Никита догнал Женю у ручейка в самой глубине крутого овражка. Она запыхалась, волосы рассыпались по плечам, щеки пылали, а в глазах светилось упрямство.

— Женька, погоди… Ну, куда ты, глупая!

Он нагнал её и, с силой ухватив за плечи, развернул лицом к себе.

— Ты ж замерзнешь без шапки. На-ка, надень.

Кит бросил в снег свой неподъемный груз — печку для обжига — и осторожно, чтобы не вызвать очередного приступа ярости, достал из кармана шарф, плотно укутал им её шею, потом вынул из её сумки шапку и аккуратно, бережно надел ей на голову. Та стояла покорно, не сопротивлялась. А когда он так же тихонько и заботливо вдел её измерзшиеся ладони в рукавички, лежавшие тут же — в сумочке, прежде надышав на них горячим своим дыханием, она… расплакалась.

— Ну, маленькая, ну, милая моя! Ну, что ты? Все хорошо! Сейчас приедем домой — электрички ведь ещё ходят — отогреемся… и все потихоньку наладится.

— Ничего… не на-ла…дится, — лепетала она, задыхаясь от слез, — ты нич-чего не… зна-ешь!

— Я все знаю, маленькая! И даже то, чего ты не знаешь… Только ты погоди немножко — до Рождества осталось всего каких-нибудь два часа. Ну, может быть, чуть побольше… А после все будет у нас с тобой по-другому по-новому. Ты просто верь мне и все!

— Ни по-новому — ни по-ста…рому… нич-чего не будет у нас! Пот-тому, — ох! — она задохнулась совсем и приникла к его груди. — Потому что по-старому я больше жить не могу…

— Вот и хорошо! И не надо! Будем просто жить! Это ж так здорово, Женька! Рождество! Снег кругом! Никого… И новая жизнь начинается!

— А по-новому жить мне не дадут. Меня не пустят туда — в эту новую жизнь… Ой-ей-ей! — она совсем сникла и заплакала как маленькая, изо всех сил вцепившись в воротник его дубленки.

— Давай мы с тобой сейчас просто сядем на электричку, — уговаривал он её, осторожно высвобождая свой воротник из её цепких лапок. — А потом успокоимся и подумаем обо всем. Хорошо?

Она подняла зареванное, но все равно прекрасное свое лицо, — самое драгоценное, что было у него в мире! Постояла с минутку, вглядываясь в его глаза, как будто могла прочитать в них ответ на все вопросы, терзавшие её бедное сердце. И просто сказала:

— Да.

И хлопотливая электричка унесла их прочь из заснеженной сказки — там, вдали осталось Абрамцево, искрящее драгоценными высверками нетронутого снежка, скамья Врубеля и церковь, расписанная васильками, в которую они так и не заглянули, и Нил Алексеевич Левшин — подвижник с душою ребенка… потому что только ребенок может с такой любовью и преданностью всматриваться в красоту мира, для него ещё первозданного… Один из тех, кто, не требуя ни почестей, ни наград, удерживает на своих плечах свод русской культуры.

А Женя и Кит сидели на жесткой холодной лавке качавшегося вагона — у окошка сидели, прижавшись друг к другу. Им было хорошо. Женя сразу задремала — сказалось все пережитое за эти нелегкие дни. А Никита… он думал думу нелегкую.

Ему предстояло трудное возвращение.

Нет, о родителях, — как это и не прискорбно, — он не думал теперь. Что сказать Жене? Признаться в том, что он почти всю ночь провел под окном старухи или нет? Что он все видел, все слышал… И даже более… Он подслушал разговор тетки с ужасным демоном и знает то, чего не ведает сама Женя. Он знает, кто убил её мать! И разве может он, — вот так, сразу! огорошить её этим известием? Мол, тетушка твоя, к которой ты все последние годы бегала как собачонка, маму твою отравила! Да, он этим Женю убьет! Ну, не убьет, — но в душе её сорвется что-то, сломается… И скорее всего, он станет ей ненавистен! У неё удивительно тонкая и ранимая душа, а потому реакции очень часто — взрывные, опасные. Ей ведь столько пришлось пережить!

Но главное — он должен помочь ей поверить в себя, а не в проклятое теткино наследство! Уберечь от страшного дара старухи — его девочка не будет колдуньей! Не станет прислужницей тьмы!

