— Ух ты, вот это доми-ина! Целый дворец! Кла-асс!

Реакция «Веры-малОй» была самой непосредственной и наиболее полно выражала то, что чувствовали в этот момент все члены семьи. На том месте, где ещё прошлым летом стояла кособокая изба, которая три года назад, при покупке участка, лишь незначительно увеличила его стоимость, теперь возвышался двухэтажный крестовый дом. Он стоял на полутораметровом кирпичном фундаменте, стены были сложены из отборных брёвен, четырёхскатная крыша покрыта бордовой черепицей. Из обеих комнаток второго этажа можно было выйти на маленькие, но вполне благонадёжные балкончики; козырёк над двухвсходным крыльцом опирался на пузатые столбики, «инде витые». Кое-где к стенам стыдливо жались кучки строительного мусора («вот же стадо бандерлогов, так и не убрали!» — ругнулся Максим на нерадивых батраков), но к дому уже были протянуты провода от уличной ЛЭП, а на крыше красовалась параболическая антенна.

Таков был дом, который построил Максим. Не физически, конечно — возвести такую храмину одному было бы просто нереально — но он поработал и за дизайнера, и за архитектора, и за бухгалтера, был генподрядчиком, сметчиком, снабженцем и завхозом… Этот дом являл собой воплощение его мысли и энергии. Так что восторженные ахи и охи своих женщин (тёщи Аллы Яковлевны, супруги и дочери — обеих звали Вера) он принимал без ложной скромности.

— Комната наверху моя! — безапелляционно заявила Вера-малая. Пока все носили из машины вещи, она успела взбежать на второй этаж и примерить на себя роль Джульетты в сцене на балконе.

— Да пожалуйста, — рассеянно ответила Вера-большая, поглощённая поисками соковыжималки. Коробка, в которую перед отъездом упаковали сей бесценный прибор, оказалась забита обувью, среди которой неведомо как затесались три кружки, и крепло подозрение, что соковыжималка осталась-таки дома.

Воодушевлённая дочурка подхватила спортивную сумку со своим барахлом, сгребла игрушечного медведя (колоссальных размеров ядовито-розовое чудище с белым брюхом) и поскакала осваивать Lebensraum.

— А печь-то, печь! Настоящая русская! И даже с изразцами! О, да она и с конфорками, никакой плиты не нужно! Максим, да она же нас разорит, ведь сколько дров жрёт такое идолище!

(Последняя реплика принадлежала Алле Яковлевне — ни одна нормальная тёща не упустит случая попилить дорогого зятя.)

— Ну, дровами-то мы обеспечены. Выгляните, Алла Яковлевна, в окошко… нет правее… Видите? Этих дров хватит на три года, хоть каждый день докрасна печь калите.

— Папочка, ты срубил для нас всю сибирскую тайгу? — спросила Вера-малая.

— Почти угадала, — кивнул Максим. — Тут зимой низовой березняк свели…

— Что, неужели весь? — ужаснулась дочь.

— Весь, под корень.

— Нет, ну вот уроды! А куда же мы будем за грибами ходить?

— Да брось ты горевать, Верунчик! Там комаров было больше, чем грибов! — сказал Макс, хотя в глубине души ему тоже было жаль весёлой берёзовой рощицы. — Чаще будем на Пески ездить — там, помнишь, настоящий коренной бор, черники тьма, боровик на боровике…

— Нет, ну всё же уроды! — фыркнула Вера-малая.

— А вырубили — под дачи? — спросила старшая Вера.

— Угу. Будут по шесть соток продавать. И главное: лес свалили и оставили лежать, он им не нужен. Бери — не хочу. Ну и, кто не зевал, дровами разжился.

— Неужели бесплатно? — подняла брови тёща.

— Платил только за перевозку, — сказал Максим. — Конечно, не «жидкой валютой», времена не те, но всё равно получилось почти задаром.

После обеда настало время проинспектировать усадьбу. Самая старая яблоня раскололась вдоль ствола и была приговорена к смерти вместе с двумя замёрзшими зимою вишнями, на крыжовник напала мучнистая роса, но посаженные в прошлом году смородина, два сливовых деревца и две яблоньки принялись, благополучно перезимовали и чувствовали себя замечательно. Жена и тёща пустились в рассуждения о том, как преобразовать бывшие картофельные и капустные грядки, на месте которых было решено высадить зелень и цветы. А тем временем, увидев, что они приехали, на участок стали по одному, по двое подходить ближние и дальние соседи. В дачном посёлке, в который в последние лет десять превратилась почти обезлюдевшая деревня, жили дружно, и вот так запросто зайти вечерком в гости, покалякать, а если есть время, так выпить чайку или чего покрепче было в порядке вещей. Гости восхищались домом, который до того видели тысячу раз, хвалили хозяина, не забывая, впрочем, деликатно покритиковать проект. Намекали, что вселение в новый дом надо отметить как подобает. Женщины завязали с женой и тёщей дискуссию о том, будут ли смотреться возле крыльца белые флоксы или лучше посадить там садовые ромашки. Рассуждали, разумно ли будет похерить спасительницу-синеглазку и разбить на месте картофельных угодий, ещё от прежних хозяев оставшихся, клумбы с георгинами, канадский газон и пару грядочек с зеленью. Явился и четырнадцатилетний Петька Кравчук, давний и преданный поклонник Веры-малой. Явился не абы как, а с шиком — прикатил с соседней улицы на новеньком мопеде, затормозил у самых ворот и лихо спрыгнул с седла. Загорелый, поджарый, в майке-безрукавке, в обрубленных ниже колен джинсах, в берцах; добавьте для полноты образа зеркальные очки да алую бандану в соломенных волосах — ни дать ни взять, Дольф Лундгрен в щенячьем возрасте.

— Здрасьте Алла Яковлевна здрасьте тётя Вера здрасьте дядя Максим, — выпалил он единым духом. — А Вера-малая выйдет?

