Глава 1

Дорожки расходятся

Последний день мая у Веры с утра не заладился — все валилось из рук. Перемыв посуду после завтрака и отпустив Веточку покататься на велосипеде, она только было собралась сесть за работу, как сестра Шура затянула нескончаемый монолог о главном режиссере одного из московских театров, который по ее выражению «гнобит» труппу, и о том, как с ним бороться. Шура была театральным критиком, вечно боролась за правду, и часто сам процесс этой изнурительной борьбы был для нее важнее результата. Вера подсмеивалась над сестрой, называла всю эту деятельность мышиной возней, а порой всерьез опасалась, что эта возня отнимает у сестры все силы, и лучшие ее годы уходят попусту, поселяя в душе одни только обиды и раздражение. Но Шура продолжала упорствовать и шла напролом, наживая себе все новых врагов в театральном мире. И вот теперь, в атмосфере удушающей жары безветренного утра она оседлала своего любимого конька, принявшись посвящать сестру в последние театральные сплетни. Вера слушала одним ухом, ерзая на стуле и с тоской понимая, что весь ее бодрый рабочий настрой угасает, размытый текучим и вязким потоком словес.

— Да ты меня совсем не слушаешь! — воскликнула Шура, заметив, наконец, выражение вежливой скуки на лице сестры. — А, ну тебя! Спишь и видишь, как бы к машинке своей подобраться. Ну стучи, дятел, стучи! А я пойду прогуляюсь.

И, довольная, что выговорилась, Шура подхватила свою летнюю плетеную сумочку, махнула сестре рукой и была такова.

А Вера, вздохнув, покачала головой: вот сумасбродка! И поднялась на второй этаж, на свой балкончик-веранду — к машинке. Но работа не шла, мысли путались, и то чудесное предвкушение легких строчек, ложащихся на бумагу, с которым она проснулась, развеялось без следа. Промаявшись с полчаса, она едва выдавила из себя несколько вымученных натужных строк, в сердцах выдернула листок из машинки, скомкала и зашвырнула в угол.

«Потом подберу», — решила она и спустилась вниз. Надо было кое-что постирать, и, прихватив мыло и тазик с вещичками, Вера сошла по тропинке к мосткам у пруда. Мостки уже раскалились на солнце, огнем обожгли босые ступни… Стоять на них было попросту невозможно. Плеснув водой на ноги, она вернулась домой и засунула тазик под стол на кухне, отложив стирку до вечера.

«В лес сходить? Неохота… Веточкин сарафанчик, что ли, погладить…».

Вера включила утюг, села ждать пока он нагреется и задумалась. В который раз за последние дни вставала в памяти та странная встреча на мосту у реки. Женщина в длинной юбке. Ее слова… После той встречи Вера как-будто впала в сонное оцепенение: душа томилась и все валилось из рук. Весь бодрый и радостный строй здешней жизни разладился, Вера будто бы замерла в предощущении скорых необычайных событий, которых ждала и страшилась одновременно. Ей не раз хотелось бросить все дела и, не сказав никому ни слова, отправиться в Свердловку на поиски той загадочной женщины. Ах, как хотелось! И всякий раз что-то ее останавливало. Веру охватывала робость, вовсе ей не присущая, она пасовала и оставалась сидеть в доме у озера. Суетилась, копошилась, сердилась, и толку от этих душевных метаний не было никакого…

«Что ж со мной происходит? — подумала, пригорюнившись и облокотившись о край стола. — Живу как в тумане, не человек, а какая-то сонная тетеря. Точно зельем опоили, честное слово! Дурман в голове. И еще этот дом на том берегу… Нехороший дом, зря мы с Веткой туда ходили. Жутью от него веет, как из черной дыры. Ну что за бред! Что ты все накручиваешь, напридумываешь… Старость, что ль, приближается?»

Она еще ниже склонилась над столом и с резким вскриком вскочила, обжегши руку о нагретый утюг. Выдернула шнур из розетки, убрала утюг и швырнула в шкафчик так и не поглаженный Веточкин сарафан.

— Ну что за напасть такая! — сердито буркнула вслух, разглядывая красную полосу от ожога. — Нет, надо этот день как-то переломить, а не то в пору расплакаться…

Вера нацепила босоножки, взяла полотенце и решила сходить окунуться, но едва спустилась с крыльца, как наткнулась на весьма живописную троицу, приближавшуюся к дому. Троица эта состояла из покрасневшей, распаренной от жары сестры Шуры, очаровательной рыжекудрой беременной женщины и улыбавшегося во весь свой беззубый рот прелестного создания лет пяти, которое поспешало за женщинами, потряхивая свитыми в тугие колечки легкими волосенками.

— Вот, Веруша, встречай гостей! — запыхавшись, изрекла Шура, обмахиваясь платком. — Иду себе по дороге, от жары таю, а тут — на тебе! Нежданно-негаданно! Знакомая моя, Ксения, идет себе навстречу как ни в чем не бывало с двумя чадушками: одно у нее в животе пихается, а другое у ног толкается. В городе, хоть и близко живем — не встречаемся, а тут — в глуши-то — хлоп, и чуть не лбами столкнулись! Дела-а-а…

— Здравствуйте, Вера, — с улыбкой сказала Ксения, придерживая одной рукою округлый живот. — Извините за нечаянное вторжение, Шура сказала — вы тут работаете. Мы вам не помешали?

Подоспевшее к матери существо уцепилось за ее широкую юбку и застыло, склонив набок льняную головку и выжидательно глядя на Веру, все так же сияя беззубой улыбкой.

— Какое там помешали — вы как нельзя вовремя! Я уж тут начала с тоски пропадать — по такой жаре не работается. А как тебя, чудо, зовут? — наклонилась она к улыбчивой девочке.

— Лёна! — очень серьезно представилась та хрипловатым скрипнувшим голоском и деловитым шагом направилась к Вере. — А купаться будем? — осведомилась она, запуская обе ручонки в растрепавшиеся волосики и почесываясь.

— И купаться, и чай пить. С вареньицем! — уверила ее рассмеявшаяся Вера.

Она и в самом деле была рада гостям.

И вот уж сидели они вчетвером на нижней веранде, и над чашками вился душистый горячий дымок — Вера заварила свой любимый китайский чай — жасминовый. И с первой же ложки Лёна умудрилась вся перемазаться клубничным вареньем — в этом году клубника поспела рано — Вера накануне сняла урожай и сварила пятиминутку, легкое жиденькое вареньице. Ксения невозмутимо улыбалась безмятежной улыбкой, то и дело обтирая салфеткой перемазанное довольное личико своей девочки. Шура, как водится, трещала без умолку, оседлав своего излюбленного конька и пересказывая последние театральные байки. Вера поглядывала на своих новых знакомых, любовалась их открытой ласковой улыбчивостью и втайне вздыхала, по-доброму завидуя тому светлому покою, который осенял обеих — и маму, и дочку, — покою, который, казалось, ничто не способно поколебать.

А у самой на душе все еще было неспокойно — Вера кидалась к плите, разливала чай, подкладывала на блюдца варенье, стараясь скрыть за всей этой суетой нараставшее напряжение.

Раскаленное послеполуденное солнце плавило застывшие в полном безветрии ветки, густые хвойные испарения тянулись к открытой веранде, и воздух казался разлившимся пихтовым маслом, он дрожал и качался, и Вере в какой-то момент показалось, что мир вокруг сдвинулся, раздвоился, поплыл, и она ухватилась за край стола, чтобы не упасть.

— День тяжелый сегодня, — все с той же улыбкой заметила Ксения, от которой не ускользнули Верино судорожное качание и бледность, внезапно залившая ей лицо.

— Да. Парит. Должно быть — к грозе, — вымученно улыбнулась Вера. А про себя подумала: что-то Веточки долго нет. Как там она на новом велосипеде, не упала бы…

В голове понемногу перестало звенеть, Вера поднялась и облокотилась о перила веранды, перевесившись вниз и глядя на озеро. Там, вдали, на другом берегу она заметила человека. И что-то в нем настораживало. Одеревенелость какая-то… Человек шел так размеренно, аккуратно и прямо, словно был неживой. Будто кукла какая-то, механизм заведенный. Руки вдоль тела опущены, не колышутся, ноги в коленях совсем не сгибаются, шагают словно протезы. Что-то в этой фигуре показалось Вере знакомым. Она вгляделась попристальнее… Сережа! Это был он, только на себя непохожий. Ей захотелось немедленно его окликнуть, но он был довольно далеко от их дома и наверняка не расслышал бы. Вера растерянно оглянулась ка гостей, которые мирно беседовали, попивая чаек. Нет, бросить гостей и бежать, сломя голову, на тот берег — это просто невежливо. Ксения могла бы подумать, что визит их в тягость хозяйке. Но что случилось с Сережей? Вера не сомневалась, с ним что-то стряслось, он нуждается в помощи…

— Ты чего там выглядываешь, никак НЛО приземлился? — пошутила Шура, подзывая сестру. — Садись-ка лучше, расслабься, по такой жаре сил никаких нет шевелиться.

И Вера нашлась, что делать. Благо, чай был уже допит.

— Давайте пройдемся вдоль берега, — предложила она. — Посмотрим местечко подходящее на бережку, может быть, окунемся. Ксенечка, у меня купальник есть запасной ненадеванный. Он цельный, и вам подойдет. Хотите скупнуться?

— Да, я бы не против… И Лёнка моя побарахтается. Мы только вчера приехали, искупаться пока не успели. А вода тут хорошая, чистая? Говорят, по такой жаре в подмосковных водоемах нельзя купаться — бактерии всякие…

— Здешний пруд очень чистый — я в деревне справлялась. И сами мы с дочкой все время купаемся — чуть подальше есть пляж, там вода не цветет и запаха от нее никакого… Давайте пройдемся по берегу, а то мне кажется, я сейчас, после чаю горячего, попросту расплывусь!

Ксения поднялась, неспешно вплыла в комнату вслед за Верой и через пять минут вышла, переодетая в ее купальник.

Взяв две подстилки и полотенца, двинулись вдоль пруда. Вера спешила, ей хотелось вовремя перехватить Сережу до той тропинки, что вела к бетонке наискосок через лес, — по ней Сережа с Манюней обычно к себе возвращались. Но, похоже, все-таки опоздала — Сережи нигде не видать. Вроде и шел он неспешно, и по ее расчетам никак не мог успеть за этот короткий отрезок времени выйти к тропе и исчезнуть в лесу… Как сквозь землю провалился! Она погоревала, подумавши, что все это очень скверно — ей непременно нужно было с ним повидаться и убедиться, что все в порядке…

Вера решила: как только проводит гостей, тут же отправится к Сереже на дачу. Заодно поглядит, там ли Веточка. А покуда они расположились на песчаном мысочке в прибрежных кустах. Расстелили подстилки, по-скидывали свои юбки и сарафанчики и вот уже пробовали босыми ступнями прохладную освежающую водицу. У самого берега пронеслась быстрая стайка крохотулек-мальков, вызвавших бурный Лёнин восторг. Девчонка всплеснула ручками, тряхнула кудельками, заойкала, засмеялась и тут же полезла в воду. Ксения с улыбкой смотрела на дочь, не одергивая ее, — мол, не лезь глубоко, — и не мешая барахтаться вволю.

«Вот чудесная женщина! — восхитилась про себя Вера. — Все ее радует, ничто не тревожит, мне бы характер такой…»

Через минуту она и сама очутилась в воде, подхватила Лёну на руки и стала кружить, а та заливалась смехом, болтая ножками, к вящему удовольствию всех троих женщин. Потом Вера опустила девочку на берег, а сама устремилась на глубину, с наслаждением нырнула и поплыла прочь от берега. Проплыв метров тридцать, она вдруг заметила на себе чей-то взгляд. Огляделась вокруг… и хлебнула воды, потеряв на миг равновесие: на нее в упор глядел мрачный дом на другом берегу, показавшийся неожиданно близким, точно он сдвинулся и пошел на нее, сверля тяжким взором своих заколоченных окон-глазниц. В этом взоре таилась такая угроза, что Вера в один миг поняла: этот дом обладает каким-то особым воздействием, он живой, и он ненавидит ее. Он не хочет, чтобы она жила тут! Он здесь хозяин, — страшный, недобрый хозяин! — и он не попустит, чтобы кто-то еще соперничал с ним за право владения местностью. Наглотавшись воды, она заторопилась к берегу, внезапно почувствовав, что вода больше не держит и тянет на глубину, а пруд этот деревенские называли бездонным… Какая-то сила мешала плыть: несмотря на отчаянные усилия, ей не удавалось сдвинуться с места — как ни барахталась, берег не приближался.

С ужасом ощущая, что правую ногу сводит судорога, Вера собрала все силы, всю волю: заставила себя дышать мерно и глубоко и отчаянно гребла руками. Она видела, как малышка Лёна вдруг кинулась бегом вдоль берега по направлению к жуткому дому, глядя куда-то вверх и звонко крича:

— Смотрите, ангел! Там ангел летит!

А Шура и Ксения как в замедленной съемке медленно поднялись со своих покрывал и, приставив ладони ко лбу, следили за бегущей девчуркой.

Тут Вера почувствовала, что ногу больше не сводит судорога, сил вдруг прибавилось, как будто мощная и невидимая волна подхватила ее и понесла к берегу. И буквально минут через пять она выплыла, стараясь не показывать виду, что едва не утонула…

Вылезла, отдышалась… И бросилась к девочке. Шура и Ксения были уж возле нее, расспрашивая наперебой:

— Какой ангел, Лёночка? Где ты видела ангела?

— Там! Вон там… — указывала девочка поверх высоких разросшихся кустов шиповника. Там вились стрекозы, дрожало раскаленное марево… больше ничего.

— А какой он был, ангел твой? — присела Вера на корточки перед сияющей и оживленной малышкой.

— Он клыльями не сэвелил, так стоял, плямо в небе, — пролепетала она.

Больше от нее ничего не сумели добиться. Впрочем, и этого было более чем достаточно, чтобы все три женщины почувствовали себя, словно не в своей тарелке… обделенными что ли… Ведь никто из них ничего не заметил! Только Шура скептически пожала плечами и закатила глаза: мол, чего дитя не придумает! Вера и Ксения понимающе переглянулись и молча, без слов согласились друг с другом. Они были уверены — девочка не фантазировала. Она и в самом деле увидела нечто такое, чего никому из них видеть было, увы, не дано!

Ксения так и не окунулась, сказав, что, видно, она перегрелась, а в таком состоянии ей охлаждаться опасно. К тому же Ксения, видимо, догадалась, что с Верой на пруду приключилось что-то неладное. Не спеша сложив свое покрывало, она распрямилась, тронула Веру за руку и негромко спросила, сразу перейдя «на ты»:

— С тобой все в порядке?

— Немножко ногу свело. Со мной это часто бывает, особенно ночью… — призналась Вера, тем не менее утаив от новой подруги все только что пережитое. Решила ее не тревожить попусту… Но про себя Вера не сомневалась: между видением Лёны и ее спасением была несомненная связь. Выходит, злой власти дома противостояла иная сила…

Вера торопливо засобиралась: теперь она была просто убеждена, что с Сережей случилось недоброе, что и он подпал под губительное воздействие темных сил дома на том берегу. И ей непременно надо было как можно скорее увидеть Сережу, рассказать о своих опасениях, убедиться, что он жив-здоров…

Ксении передалось Верино нарастающее волнение. Так же негромко она спросила:

— Ты что-то заметила? Что тебя так взволновало?

— Показалось… Мы с Веточкой, — ты еще с ней познакомишься, — подружились тут с человеком одним. У него очень славная дочка Манюня. Так вот, мне показалось, что он недавно тут проходил, вдоль берега, только странный какой-то… Сам не свой. Я думала, мы его по пути повстречаем, но он, видно, нас опередил, скрылся в лесу боковой тропинкой. Хочу его навестить, это недалеко, здесь на дачах… И что-то Веточки долго нет. А день нехороший какой-то.

— День ангела… — медленно и задумчиво, то ли соглашаясь с Вериным ощущением дурного дня, то ли споря с ним, протянула Ксения. — Я хочу, чтобы ты с Веточкой у нас побывала. Мы домик на днях купили, это в сторону Свердловки, на берегу Клязьмы. Там, где коттеджи строят.

— У вас тоже коттедж? — поинтересовалась Вера.

— Нет, что ты! У нас таких денег нет — там настоящие виллы, под сотню тысяч долларов каждая… А у нас домик маленький — сруб деревянный с мансардой и верандочка вроде твоей. Восемь соток. Детям воздух нужен, а мы в Москве в центре живем — сама знаешь, какой там воздух! Вот и перебираемся сюда потихоньку. Может, я с детьми и зимой здесь останусь.

— Это то, о чем я всю жизнь мечтала! — воскликнула Вера. — Лес, тишина, покой, ничто не дергает, не мешает работать…

— Я слыхала от Шуры, ты роман пишешь. — откидывая со лба прядь медных волос, спросила Ксения. — У меня муж — поэт. Но у него есть и проза. Хлеб, конечно, тяжелый, на это сейчас не прокормишься. Особенно, когда дети… — Она вдруг поперхнулась, закашлялась. — Но ничего, кое-как перебиваемся. У вас с Пашей много общего может быть, я знаю — вы подружитесь. Вместе все-таки веселей! — и она улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами и хозяйским жестом оглаживая свой округлый живот.

— Шура, не отставай! — крикнула Вера, обернувшись к сестре. Та пыхтела позади них, переваливаясь с боку на бок и с трудом подвигая вперед свое грузное тело в закипающем от несносной жары жидком воздухе. — Ксенечка, вы придете с Лёнушкой завтра к нам? Я чего-нибудь вкусненького на обед приготовлю.

— С удовольствием, — с радостью согласилась та. — Только скажи — когда.

— Часам к двум — к половине третьего. Мы обычно в это время обедаем. Тебя устроит?

— Вполне.

И новые подруги, попрощавшись, расстались. Шура еле доползла до дома и заявила, что в знак протеста против немилосердной жары она объявляет этой жаре бойкот и заваливается спать. Что тотчас исполнила, рухнув на кровать в нижней комнате, и буквально через пару минут засопела.

А Вера, умывшись и причесавшись, переоделась в открытый шелковый сарафанчик и скорым шагом выбралась на шоссе, поспешая к Сереже. Но, видно, в этот день повидаться им было не суждено, потому что, не пройди Вера и полдороги, как навстречу ей вынеслась из-за поворота Веточка, гоня во всю мочь на своем велосипеде. Все лицо у нее было зареванное, слезы ручьями текли по щекам и тут же высыхали от потоков встречного воздуха. Заметив мать, Ветка притормозила, соскочила с велосипеда и бросилась к маме, протягивая ей смятую пачку полинялой бумаги, кое-как перетянутой грубым шпагатом.

— Вот… — захлебываясь слезами, проревела она, — это тебе. Ты возьми… эти письма проклятые!

— Доченька, что случилось? В чем дело? Что за письма? Можешь толком что-нибудь объяснить? — недоумевала Вера, утирая ей слезы и заглядывая в глаза.

— А, ничего особенно… Ну их всех!

— Кого «ну»? Кого «всех»? — продолжала допытываться Вера.

— Этих… мальчишек и Машку! Я не буду с ними дружить. Они все предатели!

— Ну, пойдем домой, пойдем, моя милая. Успокойся, сейчас мы во всем разберемся… Ну! Не надо плакать, ты же у меня уже взрослая, барышня. Невеста, можно сказать… А плачешь совсем как маленькая.

— Да-а-а, невеста! А они только Машку слушают. И Алеша… тоже… хлюпик несчастный, — и Ветка снова зашлась слезами.

— Ладно, сейчас ты мне все расскажешь. Только без рева и по порядку. Договорились? Было бы из-за кого плакать, тоже мне! — Вера забрала у дочки велосипед и повела его одной рукой, другой обнимая ее за плечи.

Так и двинулись они по дороге в тишине молчаливого неподвижного леса… Склоняясь ветвями, он внимательно слушал их. А в густой его глубине от ствола к стволу перебиралось неслышно мохнатое существо, подобное смутному клочку дыма…

Оно проследило весь их путь до развилки, где по узкой лесной тропе они свернули к своему домику. И, убедившись в этом, многозначительно и удовлетворенно постучало себя по лбу когтистым кривеньким пальчиком, надтреснуто рассмеялось и растаяло в воздухе.

 

Глава 2

Обида

А случилось с Веточкой вот что… После того, как угас в отдалении глухой топоток босых ног деревенских ребят, Манюня, Миша и Борька обступили плотным кольцом застывшую Веточку, сжимавшую в обеих руках чудом попавшую к ней пачку писем.

— Ну давай, развязывай поскорей, сейчас прочитаем! — решительно заявила Манюня, явно взявшая на себя роль лидера в их компании.

— Но… — замялась Веточка, — они же просили маме их передать. И потом мы же с тобой решили! — ее голос окреп. — Ребята! Мы хотим принять Алешу в нашу компанию и посвятить его в тайну клада. Если только она, эта тайна, существует на самом деле, — добавила она уже менее уверенно.

— А зачем он нам, этот Алеша? — с вызовом заявил Мишка. — Нас же четверо. Пятый — лишний! — усмехнулся он, пристально глядя на Машу и как бы ища у нее поддержки.

Но Манюня подругу не подвела.

— Как мы с Веткой решили — так и будет! — повысив голос, постановила она. — Это наша тайна, мы про нее узнали первыми и вас в нее посвятили. Значит, нам и решать, что делать — кого еще можно принять, а кого — нет… А не хотите с нами считаться — как хотите! Упрашивать и носиться с вами не будем. Заберем свои письма — и до свиданья! Так как, — хитро прищурилась она, глядя на скисших мальчишек, — принимаем Алешу или нет?

— Принимаем, принимаем… — хмуро пробурчал Михаил, подавленный ее несокрушимыми доводами. — С вами, девчонками, свяжешься… — он не договорил и обреченно махнул рукой.

— Ну пошли к вашему разлюбимому и раздорогому Алешечке, — встрял Борька.

До того он только переминался с ноги на ногу, наблюдая за этим лобовым столкновением и жалея, что победа досталась девочкам. Но теперь явно злорадствовал, видя, как задавалу-Мишку, явно возомнившего о себе лишнее, «срезала» и «умыла» девчонка. Когда надо будет, он припомнит этому выскочке его бесславное поражение. Да, похоже, из всего этого Борька мог извлечь свою выгоду. Он заметно воспрянул духом, завелся и стал хорохориться.

— Чего стоим как столбы? Двинули к Лешке!

Веточка облегченно вздохнула, а Манюня за спиной у мальчишек подмигнула ей и слегка ущипнула за руку. Мол, вот мы их как!

Минут через десять-пятнадцать вся компания оказалась возле калитки с табличкой, на которой красовалась торжественная, как солдатики на параде, цифра 77, выписанная по жести белой краской. Под номером на табличке стояла фамилия: Красновский В. П. Это была фамилия Лешкиного деда по матери, владельца участка.

— Ле-е-е-еш! Ле-е-е-ешка! Выйди! — разнеслось в тишине.

Кричали мальчишки, девочки скромно стояли в сторонке, предоставив «громкое» дело ребятам.

— Леша обедает! — раздался в кустах возле калитки резкий, неприветливый женский голос. А вслед за голосом из кустов вынырнула и его обладательница — статная седая дама с выправкой офицера царской армии. Только что звона шпор не послышалось в такт ее властной стремительной поступи. Она поправила выбившуюся прядь своей гладкой прически и с явным неудовольствием оглядела притихшую компанию.

— Вы кто такие? Что вам от Леши нужно? — допрашивала она ребят с металлическими нотками в голосе.

Ребята неуверенно переглянулись: не ожидали такой неприветливой встречи.

— Мы с соседних участков. Из «Дружбы», — выступила вперед Манюня.

Что поделаешь, взялась за гуж — не говори, что не дюж! Роль лидера предполагала не одни цветочки — и ягодки, всю ответственность приходилось брать на себя.

— Мы с родителями несколько дней назад были в Свердловке, — продолжала она, — и познакомились там с Алешей. Он потерялся. И мы привели его домой. А теперь мы идем на пруд и хотим, чтобы Алеша пошел с нами. Если вы не возражаете, — дипломатично добавила Маша.

Страж ворот по имени Кира Львовна немного смягчилась и, сменив гнев на милость, распахнула калитку.

— Проходите! — повелела она и крикнула, оборотясь в глубь сиреневых зарослей на участке. — Леночка! Здесь Алешенькины спасители!

На этот призывный клич на дорожку перед калиткой вынырнула худенькая кареглазая женщина в шортах. Слегка дергающейся походкой она направилась навстречу входящим, зажав одним пальцем полураскрытые страницы толстенной книги, которую при ходьбе прижимала к ноге. В глазах темнело страдание.

— А, проходите, Леша там, на веранде. Мам, я же просила, — с затаенной тоской в голосе укоризненно шепнула она стражу ворот, оказавшемуся ее матерью и, по-видимому, Лешиной бабушкой. — Ну, хоть час можно меня не дергать?

Но статс-дама окинула дочь высокомерным взглядом и повелительно повела плечами: мол, сама знаю, что делаю! Эта сцена не ускользнула от Манюниного внимания, заставив ее насмешливо фыркнуть про себя: «Ну и предки у Леши!»

Ребята двинулись к дому, поднялись на веранду, но Леши там не было. Он, как выяснилось, и не думал обедать, а всего лишь дремал в кресле-качалке с книжкой в руках. Выдуманный обед ребята решили оставить на совести его командирши-бабушки…

— Ой, как здорово, что вы пришли! — воскликнул он, от волнения пряча долговязые руки в карманах джинсовых шортиков. — Хотите чаю? — его сияющий взгляд встретился с пристальным взором Манюни, отчего Леша сразу как рак покраснел.

— Нет, чаю мы не хотим, — сказала Манюня — как отрезала! — Мы к тебе по делу пришли. По ОЧЕНЬ ВАЖНОМУ делу! — подчеркнула она.

— Ну, так как… — замялся Леша. — Здесь посидим или в сад пойдем? — он почувствовал, что ладони его повлажнели, — решительная и златокудрая Машка страшно притягивала его и пугала одновременно…

— И не здесь, и не в сад! — столь же решительно и даже сурово возвестил Мишка. Он не собирался окончательно терять право голоса. Его мнение в этом мире кое-что значит, и он решил всем это доказать. Первое свое поражение перед девицами Михаил посчитал джентльменской уступкой, но оно вовсе не означало их окончательную победу… Борька — не в счет, он — перекати-поле: и вашим, и нашим. Веточка — крепкий орешек, но она ему по зубам, а вот Манюня… Да — это штучка! И он с ней поборется. Он всем покажет, кто в их компании главный. А этому хлипкому Лешечке, маменькиному сынку, бабушкиному баловню, отведет роль шута горохового, мальчика на побегушках, исполнителя девчачьих капризов, и пусть тот только посмеет с этой ролью не согласиться… Сразу вылетит из их компании. Колбаской по Малой Спасской!

— Мы идем на озеро. Они, — он кивком указал на девчонок, — упросили взять тебя с нами. Мы с Борисом в общем не против. Только идти надо быстро. Идешь или нет? — в двух словах Миша обрисовал всю картину.

— Я — конечно! Сейчас… — и Алеша стремглав сбежал по ступенькам в сад. Видно, пошел отпрашиваться.

Миша нетерпеливо застучал носком своей классной адидасовской кроссовочки по дощатому полу веранды.

— Вот и жди тут его… — он сердито зыркнул глазами на Машу. — Да когда мамочка разрешит, да если бабушка согласится! Каждый раз так будем балдеть… Мне-то что: сами этого захотели — вот и получайте! А потом ваш Лешенька на солнышке перегреется, а его бабуленька так нас взгреет по первое число… Я бы такую мегеру за версту обходил, — добавил он свистящим шепотом. А потом презрительно улыбнулся и сплюнул через перила веранды. — Хуже нет иметь дело с такими рохликами. И с их родственниками!

— Ишь, как всполошились! — злорадно процедил Борька, выглядывая в сад, в ту сторону, куда скрылся Алеша. — Верещат!

В самом деле, из сада до них доносились раздраженные голоса. Лешина бабушка что-то вещала дочери, та возражала, и их битва за Лешино право на самостоятельность, наконец, разрешилась полной победой матери. Леша был выпущен на свободу до вечернего чая, несмотря на возмущение Киры Львовны.

Леша в сопровождении стайки новых друзей выскочил за калитку с бешено бьющимся сердцем, с ужасом ожидая в самый последний момент какого-нибудь подвоха, вроде жесткого окрика: «Леша, вернись сейчас же!»

Но этого не произошло, вслед ему донеслись только гневные реплики Киры Львовны:

— Лена, это безобразие! Как ты можешь? Мы же не знаем этих детей…

Но он был уже вне опасности. Рядом с ним вился по ветру золотистый факел Машкиных волос, впереди открывался простор, манящий и вольный! Солнце палило, лес зеленел, травы душно благоухали, скоро ему исполнится полных пятнадцать, жизнь прекрасна и удивительна! Ах, какой это был волшебный день! И даже колкие взгляды Миши и Борьки его совершенно не портили…

«Конечно, МОИ все опошлили! — думал Леша, с замиранием сердца глядя на легконогую Машку, поспешавшую впереди всей компании. — Но не беда, главное — отпустили…» А уж он убедит СВОИХ, что ребята — хорошие, и ему разрешат всюду с ними бывать. Обязательно разрешат! Уж этого он добьется.

Одна только Веточка чувствовала себя не в своей тарелке. Этот дивный солнечный день как-то сразу померк для нее, едва она заметила, как Алеша смотрит на Машу, как сияют его глаза… Взгляд, нацеленный на Манюню из-под круглых стекол очков, казался радаром, отслеживающим движение летящего в небесах самолета… И открытие это принесло Ветке глухую щемящую боль. Ей показалось, что воздух вокруг стал давящим и тяжелым, стало трудно дышать. От тоски и обиды захотелось кому-нибудь нагрубить, что-нибудь изуродовать, чтобы все почувствовали, как испорчен этот так хорошо начавшийся день. День ее первой поездки на велосипеде…

Веточка раньше не замечала в себе подобных желаний. Они пугали ее. Ей было больно и гадко открыть в себе эти чувства, ведь она никогда не была ни мстительной, ни жестокой! И она ни за что не хотела смириться с этим, признаться самой себе, что в ней существует что-то дурное, мерзкое. Захотелось освободиться, сбросить балласт, чтобы душа снова стала свободной и чистой.

Но обида ее все росла. Ведь именно ей был обязан Алеша тем, что его приняли в их компанию. Ведь это она на том настояла — Маше-то было ровным счетом все равно! Та просто не стала спорить с подругой, Алеша был для нее пустым местом — сама говорила Ветке, что ей Миша понравился… Но Алеша о Веточкиной заботе не знал, а ей было бы смерти подобно признаться в этом! И теперь он летел за Машкой во всю прыть своих длинных ног, и рассеянная улыбка блуждала на его припухлых, окаймленных первым пушком губах.