Но ведь они приближаются к Москве — к городу, где теперь эти самые силы тьмы гуляют на воле! Там, в Абрамцево, под защитой любви, которая проницает все, к чему ни прикоснется гений художника, данный ему от Бога, там они были в безопасности. И кольцо молчало. Оно «заговорило» только тогда, когда Женя достала эту фигурку. И уж он-то — Никита — знал, кого эта фигурка изображала…

Это была старуха!

Главное продержаться до Рождества, главное — не пустить туда Женю. А там, — он почему-то был абсолютно уверен в этом, — зло отступит.

Но идут волхвы под Вифлеемской звездою — идут и теперь, в эти минуты, где-то здесь, на земле… И чудо повторится. Оно повторяется снова. Волхвы уже близко… Скоро они возвестят миру, что спасена любовь.

Ей, грядет младенец-спаситель! Грядет Рождество…

Господи, только бы поскорее!

Они миновали «Таининскую», и Женя проснулась. Она потерлась щекой о Никитино плечо. Зевнула, прикрыв рот ладошкой.

— Что, уже скоро? — она выглянула в окно. — Какая сейчас будет станция?

— Сейчас «Перловская» будет. Потом «Лось». Если, конечно, не ошибаюсь. Но, вроде бы, так. Мы уже совсем близко — минут двадцать осталось. Устала?

— Ну что ты! Я так хорошо поспала. У тебя так хорошо на плече… Я и не думала, что ты такой… мягкий!

— Да, какой я мягкий, — буркнул он, отвернувшись.

Он и не знал, что бывает с сердцем, когда его тронет ласковое слово любимой…

— Никита?

— Чего?

— Мне мама снится. Она сидит в беседке, увитой плющом, улыбается и… от её рук тянется такой тонкий лучик, который поднимается в небо. Он потом расширяется и превращается в прозрачный мостик и ведет туда, где звезды и ангелы. Там все светится, там так хорошо! Там ждут нас.

Он крепко обнял её. И глуховатым голосом начал читать любимое мамино стихотворение — «Синюю звезду» Гумилева.

— Нет! — вдруг вскрикнула Женя и, вся дрожа, прильнула к нему. — Я не могу! Это так… так…

— Я не буду, не буду, только ты не волнуйся! Ты успокоишься, и потом мы вместе потихонечку станем читать стихи. Просто это так хорошо, что сразу и не выдерживаешь… да?

Она молча кивнула и уткнулась носом в его рукав. Помолчала. Подняла голову и с надеждой взглянула на него.

— А как ты думаешь, я так смогу… нет, не как Врубель! Но просто… чтобы вещи живыми у меня получались, и людей радовали, и все тогда становилось бы на свои места — и жизнь, и… да? Я тебе сейчас открою свою самую заветную мечту. Только ты никому не расскажешь?

— Вот те крест! — он рассмеялся, но перекрестился без смеха — всерьез.

— Я хочу найти свою красоту. Слепить её своими руками и чтобы все люди её увидали и… им бы жить стало легче. Вот! Глупо, да?

Она сама вся светилась как чудесный луч золотой на майоликах Врубеля. Никогда он не видел её такой… озаренной, что ли. Вдохновенной — вот точное слово, — подумал Кит и вздохнул. Неужели все темное, жуткое было только тяжелым сном?.. Он крепко обнял её, привлек к себе и поцеловал. В губы.

— Значит, ты думаешь, у меня получится?

Они едва смогли прервать этот поцелуй — ведь каждый из них дарил им такие силы! Каждый словно приоткрывал новое окно в жизнь, которая, что ни день, становилась все милей, все желанней…

— Вот глупышка! Мало тебе, что сам Нил Левшин признал твой редкий дар! А ведь его по всей стране знают. Да и не только у нас — в Европе, а может и ещё где, — я просто не все про него знаю. Приезжают к нему опытом поделиться. Он ведь мастер мирового класса!

— Знаешь… а я подумала… вот Нил Алексеевич. Всю жизнь человек работал, к таким бесценным вещам прикасался…

— Ну?

