«Вступление в движение Сопротивления означало конец личной жизни. Этот процесс уже начался, хотя и не без трудностей, на оккупированных Германией территориях. Полагаю, то же самое происходило и у немцев. Я стал офицером вовсе не для того, чтобы убить как собаку главу государства. Желать конца режиму и смерти его главе было в глазах наших соотечественников не просто преступлением, а ударом кинжалом в спину всего народа, сплотившегося в беспощадной войне. Решение присоединиться к Сопротивлению могло стать лишь результатом медленного возмужания и созревания, ускоренного, естественно, событиями, обстоятельствами, увиденными или пережитыми сценами из жизни. Не обобщая мой случай, могу сказать, что в Германии было мало примеров, по крайней мере среди ее военных, импульсивного и спонтанного вступления в борьбу против режима. Меня на это подвигло стечение различных обстоятельств, они определили мое решение. И это решение было таким твердым, хотя вначале это трудно было и предположить, что в 1942 году я уже воспринимал это как очевидное и даже как свой долг».

Так выразился Филипп фон Бозелагер, один из тех немногих офицеров, которые, как и Фабиан фон Шлабрендорф, уцелели после попытки государственного переворота и даже оставили свои мемуары. Путь Штауффенберга к этому решению должен был быть примерно таким же. Но восстановить его в хронологическом порядке невозможно. Требования скрытности не позволили ему оставить никаких письменных следов. Его расстрел вечером 20 июля также не оставил ему времени на то, что бы сообщить родным причины своего поступка. Посему мы можем делать это лишь с помощью дедукции, по высказываниям его окружения или по его письмам, пытаясь найти нить Ариадны, которая меж строк и слов соединяет эмоции, раздумья и решение, подобно маякам на пути, который привел его к попытке убить тирана.

 

В штабе Верховного командования Сухопутными силами, когда проявилось настоящее лицо Гитлера-стратега

Когда Клаус прибыл в организационный отдел ОКХ, он все еще находился под впечатлением победной кампании во Франции. Это был невероятный успех, эйфория победы была равна чувству удовлетворения от немногочисленных жертв. 6-я танковая дивизия потеряла менее 500 человек! Он сказ ал жене, что нет на свете ничего лучше кампании, проведенной под барабанный бой с товарищами по оружию в ходе «самой красивой и самой стремительной операции, какую себе можно только представить». Однако его оптимизм стал более умеренным, начиная с приема дел по резервам от майора фон Петцольда, его предшественника на этой должности, бывшего сослуживца по 17-му Бамбергскому полку. Тот не считал, что Германия победила, потому что Англия не была выведена из войны. Штауффенберг не был слеп. Требования материально-технического обеспечения войск предрасполагали к большему реализму, нежели блестящие танковые удары. В одном из писем от 19 июня 1940 года он написал Нине: «Это стало тотальным разгромом […], сражением, от которого этот народ — французы — не сможет скоро оправиться […]. Но мы должны понимать, что это резкое изменение соотношения сил дается нам всего на несколько лет. Только упорством можно достичь желаемого. Если бы мы только смогли внушить нашим детям, что только борьба и напряженные усилия могут спасти нас от упадка […], что твердость, бережливость и смерть имеют одну цену, тогда мы смогли бы выполнить большую часть нашего долга по их патриотическому воспитанию». Как и все настоящие солдаты, он не идеализировал войну, пусть даже он был счастлив оттого, что принимал в ней участие. Он закончил письмо несколькими строками стихов Штефана Георге: воины должны будут «стоять в грязи по щиколотку, по колено/и сдерживать давление врага/[…] Им праздновать победы не годится,/Триумфа никогда нельзя добиться,/Наградой будут им бесславные руины».

Шло время, в душе его росли сомнения. В частности, относительно способностей фюрера как военачальника. Он с горечью говорил о его решении остановить продвижение войск к морю. «Вклад Гитлера в победу, — сказал он барону фон Лершенфельду, — велик, но смазан крупной ошибкой в дюнах». Отныне победа Германии над Англией стала невозможной. «Когда-то придется сесть за стол переговоров». По мнению Штауффенберга, настоящим победителем был генерал-фельдмаршал фон Манштейн, этот гениальный стратег, придумавший прорыв через Арденны. А маленький капрал из Браунау являлся лишь дилетантом, имеющим «военную сметку».

Кроме того, он сокрушался при виде отношения к захваченным странам, Польше и Франции. Назначенный руководителем тяжелой промышленности в оккупированной Франции, его кузен Цезарь фон Хофакер указал ему на несуразность и глупость поведения немецкой администрации. Поскольку французы были обижены на отказ Англии задействовать против немцев всю авиацию в ходе французской кампании, особенно под Мерс-эль-Кебиром, было возможно сделать их союзниками Германии. Но рейх предпочел относиться к французам как к заложникам и разорять их непомерными экономическими требованиями: налоги за оккупацию, демонтаж заводов, обязательные поставки, удержание военнопленных в Германии. Чем дольше, тем более ожесточенными врагами они могли стать.

Несмотря на все, в штабе ОКХ, работая под непосредственным руководством генерала Ольбрихта в организационном отделе, Штауффенберг смог проявить все свои способности, как он это делал на всех должностях, которые занимал до этого. Майор фон Петцольд вспоминал, что Клаус проявлял повышенную активность. Большинство офицеров наслаждались в Берлине отдыхом воителей: днем — в барах отеля «Кемпински» или «Адлон» у фонтана со слонами, вечерами — на вечеринках коричневой элиты, где каждый старался напиться больше другого. На виллах семейств Геринга или Риббентропа шампанское текло рекой. Представления в кабаре «Фраскита» привлекали разношерстную толпу, в которой зеленовато-серые, коричневые или черные мундиры смешивались в сладкой вакханалии под звуки зажигательной музыки и звон бокалов с крепкими напитками. Клаус в этих развлечениях не участвовал. Он по двенадцать — четырнадцать часов в день работал в своем кабинете. Перед ним стояла сложнейшая задача. 28 октября 1940 года в Зоссене, что неподалеку от Берлина, Гитлер сообщил Генеральному штабу о своем намерении напасть на Советский Союз в первой половине 1941 года. Надо было подготовить новую армию вторжения, довести ее с 60 до 180 дивизий, удерживать в руках уже захваченные страны Европы, предусмотреть захват южной зоны на случай высадки англичан в Северной Африке. Специалист по тыловому обеспечению, Штауффенберг должен был решить, как преодолеть трудности снабжения на бескрайних русских просторах. Он одним из первых прибывал на службу, одним из последних уходил домой. Он ходил из одного отдела в другой, собирая нужную информацию, выбивая необходимую технику. Он научился, как написал Нине, «политической и тактической стратегии, которые были крайне утомительными». Кабинетные интриги его утомляли. Разговоры о войне казались расплывчатыми. Но его личная аура, его умение руководить, его колючий юмор обеспечили ему уважение в высших кругах. Всего лишь капитан, ставший майором 1 января 1941 года, он часто бывал по вызову в кабинете генерала Гальдера, начальника штаба генерала фон Браухича, где высказывал свою точку зрения вплоть до ссор. Это было невиданно, если верить одному из его коллег, капитану Ульриху де Мезьеру.

В частности, в ходе спора с капитаном фон Эцдорфом, офицером связи Министерства иностранных дел при ОКХ, он сказал, что ориентация режима ему все больше и больше не нравится. Гитлер изменил лицо войны. В ходе своего выступления в рейхсканцелярии 30 марта 1941 года перед 200 офицерами трех видов вооруженных сил, среди которых был и Штауффенберг, фюрер провозгласил: «Наши задачи в России: разгром армии, уничтожение государства. Полное искоренение большевизма, как социального зла, представляющего опасность для будущего». До этого все было нормально. Но последующие слова были ужасными: «Забыть всякое солдатское братство. Перед боем коммунист не является товарищем, не станет он им и после боя. Это — война на истребление». Другими словами, это означало конец чести оружия. Несмотря на эти соображения, Клаус отказался разделить с Эцдорфом идею заговора с целью свержения Гитлера. Он посчитал эту идею слишком опасной, чреватой провокацией. А главное, он посчитал эту идею тем более гиблой, что не было никакого способа привести ее в действие. Хотя он и был поэтом, но отнюдь не мечтателем. И не желал тешить себя иллюзиями. Однако из Ставки фюрера начали дуть нехорошие ветры. Все шло к тому, что управление оккупированными странами у вермахта собирались забрать и передать в руки чрезвычайных комиссаров, которые должны были получать указания непосредственно из рейхсканцелярии. Рейхсфюрер Гиммлер намеревался создать зондеркоманды СС и СД для выполнения особых задач. Штауффенберг не совсем понимал, к чему все шло. Он точно не знал о приказе Гейдриха от мая 1941 года об уничтожении евреев, «азиатов низшей расы» и цыган. Но, учитывая польский опыт, полагал, что времена «честной» войны прошли. Вермахт должен был рисковать шкурой впереди, а СС собиралась марать репутацию немцев в тылу армии. 6 июня 1941 года генерал фон Браухич, сгорая от стыда, был вынужден подписать «приказ о комиссарах», что многое проясняло. В нем указывалось, что «подстрекатели к азиатским и варварским методам борьбы […], плененные в бою или застигнутые при оказании сопротивления, подлежат расстрелу». Офицерам, которые спрашивали, как можно было распознать политкомиссаров, говорили, что они должны обязательно носить очки и длинные волосы. Было ясно, что, помимо задачи победы в войне, вермахт должен был превратиться в огромную расстрельную команду.