Вероника с ненавистью поглядела на письма, которые она крепко сжимала своей тонкой, подрагивающей от возбуждения рукой. Из-за них все! Едва они появились, как день полетел кувырком. И теперь она выглядела полной идиоткой, потому что мальчик, без которого она не хотела читать эти письма, не обращал на нее никакого внимания… А соберись они впятером в другой день и по другому поводу — все пошло бы иначе. В этом она ни секунды не сомневалась.

Проклятые письма!

Когда они на полном ходу сбежали под уклон к пруду, Вероника знала, что делать: она напомнит ему о себе, она докажет, без кого в их компании не будет ни тайн, ни кладов!

Этот пруд между деревней и дачами — котлован, наполовину заполненный водой, пополнялся за счет подземных ключей. Его западный, самый крутой склон с песчаной тропинкой, по которой спустились ребята, весь порос густыми люпинусами. Этот пруд ребята прозвали Ближним в отличие от того, возле которого жила Вероника, — его звали Дальним. Здесь, на Ближнем пруду, весь берег был усеян разноцветными лоскутами подстилок и покрывал — на них жарились разомлевшие дачники в окружении детей, собак и бутылочек с минералкой.

Тут, в укромном местечке под кустиками у самой воды, и расположились ребята. Манюня сразу же скинула сарафан и, оставшись в ярко-красном купальнике, устроилась на песке, поджав под себя ноги. Ее примеру тут же последовали Миша с Борькой. Только Ветка и Алексей остались в чем были — у обоих не было при себе купальных принадлежностей.

— Значит так! — с места с карьер приступила к делу Манюня. — Слушай, Лешик, и запоминай. Мы хотим тебя посвятить в нашу тайну. И если ты об этом кому хоть полслова… В общем, сам понимаешь, не маленький! Особенно — своим предкам. Очень они у тебя доставучие. Если б со мной так носились — я бы сдохла с тоски, наверное…

При этих ее словах Леша, разгоревшийся от беготни, покраснел еще больше и принялся сосредоточенно ковырять носком сандалеты травянистый бугорок на песке.

— А они случаем не того — не следят за тобой? — ехидно склонив голову набок, спросил Борька.

— Да, бабуля твоя не сахар… Больно въедливая. Запросто втихаря проследить может. И если она выведает про нашу тайну и про то, чем мы тут занимаемся, — все! Будешь кровью харкать! Врубился? — грозно предупредил Миша.

— Ребят, да вы что! Моя бабушка очень строгая и может даже показаться сердитой, но она справедливая. И если сказала, что отпускает — значит отпустит! А слежка… у нас такое не принято. В нашей семье все доверяют друг другу! — обиделся Леша. — И потом, — продолжал он, собравшись, более уверенным тоном, — это все как-то немножко странно… Вы ведь сами меня позвали — я не напрашивался. И сами в чем-то подозреваете! Если я вам мешаю — могу и уйти…

— Никуда ты не уйдешь! — звенящим голосом воскликнула Вероника. До этой минуты она сдерживалась, но тут ее прорвало. — Не обращай на них внимания — просто они перегрелись. А вы хороши-и-и, нечего сказать! — накинулась она на остальных, — что вы беситесь? Заклевали совсем человека! Как с цепи сорвались… Он, что вам должен чего-то? Раз решили, что он будет с нами — так и не придирайтесь. В конце концов, он за родителей не отвечает — он сам по себе. Правда, Леш?

Тот с благодарностью посмотрел на нее, кивнул и отвел глаза. А потом снова их поднял и улыбнулся радостно и светло, будто впервые увидел. Но через секунду взгляд его снова стал рассеянным и отрешенным — видно, Алеша о чем-то задумался.

А Веточка вся просияла. Резким движением сорвала заколку, скреплявшую волосы на затылке, сунула ее в карманчик пестрого сарафанчика и, тряхнув головой, рассыпала волосы по плечам. Видимо, этим жестом она приветствовала вновь обретенное душевное равновесие — теперь ничто не тяготило ее.

Беззаботная Машка нисколько не обиделась на выпад подруги. Во время ее обличительной тирады она запрокинула голову и зажмурилась, смешно сморщив нос, а потом потянулась, как ленивая грациозная кошечка. Чуть прищурившись, многозначительно поглядела на Мишу, дескать: во дает! И хмыкнула, заметив, что он насупился.

Но Миша — не стал возражать — он и сам понимал, что с Алешкой они перегнули палку. Похоже, тот — ничего себе парень… свой. Конечно, он маменькин сынок и весь какой-то нервно-развинченный, но с такими предками это немудрено! И, хотя ему, Мише, совсем не понравилось, что какая-то девчонка выпендривается и слишком много выступает (хоть и по делу!), но ЭТОЙ девчонке, так и быть, он простит эту глупость. Он подумал: Вероника — девчонка нормальная. Очень даже нормальная. Только тоже какая-то нервная. И решил: хоть ему больше нравится Машка — вот она классная! — но Ветка тоже в порядке. В ней что-то есть! Обе они симпатичные. Темненькая и беленькая. Как в старой любимой книжке — Беляночка и Розочка… Пускай выпендриваются, ему-то что! Он — мужик, и на девчачьи капризы плевать хотел… Главное — клад найти, он ведь человек дела! Совсем как отец…

И никто не заметил, как от Веткиных слов мучительно сжался Борька. Каждая ее фраза, словно хлестала его по щекам. Ему даже вспомнилось, как частенько нахлестывал его за провинность отец, особенно, когда был выпивши. Но сейчас обида была особенно горькой: ЭТА ДЕВОЧКА, ВЕРОНИКА, наорала на них. И на него тоже! Из-за какого-то сопливого хлюпика. Да, за того она заступилась. А за него, Борьку, заступится? НИ-КО-ГДА! Это он вдруг понял ясно, в одну секунду. Она на него — ноль внимания, и в этом все дело! Потому что, кажется, он влюбился в нее. По уши!

Настроения у ребят переменчивы: не успел отзвенеть возмущенный Веточкин голос, как Маша после небольшой паузы решила взять быка за рога.

— Ладно, Ветка, не кипятись. Лешу никто и не думал обидеть — просто предупредили, чтобы железно хранил нашу тайну. Вы мне слова сказать не даете! Леш, понимаешь, как-то на днях Ветка с ее мамой наткнулись в деревне на старые-престарые журналы. А в них оказалось письмо одной женщины, которая жила в этих краях. В нем говорится про клад. Но как раз на словах о кладе письмо обрывается. Ни что за клад, ни где этот клад — ничего не понятно… Вот мы и решили объединиться в тайный союз, чтобы найти этот клад.

И тут у Ветки внутри все похолодело, потому что Алеша решительно шагнул к Машке, присел перед ней на корточки и порывисто сжал ее ладонь обеими руками. Не сводя с нее восторженных глаз, он севшим голосом заявил негромко, но очень торжественно:

— Маш… Спасибо! За то, что мне это доверила и вообще…

Ветку обдало волной жара. От боли и гнева лицо ее стало белым, а глаза вытаращились и застыли так, не мигая.

Это ЕЙ, Машке, спасибо? Ей?! Точно она, Ветка, тут вообще не при чем, точно не они с мамой нашли то письмо, не ей притащили из деревни перевязанные шпагатом бумаги… Как будто Машка, а не она, потребовала принять его в свою компанию!

Нет, этого Ветка не могла вынести… Это было уж слишком!

— Машенька, только ты забыла, — очень четко и членораздельно выговорила Вероника, — что вначале мы создали Союз Четырех, в который кроме нас с тобой, входят еще твой отец и моя мама! — в ее голосе нарастала угроза. — Потом ты вильнула и захотела искать этот чертов клад без всяких взрослых. А это называется предательством — вот как это называется!

— Но ты же сама согласились… — удивилась Маша, но разъяренная Веточка не дала ей договорить.

— Ничего я не соглашалась. Первое слово дороже второго! Мы условились ВЧЕТВЕРОМ — я, ты, моя мама и твой отец. А ты без моего согласия растрезвонила все мальчишкам! И они влезли в это. А раз так — я решила принять Алешу. Я, понимаешь! — этот выкрик она невольно адресовала притихшему Алексею, который застыл у Машкиных ног, с удивлением глядя на Ветку.

— А теперь ты, Машенька, делаешь вид, что ты тут главная! — Ветка уже срывалась на крик, с ужасом понимая, что ее понесло, и надо бы остановиться, но взять себя в руки уже не могла. То недоброе, злое в душе, что она впервые с испугом в себе обнаружила, неудержимо прорывалось наружу.

— И вы все неблагодарные свиньи! Потому что всем вам даром достался кусочек тайны, но никто из нас и не подумал мне спасибо сказать!

Миша и Борька опешили. Все было тихо-спокойно — трепались, знакомились и никаких проблем… Они уж почти позабыли о своем договоре «раскрутить» девчонок, выведать у них все, что можно, а потом самим приняться за дело… Да, этот первоначальный план как-то исчез сам собой. Девчонки им нравились, без них было скучно, и ребята, не сговариваясь, решили от них не откалываться и против Леши особо не возражали…

— Слушай, Вероника-клубника, ты здорово перегрелась! Это не страшно: скупнись — полегчает… — вплотную подойдя к Ветке, процедил Михаил. — Только не надо нам мозги полоскать. Ясно?

— Заткнись! — с перекошенным от злобы лицом выпалила Ветка.

В глазах зарябило — она не терпела этого слова и никогда его не произносила. Никогда в жизни! Но сейчас это слово помимо воли сорвалось с ее губ. И как же ей было плохо! Она не понимала, что с ней происходит, не узнавала себя — ТАКУЮ — и эту неузнанную, чужую, ненавидела и презирала…

Борька молчал, не желая подворачиваться под горячую руку. Манюня не спеша поднялась, отряхнула прилипший песок и молча натягивала через голову сарафан, в то время как Веточка наскакивала на нее со своей обличительной речью. Алеша тоже поднялся и стиснул руки в карманах, как делал всегда, когда нервничал.

— Зачем ты так? — с сожалением сказал Алеша, не глядя на Ветку. — Мы же дружить хотели, а за дружбу не благодарят…

И когда он все-таки посмотрел на Ветку, она поняла, что он жалеет ее. Как какую-нибудь больную, ущербную… Ему было жаль и ее, так низко падшую, и того, что сам он разочаровался в ней.

Эти негромкие слова как-то повернули всю ситуацию, и все несколько поостыли, не желая добивать одним ударом сраженную Ветку. Она это сразу же поняла, как и то, что ей нельзя больше здесь оставаться.

— А мы больше не друзья! — еще на волне прежнего угара, но уже глухо выдавила она. — Возьмите письма — мне они больше не нужны!

И с этими словами швырнула связку на песок, к ногам ребят, резко повернулась и бегом стала взбираться вверх по склону.

В этот момент большая тяжелая птица, сидевшая неподалеку в кустах, поднялась и, победно хлопая крыльями, взмыла над водой и полетела к лесу.

А Ветка, не помня себя, бежала к Машиному участку, где оставила велосипед. Ей сейчас хотелось одного — поскорее домчаться домой и забиться куда-нибудь в угол. Но у самой калитки ее догнал запыхавшийся Леша — он не умел быстро бегать.

В трясущейся руке он сжимал связку писем.

— Вот, держи! Они не наши и не твои даже — их ведь просили маме твоей передать? Так ты передай…

Когда он увидел ее лицо, черты его исказились, будто он собирался заплакать… но это было другое чувство. И называлось оно состраданием.

— Слушай, не бери в голову! — он хотел прикоснуться к ее руке, но она отдернула руку. — Ты, конечно, переборщила, но это все ерунда, ребята не сердятся. Знаешь, все можно исправить! Вероника, пожалуйста…

Но она выхватила у него письма, рванула калитку, кинулась к велосипеду, лежавшему невдалеке, рывками вывела его на дорожку и, уже отъезжая, небрежно бросила через плечо:

— Тоже мне, идиотик нашелся!

И с тем растворилась в дрожащем мареве.

Леша долго стоял у калитки, глядя ей вслед, а потом устало побрел восвояси. Руки, как выброшенные на берег водоросли, свисали вдоль тела. К ребятам на пруд он уже не вернулся.

 

Глава 3

Гроза

Когда Вера с зареванной Веткой добрались до дома, небо стало внезапно и быстро темнеть. А с запада, из-за лесов за Свердловкой показалась грозная свинцовая туча, отливавшая желтизной.

— Ну вот, кажется, гроза будет. Неужели дождичка дождались? Вот бы хорошо, вот бы порадовались, а, Веточка? — Вера пыталась растормошить дочь и ласково ерошила ей волосы. — А то эти дни — просто немилосердные, дышать нечем. У тебя, наверное, и нервы сдали от этого.

Где-то вдали гулко заворчал раскат грома. И сразу же из низкого отяжелевшего неба сорвались первые редкие капли дождя.

— Ой, у меня же там белье сохнет! — вспомнила Вера и сорвалась с крыльца. — Я сейчас, мигом! — крикнула на бегу, выскакивая под дождь.

Ветка, как истукан, неподвижно сидела у стола на веранде, не реагируя на долгожданную перемену погоды и слова матери. Несмотря на дотошные расспросы и уговоры, она наотрез отказалась объяснять, что стряслось.

Если не считать полубессвязных всхлипываний на шоссе, Вера не добилась от нее ничего путного, кроме слов: «Потом, мам… Потом!»

Вот тут Вера не на шутку встревожилась — у них были очень доверительные отношения. Ветка всегда делилась с матерью всеми своими тревогами и сомнениями, и та была в курсе и больших, и малых ее проблем. А тут явно случилось нечто из ряда вон выходящее — Ветку как подменили, впервые она не пожелала делиться с Верой.

«Ну и ладно… Отойдет немножко — расскажет, — подумала Вера, снимая с веревки белье. — День сегодня такой, перегрелась наверное…»

Вернувшись со скомканной охапкой простынь и полотенец, она застала Ветку в той же позе, с тем же выражением тупого отчаяния, с каким оставила ее на террасе. И поняла, что пора принимать меры.

— Доченька, уж нет ли у тебя температуры? — приложив руку к пылавшему Веткиному лбу, она охнула и кинулась к домашней аптечке. Подав дочке шипящий стакан с аспирином, она выглянула во двор и невольно содрогнулась: такая кромешная мгла обволакивала их дом, двигаясь сплошным фронтом со стороны пруда. И в ту же секунду они были отрезаны от мира густой пеленой дождя.

Где-то бахнуло, заворчало, и вскоре их домик оказался в самом эпицентре бушевавшей грозы. Вера чуть не силком потащила безжизненную Веточку с открытой веранды в комнату! сама сняла с ее ног сандалии, опрокинула на кровать, прикрыла тоненьким одеялом и понеслась наверх — закрывать окна.

Когда она вернулась, Вероника сидела на кровати, уткнувшись лицом в подушку, которой как щитом загородила лицо, раскачивалась и выла:

— О-о-ой, не хочу! Не хочу-у-у-у! Ой, мама, мамочка! Я не хочу быть тако-о-ой!

— Что, доченька? Что ты не хочешь? Ах, господи! Ну, что ты, маленькая моя?

Она обняла Ветку, прижала к груди и принялась раскачиваться вместе с ней.

— Ну, не надо! Не надо так! — шептала она жарко-жарко возле самого ушка. — Мы со всем справимся, все будет у нас хорошо… А ты поплачь! Поплачь, миленькая. Наше женское дело такое — плакать… Всякое бывает — и горе, и обиды, и грусть… Только знаешь, радость… она вернется. Вернется! Она всегда возвращается…

К ливню, хлеставшему в стекла, прибавился град. Звонкие ядреные горошины бойко отскакивали от стекла, и своим барабанным боем словно бы созывали стихии природы на торжественный летний парад. Громом и молнией салютовали небеса, приветствуя лето, которое этой ночью вступало в свои права!

— Мама, я не хочу так! Почему? Ну, почему я такая? Я плохая, мамочка, я свинья, гадина! А Машка — хорошая, она меня не предавала, а я… Я ее предала! Я всех предала, и они теперь не будут со мной дружить…

Вероника чуть-чуть успокоилась — аспирин и материнские объятия сделали свое дело. Крепко прижавшись к Вере, она потихонечку — слово за слово — рассказала обо всем, что приключилось с нею в этот последний день мая.

А Вера кивала, слушала и не перебивала ее. А потом тихонько сказала, поглаживая дрожащие ладони:

— Хорошо, что ты сама поняла, что была не права. Знаешь, всяко бывает, главное — понять, что с тобой происходит… А ты смогла взглянуть на себя со стороны. Значит, уже взрослая. А когда парень нравится — порой такое бывает, что и сама не знаешь, что делаешь… Вся горишь, голова не работает, ничего не соображаешь! Но тут надо взять себя в руки, поостыть маленечко — и все встанет на свои места. Вот как сейчас, ведь ты уже с собой справилась?

Ветка кивнула, подняла голову и слабая улыбка осветила ее лицо.

— Мам, а это как-то можно исправить? Мне кажется, я все испортила, и Машка меня не простит… А Алеша… я его так обозвала! Так ужасно… — и она снова всхлипнула, уронив голову.

— Если ты сама сделаешь первый шаг, все объяснишь, извинишься — все наладится! Я уверена. Алеша, по-моему, умный, хороший парень — он не станет злиться. Он ведь побежал за тобой, сам хотел помочь, ну а ты… глупость, конечно, сморозила. Дурешка моя! Нет, это все поправимо — и не такие размолвки бывают.

Вера поцеловала дочку в макушку, поднялась и, отлучась на минуту, вернулась со злополучными письмами, позабытыми на веранде.

— Давай-ка на самом деле письма с тобой почитаем. А потом ребятам их отнесешь. Можем вместе сходить, когда дождь кончится. Хотя, похоже, это надолго.

Вера выглянула в окно — дождь хлестал по-прежнему, обложные низкие тучи совсем затянули небо. Мокрые ветви деревьев склонялись к земле и дрожали, нахлестываемые дождем.

— А если он до завтра не перестанет? — с испугом спросила Веточка. Сейчас ей больше всего на свете хотелось, чтобы дождь кончился и они с Верой смогли выйти из дома.

— Ветка, все к лучшему! Сегодня уж никуда бегать не надо. Дело сделала — так наберись терпения. Пусть все уляжется. Утро вечера мудренее. Завтра прямо с утра Сережу с Машей проведаем, у всех совсем другое настроение будет, и все изменится само собой. А потом — температура у тебя, куда ты пойдешь. Отлежись! Ну, кто будет читать: ты или я?

— Ты читай, — согласилась Веточка и устроилась поудобнее.

Вера аккуратно развязала веревку, стягивающую тонкую пачку писем, и развернула то, что лежало сверху, — смятый пожелтевший лист тонкой бумаги.

«Братик Николушка, милый! — вполголоса начала она, с трудом различая выцветшие блеклые строчки. — Приезжай как можно скорее, не медли! Речь идет — ни много ни мало — о жизни твоей сестры… Враг мой совсем меня одолел — сил больше нету терпеть, да и не осталось сил во мне — тают. Высохла вся, сгораю, как свечечка. А муж мой этого как будто не замечает. Да и занят он — хлопоты по хозяйству, у нас управляющий новый, надо его в дело ввести, да еще визиты к соседям, охота… Ты ведь знаешь, он без людей не может — болеет со скуки! Это только я радуюсь здешней глуши, отдыхаю душой. Только, видно, недолго осталось. Брат, приезжай! На источник уже не хожу — ОН не пускает. Как соберусь — голову стягивает и в висках стучит: „Не велю — не ходи, останься!“ Каждый день он у нас — и все норовит побывать в отсутствие мужа. И секретарь его — истукан молчаливый — всегда при нем. А он все говорит мне о французских спиритах, манит в Париж… с мужем. Только ты знаешь сам — Петр Константинович смеется над такими вещами. А мне не смешно! Помнишь, писала тебе, как я радовалась здешним местам, свободе… Как стихи слагались сами собой… Только теперь уж ничего этого нету. Точно сломалось что-то во мне, пружинка лопнула — как в папенькиной табакерке с музыкой. И мир помертвел. Торопись, брат, он уж совсем овладел моей волей — я сама над собой не властна! В памяти провалы — иной раз по полдня пропадает: как ни силюсь вспомнить, где была, что со мной было — не помню… Только знаю — была у НЕГО. Дом у него на берегу озера за рекой. Как я там очутилась — видит Бог, не-знаю. Затмение какое-то… Я же побожилась к нему не ходить — так боюсь его власти! Ох, Николушка, страшный он человек, Господь свидетель! Иной раз думаю я, что и не человек он вовсе…»

Тут Вера прервала чтение — от этих слов, написанных бог весть когда, может и более ста лет назад, мороз пробежал по коже. И подумалось: надо было сначала письма самой проглядеть — убедиться, что для Веточки они не опасны. Ребенок она впечатлительный, на всю жизнь след в душе может остаться…

Она взглянула на дочь и глазам свои не поверила — та спала, свесив руку с кровати. И до того худенькая ее рука показалась беззащитной, безжизненной даже, что мать испугалась. Оглянулась невольно вокруг — нет ли кого… Уж очень странные вещи тут с ними творятся!

Вера отложила письма на подоконник, твердо решив не читать их вслух, не проглядевши прежде самостоятельно, и осторожно укрыла дочь одеялом. Она знала теперь — это были не просто письма — это была весть из прошлого, предупреждение об опасности, которая сохранялась поныне.

Вере до смерти хотелось немедленно прочесть все письма, но для начала хорошо бы разобраться в себе… Выйдя на веранду, залитую косыми струями дождя, уселась за стол и задумалась, подперев ладонями голову. Что же здесь происходит? Вначале — странный призрак в колодце. Жара. Женщина на мосту, прочитавшая ее мысли. Веточкин приступ ярости — она никогда не вела себя так. И самое главное — она потребовала ПЛАТЫ за свою тайну, пусть даже в виде благодарности, — это Веру больше всего испугало. Наконец, этот внезапный сон. Казалось бы, как можно заснуть, слушая такое?.. Этот сон был похож на внезапный обморок. И Сережа… Как он шел днем по берегу, точно заведенная кукла! И она чуть не утонула, когда увидела КАК глядит на нее этот дом… Дом на том берегу.

Внезапно перед глазами всплыли строки письма: «дом у него на берегу озера за рекой…» Веру прямо-таки осенило: речь идет о том самом доме! Значит, именно там, на дальнем берегу жил тот, кого автор письма называла своим врагом, тот, кто по ее словам овладел ее волей… Она просила брата о помощи. Вера подумала: и нам нужна помощь. Кажется, недалеко до беды!

Вера вскочила и, прищурившись, стала вглядываться в даль, поглощенную завесой дождя. И сдавленно вскрикнула, разглядев слабый свет в окнах на том берегу! Значит, не зря ей казалось, что там кто-то есть… И, холодея, Вера вдруг представила себя на месте молодой хозяйки усадьбы: вот сидит она, кутаясь в шаль при свете дрожащего огонька свечи, и пишет письмо… Ей страшно! Она боится человека, живущего на берегу… И никто не замечает, что с ней происходит… Силы тают. Радость померкла. Память… она подводит ее! Разговоры о спиритизме… Спиритизм! Обещание с духами умерших! Повальная мода салонов позапрошлого века… Мысль Веры заработала четче, яснее. Так! Сначала — Сережа и Веточка. Понять, что с ними. Потом прочесть письма. Никому их больше не показывать. И узнать все, что можно о спиритизме, гипнозе, о сомнамбулах, о восприятии внушений — обо всем, что может поведать о способности человека воздействовать на волю другого…

Уехать? Забрать Веточку и немедля уехать? — лихорадочно думала Вера, уже больше не сомневаясь, что им здесь грозит опасность. Какая именно? Она еще не готова была ответить. Только что-то смутно брезжило в голове, как-будто разгадка близка… Но мысль об отъезде Вера тут же отвергла. Выходит, она отступит, так и не поняв, что здесь происходило… и происходит! И потом жаль было расставаться с этими полюбившимися местами, которые помогли ей поверить в себя и начать работать всерьез. Да и Сергей говорил, будто заново тут родился… Нет, это место, без сомненья, благое, светлое. Только его созидательной животворной силе противостоит что-то злое, темное… Точно чаша весов качается.

Снова взглянув на мрачный дом, потонувший в потоках дождя, Вера погрозила ему кулаком. Поставила чайник на плитку. Прибрала на столе в кухоньке. И только тогда вспомнила о Шуре. Куда она подевалась в такую погоду? Гроза уже отдалялась, но дождь лил вовсю, а у Шуры нет с собой зонтика… Вот шальная! Вечно ей не сидится на месте. Лишь бы болтаться и топать куда-нибудь… Вера улыбнулась, представив себе, как Шура улепетывает от грозы, переваливаясь с боку на бок, точно гусыня. Может, ливень застал ее в Свердловке, куда она повадилась в последние дни, а может, в деревне пережидает. Или на станции… Вот некстати, Вера могла бы Ветку на Шуру оставить, а сама пробежаться к Сереже на дачу — не терпелось его навестить. Внутренний голос подсказывал ей, что с ним неладно.

Заварив крепкий чай, она было собралась посмотреть как там Веточка, но сквозь шум дождя до нее донесся новый звук: чьи-то торопливые, шлепающие по лужам шаги. На крыльцо взбежала босая и вымокшая до нитки Манюня. Вот уж кого Вера не ожидала! Девочка была на себя не похожа — вся тряслась мелкой дрожью, белая как полотно.

— Тетя Вера! — плача кинулась она к Вере на грудь. — С папой несчастье!

 

Глава 4

Размытая акварель

После размолвки с Веточкой и ее поспешного бегства ребята еще долго сидели на пруду, обсуждая все происшедшее. Мальчишки с жаром накинулись на девчонку, говоря, что она «поехала», что с такими чокнутыми никаких дел не имеют, на них и глядеть противно, пускай она подавится своими письмами и тому подобное в этом роде… Унижая Веронику, они всячески старались выслужиться в глазах Манюни, понимая, что она, должно быть, сильно злится на обидчицу, и все гадости, высказанные в адрес бывшей подруги, придутся ей по сердцу. Однако Машкины «оруженосцы» перестарались. Чем больше они изощрялись в злорадстве, тем гаже становилось на душе у Манюни. Конечно, она была возмущена выходкой Вероники, но чем больше мальчишки ту осуждали, тем скорее Машке хотелось ее защитить. Понять и по возможности оправдать… Ей больно было подумать, что больше им уж вдвоем не секретничать, как сегодня, прижавшись друг к другу и поверяя одна другой свои девичьи тайны, не бродить по лесу, не искать клад… Манюня искренне привязалась к Веточке, ее тянуло к этой немного замкнутой и серьезной девчонке. Интуитивно Маша чувствовала: в чем-то она бесспорно Веточку превосходит, но в другом уступает ей. Хотелось понять: что же в Ветке такого особенного, что так выделяет ее среди других… Нет, без нее плохо. Очень плохо! И целое лето впереди… Не беситься же тут, на пруду с одними мальчишками!

Да, Маше определенно становилось тоскливо. Алеша, который умчался догонять Ветку, так и не вернулся. Отдать письма обидчице — честное слово, это поступок! А эти… противно глядеть, как они выпендриваются. Даже Мишка ей разонравился. Бить лежачего, да еще в отсутствие такового — нет, это не но-мужски! Наконец она велела ребятам переменить тему и позвала всех купаться. Но и плесканье в воде ее не развеяло. Мальчишки явно обрадовались, что она заставила их замолчать, и резвились, как будто ничего не произошло. Но ведь произошло же! Ветке плохо — Маша вдруг остро это почувствовала. Как ей должно быть сейчас одиноко, плачет наверное… И сердится на себя, — ведь она, Маша, знает — Веточка очень честная, она не такая! Может, и вправду ей сделалось от жары дурно — вот вожжа под хвост и попала.

Это все родители, решила Манюня, вечно они во все вмешиваются, даже когда их нет… Вот и тут — из-за Веткиной мамы вся каша. Но ведь деревенские и впрямь просили передать письма именно ей, для нее они их притащили, так что тут по-своему Ветка права… Да и она, Маша, тоже хороша: выболтала тайну мальчишкам, развалила Союз Четырех… Так что, если разобраться, она тоже здорово подкачала, а Ветка и тут, выходит, права! Просто голову сломаешь, считая кто прав, а кто виноват — все правы и все виноваты. Ну и арифметика! Нет, с этим над кончать, глупость все это. Было им с Веткой хорошо? Было! Значит, все остальное — фигня!

Приняв это мудрое решение, Маша несколько успокоилась и, выскочив на бережок, плюхнулась на живот. Нет, больше она не допустит никаких ссор, завтра же первая двинется к Ветке на Дальний пруд, они заключат мировую и поклянутся ни за что больше не ссориться. А мальчишки как хотят. В конце концов они с Веткой их приняли, они и прогонят, если тем что-то не нравится… А вот с Алешей можно дружить! Тут Маша окончательно успокоилась, повеселела и даже с большей благосклонностью стала следить за ребятами, возившимися на песке, стараясь доказать ей, какие они сильные и ловкие.

Тут послышался дальний раскат грома, и Манюне прямо на кончик носа упала крупная, тяжелая капля дождя. Взвизгнув, она вскочила, крикнула: «Бегом по домам! Дождь начинается!» — и со всех ног припустилась к воротам на дачу. Если б знала, какой ужас поджидал ее дома!

* * *

Сережа возвращался к себе на дачу с ощущением абсолютного провала в памяти. Где он был сегодня с утра… в деревне? На пруду? Еще где-то? Нет, вспоминать бесполезно — разум ему больше не подчинялся, его словно заклинило. И вместо четко очерченной картины мира, состоящей из образов конкретных людей и поступков, в его сознании зиял полнейший провал. В голове мутилось, деревья кренились и тропа плыла под ногами. Странно, что он не сбился с дороги — впереди показался знакомый поселок. В таком состоянии немудрено было и заблудиться. Но ноги сами несли Сережу, как бы подчиняясь заложенной в нем программе, которая вела его к определенной, но самому непонятной цели. Сергей не испытывал никаких чувств от того, что приближается к дому, — ни тревоги, ни облегчения, — он только делал свое дело — шел вперед. Все эмоции в нем вдруг разом погасли, как перегоревшая лампочка.

Деревянные руки, деревянные ноги — топ-топ по бетонке, впереди поворот налево. Голова вот-вот разорвется, как воздушный шарик, налитый водой. Топ-топ, голова цела, боль пройдет, здесь прямо, потом направо. Открыть калитку, войти в дом, взять лист бумаги, топ-топ, вот дошел. Краски и кисти. Этюдник поставить ближе к кустам, чтобы падала тень. Вот так.

Так же механически, как и шел, он установил этюдник в нужном месте, которое выбрал с ходу, не думая — продолжая выполнять заданную программу. С минуту неподвижно постоял перед этюдником, потом аккуратно сложил свои кисти и лег на траву. Стоп-машина! Сознание окончательно выключилось, Сережа заснул.

Нет, это был не сон…

Сережа лежал с закрытыми глазами, и в сознании его начала постепенно проявляться цветная картинка. Краски сначала казались ему размытыми, изображение стертым, но мало-помалу оно становилось отчетливее, а контуры насыщались цветом. Это было похоже на проявку цветной фотографии.