— Какая «малая»? Кто бы говорил? Сосунок! — все подняли головы: дочка, только что вертевшаяся в саду, чудесным образом оказалась на балконе. Тут она увидела (или сделала вид, будто только что увидела) стального коня, на котором к ней прибыл её малолетний рыцарь: — Ой, это твой мопед? Кла-асс! А что же ты мне вчера не сказал, что у тебя мопед? — Не далее чем вчера они трепались по телефону полчаса, как делали каждый день, если не было возможности встретиться. — Слушай, ты дашь мне порулить, — это звучало не как вопрос, а как утверждение. — Ба, мам, пап, мы с Петей прокатимся, ладно? — это тоже звучало как утверждение.

— Чтобы к десяти вернулась, иначе посажу под домашний арест! — сказала старшая Вера.

— Ага! — откликнулась дочурка и в мгновение ока сбежала вниз. При этом она совершила ещё одно чудо: на балконе она была в джинсовых бриджах и футболке, а спустилась в коротких белых шортах и ядовито-зелёном топике. Переодеться с головы до ног за пять секунд — это, господа хорошие, не каждому дано…

— Пошли, — бросила она своему кавалеру.

— Как мужик мужику… не пускай её за руль, — вполголоса сказал Максим Петьке.

— Ни в коем случае, — отозвался юный мужчина. — Женщина за рулём — это обезьяна с гранатой.

— Ну, я рассчитываю на твоё понимание, — многозначительно заметил Максим.

— Ну, ты идёшь? Заснул, что ли? — окликнула нетерпеливая принцесса своего рыцаря.

— Ага, — непонятно ответил рыцарь. Он оседлал мопед, Вера уселась позади и вцепилась в его ремень. Мопед заревел тенорком, Вера помахала рукой, и двухколёсная машина укатила на скорости не более двадцати километров в час. Максим усмехнулся: нет сомнений, что, скрывшись из виду, детишки выжмут из мопеда максимально возможную скорость. И, скорее всего, Верка с лёгкостью допросится права порулить. И будем надеяться, что они не натворят чего похуже. Что ж, дети растут, и глупее глупого пытаться вечно держать их в пелёнках. Нет уж, пускай лучше набивают шишки смолоду, когда раны тела и души заживают быстрее — это лучше, чем если будут расти безвольными и беспомощными большими младенцами. Иногда роль воспитателя состоит в том, чтобы не вмешиваться…

Не то чтобы Максим был каким-то невероятно прогрессивным родителем — просто такой линии воспитания придерживался и его отец и, по словам отца, его отец, Максимов, соответственно, дед.

К Максиму подошёл Лёнька Пашукевич — сосед с северо-восточной стороны, круглолицый приземистый сангвиник, с небольшим пивным пузиком и загорелой лысиной («старше-то всего на пару лет, а выглядит на полтинник!» — подумал Максим). Сосед был в резиновых шлёпанцах, потёртых спортивных штанах и когда-то оливковой, а теперь выгоревшей до грязно-белого оттенка майке — в общем, классический деревенский раздолбай. В старину раздолбаев называли эпикурейцами или раблезианцами. Эпикуреец Лёнька сдавал трёхкомнатную квартиру в центре Твери, делал мелкий ремонт для соседей, и совокупного дохода хватало, чтобы этот раблезианец средних лет жил в своё удовольствие.

— Ну что, Макс, — Лёнька хлопнул его по плечу, — с новосельицем тебя!

— Спасибо, — кивнул Максим.

— А чтоб хорошо жилося, новоселье нужно что? Правильно: обмыть! Макс, Макс, братух, от если ты подумал, что я на халявную выпивку набиваюсь, то ты попал впросак. Точно говорю. Семён! Семё-он! — К ним подошёл Семён Кравчук, которого Максим про себя звал Сигурдом. Двухметровый белобрысый великан, немногословный, сильный и язвительный, он и вправду был похож на героя северной легенды. Умеет зарабатывать, умеет пить, а в молодости, по слухам, был не дурак подраться, и, хотя кое-кому от него крепко перепало, никаких проблем с законом он не имел. Сын, как говорят, по всему пошёл в отца. Ну, тогда не так уж плохо, что Верка крутит именно с ним. — Вот, хозяин приглашает нас новоселье отметить. Так поучаствуем или как?

Семён качнул лохматой башкой: отчего, мол, не поучаствовать, дело доброе, но что же ты, Лёня, больше всех разоряешься?

— Давай, Семён, — сказал Максим. — Тебя, Алевтину, — так звали Семёнову жену, — Лёнчика нашего незаменимого — да всех наших приглашаю. Сейчас стол на улицу выпятим, барбекю сделаем, как в пиндосских фильмах, посидим в лучшем виде. Я в этот дом жизнь вложил, грех не отметить.

— Дело говоришь, — согласился Семён. — Лёнчик, ты у нас самый активный — будь ласков, купи в магазе чего-нито — шпикачек, ветчины какой-нибудь, овощей для салату, ну, и выпивки.

«Лёнчик» принялся доказывать, что он обязательно вложится из своих, но Семён молча вынул из паспорта три синие бумажки и протянул ему. Максим сходил в дом и вынес десять тысяч.

— Ты не думай, если чё. Я не халявщик. Я из своих вложусь. Принцип! — вещал Лёнька, снаряжаясь в путь-дорогу за продуктами для пиршества.

Слух о том, что Максим приглашает всех соседей отметить новоселье, распространился со скоростью света. Тёщенька повздыхала, заметив вполголоса, что лишние деньги можно было бы употребить с большей пользой для семьи, но вслух недовольство выражать не стала, тем более что политическая выгода от устроения пира на весь мир была самоочевидна. Мужчины на скорую руку соорудили из строительных остатков стол (потому что имевшегося в доме стола не хватило бы, чтобы за ним расселись полтора-два десятка человек). Наладили мангал, на котором в режиме нон-стоп жарили шпикачки. От ближних соседей принесли посуду и дополнительные стулья. Алевтина Кравчук и молодая соседка через два дома (Максим вот уже третий год никак не мог запомнить её имя: то ли Марина, то ли Ирина) взялись помочь жене с готовкой. Словом, через полчаса пир на весь мир был в разгаре.

Вездесущий Лёнька Пашукевич постучал перстнем о столешницу. Через полминуты говор стих, и гости повернулись к нему.

