, деловито позвякивая шпорами, легко побежал к двери по мягкому ковру, крикнув на ходу:

   — Войдите!

Когда высокая белая дверь с бронзовыми украшениями, скрипя, отворилась, в кабинет шагнул дежурный генерал. У него был хмурый вид невыспавшегося человека, под мышкой он держал казённую синюю папку. Небрежно поклонившись — не по независимости характера, а от усталости, — генерал пробормотал официальное приветствие и, обойдя одну из готических башен, украшавших письменный стол, подошёл к креслу, в котором сидел министр.

   — Донесение вашему сиятельству от генерала Головина! — коротко сказал он, кладя синюю папку перед графом.

   — Боже мой, что там опять? — болезненно сморщился министр. — Ведь я уже и так опоздал на доклад к государю!..

   — Форт Михайловский пал... — усталым и скучающим тоном отозвался дежурный генерал, мечтавший о том, чтобы поскорее смениться и добраться до постели.

Дряблое, с висящими на обеих щеках брылями лицо министра побледнело. Раскрыв папку дрожащей старческой рукой, Чернышёв стал читать донесение командира отдельного Кавказского корпуса генерала от инфантерии Головина.

   — Фельдъегерь или курьер? — не поднимая головы спросил он через некоторое время дежурного генерала.

   — Виноват, ваше сиятельство?.. — отозвался тот, вздрогнув и с трудом прогоняя сон.

   — Я спрашиваю: привёз донесение курьер или фельдъегерь? — раздельно и с раздражением повторил министр, отодвигая от себя папку.

Сонный генерал не успел ответить. Готические часы, издав продолжительный жалобный хрип, пробили один раз: четверть девятого.

   — Боже мой, Боже мой! Что сегодня со мной будет! — бесцельно тряся над бумагами сморщенными руками, засуетился министр и неожиданно накинулся на дежурного генерала: — Что же вы стоите, как ефрейтор? Ступайте! Вы мне больше не нужны...

Выпроводив генерала, щеголеватый барон вернулся к столу и, сложив папку с донесением Головина, стал с трудом втискивать её в портфель.

   — Так как ты относишься к либералам? — спросил граф и пытливо уставился на адъютанта.

Штакельберг, продолжая возиться с чересчур тугим портфелем, удивлённо вскинул покрасневшее лицо.

   — Разумеется, плохо, ваше сиятельство, — после недолгого молчания искренне ответил он, — прежде всего, я их не понимаю.

   — А гусар Лермонтов — либерал?

   — Ещё какой! Ни я и никто другой из наших уж не выпустил бы французика живым, не стал бы стрелять на воздух.

   — Ах, ты об этом! — разочарованно протянул министр.

Поняв, что патрон ожидал от него другого ответа, но не догадываясь, какого именно, Штакельберг решил прекратить разговор и напомнил Чернышёву, что давно уже пора быть во дворце. Министр, взявшись руками за край стола, сделал вид, что хочет встать, но адъютант, осторожно и ловко поднял его из кресла, заботливо облачил в подбитую бобром генеральскую шинель с пелериной и дал в руки шляпу с белым плюмажем, которую министр, кряхтя и стараясь не примять буклей, надел на свою завитую голову.

Быстро накинув на себя шинель и взяв со стола портфель, Штакельберг подставил Чернышёву плечо.

   — Пожалуйте, ваше сиятельство! — сказал он с той смесью подобострастия и фамильярности, которая отличала адъютантов больших начальников, — Можно отправляться!..

В карете министр сел у окна. Глядя на улицу через толстое зеркальное стекло, он мучительно думал о том, как оправдаться перед государем за опоздание. Сказать правду, то есть рассказать о приступе подагры, промучившей его почти всю ночь, Чернышёв никогда бы не решился: Николай Павлович не любил больных министров и генералов и без сожаления заменял их здоровыми. Оставалась только ложь. Но ложь должна была как можно больше походить на правду, иначе государь сразу бы раскусил её.

Перебрав в уме несколько предлогов, которые на первый взгляд казались уважительными, Чернышёв с ужасом почувствовал, что ни один из них не убедит государя. И вдруг, как это случается нередко, министра осенило: ведь беседа о подробностях падения форта Михайловского вполне извинила бы его опоздание на доклад. Но кто привёз донесение Головина: курьер или просто фельдъегерь? Разговора с фельдъегерем, разумеется, быть не могло; но курьер, офицер штаба, — вполне подходящий собеседник, по крайней мере в данном случае. Министр теперь очень жалел, что, слишком поспешно прогнав дежурного генерала, не успел узнать у него этой мелочи, которая неожиданно оказалась такой важной.

   — Прикажи-ка остановить карету, Штакельберг! — повернувшись к адъютанту, который сидел против него, держа портфель на коленях, сказал Чернышёв.