Но у Штауффенберга не было времени, чтобы на этом зацикливаться. Армия нужна была повсюду. В феврале 1941 года Экспедиционный корпус Роммеля был отправлен в Северную Африку. В апреле надо было прийти на помощь итальянскому союзнику, испытывавшему большие трудности в неосторожно развязанной войне против Греции и Югославии. Сколько сил было раздроблено, сколько времени потеря но для подготовки войны на востоке. Но что было делать, так решил Гитлер. 22 июня 1941 года без объявления войны он начал операцию «Барбаросса». Сто пятьдесят немецких дивизий, включая семнадцать танковых, сорок дивизий союзников — венгерских, финских и румынских — вторглись в русские просторы.

Поначалу казалось, что немецкие войска смогут повторить свой подвиг, как на французском фронте. Целью операции были: на севере — захват Ленинграда, в центре — взятие Москвы, на юге — овладение Украиной. В течение нескольких недель Ленинград был окружен, Минск и Смоленск захвачены, войска приблизились вплотную к Москве, Киев и Харьков пали. Немецкие дивизии захватили Донецкий бассейн и вышли к Азовскому морю, совершив прорыв более чем на 1000 километров от границы. 800 000 русских солдат попали в плен. Успехи были огромными, но не решающими. При более тщательном анализе обстановки можно было увидеть, что ситуация немцев была даже опасной. Гитлер не желал принимать во внимание ни оправдания задержки выполнения плана операции, ни опасности распыления сил по разным направлениям. Когда в июле генерал фон Паулюс поднял вопрос о трудностях с тыловым обеспечением войск, особенно при условии продолжения боевых действий, фюрер запретил говорить ему о «зимней кампании» и даже запретил к ней готовиться. Война должна была закончиться осенью. Это должно было произойти только потому, что такова была его воля. Все, кто ему возражал, были трусами. Так начался медленный процесс потери им связи с реальностью, который постепенно лишал его возможности проводить мало-мальски объективный анализ обстановки и заставлял с презрением относиться к очевидным фактам.

Служивший в организационном управлении Штауффенберг был одним из первых, кто смог оценить ухудшение общей обстановки, несмотря на поразительные тактические успехи. В середине июля он побывал на Восточном фронте. Генерал Гудериан, командовавший 2-й танковой группой в составе группы армий «Центр», рассказал ему о негативных последствиях форсированного марша для людей и техники, что привело к тому, что его группа сохранила боевую мощь лишь на 70 %. Его бывший командир дивизии генерал фон Лепер написал ему 25 июля отчаянное письмо: «Дорогой мой Штауффенберг, войска совершенно измотаны». В войсках ощущалась нехватка продовольствия, боеприпасов, людей, танков. Пехотные дивизии по численности могли быть приравнены к полку, а некоторые и к батальону. Он умолял его: «Помогите нам в Генеральном штабе, пока не поздно». И патетически закончил письмо такой фразой: «Мы вынуждены послать на смерть наш танковый корпус, как в 1812 году это сделал Мюрат со своей блестящей кавалерией, а тем временем русские, имея под рукой базы снабжения, готовятся к бою» 11 августа Гальдер сказал Клаусу: «То, что мы сегодня предпринимаем, является последними попытками избежать перехода к позиционной войне, как это было в 1914 году».

Штауффенберг был охвачен тревогой. Трудности продолжали нарастать. В своей служебной записке руководству осенью 1941 года он констатировал: «цифры показывают, что производства 1942 года будет недостаточно для армии». Оно должно было позволить восполнить лишь 60 % потерь. Он был вынужден провести реорганизацию танковых полков. Обычно они состояли из двух боевых групп тяжелых танков и одной боевой группы легких танков. Но затем все стало наоборот. На бумаге количество полков не уменьшилось, но их огневая мощь и боеспособность сильно уменьшились. Ситуацию осложняли и климатические условия. Жаркое лето русских равнин изматывало людей и негативно влияло на боевую технику. Дышать было трудно. Пыль проникала повсюду. Механизмы, оружие и технику надо было постоянно разбирать, прочищать, смазывать и собирать. Но они быстро снова отказывали. Земля и смазка образовывали плотную смесь, блокировавшую сцепление и останавливавшую шестерни. По крайней мере, по земле можно было продвигаться вперед. Под ногами пехоты была утоптанная земля. Но осенние дожди перечеркнули эту относительную выгоду. Распутица, ужасная грязь все остановили. Машины буксовали, оси ломались, упряжные лошади утопали по брюхо на дорогах, превратившихся в болота, люди целыми днями месили грязь. Двигаться вперед была в состоянии только техника на гусеничном ходу. Но часто их продвижение задерживали застрявшие в грязи колонны. Технику постоянно привлекали для того, чтобы вытянуть из грязи несчастных, попавших в плен болот.

«Генерал Мороз», погубивший французов в Москве, ужасная русская зима тоже не принесла облегчения. Конечно, земля замерзла, войска снова стали мобильными. Но обмундирование солдат не было рассчитано на холода, когда температура опускалась до 30–40 °C. На них было летнее обмундирование, предусмотренное для солнечных дней «блицкрига». Армия изменилась. Люди перестали бриться, мыться, раздеваться. Они обматывали руки и ноги тряпками, закрывали лица шарфами из подручных материалов, на плечи накидывали все, что было можно, и тем самым представляли собой длинные когорты оборванцев. Смазка пулеметов застывала. Моторы в технике заморозились. Радиаторы полопались. Обморожения конечностей, истощение наносили войскам больший урон, чем огонь противника. Красная армия активизировалась и стала показывать зубы. В маскхалатах и теплом обмундировании русские солдаты беззвучно на лыжах просачивались в расположение немецких войск. Участились засады, внезапные нападения из березовых рощ, молниеносные атаки групп танков при поддержке все более осмелевших партизан. Немецкая боевая техника перестала быть самой лучшей. Новые русские танки Т-34 наносили противнику огромные потери.

Штауффенбергу эта драматическая ситуация была прекрасно известна. Это его тем более злило, что ее можно было легко избежать. Гитлер был уверен в том, что война продлится всего лишь не сколько недель, и воспротивился заказу зимнего обмундирования и смазки для боевых частей. Теплое обмундирование и приспособленное к холодам вооружение было предусмотрено лишь для 58 дивизий вторжения, а их насчитывалось 150. Первые дополнительные заявки были сделаны только в ноябре. И пришлось ждать до 21 декабря, когда официальный печатный орган партии газета «Фолькишер беобахтер» призвала начать среди населения кампанию по сбору зимних вещей под девизом «Родина делает подарок фронту». Первые посылки пришли на фронт лишь в марте. Слишком поздно и зачастую бесполезно. Солдаты находили в посылках наряду с полезными предметами множество ненужных, как вечер нее боа или элегантные меховые шубки.

Клаус ничего не мог поделать. Ему было тем более горько, что приходилось постоянно выбивать предметы первой необходимости в организации «Тодт», названной по имени министра вооружений. Любимые войска Гитлера, СС и Люфтваффе, всегда были первыми и забирали себе самую лучшую технику. А вермахту оставалось что похуже. У Штауффенберга сжимались кулаки, когда он получал с фронта отчаянные письма своих товарищей, как то, что написал ему в феврале 1942 года майор Штадтке, бывший начальник оперативного отдела 6-й танковой дивизии, вошедшей в состав 10-й армии Восточного фронта: «Впервые в моей военной жизни мне довелось видеть дрожащие от холода войска, солдат, которые, как мне показалось, стали полностью апатичными и застывшими […]. Проходят дни, и у меня возникают очень серьезные сомнения в работе Генерального штаба. Все наши доклады остаются без ответа.»