— Слово имеет… — Лёнька со значением прокашлялся. Он уже хватил три стопочки, и его круглая физиономия сияла ярче солнца. — …Слово имеет виновник торжества, то есть хозяин положения! Максим Игоревич… будьте так любезны — толкните речь!..

— Просим! Просим! — зазвучало со всех сторон. Судя по голосам, гости уже успели оприходовать значительную часть горячительных напитков.

«Ах, чтоб тебя перекорёжило, тамада кособрюхая!» — подумал Максим. Он не любил, когда застольный краснобай, смущённо глядя в заливное, комкает салфетку и тост, а остальные ждут, когда же он закончит мычать и можно будет выпить. И уж тем более он ненавидел быть в таком положении, а сейчас он был как-то не в настроении выступать. Ну, пусть об этом знает только он… Как завещал великий Карнеги, у вас не будет второго шанса произвести первое впечатление.

— Друзья! — со вкусом выговорил он, поднявшись. — Очень, очень рад видеть вас всех. Хорошо, когда люди сочувствуют друг другу в беде. А я думаю — ещё важнее уметь посочувствовать в радости…

Неожиданно для себя он разошёлся, фразы цеплялись друг за друга, как репьи, и вместо «ну… будем здоровы!..» получилась речь минуты на три. Через минуту он уже не помнил из неё ни одного слова — но финальный аккорд «За нас!» был встречен самыми настоящими аплодисментами.

Он сел и опрокинул пластиковый стаканчик с коньяком с чувством исполненного долга. Зажевал огонь маринованным огурцом, завёрнутым в тонкий, как кленовый листик, кусок ветчины.

— Макс, классно сказал, — сказала Вера.

— Во! И я говорю! — горячо поддержал Лёнька Пашукевич. — Настоящий этот, как его… Диоген, во!

— Ну, спасибо за сравнение, — сказал Максим. — Твой Диоген в бочке жил.

— Я не в том смысле! — взвился Лёнька. Он вскочил, намереваясь что-то сказать, но не рассчитал степень опьянения и инерцию, и под общий хохот брякнулся на землю. В общем, всё шло как надо. Некоторые гости уходили, их сменяли другие, что было несколько обременительно, потому что каждый вновь приходящий мужчина считал своим долгом выпить с хозяином за новоселье. Действительность размывалась, её заслоняло сияющее марево, вскипающее весёлыми пузырьками. Среди общего гомона иногда с поразительной чёткостью звучали обрывки разговоров:

— …а она говорит: «сам ты, дядя, типа пидораса, чайлдфри — это те, кто не собирается всю жизнь гундеть, как ему спиногрызы крылья подрезали»…

— …там уже двадцать лет торф горит — и ничего, а тут…

— …а потом его арестовали — он, оказалось, в своём институте наркотиками торговал. Представляете? А такой милый, интеллигентный…

— …ты сам сперва построй такую домину, а тогда говори, понятно?..

«Да. Всё идёт как надо. Я это знаю.» Точно так же он думал четырнадцать лет назад, когда за руку утащил свою дурищу из абортария и тоном, не терпящим сомнения, сказал, что, если она убьёт ЕГО ребёнка, он её тоже четвертует, но если она откажется от этой затеи и выйдет за него — никогда ни в чём не будет нуждаться. Кажется, она больше поверила в перспективу четвертования, чем в грядущее процветание, но это неважно — жизнь будущей Верке-малой удалось сохранить, пусть даже таким изуверским способом. А для него с той поры жизнь потекла под девизом МОЕЙ СЕМЬЕ НУЖНО МНОГО ДЕНЕГ. Каким способом их достать — вопрос десятый. Он доставал. Ему случалось и ездить в тачках плохих парней с мешком на голове, и переправлять через дырявую казахскую границу такие грузы, о которых он предпочитал ничего не знать, он лично знал многих скупщиков золота, и кислый запах пороховой гари была ему знаком… Нет, он не был бандитом. Он был обычным парнем, который обеспечивал своей семье комфортное существование.

Он знал, что удача переменчива, и что если с ним что-то случится — все его усилия пойдут прахом. Поэтому он, во-первых, не позволял себе зарваться, во-вторых — при первой возможности выводил деньги в легальное поле и добился в этом изрядных успехов. Небольшой круглосуточный магазинчик в подвале многоквартирного дома, две квартиры, сдаваемые почасово и посуточно, доля в интернет-магазине по продаже одежды составляли его, как он шутил, «бизнес-империю». Не зажируешь, но и копеечки на ладошке считать не приходится. О чём говорить, если дочка лет до восьми-девяти, пока не начала самостоятельно шариться по городу, не знала, как проходить через турникеты в метро!

Последние пять лет он даже близко не касался никаких сомнительных дел. Единственное, что его беспокоило — это деловая активность жены. Когда Верка-малая пошла в школу, Вера-старшая решила, что не годится ей сидеть на шее мужа — тем более что дочь уже «совсем большая» и не нуждается в постоянном присмотре. По протекции бывшей сокурсницы она устроилась в некую мутную контору, занимающуюся регистрацией фирм-однодневок. Несколько раз Максим пытался уговорить её оставить этот небезопасный бизнес, на что Вера с лёгким раздражением, со статьями кодексов на руках (она была юрист по образованию) доказывала, что ни фирма, ни она не делают ничего противозаконного, а пятьдесят тысяч в месяц за непыльную работу надо ещё поискать. И возразить ей бывало нечего. Но в глубине души Максим знал, что придёт час, и он силой вытащит её из этой сомнительной конторы, как когда-то вытащил из абортария.

А в общем всё шло как надо.

…Беспутная дочурка вернулась домой в половине двенадцатого и попыталась проскользнуть в свою комнату. Само по себе позднее возвращение и сошло бы ей с рук, но Максим заподозрил неладное и велел дыхнуть. Верка воротила рожу до последнего (Максим отметил, что её глаза не поспевают за поворотами головы) но, решив, что семь бед — один ответ, выдохнула в него смесью какого-то мерзкого коктейля, табака и жвачки, которой она тщетно пыталась замаскировать компрометирующие запахи. Оглянувшись — последние гости треплются с женой и тёщей и в его сторону не смотрят — он дал негоднице подзатыльник и ледяным шёпотом велел убираться в комнату, «а завтра поговорим». Верка явила достойную подрастающей леди сообразительность и не стала поднимать скандал при посторонних, а тихонько взбежала по лестнице и закрылась в своей каморке.