Удивлённый барон, опустив переднее стекло, приказал кучеру остановиться и вопросительно посмотрел на своего патрона.

   — Вернись в министерство, — сказал ему Чернышёв, — и спроси у этого сони, дежурного генерала, кто привёз донесение из Тифлиса. Если курьер — пусть его подготовят к возможному свиданию с государем. Сам же, ни минуты не мешкая, садись верхом и скачи во дворец. Хорошо, если бы ты застал меня ещё в гардеробной...

Барон, придерживая саблю, выпрыгнул на мостовую, а карета министра снова покатилась в Зимний, который уже вставал за её окнами в сером облаке плывшего от Невы утреннего тумана.

Держа в руках тяжёлый портфель, министр медленно, но отказавшись от помощи двух выбежавших ему навстречу лакеев, вышел из кареты и прошёл несколько шагов, которые отделяли экипаж от ступенек министерского подъезда. Так же медленно, но стараясь держаться твёрдо и прямо, прошёл он длинный и в этот час ещё плохо освещённый нижний вестибюль. В гардеробной он с облегчением на время избавился от портфеля, бросив его на обитый малиновым бархатом низкий диванчик. Словно нарочно подлаживаясь к этой его медлительности, лакеи не спеша сняли с Чернышёва шинель, и он, отдав им шляпу, подошёл к овальному зеркалу, прибитому над диванчиком, и тоже не спеша стал поправлять седые букли. Несмотря на всё это, министр понимал, что Штакельберг в гардеробной застать его уже не сможет, — надо было подниматься наверх, в кабинет государя.

В этом кабинете, с одним огромным окном, широким и низким, выходившем на Адмиралтейство, государь обычно принимал министров и других сановников и работал.

К этому-то кабинету, расположенному в третьем этаже западного крыла дворца, медленно — отчасти по старческому слабосилию, отчасти чтобы дать время адъютанту догнать себя, — поднимался военный министр, с трудом таща толстый портфель. Дойдя до площадки, от которой начинался последний марш, министр, переведя дыхание, остановился и рассеянно, думая только о том, догонит его адъютант или нет, взглянул на огромного кавалергарда — часового, который отдал ему салют обнажённым палашом. Отдохнув две-три минуты, Чернышёв взял портфель под мышку и неожиданно бодро зашагал вверх по лестнице, блестя лакированными ботфортами и звеня шпорами.

   — А! Батюшка граф Александр Иванович! Наконец-то!— услышал он вдруг у себя над головой высокий, резкий голос, — Поднимайтесь-ка, поднимайтесь, ваше сухопутное сиятельство!..

Из маленькой приёмной, которая помещалась рядом с государевым кабинетом, навстречу Чернышёву вышел его коллега — морской министр и генерал-адъютант государя, светлейший князь Меншиков. Затянутый в чёрный флотский мундир с адмиральскими орлами на эполетах, Меншиков был высок ростом и не по летам строен и подвижен. Он пользовался славой опасного остряка и насмешника, чей злой язык погубил в глазах государя не одну репутацию. Боясь, как бы злоязычный князь не избрал на этот раз его мишенью для своих острот, Чернышёв, напустив на себя чрезвычайно озабоченный вид, сказал, поднимаясь на последнюю ступеньку:

   — Вот, проторчал в министерстве над донесением Головина. Опять на Кавказе неспокойно!..

   — Знаю, знаю, — снисходительно ответил своим резким голосом морской министр, — Мой курьер, капитан-лейтенант князь Мещёрский, обошёл вашего, штабс-капитана Толстого, ещё у Новгорода. Так же как я опередил вас на доклад...

«Ага! — радостно подумал Чернышёв. — Теперь я спасён. Хоть ты и хитрая вольтерьянская лиса, а всё-таки проболтался. Значит, донесение привёз не фельдъегерь, а адъютант самого Головина. Вот и отлично: меня задержала беседа с ним. Так и скажу государю...»

Адъютанта генерала Головина, штабс-капитана Толстого, Чернышёв знал достаточно хорошо, не раз с чувством, похожим на завистливое удивление, выслушивал его короткие дельные доклады о положении на Кавказе, дополнявшие официальные донесения, которые исходили из тифлисского штаба. Нужно было только предупредить Толстого, чтобы в случае, если государь лично захочет его выслушать, он подтвердил бы Николаю Павловичу, что уже имел беседу с министром. Чернышёв был уверен, что Толстой от этого не откажется: осуждённый в своё время по делу 14 декабря и долго прослуживший рядовым, он считал Чернышёва одним из тех, кто помог ему вернуть офицерский чин.

Поэтому, приняв свой обычный самоуверенный вид, Чернышёв прямо зашагал к двери царского кабинета.

   — Не спешите так, ваше сиятельство, — остановил его Меншиков. — Сейчас у государя министр финансов. Ваш же доклад будет заслушан после: одновременно с моим или мой одновременно с вашим — как хотите...

