Я полол кукурузу и фасоль. Изредка я оглядывался на свой дом — аккуратный маленький дом из платановых брусьев в две комнаты, объединенных балконом и на столбах. Имущества у меня не было. Я отнес в дом брюки Дато, в которых он долгое время ходил после войны. Потом отнес туда папку ватманской бумаги и карандаш, купленные в магазине. Брюки я положил в одну комнату, а бумагу с карандашом — в другую. Брюки мне были постелью, если появлялось желание полежать, глядя в потолок. Бумага с карандашом не имели определенного назначения. Я не знал, что с ними делать, но мне с некоторого времени стало нравиться брать их в руки.

Жора спрашивал:

— Ты знаешь историю этого дома?

Всем известно, что дом построил Дато на земле, которую Магаро, будучи председателем колхоза, втайне от района дал ему взамен отобранного колхозом нижнего виноградника. На винограднике лежало старинное заклятье, и Магаро таким образом миновал его. Когда Дато отдал дом мне, я сказал: — Не надо, дядя Дато!

Он сказал:

— Каждый грузин обязан иметь дом!

Я сказал:

— А дедушка Таро?

Он сказал:

— Вот и хватит вам одного бездомного!

Я сказал:

— А заклятье?

Он сказал:

— Мы поставим деревне стол!

На всю деревню у нас оставшегося вина не хватало. Мы отложили стол до зимы. Жора оказался не в силах ждать и стал каждый день приходить с тонким, по его мнению, намеком.

— Ты знаешь историю этого дома? — якобы тонко намекал он на необходимость с моей стороны во избежание неприятностей от заклятья поставить ему кувшинчик. Я и без намеков не скупился, так что Жора постоянно уходил от меня с песней «Подмосковные вечера», ибо в свое время мой дедушка Таро ушел в Россию. Если честно, кувшинчики были на пользу только младшему сыну тетушки Кекелии, с получением должности охранника на железной дороге купившему себе кожаную папку и решившему жениться на Гуло или Маргарите, с которыми я обычно любезничал около родника, но после кувшинчика с Жорой это делать стеснялся. Так было каждый день. Но Жора считал нужным делать свои намеки. Я не выдержал и на очередной вопрос об истории постройки дома тоже ответил с намеком. Я сказал:

— Этот дом построил товарищ Сталин в раннюю пору своей деятельности, когда был всего лишь плотником Иосифом!

Я так сказал потому, что некоторое время мы с Жорой жили в лесу с целью познать и объединить мир, до сего разделенный. Цель наша не была достигнута по одной небольшой причине — Жора соблазнился собственностью в виде двух буйволов с арбой, принадлежащих ему же, но однажды утром ошибочно принятых за подарок природы. Его буйволы и арба оказались на нашей старой груше, трехсотлетней и бесплодной, которую в целях разъединения нас с Жорой, сплотившихся, Магаро решил срубить, сказав, будто это ему поручил Дато, а тот в свою очередь якобы решил грушу срубить как раз ввиду ее бесплодия. Я пожалел грушу и в безлунную ночь вышел из леса, нацеплял на грушу всего, что попалось в темноте под руку — в том числе и буйволов Жоры вместе с арбой. Жора же все это принял за подарок природы и, сколько я ему ни объяснял, соблазнился приумножением собственности, полагая к двум своим буйволам с арбой прибавить еще двух буйволов с арбой же. А известно, что борцом номер один с собственностью являлся не кто иной, как товарищ Сталин, верный ученик товарища Ленина, который, в свою очередь, был верным учеником Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Говоря о постройке моего дома товарищем Сталины, я ничуть не намекал на коварство Жоры, с которым он под идею объединения мира, оказывается, лишь маскировался, а подлинно — будучи дарвинистом — преследовал тайный эксперимент дождаться, когда посредством дикого образа жизни у меня появятся признаки обезьяны в виде хвоста. Если бы я так намекал, то невольно бросал бы тень на товарища Сталина и его великих учителей, тоже дарвинистов, как бросил бы тень на Дато живущий внизу Шота, если бы указал на меня, когда отвечал завмагу о том, что не знает, кто бы мог купить в магазине банку гнилой риб пескар, то есть баночку превосходных португальских сардин «Пескадор», которых никто во всей округе никогда не покупал, потому что зачем их покупать, если в речке есть хороший риб цоцхали, форель и усач. Никто не покупал, а я однажды купил, и завмаг заподозрил продавца в воровстве. Продавец же поклялся в своей абсолютной честности и вспомнил мои приметы — светлый и зеленоглазый, — которые в какой то степени совпадали с приметами Шота, светлого и голубоглазого. И если бы Шота указал на меня, то бросил бы тень на Дато в том смысле, что его родственник, то есть я, есть человек немного не в себе, потому что решил вместо хороший риб цоцхали, форель и усач купить гнилой риб пескар.