— Поздно вернулась, паршивка, — вздохнула жена, когда, проводив гостей, они переносили в дом посуду.

— Угу, — кивнул Максим. — И напилась ещё.

— Что?!. — Реакция жены была такой, будто Максим сообщил ей о начале ядерной войны.

— Да ничего страшного, на самом-то деле. Выпендрёж соплячий, и всё. Будто мы в их возрасте были другими. Ты вот что… матушке своей не говори и Верку тоже не трогай. У неё и так сейчас… когнитивный диссонанс. — Красивое словечко просияло в алкогольном мареве, как фонарь в тумане, и Максим остался очень доволен своей эрудированностью. — Завтра ей мозги прочистим.

* * *

На следующий день тёща вознамерилась расчистить заросли малины, занимавшие изрядный клок земли между сараями, забором и участком Пашукевича, и в первые же минуты работы её едва не хватил удар.

В гущине возле забора она обнаружила могилу: два аккуратных холмика, с оградкой, и даже два крестика торчали.

Ненастоящая была могилка, игрушечная. Судя по её величине, в ней можно было бы похоронить человечка с ладонь величиной — ну, чуть больше.

Но найти в своём огороде могилу — совсем не так приятно, как найти в нём мобилу. На крик Аллы Яковлевны прибежал Максим с топором — он рубил старую яблоню — и Вера-старшая с запястьями в саже — она осваивала дровяную плиту.

— Господи-господи… — бормотала полуобморочная тёща, держась за сердце. — это ж проклятье, порча, господи помилуй, Лёнька Пашукевич, паразит такой, чтоб ему пусто было, в глаза-то лыбится, а сам порчу наводит…

Максим поморщился. Тёща вообще-то вполне интеллигентная женщина: окончила Географический факультет МГУ и проработала на нём тридцать лет, в церковь заходит не чаще трёх раз в год, вместо Донцовой и гороскопов читает Мураками и Коэльо, по телевизору смотрит каналы «Культура» и «Discovery»… но порой ведёт себя как полуграмотная мещанка.

— Алла Яковлевна, бросьте вы… Какое к чёрту «проклятье»… детишки баловались, только и всего… Я бы Верку порасспросил.

— Точно, — кивнула жена. — Она мне в прошлом году по большому секрету рассказала, что они с подружками в какой-то обряд играли — «Прощание с детством» или что-то в этом роде. Ну, и чтобы его проделать, надо было любимую игрушку похоронить.

— С чего это они надумали? — спросил Максим.

— Ну… — Вера замялась. Как рассказала ей дочь по самому страшенному секрету, «обряд» знаменовал собой определённые изменения в организмах юных оккультисток, превращавшихся из девочек в девушек. И она сомневалась, следует ли это рассказывать мужу. Неизвестно, как отреагирует Верка, если узнает, что мать не сохранила доверенную ей женскую тайну.

— Ладно, — сказал Максим. — Пойду покличу нашу некромантку.

«Некромантка» всё это время пребывала в своей девичьей светёлке. Она валялась в джинсах и футболке поверх постели и с ожесточённо читала «Вокруг света» 1977 года выпуска. Поутру ей основательно въёжили за неподобающее поведение накануне, и Максим назначила ей сутки домашнего ареста — «а там посмотрим по твоему поведению». Чтобы гулёне жизнь мёдом не казалось, он забрал у неё телефон, ноутбук и плеер.

— Пошли, — без лишних прелюдий распорядился Максим.

— Никуда я не пойду! — буркнула своенравная дочурка. Она решила поиграть в молодёжный бунт и не выходила из комнаты. На предложения помочь бабушке в саду, выйти продохнуться («кто же летом на даче весь день в комнате сидит!»), или попить чаю со всеми — она отвечала «Я под арестом, если что!» — и погружалась в чтение. Журнал под её взглядом начинал потихоньку дымиться.

— Пойдёшь, — сказал Максим. — По твоей милости бабушку чуть удар не хватил.

Верка отшвырнула журнал

— Па, мне тринадцать лет, если что! — взвилась она. — Сколько можно? Я взрослая девушка! Или мне что — в восемь вечера домой, «Спокойной ночи малыши» посмотреть и баиньки, да?

У Максима не дрогнул ни один мускул на лице.

— Во-первых, подними журнал, — приказал он.

— Коммуняцкое старьё это… — прошипела сквозь зубы Верка.

— Повторяю: аккуратно подними журнал и положи его на полку, — продолжал Максим. — Его писали люди, которые знали побольше твоего. Потом ты спустишься в сад и кое-что сделаешь. Иначе твой домашний арест продлится до конца лета. И дело не в том, что ты вчера притащилась пьяная. У тебя серьёзные проблемы.

Верка знала, что отец не разбрасывается угрозами. Поэтому она слезла с постели, положила журнал, как было указано, на полку, бросила поверх простыни скомканное покрывало (этот жест означал, что она «застелила» постель) и поплелась вслед за отцом в сад.

— И не смей больше валяться в уличных портках на разобранной постели, — заметил по дороге Максим. Верка пробурчала что-то насчёт того, что портки — это мужские подштанники, которые она не носила и носить не собирается, а валяться она может где хочет и как хочет, потому что она — свободный человек… но, не встретив никакой реакции на свои слова, заткнулась.

— Вот это что за кладбище домашних животных? — спросил Максим, когда они пришли к кустам малины. — Зачем ты это устроила?

Воплощение презрительного негодования молчало.

— Нет, ну это уму непостижимо — на кладбище жить… — завелась тёща, но подавилась собственным возмущением.

— Вера, — сказал Максим мягко, но твёрдо (да, именно так), — ни бабушка, ни мать, ни я ничего подобного нагородить не могли. Вряд ли это сделали соседи. Им это сто лет не нужно. Не знаю и не хочу знать, зачем ты это сделала, но это неудачная идея. Понятно? It’s not a good idea. В общем, так, милое дитя. Мы на кладбище жить не будем, так что разбирай свою, значит… — он на мгновение задумался, — инсталляцию, и кончим дело.

