Глава 1

Прозрение

Промытый дождями июнь отцветал, и лето подступало к самой жаркой поре, когда Мишка понял: так жить нельзя! С того самого беззаботного утра, когда он решил проследить за кавалькадой машин, зачем-то свернувших в лес с проезжей дороги, он ни днем, ни ночью не знал покоя. Взрослая тайна, открывшаяся ему, занозой засела в мозгу, жгла, колола, свербила сознание, но ничего поделать с этой занозой он не мог, вырвать ее значило поделиться с кем-то ужасной тайной… Но это было никак невозможно, потому что тогда он, Мишка, предаст собственного отца!

Отец был для Мишки кумиром. Парень старался во всем ему подражать: усвоил и отцовскую манеру ходить, выбрасывая ноги носками наружу, и говорить с небрежной интонацией превосходства, и глядел на людей, как отец — чуть прищурившись и снисходительно улыбаясь. Он знал, его папа лучше всех, он самый сильный, самый смелый, самый хитрый, он никогда не сдается и всегда добивается чего хочет, потому что умеет просчитывать ситуацию наперед. С ним считаются, его побаиваются и правильно делают, ведь он — настоящий мужчина, никому спуску не даст!

В последние годы они очень сблизились. Круглов-старший все чаще вел с младшим доверительные мужские разговоры, убеждая сына в той простой истине, что главное в жизни успех, а чтобы его добиться, нужно стать независимым. Нужны деньги. Деньги и связи!

— Я хи-и-итрый! — посмеивался он, и ехидная ухмылочка расплывалась на его крутолобом широком лице. — Я всех насквозь вижу! Главное — прикинь, чего от тебя человеку надо. Если все его тайные мыслишки читать научишься — считай, он у тебя в кармане! А тут уж — давай, гни свою линию, забалтывай его, голубка, забалтывай, вкручивай, что вы, мол, с ним во всем заодно — в одни ворота играете! Усыпляй его бдительность, чтоб расслабился он, милок! А сам всегда держи в уме свой интерес. И чтоб никто о нем ни сном, ни духом… Пользуйся всем, что можно взять с него, а там… Нужен тебе — придержи, не нужен — пускай отваливает. И по крохе, по крохе с каждого собирай, вей свое гнездышко и в загашник, в загашник складывай. У кого — информацию важную, у кого — человечка нужного, у кого — дельный совет… В общем, соображай! И всегда заводилой будь, рубахой-парнем, к таким люди липнут, а это-то нам и нужно. А сам ни к кому не липни, готовься свалить в любую минуту и запомни: ты никому ничего не должен, ты сам по себе! Дури всех, как хочешь, только весело, с огоньком! Тогда все, что надо тебе, само в руки свалится.

И Мишка видел — эти слова отца не расходятся с делом. Тот всегда был окружен толпой крутых мужиков, в их компании царила атмосфера азартного заводного соперничества, эдакого бахвальства, ухарства и пускания пыли в глаза… И отец в компании этой всегда и во всем был первым.

У него была самая классная машина: только что купленная зеленая «вольво», потрясная четырехкомнатная квартира на Фрунзенской набережной; вся семья как сыр в масле каталась, а Мишкина мама — та вообще утерла всем нос: хоть сама не работала, наняла домработницу, которая и осталась присматривать за квартирой, пока вся семья на даче.

Кстати, о даче: Круглов-старший грозился по осени снести старый дом и отгрохать настоящую виллу с бассейном, сауной и со всякими прибамбасами… Он считал, что в жизни все должно быть красиво — по хай классу, а такая жизнь очень дорого стоит!

И вот все это благолепие развеялось в прах! Он узнал, какой ценой все это было куплено, а самое страшное, понял, кто такой на самом деле его отец: жалкий трус, пресмыкающийся перед бандитами!

Это было так страшно… Мальчишку начинала бить дрожь, едва перед глазами вставала лесная поляна, запруженная иномарками, группа стоящих в сторонке мужчин, а посередине двое: низенький смуглый с мясистым лицом, которого называли Малхазом, и его отец.

Спрятав в густом подлеске велосипед, Мишка подкрался к самому краю поляны, откуда все было видно. На противоположном краю, у кромки леса грудой свалены были широкие крепкие доски и брус, а правей, ближе к болоту, виднелось строение без окон и крыши — видать, недостроенное. Возле него лежали электропилы, высились горы стружек и штабеля не распиленных бревен. Поляну украшали пеньки…

Из своего укрытия за кустами дикой малины Мишка не мог слышать всего — до него долетали только отдельные фразы и куски разговора. Вначале парень не подозревал ничего дурного: катаясь утром на велосипеде, он заметил на дороге машину отца, замыкавшую целую колонну, неспешно следующую за тяжело груженным военным грузовиком, и решил — поедет за ними. И страшно удивился, когда вся процессия неожиданно свернула с бетонки в лес — тут его любопытство совсем распалилось и, прячась, чтоб не заметили, двинулся следом.

По мере развития действия на поляне парень понял, что дело плохо — отцу угрожают, и все оборачивается совсем не так, как тот ожидал.

— Об этом не было уговора, — разводил он руками, растерянно глядя на людей Малхаза, покуривавших возле машин. Один из них, курчавый кавказец с толстенной золотой цепью и перстнем-печаткой на пальце, смачно сплюнул на колесо отцовской «вольво», перехватив его взгляд.

— А ты не дергайся, Толик. Твое дело — десятое… — Малхаз усмехался, мерно покачиваясь на широко расставленных коротких ногах: с пятки на носок, с носка на пятку… И прищелкивал пальцами. И глядел на отца так, точно тот был стеклянным, и застывший пристальный взгляд его проницал насквозь.

— То есть, как десятое? Ведь склад-то на мое имя! А если узнает кто? Да мне… Да вы что?!

— А это уж твое дело — чтоб никто не узнал… Дело нехитрое! У тебя склад древесины. И лесопилка. А больше ты ничего не знаешь. Ты понял? Эник говорил, что ты деловой. Умный! Эник, ты не ошибся? — Малхаз обернулся к тому кучерявому, который плевал на колесо. — Кажется, ты нам не человека — дерьмо подставил! Я вижу, у него слишком много проблем…

— Сейчас у него не будет проблем, Малхаз! — Эник отделился от группы своих и не спеша направился к Круглову. Правая его рука скользнула в слегка оттопыренной карман брюк.

Мишка изо всех сил стиснул зубы, чтобы не закричать, но сдержался, успев сообразить, что он отцу не поможет — только хуже будет… Отец был один против вооруженных бандитов. Парень одно подумал: если они начнут убивать отца, он все равно не выдержит — кинется… И еще подумал, что когда вырастет, при нем всегда будет оружие — нож или пистолет.

Эник вразвалку подошел к Мишкиному отцу и левой рукой, улыбаясь, небрежно потрепал его по щеке. А потом что-то произошло, Мишка не разглядел, только отец сдавленно охнул и, скорчившись, упал как подкошенный. И стал кататься по траве. Глаза и рот его были широко раскрыты, но крика не было — он захлебнулся собственным криком…

Эник лениво пнул отца ботинком под ребра, потом рывком вздернул его за шиворот и поднял на ноги. Круглов стоял, пошатываясь, держась за живот. С неимоверным усилием он заставил себя разогнуться и поднял глаза на своих мучителей. Губы и подбородок тряслись. Эник резко выбросил ногу и саданул отца в пах. Тот снова упал.