Более того, придя в бешенство от провала летней кампании, Гитлер обезглавил Главный штаб. После легкого сердечного недомогания генерала фон Браухича, случившегося 9 ноября 1941 года, 19 декабря Гитлер лично возглавил ОКХ ради «окончательного спасения рейха». Требуя, чтобы в любой обстановке войска стояли насмерть и не отступали, он стал снимать командиров, которые пошли на выравнивание фронта из тактических соображений. Полетели многие головы. Командующий группой армий «Юг» генерал фон Рунштедт был смещен с должности. Спустя несколько дней та же участь постигла генерала фон Рейхенау. В январе генерал Хопнер был разжалован «со всеми вытекающими из этого юридическими последствиями», что означало лишение права на отставку. «В штабе царит хаос», — отметил после этого Гальдер.

Вначале Клаус приветствовал то, что Гитлер возглавил Сухопутные силы. «В час решающей битвы необходимо отдать в одни руки все силы нации». Но очень скоро наступило разочарование. Карусель придворных в лампасах продолжилась. В этой игре авиация и СС заранее были победителями. ОКХ превратился в пасынка. В своем выступлении в Военной академии в марте 1942 года на тему организации управления он дал выход своему настроению. Нарисовал в общих чертах организацию Верховного командования. Назвал только основные инстанции: ОКВ, ОКХ, ОКК, ОКЛ, ГСФ, СД, войска СС, абвер, Министерство вооружений, Министерство иностранных дел были втянуты в многоцветную паутину, становившуюся все более запутанной. Выступление свое он закончил вопросом: «Считаете ли вы, что с подобной организацией управления можно выиграть войну?» В данных обстоятельствах он сам признался, что «уже и не знал, как из этого можно было выпутаться». Из 162 пехотных дивизий лишь 8 были полностью оснащены. Из 16 танковых дивизий таковых было лишь 3, а 1,1 миллиона немцев уже были выведены из строя. Перл-Харбор ничем не смог помочь. В марте он написал жене: «Соединенные Штаты продолжают оставаться самыми сильными в войне на море. Они постоянно уменьшают наши шансы на разгром Англии».

Был ли он уже готов к оппозиции режиму? Пока еще нет. В кружке «Крейзау» обдумывали восстановление Германии после гитлеровского недоразумения. Джеймс фон Мольтке спросил у своих единомышленников Ганса Кристофа фон Штауффенберга и Карла Людвига фон унд цу Гюттенберга: «У вас есть кузен в штабе фюрера. Он ничего не намерен предпринять?» Спустя несколько дней Гюттенберг рассказал о результатах своих переговоров: «Я поговорил с Клаусом. Он сказал, что сначала мы должны выиграть войну […]. Потом, когда вернемся домой, мы займемся коричневой чумой, а сегодня главное — война против большевиков». В марте 1942 года Штауффенберг сказал примерно то же самое своему другу лейтенанту Юлиусу Шпееру, который удивился, увидев над его столом портрет фюрера: «Так всем лучше видно лицо безумия […]. Есть лишь одно решение: его нужно убить, но такое деяние может осуществить лишь человек, который после уничтожения Гитлера мог бы взять власть в свои руки, руководить государством и армией и покончить со всеми институтами партии». В отсутствие человека, который мог бы быть на высоте этой задачи, он не видел другого решения, кроме как продолжение борьбы с большевиками. Ему пришлось познать весь невообразимый размах нацистской жестокости, чтобы подумать о том, что пора было действовать ему самому.

 

Нацизм проявляет свою суть

Тогда Штауффенберг был уже, несомненно, уверен в том, что нацизм — это что-то отвратительное. Но он был еще далек от понимания его неслыханной природы, не представлял геноцида, который еще назывался «шоа» (или «холокост»). В «Майн Кампф» ни слова не было сказано о физическом уничтожении евреев. Нюрнбергские законы «ограничились» тем, что ввели суровую политику сегрегации. Как четко определил Филипп Бюррен в своей работе «Гитлер и евреи, генезис одного геноцида», идея физического уничтожения, вероятно, появилась еще в самом зарождении движения. Но пришлось ждать до 31 июля года, чтобы Геринг отдал Гейдриху распоряжение разработать план «окончательного решения еврейского вопроса» и чтобы на конференции в Ванзее 20 января года был составлен протокол «окончательного урегулирования еврейского вопроса во всей Европе». Протокол держался в строжайшей тайне, в штаб вермахта он не поступал. Вначале Гитлер рассматривал другие решения, как, например, создание еврейского государства на Мадагаскаре или организацию «резервации» евреев близ польского города Люблин. И только весной 1942 года концентрационные лагеря начали постепенно превращаться в лагеря смерти. Смертоносный газ «Циклон Б» начал появляться в Белжеце, Треблинке, Майданеке, Собиборе и, конечно, в Аушвице.

О размахе этой операции Клаус узнал весной 1942 года. В ходе разговора с майором фон Пецольдом, кабинет которого находился рядом со штабом армии в Виннице на Украине, он говорил с яростью в голосе о бесчеловечном обращении с гражданским населением, о планомерном уничтожении советских военнопленных — из 5,7 миллиона человек более 2 миллионов уже были убиты, — а главное, об «ужасах массовых убийств по расовому признаку». Слухи о преступной деятельности зондеркоманд в тылу сражавшихся войск дошли и до него. В мае капитан фон Герварт поведал ему об ужасающей сцене, свидетелем которой он стал на Украине: еврейское население выстраивали у стен и расстреливали, уничтожались целые деревни «восточных евреев», женщин и детей заставляли рыть ямы, куда затем их, убитых, сбрасывали. О фургонах, переоборудованных в подвижные газовые камеры. Фридрих Дитлоф фон Шуленбург рассказал ему о печах, где сжигались сотни людей. Один из руководителей «ИГ Фарбен» Джеймс фон Мольтке открыл ему глаза на то, что происходило в Аушвице. Из отчетов о промышленном производстве он знал, что фирма использует на производстве труд заключенных. Главное, он знал об ужасном отборе заключенных, осуществлявшемся частями СС «Мертвая голова» за воротами, на которых была жестокая надпись «Труд делает свободным».

Штауффенберга это потрясло. Все лето 1942 года он был в отчаянии. И открыл причину своего состояния начальнику организационного управления полковнику Штиффу. Тот намеками поддержал его. Он сказал одному из своих бывших сослуживцев по 17-му Бамбергскому полку майору фон Тюнгену: «Гитлер безумец и преступник. Но что поделать […], прошлого не воротишь», колесо истории продолжает крутиться, «надо будет придумать что-то новое». В то же самое время в ходе продолжительных конных прогулок бок о бок с майором Бергером, сменившим в организационном управлении Мерца фон Квирнхайма, он открыл душу: «Массовое уничтожение евреев ужасно. С этим надо кончать». Несколько слов, которыми он перекинулся со своим заместителем, капитаном Кюхном, подводят итог всему этому: «Ежедневные доклады штаба об отношении немецкой администрации к местному населению, отсутствие политических планов относительно захваченных стран, судьба евреев показывают, что заверения Гитлера о том, что война будет вестись для переустройства Европы, оказались лживыми. При таких обстоятельствах эта война абсолютно бесчеловечна». Это были самые главные мысли. Они доказывают, что ухудшение обстановки на фронте было далеко не единственным, что волновало Клауса. Его решение начать борьбу против фюрера основывалось не просто на военных соображениях, решающую роль тут сыграла и преступная политика Третьего рейха.