«Милое дитя» злобно выворотило из земли и отшвырнуло кресты — две пары сбитых под прямым углом штакетин — и схватилось за лопату. Максим не спеша поднял и осмотрел их. Простенькие памятники были сработаны на совесть — надёжно сбиты, тщательно покрашены, а потому даже ещё не начали гнить. Вертя в руках, Максим увидел на одном из них бледную надпись, нанесённую, очевидно, маркером: «KEN RIP» Смысл сего начертания стал ему очевиден лишь после того, как он прочитал надпись на втором кресте — BARBIE RIP. Кен и Барби, Барби и Кен — воплощённое детство, брошенное в игрушечную могилу… а ведь было время, когда Вера не ложилась спать, не расцеловав пластиковых любимцев. А RIP, точнее, R.I.P. — rest in peace, «покойся с миром».

— Папа!!!

Первой мыслью было, что из зарослей выползла змея: гадюки в этих местах водились в изобилии, хотя по мере истребления лесов их поголовье медленно, но верно снижалось. Оказалось, что он слишком оптимистично смотрит на мир…

— Сэ-с-мотри… это… это же… — лепетала дочка, выронив лопату из дрожащих рук и указывая пальцем на то, что лежало на земле.

— Господи, страсть какая… — сказала Вера-старшая.

— Да что же это такое, а?.. Что же это творится? — причитала тёща.

Максим потом вспоминал, что еле удержался от идеи помянуть нечестивым словом чью-то мать.

На земле лежали извлечённые из сгнивших картонных «гробиков» Барби и Кен.

Точнее — то, что от них осталось… если бы они были людьми, точнее, настоящими покойниками, пролежавшими в земле около года.

Кен превратился в чёрно-зелёный, разбухший, в два раза увеличившийся труп с расплывшимися чертами. Рядом лежал обтянутый коричневой кожей скелет его подруги. Волосы удержались на черепе, и от этого скалящаяся мумия производила особо кошмарное впечатление. На ней болтались серые тряпки — остатки бордового бального платья, в котором любящая хозяйка положила её в гроб (и, наверное, не одну слезинку уронила!).

На долю секунды Максиму показалось, что он чует запах мертвечины. Он нагнулся и дотронулся пальцем до Кена… того, что было Кеном. Он не удивился бы, ощутив омерзительно-податливое разлагающееся мясо. Но поверхность игрушечного трупа была твёрдой. Как и полагается быть пластику. Он осторожно потыкал обе куклы в разных местах. То же самое.

— Кто-то с нами шутки шутит, — деревянным голосом выговорил он, распрямившись. — Вера! ВЕРА!!! — Она подняла на него иссиня-бледное лицо. — Смотри, если это всё ты учудила… не посмотрю, что взрослая девушка, выпорю самолично. Потому что надо понимать, где граница.

— Папочка… Я… — только и смогла выдавить Вера.

— Ладно, это я так. Узнаю, кто это выдумал… и пусть сам себе гробик заказывает. С крестиком. Рест ин пис. Кстати, твой арест закончится завтра в девять ноль-ноль, помнишь? Так чтобы до того времени со двора ни шагу. И никаких гостей.

Ещё не отошедшая от шока Верка кивнула и поплелась в дом. А Максим подумал, что «домашний арест» ей всё-таки проще отбывать в четырёх стенах — тогда не так мучают соблазны погожего летнего дня. Мда… Ничего. Перетерпит. Сама виновата.

Через минуту Верка вышла с мобильником в руке.

— Мам, это тебя, — сказала она.

Вера-старшая взяла трубку. Судя по отдельным междометиям и напрягшемуся лицу, разговор оказался не из приятных.

— Shit! — сказала она. — Всё не слава Богу. Макс, мне надо срочно в Нижний.

— Что ещё такое?

Они отошли в сторону, чтобы ни Верка, ни тёща не слышали. Дальнейший разговор шёл вполголоса.

— Позвонили с работы… короче, надо сегодня приехать и прошлый баланс распечатать. Там какая-то страшная проверка грядёт. Я никогда не слышала, чтобы Алишер так истерил.

— Ну и пусть распечатают, ты-то при чём?

— Он на моём компе, а комп запароленный.

— Ну, скажи им пароль. Или это такая тайна, что нельзя по телефону передать?

Вера вздохнула.

— Понимаешь… я сама его толком не помню. То есть набираю чисто по механической памяти. К тому же там кое-что подправить надо будет, а кроме меня, это никто не сделает.

Максим стиснул зубы.

— Ох блин… Сколько я тебе говорил, чтобы ты бросила эту контору? Ну? Твой Алишер — жучила, он кончит тем, что и сам угреется, и тебя потащит. А ты не Бахмина, за тебя мировая пресса не встанет.

У Веры брызнули слёзы.

— Ну Макс, ну вот зачем ты всё это говоришь? Я и так после этого звонка вся на нервах! Думаешь, я не…

Максим обнял её и притянул к себе.

— Извини, малышка. Просто я не хочу, чтобы ты рисковала. Обещаешь уволиться?

Вера закивала часто-часто.

— Всё нормально будет. — Он погладил её по спине. — Ну так что, собираемся?

— Да нет, не надо, — рассеянно проговорила Вера. — Незачем всем мотаться. Подбрось меня до станции, там в полпервого поезд.

— Как знаешь, — сказал Максим.

Он обнаружил, что всё ещё держит в руках жутковатых куколок, матерно выругался (про себя) и пошёл их выбрасывать. Можно было, не мудрствуя лукаво, спровадить их в выгребную яму, однако Максим предпочёл прогуляться до мусорного контейнера (триста метров туда, и обратно — примерно столько же), но не оставлять эту пакость на участке.