— А у него самого есть хоть что-нибудь из этих вещей? Хоть одна вазочка Врубеля? Маленькая-премаленькая…

— Но зачем ему? Они же все — вот они! — рядом с ним. Всю жизнь… Женька, ты не понимаешь! — Кит горячился, вопрос этот беспокоил и его самого. — Можно вещью владеть — это значит распоряжаться. Ну, продать, там, или подарить кому-то. Но главное в этом — знать, что МОЕ! Мое и баста! И никто не моги! А он… ему совсем не это нужно. Он просто радуется им как любимым людям. Знает, что они есть. Лелеет их, холит… Он счастлив тем, что красота жива, что хоть капелька его стараний — да вложена в это. И потом, понимаешь, мне кажется, важно, чтобы человек дело своей жизни нашел. По душе. Тогда он радуется всему, что бы его ни окружало, потому что внутри огонек горит, греет, а остальное… не так уж и важно, наверное…

— Ты хочешь сказать, что не важно как человек живет, что у него дома… ну, ты понимаешь. Пусть дома хоть шаром покати — главное, чтобы дело душу грело! Так ведь получается? Но женщина так жить не может… чтоб топчанчик и плиточка.

— Ну, а что б ты хотела? Какой дом? — он внимательно взглянул на нее.

— Чтобы было уютно — раз! Чтобы была горячая вода и ванная! Нет, это наверное — раз, а уют — два!

Он про себя улыбнулся: бедняжечка ты моя, как же ты настрадалась в своей холупе!

— Чтобы обязательно часы были с боем как у Марьи Михайловны — три. Что еще? Сразу даже и не придумаешь…

— Я тебе обещаю, — он тихонечко коснулся пальцами её щеки, — что все это у тебя будет. Вернее, у нас!

— У нас? — зарделась Женя. — Как это? Ты, что, жениться на мне собрался?

Она фыркнула, а потом спрятала лицо в ладонях.

— Собрался, — очень спокойно сообщил ей Никита. — Если ты не против.

— Я? — она кинулась к нему на шею. — А ты, что, меня взаправду любишь?

— Глупенькая! Взаправду… Так только дети говорят, когда в игрушки играют. А у нас с тобой не игрушки.

Вагон качало, их кидало друг к другу… и оба они ещё не могли понять и поверить, что детство кончилось. И жизнь — великая, взрослая, — уже подступает к ним. Она уже на пороге…

— Никита… а как же это… так быстро? Разве так бывает?

— Да. Только давай мы об этом с тобой… не сегодня поговорим, хорошо?

— А когда? — широко раскрыв свои фиалковые глаза, спросила она.

— Завтра. Вот до дому доберемся…

— А твои родители? Они же меня на порог не пустят!

— Глупости — ты их не знаешь. И они тебя. А узнаете хоть немножко друг друга — совсем другую песню запоете.

— Слушай…

В глазах её зажглись лукавые искорки, а щечки округлились так трогательно, что он с трудом удержался, чтобы немедленно не схватить её в охапку и не зацеловать всю!

— Слушай, получается, мы с тобой совсем как Ромео и Джульетта, да? Даже хуже — ведь Джульетте было четырнадцать, а мне только через неделю будет тринадцать…

Она опять положила голову ему на плечо… и его повело. Спинка переднего сиденья тронулась и поплыла перед глазами, за нею другая, третья… когда он вспомнил, как впервые увидел её там, в проломе пола такую естественную в своей полудетской наготе в луче горячего света…

Как они переступят черту, которая делает мужчину мужчиной, а женщину женщиной? И когда… Как-нибудь, — подумал он, отбиваясь от этих беспокойных и безотвязных мыслей.

— Послушай, Джульетта, по-моему мы приехали… Все, Москва!

Ему сразу стало не по себе. И Жене тоже. Точно их разом — грубо и резко — выдернули из нежной текучей воды и бросили на раскаленный песок…

— Ну, давай выходить, что ли… — с выражением нарочитой небрежности бросил Кит и, ухнув, подхватил чугунную печь. Женька вспорхнула пташкой и полетела вперед. Перстень у неё на пальце пульсировал, наливаясь тревожным шафранным светом…

Они сравнительно быстро добрались до дому — было начало двенадцатого ночи. Город был пуст. Все праздновали Рождество.

«Только не отпускать её от себя, только не отпускать — тогда все пропало!» — стучало в висках.

Во дворе тоже не было никого, даже неугомонная компания парней, торчавших тут днем и ночью, скрылась куда-то.

Как там Овечкин? — подумал Никита. Со всеми волнениями поездки у него совсем вылетело из головы, что Сергей Александрович остался один на один с треклятым котом. И получается, что если с ним что-то случится… Нет, такого Никита себе даже представить не мог, но все-таки… Если вышло что-то нехорошее, то вина на это целиком ложится на него, Никиту. А у дяди Сережи жена, дети…

Он постарался унять бешено бьющееся сердце, изо всей силы хватив кулаком по тому месту, где по идее оно должно было находиться. Не помогло, только хуже стало — сердце заколотилось как молот!

