Утром, кажется, девятнадцатого декабря ко мне вошел адъютант Николая Николаевича поручик Аннибал и просил быть у Николая Николаевича через десять минут. Я согласно кивнул и вновь занялся делами. Я работал над наставлением для молодых орудийных номеров, выпускаемых из учебных батарей и дивизионов такими неучами, что порой я на проверке их знаний просто вставал в тупик. Я не говорю о простых канонирах, то есть рядовых. Но и специалисты были подготовлены из рук вон плохо. Разведчики-ординарцы и наблюдатели, например, едва знали карту, не говоря о признаках огня или простейших перспективных чертежах. Сигнальщики путались в азбуке сигналов. Я спрашивал младшего фейерверкера, орудийного начальника, что такое “доворот на себя”. Он столько же таращился на меня, как и баран на новые ворота.
― Что же вы, олухи? Совсем не учили ничего! ― сердился я.
― Так что, ваше высокоблагородие, были только строевая да работы по ружпарку! ― отвечали они.
― Что, и орудия, поди, не видали? ― спрашивал я.
― Орудие видали, ваше высокоблагородие. Стрелять не доводилось! ― отвечали они.
Я спрашивал младшего офицера составить взводу целеуказание по транспортиру графически. Спрашивал, знает ли он веер направления стрельбы при закрытой позиции. Я спрашивал, а он, умный, честный, чистый и рвущийся воевать юноша, кротко и со стыдом смотрел на меня, кое-как восстанавливал в памяти какие-то крохи и более был готов ответить сакраментальное “Ich kann nicht bestimt sagen!”, то есть “Не могу точно сказать!”, за которое Александр Васильевич Суворов не ленился и палкой попотчевать. А ведь в наше время учебы это составляло основу едва ли не целой науки.
Столько низким было качество обучения в тылу.
Вот я с отчаяния и решился в относительно затишное зимнее время организовать школу не школу, команду не команду, а хотя бы доступное наставление с раскладом всех этих простых, но недоступных нынешним господам артиллеристам премудростей. Работой я увлекся и дождался напоминания быть у командующего.
Я побежал и в дверях столкнулся с подполковником Казаровым.
― Поспешаете? ― спросил он.
Я пожал плечами, мол, экая невидаль.
― А причину знаете? ― снова спросил он.
― Кут-Эль-Амарку вызволять во второй раз! ― сказал я.
― Никак нет, Борис! Хуже! ― он оглянулся. ― Хуже! Гришку Отрепьева, тьфу, Распутина в проруби утопили! ― как-то ненатурально радостно вскричал Казаров.
― Господа! ― сказал наш Николай Николаевич. ― Господа, известие из Петрограда. Прошу принять его как должное. В Петрограде убит известный вам Григорий Распутин! Армия, господа, мы с вами, господа, здесь ни при чем! Никакой жерминаль, прериаль, я уж не знаю, как там во Французской революции что-то называлось, нас не касается! Никаких разночтений! Никаких подсмыслов! Убит некто Распутин! Нас это не касается! Я строго буду наказывать тех, кто вдруг начнет что-то в этом отношении думать!
Я поглядел на подполковника Казарова, а потом поглядел на Колю Корсуна. Он поджал губы, тем показывая правду слов Николая Николаевича.
На севере нашей империи есть мыс с названием Русский Заворот. Этот мыс очертаниями походил на кулак с пальцем, показывающим куда-то назад. Он-то и предстал мне. Более ничего ни от слов Казарова, ни от слов Николая Николаевича я не испытал.
― Есть сведения, господа, что в этом прискорбном деле замешаны великий князь Дмитрий Владимирович и князь Юсупов, возможно, еще кто-то! ― сказал Николай Николаевич.
― Ну, и слава Богу! ― вдруг сказал начальник штаба корпуса, бывший командир уманцев Михаил Георгиевич Фисенко.
― Что вы имеете в виду, Михаил Георгиевич? ― спросил Николай Николаевич.
― Да, собственно, христианская душа. А у меня так вырвалось! ― смутился Михаил Георгиевич.
― Я еще раз напоминаю, господа, как бы кто ни относился к этой персоне, как бы кто что ни слышал о ней, как бы кто ни имел своего мнения о ней, наша общая задача ― никоим образом не возводить это событие в какой-то ранг. Наша задача ― повседневно, как и прежде, исполнять свои обязанности, свой долг! ― вновь стал говорить Николай Николаевич.