Вернувшись, он узнал, что тёща тоже вознамерилась ехать домой, поскольку соковыжималка и ещё несколько жизненно важных девайсов остались дома, причём она точно знает, где. Нет, кроме неё, никто не найдёт. Нет, Максим, вовсе не обязательно, только довези нас до станции, а дальше мы с Верочкой отлично доедем на поезде и завтра вернёмся, а вы тут вдвоём переночуете, незачем ребёнку зря мотаться. И что за урод Алишер: вызывает сотрудницу на пятый день отпуска («Как бы не затянулся этот отпуск лет на пять», — подумал Максим). Нет, надо уходить с такой работы.

Дорогой все молчали. Как-то не было настроения говорить. Максим, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, пытался сосредоточиться на дороге, но в результате чуть было не сбил бабку с корзиной, ковылявшую по противоположной обочине. Юная арестантка, надув губки, таращилась в окно. Жена с отрешённым видом сжалась на переднем пассажирском сидении. Общий настрой сообщился и словоохотливой Алле Яковлевне.

К счастью, дорога до станции по пустому шоссе заняла не больше семи минут.

— Папочка, может, ты меня амнистируешь? — спросила Верка, когда они вернулись на дачу. — Ну пожалуйста! Когда мама вернётся, я скажу, что всё это время читала умные книжки и полола клубнику.

— Про клубнику лучше помалкивай, а то мама не поверит. Все знают, что ты её только точить умеешь, — сказал Максим, которого неприятно резануло словцо из судебно-уголовного лексикона.

— Увау! Папочка, ты чудо! Спасибки тебе! — Верка подпрыгнула и повисла на нём, целуя в щёки. — А можно я сегодня с ребятами съезжу погулять? Я обещаю, сегодня до девяти вернусь. Ладно?

— Прохладно. — У него стояло перед глазами замороженное лицо жены. Fuck, не надо было разрешать ей идти в это грёбаную фирму! Как будто он не знает, как приходится расплачиваться за шальные деньги… — Верка, ты в самом деле не дитё уже, сама должна понимать: начнёшь бухать с тринадцати лет — в двадцать будешь никому не нужна. Ладно, иди обедом займись, взрослая девушка, а я ещё топором помашу.

Остаток дня он прожил на автомате: срубил все помёрзшие деревья, выкорчевал пни, рассортировал древесину — что в дрова, а что в столярку. Потом по тому же принципу рассортировал остатки строительного мусора и снёс дрова к поленнице, а древесину получше — под навес. Потом он заметил, что дверь сарая слегка перекосилась и плохо закрывается, потом… нет ничего легче, чем найти себе на двадцати сотках занятие, чтобы хоть ненадолго отвлечься от бесплодных переживаний, которые зеки называют «гонками».

Довольная амнистией Верка расстаралась и приготовила отличный свекольник и яичницу с тридцатью тремя заправками. После обеда она почирикала по мобильнику и вскоре унеслась, чмокнув на прощание дорогого папочку в щёку и ещё раз пообещав вернуться не позже девяти. «Зарекалась ворона…» — подумал Максим, но вслух ничего не сказал, и не стал додумывать фразу, за которую кому другому в этой ситуации вырвал бы язык. Он не ожидал, что Верка сдержит обещание, но в начале десятого калитка стукнула, и девочка, мурлыкая «Знаешь ли ты — вдоль ночных дорог…», прошлёпала босиком по тропинке к дому. В одной руке она держала кроссовки, в другой — ивовый прут, которым похлопывала по ноге, как офицерским стеком. Максим как раз в это время закончил сборку бензинового триммера, который разобрал по винтику с профилактическими целями, и устроил ему испытание. Триммер угрожающе выл и сбривал заматеревшую крапиву, что разрослась вдоль забора, как гнилую солому.

— Ну как? — крикнул Максим.

— Отлично! — отозвалась Верка. Она поднялась на крыльцо, ненадолго скрылась в доме, затем снова показалась — с резиновыми розовыми шлёпанцами в руке, и пошла к уличному крану с раковиной мыть ноги. — «А помнишь небо, помнишь сны о про-щань-е, юное те-ело в голубом оде — е-я-ле…» Танька сожгла себе задницу борщевиком, представляешь?

— Да ну?

— Ну такая ду-урища, прикинь!.. — Верка прикусила язык, поняв, что совсем не обязательно рассказывать отцу, как девочки решили покупаться и позагорать голышом, а когда неожиданно появились мальчики, юные нимфы кинулись наутёк, и как пышная белотелая Танька сдуру влетела в заросли борщевика. — На ужин есть чё?

— Приготовь — будет, — ответил Максим. Он закончил косить и хотел поставить триммер в сарай — и внезапно поймал себя на том, что ему не хочется идти туда. Ещё не стемнело, но уже смеркалось, и хорошо знакомые предметы приобрели странный, зловещий вид. «Некоторые вещи — они зловещи», — подумалось Максиму. В другой раз он посмеялся бы над этим экспромтом, но сейчас ему стало жутко. В этой фразе звучал шелест листьев под ногами тех, кто подкрадывается со спины. Максим не выдержал и обернулся. Разумеется, никого не было… но ему показалось, что он уловил краем глаза какое-то движение. Нет, на хрен, ……….! Просто день с утра не задался — то эти грёбаные куклы, то грёбаный звонок этого грёбаного Алишера, нервы на пределе, но нельзя, нельзя позволять себе распускаться!

На ужин была гречка с тушёнкой и реклама пива и прокладок по телевизору. В промежутках между рекламными блоками показывали туземный хоррор «Путевой обходчик». Максим уже видел этот шедевр, снятый наркоманами про наркоманов и для наркоманов, и смотрел его вполглаза. К тому же Верка так хрустела чипсами, что разобрать слова персонажей было невозможно.

— Хочешь, па? — предложила она.

— Нет, порти желудок сама.

— Умм-гумм… Заточи-ка ты чипсы, а не то заточат коты и псы! — протараторила она.

Максим издал короткий смешок. На экране горе-грабители, заныкавшиеся в подземку, затеяли обычные для героев фильма ужасов препирательства. «Мне бы ваши проблемы», подумал Максим.

ДЗЗЗЫЫННЬ!

Он подскочил, как ужаленный. Звук повторился. Он доносился со стороны комода, на котором Максим оставил телефон.

