Проснулся Сашка оттого, что кто-то резко распахнул дверь в его комнату.

— Все дрыхнешь, бездельник! Вставай.

Тетя Оля!

Она подскочила к нему и отдернула одеяло.

— Батюшки, что ж ты спишь-то не раздеваясь, как чукча! И где вчера шлялся? Эге, вот, значит, какой ты больной! Ну все, завтра потопаешь в школу как миленький!

Она быстро соорудила горячий завтрак, пока Сашка, кряхтя и давясь соплями, умывался, чистил зубы и переодевался во все чистое: вся одежда на нем и даже подкладка кожаной куртки была мокрой насквозь, точно он в фонтане купался.

Они сели за стол. Тетя Оля глядела на него как следователь на допросе, а он сидел, уставясь в тарелку и старался не поднимать глаз, чтоб не встретиться с нею взглядом. Так и завтракали молча, только слышалось как шипит яичница на сковородке, как свистит чайник и птицы галдят за окном.

— Ну, вот что! — тетка сразу взяла быка за рога, когда они покончили с завтраком. — Рано утром я у мамы твоей побывала, прорвалась в неурочное время — посетителей-то вечером только пускают… И хоть она ничего не сказала, стало мне ясно, как день, что этот сердечный приступ с ней случился из-за какой-то твоей проделки. Я тебя спрашивать ни о чем не буду — противно! Мать ради тебя лезет из кожи вон, а ты все принимаешь как должное. Что морщишься, думаешь, она мне жаловалась? Дурень ты дурень, башка садовая! Ни словечка плохого я от неё про тебя не слыхала. Ни разочка, слышишь, балда?! А ты?! Ладно… Может, вырастешь — поумнеешь, хотя как-то не верится… В общем, так, я сюда не нотации явилась читать, а присмотреть за тобой, чтоб не влопался в какую-нибудь историю…

Сашка молча сидел и слушал, дожевывая четвертый бутерброд с колбасой. Он думал только о том, чтобы тетя Оля со своими одолжениями провалилась в тартарары и по возможности чем скорее тем лучше…

— А по мне, так ты уже влопался! Это на физиономии твоей толстой написано. Влип уже. И когда успел? Эх, Санька, Санька… Если б не знала, что Ларка сама виновата, что такой ты вырос — олух Царя Небесного, я бы съездила по твоей сытой роже! Только жаль мне тебя. И как только живешь ты — не понимаю… Вечно один, вечно за мамкиной широкой спиной, ни друзей, ни приятелей… А!

Она махнула рукой, поднялась и, гремя тарелками, принялась мыть посуду.

— Вот что, друг мой, — полуобернувшись к нему и прикрыв на минуту воду, заявила тетка, — мы с тобой немножко повольничаем, не станем мать твою во всем слушаться. А сделаем вот как…

И через минуту Сашка уяснил распорядок собственной жизни на ближайшие два дня — на тот срок, когда его мать ещё будет в больнице. Тетя Оля развила за вчерашний день бурную деятельность на предмет освобождения его, Сашки, из затворничества и получения путевки в жизнь! Сегодня ему одному, без конвоя предстояло сходить в поликлинику и получить справку от врача о своем полном и окончательном выздоровлении.

— И чтобы никаких мне стенаний и жалоб на болящую голову, сопли, температуру и Бог весть что еще! Ты, похоже, и не болел вовсе, только придуривался, чтоб от школы дурацкой своей отбояриться, в которой некоторые оголтелые классные руководительницы забивают голову некоторым мамашам о какой-то мнимой неадекватности их сынков… Так-то вот! Я тебя давно раскусила. И чтоб мне без симуляций, ахов и охов. Здоровый ты бык, только все в облаках витаешь, на тебе бы воду возить — вот это было бы дело!

Сообщив это оторопевшему племяннику, тетка продолжила, что если с этой задачей он справится, сегодня вечером они вместе идут в Большой театр — она сделала все возможное и невозможное и достала бесплатные входные билеты на концерт учащихся Московского хореографического училища, то бишь балетной академии, а это ведь не хухры-мухры! Такое не всякий смертный повидать может — билетов-то в Большой не достать даже теперь, когда стоят они несусветно…

Приобщившись к прекрасному, завтра племянничек отправится в школу, после этого они вместе навестят Ларочку, а к семи их ждет один человек. Человек этот — не кто-нибудь, а один очень известный в прошлом художник. И он согласился давать Сашке уроки живописи, а оплачивать эти уроки будет сама тетя Оля, потому что, раз у её единственного племянника талант, то негоже этот талант закапывать в землю…

От всего этого у Сашки голова пошла кругом. Он издал некий звук наподобие того, каким селезень подзывает любимую уточку, то есть попросту крякнул. Надо сказать, это у него получилось довольно гнусаво!