Мишка почувствовал, как теплая влага стекает у него по ногам, а на штанах расплывается темное пятно. От страха и унижения он готов был завыть, но нельзя — могли услышать. И тогда, чтобы заглушить рвущиеся рыдания, он стал грызть землю.

Когда он снова поднял глаза, Эник уже закуривал, вернувшись к подельникам, которые молча скалились, даже не переменив своих поз: покуривали да поплевывали, привалясь к иссиня-черному джипу «чероки», похожие на стаю мух, облепивших дохлого навозного жука.

— У тебя еще есть проблемы? Или ты все понял? — Малхаз достал сигарету и повертел ее в толстых коротких пальцах.

Мишкин отец пошатывался перед ним, молча уставясь в землю бессмысленным взглядом. Потом его вырвало.

Малхаз отвернулся и кивнул своим.

— Все в порядке! Толик немного устал, но он наш человек. Он больше не будет задавать лишних вопросов. Что стоите, как стадо баранов? Выгружай бочки!

Его люди побросали недокуренные сигареты и кинулись к стоявшему чуть поодаль зачехленному грузовику. Двое солдат, охранявших груз, подоткнули брезент, откинули бортик и стали перекатывать к краю какие-то темно-сизые бочки и передавать их на руки подоспевшим молодчикам. Те оттаскивали бочки к недостроенному сараю и заносили их внутрь.

Малхаз все это время не двигался с места, продолжая внимательно изучать Мишкиного отца так, точно это было неизвестное ему насекомое. Наконец он сложил руки за спину, еще раз качнулся с пятки на носок и тоном, каким говорят с неразумным ребенком, сказал:

— Ну вот видишь, а ты беспокоился! Все о’кей, Толик, зачем нервничать? Ты делаешь хорошее дело — у тебя классная лесопилка. Тебя будут уважать… Организуй все, как надо: зароешь бочки поглубже — и ни одна собака про них не узнает! Утечки не будет, эти американцы старательные ребята, они знают свое дело! Металл в этих бочках такой, что лет пятьдесят пролежат без коррозии… Да что я тебе говорю — ты и сам взрослый мальчик, сам видел… Все чисто, Толик! Ты правильно рассудил — получишь такие деньги, что хоть весь район грязный будет — тебе начхать! С такими деньгами можешь свалить куда хочешь: хоть в Калифорнию, хоть на Канары… С женой и сыном. Кстати, Толик, мне нравится твоя жена…

Круглов медленно разогнулся, — он все время продолжал покачиваться в полусогнутом состоянии, — и поглядел на Малхаза. И во взгляде его сверкнула такая ненависть, что даже тот передернулся и отступил на шаг.

— Ну-ну, не надо бояться. Ничего я твоей семье не сделаю… если, конечно, ты сам не наделаешь глупостей. Но я вижу, ты не наделаешь, ведь знаешь, что с Малхазом не шутят!

Он обернулся к своим и еле заметно кивнул одному — очень толстому одышливому человеку с отсутствующим взглядом. Тот метнулся к джипу, открыл багажник и вынул из него небольшой аккуратненький дипломат. А перед Малхазом вытянулся по струнке Эник:

— Все на месте. С шофером и солдатами как?

— Не здесь. Толик у нас чистенький должен быть! Нам не надо следов возле склада…

Он поглядел на часы.

— Поехали, поехали! — и повернулся к Круглову. — Пока, Толик! Живи, работай, все теперь у тебя есть. Но если хоть одна сука узнает, что в этих бочках… считай, нет у тебя ни жены, ни сына. На твоих глазах с ними до-о-олго разбираться будут! А ты сам позавидуешь своим дохлым предкам!

Он повернулся на каблуках, сплюнул и вразвалку пошел к «мерседесу». Одышливый одним резким рывком швырнул дипломат под ноги онемевшему Круглову. Тот пролетел метров пять и, врезавшись в землю, от удара раскрылся. Пачки долларовых купюр зашелестели под ветром, две или три вывалились на землю, и зеленые бумажные бабочки запорхали над опустевшей поляной.

Мишкин папа бухнулся на четвереньки и стал собирать разлетевшиеся бумажки. Взревел мотором и двинулся с места военный грузовик, за ним неслышно тронулся «мерседес». Одышливый толстяк чуть задержался, внимательно оглядывая покидаемую поляну, и когда мимо него на карачках проковылял Мишкин папа, пытавшийся ухватить ускользающую зеленую бумажку, тот осклабился и пнул незадачливого компаньона под зад!

Этого Мишка уже не мог вынести… Что-то в нем взорвалось, его подбросило и вынесло из малинника; ничего не видя, не слыша, парень бросился напролом через чащу, как обезумевший дикий кабанчик, — только бы скорей унести ноги от этого ужаса, от этого зрелища, которое точно гусеницами, перемололо его безмятежное детство…

Только отъехав от страшной поляны на ощутимое расстояние и почувствовав себя в относительной безопасности, Мишка остановился, слез с велосипеда, укрылся в кустах и ткнулся лицом во влажный пушистый мох. Он трясся, икал, хохотал, он зашелся в истерике: мир на глазах разлетелся в куски и разноцветными шариками бренчал под ногами. Его отец все ему врал, все — он оказался совсем не таким, каким Мишка себе его представлял, он предал его, Мишку, предал его веру, его мечту о сильном и мужественном отце, об отце-победителе… Кумир пал с алтаря, но если он, — самый лучший человек на свете, — оказался таким слабаком, таким трусом, что тогда думать об остальных?

Встреча с Веткиной мамой, которая обнаружила его тут, в кустах, вернула к действительности. Сбежав от нее, он отъехал на полкилометра в сторону дома, сел у обочины и стал думать. Что делать дальше? Сбежать в Москву? Но ему пока не позволяли жить одному — скандал будет. Вернуться и сделать вид, что ничего не было? Продолжать по-прежнему шутить и резвиться с отцом? Невозможно… Он сейчас ненавидел отца за то, что тот посмел оказаться не тем человеком, которого так любил он, Мишка! И все же… жалость, жгучая жалость к нему, униженному, оплеванному, огнем распаляла Мишкино, сердце. Он был готов на все, лишь бы помочь отцу, отомстить за него. Готов был жечь, стрелять, убивать! Но только не покоряться этой ужасной реальности, этой жизни, которая могла смять, искалечить в одну минуту только оттого, что всегда найдется тот, кто сильней…

Да, теперь Мишка сам убедился: в жизни существует только один закон — закон джунглей! Кто успел — тот и съел! Да, его отец дал слабину, потому что был один против стаи. Выходит, его правило одиночки, который ни с кем всерьез не повязан и всегда сам по себе, оказалось химерой. С этими мафиози он действовал в одиночку, чтоб все денежки загрести, и проиграл. Почему проиграл? — вдруг оживился Мишка, — он ведь теперь при деньгах, значит, выиграл? Да, оплеванный, да, прибитый, но богатый, ведь так?

Какое-то время парень боролся с собой — перевешивали то тяга к деньгам, то представление о мужской чести… Мишка так и не смог разобраться во всей этой мешанине и понял только одно: он никому не позволит мешать себя с грязью! Его никто не посмеет пнуть коленом под зад! Такой ценой не нужны ни «вольво», ни виллы с бассейном… Хотя, конечно, без них тоже плохо…

Он вконец измучился, решая эту головоломку, но здравый смысл вовремя подсказал, что успеет еще об этом подумать. И решить, что ему надо. А сейчас он вернется домой. И постарается не подавать виду, что ему о чем-то известно… Тут его осенило: а о чем, собственно, стало известно? О том, что отца побили? О том, что ему заплатили за молчание большие деньги? Но о чем Круглову-старшему следовало молчать? Что было в тех металлических бочках?