— Жень, ты куда?

Она нажала в лифте кнопку «шесть».

— Домой. Загляну, как там Слоник.

— А потом? — он видел, что она не в себе: взгляд блуждает, на него не глядит — отводит глаза. И сама вся колышется как осиновый листик.

— Потом… не знаю. Мне нужно к тетке — ты же знаешь, она болеет.

— Но мы должны вместе встретить Рождество! Ведь осталось совсем чуть-чуть… Неужели тебе какая-то тетка важней, чем я!

— Она не какая-то, — начала она заводиться. — Она мою маму лечила, спасала… только вот не спасла. Но что ж тут поделаешь, она говорит: мол, все в руках Божьих…

«Божьих, ага! — зло подумал Никита. — Знаю я, какому божеству она поклоняется!»

— Жень… Женечка, послушай, — он постарался как можно нежнее дотронуться до её руки. — Я сейчас к своим поднимусь, выясню как они там… И сразу — к тебе. Хорошо? Только ты жди меня тут, дома. Никуда не уходи. Я тебя очень прошу и…

Легкая пауза затрепетала в узкой кабинке лифта.

— Я люблю тебя!

Женя вздрогнула. Лифт дернулся и остановился. Она обхватила ладонями его лицо — крепко так! И стояла, не говоря ни слова. Глаза её засветились новым ясным огнем.

Створы лифта раскрылись и Никите пришлось прервать паузу — он сжал её ладошки в своих, потом на секунду уткнулся в них. Они были такие теплые, маленькие и… беззащитные.

Оба вышли на площадку, где тусовались и курили какие-то алкаши. Женя долго-долго молча стояла и глядела на него, запрокинув голову. На площадке качался и таял дым сигарет. В воздухе волновались дымные силуэты, поля, какие-то знаки, фигуры… Она вдруг порывисто прильнула к нему, потом отпрянула и сказала всего два слова.

— Я тоже.

Он взлетел на седьмой этаж, прыгая через две ступеньки, отпер дверь…

Стол в гостиной был накрыт, за столом пировали, повсюду слышался смех, говор, музыка…

Где же Сергей Александрович? Его не было за столом.

Никита увидел маму и папу за дальним концом стола и, хотел было кинуться к ним, чтобы расспросить… когда из ванной чрезвычайно твердой походкой вышел Овечкин. Рукав рубашки на его левой руке был закатан — рука от кисти до локтя располосована двумя глубокими красными царапинами.

— О! — воскликнул он, заприметив Никиту. — Здравствуй, племя молодое! Значит уже вернулись?

— А… да, — каким-то крякающим голосом ответил тот. — Это вас… кот?

— Да, ты че, парень! Это мы тут немножко… посуду побили. Кот! Где это видано, чтобы милейшее домашнее животное нападало на человека? А?!

— Никита, иди мой руки и садись за стол, — стараясь перекрыть гул голосов, крикнула ему мама.

— Мам, я сейчас. Я вернусь после, хорошо? Ты слышишь?

— После чего? — не поняла мама.

Этот гул кого угодно может вывести из себя!

— После Рож-де-ства! — проорал Кит и опять метнулся к Овечкину.

— Дядя Сережа… только пожалуйста, честно.

— Это всенепременно! — пообещал тот.

— Это все-таки вас гадский котяра отделал, да?

— Ни в коем случае! — торжественно провозгласил Овечкин. — Ну, сам подумай: чтобы меня… какой-то кот… Это было бы совсем не мудро!

— Ну вот, вы не хотите ничего мне рассказывать, — в отчаянии дернул головой Кит. — Тогда скажите, хотя бы, где он. Вы его все-таки… того?

— Парень, на тебя дурно подействовал свежий воздух. Тебе надо среди народа побыть. А кстати, где твоя милая девушка?

— Она… дома. А где кот? Дядя Сережа, я вас очень прошу…

— Ну, если так… — посерьезнел Овечкин. — Он укрыт до поры в надежном месте. И, поверь, что там ему хорошо. И еда и… — он описал жестом некую параболу, которая могла означать все, что угодно, но в данном случае, скорее всего, удовольствия всякого рода. — Не волнуйся, больше он никого не тронет. Я об этом позабочусь. Лады?

— Лады! — с превеликим облегчением гаркнул Никита и, схватив обеими руками мужественную руку Овечкина, с силой её потряс.

А потом вихрем пролетел два пролета лестницы и очутился в Жениной квартире.