Это понимание пришло к нему довольно поздно. Однако знание реальных жестокостей режима, предпринятых узким кругом руководителей партии и СС, пришло к нему лишь весной 1942 года. Некоторые фронтовые офицеры слышали разговоры о зверствах СС уже с лета 1941 года. Август фон Кагенек в своей работе «Экзамен совести» сообщил о массовом убийстве 20 000 евреев в Тарнополе. Но это были только слухи, их на фронте ходило бесчисленное множество. В случае Каганека эту немыслимую картину увидел какой-то капрал. Служивший в штабе группы армий «Центр» Хеннинг фон Тресков знал об этих зверствах уже с ноября 1941 года. Двое его начальников, Карл Ганс фон Гарденберг и Хайнрих фон Леендорф, случайно пролетели на малой высоте над лагерем смерти литовских евреев под Борисовым. Но все это были лишь отрывочные сведения, их можно было отнести на счет неконтролируемых подразделений СС. «Дневник войны» Эрнста Юнгера явился одним из самых красноречивых свидетельств по этому спорному вопросу. Он был написан в огне боев, и автора никак нельзя заподозрить в заказной писанине. Служивший в штабе в Париже, известный писатель Эрнст Юнгер всегда был хорошо обо всем осведомлен. Однако лишь 21 апреля 1943 года он написал: «В полдень зашел полковник Шаер. Мы обсудили обстановку […]. Из всего им рассказанного самым страшным было описание расстрела евреев. Подробности он узнал от полковника Типпельскирха, полагаю, что армия послала того туда, чтобы посмотреть, что там делалось […]. Впрочем, кажется, что расстрелов больше не будет, потому что теперь перешли на убийства с помощью газа». Юнгер не поверил в это. 24 апреля он вновь вернулся к этому вопросу: «Утром состоялся разговор с полковником Шаером. Я переспросил у него, правильно ли я все понял и видел ли Типпельскирх лично ту ужасную бойню, о которой он мне так подробно рассказал. Он все это подтвердил. Бывают моменты, когда эти истории кажутся мне кошмаром, каким-то дьявольским сном. Однако полезно взглянуть на симптомы патологии глазами медика, отводить глаза не стоит. Обыватель прячется в свою раковину, чтобы не видеть этого».

Штауффенберг не был простым обывателем. Он увидел, как другие, узнал одновременно с другими, но, в отличие от них, он решил действовать.

 

На пути к военной катастрофе

Будучи преступен по своей природе, режим был преступен и по манере ведения войны. 2 июня 1942 года на совещании узкого круга из руководства ОКХ генерал Гальдер представил очень пессимистичный доклад. Еще можно было надеяться на некоторые тактические успехи, но решающая победа представлялась невозможной. Американская помощь СССР, протяженность фронта, растянутость коммуникаций не позволяли тешить себя иллюзиями. С войной придется кончать путем переговоров. Естественно, этого Гитлер и слушать не хотел, он говорил лишь о «тотальной войне». Очень скоро Гальдер за свою откровенность поплатился должностью. Все разработки по улучшению руководства операциями были отброшены прочь. Когда генерал-квартирмейстер предложил расформировать обескровленные дивизии и вместо них сформировать новые, более компактные и боеспособные, фюрер отказался пойти на это «по политическим и пропагандистским причинам». Начались времена фантомных дивизий, флажков, выстроившихся, словно на парад, на карте штаба ради участия в демонической Игре в войну диктатора, уходившего от реальности все дальше и дальше.

Кроме того, Штауффенберг располагал информацией, присланной с фронтов. В августе 1942 года Мерц фон Квирнхейм, занимавший такую же должность, что и он, в штабе 6-й армии, сообщил, что боевая мощь частей армии едва доходила до 50 % от положенной. Могло показаться, что в связи с этим они всерьез рассматривали попытку низложения Гитлера. Расширение районов боевых действий делало более реальной опасность поражения.

В Северной Африке надо было поддерживать Африканский корпус после поражения Роммеля от Монтгомери под Эль-Аламейном. В России, когда линия фронта немного стабилизировалась от Ленинграда до Харькова и можно было немного перевести дух, Ставка фюрера требовала продолжать наступление на Кавказ, чтобы перерезать путь в Индию и лишить Британскую империю одного из ее главных источников снабжения. Попутно предусматривался захват нефтяных месторождений в Азербайджане. Это было иллюзией кабинетного стратега. Немецкие войска несли огромные потери под Сталинградом, а изношенные танки пришли в плачевное состояние, находясь в 2000 километров от баз снабжения в узких долинах Кубани или Черкесии. Не хватало всего: боеприпасов, горючего, запчастей. С Восточного фронта Франц Мехнерт написал Штауффенбергу, что немцы забыли великие уроки кампании Гнейзенау во Франции: вынуждать противника действовать вдали от его баз снабжения, изматывать его непрекращающимися нападениями, взять его голыми руками, когда он наконец совсем обессилит. Все предложения Клауса тонули в меандрах военной бюрократии. В сентябре 1942 года он представил руководству проект «директивы по повышению боевой мощи». Он считал, что следовало сократить на 10 % численность всех штабов, начиная с ОКХ, запретить использование политических средств, подменявших строгую иерархию, уменьшить вспомогательные функции и увеличить численность передовых войск. Несмотря на поддержку Гальдера, проект был отклонен. Это было понятно: слишком много у людей было маленьких привычек и удобных синекур! Ничего не случилось. Штаб погряз в спорах относительно штатной структуры. Над командной структурой нависла серьезная опасность. ОКХ покинул территорию Украины и перебазировался в Мауэрвальд в Восточной Пруссии. Штауффенберг перебрался туда. Гитлер уехал в Берштесгаден вместе с ОКФ. Полевой журнал ОКХ сообщил в октябре 1942 года: «Разделение Ставки фюрера и штаба Сухопутных войск создает трения и трудности в управлении вооруженными силами». Ничто не изменилось. Офицеры стали подавать голоса вопиющих в пустыне. Клаус продолжал писать рапорты с предупреждениями, как, например, тот, что датирован сентябрем 1942 года: «Нельзя рассчитывать ни на успех в Северной Африке, ни на успех операций на Северном Кавказе для того, чтобы атаковать англосаксонские войска». Но военная машина очень неповоротлива. Что оставалось делать, как не изливать свою горечь? Как в письме к будущему несчастному герою Сталинграда генералу фон Паулюсу: «Бездумно начинаются самые безрассудные наступления. Жизнь ничего не значит — начальников волнует престиж, и они проявляют бесполезную отвагу. Жизнь тысяч людей волнует их мало».

Самое плохое, по мнению Штауффенберга, было то, что идеологическая зашоренность Гитлера не позволяла прибегнуть к единственному выходу из военного тупика: к сотрудничеству с гражданским населением. После коммунистического тоталитаризма, религиозных гонений, а главное, раскулачивания, принесшего смерть многим миллионам крестьян, население оккупированных территорий только и ждало, чтобы с триумфом встретить освободителей, которые вернули бы свободу, уважение к традициям и благосостояние. Общее понимание предполагало, что славяне не должны были рассматриваться лишь как недочеловеки на службе Великой Германии. Именно этих взглядов придерживалось большинство политических и экономических служб рейха, за исключением руководства партии и СС, полностью пораженных идеями самого вульгарного расизма.

Совместно с представителями Вильгельмштрассе (МИД) и Министерства по делам оккупированных территорий Штауффенберг в качестве старшего штабного офицера управления организации принимал участие во многих совещаниях по вопросам улучшения жизни на оккупированных землях. Несмотря на то что это стратегически важное ведомство возглавлял Альфред Розенберг, этот теоретик нацизма, удалось очень быстро достичь согласия о необходимости привлечения на сторону немцев населения оккупированных областей. Клаус принимал участие в составлении меморандума, опубликованного 24 февраля 1942 года, под названием «Предложения по ослаблению советского сопротивления». В тексте рекомендовалось окончательно решить вопрос «о земле и мире», который так ловко использовали большевики в войне против армий белогвардейцев, создать самостоятельные правительства на Украине и на Кавказе, восстановить свободу вероисповедания, вернув духовенству оскверненные коммунистами церкви. В этих предложениях не было ничего революционного. Но требовать этого от фюрера было слишком, поскольку 6 августа 1942 года он хвастливо заявил: «Мы растворим в себе или уничтожим сто миллионов славян. Если кто-то тут говорит, что ими надо заниматься, его следует немедленно бросить в концентрационный лагерь».

Штауффенберг приложил к этому делу всю свою энергию, как и большая часть военных. Но добились только принятия полумер. Вместе с генералом Кёстрингом Клаусу удалось вырвать у Министерства по делам оккупированных территорий обещание рассматривать население Кавказа как арийцев и в связи с этим сформировать из них самостоятельные национальные части. Так были созданы одна татарская дивизия, одна азербайджанская и две тюркских. Но русским такой возможности не дали. Они могли самое большее формировать одну роту в немецком корпусе, а это было каплей в сравнении с огромной потребностью в солдатах. Пришлось ждать до 1944 года, чтобы довести до реализации план генерала Власова и сформировать русский легион из состава противников коммунистической идеи. Гитлер не хотел ни в чем быть должником восточноевропейских народов. Они нужны ему были в качестве рабов, а не товарищей по оружию. Те немногие их них, кто пошел на сотрудничество с немцами, подвергались оскорблениям и насмешкам, одевались в разношерстную форму, получали самую низкую зарплату, старую технику и вооружение, им ставились абсурдные задачи. Все, что им разрешалось, так это служить в качестве «хивисов», на подсобных должностях. 25 июня 1942 года Штауффенберг принял участие в подготовке директивы о равном отношении к иностранцам-добровольцам и к фронтовикам-немцам «во имя человечности, справедливости и эффективности». ОКВ к этому документу не прислушалось и к исполнению не приняло.