— Не крякай, не крякай! — откомментировала это его выступление тетя Оля. — Кто ж, кроме меня, из тебя человека сделает? То-то — никто. Потому как мать твоя со своим прыганьем вкруг сынули совсем с ума спятила, а после болезни её малость разгрузить надо, чтоб хоть чуть-чуть о себе подумала… Ею я тоже займусь. Но прежде попробую вправить тебе мозги! Все, бегу на работу, пока!

Шквал, цунами, землетрясение! Тетя Оля в это утро налетела как ураган. Сашка под столом ковырял заусенец и с унынием глядел в опустевшую чашку: это же невесть что получается — из одной неволи в другую! Только теперь ещё и по расписанию! И ещё этот балет хренов… нужен он ему как рыбке зонтик! При мысленном упоминании о зонте он весь похолодел: в памяти разом встали странные и пугающие события последних дней. Тетя Оля с её утренним появлением и последовавшей вслед за тем торпедной атакой на какое-то время вытеснила из его сознания все, что не относилось к ней лично и к её Наполеоновским планам. Но теперь… Теперь он очнулся.

Что ж это было — эта жуткая тень? Она явилась из потустороннего мира, где обитали химеры. Оттуда глянули они на него, пригвоздив этим взглядом, словно копьем, пронзив его душу насквозь. Пробив её, чтобы в ней поселился страх…

Но это был не сон, не фантазия, не мечтания на диване за книжкой… Это реальность! И от неё никуда не деться, не скрыться, не спрятаться за мамин подол. Реальность ещё незнакомая, новая, о которой он только читал и в которой с человеком может произойти все, что угодно. Такое, что не приснится и в страшном сне! И вот она настигла его, вошла в его жизнь вошла внезапно, словно он задал кому-то вопрос, и вот получил ответ…

И не Димка, который подставил его, был пособником Сашкиной встречи с тенью. Эта тень поджидала его, она бы не показалась, приди парни вместе. Это наказание… или испытание было послано только ему, и невидимое чудовище явилось за ним. Но почему, что он сделал такого, и куда это все его приведет?

На это Сашка не знал ответа.

И он вдруг порадовался кипучим теткиным планам. Ведь, пока они вместе, пока будут слоняться по театрам, да по больницам, никто больше к нему не явится. Он не один! И как это, оказывается, здорово!

Он быстро оделся и побежал в поликлинику. Врач без звука выписала его, найдя совершенно здоровым. Он вернулся домой, и буквально минут через пять пришла тетя Оля. Она по быстрому отметилась на работе, по пути на Остоженку накупила необъятную гору продуктов, чтоб и племянника как следует накормить, и сестре отнести передачу в больницу. И тотчас взялась за готовку — обед следовало сварганить на скорую руку дня на три-четыре, чтобы Ларочке по возвращении не пришлось стоять у плиты.

И только часам к трем дня тетя Оля впервые за весь этот суматошный день заглянула в Ларину комнату. Заглянула и ахнула. И тотчас кликнула племянника, который, поев, растянулся на кровати с томиком Гофмана.

— Сашка! Поди-ка сюда! Что тут за диво такое?

Он нехотя отложил в сторону Гофмана и явился на теткин зов. Та стояла перед бронзовой статуэткой с выражением отвращения на лице.

— Это? Да, я и сам не знаю… Это тут на днях появилось… наверное, мама где-то взяла. Купила, наверное.

— А зачем ей эта гадость понадобилась? Ты только погляди: и молочко-то налила в блюдечко, и печеньице положила! Это что, жертва, что ли? А это, выходит, божок ее? Ты погляди: молоко-то давно свернулось, пленка на нем заплесневелая… Ну и мерзость!

Одними кончиками пальцев, она как гадюку какую, взяла блюдечко и тарелку с печеньем и вынесла вон из комнаты. Молоко вылила, печенье выкинула в мусорное ведро, тарелочки вымыла с содой и протерла насухо полотенцем. Сашка маячил в дверях кухонки, наблюдая за её действиями.