И уже сами слова его говорили ― что-то должно в нашем государстве произойти, что-то произойти такое, что ответит названию “Русский Заворот”.
― Я буду вас информировать, господа, обо всем, что буду знать касательно этого дела! ― сказал Николай Николаевич.
“А что может быть, чтобы нас об этом информировать? ― не веря своему мысу Русский Заворот, подумал я. ― Великое дело ― убрали от двора нежелательную личность, пусть даже таким нежелательным образом! Но революционеры убили великого князя Сергея, убили премьер-министра Столыпина ― последующих событий не было! А тут ― нате! ― должны быть события!”
После совещания все поспешили высказаться. Я в своем мнении, что это меня не касается, совпал только с Колей Корсуном. А все сказали то же, что и начальник штаба Михаил Георгиевич Фисенко, то есть сказали-де, слава Богу, и это надо было сделать давно.
― А какая наглость, господа! Он ведь даже пытался лезть в военные дела! А знаете, что ответил на сообщение об его желании явиться в ставку великий князь Николай Николаевич? Он ответил: “Пусть прибывает! Тотчас же и будет повешен!” Вот так он ответил, господа! ― сказал подполковник Казаров.
― Вот так и надо было сразу! ― подхватили его другие.
― А все-таки нехорошо, что великого князя Николая Николаевича убрали с поста верховного! ― сказал капитан Дорошенко.
― Ну, не скажите! ― возразил кто-то.
И вдруг все разделились на две партии.
― Вы посмотрите, как мы воевали в пятнадцатом году! У нас ничего не было. Нас били! А как мы воюем теперь! Нас, ну, не нас, а Западный фронт теперь всем снабжают! А почему? А потому что военная власть перешла к государю-императору! ― стала говорить одна партия.
― Увы, увы! ― стала возражать вторая. ― Все не так просто! Куда бы было с добром, если бы было все так! В пятнадцатом году не было производства! А сейчас вступили в силу те мероприятия, которые были проведены в четырнадцатом и пятнадцатом годах и наладили производство!
― Но если даже и так, кто организовал все эти мероприятия, которые и наладили наше производство? ― не согласилась первая партия.
― Так ведь на то и государь-император, чтобы распорядиться! Но мы-то говорим о военном руководстве! А в военном руководстве великий князь Николай Николаевич был уже тем хорош, что был ярым противником Германии! А это, знаете, много стоит. Про дух армии, про общий настрой и в уставах написано. Это еще великий Драгомиров отстаивал! ― сказала вторая партия.
― Так вы только что сказали о налажении производства, то есть о машинах. А теперь говорите о духе! Как это совместить, господа! Вы уж определитесь! ― кинулась торжествовать первая партия.
Мы с Колей Корсуном отошли в сторону.
― Вот тебе, Борис, уже и возвели событие в ранг! Вот тебе и у нас Государственная Дума! ― сказал Коля Корсун.
Мы пошли в мой кабинет.
― Мы узнали про все это только сегодня, ― сказал Коля Корсун. ― А мой гусь, ― он имел в виду своего майора Робертса, ― мой гусь знал об этом уже семнадцатого числа. Я сейчас могу об этом сказать точно. До этого я только чувствовал, что он что-то знает, что получено какое-то известие от его ведомства.
Мы выпили чаю.
― Это у тебя что? ― спросил он, показав на мой рабочий стол.
― Поучение Владимира Мономаха детям! ― сказал я.
― Нет, вот это! ― взял он засургученный пакет со стола.
― А! ― удивился я. ― Почта! Без меня принесли!
― Из Тифлиса! ― прочел он адрес.
― Значит, ничего хорошего, ― сказал я.
― А с Валерией? ― спросил он.
― Никак. И никогда не было как, ― не понравился мне его вопрос.
― Понял, ― сказал он. ― А ведь она тебя…
― Давно и никогда никак! ― снова сказал я.
― Понял! ― снова сказал он.
― А рейда к британцам твой гусь не объявлял? ― спросил я.
― В любой день может объявить! ― сказал он.
Еще в августе командовать всеми британскими войсками в Месопотамии был назначен генерал Фредерик Стенли Мод. Девятого декабря он начал наступление на Багдад и Кут-Эль-Амар. При известии об этом мы поняли, что слезную просьбу помочь нашим наступлением, облаченную в красочное описание обоюдной выгоды такого предприятия, надо ждать с часу на час. Он против двадцати тысяч турок имел более пятидесяти тысяч с во столько же раз большей артиллерией, с мониторами на реке Тигр, с аэропланами. Мы могли бы выделить ему на помощь не более двух-трех конных полков с артиллерийской батареей. Но мы ждали, что запросит.