Клаус сжимал зубы от бессилия ввести в действие документ, который мог бы изменить лицо войны. Он переговорил об этом с офицерами, которые приезжали с фронта. В частности, с офицерами из группы армий «Центр», которые знали, что говорили. С майором разведслужбы фон Герсдорфом и с полковником Хеннингом фон Тресковым. Дружба Клауса с последним стала еще крепче. Именно Трескову суждено было стать одним из столпов событий 20 июля. Прусский протестант Тресков и швабский католик Штауффенберг негодовали по поводу этого идеологического ослепления, запрещавшего относиться как к товарищам по оружию к народам, которые, по крайней мере вначале, воспринимали немцев в качестве освободителей. Они хотели бы сформировать корпус в 200 000 или 300 000 человек, национальную армию, созданную на русской земле под командованием русских же офицеров. К тому же она должна была бы разговаривать на языке Священной Руси, любимой родины с ее избами, колоколами, попами и иконами! К тому же надо было вернуть мужикам землю, которую у них отняли, чтобы организовать на ней колхозы и совхозы, эти живые символы их рабства. Надо было бы также дать им возможность быть самими собой. На это нацистское государство пойти не могло.

Совещания следовали за совещаниями. Все впустую. В октябре 1942 года в Виннице проходило совещание с заинтересованными министерствами по вопросу «аграрной политики на востоке». В нем, в частности, приняли участие Шмидт фон Альтенштадт, Клаус и Отто Шиллер, отец жены Бертольда — Мелитты. Выводы были однозначны: «Германия сеет там ненависть, которая будет перенесена на детей последующих поколений». В декабре 1942 года Штауффенберг напомнил о том, что «экономические службы оказывают на население невыносимое давление». Он упомянул также о незаконных поборах с гражданских лиц, постоянные грабежи, бесчеловечное отношение к пленным. Из пяти миллионов пленных два миллиона уже умерли. Отчеты потрясали. Так, гауляйтер Эстонии сообщал об абсурдных реквизициях — 27 000 крестьян были подвергнуты санкциям за то, что не поставили продовольствие в нужном количестве. Однако 24 000 из них имели лишь по одной корове. Генерал фон Шенкельдорф из группы армий «Центр» со скорбью сообщал, что его печалила судьба местного населения. Генерал Кёстринг требовал радикально изменить отношение к русским, потому что повсюду на борьбу поднимались толпы партизан, угрожавших тылам немецкой армии. А ведь можно было бы повернуть их в другую сторону, то есть спровоцировать восстание против советского строя, развернуть белую партизанскую войну, которая позволяла бы надеяться на создание свободной России. Шмидт фон Альтенштадт полагал, что это еще можно было сделать при условии предоставления гарантий и перспектив мира, которые позволили бы начаться возрождению свободной и независимой России, сбросившей советское иго.

К тому времени Клаус для себя уже все решил. И сделал решительный шаг, как внутренне, так и публично. Он готов был замарать руки ради того, чтобы покончить с преступной карьерой фюрера. Первое упоминание об его намерениях убить человека относится к 24 сентября 1942 года. В тот день для обсуждения ситуации и новостей в кабинете подполковника Мюллера Гильдебрандта собрались подполковники Шмидт фон Альтенштадт и Штауффенберг, а также генерал Бляйхер. Бляйхер сидел в кресле, Штауффенберг примостился на уголке стола. Все были недовольны. Они только что узнали о том, что Геринг потребовал поставить для Люфтваффе технику, необходимую для оснащения 5 танковых дивизий. Он решил сформировать 10 отдельных дивизий с подчинением их военно-воздушным силам. Дивизии должны были быть оснащены самой лучшей боевой техникой и оружием, они становились его преторианской гвардией. Другими словами, они никогда не должны были отправиться воевать на Восточный фронт. Для укомплектования этих дивизий он вытребовал 170 000 новобранцев. Он даже не скрывал своей идеологической мотивации. Геринг заявил, что хотел уберечь от тлетворного влияния офицеров старой армии этих молодых людей, взращенных в духе национал-социализма. Отдавать руководство ими вчерашним офицерам было бы слишком расточительно. Можно было представить себе холодную ярость вермахта, лишавшегося таким образом людей и оружия, в которых он так сильно нуждался. Как мог этот страдавший кокаиноманией сатрап лишать обескровленные войска цвета немецкой молодежи? Человек, которого больше заботили шикарные праздники на его вилле Каринхалл, нежели судьба войск? Бляйхер был намерен переговорить об этом с фюрером, высказать ему все, что думал об этом расфуфыренном преемнике. Штауффенберг не выдержал: «Главный виновник всего этого — Гитлер. Для того чтобы стали возможными коренные перемены, он должен быть уничтожен. Я готов сделать это». Наступила мертвая тишина. Теоретически это заявление тянуло на военный трибунал. Но ничего не случилось. Сработала кастовая солидарность. Офицер должен давать отчет только себе равным. Это стало также доказательством того, что его мысли, несомненно, разделялись присутствовавшими.

В октябре Клаус снова заговорил о своих намерениях. Он объяснил подполковнику Мюллеру Гильдебрандту, с которым стал очень близок, что было необходимо, чтобы кто-то из офицерского корпуса, он или кто другой, тайно пронес пистолет навстречу с фюрером и убил «проходимца», хотя бы за это и пришлось пожертвовать собственной жизнью.

Мысленно он уже сделал выбор. Жребий был брошен. Оставалось найти способ действия!

 

Размышления о справедливой войне и убийстве тирана

Все эти события 1942 года позволяют понять выбор Штауффенберга. К счастью, один из его сослуживцев по штабу, майор Бергер, сохранил воспоминания о размышлениях, которыми они обменивались в эти решающие месяцы. Поднимаясь над сутолокой повседневной жизни, эти воспоминания рисуют показательную картину его самых глубоких мотиваций на политико-религиозной основе.

Обстоятельства располагали к откровенным разговорам. Посвятив с утра время для организации того, что можно было сделать, приятели отправлялись на продолжительные прогулки верхом по украинским полям, залитым светом заходящего солнца. Они говорили про воинский долг. В военном училище они познакомились с трудами Клаузевица. И вдохновились ими. Он стал для них как родной отец. Он научил их тому, что «война является продолжением политики другими средствами». Начиная с момента, когда народы взяли в руки оружие под влиянием Французской революции, целью войн стало уничтожение противника ради достижения политических целей. Но ведь эти цели надо было еще перед собой поставить! А к 1942 году Гитлер ставил совсем нереальные цели. Война без остановок, стремление поработить половину Европы, идея о непримиримой вражде между германцами и славянами на фоне музыки Вагнера — все это могло привести только к катастрофе. Если отделить войну от всякой политической логики, она является чистой воды насилием, кормящей самою себя. Штауффенберг помнил выражение Клаузевица: «Серьезное средство для серьезной цели», а также выражение Мольтке: «Любая, даже победоносная война является великим национальным бедствием». Честь шпаги должна быть на службе справедливого дела. Он считал глупой столь любимую нацистами мысль Ницше: «Вовсе не правое дело оправдывает любую войну, а священная война оправдывает любое дело».