Она ждала его, сидя одетая на краю стула в комнате Марии Михайловны. За стеной, в её комнате, как всегда, гудел разношерстный люд.

— Ты уже? Хорошо. Тогда проводи меня до остановки. Видишь, я слово сдержала.

— Женечка… — он не знал, что сказать…

Как остановить ее? Кольцо! Он должен уничтожить кольцо — и тогда колдовская связь будет прервана. Его Женька станет свободной!

— Ну, пойдем…

И снова они на воле. Простор небесный был полон звезд. Ветер совсем утих, ночь затаилась, притихшая, таинственная…

— Ночь, слышишь меня? — крикнул Кит, запрокинув голову и роняя шапку в снег. — Не разлучай нас! Твой Царь рождается, слышишь, ночь? Царь небесный!

Женя ни слова не вымолвила в ответ на это импровизированное заклинание. Только подняла шапку, отряхнула от снега и водрузила ему на голову.

— Слушай… ещё есть время. Давай к реке прогуляемся. Знаешь, я ведь возле этого шлюза ещё ни разу не был!

— Правда? — она поверила. Взяла его под руку. — Тогда, конечно, пойдем.

Они спустились кривым переулочком к Яузе, а липы и тополя стояли на страже, охраняя их путь. Машин почти не было, и они легко и быстро перебежали дорогу. И вступили под сень высоких деревьев, чьи темные тени чертили загадочные письмена на белом снегу…

Возле чугунного парапета, ограждавшего набережную и шлюз, повеяло свежестью.

— Женька, чувствуешь… запах какой! Запах живой воды. Смотри — вон он, шлюз! А я и не знал, что в самом центре Москвы есть такое.

— Да, здесь чудесно… — она перегнулась через парапет, всматриваясь в бурный поток, с шумом падавший водопадом свысотыболее четырех метров. Дальше река успокаивалась и текла неспешно, играя с отражениями фонарей.

— Слушай, да это просто Голландия! — продолжал усыплять её бдительность Никита, беспрерывно болтая. — Или Бельгия! Я однажды был с родителями в Бельгии — в Генте — так там почти то же самое… Только это наша Москва. И мы… никому ее… не отдадим!

Эти последние слова он разделял паузами, точно набирая воздуху в легкие и готовясь к прыжку, а потом… прыгнул! Он кинулся на неё как тигр, стараясь вцепиться в запястье правой руки, на которой оранжевым мутным цветом пульсировало кольцо.

Женя вскрикнула от неожиданности, а он рвал зубами её варежку содрал, отшвырнул прочь, мотнув головой… и мертвой хваткой ухватил кольцо.

— Что ты делаешь? Ай… мне больно! — закричала она, не понимая, что происходит.

А потом поняла.

— Не смей! Это мамино кольцо! Оно для меня святое!

— Оно не мамино! — орал он не своим голосом, стараясь содрать перстень колдуньи с Жениного пальца. Я там был… в ту ночь под окном… Я все видел, все слышал. А когда ты ушла… нет, отдай! Когда ты ушла вместе с этим черным котом, старуха говорила с демоном! Ты понимаешь это? Ты понимаешь, глупая, во что ты влипла?

Ее сопротивление начало слабеть — настолько сразили Женю эти слова. Он одним рывком сорвал перстень с её пальца и… закричал. Оно почти до кости обожгло ему правую руку.

Тогда Никита перекрестился, переложив колдовской перстень в левую.

— Ничего, — в ярости захохотал он, — до свадьбы заживет!

И со всей силы зашвырнул кольцо далеко в реку.

Женя остолбенела. Первые секунды она не знала, что делать. Решение пришло бессознательно, а может, оно было последним приказом колдуньи…

Закинув ногу на парапет, она взобралась на него, стала подтягивать другую… Еще мгновение — и она прыгнет в гневную, беспощадную, ледяную воду кипящего шлюза…

Он всей своей массой навалился на неё и стал тянуть на себя — к спасительной земле. Но силы её удвоились — казалось, не девочка неполных тринадцати лет, но взрослый и притом тренированный человек с железными мускулами противостоит ему. Она тянула его к себе — туда, за парапет. Ведь она была уже ПО ТУ СТОРОНУ, цепляясь только одной рукой за край чугунных перил. Никита чувствовал, что Женя сильнее. При этом, она не понимает, что делает. И скоро — да, слишком скоро! — они оба окажутся в ледяной воде.

Звать на помощь? Но вокруг не было никого. Да он этого и не хотел. Погибать — так вместе!