Преодолевая страх, он вернулся на злосчастную поляну. Там уже никого не было. Только глубокие колеи от шин грузовика да ветер, что развеивал по траве древесную пыль.

Мишка опять припрятал велосипед и осторожно, на цыпочках подобрался к сараю. Глушь, тишина… Решение пришло быстро: в два счета парень взобрался на недостроенную дощатую стену и спрыгнул внутрь. Там в два ряда стояли сизые бочки с надписью по-английски «Опасность!» На некоторых виднелись знаки, нанесенные черной краской, вроде звездочки из трех расширяющихся лучей. Вроде, он где-то видал такие же знаки… Кажется, по телевизору или… И тут его осенило: радиация! Опасность радиоактивного заражения — вот что означали эти трехпалые звездочки! Мишка так от них шарахнулся, что больно ушиб плечо о сучок, торчавший из плохо обструганной доски сарая. Уже не скрываясь, он кошкой взметнулся на стену, спрыгнул вниз и что есть мочи дал деру с этой растреклятой поляны.

Радиоактивные отходы, вот что было в тех бочках! Американцы — народ старательный, так, кажется, говорил этот гад, Малхаз… Значит та мерзость вывезена из Штатов, потому что там никто травиться не хочет, там здоровьице берегут! А здесь хоть трава не расти — были бы деньги… Мишка силился вспомнить что еще говорил отцу этот гад. Кажется… да, точно, он сказал, что коррозия, а значит, утечка, не грозит еще лет пятьдесят. А еще, что даже если весь район грязный будет, отцу на это начхать… Весь район, ни фига себе! Да ведь до Москвы — рукой подать, каких-нибудь жалких сорок километров. А грунтовые воды… А колодцы… вода! Она станет радиоактивной! И московская тоже. Погоди, погоди паниковать, — убеждал себя Мишка, — ведь это только еще МОЖЕТ БЫТЬ, этого еще нет. Вот именно, еще… Разве тут можно рисковать — это же верная смерть! Лучевая болезнь и что там еще…

И во всем этом будет повинен отец! Нет, этого допустить нельзя. Потомки не простят и вообще… Да, какие потомки, хрена с два! — вертелось в Мишкиной голове, — никаких потомков не будет. И тебя, старик, тоже не будет, — вдруг пронзило его, и от этой чудовищной мысли он тормознул, кубарем слетел с велосипеда и завыл на земле, вцепившись ногтями в коленки.

Судороги страха еще долго его корежили, не отпускали… Только под вечер Мишка добрался домой. Сел к столу — родители пили чай. И когда отец устроил ему разнос: мол, где пропадал столько времени, — он не выдержал — заржал, загоготал ему в лицо… за что немедленно схлопотал по морде. Сбежал к себе, зарылся под одеялом и хохотал, хохотал… Мать едва его успокоила.

К ночи у него начался жар. И бред. Парень метался, весь мокрый, в поту, слезы мешались с соплями и вопил: «Сволочи, сволочи! Ненавижу!!!»

Утром, когда он утих, решено было всей семьей ехать в Москву. Мишка ни в какую не соглашался, требовал, чтобы его оставили в покое — он никуда отсюда не сдвинется. Тогда Круглов-старший подсел к нему на кровать и принялся уговаривать: дескать, что ты, сынок, далась тебе эта дача, мы на Канары махнем, не глядя, я тебе лошадь куплю — ты ж давно мечтал заниматься верховой ездой… Но Мишка цедил сквозь зубы, чтобы все подавились этой лошадью, что он в гробу видал эти Канары, ему и здесь хорошо… Никуда не поедет!

Круглов, плюнув, вышел из комнаты, Мишка взвыл и кинулся за отцом, прижался пылавшей щекой к его теплой большой руке, дрожал и плакал, и плакал… А когда отец потрепал его по щеке, вспомнил тот же же жест бандюги и удар, который за ним последовал, дернулся, боднул головой, заорал: «Да, пошел ты!» — и выскочил вон из дома…

Прежний Круглов-старший для него умер, пропал, растворился в утре вчерашнего дня, навсегда отошедшем в безвременье вместе с проданным Мишкиным детством. А новый отец… он для сына еще не родился, его снова нужно было выстроить для себя, нарисовать, не жалея мрачных багровых оттенков, которыми отныне окрасилась жизнь. И мальчишка разрывался между желанием задавить, растоптать в душе любые чувства к отцу и сладостно-горькой слабостью повиснуть у него на шее, приняв и простив все, что теперь он, Мишка, знал о нем…

Но он не сделал ни того, ни другого, стараясь свыкнуться с сосущим чувством безнадежности и потерянности, которое, как казалось, поселилось в нем навсегда. И поддался наконец на материны уговоры уехать, видя, как мать испугана и огорчена этой странностью в поведении сына. Он понял, уж она-то никак не должна страдать из-за мужских разборок, и эта ясность, единственная средь полного хаоса, несколько помогла примириться с жизнью.

В результате он выторговал себе еще несколько дней на даче, которые отец шутя называл «прощальной гастролью». Вообще отец в эти дни много и натужно шутил, созвал дружков-приятелей, смотался в город за всякой всячиной и закатил пир горой, попутно одаривая всех фирменными шмотками и бирюльками, жене приволок немыслимо дорогое вечернее платье с голой спиной «от Диора» и велел надеть его тут же, на даче, на пирушке с друзьями, распивающими «Мартель», сидя на бревнышках возле мангала для шашлыков, неподалеку от слегка покосившегося дощатого туалета…

Так Мишкина мама и просидела весь вечер — в этом сногсшибательном платье до полу с обнаженной спиной. Она уже начала дрожать от холода, когда Мишка догадался принести ей из дома шерстяную кофту, — отец ничего не видел, не замечал, он был пьян.

В эти дни Круглов не просыхал с утра до вечера, и однажды, когда Мишка побежал за тяпкой к сарайчику, где хранились садовые инструменты, он услышал прерывистые короткие рыдания. Отец плакал. Мишка всего этого вынести больше не смог и напился втихую, пока взрослые ходили на пруд купаться. Его вырвало прямо на мамино платье, брошенное на спинку стула в Мишкиной комнате, чтоб никто из пьяных гостей невзначай не попортил… Отец для порядку опять ему морду начистил, а с матерью сделалась истерика: то ли из-за того, что сын напился, то ли из-за погубленного платья…

Так прошла неделя. Все это время Мишка держал в голове одно дело, которое ему нужно было успеть позарез, а именно: попрощаться с Манюней. Он исколесил на велике всю округу, но Машки и след простыл, точно ее и не было! Калитка все время была на замке, только однажды Мишка обнаружил ее открытой и, как на крыльях, кинулся к дому… Но встретил там одного Машкиного отца, который что-то невнятное бормотал насчет того, что Маши нету и вообще, мол, шел бы, парень, отсюда! Но он все-таки продолжал поиски: смотался к дому Ветки на берегу пруда, но и там не было никого, а на двери висел здоровенный замок. Тогда Мишка ткнулся к Борьке и узнал ужасную новость: Борьку с приступом эпилепсии увезли в районную больницу! Мишка — к Алешке, может, этот хлюпик знает, где Маша… Но того тоже не было, дом был пуст, а соседи сообщили ему, что Алешина мама и бабушка — в местной больнице, в Свердловке, а где сам Алеша, они не знают…