Вот так все было. Потому в своем намеке я не сказал про эксперимент, а сказал только про собственность.

— Этот дом построил товарищ Сталин! — сказал я с намеком только на собственность.

— Скажици, пажаласца, какой асцраумий! — голосом московской артистки сказал Жора и ушел.

На выходные приехал Дато и спросил:

— Жору не вижу!

Я признался.

— Пойдем пригласим! — сказал Дато.

Мы пошли и от айв увидели внизу Жору, заворачивающего арбу с глиной во двор Геронтию.

— Да! — вдруг сказал Дато, а я сильно насторожился. — Да, отчего это соседские курочки так чудесно кудахчут, когда ходят мимо нашего дома, будто у нас во дворе появился хороший петушок? И отчего младший сын тетушки Кекелии здоровается со мной сдержанно и смотрит в значении, будто я ему с прошлого года задолжал мешок фасоли?

Я покраснел и промолчал.

— Не знаешь? — спросил Дато.

— Не знаю, — сказал я.

Во дворе Геронтия Жора в мою сторону даже не посмотрел, но, здороваясь с Дато, не сдержался сказать.

— Не очень чисто нынче растут у тебя кукуруза и фасоль, уважаемый Дато! — сказал он.

Жена Геронтия в возмущении крикнула с балкона:

— Парень у вас за ворота выйти не смеет — не разгибаясь, работает, а вы все равно вместо добра одни огрехи видите!

Я снова покраснел. Жора сурово повернулся к жене Геронтия.

— Если бы, — сказал он, если бы товарищ Сталин в свое время не видел огрехов, то вместо великой державы у него вышла бы собачья будка! — подумал и прибавил: — На столбах!

Я сделал вид, что никакого намека ни на себя, ни на наш дом не нашел. А Дато вообще прикинулся глухим, найдя себе выход из ситуации в том, что спросил жену Геронтия, где сам Геронтий.

— В лесу Геронтий, в лесу! Где же ему быть в такую пору! — поспешно ответила она.

— Продолжает эксперимент некоторых! — сказал я.

Жора промолчал.

Мы помогли ему сгрузить глину. Он послал буйволов домой и с нарочной неохотой пошел к нам, из почтения пропустив Дато вперед. Мы поднялись до половины нашего сада, когда он вдруг остановился.

— Эксперимент! — закричал он. — Пусть будет эксперимент! Но вы думаете, Геронтий в лесу? Одного раза за этот год я его там не видел! У себя в курятнике он — вот где Геронтий!

— В курятнике живет курей и петух! — сказал по-русски Дато, как бы немного оскорбившись за соседа.

— Прямо вам говорю! Он в курятнике! И у него там тайный эксперимент! — не отступился Жора.

Я и Дато в снисхождении усмехнулись. Жора заклекотал горлом, будто опрокинутый, но бессильный враз освободиться от вина кувшин. Кровь столь сильно хлынула ему в лицо, что мы с Дато испугались. Дато ступил к нему вниз и взял за локоть, успокаивая и приглашая пойти дальше.