— Жаль только, что так короток наш век оказался, моя любимая! - выдохнул он одними губами в беспощадную ночь.

Она-таки перетащила его на свою сторону, и оба нависли над бурлящей рекой, поющей свой Рождественский гимн…

— Женька… прощай! — крикнул Никита, зажмуриваясь…

Он ждал, что сейчас Яуза в первый и в последний раз обнимет его.

И тут… На колокольне Андроникова монастыря ударил колокол. Раз, другой… Звонили к заутрене.

Рождество!

— Милая моя… — синими губами выдохнул Никита. — Видишь, дождались. Вот оно, Рождество!

Она качалась над вспенивающейся водой с помертвевшим лицом. Казалось, его подруга ничего не слышит сейчас, не соображает.

Но настойчивый благовест достиг и её слуха. Она открыла глаза… и дико закричала.

И тут Никита понял, что сейчас она свалится от испуга, потому что все, что она прежде делала, происходило с ней как бы во сне… в трансе.

— Держись за меня! — крикнул он. Но крика не вышло, потому что он сорвал голос…

— Я… дер…жусь… — еле слышные звуки в ответ.

Он кое-как взобрался на верх чугунного парапета, укрепился там, крепко обхватив ногами перила, потом втащил её за собой и потянул подальше от воды — к земле. Оба ничком повалились на землю — в снег. Женя лежала с закрытыми глазами — лежала как мертвая. И задыхаясь, стуча зубами, он все-таки постарался сказать ей главное. Сказать, чтоб у неё достало сил, чтобы вернуться. В жизнь, в город… к нему.

— Женька… твоя мама… её убила эта гадина — твоя тетка. Она колдунья. Она хотела, чтобы и ты… И кольцо это — оно не мамы твоей… с его помощью она тебя удерживала… ну, теперь ты понимаешь. Она же все время врала тебе, эти нелюди — они же ведь не живут! Вспомни скамью Врубеля. Ты тоже сможешь так! А может быть, даже лучше. Только ты не сдавайся, слышишь? Никогда. Этого они и хотели… чтобы никогда… ты не стала… собой.

Тут способность что-либо ощущать изменила ему, и он провалился куда-то. А когда очнулся увидел, что Женя — его любимая и свободная Женька спала на снегу, положив голову ему на плечо.

И улыбалась во сне.

А на колокольне Андроникова все звонил благовест, славя наступившее Рождество.

Очнувшись, они из последних сил добрели домой. Никитины родители больше не охали — поняли, что с ребятами что-то серьезное произошло. Они решили, что те сами им все расскажут. Промыли перекисью, помазали винилином и забинтовали ожоги на руках сына. Напоили его подругу горячим чаем с малиной. И положили спать: Женю — в Никитиной комнате, а его — на полу в гостиной. Там, на диване уже спал дядя Сережа. Спал, положив начинавшую седеть голову на изодранную руку. Спал победителем!

— У Сергея Александровича жена с детьми в Рыбинск уехала. Он их на разведку послал — дом на острове покупать! — шепнула мама, целуя сына и поправляя край сбившегося одеяла.

— Мам, какой Рыбинск? Какой остров? У них же дача в Химках есть… сквозь забытье пробормотал, улыбаясь, Никита.

— Ну, это ближняя. А то будет дальняя, — Ольга не выдержала и расхихикалась совсем как девчонка. — Ну, ты ж понимаешь, дядя Сережа не угомонится, пока себе новую головную боль не отыщет! Знаешь… — она чуть-чуть помедлила и погладила его руку. — А твоя подружка… Женя… кажется, у неё очень хорошая улыбка.

— Да! — блаженно потянулся Никита. — Ох, мам… мне так хорошо!

Он хотел что-то ещё сказать, но уже проваливался в необъятные перины снов, которые спешили к нему. Чтоб он мог отдохнуть и завтра встретить праздничный день с улыбкой…

Всех пригрел и примирил этот дом в Сыромятниках — в старинном районе близ Яузы в центре Москвы… Дом, в котором случаются чудеса.

А впрочем, они в каждом доме случаются. Просто надо в них верить и ждать. И всегда оставлять для них щелочку чуть приоткрытой. Не дверную щель — нет! Там, в душе…

А старуха… В ту самую ночь под Рождество в доме старухи случился пожар. Все сгорело: и старинная мебель красного дерева, и драпировки, и снадобья, и рояль с тараканами… но ни тела, ни золота, ни камней драгоценных нигде не нашли.