В этих размышлениях он пошел еще дальше. Он был уверен в том, что эти действия должны основываться на разуме. Для этого он напомнил Бергеру слова отцов церкви, в частности святого Фомы Аквинского. Пояснив при этом, что недавно перечел отрывки из «Суммы теологии», в которой изложены христианские принципы «праведной войны». Эта война предполагала выполнение нескольких условий: легитимность монарха, принявшего решение о войне, наличие прямого намерения помочь добру и наказать зло, констатация того, что все другие средства для прекращения смут оказались бесполезными, наличие серьезных шансов на успех и гарантии того, что порожденные войной беды не превзойдут по значению зло, с которым предстояло сражаться. Но нацистская Германия была далека от того, чтобы соблюдать эти принципы. По мнению Клауса, традиционного консерватора, гитлеровский режим по определению был нелегитимен. Он появился на еще дымившихся руинах империи и развалинах умиравшей республики и стал лишь «отступлением от идеи демократии». Хотя дело было справедливым в рамках исправления унизительных условий Версальского мира, оно перестало быть таковым, когда рейх восстановился в границах 1914 года. Как и Бисмарк, он полагал, что «Германия была удовлетворена» и что ей следовало бы любой ценой добиваться мира. Расовые бредни фюрера и злоупотребления, к которым они привели, исключали всякое «праведное намерение». Отказ от переговоров с народами Восточной Европы и непринятие какой бы то ни было мысли о прекращении крестового похода против большевизма доказывали, если в этом была какая-то необходимость, что мирные пути решения не были рассмотрены. Наконец, поворот в военных операциях все яснее и яснее показывал, что шансы на военный успех были близки к нулю, а причиненный войной вред намного превосходил возможные людские трагедии. Именно опираясь на эти здравые рассуждения, Штауффенберг старался убедить Бергера в том, что они «ведут несправедливую войну». Тот соглашался, но проявлял сдержанность. Разве они не были связаны присягой на верность фюреру? Разве неподчинение политическому руководству в разгар боев на фронте, опасность подорвать веру воюющих войск не было государственным преступлением, некой формой безответственности офицера тыла?

Но у Клауса на все был готов ответ. И всегда ему помогал святой Фома. Тогда он процитировал слова мудреца об убийстве тирана из книги «О правлении государей»: «…тиран преследует свои интересы, а не интересы своих подданных». Следовательно, при таком режиме правления не было никакого закона в смысле всеобщего и абстрактного понимания общего блага. Не было никакого общественного порядка. Поэтому «не было ничего мятежного в том, чтобы свергнуть подобный режим». Цареубийство стало требованием морали, возмущением совести, честью погон. Смущенный, но не убежденный, Бергер продолжал воздерживаться, хотя этот вопрос часто поднимался в их разговорах.

Они были увлекательными. И позволяли понять духовное развитие Штауффенберга. Он уже больше не был юным романтиком, легко поддающимся на соблазн очарования слова и магии мифов, презиравшим политику. В 1942 году он заставил работать свой ум и свои религиозные убеждения. В протоколах обысков гестапо отметило, что среди его бумаг была обнаружена большая энциклика (послание) Папы Римского Пия XI «Со жгучей озабоченностью», однозначно осуждающая восхваление превосходства рас: «Тот, кто намерен обожествить расу или народ, государство или форму государства […] путем идолопоклоннического культа, искажает порядок вещей». Нацистские полицейские обнаружили также проповеди монсеньора фон Галена, «Мюнстерского льва», который, несмотря на вопли коричневых агитаторов, во всеуслышание осудил политику уничтожения слабоумных и душевнобольных и добился прекращения данной практики, пусть и всего на несколько месяцев.

В 1942 году в душе Клауса крест Голгофы явно сменил прелести свастики. Он был готов действовать, это было потребностью, объединившей в едином порыве веру и разум. И он решил найти себе сообщников для достижения этой цели. В первую очередь среди военачальников.

 

Констатация бездействия Главного штаба

Начиная с сентября 1942 года Штауффенберг отчаянно старался найти какого-нибудь военачальника, который смог бы положить конец бойне, выразив твердую решимость начать переговоры с противниками, которые были еще очень далеки от победы в этой войне. Если при этом еще и Гитлер будет свергнут, тем лучше. В тот час это еще не было главным. Военные аргументы имели больше шансов быть услышанными. Тогда он взялся за посох паломника. Это было удивительное зрелище. Молодой штабной офицер — майор до декабря 1942 года, затем подполковник — умолял генералов, приглашая их принять участие в восстании или, по меньшей мере, взять в свои руки ведение военных дел. Это становится менее удивительным, если знать его характер, его убежденность в том, что он — избранный, его стремление стать избранником судьбы. Умевший вести себя в любой обстановке, рожденный рядом с властью, носивший кавалерийские бриджи с двумя красными полосами штабного офицера (почти такими же, как лампасы генералов), он всегда вращался на орбите больших звезд. Они не производили на него сильного впечатления. И все же это было свидетельством невероятной смелости.

Вначале он посетил начальника штаба группы армий «Б» генерала фон Зоденштерна в его Ставке в Старобельске. Встреча прошла тепло и сердечно. Оба помнили о своей переписке в 1939 году относительно воинского долга. Зоденштерн был рад пожать руку этому молодому товарищу со столь высокими принципами. Они договорились о том, что следовало прекратить войну, похожую на «утку, бегущую без головы». А для этого нужно было единство среди командования. Надо было сделать так, чтобы Гитлер прекратил вмешиваться в вопросы стратегии. Надо было покончить с преступлениями режима и любой ценой добиться заключения мира на востоке или на западе, это было неважно, чтобы перевести дыхание. Диагностика была одинаковой. Но способы лечения разные. Когда Штауффенберг предложил опереться на «военные структуры страны, чтобы взять власть в свои руки», генерал категорически отказался. И заявил, что это было бы похоже на «бунт перед лицом врага». И добавил, что армия выполнит свой долг до конца, а если произойдет смена режима, то есть государственный переворот, она воспримет это с удовлетворением. Но фронтовые офицеры этого знать не должны были, а уж тем более в этом участвовать.

Клаус уехал от него разочарованным. Генерал Гальдер тоже не дал ему надежды. Снятый с должности начальника Главного штаба, убежденный противник нацизма, отнесенный партией к разряду неблагонадежных, имел все основания принять участие в этом деле. Он приказал своим бывшим подчиненным не навещать его, поскольку знал, что за ним следило гестапо. Встреча была короткой. Все те же слова о лояльности, воинском долге, присяге, продолжавшейся войне. В своих «Мемуарах» Гальдер так рассказал об этом разговоре: «Его доверенные люди из Сопротивления, казалось, все больше склонялись к покушению». Как христианин, он не смог с этим согласиться. В основном они договорились, но разошлись в выборе средств. «Молодежь теперь думает не так, как я, — добавил он, а затем отметил глубокое смятение своего бывшего сослуживца: — После моего ухода под руководством сменившего меня человека борьба против Гитлера стала невозможной. Больше нельзя было обмениваться мыслями, потому что у стен появились уши […]. Штауффенберг решил отправиться на фронт, по скольку больше не мог выносить этого психологического испытания».

В ОКХ Клаус чувствовал себя ненужным, у него было ощущение того, что он старался заделать все больше расширявшуюся пробоину жалкими подручными средствами. И предпочел поехать на фронт. Тогда Франц Мехнерт написал: «Ему было горько сознавать, что он был удален от своей природной среды», войны, огня, алтаря жертвоприношения. И потом, «под его ногами начала гореть земля», как он сказал Бертольду в ноябре 1942 года. Некий генерал попросил его умерить пыл: «Если вы немедленно не прекратите эти глупости, я отдам приказ немедленно вас арестовать». И тогда в конце 1942 года Клаус попросил отправить его в зону военных действий на должность начальника штаба какой-нибудь танковой дивизии. А Нине объяснил, что «впутался в одно опасное дело».

Как можно объяснить этот отъезд? Желанием покончить с жизнью, казавшейся с той поры лишенной смысла? Осторожностью по отношению к своим товарищам по мятежу? Желанием покинуть тихую обстановку штабов и их подковерную борьбу? Усталостью от постоянных торгов с высокопоставленными государственными служащими, а также желанием просто командовать, выполнять свой воинский долг, не имея личных целей, вдали от тыловых компромиссов? Несомненно, всего этого понемногу. 4 февраля 1943 года его рапорт был удовлетворен, он был назначен начальником штаба 10-й танковой дивизии в Северную Африку. Он снова загорелся. Зная, что дни его пребывания в ОКХ были сочтены, он развил бурную деятельность. Слава за это досталась другим. Но это было не важно, он поставил на карту все.

Своему другу майору Тюрингену он сказал: «Управление народом состоит также и в управлении армией, а это мы скоро возьмем в свои руки».