— Нет. Вы не верите мне. И я не сойду с этого места! — дернулся Дато.

— Верим. Как не верим! — применил дипломатию Дато.

— Если не верите, пойдите и поглядите сами! — снова закричал Жора. — Я лично видел — он там делает свой эксперимент, он там делает модель Вавилонской башни!

Я оглянулся на округу, замкнутую в горные стены. Даже величиной с ладонь нет здесь ровного места. Я, укладываясь спать под айвы, каждый раз боюсь скатиться во двор к Геронтию. Всякий пригодный клочок земли занят здесь или огородом, или виноградником. И старую деревенскую башню не снесли и не поставили на ее месте дом или хлев, наверно, лишь потому, что помнили времена прихода османов. И как же у нас поместится Вавилонская башня?

— Пойдем! — повернулся вниз Жора и решительно позвал: — Геронтий!

— В лесу он, в лесу он, люди! — рассердилась, но из вежливости постаралась не показать своего чувства жена Геронтия.

Однако Жора звал до той поры, пока вдруг дверь курятника не распахнулась и оттуда не вышел Геронтий.

— А! — якобы обрадовался он. — Заходите, соседи, заходите! Спал я! Простите меня!

— Вот! — восстанавливающим истину жестом показал нам в его сторону Жора.

— Да! — сказали мы и больше ничего не сказали.

А Жора отвернулся к Геронтию.

— Не спал ты, Геронтий! Ты делал тайный эксперимент! Ты делал модель Вавилонской башни! — сказал он.

— Что ты такое говоришь, Жора, пусть все беды твои упадут на меня! — будто ничего не понял Геронтий.

Но Жора его не слушал.

— Я тебе привожу глины столько, сколько хватает всей деревне. Для чего тебе столько глины? Скажи свое алиби! — потребовал он.

— Разве ты военный прокурор? — тихо спросил Геронтий.

— Да! Во время войны я служил в особом отделе! — сказал Жора.

Известно — он был рядовым морской пехоты. Переломанный и контуженный, он два года лежал в госпиталях. Говорили, был он статным красавцем. Вернулся же скрюченным и припадочным.

— Замолчи, Жора! — успел сказать побледневший Дато.

А Геронтий чужо и холодно, как на застаревших врагов, посмотрел на нас и, пока мы стыли от его взгляда, вынес из курятника небольшой брезентовый сверток.

— Иди сюда! — крикнул он жене.

— Геронтий, муж! — сказала она.

— Иди, если жена! — приказал Геронтий и, видя, что она не идет, подал из свертка Жоре пистолет: — На, убей меня и жену мою, если ты особый отдел!

К вечеру, когда едва не всей деревней, но ситуацию удалось выправить и прямо во вдоре накрыть стол, для чего Магаро и сам Геронтий зарезали по овце — у Жоры ведь, кроме буйволов с арбой и кирзовых сапог, ничего не было, и с него ничего не взяли, — к вечеру Геронтий завел меня в курятник.

— Твоих лет он был, парень! — показал Геронтий на большой глиняный ком, и вправду напоминавший башню, но одновременно навевавший еще что-то.

— Кто? — спросил я и только потом догадался, о чем он, Геронтий.

— Сын наш! — сказал Геронтий.

Их сын служил в строительной части и не выдержал издевательств. Когда ему по большому сходили в постель, он схватил с пожарного щита топор и ворвался в казарму. Ему дали срок дисциплинарного батальона, и там он погиб. Геронтий втайне от жены накопил денег на пистолет, чтобы убить командира и тех, кто издевался. Но перед этим он захотел сделать скульптурный портрет сына. Он делал и, видя, что не получается, ломал и выбрасывал — потому — то Жора возил ему глину едва не каждый день.

— Я увидел, как ты принес к себе в дом бумагу и карандаш! — сказал Геронтий. — Увидел и подумал, что ты мне поможешь!

Я обещал. Однако моей первой работой вышел рисунок, изображающий меня же самого, сладко спящего в полуденный час под айвами.