«Черт знает что такое тут происходит!» — недоумевал Мишка, решив, что его приятели, как видно, все сговорились, чтобы бросить его одного и именно в тот момент, когда он нуждался хоть в чьем-то участии… Оставалось покориться судьбе и уехать, представив эти проклятые места воле случая или рока или черт знает еще чего, потому что в высшие силы Мишка не верил…

«Не хотят общаться со мной — и не надо, им же хуже!» — злобствовал он, грызя ногти. И радовался, что никого не надо предупреждать. Только одно его мучило — Машка! Он хотел, чтобы она немедленно свалила отсюда и никогда в жизни носа бы не показывала в здешних краях! От одной мысли о том, что веселая золотовласая Машка, его первая любовь, станет жертвой радиоактивного заражения, ему делалось плохо. Он гнал от себя эту мысль, повторяя, как заведенный: «Пятьдесят лет, они продержатся пятьдесят лет!» Но, как говорится, если сто раз сказать «халва», во рту слаще не станет! Он не верил, что с теми бочками все обойдется, ждал чего-то ужасного… и отчего-то догадывался, что даже на пресловутых Канарах спасения от этих мыслей он не найдет…

И вот настал день отъезда. Вещи сложили еще накануне, их набралось порядочно, и днище перегруженной «вольво» чиркало по земле на ухабах. Они проезжали станцию, когда Мишка вдруг заметил Манюню на базарчике возле железнодорожной платформы у края шоссе. Машка покупала у торговки мятые помидоры и была какая-то на себя не похожая.

Мишка завопил, что есть мочи: «Пить хочу!» — так громко и неожиданно, что отец невольно резко ударил по тормозам… Удар, толчок — в задний бампер их «вольво» впаялся ободранный «жигуленок». Мишкин отец, матерясь, полез выяснять отношения, а парень моментально воспользовался моментом и через миг был уже возле Машки.

Она взглянула на него с таким видом, точно он смертельно ей надоел — эдак вскользь и с раздраженной гримаской. Кивнула, мол, привет, и продолжала прерванный разговор с продавщицей.

— Вы же сказали — по семь, а выходит по восемь! А если по восемь, у меня не хватает…

— Сколько тебе не хватает? — Мишка сунул руку в карман и извлек оттуда несколько измятых двадцатидолларовых бумажек.

Он почувствовал, что при одном звуке ее голоса, у него повлажнели ладони.

— Вот, возьми! Купи себе что-нибудь… от меня.

Ее изумленные глаза широко раскрылись и стали совсем зелеными.

— Ого! Откуда у тебя… такие деньги?

— Да это так, пустяк, на карманные расходы! — брякнул он. — Разве это деньги? Ты когда-нибудь пачки зеленых видела?

Он почувствовал, что его понесло, но первый приступ бахвальства тут же сменила острая потребность выложить ей все до последней капли: про поляну, про отца, про себя… Но подступившая было волна откровенности разбилась о несокрушимую стену ее равнодушия.

— И видеть не хочу! Чушь какая! Чем у тебя голова забита, Мишенька? Забаловали любимого сыночка, а он и рад папашиными деньгами сорить… Дурак! — с отвращением выпалила она, не глядя на него.

Продавщица сиплым севшим голосом требовала от Машки какие-то деньги, Мишка, чтоб только она заткнулась, сунул ей двадцать долларов и буквально силком оттащил упиравшуюся Манюню в сторонку, к березе.

— Слушай… — он так волновался, что она даже губки скривила презрительно, но поняв, что этот тип пытается сказать что-то действительно важное, вмиг посерьезнела.

— Слушай меня внимательно! У меня времени нет совсем, я уезжаю… вообще, с концами! Вот! Тут такое… В общем, сматывайся отсюда вместе со своим папашей придурочным. Он мне даже не сказал, где тебя найти… Я тебя так искал, ездил тут везде… Понимаешь… только не перебивай, это очень важно! Тут опасно. Тут… в общем, в лесу радиоактивные отходы. На поляне. В сарае. Не знаю, наверно, его уже достроили. Он вообще папин, но это не папа, не он! Он лесопилку корешу своему перепродал… Ой, что я несу, дело не в этом! Там бочки. И знак на них. Уезжай!

— Миш, ты чего? Съел что-нибудь?

— Дуреха ты, ничего я не съел — я серьезно. Я случайно там оказался и тайком подглядел. Там бандиты… ну, мафия! Кавказцы, не знаю кто… грузины или чеченцы. Да, это не важно. Они эти бочки в сарае спрятали. Велели в землю зарыть. А радиация — она же везде проникает и сквозь землю пройдет. И в воду… Ты, Маш, в общем, уезжай отсюда. Потому что… я тебя живой видеть хочу. Я тебя целовать хочу… всю жизнь! Поняла, дура?!

И Мишка, очертя голову и чувствуя, что сердце у него сейчас разобьется, неловко обхватил Машку руками, стиснул ей плечи и приник горячими губами к ее — прохладным и нежным… Это длилось одно мгновенье, Машка дернулась, вырвалась, занесла уже руку, чтоб влепить ему по физиономии, но… рука ее медленно опустилась. А в полыхавших лучистым светом зеленых глазах словно дрогнуло что-то… дрогнуло и ожило. С непонятной для самой смесью протеста, восторга, негодования и нежности она глядела на него, позабыв обо всем на свете… Таких слов никто никогда ей в жизни не говорил. И той силы, с которой они были сказаны, она еще ни в ком не встречала…

— Миша-а-а! Скорей! Ми-и-и-ша-а-а! — донеслось со стороны шоссе.

— Ну, иди… Тебя зовут. Ну, что стоишь? Иди! И… спасибо тебе, — шепнула она.

— За что? — он с трудом заставил себя, только что ощутившего лепестковую нежность ее губ, оскверниться произнесением бренных ненужных слов.

— За то, что… предупредил. Ты и, правда, насовсем уезжаешь?

— Ага. Только я тебя разыщу, слышишь, Машенька! Весь город на уши подниму, но разыщу тебя!

— Зачем весь город на уши?.. Я живу на Первой Брестской, напротив Дома кино. Дом тридцать три, квартира три. Только я там раньше осени не появлюсь.

— А мы уезжаем… насовсем — ну, из страны. Мои предки…

— Ми-и-и-ша-а-а! — зычный голос Круглова плыл над базарчиком.

— Только я с ними никуда не поеду. Я останусь здесь, слышишь, Маш? Ты мне веришь?

— Ну… может быть.

— Тогда уезжай отсюда, как можно скорей уезжай! Пожалуйста… для меня.

— А почему собственно… — возник было в Машке привычный протест, но она осеклась и только молча кивнула. А потом вдруг ткнулась носом в его горячую щеку, и Мишку всего пронзила дрожь, когда золотистый хвост ее волос на мгновенье лег ему на шею…

— Ладно, Миш, с этим я разберусь. Ты не волнуйся. Иди…

И она отступила на шаг, побежала… и быстро смешалась с толпой.