Минут через десять Сережа поднялся, действуя все так же автоматически, и взялся за кисти и краски. Он старательно, стремясь быть по возможности точным, наносил на чистый лист бумаги привидевшееся изображение. Его рука, сжимавшая кисть, работала быстро и четко, но прежней легкости, вдохновения в работе не ощущалось. Раньше, стоя перед этюдником, он волновался, вздыхал, подправлял написанное, а порой откладывал кисть, глубоко задумывался и потом набрасывался на оживающий лист бумаги с таким пылом, как будто боялся, что кто-то отнимет у него краски, помешав воплотить задуманное… теперь же он никуда не спешил, не раздумывал и не медлил, а просто ровно и тщательно наносил краски с таким бесстрастием и спокойствием, как-будто этот процесс его нисколько не волновал. Это были скорее действия чернорабочего, целый день обтачивающего на станке одинаковые болванки, только не работа творца, художника…

На бумаге постепенно появлялся силуэт молодой хрупкой женщины в узко приталенном платье с глубоким вырезом. Ее темные волосы были зачесаны на пробор и плавной дугой обрамляли лицо, открывая только мочки ушей, в которых были вдеты тяжелые серьги с сапфирами. Она стояла, облокотившись о перила веранды, пристально глядя куда-то вдаль, при этом во взоре ее не отражалось никаких чувств — ни печали, ни радости, ни ожидания — в нем была… пустота! Даже не верилось, что такие прекрасные глаза могут быть столь пустыми и невыразительными… Только поза ее, фигура выражали скрытое напряжение, точно была она камнем, готовым вот-вот вылететь из пращи.

А за спиной девушки стоял человек. Он был в черном сюртуке и темных перчатках, горло было повязано отблескивающим на свету шелковым шейным платком, заколотым булавкой с кроваво-красным рубином. Человек этот возвышался над замершей девушкой как скала, и все черты его были словно каменные — крупный нос с горбинкой, резко выдающиеся скулы и волевой властный высокий лоб. Его глаза, пристально глядящие исподлобья прямо перед собой, казалось, пронизывали насквозь, этот взгляд пугал и отталкивал, но в то же время от него невозможно было оторваться… Точно всякий, кто попадал в поле этого взгляда, оказывался в ловушке.

Закончив свою работу, Сережа замер, отведя в сторону руку, сжимавшую кисть, постоял с полминуты, не двигаясь, и как подкошенный упал на траву. Словно кончилось действие заведенной пружины… Только на сей раз, похоже, это был настоящий обморок.

Едва это произошло, на землю упали крупные редкие капли, и вскоре дождь разошелся вовсю, размывая краски не успевшей высохнуть акварели…

Прибежавшая вскоре Манюня и застала эту картину: отца, ничком лежавшего на траве без признаков жизни, и размытую акварель. Она попыталась поднять его, он он был слишком тяжел для ее детских силенок. Девочка закричала, принялась звать на помощь, но вокруг все как вымерло — дачники попрятались по домам. Недолго думая, Маша оседлала велосипед и помчалась к Дальнему озеру — к Вере с Веткой — единственным близким ей людям в здешних краях… От смятения и испуга она не догадалась кинуться в сторожку и вызвать по телефону «скорую помощь»…

 

Глава 5

Туман

— Сереженька, я вам еще чайку подолью, вам надо хорошенько прогреться, — Вера хлопотала возле Сергея, стараясь растормошить, но это не слишком ей удавалось: он только молча кивал в ответ и натянуто улыбался.

Едва запыхавшиеся Вера с Манюней склонились над ним, он открыл глаза и, застонав, приподнялся на локте. Они помогли ему встать и повели в дом, поддерживая с обеих сторон. Бледная испуганная Манюня суетилась возле отца, причитая: «Папочка, ох папочка, что с тобой?» — пока Вера не велела ей помочь отцу переодеться во все сухое, чтобы хоть как-то помочь девчонке переключиться и справиться со своим страхом.

Та пискнула: «Да, конечно… сейчас!» — и кошкой метнулась к шкафу. А Вера вскипятила чайник, укутала пледом ноги Сергею и быстренько растопила печь.

— Сережа, я все-таки вызову «скорую», — склонилась она над ним, обнимая за плечи и заглядывая в глаза. — Что ж это было? Сердце?

— А? Нет… — он еле разлепил посиневшие губы и отвел взгляд. — Не надо… ничего. Сейчас я… Сейчас.

Манюня притащила сухую майку, свитер и брюки и принялась стаскивать с отца рубашку. Вера почувствовала себя неловко — теперь она явно было тут лишней, а ее заботы, похоже, не доставляли Сергею особой радости. Пока он переодевался, она ушла на веранду. Дождь перестал, и сад дрожал от озноба, стряхивая капли с листвы.

«Как там Веточка?» — на душе у Веры было смутно, тревожно.

Ей бы сейчас возле дочери быть, но раз тут такое… И никак она взять в толк не могла, что случилось с Сережей. Приступ? Но с чего бы вдруг… Ни на что ведь не жаловался — только радовался, как ему тут хорошо. А сейчас, словно кто подменил человека: замкнутый, отрешенный, чужой — и ведь видно, что вроде пришел в себя, пульс нормальный, ровный. Хоть бы слово сказал — мол, все в порядке, Вера, вы не волнуйтесь, спасибо за помощь… Ничего. Точно в тягость ему помощь эта. Словно раздражает его ее присутствие. Да, пора. Наверно, Шура уже вернулась и в догадках теряется, куда ее сестра подевалась…

Вера вернулась в комнату.

— Ну, как вы, получше? — Сергей повернулся на звук шагов, и Вера заметила, что взгляд его прояснился и потеплел. — Вот и хорошо. Вы ложитесь, Сережа, знаете, сон — лучшее лекарство. А мне пора. Темнеет уже, а там Ветка одна… Пойду я.

— Тетя Вера, а вы возьмите мой велосипед, — подскочила к ней Маша. — А завтра я за ним зайду. Может, солнышко выглянет, мы тогда с Веточкой искупаемся.

Вера улыбнулась, поняв, что Маша на Ветку не сердится. У нее несколько отлегло от сердца — втайне она волновалась за дочь — не хотелось, чтобы девчонки всерьез поссорились. Но, кажется, Маша и не думала обижаться, до чего славная! С каждым днем она нравилась Вере все больше.

— Пожалуй, я так и сделаю. Сережа, если вам будет получше — приходите завтра к нам на обед. У нас гости будут, я сегодня с одной милой женщиной познакомилась. Приходите, я пирог испеку… — она осеклась, заметив, что Сережа ее не слушает.

Он сидел, втянув голову в плечи, и чертил пальцем по скатерти какие-то узоры.

— А? — он резко повернул голову, и Вера уловила в нем плохо скрытое раздражение.

— Пойду я… — Вера мялась на пороге, словно хотела что-то сказать, о чем-то спросить, но сомневалась, стоит ли… — А вы отдыхайте, Сережа.

— Да… Ох, Вера, простите, вы о чем-то говорили сейчас, но я не расслышал. Гул какой-то в ушах. — Он попытался подняться. — Я провожу до калитки.

— Ни в коем случае, и не думайте! — Вера подошла к нему, поправила плед. — Вам покой нужен, сон. До завтра, Сережа. Будет лучше — загляните ко мне. Или мы с Веткой вас проведаем… Машенька, где твой велосипед?

И скоро она уже мчалась к дому в сырой сгущавшейся мгле — над промокшей землей стлался туман. Лес обступал дорогу молчаливой стеной, и в его затаенном молчании Вере чудилось что-то недоброе. Она подумала, как хорошо, что Маша одолжила ей свой велосипед, — проделать весь путь до дома пешком в этой темени было бы страшновато.

Едва Вера слезла с велосипеда и, оставив его у крыльца, взошла на веранду, ей навстречу кинулась Веточка и замерла на груди:

— Мама, мне страшно!

Вера крепко обняла ее обмякшее тело, попыталась осторожно разжать руки, цепко обхватившие шею, но эти тонкие руки не выпускали ее, девочка жалась к матери, дрожа и повторяя как заведенная:

— Мамочка, мамочка… страшно!

В дверях показалась Шура, бледная и, похоже, тоже испуганная.

— Где тебя черти носят? — приветствовала она появление сестры. — Тут творится невесть что, а она, видите ли, прогуливаться изволит…

— Погоди, Шура, погоди, не до разговоров сейчас. — Вера подняла обессилевшую Ветку на руки и с трудом — ведь не маленькая уже — дотащила ее до кровати. — Шура, чаю согрей.

— Да я ее целый вечер чаями отпаиваю. Успокоительный сбор заварила, меду дала… а она как эту птицу увидела — так прямо сама не своя сделалась — мама, кричит, где мама!

— Ты погоди нагнетать, надо чтоб Веточка успокоилась. Ну, маленькая, ну будет, все хорошо, видишь? Я с тобой, я дома. Гроза кончилась, дождь перестал, ночь уже на дворе. Надо спать, деточка, завтра все по-другому будет, вот увидишь. Завтра встанем, позавтракаем, солнышко выглянет, Маша придет… Знаешь она совсем на тебя не сердится.

Ветка при этих словах затихла, тело ее перестало сотрясаться от бурных рыданий.

— А ты… у Маши была?

— У Маши. Сергею, ее отцу, плохо стало, приступ внезапный какой-то, вот Маша и примчалась за мной. Теперь ему лучше, — сказала она, обращаясь к сестре и тем объясняя свое внезапное исчезновение. — Видишь, доченька, у всех все хорошо. Это все детские страхи. Знаешь, они иногда даже без всякой причины бывают — пристанут как репей — не оторвешь. А ты вырви репей свой — и вон его за порог!

Веточка улыбнулась и глубоко, с облегчением вздохнула.

— Ну, вырвала? — Вера смеялась, пряча в душе тревогу — она чувствовала, что страхи дочери вовсе не беспричинны.

— Угу. Мам, а Машка правда не обижается? Она сама сказала, что завтра придет или ты… ее позвала?

— Сама, сама. Хорошая она, твоя Маша! Вам бы и в Москве дружить, надо спросить ее завтра, где они живут в городе — может, поблизости?

— Обязательно спросим! — Ветка, похоже, начала успокаиваться. Пережитое волненье и слезы совсем ее измотали, и глаза уже начали слипаться.

— Спи, моя доченька. Спи спокойно. А я сегодня лягу с тобой, в твоей комнате.

— Ой, как хорошо, мамочка! Я так… рада…

И Ветка тотчас уснула. А Вера с Шурой на цыпочках вышли из комнаты, плотно притворив дверь.

— Что у вас тут случилось, — почему Веточка так напугана? — Вера была сама не своя — она беспокойно кружила по комнате, стиснув руки. Подогретая Шурой картошка с луком стыла на столе — ей было не до еды…

— Я бы и сама хотела это знать, — задумчиво проронила Шура. От ее привычной болтливости не осталось следа. — По-моему, просто обычная подростковая нервность ранимой и чуткой девочки. Нежная она у нас очень. Растет. Взрослеет… Жарища эта, гроза… Не знаю. — Шура, похоже, и сама не слишком-то верила этим доводам, не понимала, что происходит… Всякая неопределенность выводила ее из себя, а потому она злилась и цыкнула на сестру. — Да перестань ты метаться, девчонку разбудишь! Сядь, успокойся. И нечего на пустом месте огород городить — вечно тебе ужасы всюду мерещатся. Тоже мне Хичкок! Стивен Кинг! Начитаются триллеров, а потом за голову хватаются: ой, страшно! Не придумывай — повода нету. Ну, поплакала девочка, ну птицы этой дурацкой испугалась — так что ж теперь, в клинику неврозов ее везти? А уж если вы такие пугливые — так нечего было на отшибе в лесу поселяться… Сняла бы дачу — и дело с концом!

— Так что за птица? — Вера взяла себя в руки и присела к столу. — Что тут было у вас?

— Птица как птица. Вроде вороны… большая только. Я услышала Веткин крик и — в комнату к ней. А по комнате ворона эта летает, крыльями бьет. Правда, птенчик премерзостный, скажу я тебе. Преотвратнейший птенчик! Глазом так и зыркает, так и косит, а глаз у нее… красный, дикий… — Шура поежилась. — Даже мне стало не по себе. Клювом по стенам, по стеклу бьет, выхода ищет. Ну, я окно распахнула, кофту твою со стула сняла, и машу этой кофтой — чтоб, значит, улетела она восвояси. А она — порх — и в лес. Только ее и видели…

— А как же… Окно-то ведь было закрыто. Я во время грозы все окна в доме плотно закрыла и на шпингалет заперла.

— Ну, может в форточку… — неуверенно предположила Шура.

По ее виду Вера поняла, что та и сама толком не знает, как эта птица проникла в дом.

— Шура, ты что-то скрываешь, я вижу! — Вера в упор уставилась на сестру. — Ну, что еще было? Ты ведь и сама напугалась, ведь так?

— Фи-ть так-ак? — Передразнила Шура и краска залила ее полное добродушное лицо. — Ну да, в штаны наложила! Именно, милая моя, именно! На Ветку накинулась эта птичка. Крыльями ее била. Бах, бах! — Шура вскочила и с несвойственной ей живостью подскочила к сестре. — Бежать вам отсюда надо, бежа-а-ать! И скоренько, скоренько! Нехорошее это место, Веруша, чувствую я… когда гулять-то отправилась… ну, когда мы тут все вместе сидели с этой… как ее…

— С Ксенией!

— Ну да, и с дочуркой ее… Так вот, я после прогуляться пошла — думаю, погода чудесная, скоро уезжать, надо надышаться впрок. Иду по лесу, а тут гроза… А отошла я от дома… ну, в общем, недалеко совсем — и гуляла всего-то с полчасика. Повернула к дому — я ж места эти с первого раза запомнила — тут заблудиться и негде…

— Ну, так что, Шура, что? — торопила сестру Вера, уже догадываясь, что с ней произошло.

— А то. Иду к дому — а возвращаюсь на то же место. Иду опять — а воз и ныне там… Часа два на одном месте кружилась.

— А где это было, в каком направлении ты гулять пошла?

— Где? Я… подожди… ой, а знаешь? — тут Шурины глаза округлились. — Я не помню. Вот те крест — не помню! Вроде… да. Я вокруг озера двинулась, на ту сторону. А к дому вышла в конце концов совсем с другой стороны. Ну с той — с шоссе, которое к дачам ведет.

— Так ты шла к тому дому? — Верин голос чуть дрогнул, когда она указала на странный дом, стоявший на другом берегу.

— Вроде да. Я ж говорю, что не помню. Вроде к нему, а может, и не к нему. Запуталась я в этой чертовой топографии. Восвояси пора. Не приняла меня местность эта. Указала, можно сказать, на дверь. Вот те Бог, а вот те порог! Задурила мне голову, мозги запутала… Нет тебе тут пути, сказала! Верка, душенька, двигалась бы и ты отсюда, а? А мы уж в городе вместе подумаем, как с вашим летним отдыхом быть. Найдем, куда вас с Веткой пристроить, я с актерами поговорю, у них ведь лето — пора гастролей, у многих дачи пустуют, пустят вас так, задаром. Актеры — свойский народ, бессеребренники… Так что давай — собирайся, завтра вместе в Москву двинемся. И нечего девку под удар подставлять — не понравилось мне здесь что-то… Неладно тут.

— Ладно — неладно… Никуда мы с Веточкой не поедем! — решительно возразила Вера. — Хорошо нам тут, Ветка оживать начала. Понимаешь, душа у нее, словно проснулась. Ты ведь знаешь, как на нее история с отцом подействовала. Развод мой… Ох, — Вера вздохнула и уронила голову на руки. — Дети-дети… Все наши взрослые беды, все ошибки прежде на них рушатся. И с грузом этим им часто не совладать… Да что там! — она распрямилась и махнула рукой — как обрубила. — Надо с этим жить дальше. А в здешних краях лесных… у озера, прямо как в «Чайке» у Чехова… — она сбилась и мотнула головой, возвращаясь к тому, что хотела сестре объяснить. — Понимаешь, эта ссора с детьми — Ветка никогда раньше ни с кем не ссорилась, больше того, любых ссор избегала. То ли это проявление слабости — ну, пасовала перед теми, кто ее был сильней, то ли другое что… Понимаешь, здесь сила в ней проявилась, воля. Душа окрепла. И с этим своим новым качеством она еще не может справляться, не может направить силу свою в нужное русло… И я должна помочь ей справиться с этим. Именно здесь и сейчас. А если мы спасуем с ней вместе, уедем от первых тревог — это может ее сломать. Она ведь как слабый росток, который может развиться в могучее дерево, а может засохнуть, скорчиться. И я за это в ответе. Нет, не можем мы уехать, тут у нее друзья появились… и знаешь, мне кажется она влюблена.

— А, ну это меняет дело, — согласилась внезапно Шура. — Увозить девчонку от первой любви… нет, за это голову оторвать мало. Ну, что ж, оставайтесь. Только… — она грузно поднялась и обхватила Веру за плечи, — боязно мне за вас почему-то. Ты не сердись, родная, что тень на плетень навожу. Надо нам всем вместе держаться. Тяжелые времена… И так тревожно, что ждет нас, что будет: денег нет, с работой в любой момент напряженка возникнет — выгонят или зарплату нечем будет платить — до культуры теперь никому дела нет — кувыркайтесь как можете… А ты и вовсе одна…

— Я не одна, мы с Веткой — двое нас, а это уже семья! А другой семьи мне не надо. Нахлебалась — и хватит! — с силой сказала Вера и прижалась к мягкому Шуриному плечу. — А ты… разве могу я на тебя сердиться? Не беспокойся, Шурынька, все будет у нас хорошо, вот увидишь. Справимся, не пропадем! А ты приезжай к нам почаще.

Долго еще просидели сестры за разговором — ночь уже пала на землю, окутав ее сизым покровом тумана. Туман стлался понизу, клубами вился над озером, обволакивал дом… и отступал, рассеянный потоками света, лившегося из окон.

И утро угасло в тумане, так и не разгоревшись. Вера поднялась рано — ее разбудила Шура, торопившаяся поспеть на электричку до перерыва в расписании. Шура, казалось, уже погрузилась в свою стихию — суета театральной Москвы уже обволакивала ее почище любого тумана… А Вера… У нее было тяжело на душе. Что-то подарит им с Веточкой наступающий день? Она обняла уезжавшую и помахала с порога — не хотелось оставлять Ветку даже на пять минут, чтобы проводить сестру до лесного шоссе. Решено было, что та объявится в конце месяца.

— Ты не тушуйся, Веруша, у нас все спереди! Помнишь поговорку? У нас на курсе еще и не такие перлы рождались… Ну, до скорого! Ветку за меня поцелуй.

И Шура скрылась в тумане. А Вера вернулась в дом. Сейчас он показался ей островком, затерянном в чужеземных водах где-то у края земли… Времена и пространства отхлынули, отступили, закинув их с Веткой одних в неизведанное…

«Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» — шепча про себя эту строчку из Пастернака, Вера тихонько зашла в комнату к Веточке. Та всю ночь спала неспокойно, металась, бормотала что-то во сне. Вот и сейчас одеяло ее сбилось на пол. Вера прикрыла дочь и, стараясь ступать бесшумно, подобралась к подоконнику. Где-то тут она оставила вчера письма из прошлого, и сейчас было самое время их прочитать.

— Тут же были… точно помню — сюда их положила. Ах ты! Вот жалость, — еле слышно разговаривала она сама с собой. Пока Ветка спит — надо было прибрать их подальше, чтобы ей на глаза не попались.

Писем нигде не было. «Может, Шура их куда прибрала, — подумала Вера. — Ветка проснется — надо будет у нее расспросить».

Она уже притворяла за собой дверь, когда услышала тонкий писк:

— Ма-а-а-мочка! Не уходи…

— Проснулась уже? — Вера мигом оказалась на дочериной постели — уселась в ногах и сжала тоненькие запястья. — Ты бы еще поспала, доченька. Рано еще. И утро, похоже, нас не порадует — сплошной туман.

— Не хочу больше спать.

Ветка терла глаза и часто моргала, а на лице ее постепенно проявлялось выражение какого-то хмурого упрямого недовольства.

— Ты не выспалась? Что такая насупленная?

— Я не насупленная, — не глядя на мать, пробурчала она.

— А какая же?

— Никакая!

— Звонок, что ты куксишься? Или ты дню не рада? Может, я тебе помешала? Но ты ж сама меня позвала…

— Мам, я не знаю… — Ветка уткнулась носом в подушку.

— Ну ладно, — Вера решила оставить ее в покое. — Пойду завтрак готовить. А ты подумай пока: будешь вставать или еще поваляешься.

— Я не буду.

— Чего не будешь?

— Ничего не буду. И завтракать не хочу!

— Ну, не хочешь — как хочешь!

Вера поднялась и быстро вышла из комнаты, решив предоставить Ветку самой себе. Ее, как видно, «заело» — начала капризничать: дальше — больше — и теперь сама не знает, как из этого мутного состояния выбраться. И присутствие потакающей матери, пожалуй, только усугубит этот ее душевный раздрызг. Что же с ней сделалось, думала Вера, сбивая омлет так резко, что жидкая желтая масса выплескивалась на стол, ребенка как подменили! Уж что-что, а расквашенной Ветка никогда не была. Точно этот липкий туман, прокрался в ее сознание, пропитал своей ненастной отравой… Проклятый туман!

Она выглянула в окно — и дымная зыбь качнулась, завихрилась клубами, точно кто-то незримый приник к стеклу и отпрянул, поняв, что его увидали…

Вера невольно отшатнулась от окна, неловко задев миску с омлетом. Вязкая желтая лужица поплыла по столу, тягучими мерными каплями стекая на пол.

Тинк… Тинк… Тинк…

Тишину замершего дома нарушал только этот слабый и насмешливый звук: тинк… тинк…

Вера почувствовала, что мурашки побежали по коже, и, чтобы остановить волну подступавшего беспричинного страха, изо всей силы ударила ладонью по столу. Она не рассчитала силы удара, от которого тонкий браслет ее часиков лопнул, и часы с легким стуком упали на пол.

Вера расхохоталась. Она хохотала громко, отчаянно, а потом упала на стул и зажала рукой широко раскрытый, зашедшийся в смехе рот.

— Ну, истеричка, ну, дура! — покачивая головой, награждала она себя эпитетами. — Да тебе самой в клинику неврозов пора. Надо же! От тумана шарахнулась… И яичная лужица доконала — почудилось, что живая, Не-е-ет, так не пойдет!

Она нагнулась и подняла с пола свои часики. Поднесла к уху. Часы не шли.

— Вот, еще радость — как же теперь время-то узнавать? Пока отнесу в починку на станцию, пока сделают… А, что поделаешь? Плохо, конечно, но не умирать же теперь без часов. Ох, Верка, Верка! Что ж ты такая нервная? Ну, чего испугалась? — вопрошала она, пытаясь укрыться в надежную гавань рацио… Но сердце не слушало доводов разума — сердце стучало, и неведомые стихии рвали снасти ее корабля. — Ну, упокойся, слышишь? Ты должна быть спокойной и ясной — с тобой Веточка! Ничего страшного не случилось, ничего, ничего, ничего…

Она бормотала эти слова, как заклинание, заговаривая, усмиряя сознание, которое больше не подчинялось логике и упорно твердило свое: случилось, случилось…

Это знание было сильнее рассудка. Оно было единственной истиной, не требующей доказательств…

Вера наскоро подтерла яичные лужицы и поспешила к Веточке — та спала… Ложбинка у носа была мокрой от слез, видно, плакала.

«Надо что-то делать, — подумала Вера. — Надо ее как-то вытаскивать… Скорее бы Маша, пришла, может, Ветка встряхнется. Да еще этот туман…»

Она поднялась наверх, к себе в комнату, села за машинку… Но на душе было скверно, никак не могла сосредоточиться. Просидев с полчаса без толку, тяжко вздохнула и выдернула из машинки чистый лист бумаги.

Вышла на балкон — на небе, затянутом тучами, — ни просвета, от озера веяло сыростью, мир скрылся в тумане, пряча от взоров очертания берегов и силуэты деревьев, как будто наступившее утро силилось утаить следы преступления, совершенного ночью.

Ни плеска, ни звука… Вроде птица мелькнула? Нет, ничего, показалось, наверное. Вера вернулась в комнату, накинула шаль и прилегла на диванчик, поджав ноги. Дрема обволакивала ее, расслабляла, дурманила. «Уж не заболеваю ли?» — подумала, почувствовав легкий озноб и ломоту в висках. Потянулась, чтобы достать плед со стула, и комната вдруг качнулась и поплыла, словно палуба.

— Отдать швартовы… — шепнула она с невеселой улыбкой. — Мы плывем в дальние страны. Да-а-льние — дальние… к неведомым берегам…

Шепнула и сразу уснула. И сон не разгладил горькой складки у губ. Дрема и зыбкий туман за окнами… Тревожное забытье.

Домик у края леса плыл сквозь туман, укрывая спящих. Сон укутывал их, согревая тела, охраняя души… И этот внезапный сон, что сразил их мглистым туманным утром, похоже, был послан совсем неспроста. Уж очень напоминал он затишье перед бурей…

 

Глава 6

Скоренько — скоренько…

— Пап, да не хочу я гулять — я лучше с тобой побуду… Да еще вон туман какой — в двух шагах ничего не видно! И ты еще совсем слабый, на лбу испарина выступила… — Маша изо всех сил сопротивлялась уговорам отца — он советовал ей пойти погулять, не тратить на него время попусту.

— Брось, Машка, я в полном порядке! Сейчас еще чуть-чуть полежу — и за работу. А тебя ребята, небось, заждались — этот, как его… Мишка, битый час у калитки маячит…

— Перебьется! Пап… я лучше книжку какую-нибудь почитаю. Мне тебя оставлять не хочется.

— Говорю я тебе — сейчас буду работать. Акварелька одна из ума не идет. А ты знаешь: когда я работаю…

— … То тебя нет! — закончила Маша знакомую отцовскую фразу. — Ладно, я скоренько — погуляю и сразу вернусь. Пока, пап…

И Маша, накинув кофточку, выскочила за калитку. Из тумана навстречу ей вынырнул Мишка, возбужденный, растрепанный.

— Слушай, сколько можно ждать, мы ж договорились с самого утра встретиться! Битый час тут торчу, копуша! А тут такие дела, такие дела…

— Какие такие? — Машка выдержала этот натиск с олимпийским спокойствием, даже бровью не повела. — Причем тут твои дела — у меня и свои есть.

— Ладно, короче… В общем, письма эти до зарезу нужны. Айда к Ветке!

— Можешь ты толком объяснить, что за пожар такой?

— Понимаешь… — Мишка тащил ее за руку к воротам садовых участков, — отец мой дело одно затеял. Такое… — он свистнул и восторженно закатил глаза. — В общем, обалдеть! Строительство деревообрабатывающего комплекса. Вчера к нему мужики приезжали крутые — заказчики. Тут такое будет, такое…

— Да что ты все бубнишь: такое, да рассякое! — дернула его Маша за руку. — По-человечески можешь рассказать?

— Слушай, потом… Я и сам толком не все еще понял. Я только краем уха их разговор слыхал — за дверью стоял. Затевается в этих местах офигенное строительство, а чего — не понял пока. Не беда — узнаю, отца расспрошу. Лес будут валить, техники всякой нагонят. В общем, мечта моего отца вот-вот может осуществиться, тут большие деньги, поездки всякие и вообще… Главное — он тоже должен вложиться, а у него нет всей суммы, которую надо, чтобы совладельцем всей этой фиговины стать! — Мишка тараторил без умолку, таращил глаза, ерошил волосы, словом, был на взводе, — перспектива скорых перемен в отцовских делах сильно его взбудоражила.

— Ну и при чем тут письма? — Маша вначале прониклась Мишкиным волнением, но чем больше он говорил, тем улыбка ее делалась все ироничней. — Я-то думала, ты интересное что-то задумал, а это ж взрослые дела — мы-то при чем? Или ты думаешь, мы с Веткой наймемся к твоему папочке лес валить?

Ее прищуренные глаза пронизывали мальчишку пристальным оценивающим взглядом: и чего трещит, чего тарахтит? Торопыга какой-то… Нет, таким он ей решительно не нравился! Маша даже подумала: и чего она в нем нашла, дурища? Ревела даже… Сейчас ей захотелось поскорей от него отделаться и Ветку одной навестить. Привязанность к подруге оказалась даже крепче, чем она думала. А кроме того, ее почему-то тянуло пораньше вернуться к отцу — что-то подсказывало, что нельзя надолго оставлять его одного.

— А письма при том, — Миша понял, что выглядит сейчас не солидно: сопляк — сопляком, и засунув руки в карманы, постарался придать лицу значительное выражение. — В письмах говорится про клад. Так?

— Ну, так, — Маша не понимала, к чему он клонит.

— А клад — это большие деньги. Не так?

— Да, так, так, что ты мямлишь — хватит мне голову морочить!

— Найдем клад, разделим поровну: ты, я, Ветка и Борька. Потом эдак спокойненько брякну деньги отцу на стол — мол, вот твоя доля, пап! Хочу, понимаешь, отцу помочь… — он отвел взгляд от улыбающейся Манюни и почесал за ухом. — Что в этом такого? Пусть знает, что и я кое-чего стою.

— Ну ты воще-е-е… — насмешливо протянула Маша. — Ты знаешь, как это называется? Делить шкуру неубитого медведя! Клад еще найти надо. И потом, письма эти вовсе тебе не принадлежат — Веткины они. И мамы ее… Зачем им с тобой делиться?

— Но мы же… — Миша весь покрылся пятнами, желая доказать свою правоту — видно было, что этот мифический клад для него — вопрос жизни и смерти! — Мы же решили, что все вместе будем… Это потом твоя Ветка сбрендила и письма себе забрала.

— Во-первых… — тянула Манюня, наслаждаясь возможностью помучить мальчишку, — письма передали для Веткиной мамы. Так? Именно так! — ответила она на собственный вопрос, с ехидцей глядя на Мишу и растягивая удовольствие. — Во-вторых, Ветка их не сама забрала, ей отнес их Алеша. А значит, он тоже участвует в этом деле и про него забывать нельзя. Так? — уперев руки в боки, допрашивала она растерявшегося мальчишку. — А кроме того, Мишенька, что-то я не пойму, почему ты лезешь во все дела и почему тебе больше всех надо? Мы ни о чем таком не договаривались, чтоб кто-то решал в одиночку. Видишь ли, папочке твоему деньги нужны, вот пусть сам их и роет, сам свой собственный клад ищет. А наш клад — он наш! Понятно тебе? И нечего сюда папочку своего приплетать.

— Ну, я же просто… тебе первой хотел сказать… — совсем потерявшись, пробормотал Миша. — Я же ведь…

— Первой — не первой… — передразнила Манюня, хоть ей и было приятно такое внимание к своей персоне. — Почему ты Борьку сейчас не позвал? Где Алеша? Ну? Что молчишь? Так вот, Мишенька, ты сам себя вывел на чистую воду! И с таким, как ты, дело иметь противно… Обнимайся и целуйся со своим папочкой, а я пошла! — и она ринулась перед с независимым и гордым видом.

— Маш, подожди… — он догнал ее. — Я просто не успел ребятам сказать. Давай позовем их, если хочешь… — он был на все готов, лишь бы мотавшийся хвостик Машкиных золотистых волос не растаял в тумане. — Ну что ты злишься?