На дисплее высветился номер жены. Он смотрел на телефон и не мог заставить себя принять вызов.

«Максим Николаевич? Я — капитан милиции имярек, сотрудник Отдела по борьбе с экономическими преступлениями. Мы были вынуждены задержать вашу супругу…»

— Па, я телек смотрю вообще-то! — прогундела Верка. — Из-за твоего дзынь-дзынь ничего не слышно, если что!

Максим стряхнул наваждение и нажал кнопку приёма.

— Алё, Макс? Ф-фух, всё в порядке, тьфу, тьфу, тьфу, они там сами себя запутали и запугали, я всё, что нужно, нашла в пять минут, что? долго объяснять, а потом сразу написала заявление, ты же просил, меня Алишер час уговаривал, но я сказала, что так нельзя, если я в отпуске, то значит — в отпуске…

Хвала яйцам, подумал Максим. Страхи всего дня оказались пустышкой. Вот только что же поделать с чувством безотчётной, выматывающей тоски? Он знал, что ни с того ни с сего такое чувство не приходит, что это не чувство, а предчувствие, а поскольку цивилизация подавила у нас интуицию, нужно думать, что бы это значило, о чём предупреждает тревожный зуммер из тонкого мира.

— …завтра приедем на девять сорок, ты нас встретишь? У вас всё в порядке?

— Да, конечно, — ответил Максим. Ну, а что он мог ещё ответить? «Нет, любимая, я за сегодняшний день превратился в истеричку, пугаюсь каждого шороха и могу помереть от резкого телефонного звонка». Кстати, на самом деле, надо поставить на мобилу какую-нибудь приятную мелодию.

На экране маньяк щёлкал глазовыдирательной машинкой перед лицом одного из плохих парней, которого суровый сценарист решил принести в жертву. Верка лениво созерцала эту, как выразилась бы тёща, «живодёровку», и с кем-то усердно эсэмэсилась. Её лицо то и дело озарялось улыбкой, которую, если бы речь шла о более зрелой девице, можно было бы назвать блудливой.

— Па, я всё, спатки, — она немного фальшиво зевнула, правда, под конец фальшивый зевок перешёл в самый натуральный. — Спокойной ночи. — Благонравная дочка поцеловала папеньку в щёку и поплелась наверх, напевая под нос: — И мне не стрёмно закричать про то, что это лю-убовь, в моём саду цветут ромашки, конопля и ма-арковь, я продолжаю повторять себе, что всё за… ши-ибись… — окончания Максим не услышал, потому что Верка зашла в комнату и закрыла дверь.

Максим без интереса смотрел, как храбренькая банковская операционистка поливает маньяка из огнемёта, и в самый пронзительный момент выключил телевизор.

— Мне бы ваши проблемы, — вслух сказал он. Затем сходил проверить, заперта ли дверь, и вернулся в гостиную.

По пути он забрал из кармана куртки «Осу», удостоверился, что она заряжена, и, не раздеваясь, завалился спать. «Хоть бы постыдились спать одетым, нечто вы скотина!» — вспомнил он бессмертное изречение бабки Пейзлерки, эпизодически мелькнувшей в «Похождениях Швейка», и впервые за весь грёбаный день усмехнулся.

* * *

Кажется, он проснулся на доли секунды раньше, чем услышал заполошный визг сверху. Он обнаружил, что стоит на ногах, полностью одетый (а, ну да, он же так и лёг не раздеваясь), с резинострелом в руке.

Он в считанные секунды взлетел по лестнице и ворвался в комнату Верки.

И от того, что он там увидел, с ним приключился кратковременный столбняк.

На тумбочке возле кровати горели три свечи. И не простые, а декоративные, отлитые в форме экзотических цветов, ароматизированные. Они плавали в стеклянной тарелке с водой. Кроме свечей, горел ночник — было похоже на то, что его включили недавно. В смешанном свете Максим увидел Петьку Кравчука. Почти голый (из одежды на нём были только красные плавки) он катался по полу, пытаясь отодрать от своего горла что-то похожее на карликовую обезьянку. Маленькое чудовище целеустремлённо душило его.

Верка забилась в угол кровати, закрывалась руками и визжала, как резаная.

К ней, запинаясь о скомканное одеяло, подбирался второй уродец.

Максим издал горлом непередаваемый звук, и уродец обернулся.

Это была Барби.

Из-под серо-бурых лохмотьев сквозило тело мумии. Выцветшие космы обрамляли череп, обтянутый кожей. А из впадин глазниц таращились жёлто-бурые гляделки.

Таращились вполне осмысленно — со смесью злобы, предвкушения расправы, и чего-то ещё, недоступного разумению живых. Никогда прежде Максим не видел такого взгляда ни у людей, ни у зверей.

Так могут смотреть только немёртвые.

Барби издала скрежещущее хихиканье и прыгнула на Максима, целясь в горло. Она на мгновение опередила выстрел — резиновая болванка ударила в то место, где она стояла только что. Максим выронил пистолет и отбил пакость рукой. Отбить не удалось — чудовищная дрянь вцепилась в запястье сухонькими лапками и принялась грызть.

— Сука! — взревел Максим и попытался второй рукой свернуть башку этой твари. В этот момент что-то сильно рвануло его за лодыжку. Он не удержался и упал.

Падая, он задел затылком об стену, отчего слегка «поплыл». Сквозь туман и яркие весёленькие звёздочки он видел, как гулко ухающий, разбухший в могиле Кен и его подхихикивающая спутница ковыляют по его груди. Он пошевельнулся, чтобы сбросить уродцев — но в этот момент Петька Кравчук, чьё единоборство с Кеном закончилось технической ничьей, упал на него сверху с распахнутой рубашкой, которой накрыл обеих милых куколок, как сетью, и, не обращая внимания на злобное верещание, замотал тугим узлом.

— Верка! Спрэй от комаров, бляха-муха! С подоконника возьми! Зажигалкой! Резко, на хер!

Нет, щенок не только внешне был похож на Дольфа Лундгрена!

Рубашка трещала под напором уродцев. Из складок показалась распухшая лапа бывшего Кена, из другой дырки Барби выпятилась почти по пояс.