― В любой день, господит подполковник! ― сказал Коля Корсун и пошел к себе.
От дверей он вдруг вернулся.
― Вот убрали этого Гришку. Держался он при императоре и императрице тем, говорили, что заговаривал цесаревичу гемофилию. А что, Борис, скажи, когда сватали Александру за государя-императора, что, не знали об этой гемофилии в их роду?
Я смолчал. Я хотел сказать, что не могло такого быть, чтобы не знали. Но тогда выходило, что сватали не по своей воле. Тогда выходило самое невыносимое. Выходило, что ― и далее я не мог даже представить, что именно выходило. И я смолчал.
В пакете из Тифлиса был мой расчет потребного количества боезапаса, инструмента, ремонтных деталей, приборов и прочего для артиллерии корпуса на предстоящий семнадцатый год. Расчет был признан расточительным. Какой-то странный для Тифлиса трудолюбивый штабс, возможно, юный выпускник, еще полный сил и надежд на беспорочную службу и подвиг там, в тылу, сообщал мне, что запрашиваемого мной поставить не представляется возможным. При этом он сделал замечательный свой расчет того, в какую стоимость обошлась бы армии доставка запрашиваемого. Им были учтены расходы доставки железной дорогой, морем, гужевым и автомобильным транспортом, расходы на такелаж, на оплату рабочей силы и так далее. И мне стало хорошо от того уже, что он не догадался по юной своей малоопытности включить в эти расходы еще и расходы на производство всего, что оказалось бы связанным с моим расчетом. А вполне он мог бы включить сюда стоимость работ по изысканию железной и медной руд, по изысканию олова, свинца, по выращиванию хлопка для производства пороха, стоимость строительства порохового завода, стоимость угля и мазута для выплавки стали и производства электричества, стоимость выращивания скота вместе с перегонкой его на бойни и затем выделкой шкур для шорных изделий, стоимость работы бумажных фабрик по изготовлению бумаги для конвертов и стоимость сапог почтальона, стоимость подков и подковочных гвоздей. Если бы он все это учел, было бы впору меня судить как государственного преступника.
Порадовался я сему обстоятельству да и взялся за свои колонки и таблицы, где и что я мог бы изменить там в сторону уменьшения. Но нигде и ничего уменьшить было невозможно. И без того запрашиваемого было лишь в половину необходимого. Я посидел просто так и взялся снова, начисто, переписывать своей расчет с тем, чтобы отправить его в Тифлис в прежнем объеме цифр. Свое государственное преступление для самого себя я оправдал тем, что все равно вместо потребного количества нам придет столько, сколько придет.
Утренняя новость не уходила. Ее обсуждали за обедом. Мы с Колей Корсуном сели за стол вдвоем. Потом мы опять ушли ко мне и, возбужденные общим возбуждением, тоже вернулись к новости.
― Что-то за этим последует. Ты как думаешь, Борис? ― спросил он.
Мне не хотелось ничего за этим последующего. Я молча пожал плечами.
― Ты можешь себе представить, Борис, что, например, какому-то из прежних государей пришла бы вот такая записка! ― он вынул из кармана листок и протянул мне. ― Это пришло моему гусю! Он дал перевести мне. Почему ― мне, а не своим шифровальщикам? Думаю, что намеренно. Они же вша, ― именно так, в мужском роде, сказал он, ― они же вша на лобке не потревожат без умысла!
Записка датировалась семнадцатым числом декабря. И якобы она пришла в Царское Село из Нижнего Новгорода. Я прочел. “Самодержцу, кровопийце, царю-хулигану, извергу народному, царишке. Мерзавец ты, паршивый царишка. Гибель будет тебе, кровопийце, виновнику всемирного пожара войны, гибель тебе и твоему семейству. Твое государство будет разрушено, покроено, уничтожено. А ты со своим иродовым семейством будешь растерзан твоим же страждущим народом”, ― прочел я.
― Вот так, друг мой, ― сказал Коля Корсун.
Я ничего не мог сказать.