— Я не злюсь, — она смерила его снисходительным взглядом. — Просто мне некогда. А ты надоел! Пока… — и, дерзко вздернув свою лукавую лисью мордочку, она ускорила шаг и пропала в тумане.

Миша еще некоторое время постоял, помялся, глядя ей вслед, а потом, понурясь, побрел восвояси. Придя домой, парень бухнулся на тахту в своей комнате и уткнулся носом в подушку. Впервые он получил «отлуп» от девчонки. Да еще от той, которая ему нравилась…

«Вот стерва!» — скрежетал зубами Мишка, злясь на себя, на Машку и на весь свет. И как она его срезала — в самую точку попала. Он ведь и в самом деле ничто без отца… Сынок богатенького папаши, как его за глаза называли ребята в московском дворе, которые пили водку, курили и матерились почище взрослых, сами зарабатывали на модный прикид — джинсы, кроссовки, куртки — и с презрением относились ко всем, кто не входил в их число и с удобством укрывался за спинами обеспеченных родичей… Что говорить — он тоже покуривал, тоже пробовал пить и в компании сверстников бравировал матерком. Но вот заработать… Нет, этого он не мог, а верней, не хотел, потому что знал — его всегда оденут-обуют по высшему разряду, и денег на обучение в самом престижном вузе дадут, и на теплое местечко пристроят… Живи — не хочу! Но подспудно в нем зрела мечта — прорваться сквозь эту невидимую стену, которую выстроила вкруг него обеспеченная семья, покупая его послушание ценой гарантированного достатка. Ах, как бы ему хотелось обрести независимость, козырнуть кругленькой суммой, добытой самостоятельно — и не важно каким путем…

И теперь эта возможность представилась — пусть неясная, но оттого еще более заманчивая — найти клад! Да, все сдохнут от зависти! И потому чем больше препятствий вставало на пути к заветному кладу, тем больше крепла решимость: расшибусь, а возьму этот клад! И девицам этим заносчивым нос утру! Пусть знают, чего он стоит…

Мишка утер накипавшие слезы и сжал кулаки: хватит хныкать — пришла пора действовать. И нечего посвящать этих дуриков в свои планы — делиться ни с кем он не будет!

А Маша, засунув руки в карманы, бодрым шагом шла по лесной дороге. Несколько раз она прыснула в кулачок, вспоминая растерянного, семенящего вслед за ней Мишку. Она и сама не знала, что на нее нашло: почему она его так отбрила… ведь он ей нравился, ей хотелось, чтобы он все время был рядом, сторожил у калитки, сопровождал в походах на пруд… Но одержанная победа горячила кровь: Машка впервые почувствовала себя женщиной, способной заставлять ухажеров терять голову и, бровью не поведя, разбивать мужские сердца… Ох, как ей хотелось стать именно такой женщиной: уверенной в себе, сильной, властной, чтобы при одном ее появлении все эти бездушные и грубые создания противоположного пола цепенели и таяли, как свечки…

«Вот, — думала Маша, — пускай помучается. — В том, что парень будет мучительно переживать, она не сомневалась. — Если этот дурак надуется и отстанет — ему же хуже… А если попался на мой крючок, — все, победа!» Она сможет крутить им как хочет! Он превратится в ее дворняжку, будет бегать по поручениям, он станет пажом, рабом, преданно глядящим ей в рот, готовым выполнить любую прихоть, любое желание…

Сладость предвкушаемой власти и сознание своего женского превосходства кружили голову, и она летела к дому подруги, спеша поделиться потрясающим открытием: мальчишек надо почаще щелкать по носу, с ними не нужно цацкаться — пускай знают свое место… Ох, как это приятно! Да, она научит Веточку, как с ними следует обходиться — уж очень Веточка нежная… С таким характером вечно будет снизу вверх на ребят глядеть, а они этого не стоят. И жалеть их нечего… В бой! — и туман рвался в клочья возле ее легкой фигурки, летящей, как на коне, словно новая амазонка — туман шарахался в сторону и снова смыкался у нее за спиной, скрывая и лес, и дорогу, и того, кто шаг в шаг следовал вслед за ней…

А тот, кто за нею следовал, был прозрачней тумана.

* * *

— Ветка, вставай, сколько можно валяться? Уже скоро одиннадцать, — продремав с полчаса, Вера внезапно проснулась, точно ее кто-то окликнул. Она рывком поднялась с дивана, выглянула на балкон, огляделась… Никого. Но тихий невнятный зов: «Ве-е-е-ра-а-а!» — все еще слышался ей, когда она торопливо спускалась по лестнице в комнату дочери — как там она?

Ветка уже не спала — ее широко раскрытые глаза казались огромными на маленьком бледном лице. Вера приложила ладонь ко лбу — вроде температуры нет… Но отчего так болезненно блестели ее глаза? Ей хотелось, чтобы Ветка преодолела свою необъяснимую слабость: если будет и дальше кукситься, не ровен час и вправду всерьез заболеет…

— Ну, вставай, вставай, сонная тетеря! Кончай дурака валять! С чего это ты пригорюнилась?

— Я думала…

— О чем?

— Так, о разном… Мам, а ангелы… они какие бывают?

— Светлые. С крыльями. Впрочем, не знаю, видеть не доводилось, — почему-то смутилась Вера. — А что ты спросила вдруг?

— Снилось.

— Что снилось? Ангелы?

— Нет. Или да… Я летела. Над озером. И кто-то следом за мной. Я не видела — кто, только знала, что это был ангел. Он меня как будто бы… обнимал. Не могу объяснить — это как воздух… Я не видела, только чувствовала. Ой, как есть хочется!

— Ну, давай, поднимайся — и завтракать, — Вера видела, что Ветка с неохотой говорила о своем сне, и решила не приставать к ней с расспросами. А как ей хотелось проникнуть в этот летучий Веточкин сон! Она не сомневалась — в нем зашифрована благая весть.

Едва они покончили с бутербродами, и аромат свежесваренного кофе поплыл над верандой, как Вера всплеснула руками:

— Вот садовая голова! Как же я… К нам к обеду гости придут: Ксения с Лёной, а у меня совсем из головы вон, что угощать-то их нечем! Кроме яиц да сосисок у нас с тобой, дочь, ничего! Та-а-ак. Как же быть-то?

— А в чем тут сложность? — рассеянно глядя на кофейный узор, образовавшийся на стенках чашки, спросила Ветка. — Или у нас деньги тоже ку-ку…

— Нет, деньги есть пока, твое «ку-ку» наступит чуть позже.

— А-а-а… — равнодушным, каким-то тусклым голосом протянула дочь. — Так чего тебя так волнует, мам? Если есть деньги — какие дела? В Свердловку сходим или на станцию… Продуктов тут везде — завались!

— Да время, время меня волнует, вернее, его отсутствие… Сейчас, небось, уже начало двенадцатого. Пока — до магазина, пока — обратно, а надо ж еще успеть приготовить… пирог хотела испечь.

— Да ладно, обойдется твоя Ксения — не велика птица! Пироги для нее еще печь — мы же едва знакомы…

И Ветка скорчила такую высокомерно-презрительную гримаску, что Вере впервые в жизни вдруг захотелось влепить ей хорошенькую оплеуху — да так, что еле сдержалась.

— Что ты несешь! — крикнула она, вскочив. — Что значит: невелика птица? А кто для тебя велик? Ты какой меркой меряешь? Кто тебе право дал о людях говорить в таком мерзком тоне? Свистулька! Нет, видно, и впрямь придется в город переезжать — здешние красоты тебе явно не впрок. Люди на природе мягче, добрее делаются, а ты… Черт-те на что стала похожа! Я свою дочь не узнаю, — губы ее при этих словах задрожали, но Вера сдержалась, накинула кофточку, схватила сумку, на ходу пихнула туда пару пакетов, рывком распахнула дверь в комнату…

— Никуда не пойдешь! Будешь сидеть дома. Все! Твои ломанья мне надоели. За порог — ни шагу, понятно? — Она стремглав слетела с крыльца и, не оглядываясь, устремилась к лесному шоссе — а там через лес по тропинке к Свердловке.

Больше всего на свете ей хотелось сейчас кинуться назад, к дочери, прижать к себе крепко-крепко и наплакаться — всласть, навзрыд, не стесняясь слез. Этот срыв… Вера никогда не позволяла себе кричать на дочь — ну, разве что пару раз, в самый разгар развода, когда нервы совсем сдавали. А тут? Почему она так разоралась? Ну, переволновалась за Ветку, ну плохо выспалась, но разве можно на ней усталость срывать? Да и девочка вся изнервничалась в эти дни, как говорится, еле душа в теле… Хотя, — тут Вера ни капли не сомневалась, — слова ее были и впрямь возмутительны. И тон… Этот тон — с такой наглинкой, с такой стервозинкой в голосе — нет, то была и вправду не ее дочь… Такой Ветки Вера не знала.

Она так летела вперед, что чуть не сшибла Манюню, выросшую словно из-под земли в клочьях тумана.

— Ой, Машенька, извини… В двух шагах ничего не видно, чуть тебя с ног не сбила. Долго еще эта погода продержится?

— Здравствуйте, тетя Вера, — Маша встала как вкопанная, изящно откинув голову, заложив руки за спину, за спиной бронзовел пышный хвост искристых блестящих волос, лукавые глаза задорно блестели, — вся она была воплощением беззаботности и девической юной грации. — Да, туман этот надоел просто дико! Так позагорать хочется…

— Ты к нам? За велосипедом?

— Ага. Ветка дома?

— Дома, дома… — Вера окинула девочку внимательным взглядом: сказать ей, что Ветка наказана или… Нет, нельзя предавать дочь! — Машенька, Ветка вчера весь вечер плохо себя чувствовала — голова и вообще… Знаешь, видно и впрямь это как-то с переменой погоды связано — и папа твой, и Ветка, и сестра моя… как шальная собралась и уехала! — Неожиданно для самой себя Вера выговорила ту мысль, что вертелась у нее в голове: действительно, отчего Шура уехала так внезапно, будто за ней волки гнались, хотела ведь недельку пожить… «А, впрочем, не до нее теперь», — подумала Вера и продолжила уже вслух: — В общем, Маш, лучше будет, если вы с ней в доме побудете, вдруг у нее грипп начинается? Не выходите на улицу, хорошо?

— Ладно, теть Вер, не волнуйтесь! — она с готовностью закивала, и хвост волос искристым золотящимся факелом разогнал клочья тумана. — А вы надолго уходите?

— Да нет, на часок — в Свердловку за продуктами. Я скоренько — туда и обратно.

Вера выбралась на шоссе и вскоре вновь углубилась в лес, чтобы, срезав путь, по короткой дороге добраться до Свердловки. Туман приглушал все звуки в лесу — ни стука шишки, ни треска ветки — дымной густой вуалью лес скрыл свой лик. Вера знала — теперь он иной, незнакомый, неласковый, он, быть может, смеется над ней, бредущей почти наугад, как слепая, — лес все понимает, все знает, скрывает и никогда ни о чем не расскажет ей…

Позади что-то заскрежетало и послышался глухой тяжкий стук. Вера невольно ускорила шаг — у нее было чувство, что сейчас на нее прыгнет кто-то… И никакие доводы разума не могли успокоить.

— Совсем развинтились нервы. Надо нам с Веткой успокоительного сбора попить, — начала она разговаривать вслух сама с собой, чтобы хоть немного отвлечься. — Так, что я должна купить? Муки, дрожжей, мяса для начинки. Лук, кажется, еще есть… Или лучше пирог с рыбой сделать? А может, не возиться с пирогом — купить что-нибудь готовое вкусненькое — кордон блю, например, или… ой! Ты кто?

Этот возглас относился к маленькому рыжему комку шерсти, мелькнувшему у ног прямо наперерез. Все произошло так внезапно, что Вера от испуга шарахнулась в сторону и по щиколотку провалилась в наполненную водой канавку. Чертыхнувшись, она кое-как вытерла травой кроссовки и вновь двинулась в путь, размышляя, кто ж это был: кошка? А может, лисенок? Интересно, водятся лиски в этих краях? И представив, что ее чуть не сбила с ног шальная лиса, рассмеялась. А потом сразу нахмурилась: нашла, чему радоваться — не заболеть бы с мокрыми-то ногами…

Какая-то крупная птица, шумно хлопая крыльями, сорвалась с ветки и ухнула в ватную мглу лесной чащи.

— Ну вот, — буркнула Вера, — хоть кто-то живой, а то подумаешь — вымерло все! Как после потопа… А этот туман и впрямь как потоп. Только Ковчег мы загодя не догадались построить… А это что? Вроде шаги? Похоже. И голоса.

Навстречу ей двигались плотные темные тени — чьи-то фигуры. Идут, разговаривают. Низкие голоса, мужские… Ей почему-то захотелось сойти с тропинки, чтобы остаться незамеченной. Что и сделала — для этого нужно было только шагнуть в сторону и прижаться к стволу старой ели.

— А ты уверен, что про нашу затею с бочками не пронюхают?

— Ты что смеешься? Кто сюда сунется? Нет, старик, все продумано! Малхаз не мальчик — сто раз просчитает, прежде чем вложить хоть один рваный бакс! Это дело — верняк, не сомневайся! Что ты нервный такой, чего переживешь? Твое дело — прикрытие — знай себе срубы луди! Лесу на пару лет хватит. А там… Только скоренько надо, скоренько!

— Будешь тут нервным — я ж все, что есть, в это дело вбухиваю — это ж… Сам понимаешь! А процент мой…

— Процент — доцент! Ты подумай…

О чем предстояло подумать «нервному», Вера уже не расслышала — голоса отдалялись все дальше, и скоро две темные тени исчезли в тумане.

Вера брезгливо передернула плечами — очень ей голоса эти не понравились. Да и сам разговор — ясно было, аферу затеяли мужики, гадость какую-то…

Отчего-то мелькнула мысль: «Хорошо, что ЭТИ меня не видели». Да, хорошо, что скрылась в тумане. Хотя отчего ей нужно было от них скрываться, неясно… Все было неясно. В том числе и то, который час, поспеет ли в срок с обедом и далеко ли до Свердловки…

Она подумала, что сбилась с дороги, ведь по ее подсчетам давно должно было показаться шоссе, а за ним — знакомый мост через Клязьму. Но перед нею по-прежнему стлалась тропинка, туман скрывал обступавший лес, а сердце начало биться гулко и учащенно, хотя поводов для волнения не было никаких. Внезапно прямо перед нею вырос забор. Обыкновенный дощатый забор, каким огорожены были в этих краях дачные участки.

— Эге, а ты здесь откуда? — подумала она вслух и даже присвистнула, хотя привычки свистеть за ней не водилось. — Ну вот, здрастье-пожалуйста, те же и забор! Что за бред?

Покружив на месте в попытке исследовать незнакомый забор, Вера поняла, что он перегораживает ей путь, простираясь на неопределенное расстояние. Оставалось только решить: в какую сторону двинуться, чтобы наткнуться на брешь в препятствии и выбраться, наконец, к желанной Свердловке. В том, что она лишь немного сбилась с пути из-за тумана и Свердловка где-то рядом, Вера не сомневалась. Постояла немного в нерешительности, рассуждая вслух:

— Как там у Пушкина: «Пойдет налево — песнь заводит, направо — сказки говорит…» Что выбрать: песнь или сказки, пойти направо или налево? Сказки, конечно, хорошо, что и говорить! Только нам они сейчас ни к чему… Нам бы еды добыть — гость у нас на пороге! Решено, выбираю песнь! Пойдем-ка, Верка, налево. А какую выберем песню? Пусть сама нас с тобой выбирает, в ритме шагов напоется.

И она решительно свернула влево, двинувшись по малоприметной тропе вдоль забора. Ноги сами собой ускорили шаг.

— А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер! Веселый ветер… ой, — сбилась она с ритма, подвернув ногу на скользкой тропе. — Веселый ветер… Моря и горы ты обшарил все на свете…

Но веселья не прибавлялось, голос дрогнул и оборвался.

— Ну вот, еще немного — и разревусь, — досадливо проворчала она. — И куда же меня заведет этот проклятый забор?

А тот и не думал кончаться — длился и длился, уводя прочь от цели, сбивая с пути. Обыкновенный такой некрашеный хилый заборчик. Кое-где кособочился, кое-где ощеривался провалившимися штакетинами, кое-где красовался зацветшим вьюнком.

Вера так спешила, что почти бежала. Нужно скорей выбираться отсюда — похоже, она заблудилась. А там Ветка одна, скоро Ксения с Лёной придут… Сколько времени? Туман скрыл горизонт, не давая возможности сориентироваться по солнцу… Наконец нога вновь соскользнула с тропы, провалившись в какую-то колдобину, и Вера остановилась, растирая растянутую лодыжку. Кажется, начала распухать. Распрямившись, она как затравленная стала озираться по сторонам. И вдруг из тумана перед глазами вынырнула калитка.

В двух шагах впереди проклятый забор резко сворачивал влево, преграждая ей путь. И в самом углу, под аркой из дикого винограда виднелась аккуратная свежевыкрашенная зеленой краской калитка. Она была неплотно притворена — значит, хозяева дома. И Вера решилась войти — возможно, они подскажут, как ей поскорее добраться до Свердловки.

Калитка легко распахнулась, пропуская незваную гостью на участок, весь заросший кустами жимолости и гортензий. Узенькая усыпанная гравием дорожка вела ее вглубь — к маленькому уютному домику, сплошь увитому плетями дикого винограда. Возле самого домика над дорожкой раскинулся живой шатер плетистых роз, обвивших арочный каркас из толстых и гибких прутьев.

— Хозяева! Есть здесь кто? Ау! — Крикнула Вера, приближаясь к крылечку.

В глубине дома что-то стукнуло, как будто миска или чашка упала. Но вслед за тем — тишина. Никого…

Вера обернулась. Дорожка была пуста, а сад так зарос деревьями и кустарником, что плохо проглядывался. Хотела было шагнуть вперед и чуть не вскрикнула… Прямо перед нею стояла старуха.

— Ой простите, я не заметила, как вы подошли. Я звала, кричала… Никто не ответил. Вот и решила подойти к дому поближе — я заблудилась, думала, есть тут кто…

— Что, испугалась, милая? А у меня тапочки — видите вот, на войлоке — я бесшумно хожу. Не стесняйтесь, в дом проходите, мы сейчас с вами чайку попьем, я гостям всегда рада — одни мы с моим стариком, редко к нам живая душа заглядывает…

— Да что вы, не беспокойтесь, не надо чаю — мне бы найти дорогу до Свердловки. Не подскажете?

— Отчего ж, подскажу — через сад пройдете — прямо к шоссе и выйдите.

Старуха коснулась Вериной руки своею — как будто сухой лист вощеной бумаги скользнул по ее запястью. Старухина рука словно оглаживала ее ладонь, скользила в едва заметном легком пожатии, и Вера, не сопротивляясь, дала себя увлечь на веранду, к столу, покрытому льняной скатертью, к скамье, усыпанной какими-то сухими душистыми травами.

А старуха и впрямь была невесома — шла, как плыла, — неслышно, бесшумно, она была мала и суха: мумия с желтыми волосами и металлическим блеском в пристальных колких глазах.

Гостью свою на скамью усадила, а тут уж и чайник заварочный на столе поджидает полотенцем прикрыт, и печенье с румянистой корочкой в фаянсовой миске, и чашки с расписными цветочками хороводом вкруг чайника ждут — большие такие крутобокие чашки.

— Левочка, не таись, гостью встречай. Гостей заждались — вот ведь радость нежданная! — сядем рядком, побалуемся чайком. И вы, милая, с дороги-то отдохнете. Небось ноженьки ваши гудут, находились, набегались — в эдакий-то туман мудрено ли не сбиться с дороги… Вот присядете, отдохнете с минуточку, стариков словечком побалуете — а там и Свердловка! Никуда она от вас не убежит. Тут она — рукой подать. Только вы уж, милая, для начала чайку глотните. Очень чай у меня хорош — укрепляет, и голове роздых дает — он с травами да с ласковым наговором — пташкой после порхать начнете. Увидите! Ну… Ах, Левочка, садисть-ко к нам, мил дружок. Старик мой, Лев Варфоломеевич! — представила она своего супруга, нырнувшего на веранду откуда-то из глубины.

Молча старик поклонился — крупный, расплывшийся — полная противоположность старухе. В молодости, видно, был статен, хорош собой, но теперь его, как говорится, разнесло — брюки не ровен час лопнут по швам. Кожа белая, словно известью выбеленная, лысина — ни волосочка — точно маслом смазанная блестит. А глаза под заплывшими веками — темные, глубоко упрятанные, словно высушенные — ни живого блеска в них, ни выражения… Вера, как глянула на хозяина, сразу глаза отвела.

И точно провалилась в перину пуховую — так ее обволакивать и затягивать дремушка начала. Все тело словно бескостным сделалось — так бы и легла прямо на пол или на дорожку — шея головушку не держит, руки-ноги точно прежде были пришитые, а теперь из них ниточку выдернули — и бух-бух — отвалились они…

А Лев Варфоломеевич видит, что гостья их к долу клонится — и из комнаты стульчик тащит, не стульчик даже — кресло со спинкой и подлокотниками. Усадили Веру на это сидение царское, подушку под спину ей подложили — и ну, чайком ее потчевать да рассказами баловать… А у той глаза сами собой закрываются — Вера моргала изо всех сил — до неприличия даже, чтобы не упасть прямо на стол, не забыться, чтоб разговор поддержать. Что-то странное с нею сделалось — как отравы какой нанюхалась. Но какая сладкая была та отрава!

Липкий, сладкий, тягучий жар в голове… Жар во всем теле расслабленном. Кажется — режь ей руку — боли она не почувствует. Наркоз, да и только! И времена, и пространства земные, дела и заботы, Ветка и лето, страхи и одиночество, странные события последних дней и ее роман, пробивавшийся сквозь душевную смуту — все отлетело, все провалилось куда-то, растворилось, рассеялось, как сон поутру. Вера сидела за этим столом между двух незнакомцев, так хлопочущих возле нее, точно они ее с утра поджидали — да что там с утра — всю жизнь, весь век они ждали ее… Вот и дождались!

Вера знала — и она дождалась, только не знала — чего, не хотела этого знать, не хотела бороться с волнами сладости, текущими в размякшем сознании… Тут она — так тому и быть! Тут она — значит, так надо. Синие влажные цветы расцветали в ее глазах — глаза ее, темные, карие, посинели, расширились и словно поволокой закрылись от мира — зачем ты нам, мир? Пошел прочь!

Время от времени она теряла нить разговора. И видела только сухие стариковские рты, которые прыгали, выговаривая слова. Но она не слышала этих слов — истаивала в жаркой медовой слабости. Она плыла сквозь миры, миров этих вовсе не замечая…

Но иногда слова стариков все же разрывали паутину, опутавшую сознание. И тогда она согласно покачивала головой, тогда она улыбалась улыбкой младенца и с губ слетало: «Да… Да!»

Похоже, она уже успела им все о себе рассказать. О Ветке. О своих страхах… О страхе за Ветку — об этом яде, отравляющем душу. И старики с усердием стали предлагать ей противоядие.

— Милая моя Вера! — цедила старуха, — кажется ее звали Инна Павловна, — не лезьте туда. Не надо! Творчество — это отрава. Все беды — в нем. Это занятие — не для женщины. Тем более такой молодой и прелестной. Ваше предназначение — очаровывать, пленять мужчин, кружить им головы! Вы тогда станете сильной. А слово… да, это тоже власть. Но вы никогда не узнаете, чем эта власть может обернуться для вас. Ведь слово влияет на жизнь того, кто сказал: «Аз есмь!», кто осмелился… и нужно отдать ему, слову, все силы, всю душу… Оно станет пить вашу кровь. Поберегите ее для себя. Зачем вам?.. Этот роман ваш, разве он может вас сделать сильнее, счастливее… Ну, прочтут его люди — и что? Вам от этого ни жарко ни холодно… И денег нынче за это не платят, я знаю! Правда, Левушка?

И Левушка кивал, преисполненный важности, и сморщенные его глазки буравили Веру, и тогда она отводила взгляд, утыкалась губами в чашку и пила, пила… И чай, согревавший ее, размывал ее сердце.

— Вера, милая, не надо так завышать планку. Не лезьте в эти высшие сферы — вы говорили, ваш роман о любви. О высшей любви — к Богу. К Красоте… Нет, не надо вам это, не надо! Оставьте это занятие, пока не поздно. А то… придется платить. Страшную цену порой платят те, кто осмеливается на это. Поберегите себя! Спокойно — спокойненько, не спешите, не рвитесь вы никуда. Все придет! А я помогу… В моей власти все, что хотите, только не противьтесь ей. Ну, согласны?

Она улыбалась, Инна Павловна. И улыбка ее была такой обволакивающей, такой усыпляющей, сахарной… Вера кивала. Ей было так хорошо… Все тревоги отлетели куда-то. В самом деле, зачем мучиться, зачем стараться прорваться к иной, тайной радости, — той, которой она толком еще не знала… К радости творчества. Зачем ей оно? Одна головная боль. Вон уж несколько дней не может выдавить из себя ни строчки. Она знала, старуха права — творчество кровью дается. Кровью сердца пишутся эти ровные строки на чистом листе… Вот пусть бумага и останется чистой, пусть ее испишет кто-то другой, сильный, талантливый… А она слаба, права Инна Павловна…

— Деточка милая, Вера… Вам не кажется: все неладное с вашей доченькой — это плата за то, что осмелились, взяли груз, который не по плечу… Вот и скиньте его. Одним рывком — наземь. И забудьте, милая, забудьте и думать! Вернитесь на работу, а впрочем… зачем вам? У вас и так все устроится. И деньги будут. И муж… верный, любящий. Привязанный к вам, как пес на веревочке. Уж я позабочусь! Все у вас будет, если пойдете иным путем.

— Каким… путем? — только и смогла разлепить горячие губы Вера.

— Магия! Волшебство. В нем — красота, в нем и сила. И какая сила, скажу я вам! Я не пустые слова говорю — ведь этой силой владею…

— Вы… колдунья? — что-то в Верином сердце всколыхнулось, словно шарахнулось в сторону, внутренний голос шепнул: «Беги отсюда… Беги!» Но она снова впала в сладкое оцепенение, и даже какое-то детское любопытство проснулось в ней. Вот ведь, всю жизнь какая-то часть ее существа тянулась к запретному плоду: гаданья, заговоры, волхованья… Языческая природа души — подсознание, впитавшее тысячелетний опыт безвестных предков, — когда-то, в неведомые времена, видно, соприкасалось оно с колдовством — с этой темной стороною Луны…

Ее ясное солнечное сознание всегда сторонилось этого: когда Вера чувствовала потребность что-то изменить, прояснить в своей жизни, она шла, нет, скорее бежала в церковь… Ее душа говорила колдовству «нет»! Но сейчас… Когда все сошлось так точно, так странно… Ее страхи, все нараставшие по мере того, как все больше, все глубже она погружалась в творчество — в слово, эти страхи тотчас развеялись, едва оказалась здесь, на заросшем дачном участке где-то на краю земли… Эти старики… Ведь не случайно она заблудилась — может, это знак свыше? Может, Небеса благословляют ее? И дарят эту возможность — магию. Эту встречу с иссохшей старухой, умеющей колдовать…

— Деточка, все мы, женщины, немножко колдуньи. Знаю я кое-что… И умею! Дайте-ка мне вашу руку. Так… О, какая интересная, какая необычная рука!

Старуха склонилась над ладонью Веры низко-пренизко, а из горла толстяка вырвался какой-то странный вибрирующий звук. Казалось, он пел, подобно акыну, пел на одной ноте, звук дрожал, повышаясь, набирал силу… Вере вдруг показалось, что небо над ней раскололось, рассеченное стрелой мощного звука, способного взорвать, истребить ее слабое тлеющее сознание…

Когда Вера очнулась, старика нигде не было. Возле нее сидела старуха, зорко сторожившая ее забытье.

— А, милая! Вот и славно. Давай-ка пойдем в комнату, приляжем немного. Тебе отдых нужен, гляди-ка, извела ведь себя совсем!

— Что… со мной? — только и смогла спросить Вера, когда Инна Павловна повела ее внутрь дома, цепко придерживая под руки.

— Ничего страшного, милая, ничего страшного! Это выходит из тебя… прошлое твое. Так и надо, деточка, так и надо. Вот сейчас ты приляжешь, поспишь маленечко, слабость и пройдет, силушка восстановится… А ты мне пока еще много расскажешь… Про Сережу твоего, художника непутевого. Ведь он тебе нравится, очень нравится, злодей, а? Все мне скажи, не таись, а мы с тобой вдвоем покумекаем, как тут быть. Все сделаем, как надо, все… Хочешь — с ним будешь, не хочешь — и сгинет он, а к тебе другой явится. Такой, о каком ты мечтала. Ведь мечтала, скажи мне, деточка, мечтала о муже-то, а?

— Ох… Инна Павловна, погодите… Ведь я хотела… надо мне… надо идти…

— Ну, куда ты такая пойдешь? — Старуха незаметно перешла с Верой на «ты», и та перемене этой не придала никакого значения, только устало подумала: значит, так надо… Веру одолевала такая слабость, такая усталость, будто целый день вагон разгружала или целину вскапывала.

— Нет, надо сперва полежать, надо в себя прийти. Левушка, где наше царское одеяло?

Откуда-то из-за занавески вынырнул Левушка, и Вера подивилась происшедшей в нем перемене. Глаза его горели огнем, весь он словно бы вырос, похудел и помолодел — молодец-молодцом, ну прямо герой-любовник! В руках у него было толстое теплое одеяло, сшитое из лоскутов какой-то неведомой ткани — такую раньше Вере не приходилось встречать. То ли мех, то ли бархат, то ли войлок… неясно. Но видно было — под одеялом этим и на Северном полюсе перезимуешь.

Она послушно легла на кровать с медными шишечками, та под нею сразу прогнулась, и Вера провалилась как в яму, выстланную гагачьим пухом. Тяжелым, мутным, болезненным было ее забытье.

Когда она открыла глаза, в комнате никого не было. Голова кружилась, все предметы двоились в глазах. И вновь ей вспомнилось состояние выхода из наркоза — пару лет назад она перенесла операцию аппендицита. Такое же отсутствие резкости, фрагментарность мира, крошившегося на куски… С трудом приподнявшись на локте, она огляделась. И вздрогнула — на нее в упор глядел человек. Он был в черном пиджаке странного покроя, в темных перчатках, горло стягивал шейный платок, заколотый кроваво-красным рубином. Волевое лицо, нос с горбинкой, глаза… ох, какие глаза! Казалось, они прожигают насквозь. Вера сдавленно вскрикнула и, собрав все силы, вскочила с кровати. И только тогда поняла, что жуткий взгляд нацелился на нее… с картины. На стене напротив кровати висела картина, кажется, акварель. Возле персонажа с рубином угадывался женский силуэт. Но он был настолько прозрачен, что Вера не смогла толком его разглядеть. Пронзенная насквозь взглядом черного человека, она физически ощутила, как болит сердце. Эта боль отрезвила ее, точно с души вмиг упали невидимые оковы.