— Ну и ну! — наконец изрекла тетя Оля, покончив с уничтожением всякого следа жертвенных даров. — В голове не укладывается… Я знаю, конечно, что на почве Востока и вообще суеверий всяких твоя мать немного поехала. Но, чтобы настолько всерьез! Нет, похоже, её спасать надо! От этого можно в такое болото угодить, что не вытащишь! А не знаешь, кто её надоумил? Может, на днях приходил к вам кто?

— Приходила одна… мамина давняя подруга — ещё по мюзик-холлу. Кажется, Валя, не помню точно. Но теть Оль, вы по-моему в одном не правы, он одернул свитер и взглянул на неё так серьезно, что она враз перестала охать и всплескивать руками. — Понимаете, Восток — это Восток. Он, по-моему, разный — много там разных народов, а у них до кучи философий и верований. И у них… в них все связано и одно из другого вытекает. А суеверие — это, по-моему, совсем другое… просто дурь, всякие пустые выдумки, которые придумывают от страха перед тем, чего не понимают…

Тетя Оля как стояла, так и села.

— Сашка! Вот ты, оказывается, какой… Извини, я тебя недооценила. У тебя ж мышление-то… — она недоговорила, настолько её сразил взрослый ход Сашкиных мыслей.

— Да, чего вы, теть Оль… Это ж каждому нормальному человеку понятно. Сейчас ведь столько об этом пишут. И передачи по телевизору, и вообще… в школе вот у нас учитель истории — он часто на эти темы распространяется, говорит: важно очень, чтоб у нас по поводу веры и всякого такого не каша в голове была, а… — он вдруг запнулся.

— А что? — очень тихо спросила тетка.

— Свет. Чтобы свет человеку светил и чтоб не заблудились мы, потому что время такое… растерянное. Вот.

Он вдруг уставился прямо перед собой невидящими глазами — эти слова Михаила Игнатьевича, их учителя — вдруг обрели для него ясный смысл. Новый смысл. Как будто он их впервые услышал. Свет должен освещать путь — свет, который внутри, ясность такая в душе, когда мир не барахтается вкруг тебя, а лежит перед тобой, спокойный и светлый, как полоса чистой воды. Живой воды. Так говорил «Михалыч», как они прозвали историка.

«А во мне не свет — тьма. Бодлер с его дикими выходками. Химеры… Черная тень. Что ж мне делать, чтоб к свету пробиться?» — подумал он, и мысль эта показалась неожиданной и… долгожданной. Да, долгожданной, потому что в ней Сашке почудился выход. Надежда на спасение.

— Ну, удивил ты меня, племянничек! — тетя Оля подошла к нему, обняла, прижала к себе. — Милый ты мой, вот ведь как, можно оказывается рядом с человеком всю жизнь прожить, а что в мыслях его — и вовек не узнаешь… Ну ладно, нам уж собираться пора. Показывай свой гардероб — подбирать тебе смокинг будем!

Она перетряхнула нехитрые его одежонки, из которых и выбирать-то было особенно нечего, потому что костюм у Сашки в шкафу висел один-единственный, да и тот был ему уже маловат.

Они отправились в театр пешком — вниз по Тверской, и пришли загодя до начала концерта оставалось почти сорок минут.

— Вот как хорошо, мы с тобой спокойно побродим тут, все посмотрим, в музей заглянем, — радовалась тетя Оля.

А Сашка маялся и не знал, когда же кончится это мученье: ему было не до красот фойе самого Большого театра России, не до фотографий знаменитых танцовщиков и балерин — ему бы домой поскорее, да в постель завалиться, да спокойно подумать о том, что же все-таки происходит… Но тетя Оля с энтузиазмом влекла его за собой с этажа на этаж и рассказывала о годах своей юности, когда студентами они с друзьями только и мечтали о том, как бы попасть сюда, как бы увидеть Уланову, — и с высоты самого верхнего яруса глядели на это живое чудо…

Наконец прозвенел первый звонок, и распахнулись двери фойе, ведущие в святая святых — в зал театра! Пурпур и золото лож, зеркала, тяжкие портьеры, отгораживающие бренный мир от тайны театра… Они отыскали свою ложу в третьем ярусе, их места — в третьем ряду…

— Тетя Оль, здесь же ничего не видно — перед нами ещё по два человека сидят, да и высоко… — заворчал Саня. — А поменяться ни с кем нельзя?

