Царевич Александр руководил отрядом грузин, посланных наказать за коварство одного афганского хана. С давних пор ведь приходилось грузинам воевать в чужих землях на стороне шаха персидского ради сохранения своей земли. Так устроен мир, оказывается, — когда жарко, раздеваешься, а когда совсем невмочь печет, снова ищешь одежду.

Отряд царевича попал в засаду. Долго отбивались грузины и уходили, но враг сумел окружить их. Чтобы спасти остальных, царевич пошел заложником. Об этом написано. Пойдя, он дал одному человеку свой золотой перстень с изумрудами, расположенными в виде креста, с тем чтобы этот человек принес перстень в родовой храм царевича. Царевич этого человека не любил и всегда ставил впереди, чтобы он первым врывался к врагу. Но, видно, Бог берег этого человека. Уцелел он во всех битвах. И царевич решил довериться ему. Этим человеком был Таро. О том, как он добирался домой, тоже написано. Остался он без правой кисти, но выжил, потому что был воином и владел в должной мере не только оружием, но и знанием местных языков, обычаев и верований.

Кое-кто утверждает, что царевич дал ему не перстень, а свой нательный крест с изумрудами, и будто Таро соблазнился завета не исполнить, будто он принес крест домой и спрятал в ветвях груши, которая жива до сих пор, только уже не дает плодов. Измышления очевидны, ибо в момент прихода Таро домой груша была деревом только для куриц и имела всего пять-шесть веток, среди которых едва ли кому пришло бы в голову что-то прятать. Измышления очевидны еще и потому, что с нательным крестом не расстаются и принимают муки вместе с ним. К тому же Таро не смог бы в минуту наибольшей опасности проглотить нательный крест. А то, что он это делал — глотал перстень во время нападения многочисленных шаек на пути домой — об этом известно достоверно. И Магаро об этом говорит, несколько кривясь, всегда более представляя не тот момент, когда Таро перстень глотал, а последующий, когда Таро вновь являл его на свет Божий.

Вот подлинная история этого перстня.

Голодный и оборванный Таро пришел наконец к спине родных гор, пришел к Сурамской крепости. Было это в апреле, и говорили, апрель в том году стужей походил на февраль. Снега в горах и на перевале легли в высоту всадника вместе с конем, так что преодолеть их в одиночку не было возможности, и Таро ждал кого-нибудь с нашей стороны, из Чрдили, кто бы устал целую зиму сидеть недвижно и рискнул размять ноги.

Таро, как и всякий человек той поры, предположил встретить такого человека прежде всего на базаре и ходил туда ежедневно. Он познакомился со многими. Многие знали его нужду и сочувствовали — показывали на громоздкие туманы в горах и на перевале, говоря:

— Там дорога твоя, уважаемый!

Таро и сам знал, что там. Но, как хороший воин, он не рисковал на последнем шаге, самом нетерпеливом и оттого часто гибельном. Ведь из Чрдили любая дорога и даже любая звериная тропа вели в мир, как, собственно, из любого родного дома. Уходя из него если и ошибешься, то всегда сможешь выправиться. А к родному дому ведет из мира только одна дорога, состоящая единственно из твоих шагов. И если, пойдя из мира в родительский дом, ошибешься хотя бы на просяное зернышко в сторону, — окажешься где угодно, но только не в родительском доме. Потому Таро не рисковал и терпеливо ждал попутчика. Ведь был уже апрель. И кто-то же должен был насмелиться выйти из деревни.

Его, Таро, на базаре знали многие. Многие видели, что он голодный и оборванный — оборванный, кстати, совсем не так, как можно себе представить. Был он не в лохмотьях, так как издревле ведется обычаем в Грузии одеваться чисто и аккуратно. В лохмотьях мог быть только безродный человек, полностью махнувший рукой не только на себя, но и на фамилию предков. Вот, знали уже на базаре Таро, видели его голодного, но сохраняющего достоинство, взирающего на снедь глазами хорошо поевшего человека. Видели саблю его, висящую справа и тем говорящую, что он управляется оружием рукой левой. Видели печать его тяжких испытаний. Видели — и многие из сострадания предлагали ему кто чем богат, а он если когда и соглашался взять, то очень редко и то после какой-нибудь задушевной беседы. Его спрашивали о пережитом. Но вспоминал он неохотно. Однако все равно все видели в Таро испытанного и много пережившего человека. Даже магометанцы — персы, османы, татары — смотрели на него с уважением, тем более что он знал и из их языков и из их обычаев.

Один осман, лишенный глаза, столкнулся с Таро в первый же день.

— Ты такой, я такой! — с улыбкой показал осман на обрубок правой руки Таро и на свою пустую глазницу.

А потом уже приветствовал Таро в качестве своего старого приятеля. Оказалось, он, кривоглазый осман, на базаре в дальнем углу около не совсем чистого духана держал некий закуток из досок и кошм, про который всегда говорил с намеком и подмигиванием. Таро не особенно отвечал на его приветствия, потому ничего общего у них не было. Один после многих лет войны голодный и увечный возвращался домой. Другой занимался таким делом, о котором сам мог говорить только намеком и подмигиванием. Разница была у всех на виду. И многие османа не жаловали. Он, однако, совсем не обращал на это внимания, бегал по базару, намекал, подмигивал, предлагал.