Скорее, скорее отсюда! — пронеслось в голове и, опрокинув стул, она метнулась к выходу на веранду — к двери, задернутой занавеской. Но перепутала — эта дверь вела не наружу, а внутрь, в глубь дома. Вера очутилась в крохотном помещении, в котором на табуретке стояло ведро с водой, а чуть позади начинались ступеньки лестницы, ведущие на второй этаж. Ей захотелось немедленно повернуть назад и кинуться прочь из дома, но, заслышав сдавленный шепот, она сдержалась и на цыпочках, осторожно, чтобы не услышали, поднялась на пару ступеней вверх — голоса доносились оттуда.

— Ну давай же, давай, что ты тянешь! — Вера с трудом узнала голос Инны Павловны — такой он был хриплый и грубый.

— Не могу, мне мешают. Под защитой она! Ах ты, черт! — это явно был Лев Варфоломеевич. — Не лезь под руку, сука! Говорю тебе, сейчас не могу. Рано. Слишком сильная броня у нее. Ох, чую я, что за защитничек тут постарался — кто нам тут песню портит… Нет, с первого раза не выйдет.

— Подожди-ка, подождика-ка… Чуешь? Никак ускользает?

И Вера услышала наверху какую-то возню, звон и грохот, до нее донесся тлетворный отвратительный запах, от которого потемнело в глазах, и не помня себя, она шарахнулась в комнату, оттуда — на улицу… Сад растворился во тьме — не видно ни зги. Сбегая с крыльца, она споткнулась, больно ушибла коленку и с разбегу влетела в заросли плетистых роз, расцарапав руки и слегка поранив лицо. Не чуя земли под ногами, Вера летела вперед по дорожке, моля Бога, чтобы калитка оказалась не запертой.

Видно, мольбы ее были услышаны — калитка как была, так и осталась полураскрытой. Вера вырвалась на свободу в темень, в ночь. А вырвавшись, глазам своим не поверила…

Никакого забора, вдоль которого она так долго брела, не было и в помине. Там, где сплошной линией еще недавно тянулся забор, мокрым асфальтом посверкивало шоссе. С гулом и дребезгом, освещая поредевший туман светом фар, мчались машины. А за шоссе темнели крыши домов, блестела река и белел в темноте мост над ней.

Это была Свердловка!

 

Глава 7

Чьи-то глаза

После истории с Веточкой Алеша не спал всю ночь. Перед ним вставало перекошенное злобой лицо девчонки, бледное, некрасивое. Ее слова: «Тоже мне, идиотик нашелся!» — жгли, как огонь. Он ворочался, мучился, пробовал читать Диккенса, но все без толку — сон не шел к нему, а образ этой полузнакомой девочки преследовал, как наваждение.

Что-то сорвалось, сбилось в душе. Он частенько бывал в разладе с собой, всегда сомневался: любит ли его мама, правда ли, что у него поэтический дар, есть ли Бог и любит ли Он его, Лешу…

И особенно, может ли он нравиться девочкам?

Этот вопрос тревожил, отнимая крупицы уверенности в себе, которые сам исподволь взращивал со старательностью и упорством. Но стоило только поймать на себе косую ухмылку какой-нибудь смазливой девчонки или услышать заливистый хохоток стайки подружек на улице где-нибудь за спиной, как все летело в тартарары — и его деланное спокойствие, и занятия аутотренингом. В самом деле, ну что в нем могло кому-то понравиться? Дылда, глиста, очкарик, да еще какой-то смурной — пара-тройка едких презрительных кличек — вот и все, что вынес он из общения со сверстниками во всех трех школах, в которых ему привелось учиться. Лешина мама была актрисой, и из-за этой ее профессии им приходилось частенько менять города. Мама измучилась с этими переездами, Леша измучился тоже, хоть виду не подавал… Он трудно сходился с ребятами, слыл замкнутым и нелюдимым.

«Дикарь!» — так однажды в сердцах обозвала его бабушка. Вот уж кому было характера не занимать! Она всюду следовала за Еленой — Лешиной мамой — искренне уверенная, что без ее помощи и поддержки дочь пропадет. Похоже, мама и сама начала постепенно так думать, хотя Леша подозревал, что со всеми трудностями отлично справилась бы сама, без назойливой материнской опеки. Она была очень нервная и эмоциональная, его мама, которую Леша любил — любил самозабвенно и преданно, хоть сам старательно скрывал от себя это чувство. Ну какой еще может быть актриса, как не нервозной, — так считал он, оправдывая мать, и жалел ее, как жалеют существо более слабое и беспомощное…

Но их железобетонная бабушка полагала, что они — мать и сын — на своих ногах не стоят, дунь — и развалятся, к жизни просто не в состоянии приспособиться и вообще из них никакого толку не выйдет… Это мнение матери прочно укоренилось в сознании Елены, а Алеша… он, как мог, пытался этому мнению противостоять. Нет, не внешне — внутри. Он готовился к жизни, к тому, что когда-нибудь, когда вырастет, сумеет взвалить все тяготы на себя. Да так, что дела у них сразу пойдут на лад — мама оправится, поверит в себя и полетит, как навеки взлетели над Витебском персонажи Шагала, вот так и она полетит — в жизнь, в радость… Она очень талантливая актриса, Алеша знал это, верил в мамин талант и всей душой хотел, чтоб она это всем доказала.

Он самозабвенно писал стихи. Не мог не писать. Они приходили сами без всяких натужных усилий — рождались, как ветер, который раскачивал ветви их старых яблонь на даче. Откуда его стихи? Он не знал. Жил с ними, жил ими и не старался кого-либо в них посвящать. Только маму. Но она… она была так замотана своим ролями, ставками, взаимоотношениями с очередным режиссером, что на все, что не вмещалось в рамки ее театральной жизни, взирала словно бы сквозь чужие очки.

Но сегодня стихи что-то не шли. Всю Лешину привычную жизнь будто поддели на острый рыболовный крючок и выдернули из мутного, поросшего водорослями водоема. И ему стало жарко в лучах беспощадного солнца — солнца, которое он как будто впервые увидел… Он, что, влюбился в Ветку? Да ни капельки! Ему понравилась Маша — заводная, веселая, прямо-таки излучающая радость и уверенность в себе. А Вероника… нет, такая ему никак не могла понравиться. Может, потому, что слишком похожа на тебя, нашептывал ему внутренний голос. Какая-то смутная, вялая… А то, как порвавшая постромки дикая кобылица: фыркает, злится, кричит, белеет… Ну что в такой может понравиться?

Так рассуждал Алеша этой бесконечной туманной ночью, вертясь на кровати, как угорь на сковородке. Привычка к самокопанию давала свои плоды: размышления о вчерашнем напоминали кропотливую работу археолога, склонившегося над каким-нибудь черепком… Этим черепком была его собственная голова — он должен был в ней разобраться! Итогом долгих и сбивчивых размышлений стал вывод: Машка как личность, как человек, а не просто как смазливая девчонка, была на голову выше его. Она дельная и уверенная в себе, потому так и нравилась! Его тянуло к ней, он грелся в ее лучах… А эта мрачная Вероника ему под стать. Да! Это сущая правда — они два сапога пара, потому Алеша и не воспринял ее всерьез. Но это равенство оказалось химерой — своим окриком «идиотик» она смешала всю его логическую цепочку. Он должен доказать ей… что, собственно? И почему? Что так в ней его зацепило? Эти слова? Он слыхал и похлеще! И потом, это странное чувство… Почему он совершенно, ну ни капельки на нее не злится? Он, что, законченный рохля? Да, вроде, нет…

Леша чувствовал, что он готов на все, на все, лишь бы… лишь бы она не была, вернее не стала злой. Ведь она — это как бы он сам, только в девичьем обличье. Мысли взвинчивались в голове, сшибались, рвались, недодуманные, непонятные… Казалось, если он их вполне осознает, они его разорвут!

Парень пугался того обостренно-болезненного понимания самого себя, которое вдруг родилось в нем. На миг показалось: все, детство кончилось и юность тоже, он в одну ночь стал взрослым! И от этого росло смятение, бесприютность, растерянность, да, растерянность — он не знал, как быть с собой — взрослым, новым… Прежде он не сомневался: сам с собой всегда разберется, но теперь не мог, не умел. И ступор, в котором вязла любая логика, наступал в тот момент, когда в своих размышлениях он приближался к опасному рубежу — к мысли о том, как похожи они с Веткой…

«Почему я не злюсь на нее? — думал он, вскакивая с кровати и журавлиным шагом меряя комнату. — Она злая? Да нет, в том-то и дело, что добрая… нет, слово не то, не добрая а… чуткая. Вот какая! У нее душа, как воробушек на ветру. И я ничего в ней не понимаю… ни в ней, ни в себе! Разве можно что-то понять в этой дурацкой каше?!»

Ночное бдение вымотало Алешу. Под утро он заснул, поняв только одно: эта ночь — какой-то рубеж в его жизни, завтра он проснется другим. И первое, что сделает, — отправится к Веронике. Не к Машке, к которой тянуло, а к Веронике, которая так пугала его.

Но утром, проснувшись в двенадцатом часу, парень понял, что от ночной решимости не осталось следа. Идти к Веронике сил не было никаких… Еще начнет издеваться, а он этого просто не вынесет. Нет, только не это! Теперь, когда он впервые почувствовал себя взрослым, такое было смерти подобно.

Она его не поймет! Не поймет, что он, Алеша, не униженный червь, приползший к той, что его оттолкнула, и пришел он, чтобы помочь… чтоб и она смогла распрямиться и не впускала в душу то, что впустила вчера…

А поэтому он к ней не пойдет. Он пойдет к Манюне! Поглядев на себя в зеркало, Алеша вдруг узрел в отражении косоротого незнакомца с поддергивающимся нижним веком.

— Передышки захотел? — он зло скривился, глядя на себя в настенное зеркало, и изо всех сил врезал в него кулаком. Боль и кровь, брызнувшая из разорванной кожи, отчего-то принесли облегчение.

— Алешенька, что там у тебя? Разбилось что-нибудь? — донесся с веранды голос Киры Львовны.

— Все в порядке, бабуль, это моя неваляшка…

Старая, еще мамина неваляшка повсюду следовала за ним, где бы ни оказался… И не то, чтоб Алеша уж очень любил ее — нет… Просто она была привычной, как утренний чай с молоком. Как бабушкино высокомерие. Как мамина нервозность… Она была не другом, не талисманом — частью его самого. И теперь, убедившись: бабушка поверила, будто звон, послышавшийся из комнаты, был всего лишь бренчанием неваляшки, и услышав, что бабушка вышла в сад, Алеша быстро замотал руку носовым платком, ногой затолкал под кровать осколки упавшего зеркала, схватил неваляшку и, высоко подняв над головой, грохнул об пол.

И сбежал. Мама накануне уехала в Москву, жить будет в городской квартире. Маму приняли в московский театр. Вот и славно. А он тут пока…

Что именно «он тут пока» Леша не додумал — боль стучала в руке, в висках. Будет повод обратиться за помощью к Машке, улыбнулся он про себя. Все, что он тут натворил — горячка какая-то, лихорадка и бред, но это именно то, что нужно…

Платок на руке весь промок от крови, и Леша подумал, что Машка чего доброго испугается. Надо бы заново перевязать, да нечем. Вот и ее калитка… Он толкнул ее, и тотчас смелость и шалый азарт разом его покинули. Парень медленно шел по дорожке, высматривая Манюню, позвать не осмелился.

Ее нигде не было. А кто там, в кустах?

Алеша приподнялся на цыпочки. За густыми кустами сирени спиной к нему стоял Машкин отец и что-то рисовал, полностью поглощенный своим занятием, — оттого и не заметил Лешиного приближения. А Алеша увидел то, что было изображено на плотном листе бумаги.

Это были чьи-то глаза. Только одни глаза — гигантские, неестественные… жуткие глаза! Зрачки были темнее ночи, по белкам тянулись красные прожилки. Как моя пораненная вена, подумал Алеша, но больше думать не мог. Точно кролик на удава глядел он на удивительную картину, глядел пристально, не мигая, а глаза будто втягивали, впитывали его всего, точно он был лужицей, а картина — губкой.

Он не смог даже окликнуть Машкиного отца, да что там, он тут же позабыл как того зовут — взгляд нарисованных глаз парализовал его волю. Так Алеша и стоял в столбняке… Долго ли? Он не знал. Поле, образованное вкруг картины, как будто впитывало в себя время. Наконец Машкин отец закончил работу, аккуратно сложил кисти и обернулся. Он обернулся на каблуках, точно солдат, выполняющий команду «кругом», и заслонил собою картину.

И в этот миг Алеша словно очнулся. И глянул в глаза того, кто только что закончил картину. И крик его разорвал тишину, не крик даже — вой — вой загнанного в ловушку… Неловко взмахнув руками, словно хотел заслониться от человека, стоявшего перед ним, Алеша рванулся с места, споткнулся, чуть не упал и вприпрыжку, петляя побежал прочь.

После он не мог себе объяснить, что ж его так напугало, что он увидел… А увидел он пустоту. Глаза Машкиного отца были совершенно пусты. Они были лишены мысли, света и цвета. Они были словно выпиты. До дна.

 

Глава 8

Белые птицы

В тот день Борька жутко маялся — накануне сломался его кассетник, и утром отец увез его в город — чинить. Без своего «музона» Борьке жить было нечем. Он никак не мог найти себе занятие и от нечего делать решил провести эксперимент: сколько морковки может слопать морская свинка — он знал, что жрет она беспрерывно, но никогда не прикидывал, сколько ж в нее влезает… Он уже скармливал ей четвертую морковину, когда услышал дикий вопль с соседнего участка. Это был даже не вопль, а вой, протяжный и страшный. Борька тотчас бросил свое занятие и в два прыжка очутился возле забора.

В отдалении за кустами сирени он увидел Машкиного отца, неподвижно стоявшего возле этюдника, и Алешу, который опрометью мчался с участка с таким видом, будто за ним пришельцы гнались.

«Что ж тут такое произошло? — недоумевал Борька, приникнув к широкой щели между штакетинами. — Может, Машкин отец его выгнал?» Борька проследил, куда побежал Алешка — в сторону помойки, к воротам, ведущим к лесу, а вовсе не к своему участку. Не восвояси… А Машкин отец? Тот продолжал стоять неподвижно, как истукан, потом задвигался, зашевелился и сел на траву.

— Да, тут что-то не то, — Борька почему-то заговорил вслух. — Проберусь-ка туда, погляжу… — решил он и, пробравшись вдоль забора к незакрепленной гнилой штакетине, отодвинул ее и протиснулся в образовавшийся лаз. Пригибаясь, добрался до куртины сирени, за которой был установлен этюдник, — там сидел на траве Машкин отец. Осторожно раздвинув ветки, он чуть не охнул — такая жуть глядела на него с картины: какие-то нечеловеческие глаза! От одного их вида мороз продирал по коже.

«Ну и рисуночек! — подумал Борька. — Чего ж с ним творится, если он такое малюет? Может, того… крыша поехала!»

— Зовут, зовут, да… — разговаривал сам с собою Сережа. Голос у него был глухой, монотонный, без интонаций, а глаза уставились в одну точку. — Там есть все. Там. Туда. Я должен. Иду. Иду, потому что там и есть клад. Настоящий. Бесценный. Пора.

Он поднялся с тем же отсутствующим выражением и, механически переставляя одеревенелые ноги, направился к калитке.

«Как на протезах! — поразился Борька. — Инсульт у него, что ли? Говорят, при первом инсульте не до конца парализует…»

Но мысль о том, что случилось с Машкиным папой, недолго вертелась в его голове. Тот говорил что-то о кладе, и смысл этих слов не сразу дошел до мальчишки — так сразило увиденное! — но буквально через минуту этот смысл молнией озарил его мозг.

— Клад! — прошептал он, и его раскрасневшееся лицо передернулось. — Вот оно, клад! Этот тип знает, где он спрятан. Скорее за ним!

И уж больше не прячась, распрямясь во весь рост, — все равно идущий впереди человек ничего, похоже, не замечал, — Борька пустился за ним вдогонку.

* * *

Алеша стрелой летел по лесной дороге к домику Веточки. Он не знал, что его заставило мчаться к ней: смертный ужас, который он пережил, ощутив на себе тот кошмарный взгляд, или простое желание скорее увидеть ее… Он сейчас ничего не соображал — ноги сами несли его по бетонным плитам дороги к неясной самому цели.

Вот и тропинка, на которую надо свернуть с дороги и углубиться в лес, а там до дома рукой подать. Он так запыхался, что, казалось, еще минута и легкие разорвутся… Алеша на секунду остановился, тяжело дыша. Туман начал рассеиваться, уже виднелись стволы деревьев, прогалины, поросшие мхом, шишки, поганки и влажный валежник…

Внезапно он почувствовал, что в лесу не один. Кто-то наблюдал за ним, и взгляд, направленный на него, явно был злым, недобрым. Алеше стало не по себе. Он зябко поежился, хотя пот стекал по спине ручьями. Огляделся. Вроде бы, никого. Дорога позади оставалась пустынной. Ни звука шагов, ни треска валежника… лес затих, храня свои тайны, и Алеша вдруг осознал, сколько их, незримых, неслышимых, окружает его. Никогда их не разгадать! Гадай — не гадай, все равно не понять ни себя, ни мира вокруг… Жизнь попросту недоступна логике. Она существует по каким-то своим законам — эта жизнь, в которую впустили его, как в дом с привидениями. Впустили и оставили одного. И ему никогда не узнать, кто здесь жил до него, что делал… И когда он навечно уйдет — жалкий испуганный странник, этот дом с привидениями останется неизменным, хороня свои загадки и тайны, как сфинкс, застывший у вечной реки… Он подумал: жизнь смеется над ним, нелепым в своих попытках ее понять, и словно в подтверждение этой мысли, услыхал чей-то тихий смешок. Даже не смех — хохоток, хрустящий и дробный. Алеша снова принялся озираться, втянув голову, точно ожидая невидимого удара. Никого, ничего… только крепкие темные стволы в призрачной пелене тумана…

Он снова пустился бежать, не чуя ног под собой. А из-за ствола раскидистой ели — той, возле которой он стоял только что, выглянуло странное существо с вытянутой головой и, хихикая, погрозило вслед парню скрюченной лапкой. Вместо глаз у этого существа зияли провалы, в которых клубился дымок…

Добежав до берега пруда, где нужно было свернуть налево, чтобы попасть к домику Вероники, Алеша услыхал знакомые голоса.

— Тут они, на кустах! И в воде… Ой, не могу дотянуться…

— Погоди, я сейчас за резиновыми сапогами в дом сбегаю.

— Слушай, не надо, слышишь! Ветка, не бегай ты — не успеешь. Видишь, их ветром разносит и прямо в пруд…

— Маш, надо же их спасти, надо что-то делать!

— Вода ледяная, я в пруд не полезу. Попробую вот отсюда достать — с куста.

Алеша поспешил на голоса, и скоро взору его открылась такая картина: Маша и Ветка подпрыгивали, стараясь дотянуться до белых листочков бумаги, которыми усеяны были макушки прибрежных кустов. При малейшем порыве свежего ветра листочки вспархивали и белыми птицами реяли над прудом, плавно кружа и тихонько, неспешно опускаясь на воду. Вся вода у берега была уже усеяна этими белыми листочками, которые какое-то время покачивались на ней, а потом медленно погружались, исчезая из виду.

— Девочки! Что тут такое? — запыхавшись, выдохнул Алексей, вылетая на берег.

— Ой! Фу, как ты меня напугал! — взвизгнула Манюня, шарахаясь от взмыленного мальчишки. — Что с тобой, у тебя вид такой, будто за тобой волки гнались!

— Привет! Ох, сейчас… сейчас отдышусь и… — он никак не мог успокоить дыхание. — Никто за мной не гнался, я только…

Алеша осекся, сообразив, что лучше чуть-чуть переждать, отдышаться и успокоиться, а потом уж выкладывать, отчего он сам не свой… не хотелось пугать Манюню рассказом о жуткой картине ее отца.

— Да вот, решил время засечь: за сколько смогу пробежать стометровку…

— Ну-ну! И за сколько? — испытующе уставилась на него Манюня! Потом спохватилась. — Погоди, Леш, не до того сейчас, у нас тут видишь? — и она кивком указала на листы бумаги, кружившие над водой стайкой белых птиц.

Ветка при появлении Алеши только вздрогнула от неожиданности и потупилась, не проронив ни слова. И сразу кинулась ловить промелькнувший мимо светлый листок. Но тот, рванувшись в потоке воздуха, взвился, полетел над водой и стал плавно снижаться, чуть покачиваясь, точно планируя крыльями.

— Что это? — Алеша наконец сообразил, что девчонки пытались поймать ускользавшие от них письма: на ближайшем к нему листочке, защепившемся за ветку шиповника, склоненную над водой, он заметил ровные ряды строк. — Так это… те самые письма?

— Вот именно, что те самые! — бросила через плечо Манюня, уже всецело поглощенная своим занятием, — она старалась пригнуть пониже верхние ветки, на которых еще удерживалось несколько измятых страниц.

— А как же… как они тут оказались? — Алеша адресовал свой вопрос Веточке, стараясь хоть как-то привлечь ее внимание.

Но она, казалось, вопроса не слышала, металась вдоль берега, где тут и там вспархивали и исчезали в воде злосчастные письма.

— Давайте я в воду залезу? — предложил Алеша, развязывая шнурки кроссовок.

Тут только девчонки заметили, что правая его кисть обмотана насквозь пропитавшимся кровью платком.

— Ой, что это у тебя с рукой? Погоди, стой… да стой, говорю! — скомандовала Манюня, ухватывая его за здоровую руку. — Ну-ка, покажи!

— Да это… я рыбу резал. Нож острый, немножко поранился… — Алеша отдернул руку и отступил на шаг. — Ничего страшного, я ее уже перекисью…

— Леш, это надо заново перевязать, — тихо сказала Ветка, впервые взглянув ему в глаза. — Как следует. Нагноение может быть. Пойдем, у нас бинты есть и йод. А письма… мы их все равно не достанем, — эти слова она еле слышно шепнула, с какой-то глухой обреченностью.

— Как это не достанем? — захорохорился ободренный Алеша. — Сейчас я…

Он не договорил. Обе девчонки разом повернулись к тропинке, проходящей вдоль берега. Парень стоял к ней спиной. Обернувшись, он увидел Машиного отца, шедшего по тропе к дальнему берегу, удаляясь от группки ребят, которых он, кажется, не заметил. Алешу поразило совершенно отсутствующее выражение лица дяди Сережи, ведь он недавно видел его и лицо его оставалось точно таким же, как и минут пятнадцать назад. Чтобы такое выражение сохранялось так долго — это очень странно! Машкин отец шел быстро, как заведенный, глядя перед собой немигающими глазами, вытянув руки вдоль тела, почти не сгибая колен…

— Папа! — крикнула ошеломленная Машка. Но он не слышал ее, продолжая свой путь. — Па-а-апа!

Маша хотела кинуться вслед за отцом, но Вероника ее удержала. Та рванулась, сердясь, руку дернула… а потом вся сникла и закрыла лицо руками. Алеша заметил слезы в ее глазах.

— Машенька! — в один миг он был возле нее. — Не ходи за ним! У него свое дело какое-то. Может, он не хочет, чтобы ему мешали…

— Да, Маш, пойдем лучше в дом. — Вероника обняла Машку за плечи. — Твой папа, наверно…

Но Манюня ее не дослушала. Она вырвалась из объятий подруги, побежала вслед за уходящим отцом, резко остановилась… и, напрягшись всем телом, крикнула:

— Па-а-па! Папочка! Верни-и-сь!

Движение автомата слегка замедлилось… и прекратилось. С явным усилием, точно шея не слушалась, он повернул голову. И застыл, глядя на дочь пустыми глазами. Похоже, он ее не узнал. А белые птицы, усеявшие кусты, вдруг под порывом ветра сорвались, белой стаей слетелись к застывшему человеку и медленно, точно в съемке рапидом, стали осыпать его плечи, голову… Он стоял неподвижно среди этой трепещущей стаи страниц и глядел на дочь так, точно силился что-то вспомнить. Потом голова его с тем же усилием повернулась и ноги вновь зашагали к неведомой цели, сначала как-то неловко, будто их плохо смазали и механизм заедало, потом все быстрей и быстрей. А стаю белых страниц новым порывом ветра отнесло далеко на воду. Как завороженные, дети следили то за фигурой удалявшегося человека, то за письмами, колыхавшимися на воде. Человек обогнул пруд и скрылся в дебрях, окружавших дом на том берегу. А письма описали на воде прощальный круг и исчезли в глубине…

— А-а-а! А-а-а-а-а…

— Вера, Веточка, это вы? Где вы там? — послышался ровный спокойный голос.

По тропинке к ним приближалась солнцеволосая Ксения, державшая за руку едва поспевающую за ней малютку Лёну.

— А, вот вы где!

Все разом обернулись к ней, и она увидела три совершенно побелевших лица: одно — мальчишеское и два — девчачьих! И тотчас поняла, что случилось неладное.

— Ой, тетя Ксения! — Ветка бросилась к ней. — Мы… мамы нет. Она ушла в Свердловку, наверное, уж часа четыре назад. Или три — не знаю, часы не идут. Познакомьтесь, вот это Маша, у нее папа… ушел.

— Пойдемте-ка, милые, в дом, там мне все и расскажете, — тем же спокойным и ровным тоном предложила им Ксения. — Мы для вас с Лёной пирог испекли. А заварка найдется?

— Конечно, найдется! Маш, пойдем. И ты Алеша, — Ветка слегка порозовела. — Пойдем к нам?

— Я? — он ушам своим не поверил.

Все двинулись по тропинке к дому, Алеша чуть-чуть поотстал, потом вдруг обернулся, словно услыхал чей-то зов. На ветке куста как раз над его головой трепетал легкий надорванный лист бумаги. Последний. Остальные сгинули где-то в илистых водах пруда…

Алеша приподнялся на цыпочки, а лист будто только того и ждал — сам слетел к нему в руки. Парень аккуратно разгладил его, сложил вчетверо и упрятал в карман. Сделав это, он впервые за этот нелегкий день улыбнулся и пустился вдогонку за удалявшейся женской компанией. И никто не заметил, как из-за кустов, прикрывавших лесную тропинку, вынырнул Борька. Он покинул свое убежище в этих кустах, где скрывался все это время, не желая никому попадаться на глаза. Не хотел, чтобы кто-то узнал о его тайных замыслах. Нет, он ни с кем делиться не будет — все разведает сам! И, низко пригибаясь к земле, перебежками, принялся догонять человека, скрывшегося на том берегу.

 

Глава 9

Военный совет

Вера понятия не имела, сколько времени минуло с тех пор, как она выбралась из дому — тьма поглотила минувший день.

Обратно она возвращалась кружной дорогой — вдоль шоссе, параллельного Свердловке, от которого ответвлялся аппендикс — крендельком, полукругом, выводящим к бетонке. А уж отсюда к своему домику она могла добраться с закрытыми глазами.

Когда она, обессиленная, ступила на ступеньку крыльца, дверь распахнулась, и в теплом свете оранжевого абажура, озарявшего комнату, Вера увидела Ветку, Манюню и Ксению. И еще этот мальчик, Алеша, которого обидела Веточка, — он тоже был тут. Они мирно сидели за столом и пили чай. При виде этой картины Вера так и села там, где стояла: ноги подкосились.

— Мама, мамочка! — кинулась к ней Ветка. Это она растворила дверь, видно, сердцем маму почуяла.

Остальные повскакивали с мест и окружили Веру, Ксения гладила ее по голове, уперев ее в свой тугой округлый живот, Алеша метался по комнате, а Ветка прыгала возле, от волнения не находя себе места, и все причитала:

— Ой, мамочка! Где ты была? Как же так? Я уж… Мы уж…

Скоро Вера уже сидела за столом, переодевшись во все теплое, пила чай, и зубы понемногу переставали выбивать дробь по краю большой фарфоровой чашки.

Никто не приставал к ней с расспросами, ожидая, когда она отогреется, успокоится и хоть немного придет в себя. И Вера тоже вопросов не задавала, наслаждаясь этими сладостными минутами уюта, покоя. Но в душе зрело ясное понимание: этих минут осталось немного. На границе их колыхалась неведомая угроза. Для нее и для всех, кто собрался здесь, наступило иное время — вся жизнь их отныне должна подчиниться законам противостояния. И самое трудное было в том, что неясно против кого им обороняться — против кого или чего… И этот вечер, возможно, был дан для того, чтобы понять это.

Вера не делила больше собравшихся за столом на подростков и взрослых — удар, похоже, был направлен в равной мере на тех и других.

Окончательно придя в себя, она улыбнулась и обвела взглядом сидящих за столом, казавшихся ей теперь родными и близкими.

— Ну вот, теперь можно поговорить. Я вижу — не у меня одной был тяжелый день. Давайте расскажем друг другу все, что в последнее время показалось нам странным, непохожим на все привычное.

На мгновение над столом повисла звонкая тишина, а потом Маша вдруг расплакалась — горько, навзрыд, и в то же время с нескрываемым облегчением. Сидящая рядом Ксения крепко и бережно обняла ее, притянув к своему плечу, и Маша с готовностью уткнулась в это мягкое плечо — как будто обрела ту опору, которую долго и безнадежно искала. Потом подняла голову, улыбнулась и в улыбке этой открылась новая Машка — наивная и доверчивая.

— Да, теть Вер, а то я уж не знала, что делать!.. Папа мой — с ним происходит что-то… Он сегодня… мы его видели — он прямо как неживой. Я даже не могу объяснить… Я звала его, но он ушел туда, к тому берегу.

— К тому дому, — подхватила Ветка, стараясь помочь подруге. — Он нас видел и в то же время как будто не видел. Словно насквозь смотрел. Это было так жутко… — она в растерянности пожала плечами, не находя слов, чтобы выразить то, что чувствовала…

— С ним накануне что-то случилось, — пояснила Вера Ксении. — Машенька под вечер прибежала за мной — кричит: «Папе плохо!» Мы с ней побежали на дачу — а он без сознания на траве лежит. А рядом — этюдник. Знаешь, Ксенечка, Сережа тут, на даче, рисовать начал, да так славно, точно дыхание новое в нем открылось! Он так радовался… А тут — этот приступ. Что он на этот раз рисовал, мы так и не узнали, дождь был, всю акварель размыло.

— А что он до этого рисовал? — спросила Ксения.

— Да, разное… Сирень, пейзажи…

— Буратино моего, — вставила Маша. — У меня есть любимая кукла — Буратино… Он нарисовал ее как раз тогда, когда я из дому в Москве выходила, чтобы ехать сюда, папа об этом не знал… Но, получается, предвидел, почувствовал.

— Дар предвидения… — задумчиво проговорила Ксения. — Высший художнический дар! Это значит, у него настоящий талант. Ему нужно очень беречь себя: кто-то хочет его отвлечь, запутать, сбить с пути — такое часто бывает, когда у человека дар Божий.

— А кто… — вдруг неожиданно для себя подал голос Алеша. Он все еще чувствовал себя скованно среди женской компании, но постепенно ощущал все возрастающее доверие к ней. — Кто старается сбить с пути? Люди?