 

Глава 2

Перелетные пташки

Остаток той страшной ночи, когда Вере мерещились призраки, она пролежала без чувств на полу в гостиной. Ее обнаружила Маша, поднявшаяся на рассвете, чтобы попить воды. На крик сбежались Алеша и Веточка. При виде бездыханного тела матери Ветка взвизгнула и как подкошенная рухнула возле нее на колени. Она гладила и целовала Верин холодный лоб и онемевшие губы, орошая их горючими слезами до тех пор, пока голубые прозрачные веки не дрогнули, не раскрылись… Вера пошевельнулась, приподнялась на локте и, притянув к себе голову дочери, шепнула ей на ухо:

— Это был не ангел… не ангел!

Потом спрятала лицо в ладонях и жестом попросила детей оставить ее одну. А когда они покинули ее, озираясь по сторонам и силясь понять, что же так ее напугало, Вера с трудом поднялась, присела к столу и долго сидела, глядя за окно в сероватую дымку раннего утра. И думала, думала…

Приняв решение, она позвала детей, велела собрать самое необходимое и сообщила, что они уезжают. В Москву. Пока все будут жить у нее…

— А как же папа? — вскинула ресницы растерявшаяся Манюня.

— А моя мама? И бабушка… Они же здесь рядом — в больнице, — поддержал ее протест Алексей.

Вера, зажмурившись, замахала руками.

— И слышать ничего не хочу! Обо всем подумаем после — в Москве… Я отвечаю за вас, вот и предоставьте все мне! Я должна быть уверена, что вы в безопасности… А там поживем — увидим… А теперь быстро за дело! Алеша, сгоняй-ка на велосипеде на станцию, посмотри расписание, чтобы нам в перерыв не угодить. Девочки, а вы собирайтесь.

Алеша пожал плечами, вывел велосипед и уехал. Вера села к окну. Ждать. Ни на что другое она не была способна…

«И все-таки ты бежишь… Бежишь с поля боя! — протестовал ее внутренний голос. — Но я не могу рисковать детьми! Что еще остается делать? Я ведь чуть с ума не сошла! А если им такое привидится, выдержит ли их психика? Слава Богу, удар этой ночью пришелся по мне, а что будет завтра? Нет, бежать, отсюда, бежать! Права была Шура! Черт-те что в этих местах творится! Нельзя подставлять детей, разгадывая эту головоломку…»

Девчонки уже собрали нехитрый свой скарб, уже по три раза напились чаю, а Алеши все не было. Ожидание слишком затягивалось — за это время он уж раз двадцать мог бы сгонять на станцию! И теперь Вера молила Бога, чтоб Алеша вернулся живой и невредимый, и корила себя за то, что отпустила его одного.

Он появился к обеду. Брел понурый, пешком. Не слишком спеша…

— Что случилось, Алеша? — Вера рванулась к нему, уже предугадывая ответ.

— Что случилось? Поезда отменили. Совсем! Поломка на путях или что-то еще в этом роде, я так и не понял… Собственно, никто не понял. В билетной кассе говорят: поездов сегодня нет и не будет. А почему — не знаем. Я спрашиваю: кто знает? Они — в Монино знают, поезжайте туда. А до Монино на электричке минут двадцать пилить, да у меня с собой денег нет… Ну, я плюнул и решил про автобусы разузнать — возле станции экспресс останавливается, который до Щелковского автовокзала идет. Там — ни души… Я понял, что и автобусы отменили. Вернулся к кассе — я там велосипед свой оставил, просил старушку какую-то за ним поглядеть. Ни старушки, ни велосипеда!

— Неужели бабуля свистнула твой велосипед? — поразилась Манюня. — Он же такой тяжеленный — я его еле-еле с места сворачиваю…

— Да нет, конечно, скорее всего бабуля ушла — надоело ей ждать. А дальше — дело одной минуты…

— Да-а-а, жалко велосипед… — покачала головой Веточка.

Но видно было, что думала она вовсе не о велосипеде. Вера перехватила ее взгляд, и они кивнули друг другу, поняв и без слов, что догадываются об одном…

Местность не хотела их отпускать! Она их не выпустит, можно и не пытаться. Не желая поддаваться этому кошмарному приговору, Вера метнулась к дверям.

— Идем на шоссе! Поймаем машину — довезет же кто-нибудь нас до Москвы…

Ее остановила Веточка. Бледная и внешне спокойная, она подошла к матери, обняла ее и сказала:

— Мама, не надо. Ведь ты уже поняла… — она обвела взглядом застывших друзей… — Мы все уже поняли. Нас отсюда не выпустят. По крайней мере… до тех пор… Ну, не знаю! — Она сбилась, рассердилась на себя и притопнула ножкой: — Мама, ну, помоги же мне!

— Пока мы не выполним то, что нам предназначено, — договорила за нее Вера. Она мягко высвободилась из рук Веточки и присела к столу. — Что ж, так тому и быть! Алешенька, придется тебе сходить за Ксенией. Хотя, зачем же, все вместе к ней и пойдем. Ее дом — единственное наше пристанище, здесь оставаться больше нельзя.

Вера перекрестила их на дорожку, подхватили вещички, заперли дверь, кинули последний взгляд на свой опустелый дом и на тот — молчаливый, вражеский, стоящий на другом берегу, — и тронулись по тропинке к шоссе.

— Мама, а ты не расскажешь, что было ночью? Что тебя так напугало? — на ходу обернулась к ней Веточка.

— Потом… — кивнула ей Вера, глядя как впереди на тропинке завиднелся чей-то знакомый силуэт.

Ксения! Не прошло и пяти минут, как все с радостным криком кинулись ее обнимать. Она задыхалась, пот стекал по нежной алебастровой коже — живот уже значительно мешал при ходьбе.

— Ксенечка, а мы ведь к тебе! — заявила Вера, обнимая и целуя ее. — Всем табором!

— А я почувствовала, — смеясь, отвечала она, целуя детей. — Словно вы позвали меня, а я скок-поскок — и навстречу! Так звали?

— Еще как! — выпалила Вероника, в восторге оглядывая ее круглую колыхавшуюся при ходьбе фигуру.

— На денек приютишь? — пряча тревогу, спросила Вера.

— Почему на денек? На все лето! — тоном, не терпящим возражений, заявила Ксения.

— Нет, миленькая, не сходи с ума — эко выдумала: чтобы такая орава свалилась на твою голову! Нет, денечек у тебя отсидимся — и в город…

— Мели Емеля! — рассмеялась Ксения. — Вот увидишь — будет как я говорю. А ты лучше, как придем, спать ложись: вижу — ночью не выспалась! Отоспишься — тогда и поговорим.

— С тобой не поспоришь, — констатировала Вера, с легкостью соглашаясь с ней.

Вскоре они подошли к домику на берегу Клязьмы. Вера и не заметила, как и думать забыла о своих страхах. Точно сам облик рыжеволосой лучащейся светом и радостью Ксении изгонял страх.

Через полчаса полянка над обрывом уже звенела от звонкого смеха девчонок, Алеша, вытянув шею, гонялся за ними, пытаясь завладеть карикатурой, которую они вдвоем накарябали на клочке бумаги. На ней был изображен Алеша в позе пиита, читающего стихи, сидя на шее старушки, угоняющей велосипед… Злился он страшно. Но бегать, высунув язык, за девчонками было одно удовольствие — плевать ему на пропавший велосипед!

А Вера с Ксенией, сидя возле окна, любовались детьми, к которым присоединилась и маленькая Лёна, ковылявшая по полянке с беспрерывным счастливым лепетом, смешно размахивая загорелыми ручонками.

— Птицы вы мои перелетные… — улыбалась Ксения, сложив руки на животе. — Как же я вам рада! Теперь все пойдет на лад.