― Написана семнадцатого. А его убили накануне, шестнадцатого. Записку надо было доставить в Царское Село. Одним днем не обойдешься. Сегодня девятнадцатое. А мой гусь ее уже получил из своего ведомства. Может быть, совсем не из Нижнего Новгорода она, а, Борис? ― сказал Коля Корсун.
Я ничего не мог сказать.
Потом я все сказал сотнику Томлину.
― А у тебя дом есть, Лексеич? ― спросил сотник Томлин.
― Какой дом? ― не понял я.
― Ну, дом. Живут где. Куда тебе поехать, есть? ― спросил он.
― Нет дома! ― сказал я.
― А какого же тогда ты, подполковник, телешишься с Валерией! Кудысь ты, подполковник, опосле войны похрюкаешь? У меня в Бутаковке такой загородки нету-ка! А у ей, у Валерии, папаня заводиком обзавелся! У ей фатера и в Самаре, и в Питере! Папаня ей купил! Выбирай, егорийский ерой! ― сказал сотник Томлин.
― А мне не надо-ка! ― оскорбился я.
― Ну, и уросливый же ваш род Нориных! ― сказал сотник Томлин.
И будто накликал сотник Томлин ― приехала с августа не появлявшаяся у меня Валерия. Ничего из того, что мог я ждать от нее, она не говорила. Она только с ужасом смотрела на меня. Наверно, она от своей графинечки знала что-то такое, чего нам, воякам, серой скотинке армейским офицерам, знать было не положено. Ее распирало желание что-то сказать.
― Вы, наверно, слышали, ― наконец стала говорить она. ― Это невозможно. Я так боюсь. Что-то теперь случится. Вы понимаете, про что я. Я говорю про это убийство. В Петрограде говорят, что монархия гибнет. Вместе с ней гибнет Россия. Вы знаете, в синематографах в Петрограде запретили давать синема, где показывалось, как государь возлагает на себя Георгиевский крест. Потому что, как только начинается, из темного зала сразу голос: “Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием!”
― И что же? ― спросил я.
― Нет. Я совсем о другом. Графинечка говорит о том, что в Петроградском гарнизоне скопились все маменькины сынки. Они уклоняются от фронта. И что там у них уже всюду ― революционная пропаганда. Это что такое, революционная пропаганда, Борис Алексеевич? Это против монархии? Это за бунт? Неужели мы все погибнем?
Я видел, что она хотела сказать самое главное, из-за чего, собственно, приехала. Она явно хотела сказать о женитьбе и об отъезде после свадьбы с фронта или даже из России.
― Ничего подобного не произойдет, ― сказал я о революционной пропаганде и о революции.
Она уехала, не сказав того, зачем приезжала.
А потом дела заставили нас о петроградском событии забыть. Особо не всколыхнул даже сосланный к нам государем-императором великий князь Дмитрий Павлович, убийца. Он остался жить у нас. Он нам показался, то есть он нам проимпонировал. Мы говорили:
― Ну, вот! Слава Богу!
За этими словами мы видели нашу империю. Я в империи еще видел этот поганый мыс Русский Заворот с обратным пальцем. Но я видел, что, пока мы на фронте и вместе, ничего из революционной пропаганды не выйдет.
А британцы запросили помощи, убеждая в возможности выхода при совместном ударе в глубокий тыл всему турецкому фронту перед нашим Кавказским фронтом.
Мы взяли под козырек. В рейд я был назначен представителем от корпуса и одновременно куратором сводной батареи, которой командовал терец есаул Сергей Карпович Кусакин. С боями мы вернули Хамадан, сбили противника с занесенного на три аршина снегом Ассад-Абадского перевала и двадцать третьего февраля, в солнечный и морозный день, вышли на Бехистун.
Далее до Каср-и-Ширина были снова бои, особенно тяжелые ― в Миантагском ущелье. Этими боями и рейдом на достопамятные брега Диал-Су турки были окончательно сломлены.
И далее мы стали едва поспевать за уносящимся от нас противником и более имели стычек с курдами, нежели с регулярными турецкими частями. Впереди нас по-прежнему был Девятый сибирский казачий полк, уступом вправо и позади шел Грузинский конный. Где-то шли кубанцы Первого Кубанского, уманцы Первого Уманского и другие полки нашей Первой Кавказской казачьей дивизии. И говорили, что где-то поспевал Восемнадцатый драгунский Северский. Мы вырвались на Месопотамскую равнину и покатились по ней беспрепятственно.