— И люди тоже, — Ксения заглянула ему в глаза и поняла, что вопрос этот очень его волнует. — Ты, наверное, это уже на себе испытал? Ты рисуешь?

— Нет. Я… стихи пишу, — очень тихо, почти неслышно проронил Алеша и как рак покраснел. Вот неожиданность! Как легко он признался в том, что было для него дороже всего на свете и о чем никто, кроме мамы, не знал… Он готов был сквозь землю провалиться, но заметив, как оживились девчонки, как довольно заулыбались Вера с Ксенией, ожил и осмелел.

— Ой, Леш, что ж ты скрывал, это здорово! А ты нам что-нибудь почитаешь? — сразу накинулась на него Манюня. Ветка ничего не сказала, но ее сияющие глаза говорили сами за себя.

— Погодите, девочки, погодите! — Вера предостерегающе подняла руку. — Мы до всего доберемся — и до Алешиных стихов, если он не против… Но сначала дело. Итак… Мы поняли, что с Машиным отцом что-то неладное. Он иногда как бы сам на себя не похож — ничего не видит, не слышит… Я тоже видела, как он шел к тому дому. И сразу же после этого с ним случился… удар. А сегодня он тоже ходил туда, так?

Ребята кивнули. А Алеша вдруг совсем осмелел и выпалил:

— А я утром видел его картину. Он нарисовал… даже не знаю, как это описать! Мне стало страшно. Я закричал… и побежал сюда, к вам. Это были глаза. Огромные! Даже не понял — звериные или человеческие. Только они меня как будто схватили и тащили куда-то… А Машин отец — он был как неживой. Вот. И я убежал!

— Послушайте, а сейчас он… Сережа. Он дома? — с тревогой спросила Ксения. — Кто-нибудь видел, как он возвращался? Хотя, погодите… Теперь мне понятно: Сережа пошел на тот берег как раз перед тем, как мы с Лёной здесь появились. И стали звать вас. А потом узнали от Ветки, что тебя, Вера, нет, ты ушла с утра и еще не вернулась. Половина третьего было. И с тех пор мы все время здесь, в доме, поэтому ничего не видели и не знаем: вернулся он или нет…

— А, кстати, где Лёна? — встревожилась Вера.

— Да здесь она, в Веткиной комнате спит. Мы ее уложили. Я поняла: пока ты не вернешься — оставлять Ветку одну нельзя. Вот мы и остались тебя дожидаться. Я подумала — если до десяти вечера не появишься, в милицию побегу. Но Ветка уговорила меня еще чуть-чуть подождать, словно чувствовала, что ты уже близко. Ты пришла ровно в одиннадцать, — пояснила Ксения.

— А как же твои родители, Леша, и твои домашние, Ксенечка?.. Они, наверное, с ума сходят — ведь сейчас около двенадцати ночи.

— Мы с Лёной на даче одни — беспокоиться о нас некому. А Алеше сейчас через лес возвращаться нельзя. Завтра мы все вместе его проводим и все объясним родителям. Как, ты не против? — спросила Алешу Ксения.

Тот с радостью согласился, хоть и понимал, какой разразится скандал… Но он был готов на все, лишь бы сидеть здесь, под этой оранжевой абажуровой бахромой, глядеть в сияющие глаза девчонок и говорить, говорить…

А Вера с Ксенией одновременно взглянули на Машу и объявили ей, что покуда они во всем этом не разберутся, лучше девочке пожить здесь, с Верой и Веточкой.

— Верочка, может быть, теперь ты расскажешь? — обратилась Ксения к своей новой подруге. — Что сегодня приключилось с тобой?

— И не только сегодня, — глубоко задумавшись, ответила Вера. Она начала свой рассказ издалека — с того самого дня, как сошли они с Веткой на станции и двинулись к своему еще незнакомому дому. Рассказала о призраке, который почудился ей в колодце, о чудом доставшихся письмах, которые они так и не смогли прочитать, и о том немногом, что прочитали… О женщине на мосту, указавшей на полосу леса за Сердловкой, где якобы что-то знают о той, что жила в усадьбе и писала когда-то эти тревожные письма… рассказала о том, как едва не утонула, и о сегодняшнем утре, когда разбила часы, поддавшись приступу необъяснимого страха. О том, как заблудилась в тумане и оказалась в доме двух стариков-колдунов. Они и ее хотели околдовать, одурманили так, что все силушки вышли, и провалилась она в мутное забытье…

Да, они что-то хотели с ней сделать, — решили все, потрясенные ее необычным рассказом.

— Как они говорили: мол, ты под защитой? — Ксения хотела знать все, вплоть до малейшей детали. — Что тебя защищает кто-то и на тебе словно броня?

— Да, нечто похожее. И портрет… я так испугалась, что весь мой дурман развеялся. Что-то во мне, словно бы полыхнуло огнем, протест, сила какая-то… Вся душа воспротивилась этому человеку. О, господи, кажется, догадалась! Я знаю, кто он — тот человек…

— Кто, кто? — воскликнули все чуть не хором.

— Черный человек из дома на том берегу. Это его так боялась незнакомка, писавшая те письма. Это он — тот, кто сгубил ее!

— А мне кажется… — очень тихо, озираясь по сторонам, будто боясь, что ее подслушивают, — шепнула Ксения. — Мне кажется, эти колдуны исполняли его повеление. Он и сейчас где-то здесь.

Все притихли. Мысль о подобном была настолько чудовищной, что не укладывалась в голове. И тем не менее все сразу в нее поверили. И поняли: как ни невероятно, но, похоже, Ксения попала в самую точку.

— А я, кажется, знаю, где именно, — так же тихо продолжила Вера. — Он там — в том доме. И это он творит что-то немыслимое с твоим отцом, Машенька, хочет подчинить его своей воле. Он там, он там… — она побледнела, и все сидящие за столом почувствовали, как кровь стынет в жилах.

Алеша нарушил паузу:

— Мне кажется, Маш, это ЕГО глаза рисовал твой папа. И еще… Кто же все-таки старается сбить людей с пути? Духи? Злые силы? Неужели это не выдумки? Моя бабушка всегда над этим смеется, и уверяет, что суеверия помогают слабому оправдать свою слабость… Она говорит, нельзя позволять, чтобы тебе кто-то морочил голову, надо иметь свою волю…

— Воля, не спорю, штука хорошая! — подхватила Ксения. В глазах ее неожиданно заплясали смешливые огоньки. — Молодец твоя бабушка! Только… — она посерьезнела, — своя воля может невесть куда завести. В дебри такие, что не выберешься. Вроде идет по тропе человек, уверен в себе, на свои силы надеется, помощи ниоткуда не ждет… А глядь, и ищи-свищи! Нету его — сгинул. Заплутал, запутался…

Ее слушатели не понимали: шутит она или вполне серьезно. Она сидела слегка напрягшись, вытянувшись, как будто набирала воздуху в легкие перед отчаянным броском в воду. И первой не выдержала Ветка: вся подавшись к ней, теребя заусенец на пальце, выпалила скороговоркой:

— Тетя Ксенечка, пожалуйста, не тяните, я знаю, что вы это знаете! Вы ведь не ответили на Алешин вопрос: эти темные, как их, бесы, черти, в общем, не знаю… Они есть?

— Миленькая, мне известно об этом не больше других. Да, кое-что приходилось читать, батюшка — духовник мой — много рассказывал всякого… Но как-то… не к ночи бы такой разговор. Ведь самая полночь!

И вправду: стрелки часов слились, знаменуя наступление того часа, когда силы зла гуляют на воле…

Все невольно поглядели в окно — тьма стояла хоть глаз выколи. И только вдалеке что-то светилось.

— Ветка, задерни-ка занавески, — велела дочери Вера, взяла со стола полуостывший чайник и вышла на кухню, кивнув на ходу: — Сейчас еще горяченького чайку попьем!

Когда она вернулась, дети сгрудились у окна, приникнув к стеклу лбами.

— Мама! — крикнула Веточка, — там свет горит! В этом доме кто-то есть, посмотри!

— Я знаю, — спокойно ответила Вера, разливая заварку. — Я уже видела. Там действительно кто-то есть.

Дети моментально заняли свои места за столом, а Ксения вышла, проверила, хорошо ли спит ее девочка, и вернулась, поддерживая рукою живот. Садилась она без прежней легкости, медленно, тяжело, и Вера подумала, что ей в ее положении давно нужно бы лежать в кровати…

— Ксенечка, совсем мы тебя замучили, тебе бы лечь… — Вера умоляюще взглянула на подругу. — Не до разговоров тебе сейчас — покой нужен.

— Не могу я стоять в стороне. Нам надо вместе во всем разобраться. И потом, я думаю, каждого, кто прикоснулся к этой темной истории, просто так не отпустят. Мы уже слишком многое знаем, многое поняли… У нас один путь — идти до конца! А иначе…

— Что иначе? — затаив дыхание, переспросила Манюня.

— Мало ли что… Пугать не хочу, но чувствую: все мы прикоснулись к какой-то тайне, нас пытаются сбить со следа, запугать, может быть, заставить покинуть эти места, чтобы мы не вмешивались в ход событий. Многое тут сошлось… Говорят, человеку лучше не пытаться приблизиться к миру духовных существ — этот мир слишком сложен и опасен для нас…

— А мы приблизились? — не выдержал Леша. Ему не терпелось выведать у тети Ксении как можно больше — он понял, что она в отличие от остальных кое-что знает о потустороннем… — А темные — они тоже духовные?

— Алешенька, милый, этак мы просидим всю ночь, а в деле ни на шаг не продвинемся… Давайте уговоримся — врастаем в это все постепенно, двигаемся не рывками, не вприпрыжку, а мало-помалу и будем кропотливо собирать материал обо всем интересующем нас. Кое-что найдется на станции — там и книжный лоток, и отдел в промтоварном… А потом тут поблизости, в Анискине, церквушка есть. Там тоже, наверно, отыщем кое-что нужное. Нам просвещаться пора, ведь мы вступили в битву и должны знать, с каким противником боремся…

— Уже вступили? — удивилась Манюня. — А когда? Как это, тетя Ксения?

— Кто знает, — она задумчиво положила голову на ладони. — Может, сегодня! Может с рожденья с самого… А может — когда появились в здешних краях… В этих вопросах приходится двигаться как бы наощупь, тут особая чуткость нужна. Одна ошибка — и все, пропал человек. Ведь им только того и надо…

— Кому… ИМ? — снова не выдержал Алеша и залился краской, встретив укоризненный Верин взгляд.

— Лешенька, я понимаю, тебе не терпится побольше узнать… — Вера встала и по очереди обошла детей, обнимая их и целуя в макушки. — Всем нам хочется! Но мы должны научиться сдерживать эти порывы — иначе… Мы ведь теперь не просто дачники — мы воины, и здесь у нас тайный военный совет! А на военном совете нет любопытных. И каждое слово — на вес золота, обдуманное и осторожное. Так ведь, Ксенечка?

Та, улыбаясь, кивнула. Только улыбка ее на сей раз казалась печальной. Видно, Ксения больше других понимала, на какой опасный путь они ступили.

— Но, все-таки… — Леша оказался упрям. Он хотел узнать главное — координаты той местности, где началась их битва, хотел правильно сориентироваться, чтобы ее начать… — Наш противник невидим, так? Так! Мы двигаемся наощупь, догадками. Но и это не все! Знаем мы цель нашей битвы? Зачем она, во имя чего?

— Ты прав, Алешенька! — Ксения больше не улыбалась. — Мы должны хотя бы в общих чертах представлять себе это… иначе мы проиграем. Но есть тут одна опасность. Если часто произносить громкие слова о высокой цели — они так и останутся пустыми словами. Все живое, искреннее из них выветрится.

— И все-таки, мы должны что-то для себя прояснить. Ради чего все — этот совет наш, ночные бдения?.. Ох, чует мое сердце, немало нам их предстоит! — приобняв за плечи девчонок, сидевших по обе стороны от нее, сказала Вера. — Знаете, у меня есть предложение. Пусть каждый все обдумает про себя, потом мы это обсудим и станет ясней вся картина — что же нам угрожает, как быть…

— Да, и еще — собираться здесь. Каждый вечер! Ну, или… через день, — выпалил Алеша, чрезвычайно взволнованный этими новыми обстоятельствами своей жизни. Его признали, его приняли… Он теперь не сам по себе — он член узкого круга избранных, посвященных. И теперь на равных, без дрожи в коленках может встречаться с девчонками. — Мне кажется, — продолжил он уже спокойнее, — мы должны придумать название. У нас же военный совет, значит, мы — штаб или как сказать… Тайное общество!

— Да, тайное общество! Давайте названье придумаем! — в один голос завопили девчонки, разом позабыв об опасностях.

Вера с Ксенией не смогли сдержать улыбки, глядя на взбудораженных от восторга детей.

«Какие же они в сущности маленькие! Правы ли мы, вовлекая их в это? — немо вопрошала подругу Вера. — Однако они должны быть готовыми ко всему, а значит, должны знать все, без скидок на возраст».

Ксения молча кивнула. И обе женщины порадовались, что без слов понимают друг друга.

— Давайте подумаем и над названием, каждый пускай поищет свое, а на следующем совете мы это обсудим, — предложила Ксения, — и тогда решим. Идет?

Все согласились. Был уже второй час ночи, глаза у всех помимо воли стали слипаться. Вера поднялась, чтобы постелить постели, а Ксения, несмотря на протесты хозяйки, отправилась ей помогать. И дети остались одни.

— Я… — начала Веточка, отколупывая ложкой сахар, прилипший к краю голубой крутобедрой сахарницы. — Все о своем сказали… кроме меня. А я… На меня что-то нашло… Муть какая-то. Я стала злая, противная. Вы… извините меня! — она подняла глаза, в которых блеснули слезы. Эта первая в ее жизни просьба о милости далась нелегко. — Я совсем не хотела. Не хочу…

Но Маша не дала ей договорить — кинулась к подруге на шею и принялась обнимать ее, так что Ветка едва не задохнулась.

— Ветуля, Ветусечка! — тараторила Маша, заглядывая ей в глаза, — ничего больше не говори! Мы и так с Лешей все поняли, правда, Леш? Тебя ведь стали опутывать эти… бр-р-р-р! Эти темные… видно, они в тебя как-то проникли. Вот ты и… правда, ведь правда, Леш?

Он кивал головой. Он был счастлив! Жизнь, казалось, подхватила на руки и понесла — вперед, к радости, через сонмы загадок и тайн. Еще утром он был на грани отчаяния, не находя в себе сил самому сделать шаг навстречу… Навстречу той, кто так манила его, что была такой непохожей на всех и казалась… родной. Нет, этого слова Алеша даже в мыслях не произносил, оно попросту не осознавалось еще его одиноким, замкнутым сердцем, но что-то близкое к смыслу этого слова ожило в нем — это была теплота.

И когда Вера с Ксенией вернулись, чтобы отвести детей спать, все трое жались друг к другу и о чем-то шептались. До них донеслось только:

— Нет, нет, нет, никаких Борек и Мишек!

— А если они тоже…

— Но военный совет только наш…

— А вдруг… попадутся?

— Не надо… просто внимательней наблюдать.

— Спать, спать, заговорщики! — Вера решительно оборвала их беседу. — Все, военный совет окончен! До следующего раза.

— А когда он будет, этот следующий раз? — уже заплетающимся языком спросила Ветка.

— Завтра! Все завтра решим — за завтраком.

— Мам, теть Ксень? — Веточка задержалась на пороге своей комнаты, где вместе с ней сегодня ночевала Манюня. — А ведь вы не все рассказали… ну, об этих странностях всяких. Вы, тетя Ксения, тоже что-то видели? Было с вами что-то странное за эти дни?

Вера с Алешей, поднимавшиеся в комнату на второй этаж, задержались на середине лестницы.

— Что со мной было? Вы были! Вы — вот что случилось со мной! Только вчера вас встретила, а уж сегодня мы как родные… А еще я заметила одного очень внимательного кота. Он вчера мелькал возле нас с Лёной, а сегодня днем, когда мы к вам шли, все время бежал впереди и оглядывался, словно звал за собой. К вам вел! И боялся, как бы мы не раздумали…

— Да, ты пришла очень вовремя! — согласилась с ней Вера, спускаясь на ступень ниже. — Невесть что могло быть, если б девчонки на целый день остались одни… Этот кошмар с Сергеем, да еще я пропала… Собственно, наш совет состоялся только благодаря тебе!

— Ну, не преувеличивай, — улыбнулась Ксения. — То, что все не случайно, с этим не спорю. Даже больше скажу, может, все эти страхи и странности для того, чтобы мы оказались вместе — чья-то высшая воля соединила нас тут. Нам осталось понять — для чего.

— А чья воля? — не удержалась Ветка.

— Ну, может быть, того ангела, которого Лёна видела вчера на пруду…

 

Глава 10

Поиск пути

Рано утром, чуть свет, Вера поднялась и на цыпочках обошла дом. Все спали, но тревога не покидала ее. Осторожно, чтобы не скрипнула дверь, Вера пробралась на веранду и спустилась по ступенькам крыльца. И чуть не вскрикнула. Прямо над входом в дом, на ветвях старой липы болтались повешенные лягушки. Каждая привязана к ветке на суровую нитку. Их было пять.

— Боже мой… — тихо охнула Вера. — Кто это сделал?

Превозмогая гадливость, она оборвала нитки и отнесла жалкие зеленые трупики на помойную кучу за домом, забросав их травой и ветвями.

Вернувшись в дом, Вера опять заперла дверь на ключ, вымыла руки и привела себя в чувство, плеснув полные пригоршни воды в лицо. Ее трясло. Она понимала: происшедшее — это уже не неясные домыслы, не смутные страхи — это беда. Война! Она была объявлена им, пятерым, собравшимся в этом доме, и пять дохлых изувеченных жертв свидетельствовали об этом…

Но кому они здесь помешали? Чей гнев навлекли? Почему их хотят сжить со свету? Им ясно давали понять: или они уберутся отсюда, или… Это «или» судорогой сжимало ей горло, страх приказывал разуму: забирай дочь и немедленно уезжай, беги. Но что-то в ней противилось этому. Вера знала — если отступит, сбежит, не поняв, что же в них, пятерых, такого, отчего их хотят выжить из этих мест, — она себе этого не простит.

Она разбудила детей. Ксения уже поднялась. Вдвоем они приготовили горячие тосты с сыром, напоили всех чаем. В это утро никто не шутил, не смеялся, дети жались друг к другу, словно сердцем чуяли невидимую опасность. О своей ужасной находке Вера решила никому не говорить, даже Ксении — довольно с нее тревог. Ксения чувствовала себя неважно — видно, ее тошнило, ноги сводила судорога. Решено было проводить ее с Лёной до дома, что все и сделали, заодно запомнив дорогу к их участку на берегу Клязьмы. Домик стоял чуть поодаль от поселка строящихся богатых коттеджей, он и в самом деле был невелик — уютный, крепенький, осененный тремя живописными липами, начавшими зацветать. Просто диво: липы не к сроку цветут, но, как видно, их прежде времени разбудила немыслимая жара… Душистый запах разносился далеко над рекой, пчелы, жуки и бабочки слетались со всей округи, легкие светлокрылые мотыльки так и порхали вокруг, радуя глаз, веселя… Девчонки разулыбались, а, заприметив качели на ветвях могучего дуба, стоявшего над рекой на самой береговой круче, кинулись к ним во весь дух и по очереди взлетали над Клязьмой с визгом и хохотом. Леша глядел на них во все глаза, женщины с надеждой переглянулись: может, не все так мрачно, может, ночные их страхи — пустое? Так хотелось в этот ясный июньский день вздохнуть с облегчением полной грудью, забыть обо всем и поверить, что жизнь, как вот эти качели, вознесет их над смутами и бедой к свету и радости…

Ветке с Манюней дали всласть покачаться, а потом распрощались, условившись передохнуть в этот день, а назавтра, к вечеру собраться в доме у озера. Ксения с Лёной, провожая новых друзей, долго стояли у крыльца. А те все оборачивались, все махали, подвигаясь все ближе к гряде молчаливого леса, все дальше от домика на крутом берегу… Расставаться никому не хотелось.

Вера решительно пресекла протесты девчонок, они завелись: мол, мы тоже Алешу хотим проводить! Нет, велела она, обе останутся дома, она одна Алешу проводит, потом заглянет к Сереже, успокоит — скажет, что Машка у них и попросит разрешить ей еще погостить пару дней… Мол, неразлучные стали девицы, пусть наиграются вволю. Из дому — наказала им — ни на шаг!

И пошли они с Лешей вдвоем по бетонной пустынной дороге, быстрым шагом пошли, спеша, торопясь… Каждый был погружен в свои мысли. Вера нервничала — ей предстояли нелегкие объяснения с Лешиной бабушкой. Но более всего волновала ее предстоящая встреча с Сережей. Судя по рассказам детей и ее собственным наблюдениям, ясно, что Сережа более всех других причастен ко всем этим смутным и необъяснимым событиям. Да, думала Вера, похоже Сергей первый из всех навлек на себя чей-то гнев, получил первый удар и больше других нуждается в помощи… Но что же с ним происходит? Вот это я и должна сегодня понять, решила Вера, устремляясь вперед, к участкам, так стремительно, что Алеша едва поспевал за ней. Одного она никак не могла разгадать: что объединяет их всех, таких разных, таких непохожих, подростков и взрослых, оказавшихся впервые в здешних краях? Ведь если некто или нечто старается их погубить, значит большая сила в них скрыта. Сила, противостоящая злу…

А Алеша снова и снова переживал все происшедшее. Вспоминал ушедшую ночь, теплый свет абажура, освещавший оживленные девичьи лица, разговор, связавший тех, кто сидел за столом, негласным чувством родства… Вспоминал ощущение нависшей опасности и восторг, с которым готов был ринуться в самую гущу битвы… Он сейчас сам себе представлялся упрямым хоббитом, готовым преодолеть все ужасы и опасности на пути в обиталище Тьмы, чтобы спасти свой уютный домашний мирок — свою Хоббитанию — от воли зла, подчинившей себе все окрест…

Бодрился Алеша, мечтал, хорохорился, но какая-то неясная мысль в потаенном уголочке сознания бередила его. То ли забыл он о чем-то важном, то ли спросить не успел — в общем, казалось ему, что помеха какая-то занозой застряла в памяти, мешая восстановлению ясной картины вчерашнего дня…

Внезапно из-за поворота навстречу им вынырнула машина, крытая брезентом, скорее всего военная. За ней другая и третья. Этакая мини-колонна. В здешних подмосковных местах военный транспорт не в диковинку — повсюду размещались летные части и аэродромы. Вера с Алешей остановились, прижались к обочине, пропуская колонну, и с минуту стояли, глядя ей вслед. Груз везли, наверное, очень важный и явно секретный — чехол на одной из машин слегка приоткрылся, там внутри сидел солдатик, сжимая автомат между ног. Машины вдруг замедлили скорость и неуклюже, словно нехотя, свернули на полузаросшую кустарником и травой лесную просеку — там когда-то проходила грунтовая дорога, давным-давно заброшенная. Урча и взвывая моторами, колонна двинулась в лесную чащобу и вскоре скрылась из глаз.

— И чего им тут нужно? — удивилась Вера, недоуменно пожав плечами. — Там же лес кругом на многие километры.

— Может, база какая в лесу? — предположил Алеша тоже не слишком уверенно. — Или лагерь военный…

— Да нет поблизости ни лагерей военных, ни баз, только училище суворовское, но оно в другой стороне, километрах в пяти отсюда… Странно. И в самом деле, что они тут позабыли? Вот и еще загадка. Да-а-а, со скуки здесь и впрямь не помрешь!

— Теть Вер, а может, мы за ними… Ну, посмотрим куда они, а?

— Ну тебя, Лешка, у нас и без них голова кругом идет, надо поскорее с твоими встретиться, объясниться. Да и не наше это дело, куда военный груз направляется. У нас своих тайн хватает. Пошли?

— Пошли! — кивнул Алеша, но на ходу оглянулся и запомнил высохшую сосну, стоящую возле полускрытой кустарником лесной просеки. Так, на всякий случай…

Не прошли они и ста метров, как мимо пронеслась кавалькада машин. Во главе ее следовал красавец «мерседес» темно-синего цвета, а за ним по пятам два джипа: «гранд чероки» и «мицубиси», в арьергарде процессии тянулась «вольво», так сверкавшая на солнце своими ярко-зеленым лакированными обводами, что глазам было больно.

Вера с Алешей невольно замедлили шаг и обернулись, провожая взглядом блестящую кавалькаду. К их немалому удивлению, машины одна за другой свернули с бетонки в лес — туда, где только что скрылась колонна военных.

— И эти туда же… — удивился Алеша. — Им-то в глуши что за дело? Там сплошной бурелом.

— Да, странно все это, — заметила Вера. — Ладно, пошли!

Но и на этот раз они не намного продвинулись — из-за поворота вынырнул велосипедист. Это был Мишка, взмыленный, глаза вытаращенные, весь ошалелый какой-то… Веру с Алешей он даже и не заметил — мчался вперед что есть мочи. Поравнявшись с поворотом на лесную дорогу, остановился, как видно выжидая чего-то, а потом осторожно съехал с бетонки и пропал в густых зарослях.

Вера с Алешей переглянулись.

— Да-а-а… — покачала головой Вера. — Похоже, эта заброшенная грунтовка стала пользоваться популярностью! Не иначе как золотоносную жилу там раскопали.

— А может фирма секретная там основалась? Или склад? — подумал Алеша вслух.

— Мы тут с Веткой весь лес вокруг прочесали. Бродили дни напролет, особенно первое время…

Вера умолкла, то и дело оглядываясь назад, словно, ждала, что обе колонны вот-вот вынырнут из лесу и припустят по шоссе наутек, а за ними вдогонку — моторизованный спецотряд конкурирующей группировки с гранатами и автоматами… Но все было тихо. Сцену в духе американского боевика явно никто разыгрывать не собирался…

— Нет, Леш, ни складов, ни фирм в здешних краях не водится… Только ягоды да цветы. Грибы, небось, скоро пойдут… В той стороне, куда эти деятели направились, есть поляна большая пустынная. Возле болот. Мы с Веткой где-то с неделю назад на нее набрели. Поляна как поляна. Цветочками поросла. Кашка да зверобой… И никаких тебе подозрительных сооружений.

— А может, это какие-то мафиози крутые на разборку поехали? Постреляют друг друга, трупы скинут в болото — и назад как ни в чем не бывало! Эх, хоть бы одним глазком поглядеть!

— Нечего на такие дела глядеть, и думать об этом забудь! И потом, если они разбираться поехали, то при чем же тут груз? Ведь машины военные явно груз тяжеленный везли. А эти, на иномарках, его как бы сопровождали.

— Значит, их это груз?

— Может, их. А может, не их… В любом случае нам с тобой до этого дела нет.

— А Мишка? Он-то чего там забыл? — не унимался Алеша. — Ведь до него нам есть дело, все же мы были в одной компании… А вдруг ему помощь понадобится?

— Леш, помощь сейчас понадобится нам с тобой, когда твоя бабушка на нас с укорами кинется! — рассмеялась Вера, увлекая мальчишку вперед. — Ведь и впрямь безобразие, что мы старого человека так волноваться заставили.

За разговором добрались они, наконец, до калитки Алешиного участка. Парень сразу оробел, весь как-то сник и угас, видно, бабушкиного гнева не на шутку боялся. Вера решительно толкнула незапертую калитку и направилась по дорожке к дому, Алеша тащился за ней.

— Кира Львовна! Вы дома?

Из-за двери послышался сдавленный стон. Вера решительно распахнула дверь и, войдя, обнаружила такую картину: Алешина бабушка лежала на диванчике, придерживая рукой горчичник на затылке. Возле нее на столике размещалась целая аптека — таблетки валидола, нитроглицерин, всевозможные настойки и капли. При виде вошедших она охнула, попытались привстать, но снова без сил повалилась на подушки.

— Алешенька… Внучек мой… — еле слышно пошевелила она бескровными губами, из глаз покатились слезы.

Алеша кинулся к бабушке, прижал к себе ее голову, стал целовать… Он и сам едва не заплакал — впервые довелось ему видеть свою «железную» бабушку в таком состоянии.

Вера накапала в рюмочку корвалол, подала Кире Львовне, но та с негодованием ее помощь отвергла. Она уже начала понемногу приходить в себя — появление живого и здорового внука быстро вернуло ей силы.

— Может быть, вы объясните мне, что, собственно… — она задыхалась от гнева, — с кем был мой внук?

— Кира Львовна, сейчас я вам все объясню, — Вера продолжала стоять, сесть ей хозяйка не предложила. — Вы только не волнуйтесь, пожалуйста, ничего страшного не произошло, просто так сложились обстоятельства… Я понимаю, что вы пережили…

— Да, собственно, кто вы такая! — вспылила Кира Львовна.

— Бабушка, это мама моей подруги, ее зовут Вера… — он вопросительно взглянул на Веру, ведь не знал ее отчества.

— Вера Николаевна, — подсказала та.

— Да, Вера Николаевна! — с каким-то внезапным торжеством выпалил Леша. — Она… Бабушка, ты только успокойся, я ведь… Ничего страшного не произошло…

— Ах, по-твоему, ничего страшного? — с нараставшей угрозой в голосе переспросила Кира Львовна, поднимаясь с кровати. — Значит, то, что со мной чудом инфаркт не случился — это не страшно! Это в порядке вещей! И то, что ты невесть где целую ночь шатался — это тоже… — она закашлялась, хватаясь рукой за горло. — Выходит, так тому и следует быть?

— Я вас хорошо понимаю, — Вера постаралась, чтобы ее голос звучал убедительно и спокойно, но это у нее не слишком-то получалось. — Я знаю, что вы пережили. Но, поверьте, так сложились обстоятельства, что Леша просто не мог оказаться дома раньше этой минуты, а телефона здесь нет… Прошу вас, выслушайте меня, я вам все объясню.

— И слушать не хочу, не нуждаюсь в ваших объяснениях! Это же надо… Всю ночь! И где? Где ты был, мерзавец? Я тебя спрашиваю? А вы… — она выпрямилась и с высокомерной презрительностью выпалила Вере в лицо, — я запрещаю Алеше дружить с вашей дочерью и бывать в вашем доме!

— Но, бабушка! — закричал Алеша, и в его крике было такое отчаяние, что Верино сердце сжалось. — Бабушка, ты… Зачем ты? Это же несправедливо…

Но он не успел сказать Кире Львовне все, что о ней думает, дверь распахнулась и на пороге предстала Алешина мама, веселая, оживленная, с огромной охапкой ромашек.

— Что за шум, а драки нет? — рассмеялась она, входя и бросая букет на стол. — Мама, опять ты всем недовольна! Добрый день, — кивнула она Вере, все еще улыбаясь, — день сегодня чудесный какой! Алешка, ты нас не познакомил, дикарь! — она взъерошила ему волосы и, порывшись в сумке, достала банку шоколадного крема «Милки Вэй». — На, лопай, ты это любишь! Кстати, пить хочу до смерти, сын, напои-ка нас чаем.