— Сиди и радуйся, что хоть такие места нам достались, — шикнула на него тетка. — А насчет поменяться и думать забудь — дураков нет!

Вот и третий звонок. Зал забит до отказа. Меркнет свет…

И замирает Большой, и гаснет в нем низкий гул голосов, и затаив дыхание ждут яруса, ложи, партер — ждут, когда расцветет на сцене праздничная и светлая стихия театра… Вот сейчас откроется занавес, и выйдут они на сцену — ещё не законченные артисты, но уже знакомые с тем, что такое гармония и совершенство. И воцарится на сцене блистательная, порывистая и дерзкая юность!

И концерт начался. И вышли на сцену маленькие суворовцы, ведя под руку своих трогательных маленьких дам. А потом девчурки, грациозно вскакивая на пальчики, вертели светлыми зонтиками, после выскочила на сцену юркая веселая девушка и принялась порхать на пуантах, вся легкая, трепещущая, как райская птичка. Потом был дуэт: широкоплечий молодец с отрешенным выражением лица носил на руках длинноволосую девушку — и как только она не летела вниз головой, такими немыслимо сложными казались поддержки… Потом гопак, вариации, дикий, бешеный, электрический «Танец с саблями», призрачные, мечтательные, растворяющиеся в музыке Баха «Голубые девушки»… А потом был антракт.

Сашка зевнул и прикрыл рот программкой. Тетя Оля это заметила, но ничего не сказала, только головой покачала, не понимая, как можно оставаться равнодушным к этому праздничному искусству. Сама она мечтала только о том, чтобы праздник длился как можно дольше, и чувствовала себя гостьей в царстве фей!

Они спустились в буфет, взяли по бутерброду и по стакану чая, тут Сашка несколько взбодрился и принялся вертеть головой: вокруг сновало так много веселых оживленных людей, в том числе и его ровесников — учеников училища, не занятых в концерте. Стройные, подтянутые, нарядно одетые, они показались ему существами из другого мира — настолько отличались от его однокашников и, тем более, от него самого. Там, на сцене они не взволновали его — их искусство его не задело. А вот в жизни… жизнь — это совсем другое! Вот бы он сам был таким — независимым, уверенным в себе, знающим, чего хочет…

Антракт оборвал звонок, и все устремились в зал.

«Ничего, осталось совсем немного помучиться, — приободрил себе Саня, скоро домой, там спокойно, и никто не будет маячить живым укором, что он вот такой замечательный, а ты — нет!»

Занавес раздернулся, зрителей подхватили и понесли волны вальса Чайковского — «Щелкунчик», Гран-па! Сплетались и перетекали один в другой причудливые узоры танца, мажорного, словно напоенного счастьем! И вдруг…

Тетя Оля глазам своим не поверила — Сашка неожиданно напрягся, весь подался вперед, вытянул шею… на сцене появились двое солистов, началось па-де-де. Антре, вариации, кода… Эти названия подсказывала ему тетя Оля, но Сашка не слышал — он теперь вообще ничего вокруг не воспринимал: глаза его, засверкавшие и расширившиеся, не мигая, следили за каждым движением солистки.

Тетя Оля взглянула в программку и шепнула ему: «Партию Маши танцует Маргарита Березина, она тебя на год старше. Майя, которая мне эти билеты достала, говорит, что эта самая Маргарита — просто немыслимо одаренная, будущая звезда!»

Сашка только молча кивнул, не отрываясь от того, что происходило на сцене. А там в упоении танца улыбалась ему сама Радость в облике юной танцовщицы. Полудетскую свою душу она крепко держала в руках, смело кидаясь в омут прыжков и вращений, способных «утопить» не одну сложившуюся балерину… Ведь па-де-де из последнего акта «Щелкунчика» требует недетского опыта, самообладания и, конечно, истинной виртуозности! Но не выучка, не её прекрасная техника так взволновали Саньку — в этом он, естественно, ни шиша не понимал — он увидел наяву ту, о которой мечтал, ту, которую ждал так долго…

Маргарита — его Марго, его королева! Магнолия Тропической Лазури воплощенная Красота. Но для него она не просто красива — это его родная душа! И они найдут свою Красоту — найдут её вместе. А иначе… иначе ему не жить!