Меншиков уселся на диван — как раз напротив двери кабинета — и, постучав сухой рукой по бархатной обивке, с ироническим дружелюбием пригласил Чернышёва:

   — Садитесь-ка лучше, батюшка, в ногах правды нет...

И, как показалось Чернышёву, он издевательски посмотрел на слабые старческие ноги военного министра, дрожание которых не могли скрыть высокие генеральские ботфорты.

Чернышёв вздохнул и молча и поспешно сел. С лестницы до него донеслись молодые голоса и смех: это, наверное, появились дежурные флигель-адъютанты, которые, зная, что доклад министра финансов будет длиться, как всегда, не меньше часа, воспользовались случаем для устройства своих амурных дел с фрейлинами императрицы. Вскоре среди других он узнал голос своего адъютанта.

   — Ah, Штакельберг, est-ce que tu vas chercher ton vieux Pantalon? — со смехом спросил не узнанный Чернышёвым голос свитского офицера.

   — Mais pas du tout! — в тон ему и тоже смеясь, ответил голос барона. — Се n’est maintenant qu’une jupe гарéе!..

При этом ответе дружно засмеялась вся компания. Морской министр хмыкнул и, отведя взгляд, полез в карман за сигарочницей. Граф Чернышёв был до того потрясён наглой развязностью этой молодёжи, и особенно предательством своего любимца, что, к собственному удивлению, даже не почувствовал гнева. «Вот каковы они все — бездельники, неблагодарные!..» — прошептал он своими морщинистыми лиловыми губами и решил про себя, что уж «этот-то барончик» во всяком случае не останется безнаказанным.

Вскоре молодые офицеры вернулись в приёмную. Они входили парами, как гимназисты на прогулке, молодцевато и несколько небрежно отдавали честь обоим министрам, на мгновение вытянувшись и звякнув шпорами, и, вполголоса разговаривая между собой, становились у дверей царского кабинета. По взглядам, которыми они обменялись, Чернышёв догадался, что до этого они не знали об его присутствии в приёмной. С ними вместе вошли в приёмную Штакельберг и адъютант морского министра, капитан-лейтенант Беллинсгаузен, сын знаменитого путешественника, открывшего в прошлое царствование новый материк — Антарктиду. Штакельберг, тоже, по-видимому, не ожидавший, что сразу же столкнётся лицом к лицу со своим патроном, напустив на себя вид делового и спешащего человека, быстрым шагом подошёл к Чернышёву и негромко, отрывисто сказал:

   — Депеша от генерала Головина доставлена его адъютантом штабс-капитаном Толстым, ваше сиятельство!

   — Это мне уже известно! — сухо ответил министр и, отвернувшись от Штакельберга, стал неприязненно вглядываться в лица флигель-адъютантов, стараясь угадать, кто из них сымпровизировал тот оскорбительный каламбур.

Раздавшиеся за дверью царского кабинета громкие голоса и шаги прервали мрачные размышления Чернышёва, и, различив приближающийся капризный хрипловатый тенор самого Николая Павловича, он поднялся с диванчика одновременно с князем Меншиковым, готовясь встретить государя. Молодые офицеры, перестав переговариваться и улыбаться, тоже приняли напряжённые, как на плац-параде, позы. Когда дверь кабинета открылась, из неё, тяжело и неловко кланяясь, вышел толстый старик в генеральском мундире, с чисто выбритым обрюзгшим лицом. Это и был министр финансов граф Канкрин.

Чернышёв и Меншиков, чьи ведомства не могли бы существовать без министерства финансов, со всей почтительностью, на которую были способны, приветствовали «всероссийского конторщика», как его пренебрежительно называл за глаза тот же Меншиков. Сейчас же он, изящно согнув затянутую в чёрный, отлично сшитый мундир талию, сказал с прекрасно разыгранным радушием:

   — Вот и кормилец наш, граф Егор Францевич!.. Каким молодцом, батюшка! Каким молодцом!..

   — Шпасипо, шпасипо, княсь, — шепеляво ответил «конторщик», который очень пёкся о своём здоровье, — я и ф самом теле чуфстфую сепя лучше...

   — Вы бы, граф, оказали мне большую честь, — продолжал Меншиков, — если бы согласились принять участие в морской прогулке в Ревель... Не теперь, конечно, а в начале мая...

   — Та, та, — ответил Канкрин, — такая прогулка пыла пы мне ошень полесна...

Чернышёв тоже хотел сказать министру финансов какую-то любезность, но неожиданно из полуоткрытой двери кабинета послышался насмешливый голос государя:

   — Ба! Да здесь, кажется, Чернышёв!.. А я-то думал, что сегодня ты отменил свой доклад!..

Чернышёв испуганно выхватил крокодиловый портфель из рук адъютанта и, против обыкновения, робко вошёл в царский кабинет рядом с князем Меншиковым.