— Леночка, да ты… — от возмущения, что испорчена роль оскорбленной добродетели, которую Кира Львовна с упоением начала играть, когда прошел ее страх за Алешу, она тут же переключила свой гнев на дочь. — Ты бы разобралась сначала, что тут у нас… А ты — чаю! Как это можно? Твой сын не ночевал дома! И эта дама, видите ли, явилась меня успокаивать. Да вы понимаете, что едва меня не угробили? Что я была на волосок от инсульта? — она вновь обрушилась на Веру, которая сквозь землю готова была провалиться.

— Ну, пошла писать губернию! — с осуждением глядя на мать, покачала головой Елена. — Мама, прошу тебя, успокойся, ты совсем не в себе. Выпей чего-нибудь успокоительного, а мы пока в сад пойдем.

Она решительно увлекла за собой Веру, шепнув на ходу:

— Не обращайте внимания — мою мать иногда заносит…

И через пять минут они уже доверительно шушукались на скамеечке в густой тени отцветавшей персидской сирени. Алеша, наблюдавший эту беседу со стороны, не верил своим глазам: что такое случилось с матерью — ее словно бы подменили! Елена, помолодевшая, похорошевшая, вся сияла, казалось, от нее исходят токи радости, какого-то особого душевного электричества, заражавшего своей энергией все и вся вокруг. Алеша глаз не мог от нее отвести — он словно впервые увидел, какой редкой, какой одухотворенной красотой была наделена его мать! И, похоже, ее обаяние с первого взгляда покорило и Веру. Она сидела, вся подавшись вперед, к своей собеседнице, глаза улыбались, от недавнего напряжения не осталось следа. До слуха Алеши долетали обрывки их разговора.

— Вы знаете, это место какое-то чудодейственное! — поводя руками, словно силясь здесь все обнять: и кусты, и солнышко, и траву, — говорила Елена. — Я как впервые сюда приехала — такой прилив сил почувствовала — не описать… Знаете, вера в себя, что ли, вдруг появилась — не знаю. Только мне показалось: все теперь по плечу, любую роль сыграю — и классику, и современное что-нибудь — все, все! Чехова, Островского, да что там… Шекспира! Да! Вы, наверное, думаете, что я этакая чудачка восторженная…

— Что вы, Леночка, что вы, — перебила Вера, — я точно такая же. Я ведь, Леночка, в графоманство ударилась — роман села писать. Вот так! Не знаю, блажь это или настоящее что-то, но только ничего лучше этих минут, когда сижу за машинкой, в жизни не знала. И началось это здесь, сразу же как приехала…

— Точно водой живой напоили, да?

— Именно — точно живой водой. Как это вы хорошо сказали.

— Вера, а ведь мне дали роль! Вчера утвердили на худсовете. Главную роль, представляете?

Тут Алешу позвала бабушка, и он не услышал продолжения разговора. А когда, напоив Киру Львовну горячим чаем, кинулся в сад, Вера уже прощалась с Еленой, стоя возле калитки. Они держали друг друга за руки, как школьницы, только что не целовались… Видно было: обе с полуслова понимают друг друга.

— Обязательно зайду, обязательно! — обещала Вера, — вы тоже к нам приходите, Алеша дорогу знает… Ох, Леночка, как хорошо, что мы встретились! Гляжу на вас и сердце радуется — не одна, значит, я такая… сумасшедшая. Кушать нечего, а она о творчестве думает!

— Вы не сумасшедшая, а самая что ни на есть настоящая! Господи, как же мне жалко вас отпускать! Ну ничего, я к вам на днях загляну — вот только разберусь с репетициями, ритм рабочий налажу — и к вам! Алешка, что ты там маячишь в кустах, провожай гостью. А вы, Верочка, на маму мою не сердитесь — она не злой человек, просто характер у нее, прямо скажем, не сахар. Ей бы полком командовать, а она всю жизнь на кухне у плиты простояла, не нашла себя.

— Что вы, Лена, я не сержусь. Мне неловко ужасно — старого человека так волноваться заставила. Но вы понимаете — не могла я Алешу, на ночь глядя, одного отпустить… Вы уж за меня еще раз извинитесь, успокойте ее.

Уже выходя за калитку, Вера обернулась, чтобы помахать на прощанье. Мать и сын, обнявшись глядели ей вслед.

Падавший сквозь листву солнечный свет мерцал на их оживленных лицах. И глядя на этих двоих, прильнувших друг к другу, Вере отчего-то стало не по себе. Какая-то смутная мысль кольнула ее, словно сигнал об опасности. Но Вера решительно велела себе гнать пустые страхи.

«Теперь — Сережа, — думала она, бодрым шагом направляясь к его участку. — Поглядеть на него, предупредить о Манюне — и поскорее назад к девчонкам».

Сережа был на веранде — пил чай. Он не сразу ее заметил: сидел за столом, обхватив ладонями голову и глядел в сад. Видно, долго так сидел в неподвижности — похоже, чай уж совсем остыл.

— Ох, Верочка! — он поднялся навстречу с каким-то испугом, точно его застали врасплох за постыдным занятием. Не сразу взглянул на нее, все прятал глаза, а руки шарили по столу, хватая и переставляя с места на место предметы: ложку, сахарницу, заварной чайник…

Вера, заметила, что руки его дрожат.

— Доброе утро, Сережа! Вот, пришла отругать вас: совсем нас забросили… Сколько планов было у нас — в лес сходить, на пруд, в Свердловку, не говоря уж о нашей тайне!

— О какой… тайне? — словно с усилием выговорил Сергей, стоя навытяжку перед Верой и все так же не поднимая глаз.

— Как о какой? А клад? Или вы и о нем позабыли? — посмеивалась Вера, поднимаясь к нему по ступенькам. — Ох, Сережа, не слушайте вы мою болтовню — я просто пришла вас проведать. И успокоить — Маша у нас. Вы, наверное, перенервничали: шуточное ли дело — дочь пропала. Я смотрю — на вас лица нет, небось, всю ночь глаз не сомкнули? Это моя вина, Сереженька, каюсь — засиделись вчера за чаем, за разговорами, не успели оглянуться — потемки. Не пускать же девицу по лесу ночью одну — вот и…

— Да я особенно не беспокоился, — перебил Веру Сергей. — Знал, что она у вас.

— То есть как… знали? — переспросила та. — Вам кто-то сказал?

— Нет, никто мне не говорил. Просто знал — и все! Потому и не волновался о Машке. Знаете, интуиция большое дело. Я давно убедился, что логика только одна из относительно изученных областей на карте, именуемой «человек».

— Вы, Сережа, в этой карте что-то новое для себя поняли, да? — Вера подошла к нему, стараясь перехватить его взгляд. — Что-то случилось, ведь вы на себя не похожи! Скажите, что на вас так подействовало, откройтесь… ну, хоть бы и мне. Ведь я волнуюсь за вас, нельзя же так, честное слово… шарахаться от людей! — она выпалила это, сердясь на себя, на то, что слишком открылась. Что говорить, тянуло ее к нему… крепко тянуло. И вот она стоит перед ним, равнодушным, холодным, со своей ненужной заботой, а ему ровным счетом на это плевать — вон, даже глаз не поднимет.

Она хотела было уж повернуться, чтобы уйти, но Сережа при последних ее словах как-то весь дернулся, точно его током ударило, глянул на Веру, и в глаза его она увидела такое смятение, такую боль, каких никогда ни в ком не видала. Она покачнулась, но он бережно обхватил ей запястья, ладони пожал — ласково так, ободряющее… хорошо пожал. Было в этом пожатии что-то еще… нежность? Мольба о прощении? Вера не разобрала. Но обида и возмущение разом угасли — рук своих не отняла.

А Сережа говорил — путанно, сбивчиво, радуясь решимости выговориться, и смущаясь невнятности своих мыслей…

— Вера, вы простите, если я вас чем-то обидел. Я весь и вправду измаялся — мешанина в душе. Но не во всем, не во всем, кажется, кое-что проясняется… Вера, меня ведут! Я понял, в чем смысл, я нашел… Ох, как трудно все объяснить!

— Сереженька, вы не волнуйтесь, я постараюсь понять. Вы потихонечку… не спешите. Не опасайтесь неясностей. Вы расскажите, что чувствуете — самое смутное, самое странное… У меня ведь тоже полная неразбериха. Страх какой-то в душе.

— И у вас? — он крепче сжал ее руки. — Вера, сядьте вот сюда, рядом со мной, только не отходите никуда, а то все, чем хочется поделиться, уйдет.

Вера послушно присела на стул подле него. Она видела — ему страшно хотелось выговориться, но в то же время что-то мешало. Он словно бы раздвоился: один — прежний Сережа, которого она знала, и считала близким по духу, и другой: новый, чужой с неподвижным застывшим взглядом, настороженный, замкнутый, угнетенный какой-то навязчивой мыслью. Этого незнакомца Вера побаивалась. Было в нем что-то мертвенное, даже голос менялся — становился низким, глухим. Это преображение знакомого, светлого человека в иное обличье было похоже на смену масок. Точно кто-то кнопочку нажимал, и хлоп — готово дело! Человека как подменили…

— Понимаете, Вера, во всем, что мы делаем, как живем, суета, торопливость, натуга какая-то… Это все ненастоящее, неживое! Я вот приехал сюда… Потянулся, поднялся… встряхнулся что ли, и увидел — нет, так жить нельзя! А как? Вот картины мои. Поначалу думал — вот оно, настоящее, вот она, радость! А потом вижу — нет, и это не то — все придумано и просчитано — то же самое рацио, а творчество — это же чудо! Этого чуда мне всегда не хватало. Я понял — надо идти к нему, перелопатить в себе все до косточки, чтобы открыть эту силу, выпустить на свободу как соловья… Он в клетке-то не поет! Чувствовал — вот сейчас, еще день, мгновенье — и запоет душа, освободится, взлетит… Но силы ее уже не те — устала, толчок ей какой-то нужен…

— Да что вы, Сереженька, зачем напраслину на себя возводите, я же видела ваши работы — есть в них все: и свобода, и радость… Это ли не настоящее? И потом, вы только оглянитесь вокруг! Ведь чудеса — они всюду, так же близко, как эта ветка сирени: прикоснись — и почувствуешь ее тяжесть. Душа сама дорогу к чуду найдет…

— Вот и нашла! — Сережа выпалил это с силой, с каким-то исступленьем, но на лице лежала тень обреченности. Словно пугала его та дорога…

— Я нашел ее, Вера, нашел, теперь все возможно, все по плечу… Обо мне знают, меня ведут, и силы, которые я получаю… о, они безграничны!

— Да, но кто ведет вас, Сереженька, кто?

— Об этом я сейчас вам сказать не могу. Мне не велено. Только, Вера… верьте мне, все задуманное свершится, все сбудется! Я для Машки все сделаю. Не будет она глядеть на отца как на нищего, на соседские «мерседесы» с тайной завистью любоваться. Все будет теперь у нее, ни в чем нуждаться не станет… Я докажу, что отец у нее — не обиженный на весь свет неудачник — нет… Ах, Вера, какая власть у меня!

Он говорил, а в глазах затаился страх — даже не страх — ужас! Смертный ужас, точно знал, что все, о чем он сейчас говорит, все, что делает, жизнь из него высасывает по капле. Точно знал, что слова эти — смертный его приговор.

— Сережа, погодите, я ничего не понимаю, — Вера с тревогой заглядывала ему в глаза, но Сергей снова их отводил, как будто прятал стыд, который жег его изнутри.

— Сережа, разъясните вы мне, что за власть такая! Что с вами происходит?

— Ах, Верочка! Как жаль, что сейчас не могу вам всего открыть! Я связан клятвой. Печать на устах… Не могу. Только… знайте, что все сотворенное человеком начинает жить своей жизнью. Картины, романы, симфонии… Даже простой натюрморт, даже самое короткое стихотворение — если художник душу в него вложил… О, какая здесь сила! Какая власть!

— Да над кем власть-то, Сереженька? Разве творчество для власти, по-моему, вы что-то путаете! Вот кабинеты — для власти, да! А стихи, картины… Нет, не о том вы сейчас говорите. Кто вам все это внушил?

— Не пытайте, Вера, не спрашивайте! Не могу я открыть. А власть… она магическая. Ведь творчество — это магия, да! Самая сильная, самая абсолютная магия! В творчестве — наши самые сокровенные мысли, а мысль творит мир. Они воздействуют на реальность — наши творения. Художник — он и есть властелин мира, да! Я есмь! Я все могу! Но только, — он запнулся и как-то странно исподлобья взглянул на Веру. — Если вы захотите… я могу и вам вход открыть, и вас за собой повести…

— Какой… вход?

— Путь к могуществу — я нашел его! Я…

— Сережа, — Вера обеими руками взяла руку Сергея и крепко тряхнула ее. — Сереженька, милый, вы не в себе! Вам отдохнуть нужно. Видно, тот приступ сердечный последствия дал… Хотите, пойдемте к нам! Оставайтесь у нас, Сережа! Вам нельзя одному — что-то странное с вами творится, не могу я вас так оставить.

— Нет, Вера, что вы! Со мной все в порядке. У меня все хорошо, — эти слова были сказаны таким тоном, будто он сам себя старательно убеждал. — Если я вас чем удивил, напугал — не принимайте этого близко к сердцу… не надо было мне говорить. Это мое — только мое, мой путь, и я пройду его до конца!

— До какого… конца? — испуганно переспросила Вера. Вид у Сергея был такой измученный, что она окончательно убедилась — его надо спасать!

— До своего. У каждого — свой конец! Ладно, Вера, чего там, забудьте. Сейчас чайник поставлю, горяченького попьем.

— Я чаю не буду, Сережа, мне домой пора, девочки ждут. Так вы не против, если Маша у нас еще немного побудет? Я ведь за этим собственно к вам и пришла. Пусть у нас поживет, а, Сережа, не возражаете? Девочки подружились, пруд рядом, и вообще, вдвоем веселей… А вы тут пока поработаете спокойно, никто отвлекать не будет. Ну как?

— Пусть… поживет. А я тут… — он застыл с каким-то отчаянным выражением, глаза опять глядели куда-то вдаль.

— Сережа, — Вера вдруг решилась, — вы не покажете мне… ваши работы последние? Очень хочется поглядеть.

— Да, собственно… можно одну показать. Он на ней, он! Впрочем, не важно. Это только эскиз, набросок… мне велено завершить.

Он поднялся, прошел в комнаты и, вернувшись через минуту, положил на стол перед Верой плотный лист ватмана. Она глянула и отшатнулась невольно. Глаза! Жуткие нечеловеческие глаза с узкими зрачками глянули на нее с рисунка. В памяти тотчас встал тот портрет, который она видела у колдунов. Тот же гипнотизирующий взгляд, то же змеиное выражение… Вера инстинктивно заслонилась рукой, точно портрет мог ударить ее, ранить или вовсе убить.

Сережа пристально глядел на нее, и во взгляде его появилось какое-то новое выражение… Точно хотел ей что-то внушить, приказать: «Не отстраняйся! Гляди!»

Она буквально заставила себя на шаг отступить — ноги не слушались. И тотчас Сережа потупился и отвернулся. А когда она окликнула его, помотал головой, словно силился что-то сказать, но не найдя нужных слов, застонал и рухнул на стул, как подкошенный.

— Вот, вы мне не верите! Вижу, что вы… не дано вам… Вера! — он поднял на нее умоляющие глаза, в которых стояли слезы. — Вера, поймите, я Машке хочу доказать, что отец ее не простой человек — он талант, гений! И я докажу! Потому что мне сказано: я избранник! «Нас мало избранных, счастливцев праздных»… Помните Пушкина? Так вот, я… — он вскочил и кинулся вслед за ней. Она шла к калитке, так спешила, будто за нею гнались, позабыв обо всех правилах приличия — лишь бы скорее отсюда.

Он нагнал ее, загородил дорогу:

— Вера, не уходите, вы нужны мне! Ну скажите, разве не удивительно — я нашел, что искал, во что верил… Вы сказали: «Чудо рядом, только протяни руку…» Кажется, смысл такой? Вот я и прикоснулся к чудесному. Высшие силы… они ведут нас… Я столкнулся с этой великой силой, я получил посвящение! Я достигну всего, Вера, слышите? Всего, чего захочу! А я хочу стать художником, великим, знаменитым художником, чтобы весь мир лежал у моих ног! И Машка… чтоб она гордилась мной, чтобы знала… И вы, вы тоже…

— Что — и я? — Вера старалась не глядеть на Сергея, он был ей сейчас неприятен. Что-то, видно, застило ей глаза, если прежде не замечала в нем этой мании величия, жажды властвовать, рабской и суетной страсти, которая ломает душу, губит ее в угоду неукрощенному себялюбию. Но ведь прежде в нем этого не было… Что же стряслось, что приключилось с этим тонким, одаренным человеком, каким он казался ей, отчего он так разительно и неузнаваемо изменился? Что или кто подчинил его своей воле? Вера видела: Сергей не в себе, он подпал под чье-то влияние, и эта чуждая власть способна окончательно погубить его. В этом она не сомневалась.

— Так что, Сережа? Вы думаете, все это придает вам величия? Возвышает в моих глазах? — она смягчилась, глядя как он весь поник под ее презрительным взглядом. — Опомнитесь! Восстановите в памяти дни, когда вы только сюда приехали. Как вы радовались всему: траве, деревьям, цветам, этому воздуху, который точно крылами веет… Вы тогда ожили, ощутили потребность передать то, что радует сердце, душу… Вы начали рисовать! И какие были работы, Сережа! У вас и вправду талант. Но ЭТО! Это же… Мороз по коже — вот что я вам скажу! Да вы сами-то на себя поглядите! У вас ведь ужас в глазах! Сергей, вы ошиблись, не на ту дорожку ступили… Не знаю, кто вас избрал, что за высшие силы, только подумайте, откуда они? КТО вас призвал на служение? Свет Божий — он ведь для радости, в нем благодать… И тот, кто в себе ее хоть однажды почувствовал, только он может назваться творцом, художником и нести людям этот свет. А тут ведь ужас, Сережа! Опомнитесь, пока не поздно.

Она проговорила это уже совсем тихо, еле слышно, потому что только теперь поняла, КАКИЕ СИЛЫ подчинили себе волю ее недавнего друга. Как страшно то, что творится с ним.

Она повернулась к нему, через силу заставила себя коснуться его дрожащей руки и твердо, спокойно сказала:

— Держитесь! Не поддавайтесь, Сережа! Не все потеряно, я помогу… Только не поддавайтесь тому, кто ведет вас, кто внушает вам эти безумные мысли. Это кажется, что путей в жизни много, а их только два: один — к свету, а другой — в бездну, во тьму… и боюсь, на него-то вы и вступили.

— Вера… — он качнулся, прижав руки к груди, — Вера, неправда! Магия — не бездна! Это выход из хаоса, когда все подчиняется твоей воле. Ведь человек всемогущ! Сказано: по образу и подобию сотворен человек! Мы боги, мы можем все! Мы… — он побледнел, не в силах выразить всего, в чем хотел убедить ее. — Идите ко мне! Идите за мной! Я сделаю вас счастливой! Я люблю вас!

— О, Боже, — прошептала она, и ее черты исказились. — Бедный вы мой! Несчастный, потерянный человек… Но ничего, я не отдам вас… ЭТОМУ. Не отдам, — повторила она тихо, и такая сила зазвучала вдруг в ее голосе, что сама подивилась. — А теперь мы простимся. И прошу вас, Сережа, постарайтесь из дома никуда не ходить. Посидите тут в тишине… и ничего не бойтесь. Не бойтесь! Я ведь вижу, что страшно вам. Перехитрите себя — внушите, что это болезнь, пройдет… Знаете, — она улыбнулась, — станьте, как белка!

— Как… кто? — не понял Сергей, болезненно сжав бескровные губы.

— Как белочка! Я видела как-то раз, как белка тянулась к орешкам, которые ей протягивали на ладошке. Передние лапы лезли вперед, а задние не пускали… Так и растягивалась длинной пушистой полосочкой между желанием и осторожностью. Вот и вы упирайтесь, держитесь, Сережа! Не давайте себя сбить с пути! Крепитесь… а я приду. Я скоро-скоро приду, обещаю…

Уже затворив за собой калитку и пройдя вдоль забора, Вера оглянулась. Сережа стоял, прижавшись к стволу старой яблони, обхватив его обеими руками. Плечи вздрагивали. Он плакал.

Ей так захотелось кинуться к нему, обнять, встряхнуть, растормошить, ведь битва уже началась, и первой жертвой пал этот измученный человек, который был ей небезразличен. Нет, нельзя позволять себе даже простую женскую слабость — ибо не дремлет тот, кто незримо стоит у них на пути. Каждый шаг, который сделать им предстоит, отныне должен быть продуман и взвешен.

 

Глава 11

Тучи сгущаются

Вера спешила к дому, ноги сами несли ее по знакомой лесной дорогие, а все помыслы вертелись вокруг внезапной догадки.

«Творчество, вот в чем все дело! Вот оно — то, что объединяет всех нас… Приехав сюда, мы словно проснулись и ощутили в себе особую силу — дар, который дремал до поры… Сережа стал рисовать, я впервые всерьез поверила в слово, в то, что тут не пустая блажь. Елена тоже… Она говорила, что точно глотнула воды живой, ожила… и сразу в театре роль дали. Алеша пишет стихи, Маша… у нее тоже свой дар. Только он еще не проявлен, таится до срока, как и у Ветки. А Ксения — она ведь к самому главному женскому делу готовится: жизнь подарить! Так, так… единая ниточка — жажда творчества, дар, который в этих краях проявляется и в то же время кому-то здесь очень мешает. Так мешает, что впору нас со свету сжить! Ой…»

Она так летела вперед, погруженная в свои мысли, что едва не расшиблась, споткнувшись о край бетонной плиты. Чудом удержавшись на ногах, Вера остановилась, чувствуя, как бешено колотится сердце. Она была готова поклясться, что ощутила толчок, как будто ее кто-то в спину толкнул, да так, что даже заныл позвоночник. Нагнулась, делая вид, что растирает потянутое колено, и резко обернулась. Позади — никого. Ни души! И в этот момент прямо над ухом послышался чей-то хриплый обрывистый смех. И тут же все смолкло.

— О, Господи! — прошептала она, чувствуя, как колени слабеют и подгибаются, и невольно вжимая голову в плечи в ожидании повторного нападения.

— Кто здесь? Что за шутки? — звук собственного голоса показался ей тоненьким комариным писком — так напугалась!

И вновь послышался смех, на этот раз, будто детский, только очень ехидный. Гнусный такой смешок…

Собрав всю свою волю, Вера двинулась вперед по дороге. Ей никто не мешал. Дорога была пустынна: ни ветка не шелохнулась, ни травинка не колыхнулась… Тишина и покой. Только в воздухе чувствовалось какое-то напряжение, да солнце ушло за набежавшую тучку.

Вера заставила себя двинуться ровным шагом, выравнивая дыхание и стараясь привести мысли в порядок.

«Не подавай виду, что испугалась. Спокойно. Что ж это было такое? Почудилось? Нет, не почудилось, Верка, следят за тобой! Настигают. Вот сейчас набросятся сзади… Не думать об этом! Не думать, слышишь? Нет никого. Это галлюцинации, бред. Пройдет. Так, о чем я?.. ах да, о Елене. Ей опасность грозит. И не только ей. Всем, у кого есть дар творчества! Ведь недаром старуха… Инна, как ее там… забыла. Как она уговаривала меня? Не завышайте, мол, планку, поберегите кровь для себя, потому что слово станет пить вашу кровь… Да, так она говорила. И я… да, сразу сомлела, точно все стало безразлично, и то, что казалось самым главным, святым делом жизни, поблекло. Да ведь я тогда от себя отступилась! Этого-то они и хотели. Этого и ОН хочет. Только не будет этого!»

— Слышишь ты, гадина? — крикнула она вдруг отчаянно, голос далеко раскатился, отлетел и растаял. И в наступившей тишине отчетливо послышался чей-то плач.

«Запугать хотят, заморочить, — подумала Вера, не сбавляя шагу. — Колдовство тут, не иначе как колдовство! Господи, помоги, защити от бесовского наваждения! Что мне делать? Как оградиться от этого? Ведь ничего мы об этом не знаем… Как там, по старинке-то: чур, меня, чур! Сгинь, пропади, нечистая сила! Нет, тут, наверно, как-то иначе надо…»

Снова послышался плач — на этот раз громче, ясней. Только не похож он был на мираж — уж больно отчаянный! Кто-то плакал навзрыд в кустах у дороги.

Вера сошла с дороги к обочине, перебралась через заросшую крапивой канаву и раздвинула ветви кустов. Там валялся брошенный велосипед, а рядом на траве сидел Мишка. Всхлипывая и захлебываясь слезами, он в отчаянии колотил кулаками по мшистой влажной земле. Клочья изодранных мхов валялись кругом, в траве зияли рыжие рваные раны.

— Миша? Мишенька, что с тобой?

Склонившись над мальчиком, Вера коснулась его плеча, но он грубо оттолкнул ее руку. Вскочил, утирая грязными кулаками зареванное лицо.

— Гады! Все вы сволочи, ненавижу! Всех ненавижу!

— Миша, опомнись! Что случилось? Можешь ты мне сказать? Может, помощь нужна? Да, успокойся ты, возьми себя в руки! Взрослый мужик уж почти, что за истерика!

— Взрослый, как же… У, ненавижу! Гады вы, взрослые! Роди-и-и-и-тели! Добренькие все, хорошие! Врете вы все! Вы всем врете! Да, пошла ты…

Точно взбесившийся телок, он лягнул ее и отскочил в сторону. Рывком поднял велосипед и, прямо-таки рыча от злости, поволок его через кусты к бетонке.

Ошеломленная Вера глядела вслед, растирая ушибленную ногу. От неожиданности она даже не рассердилась. Было ясно — мальчишку кто-то обидел, вот и возненавидел он весь свет…

Происшедшее, как ни странно, придало ей сил. Дом был все ближе, вот показался еле заметный поворот к лесной просеке, куда утром свернули военные с кавалькадой «крутых» иномарок.

«А ведь Мишка-то утром за ними следил, — догадалась вдруг Вера. — Так, прикинем-ка… С тех пор прошло часа два, может, меньше… Видно, все это время он там в лесу за кем-то подглядывал и что-то такое там углядел, отчего сам не свой сделался».

Уже свернув к дому, краем глаза она заметила какую-то тень, мелькнувшую за деревьями. Но решила не подавать виду, что боится, хотя чувствовала чье-то постороннее присутствие. Чей-то взгляд, который точно оружейный прицел был направлен ей в спину.

«Уж совсем немножко осталось, — уговаривала она себя, хоть казалось, еще миг, шорох случайный — и начнет от ужаса криком кричать. — Еще чуть-чуть потерпеть — и дома! Еще немножко — ну, Верка, не дрейфь! День ведь сейчас, днем их силы слабеют. Не может быть, чтобы…»

Сильный удар по голове прервал ее мысли. Она охнула, резко пригнулась и отскочила в сторону. Обернулась… Пустая тропинка! Вера только что свернула с бетонки и углубилась в лес. Он дышал, хмурился. Он не оберегал ее…

Озираясь, спотыкаясь, спеша, кинулась по тропинке. Удар пришелся как раз в самое темечко, она догадалась — это был удар кулака. Знала — не померещилось! И бежала, бежала вперед, как затравленная.

А вдогонку громыхал раскатистый хохот. Глухой и злорадный. И разум отказывался понимать, в каком из миров творилось то, что случилось с ней… В какой из миров увлекала ее затерянная в глуши лесная тропинка…

Вот и опушка, прибрежные кусты, берег озера. Дом, стоящий на берегу. Там девчонки. Там Веточка… Смех, снова смех, только на сей раз, кажется, настоящий. Хриплый икающий смех мальчишки-подростка. И плач. Снова плач! Веткин? Нет… Чей? Скорее, скорее!

На крыльце, скукожившись, упрятав лицо в ладошки, рыдала Машка. Над нею коршуном вился, скакал, руками размахивал Борька. Ветка прыгала возле, колотя его кулачками. Она рвала его за рубашку, оттаскивала от подруги, но он только отпихивался лениво, кружась над жертвой, и, кривляясь, выкрикивал ей что-то в лицо. И хохотал, хохотал, заводясь тем больше, чем горше та плакала.

Вера ринулась к детям, позабыв о своем незримом преследователе. Через миг она была уже возле крыльца.

— А ну, прекрати сейчас же! — задыхаясь, крикнула Вера, подлетела к крыльцу и, ухватив за плечо мальчишку, резко развернула к себе. — Ты до чего довел ее, а?

Борька дернул плечом, стряхнув ее руку, и сжал кулаки. Он, не мигая, глядел на Веру. В его стеклянных расширенных зрачках светилось бешенство, на углах губ выступила пена, нижнее веко подергивалась… Он был невменяем.

— А-а-а! — завизжал Борька, тыча пальцем в осадившую его Веру, — а-а-а, вот еще одна! Дружки-приятели все, да? Давайте, давайте, воспитывайте! А сами по ночам ползаете, я знаю! Все вы, все! Бух лбом, бух! А-а-а, боитесь? Вы бойтесь, бойтесь! Клоуны, все! Куклы набитые! А эти дуры верят вам, да? Сучки поганые, думаете, вы красивые, да? Думаете, вы кому-то нужны? Куклы!

Он согнулся вдруг сломался пополам и боднул онемевшую Веру в живот головой. А потом, весь вихляясь, заходясь в истерическом икающем смехе побежал во всю прыть.

Какое-то время все трое глядели, как мальчишка, спотыкаясь, несся вдоль берега. И Ветка, и Вера застыли как в столбняке, только Машка нарушала эту немую сцену, трясясь и судорожно всхлипывая. Придя в себя, Вера кивнула Ветке, указывая на входную дверь, мол, ступай в дом немедленно. А сама принялась поднимать со ступеней обессилевшую Манюню.

Прошло не менее часа, прежде чем Маша, напоенная чаем и валерьянкой и уложенная в постель, смогла чуть-чуть успокоится. Вера упрашивала ее поспать, уверяла, что разговор о случившемся лучше бы отложить до поры. Маше надо прийти в себя, а о Борьке расскажет ей Ветка… Какое там! Машка, глядя на Веру умоляющими глазами, твердила одно: она все равно не заснет, даже если снотворного наглотается, и вообще, пока во всем этом не разберется, ей не будет ни сна, ни отдыха! Потому что речь идет об ее отце…

Вера поняла, спорить с ней бесполезно. И, вздохнув, повела обеих к себе на второй этаж. Там, перебивая друг друга, они рассказали ей о Борькиной выходке.