Он возобновил отношения со старыми знакомыми по Военной академии. Так, 8 января 1943 года в Берлине, в доме своего друга Петера Йорка фон Вартенбурга, он принял участие в собрании многих противников нацизма, стоявших более или менее близко к власти. Среди них были: бывший начальник штаба Сухопутных сил, уже участвовавший в заговоре 1938 года генерал Бек; генерал Герделер; бывший посол в Риме Ульрих фон Хассель, министр финансов Пруссии Йоханнес Попиц; один из руководителей берлинской полиции Фридрих Дитлоф фон Шуленбург. Там был также владелец лесных угодий и потомок победителя в войне 1870 года Джеймс фон Мольтке, основатель кружка Крейзау, в котором несколько известных личностей начали задумываться о судьбе страны после Гитлера: советник-посланник Министерства иностранных дел Адам фон Трот цу Зольц; дипломат и видный деятель протестантской церкви Эжен Гернштениайер. Это собрание явилось вехой окончательного вступления Штауффенберга в начинавшийся формироваться заговор. Оно также означало сближение двух ветвей сопротивления: «старого», консервативного, христианского и монархического в лице Бека, Герделера, Хасселя, Попицаи «нового», объединявшего более молодых, более открытых, лучше понимавших изменения в мире и более расположенных к действию. До 20 июля эти группы сосуществовали, хотя и не без стычек и задних мыслей, ради общей цели: низложения тирана. Тогда уже речь пошла не о расплывчатых проектах, не о теоретических спорах, не о разговорах после ужина, а о том, чтобы соорганизоваться и действовать, а здесь и проявился весь талант Штауффенберга. Вечером 8 января было решено действовать совместно и в ближайшем будущем встретиться вновь. Клаусу было поручено осуществлять связь с армией.

25 января некоторые из них собрались дома у Герделера. Там были и военные, включая Штауффенберга, генерала Ольбрихта и полковника Хеннинга фон Трескова. Тот принес печальную новость. На Восточном фронте под Сталинградом назревала военная катастрофа. Ослепление Гитлера, его отказ на выравнивание линии фронта и выход из города, носившего имя его главного врага, вскоре могли привести к поражению. Армии фон Паулюса суждено было погибнуть в окружении в ледяной тюрьме. Несмотря на это, генералы отказались выступить против режима. Командующий группой армий «Центр» Клюге отказался принять участие в политическом деле. Он согласился с тем, что написал генералу Цейтлеру генерал Хубе: «Необходимо, чтобы фюрер восстановил единое и прямое управление войсками и чтобы этим занимался не он, а кто-то другой». Но дальше этого он пойти не пожелал. Итак, от крупных военачальников ждать было нечего. Тогда заговорщики разработали первый план. Политическую часть заговора должен был взять на себя Герделер. Кто-то должен был убить Гитлера, а резервная армия, где служил Ольбрихт, должна была взять в свои руки власть в Германии. Это была довольно мощная сила, объединявшая резервистов, сменные части и призывников. Надо было еще решиться на действия против нацистов. Ольбрихт был уверен, что справится с этим при условии наличия времени и смерти Гитлера. В тот день были выработаны первые варианты действий по плану государственного переворота 20 июля 1944 года. Впоследствии многие детали были изменены с учетом развития событий. Но основная идея была неизменной. Оставалось только привести план в действие. Естественно, если бы кто-нибудь из видных военачальников согласился принять в нем участие, все значительно упростилось бы.

На следующий день Штауффенберг и бригадные генералы Фельгибель и Шмундт попытались уговорить генерал-фельдмаршала фон Манштейна. Он мог бы стать весомой фигурой. У него было высокое воинское звание. Он был, несомненно, лучшим стратегом Гитлера, именно он придумал гениальный удар по Франции. Прекрасный офицер вильгельмовской закалки, он всегда проявлял большую сдержанность в отношении нацистских идей. Трескову он был обязан тем, что смог лично представить свой план Гитлеру в 1940 году. Кстати, он был так близок с ним, что согласился взять к себе адъютантом одного из близких Трескову людей, лейтенанта Александра Штальберга. Заговорщики возлагали на него большие надежды. Штауффенберг попытался уговорить его пойти к Гитлеру, пригрозить отставкой и потребовать назначения начальником штаба всех вооруженных сил. Но Манштейн отказался это делать, не столько из опасения, сколько из нежелания требовать что-то для себя лично. Древняя элегантность, достойная уважения, но трагически бессильная. В своих дневниках Манштейн вспомнил эту удивительную ситуацию, в которой офицеры младше его по званию уговаривали его потребовать всей полноты командования, по крайней мере войсками, действовавшими на Восточном фронте. «Они объяснили мне, что надо было добиться сосредоточения командных функций в одном месте и что фюрер должен был назначить такого начальника штаба, которому он бы полностью доверял […]. Потом был разговор со Шмундтом. Он показал мне, как часто нужные решения принимались слишком поздно […]. Фельгибель хотел, чтобы я добился назначения на должность начальника Генерального штаба. Но об этом не могло быть и речи. Мое назначение на этот пост имело смысл только в случае, если такое решение было бы принято без меня, а мне было бы оказано доверие». Итак, снова шах и мат. Однако были приняты все необходимые меры предосторожности. Ни Фельгибель, ни Шмундт, ни Штауффенберг ни разу не проговорились про государственный переворот и свержение режима, речь шла только об организации оперативного управления. Манштейн вспоминал, что «желания Штауффенберга сплотить высшее командование против Гитлера не прослеживалось […]. По крайней мере, лично я этого не увидел». Штауффенберг был в ярости. И высказал майору фон Тюнгену: «У этих военачальников в голове одна солома».

Разгром под Сталинградом 2 февраля 1943 года его вовсе не удивил. Отдохнув несколько дней в Лаутлингине, он 11 февраля отбыл в Тунис, а уже 14 февраля представился своему новому начальнику, дивизионному генералу фон Бройху, командовавшему 10-й танковой армией. Устав быть «ненужным слугой» командования, делавшего все не так, он был счастлив попасть в войска для того, чтобы заниматься тем, что он умел делать: воевать.

Он был в полном неведении о том, что творилось в Берлине. Заговорщики попытались воспользоваться шоком от поражения под Сталинградом для того, чтобы убить Гитлера и передать власть в руки резервной армии.

Несмотря на предупреждения Герделера, все еще не решившегося на участие в плане убийства, Хеннинг фон Тресков уговорил действовать нескольких генералов — фон Бека, начальника организационного департамента Штиффа, Ольбрихта и офицеров из своего окружения. Первая попытка покушения должна была состояться 13 марта в Ставке командующего группой армий «Центр» генерала фон Клюге. С молчаливого согласия последнего, не принимавшего участия в заговоре, но и не выдавшего заговорщиков, группа офицеров во главе с Хеннингом фон Тресковым, Георгом фон Бозелагером и Фабианом фон Шлабрендорфом должна была дождаться, когда фюрер удобно устроится в офицерской столовой, а затем прикончить его из пистолетов. План рассадки за столом был составлен так, чтобы Гитлер попал под перекрестный огонь нескольких заговорщиков. Та же участь ждала и сопровождавших фюрера людей, в частности Гиммлера. Тем самым планировалось одним ударом обезглавить государство, партию и СС. Не повезло: рейхсфюрер отказался приехать, Клюге отказался помогать. Он опасался войны между вермахтом и СС. К внешней угрозе могла добавиться внутренняя распря. Заговорщики были в отчаянии, но им пришлось с этим смириться. И они ничего не могли поделать, глядя на вегетарианские выкрутасы хозяина Берлина. Но своего последнего слова они еще не сказали. У них был наготове запасной план. В бутылки с коньяком была помещена взрывчатка. Когда фюрер собрался уезжать, Шлабрендорф попросил его адъютанта прихватить с собой ящик коньяка, чтобы передать его полковнику Штиффу. Это было в порядке вещей между сослуживцами по штабу. Хитрость сработала. Ящик был уложен в багажное отделение. Когда самолет «Вульф Кондор» вылетел в направлении Растенбурга в Восточной Пруссии, этот полет должен был стать последним. «Он полетел в ад», — прошептал Фабиан. Часовой механизм должен был сработать над Минском. Все затаили дыхание. Собравшись у радио, ждали новостей. Но ничего так и не произошло. Авиационно-диспетчерская служба просто сообщила, что самолет приземлился нормально. Так что же, черт возьми, случилось? Сообщники вздрогнули. Если бомба не взорвалась, это означало, что ее обнаружили. Но как? Самолет ведь находился в воздухе. Это оставалось тайной. Все ждали прихода представителей СД или других инквизиторов в коричневой форме. На другой день бедняга Шлабрендорф вылетел самолетом в Растенбург. Там он заявил, что прилетел чисто случайно и что хотел бы забрать свой презент, чтобы вручить его Штиффу лично. Адъютант Гитлера Брандт не усмотрел в этом ничего особенного. Он вернул ящик, не обращая на него особого внимания. Шлабрендорф с облегчением устремился в отдельную комнату. И увидел, что им невероятно не повезло. Детонатор оказался замороженным на холоде, усиленном высотой. Это была первая неудача военного сопротивления в том году. Вскоре случилась и вторая.