То-о-оненькая! И светлая. Волосы, забранные в пучок, золотятся в свете юпитеров. Во всем облике светится радость, наслаждение упругой легкостью и совершенством движений, своей юностью, жизнью, танцем… В нем, она словно бы напевала что-то доброе и хорошее, и всем её существом управляла, владела душа — чистая, ясная, устремленная к свету… И из этих напевов её танца рождалась истинная одухотворенная красота. Ах, как ей хотелось довериться! Ее светящейся сквозь солнышко волос доброте…

Финальные аккорды, шквал аплодисментов, Сашка вскочил… он хлопал и хлопал, не помня себя, — хлопал один во всем зале, когда у всех уж устали ладони. Тетя Оля его еле остановила.

— Все, мальчик, больше уж занавес не откроют. Пойдем…

Он стиснул зубы, буквально вырвал из рук тети Оли программку, сунул в карман… руки чуть заметно дрожали, но они не были влажными.

— Тетя Оля, я хочу… Можно мы немножко задержимся?

— Почему нет? Хочешь по фойе побродить или спустимся в зал? Еще минут пять можно там побродить, заглянуть в оркестровую яму…

— Нет, я другое хотел… Вы не знаете, куда они, то есть, артисты… откуда они выходят?

— А-а-а, вот ты о чем… — тетя Оля понимающе взглянула на племянника. — Мы тоже в юности караулили своих кумиров у подъезда. Пойдем спросим на выходе. Я помню, что обычно выходят из шестого подъезда, только примы из первого — с другой стороны.

Они спустились, оделись. Тетка подошла к пожилой капельдинерше в униформе, о чем-то спросила…

— Пойдем-ка к шестому — это слева, напротив ЦУМа, там они скоро появятся — эти волшебники. Только учти, ждать нам придется с полчаса — не меньше: пока снимут грим, пока переоденутся, то да се…

— Мы подождем, — сказал Сашка, и тетка удивилась незнакомой твердости его голоса.

И вот он дождался… Она! В элегантном черном полупальто, черных брючках, с золотым ярким шелковым шарфом на шее под стать волосам… С нею мама иль кто-то ещё — все же мама, скорее, — под ручку ведет как драгоценность какую. Он сначала шарахнулся в сторону, словно испугался чего-то, потом овладел собой. И глядел, глядел… он словно пил её всю, пил как живую воду, пил глазами, чтобы задержать в себе весь этот облик, как будто с детства знакомый. Он её тотчас узнал — свою живую мечту, и понял: только такой она и могла быть — его королева!

Она прошла мимо замершего как в столбняке парнишки, и кончик легкого шарфика задел его по щеке. Он прижал руку к лицу и поразился — ведь не взмок, не вспотел, хоть и не помнил, когда ещё так волновался! Она исцелила его — одним явленьем своим! И он добьется её, она будет принадлежать ему так же, как и он — ей. Она — эта лебедь белая среди ворон — под стать той гордой свободной птице, которой он становился во сне! Да, он теперь может летать! И из сна своего сумеет проникнуть в её сны. Он должен все о ней знать, он будет ходить за ней как приклеенный, пока она — его королева Марго — не заметит его, не обратит на него внимания. Теперь, когда силы поднимаются волнами в душе, нарастают, кипят… он сможет все! И готов на все. Он готов даже душу за неё отдать…

И, вернувшись домой, отказавшись от ужина, Сашка разделся и лег, вспоминая о ней и призывая сон — свой невероятный сон о полете, в котором он только и мог стать собой. Да, там, в этом сне, он был царь и бог среди птиц. Говорят, душа во сне может отделяться от тела и передвигаться свободно, значит, его душе предназначено царствовать. И настанет время свободы! И он достигнет того, о чем мечтал, а мечтал он о ней — о своей королеве. Она-то и есть его царство, которым он будет владеть. Это живое царство откроет ему все тайны, все радости, о которых он пока только догадывался…

— И пускай, пусть, Марго, ты обо мне ещё ничего не знаешь… Ты узнаешь, — бормотал он, уже засыпая, — ты поймешь, что я царь твой, а ты ты моя королева. И если нужно для этого душу отдать черту, дьяволу… я отдам! Отдам… И пусть я приснюсь тебе… пусть тебе снятся птицы. Птицы…

Он спал.