Он явился к ним почти тотчас, едва ушли Вера с Алешей, и с ходу начал злорадствовать. Мол, знаю одну вещь, очень для вас интересную, но ни в жизнь не скажу! Дразнился, паясничал, девчонки стали упрашивать. А он зубы скалит, условие ставит: поцелуйте, тогда скажу. Ну, они… В общем, поцеловали. Ветка — в ухо, Манюня — в нос. Тогда он смилостивился — рассказал: ему кое-что известно о кладе. И если Манюня будет паинькой и пристанет с расспросами к своему папочке, тот перед нею не устоит — и все ей выложит. Потому что он один может узнать, где клад, Борька, мол, его выследил. Мол, Манюнин отец только прикидывается обычным простым человеком, а на самом деле он колдун! Это факт — Борька сам видел. Он подсматривал за Машкиным папой, когда тот вчера отправился к дому на том берегу. У него есть ключ от этого дома, и он тайком ходит туда. И там его поджидают, а кто — Борька не видел, только слышал голос. Этот голос командовал Машкиным папой, а тот послушно исполнял все, что прикажут. А приказывали чертить какие-то знаки, произносить какое-то заклинание — абракадабра кошмарная — Борька толком ни словечка не понял… А когда все было исполнено, голос велел Машкиному папе куда-то глядеть. Долго глядеть, очень долго… И тогда он увидит, где спрятано. Что спрятано, Борька не понял, но ясно, бесценный клад! И узнать, где сокровище, может только Машкин отец. А тот голос пристал к нему как банный лист — гляди, мол, ты должен увидеть! Но видно, в тот день ничего у Машкиного отца не вышло, голос очень им был недоволен. И велел ему отправляться в сарай — тот, что рядом с домом и чего-то там делать. Борька из кожи лез — старался хоть что-нибудь разглядеть — но не удалось. Там окошки малюсенькие и такие грязные, запыленные, жуть! Ничегошеньки не видать! И он, Борька, укрылся в кустах, пока Машкин отец не вышел и не отправился своей дорогой. Очень он странный был, как кукла какая-нибудь. Тут Борька начал плеваться, прыгать и издеваться над Машкиным папой и над девчонками. Мол, вот они, ваши родители, все поучают, что хорошо, что плохо, а сами черт-те чем занимаются! И говорил: Машкин папа — фуфло, тряпка, им как слугой помыкают, он у голоса этого вроде как на побегушках… Машка не выдержала и набросилась на обидчика с кулаками. А он увертывался, носился возле дома как угорелый, язык ей показывал, орал, что теперь оба они с папашкой — в его руках, что хочешь он с ними сделает, пусть только Машка посмеет ему, Борьке, в чем-нибудь отказать — он их обоих в бараний рог согнет!

Она, Машка, теперь во всем ему подневольная, он ее повелитель и господин, она должна руки ему целовать, а иначе выведет ее папочку на чистую воду и все про него расскажет. И они тогда опозорятся! А на Машке клеймо останется, что она дочь колдуна! Но он, Борька, добрый, он никому говорить не станет. Пока… Пока Машка будет паинькой, станет его во всем слушаться и исполнять любые его желания. А сейчас он желает, чтобы она выведала у своего папочки, где клад, и ему, Борьке, о том рассказала! А Маша бегала за ним и рыдала, и хотела вцепиться в волосы, и все лицо расцарапать, и нос откусить, чтобы знал! Но он был верткий как ртуть и прямо из-под рук уворачивался. А Ветка так растерялась, что стояла как пришитая — столб столбом! А потом как увидела, что Машке плохо совсем, что она уж с собой не справляется — бухнулась на крыльцо и ну реветь, ну реветь — тут Ветка к ней кинулась, загородила, а Борька наскакивал и все вопил, что теперь никуда они от него не денутся, все они куклы, марионетки, которых взрослые за ниточку дергают. А сами взрослые — гады и сволочи, и всех их надо поубивать, потому что они только врут, и больше ничего… Совсем ненормальный он стал, даже пена на губах выступила. И еще что-то орал, Машка с Веткой всего не упомнят… Но тут появилась Вера и остальное она сама видела. А Машка теперь боится его: вдруг и вправду болтать начнет?.. И все узнают… А она, Маша, очень за папу волнуется — что с ним такое? Никогда ничего подобного… Он не может, не может, ее папа, он добрый, хороший, он всегда хотел, чтоб в их доме был мир и покой, а вот мама… она не хотела. Вечно всем недовольна, вечно злится, кричит, истерики закатывает… Уж если кто из них колдует — так скорее Машкина мама! А папа, если б был колдуном, сделал бы так, чтобы они с мамой не развелись, потому что очень ее любил и Машку тоже… А он ничего поделать не мог и всегда во всем уступал, он просто не способен причинить зло, а тут…

Тут Машка снова расплакалась, и Вера с Веткой принялись ее успокаивать. Выговорившись, выплакавшись, Машка наконец позволила себя уложить и скоро заснула. А Вера с Веткой сидели возле нее, не зная, что и сказать, не зная как ей помочь, вконец растерянные и обескураженные.

Был уже вечер. Поднялся сильный ветер, по небу шли тучи, клочковатые, сумрачные. Быстро стемнело и стало видно, что в доме на том берегу в одном из окон забрезжил красноватый мерцающий свет…

— Мама, скажи… он наврал про Машкиного отца, да? Ведь это не может быть правдой, Борька наврал? Ну что ты молчишь?

Они сидели на кухоньке, запершись. Ветка вяло ковыряла вилкой холодную сосиску, а Вера сидела напротив, крепко задумавшись. Веткин вопрос вывел ее из оцепенения.

— А? Ох, не знаю, Ветка, не знаю… Хорошо бы, если б наврал! Но с Сережей и вправду что-то творится. Неладно с ним, очень неладно. И я просто не знаю, что делать…

— Ой, мам, гляди… к нам кто-то едет! — Ветка приникла к окну, стараясь разглядеть силуэт велосипедиста, приближавшегося к их дому. Но за окном все тонуло в зыбкой сумрачной мгле. Она вскочила и кинулась к двери.

— Подожди, не открывай! — предупредила Вера. — Надо узнать, кто там…

В дверь уже барабанили. Громко, настойчиво.

— Кто там? — волнуясь, спросила Вера, приникнув ухом к входной двери.

— Это я, Алеша! Откройте скорей!

— Ветка, где ключ? — засуетилась Вера, позабыв, куда сунула ключ.

— Вот он, мам, на столе лежит.

Дверь распахнули, и на пороге возник Алеша. Он был бледный как призрак и не знал, куда руки девать от смущения…

— Лешенька, что? — предчувствуя недоброе, всполошилась Вера.

— Мама… С мамой беда! Она в больнице.

— Как! Что с ней?

— Голова… По голове ее… молотком. Рана такая ужасная! Без сознанья она. Кровь! Ой, не могу, не могу…

Алеша не выдержал — разрыдался, уткнувшись в Верино плечо. Она обняла, крепко к себе прижала, и так, обнявшись, они прошли в дом.

— Алешенька, миленький, что ж это? Как же это случилось?

— Мама на веранде была. Там у нас оконная рама рассохлась, от стены отошла, и мама ее прибивала. А я возле сидел — читал. Она уж уезжать собралась — в город ей опять нужно было. Но в последний момент спохватилась, мол, дует в окно, сквозит. Хотела прибить ее — раму эту — и на станцию… А я сам хотел, но она засмеялась, говорит: «У меня сейчас столько сил — горы сверну! Ты не волнуйся, Алешка, и на твою долю работы хватит. А мне самой хочется…» Запела что-то, солнце светило…

Алеша осекся, справляясь с волнением, — видно, с большим трудом давался ему этот рассказ. Вера с Веткой слушали молча, не встревали, когда он порой умолкал. Наконец, парень справился с собой и продолжил, теребя и сминая край скатерти.

— Она уже почти все закончила, когда Борька влетел. Такой какой-то… вздернутый, дерганый. Влетел — и сразу ко мне. Начал что-то плести про дом какой-то, про колдовство — я толком ничего и не понял. Он торопился, словами захлебывался, брызгал слюной. Вид у него был совсем ненормальный — все подскакивал, взвизгивал, точно его осы кусали. Потом заорал, мол, что ты сидишь, пойдем! К девчонкам пойдем, мы их сейчас… Я не понял, чего он хотел: то ли побить вас с Машкой, то ли еще что… Схватил меня за руку и начал тянуть. А мама… Она застыла на месте, глядя на Борьку, потом… тихо так ему говорит: Алеша никуда с тобой не пойдет, ему нужно на станцию. А тебе, Боря, надо домой. Есть, говорит, у тебя кто-нибудь дома? И стояла так… глядела на Борьку. С таким удивлением. И глаза у нее такие большие стали. Такие удивленные глаза… А он… Он прыгнул к ней, завизжал: «А-а-а, вы все предатели! Взрослые, гады, сволочи, ненавижу!» Вырвал у нее из руки молоток и…

Алеша охнул, уронил голову на руки и стал раскачиваться. Он стонал и раскачивался, тихо так, жалобно…

— Ты не должен отчаиваться, все исправиться, просто думай о том, что мама будет здорова. Ни секунды не сомневайся, слышишь?

— Да. Я знаю. Я тоже… я и сам… В общем, я постараюсь. Врачи сказали — он в висок не попал. Тогда бы точно… Ох! Он ее два раза ударил. Один раз — в шею, а другой — выше виска. У него руки тряслись, и сам он весь трясся. А потом упал и стал по земле кататься. И пена у него, пена… А у мамы — кровь… Она тоже упала. Вот! Я кинулся, а как увидел это… рану, кровь… Растерялся. Не знал, что делать. Тут сосед. Он был у забора — видел все. И через забор — к нам! Велел мне маму не трогать, к сторожке побежал, «скорую» вызвал. Они быстро приехали. Сказали — времени нет в районную больницу везти — каждая минута дорога. Сказали — отвезут в Свердловку, там первую помощь окажут. А потом решат: можно ли в город перевозить. А пока они ехали… бабушка на веранду вышла. Шум услышала — и проснулась. Увидела маму — и бух навзничь! Ее тоже вместе с мамой забрали. Подозрение на инфаркт. А мама… она на секунду в себя пришла. И говорит мне: «Леша, ты к Вере иди. С нею будь».

— Милый мой мальчик! — Вера снова крепко обняла Алешу, потом встала и отошла к окну — не хотела, чтобы видели, как дрожат ее губы. Ей самой было впору расплакаться…

«Елена, милая Елена! — думала Вера. — Я как в воду глядела, что тебе угрожает опасность, вот-вот с тобой что-то случится. Надо было вернуться, предостеречь. Сережа упал, оступился, Елена искалечена! Ксения… та ждет ребенка — она не вправе собой рисковать. Остаюсь только я. Мне доверены судьбы детей. И Сережа… он тоже взывал ко мне! Его отчаянный крик: „Я люблю вас!“ — был не признанием, нет… Это была мольба! Этим воплем он молил меня вырвать его из той сети, в которую угодил. И вот ведь как странно, я в тот же миг поняла это. Душою, сердцем почувствовала! Меня даже не возмутил этот невнятный бред, только стало его так жаль — ведь он под властью той силы, о которой лучше к ночи не поминать. А ведь скоро настанет ночь!»

Вера невольно вздрогнула. Что может она, слабая женщина, против этой проклятой силы? Что делать?

Ответ пришел сам собой: «Крест и молитва!» Ну конечно, — встрепенулась она, — против НЕГО только это!

— Господи! — взмолилась она еле слышно. — Не оставь нас! Помоги!

Удивительно, но страха как не бывало! Этот внутренний голос, прозвучавший из самых глубин естества, напомнил, что о них не забыли. О них помнят, им помогают, ведут… Они под защитой!

Она обернулась к детям, и те поразились перемене, произошедшей с ней: такая решимость светилась в ее потемневших глазах.

— Нам надо держаться всем вместе, ни на минуту друг друга не оставлять… Завтра собираем военный совет. Только не здесь, я думаю, лучше всего перебраться к Ксении. Но все это завтра, сегодня — спать! Мы все устали, а сделать нужно немало, поэтому надо набраться сил. Беру командование на себя, никто не возражает?

Алеша и Ветка согласно закивали в ответ.

— Алешенька, Маша у нас, сейчас она спит. Ей тоже сегодня досталось… нам бы не потревожить ее. Ну, с Богом! Спокойной ночи. Да, чуть не забыла… Алеша, скажи… ты крещеный?

— Да, — он с удивлением поглядел на нее.

— Крест нательный есть на тебе? Я не праздный вопрос задаю — это важно.

— Есть. Мама надела.

— Ну и слава Богу!

Теперь за него и за Ветку Вера была спокойна. Оставалась Манюня. «Ничего, — подумала Вера, затворяя за собой дверь в комнатку. — Я ведь тут, с нею буду».

О том, что может с ними случиться, как и о том, что крестик не сможет их защитить, Вера предпочитала не думать…

 

Глава 12

Уцелевшее письмо

Дом подрагивал под порывами ветра — за окнами бунтовал молодой мятежный июнь, не желавший поддаваться наступлению ночи.

— Дом, дорогой, — шептала Вера, прижавшись щекой к теплой дощатой стене, — ты мой корабль… Вынеси нас на берег! Помоги нам переплыть эту ночь!

Она не могла заснуть. Всюду слышались стуки, скрежет и треск, точно обшивка дома — ее корабля — корежилась под шквальным натиском ночи.

«Что там, наверху?.. Будто ходит кто-то…»

Осторожно, чтобы не скрипели ступени, Вера поднялась наверх, к детям. В комнате было темно, только свет полной луны ложился под ноги зыбкой шаткой дорожкой. Вера вступила на эту дорожку и тотчас же замерла, услыхав в углу у окна странные звуки. Словно кто-то царапал когтями деревянную стену… Она шагнула к окну, наклонилась, стараясь разглядеть, что там в углу… И в тот же миг ясно почувствовала: кто-то стоит за спиной!

Обернулась и увидела… Буратино. Манюнину куклу, которую запечатлел на рисунке ее отец! Буратино твердо стоял на своих деревянных ногах и, скалясь, глядел на Веру. Треугольник его трикотажного колпака с кисточкой мерно болтался за спиной. Как маятник: туда — сюда, туда — сюда… В его оскаленной широкой улыбке было что-то жуткое. От одного вида этой куклы, освещенной луной, Вере стало нехорошо. Она попятилась, наткнулась спиной на стул и вскрикнула. Зажала рот, глянула на детей — спят. Никто не проснулся, не пошевелился даже — ни Алеша, ни Веточка… Взяв себя в руки, она перевела взгляд на куклу. Буратино исчез!

Вера глазам своим не поверила: ведь только что тут стоял, возле двери…

В растерянности она застыла посреди комнаты. И тут со стороны насторожившего ее пустого угла под окном донесся неприятный, ни на что не похожий, звук: будто кто-то протяжно кряхтел на одной ноте металлическим голосом. Пересилив страх, Вера шагнула во тьму, и тут ее что-то наотмашь ударило по щеке. Прикрыв руками лицо, она шарахнулась в сторону… над головою металась птица. Черная, крупная, похожая на ворону, только глаза не вороньи — дикие, горящие красным огнем…

Откуда она взялась? Вера тщательно заперла на ночь все окна, никакой птицы не было… Тварь не давала ни мгновения передышки, била крыльями над головой, пару раз спикировала, норовя вцепиться когтистыми лапами в волосы, достать острым клювом. Вера отмахивалась изо всех сил — возня поднялась такая, что, кажется, всполошится весь дом. Ничего подобного! Дети спали, не проявляя ни малейших признаков беспокойства. Вещички аккуратно развешаны на спинках стульев, лунный свет мерцает на ярком Веточкином сарафане, казавшемся в темноте кровавым пятном…

Вера кинулась к окну — хотела его растворить, чтобы прогнать птицу. За окном послышался низкий протяжный вой. Она отпрянула прочь, ожидая нового нападения… Никакого движения. Подняла глаза — никого. Птица пропала.

Вера со стоном осела на пол: «С ума, что ли, схожу?..»

Отерла со лба холодный пот. Огляделась. В комнате струился призрачный лунный свет. А возле Алешиной кровати, под стулом, на котором были сложены его вещи, белел светлый прямоугольник. Она потянулась, подобрала. Письмо! Измятое скомканное письмо из прошлого! Она сразу узнала почерк. Незнакомка снова вышла на связь…

Вера осмотрела комнату — все было тихо. Только ровное дыхание детей нарушало покой, да лунный свет заглядывал в окно. Она перевела дыхание. Отчего-то возникла уверенность, что детям ничто не грозит. Подошла к Ветке, склонилась… Спит. Алеша? Тоже. Она по очереди перекрестила спящих и на цыпочках вышла из комнаты, оставив дверь чуть приоткрытой. На всякий случай, чтобы сразу услышать, если что…

Заглянув к Маше, Вера убедилась — та спокойно спала, посапывая во сне. Плотно задернула шторы в гостиной и села под абажуром читать…

«…на исповедь к отцу Артемию. И все ему рассказала. Далось это мне нелегко — ты знаешь, что верю я только духовнику своему — отцу Иоанну, но тот ведь остался в Москве… И с тех пор как мы с Петром Константиновичем сюда в усадьбу перебрались, я, грешница, и не причащалась ни разу… Привыкла к своему московскому батюшке, а тут от воли-то и разленилась душа… А как припекло — побежала! Отец Артемий по-отцовски за леность меня пожурил, велел всякое воскресенье на исповедь к нему приходить, но до причастия не допустил — сказал: страшный грех учинила, магией увлеклась! А это зло, Николушка, великое зло! Он объяснил мне, что тот, кто в оккультных обрядах участвует, душу свою во власть темных сил предает и отпадает от церкви. Очень обеспокоился он обо мне, но сказал, что пока я сама с пути пагубного не сверну, он мне помочь не сможет… Молиться велел и с тем человеком не знаться. А через месяц — как раз на Троицу он меня причастит, если до той поры в чистоте душу свою соблюду… Все сокрушался он обо мне, спрашивал, не смогу ли на некоторое время отсюда уехать… А как я Петра Константиновича без присмотра оставлю — занемог что-то он у меня… Головные боли его одолели — да такие, что даже до тошноты, до рвоты доходит. Нет, я должна быть при нем. Узнав об этом, отец Артемий велел снова усадьбу всю освятить и до Троицы стен ее не покидать… А иначе — не защититься от бесовского искушения. Святой водицы дал мне с собою и канон священномученику Киприану, который дает защиту от чародейского волхования. Читать велел всякий день неустанно, а еще молитву „Да воскреснет Бог“ и девяностый псалом… Третий день уж пошел как я правило это неукоснительно соблюдаю, вот только освятить усадьбу пока не пришлось. Отец Артемий хворает, а других священников в здешних краях я не знаю. Ох, Николушка, муторно на сердце у меня! Худо мне, братенька милый! Очень худо… ОН к нам более не являлся — вот уж неделя полная миновала с тех пор, как в последний раз нас посещал… И секретарь его запропал, я и думаю: слава Богу! Неужто молитвы мои услышаны? Как вспомню мрачный дом его на берегу, все эти обряды магические — сердце немеет от ужаса… Только верь мне, Николушка, верь, не по своей воле шла я на это. ОН меня заставлял! Страшная власть у него, такая, что ни умом, ни сердцем понять ее не могу. Не иначе, сам дьявол ему помогает! Мне теперь ясно стало как день, что Вязмитинов — служитель его, волю темную исполняет… И меня в это втянул. Ох, тошно мне! Всякий день силюсь вспомнить, что он велел мне увидеть? Знак начертает, заклинанья невнятные произнесет — и тогда я всю власть над собою теряю — мир исчезает, в глазах пелена, не помню: где я, что я… Только слышу голос: „Смотри! Смотри на мой шар! Ты должна увидеть! Ты должна найти место, где спрятано…“ А что спрятано, что я должна для него найти — о том после всего и не помню. Память меркнет, голова кружится, как стараюсь проникнуть за эту невидимую черту… Николушка, молись за меня, грешницу! У самого края я… Еще, кажется, шаг — и погибнет сестринька твоя Женни, навек погубит душу свою окаянная! Вот ведь как обернулось все… А как я радовалась в первые дни по приезде! Каким светом душа моя полнилась… И стихи какие слагались во мне — сердце пело! Да, еще одно: вот, вспомнила про стихи и сразу в памяти прояснилось — едва я входила в транс, ОН велел мне стихи читать — те, что накануне я сочиняла. Я и читала — и те, что пришли накануне, и ранние, и, кажется, прямо там, возле стола, начинала импровизировать: точно мне диктовал кто-то, а я вслух выговаривала… Только, сколько помнит про это бедная моя память, не было в тех стихах ни света, ни радости… Абракадабра какая-то… Но, видно, для чего-то ЕМУ все это важно было, надобность какую-то он имел. Да, чуть не забыла, видишь, какая я теперь — мысли неровные, все обрывки какие-то… Так вот, намедни набрела я в лесу на источник один… Далеко зашла, а каким путем — и не помню. Словно вел меня кто-то… Возле родничка скит затаенный, келийка. Вроде отшельничьей пустыни. Мне даже не по себе стало — не смею я, грешница, в нечистоте-то своей к этой святой обители приближаться, покой здешний тревожить… А навстречу мне…»

На этом письмо обрывалось. Из всей стопки писем, чудом попавшим к ней в руки, Вере осталось только это одно — последнее. Остальные канули в водах пруда…

Но кое-что начало проясняться. Письмо Женни — теперь Вера знала, как звали незнакомку — как бы приоткрыло завесу тайны, будто Женни старалась помочь им обрести опору среди настигшего хаоса…

«Бедная Женни… Что с ней сталось?» — думала Вера, горько вздыхая. Но теперь она окончательно поняла, что творится с Сережей, в чьи сети он угодил: тяга к жуткому дому на берегу, затмение разума… Их связывало еще одно — творческий дар, внезапно открывшийся в здешних краях! Женни стала писать стихи, а Сережа… он стал рисовать. Как говорила Ксения: у Сережи настоящий, редкий талант — дар предвидения. Он может предвидеть скрытое от других и выразить это в творчестве… Веточкин Буратино! Он нарисовал его, когда дочка, взяв с собой любимую куклу, выезжала сюда, на дачу… Буратино!..

Вера вздрогнула, пронзенная внезапной догадкой. Неужели?..

«Так, Вера, спокойнее, соберись, осталось совсем немного, и все кусочки этой головоломки сойдутся — ты ее разгадаешь! Думай, думай, только не торопись, не перескакивай, кажется, ты уже сбилась. Что ж, вернемся к началу…»

Итак, Сергей идет по стопам Женни. Он увлекся магией. Его кто-то в это втянул — Сергей говорил: о нем знают, его ведут… Женни, упоминая о том, кто вовлек ее в занятия оккультизмом, говорит о нем: ОН. Но, кажется, в письме есть и имя…

Вера еще раз перечитала отрывок письма — точно, Вязмитинов! Вот его имя. Имя мучителя Женни, продавшего душу дьяволу. Он заставлял ее глядеть на какой-то шар, велел увидеть в нем то, что спрятано, то, что важнее всего — именно для того она и была нужна! Женщина, обладавшая развитым воображением, с тонкой подвижной душой… «Медиум!» — догадалась Вера. Он использовал ее как медиума. В состоянии транса такие люди якобы обладают способностью общаться с духами и получать от них информацию. Они как бы проникают сквозь завесу реальности и вступают в контакт с тонким миром духовных существ…

Да, ОН, Вязмитинов, требовал от Евгении получения информации. Она должна была указать ему какое-то место, где было спрятано то, что так необходимо ему… Без нее получить это знание он не мог… А Сережа? С ним все точь-в-точь как с Женни! Ведь, по словам Борьки, Сереже велели на что-то глядеть, чтобы он увидел, где спрятано… Кажется, так! Точно, все так. Значит, ОН существует!

Значит, шестое чувство не подвело их, когда, собравшись на военный совет, со страхом признались друг другу: тот, о ком писала в письме незнакомка, и теперь там, в доме на берегу… Но как же это возможно?

«Стой, Вера, стой, не сбивайся, об этом — потом! Сейчас главное — выстроить все в одну линию. Что-то Сережа говорил мне при встрече, мне показалось еще… А, вспомнила: он говорил о творчестве, в нем скрыта сила, магическая власть! Все сотворенное начинает воздействовать на людей, живет своей жизнью… О, Боже! Значит, Буратино… не настоящая кукла, а оживший плод Сережиного воображения? Быть не может! Но это было, было, я сама его видела! Он был здесь, наверху, в моей комнате, хотя помню прекрасно, что настоящая кукла на дачной веранде сидит… Так что ж это, иллюзия или реальность? Что я видела? Только бы разобраться!

Выходит, все сотворенное можно оживить с помощью магии? И эти фантомы действуют, двигаются, живут? Сережа говорил о власти художника, то и дело твердя мне о магии… Выходит, его этому научили… Художник — властелин мира — так он мне заявил. Бред какой-то… Но от него самого хотят ведь не этого… От него требуют угадать потаенное место, где что-то спрятано. Значит это „что-то“ находится там не менее ста лет! А может, и больше! Но что это? Верка, ты спешишь, увлекаешься, какая-то мысль утеряна! Да, что там — не одна, целая связка! Мысли мешаются… Кто здесь?»

Ей показалось, что в комнате кто-то есть. Кто-то глядел на нее, этот тяжкий пристальный взгляд Вера спиной почувствовала.

Осмотрелась… Никого! Оглянулась… Штора за спиной была отдернута, а из тьмы за окном на нее глядел человек. Тот, кого она видела на портрете в доме у колдунов!

С криком отпрянула от окна, задернула занавеску. Руки тряслись, душа окоченела от страха… Он там, он следит за ней! Вязмитинов, ОН… Кто он? Тот, кто погубил Женни или тот, чей голос слышал Борька на том берегу? Повелевавший Сергеем, словно марионеткой? Может ли быть, что это — одно лицо? Человек, существовавший в прошлом столетии, равно как существующий и сейчас? Нет, такого не может быть, это чистое сумасшествие! На дворе — начало XXI века! «А при чем тут XXI век? — тормошила она себя, чувствуя, что все лицо пылает как в лихорадке. — Занавеску я точно задернула… Ой, какая каша в голове!»

Она попыталась взять себя в руки, усмирить разум, вышедший из-под контроля. Это было нелегко. Точно чья-то незримая воля приказывала: не смей думать! Не пытайся сосредоточиться! Это тебе не удастся!

— Врешь, гад! — стукнула она по столешнице сжатыми кулаками с такой силой, что, казалось, хрустнули косточки! Хотела, чтобы боль отрезвила ее. И точно, в голове как будто чуть-чуть прояснилось… Она заставила себя вернуться к исходной мысли, с которой сбилась.

«Он, он… Кто он? Это одно лицо? Реальность или фантом? Можно его рукой потрогать или это плод воображения, нечто вроде галлюцинации. И что в таком случае играет роль галлюциногена, что воздействует? Магия? Но я к ней не прибегала… Или в данном случае это не важно, воздействие все равно существует вне зависимости от того, вовлечен ли субъект в сферу магических операций или нет… Ох, как же в этом во всем разобраться? А дети? Им с этим не справиться! Тут у взрослого крыша поедет, а у ребенка… Нет, надо что-то делать! Но что? Как с ним бороться? Погоди-ка… Как там было в письме: Женни случайно набрела на источник в лесу, рядом было жилище отшельника. Как туда шла — не помнит, словно что-то влекло ее… Письмо кончается на словах: „А навстречу мне…“ Кто? Кто вышел тогда ей навстречу? Схимник, монах? А может, монашка? Ведь существовали и женские обители… И чем кончилась для нее эта встреча?» Вера почему-то была уверена, что встреча та для Женни была не случайна — ее и впрямь привела к скиту высшая сила, быть может, заступничество ангела хранителя… Ей должны были помочь, не могли не помочь… Но кто теперь им поможет? Ведь той пустыни давно и в помине нет…

И все же, надо попробовать место то отыскать! Родник тот старый в лесу — может, хоть он остался?

Волшебное: «А вдруг!» подхватило ее, детская уверенность в чудо разом придала сил, вселила надежду. А вдруг и ей, как и Женни, откроется что-то тайное, скрытое, поможет спастись от беды… Что это может быть, Вера не знала, но верила — помощь придет!

События прошедших дней, лавиной нахлынувшие на нее, отвлекли от прежде принятого решения: отыскать ту странную женщину, которая встретилась в Свердловке на мосту. Ведь она знала о существовании той, что жила в усадьбе, знала о Женни… Нужно все бросить, все дела отложить, но найти ее! Завтра же приняться за поиски. Вера вспомнила, что когда накануне она направлялась в Свердловку за покупками, тайная надежда встретить ту женщину не оставляла ее… Но ей помешали. И не кто-нибудь — колдуны! Они-то и сбили с пути, не позволили исполнить задуманное. И что это было: реальность или наваждение? Настоящие старики или фантомы, мираж… Поди — разберись теперь! Вера помнила: когда ей удалось вырваться с их территории, она убедилась — никакого забора, преграждавшего путь, не было и в помине! Своими собственными глазами она видела этот бесконечный забор, который завлек ее прямо в лапы к врагам! Но потом… глянцевая влажная смола асфальта, машины, несущиеся мимо нее… Был ли этот забор или только ей померещился? Существовали ли в самом деле грубые шероховатые доски, вьюн, стелющийся вдоль щелей, или это призрак, порожденный злым колдовством?

Еще одно, очень важное нужно вспомнить… Что-то сделать, куда-то пойти? Нет, не то, все не то… Ну как тут сосредоточиться, когда все мысли лишь об одном: стоит ОН там или нет?! А если? О нет, нет, только не это! Мороз по коже при одной мысли, что ОН сможет проникнуть сюда! Ведь если он в самом деле колдун, что ему стоит растворить эти хлипкие окна и двери? Говорят, сильные колдуны могу по воздуху перелетать! А если он — призрак, фантом, вроде Буратино, что ей померещился? Тогда тем более… «И потом, — остановила она ход своих мыслей, — кто сказал, что Буратино, которого я только что видела, мираж, а не реальность? Ведь я до него не дотрагивалась, а надо бы…»

Ее всю передернуло, когда представила, как дотрагивается до той отвратительной куклы, с глумливой ухмылкой взирающей на нее…

Кто он, кто? — лихорадочно соображала Вера, уставившись в одну точку. И точка — сучковатый узор в половой доске — вдруг осветилась, точно на нее направили мощный луч света. Яркий луч, невесть откуда взявшийся, на миг ослепил Веру, она зажмурилась. А когда открыла глаза, возле нее стоял… ангел! Излучавший сияние ангел с дивной красоты ликом, нимбом и крыльями за спиной…

Вера вся обмерла, не веря глазам своим: вот оно, чудо! К ней, грешной и недостойной, явился Божий посланник… Помощь явлена, ее услыхали там, в Небесах!

Тихий, но внятный голос произнес:

— Что ты делаешь здесь, встань и иди за мной!

Она не посмела ослушаться, ноги сами подняли и повели. Вот она уж пересекла небольшое пространство комнаты, вот приблизилась… Небесный посланник влек ее к дверям, к выходу… Она послушно следовала за ним, ни жива ни мертва. Мысли разом исчезли, словно сознание было школьной доской, с которой стерли слова…

От волнения перехватило дыхание, машинально Вера приложила руку к горлу, и пальцы нащупали нательный крест.

И тотчас неведомый доселе ужас, смертный, горячий как кипяток, пронзил ее всю, душу свело, точно судорогой, и через силу, едва разлепляя губы, она еле выговорила:

— Кто ты?

И все в миг исчезло… Вера стояла возле самой двери, рука уже тянулась к защелке замка, чтобы ее отворить. Она едва не оказалась на улице, возле ТОГО, кто поджидал ее. Один на один, во мраке!

— Господи, Боже милостивый! — она ухватилась за притолоку и больше уж ничего не помнила…