Другой сообщник Трескова, подполковник фон Герсдорф, согласился пожертвовать собой. Он планировал надеть пояс со взрывчаткой и взорваться вместе с фюрером во время выставки трофейного советского оружия 20 марта, в «День героев». Когда Гитлер вошел в арсенал, он запустил часовой механизм, будучи готовым к высшему самопожертвованию. Но в тот день маленький капрал из Браунау был в плохом настроении. Он куда-то торопился. И перед экспонатами останавливаться не стал, а быстрым шагом прошел через весь зал. Спустя полчаса после прибытия он уехал. Часовой механизм был установлен на взрыв с задержкой в сорок пять минут. Герсдорф едва успел добраться до туалета, чтобы обезвредить бомбу. Успел. Но Гитлер был жив. Опять неудача. При ближайшем рассмотрении этих серьезных планов, разработанных и осуществленных полными решимости людьми, этой немыслимой череды неудач, этих добрых фей, оберегавших вопреки всему человека, который никак не должен был уцелеть, историк не может отделаться от ненаучного, но очень захватывающего ощущения того, что некий роковой союз объединял этого человека с немцами, которым суждено было терпеть его до сожжения во дворе рейхсканцелярии в 1945 году.

Ну а в то самое время Штауффенберг ничего не знал о неудачах друзей. Он жил другой жизнью, жизнью немецких армий, теснимых в Тунисе англо-американскими войсками, неумолимо сжимавшими свои гигантские тиски между Алжиром и Ливией.

 

На фронте

Когда Клаус прибыл в Тунис, ситуация на фронте была отнюдь не радостной. С запада, из Алжира, наступали войска генерала Патона. С юга вдоль «линии Марет» стояла в готовности взять город 8-я армия Монтгомери, покрывшая себя славой побед под Эль-Аламейном, в Киренаике и Феззане. Немецкие войска, руководимые генералом Кессельрингом из штаба в Италии, уступали противнику: англо-американцы значительно превосходили их в материальных и людских ресурсах. Из своего штаба в Тунисе генерал фон Арним был намерен выиграть время и зацепиться за те позиции, которые еще можно было удержать. Роммель, больной, но по-прежнему очень активный, хотел использовать остатки наступательной мощи своего Африканского корпуса, чтобы опрокинуть американцев и отбросить их к морю в Алжире. Пока шли споры, союзники укреплялись.

В 10-й танковой дивизии обстановка была не из радостных. Командир дивизии генерал Фишер совсем недавно погиб при вражеском обстреле. Его спешно заменил генерал фон Бройх. Бывший начальник штаба дивизии полковник Бюрклин был тяжело ранен и ждал эвакуации. Техника была изношена, разбита, не хватало запчастей.

Сразу по прибытии Штауффенберг был встречен с неприязнью. Все жалели Бюрклина. И полагали, что салонный офицер прибыл на смену закаленному в горниле боев воину. Разве не было на нем великолепного серо-зеленого мундира штабного офицера, в то время как большинство носили запыленную и разношерстную сахарскую форму? Но очень скоро Клаус смог влиться в коллектив. У него была замечательная способность адаптироваться к условиям. Всех очаровала его врожденная властность. Свой КП он оборудовал в старом трофейном английском автобусе, который следовал за войсками в непосредственной близости от линии фронта. Он постоянно находился в движении, с сигаретой во рту по нескольку часов диктовал четкие и точные приказы, которые с радостью воспринимались офицерами на передовой. Они понимали, что ими руководила твердая рука, принимающая во внимание условия местности. Он регулярно встречался с офицерами. И старался с каждым установить личный контакт. Его автобус был всегда открыт для боевых товарищей, которые иногда бывали проездом. Как и в ОКХ, у него всегда находились для них кофе, шнапс или сигареты. В боевых условиях он полностью отбросил кастовые предрассудки. Когда во время бури к нему явился какой-то посыльный, он приказал передвинуть стол с картами, чтобы тот смог присесть отдохнуть, невзирая при этом на его звание. Один из его подчиненных, лейтенант Бюрк, написал жене: «У нас служит один из штабных офицеров, он просто великолепен, высший класс». Клаус очень скоро стал любимцем дивизии, что доказывало его человечность и силу убеждения. «Когда с ним говоришь, — добавил Бюрк, — знаешь, что он прав».

С генералом отношения тоже были великолепными. В ужасной обстановке, в которой они вместе оказались, Бройх был очень доволен тем, что мог положиться на такого работоспособного офицера, который к тому же мог переложить на музыку принимавшиеся им решения. Позже он написал, что это был «человек прямой, противник нацизма и невероятно серьезный штабник». По-человечески они были на одной частоте волны. Вечерами, после боев, побродив по камням, песку и высохшим руслам рек, они обычно с удовольствием распивали бутылочку карфагенского вина, размышляя о том, как переделать мир. Обсуждали все: ведение войны, бесноватость Гитлера, политику, литературу, музыку. Время от времени, устремив взор в пустыню, Штауффенберг вставал и читал наизусть стихи Штефана Георге, как рифмованную молитву, в память о прошлой жизни. Он не мог сдержаться от того, чтобы не заговорить о своих планах, о задуманном им покушении, о той роли, которую ему суждено было в этом сыграть. Лейтенант фон Хаген потом показал в народном суде, что однажды тот выпалил: «Мы должны убить этого парня». Никто ничего на это не ответил, но каждый молча согласился. Генерал пошел еще дальше. Несмотря на то что ему было жаль терять такого ценного заместителя, он ободрил его и посоветовал как можно скорее вернуться в Берлин, чтобы исполнить задуманное.

Но времени у Клауса на это не было. Его захватила война. И она его долго не отпускала. Боевые действия сменяли друг друга. Клаус отличался как при ведении оборонительных боев, так и при наступлении. Когда Роммель попытался прорваться по перевалу Кассерин вдоль границы между Алжиром и Тунисом, Клаусу удалось провести по узким горным дорогам два танковых полка и внезапно атаковать Шермана. За это он был отмечен в приказе. К несчастью, «тигры» застряли в песке, а «пантер» было не так много. Пришлось отступить. И опять-таки он же смог вывести попавшие в беду боевые части. В Тунисе Штауффенберг только отступал. На «линии Марет», возле Габеса, неподалеку от Соленого озера он играл с противником в кошки-мышки. Лишенный авиационной поддержки, при огневом превосходстве союзных войск, он маневрировал, как только мог. Он своими глазами увидел то, что осуждал еще в ОКХ: приказы доходят до войск с большим опозданием, они основывались больше на политических, нежели на военных соображениях. Лучшие войска были брошены на жертвенный алтарь ради военных сводок. Гитлер не желал никоим образом допустить, чтобы Северная Африка оказалась в руках союзников. Он опасался, что это может вызвать откол Италии. И тогда, чтобы сделать приятное Муссолини, он запретил ведение гибкой обороны, любой отход от линии между Суссом и Керуаном, хотя в этом случае войска смогли бы закрепиться на удобных для обороны позициях. Когда все же пришлось на это решиться, было слишком поздно. 10-й дивизии было поручено прикрывать отход. Перед арьергардом была поставлена безнадежная задача. Вечером 5 апреля в составе дивизии было всего 40 танков.

Утром 6 апреля между проходами Эль-Хафей и Бордж Бу-Хедма Штауффенберг постарался вывести из-под удара свои части. Из предосторожности они с генералом никогда не перемещались в одной машине. Иллюзий никаких он не строил. Перед тем как сесть в машину, он сказал лейтенанту Рейле: «Если мы сегодня останемся в живых, считайте, что нам сильно повезло». В проходе между горами под огнем «москитос» и «спитфайеров», среди окаменевших тел и горящих машин, он передвигался стоя в задней части своего автобуса боевого управления. Около полудня автобус был подбит вражеским самолетом. Клаус упал вперед, уткнувшись в землю залитым кровью лицом. Одна рука была наполовину оторвана осколками. Лейтенанту Шлотту удалось донести его до санитарной машины. После адской езды по ухабистым дорогам под налетами королевских ВВС, он был доставлен в военный госпиталь номер 200 в Сфаксе. Приговор врачей был суров. Он потерял левый глаз, правую ладонь пришлось ампутировать, на левой руке недоставало двух пальцев. Он мог пригодиться только в тылу.

Вернувшись в Германию, он двинулся навстречу своей судьбе, готовый выполнить то, что считал своим долгом, во имя законов Антигоны. «Эти вечные и неписаные законы богов, законы, не существовавшие ни ранее, ни теперь». Законы, «выполнить которые не в силах ни один смертный».