— Откуда ты знаешь? — вскинула голову Вера.

— Так… — она мечтательно поглядела вдаль. — Чувствую. А потом мой дом освящен, ни один призрак не явится! Здесь мы все под защитой. То, что ты ночью пережила, это дьявольское наваждение… — Ксения покачала головой, не находя нужных слов. — Теперь все позади. Старайся не думать об этом, не вспоминай. Отсидись дома с недельку, а там… Начнем действовать.

— А как? Что нам делать? Куда ни кинь — одни загадки! Вопросы, на которых ответа нет. Это мы с тобой перед детьми хорохоримся, делаем вид, что нам все ясно и понятно. А нам ничего не понятно. Не знаю как ты, но я совершенно запуталась!

— Ну, не сгущай краски, — Ксения поднялась и взяла со стола пяльца со своим вышиванием. — Кое-что мы все-таки поняли. Кто-то пытается завладеть нашей волей. Подавить ее страхом. Выходит, наше сознание представляет собой огромную ценность!

— Да уж, ценность… — усмехнулась Вера. — Мечутся бабы как курицы, поджавши хвост, где уж тут ценность-то?

— И все-таки… — спокойно возразила ей Ксения, втыкая иголку в вышивку — она вышивала крестом какой-то замысловатый узор. — Представь себе, ценность! Ее не купишь за деньги… Мы повстречались в этих краях с незнаемым, и понять можем что-то, только пройдя весь путь до конца…

— А где он, наш путь? — не унималась Вера.

— Не волнуйся, подскажут. Только нельзя спешить. Мне кажется, — продолжала Ксения, подкрепляя свои слова ровными стежками иголки, — что сейчас надо бы затаиться. Не шевелиться. Знаешь, как рыбкам, которые залегли на дно, чтобы щука не слопала!

— И долго нам залегать?

— Поживем — увидим… Экая нетерпеливая! Ты пока свое дело делай.

— Это какое-такое дело?

— То, которое здесь начала, с которого заново в себя поверила. Роман свой! Машинка пишущая есть у меня — мужа моего, Паши. Две у него — одна в городе, другая здесь. Вот сиди и пиши. Сама говорила, мол, творчество — это и есть то главное, что нас объединяет и вызывает огонь на себя. Его-то бесы и боятся как черт ладана! Они сломать этот дар в нас хотят, а мы, знай себе, — потихонечку… Полегонечку… Стежок за стежком, слово за слово. Так и выберемся. Только ты ничего не бойся. Этого-то они и добиваются — страха, душевных судорог, чтобы сердце зашлось.

— Да, пожалуй, права ты, — Вера задумалась, навалясь грудью на подоконник и вглядываясь в противоположный берег реки, на котором паслись козы. — Все, что от Бога, прогоняет страх, проясняет душу. А именно этого они не хотят, именно от этой ясности и тянут в сторону. Значит, думаешь, главное — не бояться?

— Я в этом уверена. Что бы ни было — не дать себя на страх подловить. Я понимаю — легко сказать! И все-таки это возможно.

— Славная ты моя! — Вера поднялась, присела на корточки подле подруги и прижалась щекой к ее руке, лежавшей на животе, мерно вздымавшемся в такт дыханию.

— С тобой так хорошо, так легко. И откуда в тебе спокойствие это? В наши-то дни! И без детеночка в животе с ума сходишь…

— Он меня защищает, — улыбнулась Ксения. — Силы дает. Он — меня, я — его. Ой, вот опять!

— Что опять?

— Толкается! Знаешь, это так странно… Он еще даже солнца не видел, а уже борется, уже действует… живет!

— Он у тебя не иначе боксером будет.

— А может, это она? — рассмеялась Ксения.

— А ты не знаешь? На ультразвук не ходила? Сейчас пол ребенка определяют…

— Не хочу. Вот родится — тогда и узнаю…

— А когда?

— А августе. Где-то к концу… Месяца полтора осталось.

— Ох, Ксенечка, какая же ты смелая! Я бы так не смогла. Полтора месяца до родов, а она одна на даче без телефона живет! Да и врача нет поблизости…

— А я не одна — со мной Лёна. Да и вы тут, чего ж волноваться? Ведь главное — не то, что вокруг, а то, что внутри. Ясно ли на душе?.. А мне тут спокойней. Душно в городе, сама знаешь. И в прямом и в переносном смысле.

Их беседу прервал запыхавшийся Алеша.

— Теть Вер, теть Ксень, мне к маме в больницу пора. Девочкам можно со мной?

— Лучше не надо, Алешенька, — за двоих ответила Ксения. — Дело — к вечеру, пропусти один день. Давайте договоримся: выходить из дома только с утра. На ночь глядя — ни-ни… День сегодня выдался суматошный: переезд, твоя злополучная поездка на станцию… Завтра с утра и поедешь — мой велосипед возьмешь. А девочки со мной в магазин отправятся, мне их помощь нужна.

На том и порешили. И дни потекли за днями. Девочки помогали Ксении по хозяйству, Алеша большую часть дня проводил возле матери — его бабушке стало лучше и ее перевезли в город. Там за ней присматривала Алешина тетка — двоюродная сестра Елены. А он садился на Ксенин велосипед и через пятнадцать минут уже въезжал на горку, где приютилось приземистое деревянное здание местной больницы. Елена вскоре пошла на поправку — врачи говорили, удар прошел по касательной, скользнув вдоль черепа. Чуть выше виска имелась небольшая трещина. Лечащий врач Елены шутил, что она родилась в рубашке: на полсантиметра ниже — и все — даже операция уже не спасла бы! Он боялся, нет ли внутричерепной гематомы — опухоли на мозге. Но слава Богу, рентген показал, что нет… Через неделю Елена могла уже говорить и встречала сына слабой тенью улыбки. Сама она была похожа на призрак. Алеша садился рядом, брал ее за руку и рассказывал обо всем происшедшем за день в домике на берегу. Пересказывал их долгие разговоры после вечернего чая, догадки, сомнения… И Елена легким пожатием пальцев отвечала ему. Он никогда еще не говорил с матерью о сокровенном, о том, что так волновало его — о мире невидимом, о душе, силах зла… Как оказалось, все это задевало Елену не меньше, чем его самого. Она пыталась приподняться на своей неудобной железной кровати, глаза разгорались, словно ей передавалось Алешино возбуждение. А он радовался этому пониманию и говорил, говорил… А иногда, неожиданно для себя, начинал читать ей стихи. Свои и чужие. И теперь, когда ничто ее не отвлекало, как она слушала!