В следующую секунду тряпичный узел накрыла струя лёгкого пламени. Вопли зазвучали громче. Верка снова нажала на кнопку выброса спрея и поднесла зажигалку. На этот раз она не отпускала кнопку и не убирала зажигалку, пока не обожгла пальцы.

Тряпичный комок занялся тёмным, обильно коптящим пламенем. В комнате стало жарко. Истошно вопящий комок подкатился к стене, остановился и разделился на два бесформенных клубка, которые с воплями покатились в разные стороны. Далеко укатиться им не удалось. Сперва один, а потом и второй остановился и растёкся по полу лужицей шкворчащего пластика.

Через минуту всё было кончено. Обрывки Петькиной рубашки дотлевали у стены, обильно дымя — Максим затоптал их, но они продолжали куриться. Барби и Кен сгорели без остатка. Только тёмные пятна на полу, хлопья гари в воздухе да невыносимая вонь, как будто здесь спалили тонну полимеров, напоминала о случившемся.

Нет слов, чтобы описать чувства людей, столкнувшихся со сверхъестественным. Это можно пережить, если повезёт — или представить, если хватит силы воображения. Так вот, представьте, что вы забрались в постель к симпатичной соседке, а вместо её скорого на расправу отца в ваши невинные игры вмешалась пара кровожадных кукол-мертвяков. Можете, если хотите, поставить себя на место указанной соседки или же — на место её отца. Тогда вы, возможно, поймёте, что чувствовали все трое.

Верка опомнилась первой. Она сообразила, что стоять перед отцом и… как бы сказать… знакомым мальчиком… будучи при этом в одних трусах — это слишком смело, и обдрапировалась покрывалом.

— Так, — сказал Максим, потирая затылок, — если ты, парень, исчезнешь через минуту, я сделаю вид, что я тебя не заметил. И ничего не скажу твоему отцу.

Это было справедливо. Петька сгрёб джинсы и кроссовки и шмыгнул на балкон — Максим только что заметил, что балконная дверь открыта, не хватает лишь занавески, колышущейся в лучших традициях фильмов ужасов категории B. Он подумал, что парень рехнулся со страху и собрался прыгать со второго этажа — но, выйдя на балкон, увидел верёвку, сноровисто привязанную к перилам. Верёвка слегка подрагивала, но Петьки уже нигде не было.

Максим не без труда расслабил узел, смотал канатик и спрятал в карман. («Вот этим бы да вам обоим по жопам, Ромео и Джульетта, мать вашу через тын!»)

Верка топталась посреди комнаты в своём покрывале — сесть на кровать она почему-то не решалась.

— Всё хорошо, цыплёнок, — проговорил Максим, привлекая её к себе и усаживаясь с ней на кровать. — Всё кончилось.

А ведь и вправду — кончилось, подумал он. Та безотчётная тоска, доводившая его весь день до тихого помешательства, исчезла, как исчезает невесть откуда взявшаяся боль, оставляя чувство невероятной лёгкости и свободы.

Верка прильнула к нему, потёрлась носом, как котёнок, и неожиданно разревелась. Максим гладил её по голове, чувствуя, как успокаивается дрожь внутри.

— Папа… — выдавила она, — это не Петя… Он не при чём… Я не знаю… Он просто…

— Проходил мимо, увидел верёвку, случайно оказавшуюся привязанной к балкону, и решил зайти к тебе: пожелать спокойной ночи да рассказать сказочку. Про чёрную руку и костяную ногу. А тут и они пожаловали, совершенно некстати.

Верка перестала плакать и вытаращилась на него.

— Если бы не Петя, они бы… они бы меня… задушили, наверное, — сказала она. Она передёрнулась, вспоминая пережитое. — Папочка, он меня спас, на самом деле. И ничего мне не сделал, не думай. («Ага, не успел», — подумал Максим) И если ты ему что-то сделаешь, я… — Верку здорово метало — она то принималась точить слёзы, то вдруг дерзила.

— Верунчик, если я ещё раз застану твоего Ромео в твоей постели — выдеру обоих, — ласково сказал Максим.

— Папа!..

— Я же сказал: если, ещё, раз, — повторил Максим. В этот момент ему впервые пришла мысль, что, пожалуй, этому парню он мог бы доверить дочь, как себе. Да, конечно, щенок изрядно дерзок — зато не размазня, не трус и не дурак. Пока что рано об этом думать, вот лет через пять-десять — другое бы дело… но, с другой стороны — виден сокол по полёту.

Он привстал, чтобы поправить сбившуюся простыню.

— Папочка, не уходи! — Верка вцепилась ему в руку.

— Я и не собираюсь. — Ни за какие сокровища мира он бы не оставил её сейчас. — Боишься?

— Нет, — она энергично замотала головой. — Нет, уже нет, — прижалась к нему, прерывисто вздыхая, и вдруг нервно хихикнула. — Ага, я боялась, что описаюсь!

— Ну и?

— Да вроде нет…

Максим улыбнулся и тут же помрачнел. Он понял, что реальный фильм ужасов начнётся, когда жена и тёща обнаружат горелые пятна на полу и синяки у него на запястье. Объяснить их происхождение будет трудновато.

Верка свернулась у него под боком, как котёнок, и по-котячьи мурлыкала песенку. Через пару куплетов он разобрал Barbie Girl. М-да… совсем некстати!

— Ты можешь петь что-нибудь другое? — прикрикнул он.

Верка уставилась на него. В глазах у неё недоумение сменялось страхом.

— Папа… я ничего не пою! Что это?

— Что за херня… — проговорил он.

Нет, ему не показалось. Паскудный голосок, какой бывает, если запустить нормальную запись с ускорением, распевал дурацкую песенку про дурацкую куклу. И с каждой секундой он звучал всё чётче и громче. Он доносился со стороны балкона. С крыши. С лестницы. Из шкафа. Из-под кровати. В нём звучала злоба, предвкушение расправы и что-то ещё, недоступное разумению живых.

Так поют только немёртвые.

— Нет, не хочу! — завизжала Верка.

* * *

От автора : В рассказе использованы тексты датско-норвежской группы «Aqua» и российского проекта «Мак$им».