— Какая несчастная у него там! — со вздохом иногда говорили на базаре про османа.

Но вмешиваться никто не хотел. Всяк имел свой товар, от которого кормился. Таро кормиться было не от чего. И он ходил на базар в надежде встретить кого-нибудь из своих. Кто-нибудь да неужели не придет. Зима закончилась. И хоть снега в горах и на перевале без труда скроют всадника вместе с конем, но ведь уже наступил апрель, и ноги размять после зимы неужели никому неохота! Ходил Таро на базар, часто сжимая и ощупывая в потаенном кармане царевичев перстень. Если бы не голод, не полное отсутствие какой-либо вещи, которую можно было бы продать и тем прокормиться, свернул бы Таро с дороги, передал этот перстень по назначению. Но голод гнал прямо домой. И Таро, думая исполнить обет чуть позже, остановился лишь в виду родных гор за Сурамской крепостью. Встал туда Таро лицом — и будто родным запахом ему потянуло, теплом его деревни. Ведь совсем рядом осталось. И если бы идти не туда, а оттуда, — пошел бы Таро один. Ведь оттуда — всякая дорога в мир. Туда же — ступишь на просяное семечко мимо, и с лихвой хватит тебе скитаться по чужбине. Приходить — не уходить. Тот и жив остается, кто это знает.

Шел Таро. Кривой осман его издалека окликнул:

— Ты такой, я такой! Два молодец!

— Молодец, молодец! — пробурчал Таро, стараясь пройти стороной.

— Твой рука где был? — оббежав стороной же, встал на пути осман.

Таро догадался, что осман спрашивает о том, где он, Таро, лишился правой кисти.

— Там! — без охоты показал он себе за спину, мол, давно и далеко.

— Хорошо воин! — сладко причмокнул осман и сладко же к губам пальцы щепотью поднес. — Имею тюльпан, вах тюльпан! Один монет-марчил — один раз твой тюльпан, воин! — осман пальцами показал: — Вот один — вот один! И вах тюльпан! — оба пальца чмокнул.

Хмуро поглядел на него Таро. Конечно, понял он османа — что же не понять. Не раз бывал он в заведениях подобного рода. Дело житейское. А тут нахмурился и отказал.

— Нет! — сказал.

— Воин! — жарко приложил обе руки к груди осман. — Такой тюльпан! Один монет-марчил — один раз тюльпан!

— Нет! — сказал Таро.

— Половина монет-марчил, воин! — ухватился за рукав осман.

— Какая несчастная у него там! — сказали со вздохом рядом.

Таро глаза скосил на сказавших. Люди стоят, торгуют. Товар есть, вот и торгуют. Товара нет — землю пашут или, как он, на чужбине воюют. Обидно стало Таро. Он весь мир прошел, а родные горы остановили. Сорок своих товарищей он в чужие пески и камни зарыл — а на родной земле чужак прохода не дает. Нет, — решил, — завтра же уйду один. Тихо в деревне. Кроме своих — никого. Речь родная, вода родная, краюха хлеба тоже родная. Дом свой, воздух свой, и если какой-нибудь наглый забияка сыщется, то тоже свой. Отвернулся Таро от османа, пошел.

— Воин! — вдогонку позвал осман.

— Только такие увечные остались. Пропадает земля грузинская! — сказали рядом.

Таро вздрогнул, глаза скосил. Стоят люди, торгуют.

— Пошли! — хмуро сказал он осману.

Вот как поступил он. Ушел он из Чрдили смолоду. И не пахал, сад-виноградник не обрабатывал, дом не строил, скот не разводил, детей не рожал. Он только воевал. Потому он думал немного не так, как те, кто пахал, строил, обрабатывал, разводил, рожал, — хотя при этом тоже воевал.

— Пошли! — хмуро сказал Таро осману.

И пришли они в закуток из досок и кошм близ не очень чистого духана в углу базара, где их встретили двое людей османа. И на них хмуро поглядел Таро. Зашли они в закуток. А самое малое время спустя, Таро вышел один и с большим ковровым свертком под мышкой. Он вышел, сожмурил от света глаза, оглядел вокруг. Все на базаре повернулись к нему. Но никто не выдержал его взгляда. Таро, как по пустому месту, прошел базар, свернул за крепость, пришел в постоялый двор, отвязал коня и уехал.

— Как имя твое? — спросил он в дороге у свертка.

— Маквала-Ежевика! — пропищал сверток.

Таро спешился, развернул ковер, в котором, как можно догадаться, оказалась юная и не чаявшая спасения девушка. Таро отвез ее домой. Но, говорят, она столь вцепилась в него, что и дома, при виде всей своей родни, не желала расцепить рук.

— И вправду, ежевика! — якобы пробурчал в смущении Таро, а потом все-таки уехал.

Так он поступил. Он пашню не пахал, виноградник не обрабатывал, дом не строил, скот не разводил, детей не рожал. Он всю жизнь воевал.

Османа тою же ночью ради перстня зарезали двое его людей. Потом один из них зарезал другого. сам же тронулся умом и долго бегал по верхним сосновым лесам над Сурами. Девушка-ежевика будто бы в ожидании Таро не пошла замуж. А у самого Таро стал слепнуть один глаз и стеснилась душа, так что он снова ушел из Чрдили.