Ему велено было возвращаться до наступления сумерек, но он частенько засиживался возле матери, а потом сломя голову летел под откос с горы, когда поселок уже пустел — фабричные рано ложились. Пересекал мостик над Клязьмой, сворачивал влево, проезжал окраину Свердловки с колдобинами и сараюшками, и летел что есть сил сквозь туман, сгущавшийся над береговой поймой. Несмотря на довольно высокий берег, Клязьма весной разливалась и затопляла широкую ровную луговину, на которой среди строящихся коттеджей стоял домик Ксении. От этого весеннего половодья трава все лето сохраняла сочную свежесть, зеленая луговина сплошь поросла цветами, и девчонки не уставали тащить в дом полевые букеты. И каждый раз влетая на сумеречную луговину, начинавшую подергиваться влажным туманом, Алеша чувствовал себя так, словно впервые здесь оказался, и велосипед его замедлял ход, вплывая в неведомое…

Вечерами, когда ясное темное небо мерцало звездами, ребята собирались на скамеечке над обрывом, укрытой в тени трех красавиц-лип. Они сидели, болтая ногами, глядели, как скользит по реке туман, слушали ночные вздохи и шорохи и мечтали, мечтали… Каждый вслух о своем или вместе о том, как они соберутся в городе и ничто — ни учеба, ни расстояния не помешают дружить. И еще, они обязательно устроят нечто вроде тайной организации, куда будут принимать только самых проверенных и близких друзей, займутся поиском кладов, разгадыванием загадок и тайн, все узнают о древних чудесах и чудесном — уж они-то смогут многое разгадать — кто бы в том сомневался?! О том, что прежде им предстоит разгадать тайну местности, даже не заикались — все, словно сговорившись, старательно избегали разговоров на эту тему. Да и немудрено — события последних дней напугали их не на шутку.

Ксения брала девчонок с собой, когда отправлялась в Свердловку за продуктами. Они помогали ей тащить сумки и веселили своим неумолчным щебетом. Правда, как правило, щебетала одна Манюня — Ветка отмалчивалась, погруженная в размышления, которыми ни с кем не делилась. Что-то варилось в ее голове — мысль какая-то, ни днем ни ночью не дававшая ей покоя…

Частенько Ксения выбиралась из дому одна. Свои одинокие прогулки она оправдывала необходимостью много ходить — мол, для беременных это наиважнейшее дело! Вот и бродила по окрестностям, в Леониху пару раз наведалась, на станцию выбралась и не раз навестила село Анискино, что километрах в пяти за Свердловкой — стройная колоколенка тамошней церкви виднелась издалека, а гулкий воскресный благовест достигал их уютного домика на берегу. Ксения никому не открывала цели своих одиноких прогулок, но всегда возвращалась с добычей: то святую воду из церкви в прозрачной бутыли притащит, то церковные книги толстенные — и до полуночи сиживали они с Верой над ними, пока дети тщетно ломали головы: что там взрослые затевают… А они ничего не затевали — они «образовывались», как говаривала Ксения, посмеиваясь над собой. Обе решили, что детей все же стоит держать подальше от этих углубленных занятий — не готовы они, да и любой «перегиб» во всем, что связано с верой, мог привести к обратному результату — к протесту, к сердечной смуте…

А Вера… Словно в омут головой бросилась она в свой роман, и он захватил ее без остатка. Она поняла, что должна изжить страх, материализовав его на своих страницах, отвести беду, воплотив ее в слове… Вера взялась за оружие — единственное средство самозащиты, которое ей было доступно. Ее оружием стало слово! Она будет биться словом, биться со злом. Всю жизнь! Это оружие хотели выбить из ее рук, сбить с пути… Но она не поддастся. И пускай эта битва кому-то со стороны могла показаться химерой, иллюзией — для Веры то была самая осязаемая, самая что ни есть реальнейшая реальность. Она была не более призрачна, чем сама жизнь, похожая на страшный сон…

Вера решила выстроить ту ситуацию, в которой оказались они, смоделировать ее подобно тому как архитектор воссоздает пространство на листе ватмана. Вот и она, Вера, станет архитектором слова, она построит невидимый дом, под кровлей которого их собрала судьба. В нем были подвалы, хранящие древние тайны, и ключ от них был утерян… В нем были комнаты, где бродили они — герои ее романа, бродили, как в лабиринте, испуганные, растерянные, не понимая, куда попали и есть ли отсюда выход. В нем был чердак с оконцем, растворенным в небо, и тот, кто сумеет подняться туда, быть может, разглядит ангела, распростершего над домом покров своих крыл, — ангела хранителя, который укажет им выход…

Всех их, всех шестерых она ввела в свой роман, и никому ни слова не сказала об этом. А образу героини придала черты Веточки.

Да, она шла на риск! Хотела провести дочь над пропастью. Провести сквозь испытания, боль и страх, чтобы, преодолев этот ужас в романе, ее реальная Веточка смогла победить. Вера соединила ее судьбу с реальной историей Женни. Незнакомка из прошлого и собственная дочь вдыхали жизнь в образ ее романа. Их души, поступки и помыслы преображались в слове и обретали новое качество, новую, нетленную жизнь… Вера защищала их — своим словом. Ту, которая давно умерла, но быть может, до сих пор, неприкаянная, блуждала где-то в этих краях, взывая о помощи… И ту, что была частью ее самой, ближе которой не было никого на свете…

Магией творчества, магией слова Вера хотела выправить их судьбу, защитить… И слово стало для нее молитвой. И каждый раз, прежде чем сесть за письменный стол, она молила Бога, чтобы он помог ей защитить тех, кого любила, дал ей силы, чтобы слово стало как щит, заслонявший ушедших и нынешних — тех, кто жил рядом с ней в ее разорванном времени.

И Ксения любовалась, глядя на Веру, когда долгими часами сидела она за печатной машинкой, и свет ночника освещал склоненный задумчивый силуэт. Ксения понимала, что задумала Вера, догадывалась, какая ответственность легла ей на плечи, и верила: Вера справится, дар ее — истинный, настоящий, а роман, что рождается в эти июньские ночи в маленькой комнатке над рекой, всех их вытянет, он всем поможет — этот Верин роман.

 

Глава 3

Июнь в разрывах ветра

На Троицу поднялись порывистые ураганные ветра. Сумасшедшая жара отступила, но стихийные духи, похоже, не собирались удовлетвориться содеянным — наигравшись с жарой, они спустили на землю своры ветров, рвущих в клочья всякое стремление к покою… И деревья в смятении кланялись ветру, а те, что покорствовать не хотели, подламывались и падали. Сдерживая безотчетный страх, люди прятались по домам и приникали к окнам, глядя, что делается на дворе… И для многих старых ветвистых яблонь, усыпанных завязью, этот буйный отцветший май, это лето стали последними…

Ксения волновалась за свой красавец-дуб: выдержит ли, ведь стоит над самым обрывом! Но он крепился, стоял, а вот одна из лип не удержалась и рухнула в реку. И пятеро, приникшие к стеклам, — глядели, как она падала, глядели и ничем не могли помочь… Все, что они могли, это только жалеть, не поддаваться панике. Стихии устроили великолепный спектакль, казалось, смысл его в том, чтобы зрители почувствовали себя совершенно беспомощными и беззащитными. И словно для усиления эффекта ветры перемежались с короткими исступленными ливнями и грозой.

Это длилось дня три. Все ждали Троицы — надеялись, что благодать этого дня прорвет кольцо осады гневных стихий. Нарвали букеты цветов — готовились с раннего утра пойти в церковь.

Однако задуманное не сбылось. Ксения, исстрадавшаяся за истерзанные деревья, с самого раннего утра в воскресенье почувствовала себя плохо и лежала, сложив руки поверх одеяла. Рядом на стуле водворилась Лёна. Удивительное дело: почти все эти дни она сладко-пресладко спала, Ксения ее не будила даже к обеду. Всеобщая усиливающаяся тревога и беспокойство никак не коснулись ее. Теперь девчушка сидела рядом с матерью и держала за руку, то напевая что-то, то лепеча, будто хотела рассказать Ксении о той радости, которая была ведома ей одной.

Конечно, без Ксении в храм не пошли — не захотели одну оставлять. Вера, радуясь, что может спокойно весь день поработать, плотно прикрыла дверь в свою комнату, и стук печатной машинки наполнил тишину присмиревшего дома. Ксения вскоре поднялась и перебралась в общую комнату, в которой имелся камин, а перед ним стояло ее любимое кресло-качалка. Она попросила Алешу растопить камин и уселась в кресло, накинув на плечи вязаную ажурную шаль с кистями. Лёна в этот день не отходила от матери и теперь пристроилась у нее в ногах на цветастом лоскутном коврике. Ксения за все утро не произнесла ни слова, только с каким-то новым упрямым выражением, крепко сжав губы, глядела в огонь. Точно сама себя в чем-то переубеждала или ждала чего-то… В этом молчаливом занятии ей никто не мешал.

А Манюня… Ох, как ей было плохо! Машка чувствовала себя брошеной. Прошло уж больше недели, как перебрались они сюда, в домик на берегу, а отец ни разу не навестил ее.

Едва Вера немного пришла в себя после кошмарной ночи, она оседлала Ксенин велосипед и отправилась к Сереже на дачу. Дома, однако, никого не было, и она оставила Сергею записку, в которой сообщала, как добраться до их нового обиталища. Особо отметила, что все его с нетерпением ждут, не говоря уж о Маше… Никакой реакции не последовало, Сережа как в воду канул. Вера с Ксенией напрасно ломали головы: то ли уехал внезапно, то ли так занят собой, что о дочери позабыл… Будто это не он радовался как мальчишка, встретив на пыльной деревенской улице свою златокудрую дочку! Обе мучились, глядя как Машка страдает: она впервые в жизни почувствовала себя позабытой, ненужной — и кому? — отцу, который ее боготворил, к которому она примчалась, преодолев все препятствия, радуясь, что хоть это лето они проведут вместе, вдвоем!.. А он два шага не может пройти, чтоб с ней повидаться.

Предательство отца у Манюни в голове не укладывалось. Ей легче было поверить, что он околдован, тем более, что эта идея, хоть ни разу вслух и не высказанная, витала в воздухе… Да, Машка страдала, и то Вера, то Ксения уж не раз перехватывали ее, потихоньку выводящую велосипед, чтобы мчаться к отцу. Они, как могли, уговаривали ее, объясняя, что папа болен, и как только он выздоровеет, все будет по-прежнему — ведь он обожает ее, Манюню, и скоро, уже совсем скоро они будут вместе…

Правда, когда наступит это желанное «скоро», никто не знал. Машка плакала по ночам, и все места себе не находили, думая как ей помочь. Алеша стал читать ей стихи — свои и чужие. Вечерами они усаживались на широкой доске качелей, нависавших над кручей, и подолгу легонько раскачивались, уносимые мерным ритмом стиха в пространство поэзии, и Алешина рука, соскальзывая с каната, обнимала Машкину талию, а ее золотая головка склонялась к его плечу…

И Вероника, — бледная повзрослевшая Вероника, — она была предана пытке огнем. Огнем пылало ее одинокое сердце! На качелях места хватало лишь для двоих…

Ах, как ей хотелось быть на Машкином месте! И чтобы стихи свои он читал только ей… Она смотрела на них и ждала: вот сейчас демоны мстительной злобы проснутся в ее душе, вот сейчас она кинется к ним, подхваченная острым и бешеным чувством протеста, и столкнет обоих с обрыва… пускай побарахтаются с их хваленой поэзией!

Но душа ее маялась, тосковала и… не ведала зла. Прежде взрослости, прежде опытности, прежде страсти в ней рождалось смирение, кротость и тихая отстраненность. Словно берегла силы, которых — знала! — отмерено было не так уж много. Берегла не для житейских бурь, даже не для своей готовой расцвести женственности, — берегла для какой-то неведомой ей покуда стези — тайной, заветной, которая ей одной предназначена. И стезя эта не от мира сего…

И все думала, думала Вероника… И такая глубокая строгая сосредоточенность окутывала ее всю, такой далекой казалось она от всего, что волнует мечтательный девичий ум и сердце, что Ксения порою даже пугалась, наблюдая за ней. И не раз подступала к Вере, чтобы поговорить о дочери, но та только отмахивалась: мол, не мешай! Вера совершенно выключилась из жизни и ушла в свой роман. Она отныне пребывала в ином измерении, и всякий раз, когда поневоле приходилось возвращаться к обыденности, плохо сдерживаемые досада и раздражение прорывались в ней.

Видя, как Вера нервничает, когда ее отвлекают, Ксения решила подругу не дергать и попытаться самой разобраться в том, что творится с Веточкой. Может быть, поговорить с ней, попробовать ей помочь… Ксении не нужно было особых усилий, чтобы угадать, в чем тут собака зарыта: достаточно вечерами взглянуть на качели и подметить напряженный, застывший Веточкин взгляд…

Она всей душой переживала за Ветку, зная как много бед может причинить неокрепшему сердцу первое неразделенное чувство, и не сомневалась — Ветка ревнует! Ее гложет зависть, обида и боль, озлобленность может свить гнездо в ее сердце… Она думала, как Ветке помочь, и удивлялась Вериной холодности — могла бы на время прервать работу, чтоб побыть рядом с дочерью, поддержать, отогреть… Нельзя в эти дни оставлять ее наедине с собой, ни один роман этого не стоит! Так думала Ксения и начинала не в шутку сердиться на Веру.

Июнь хмурился и гримасничал, ветры мяли траву, истерзали кусты и деревья, а люди чувствовали себя такими измученными и уставшими, словно дни напролет кланялись грозовым ветрам до земли. Их чувства смешались, померкли… Это вялотекущее существование всем действовало на нервы, но никто не находил в себе сил, чтобы встряхнуться, очнуться и взять в себя в руки.

И дети, и взрослые старательно избегали разговоров о странных событиях, собравших их под одной крышей. Они с готовностью подменяли друг друга у плиты, в походах за продуктами, в уборке и стирке, как будто все сызмальства выросли в одной семье и с полуслова понимали друг друга. Только, казалось, семья эта заражена вирусом какой-то нездешней болезни.

Меланхолия? Сплин? О, нет — их болезнь была глубже, серьезней. Каждый чувствовал в себе нечто такое, чего втайне боялся, и это нечто скрывало в себе смертельную угрозу для окружающих… Что-то жуткое, темное в душе каждого стремилось прорваться наружу. И тень самого себя, своего незнакомого, дурного и заразного «я» пугала больше самых страшных напастей.

Миг — и ты перейдешь черту. Миг — и ты переступишь! И никогда больше не станешь собой, возврата нет! Бездны, бездны… Каждый с ужасом угадывал их в себе, и тот неслышный, невидимый ураган, что таился в душе, был стократ разрушительней зримых явлений…

Они ни разу не собрались на военный совет. Они ждали. Хоть и не знали — чего… Видно, время настало такое — ждать…

И Алеша читал стихи. Машка их слушала. А Ветка кругами ходила вкруг дома под порывами ветра, придерживая на голове новую шляпку с бантом. Как-то раз не удержала-таки, и обреченная шляпка, описав полукруг, с беспечностью упорхнула в реку. Ветка даже не ахнула — стояла и смотрела, как течение уносит ее любимую, давно желанную шляпку. Молча повернулась, молча ушла в дом и маме не сказала ни слова… А та на другой день даже не поинтересовалась, где Веткина шляпка. Вера глядела на всех и словно не замечала, словно видела нечто такое, что было для нее в миллион раз важней, чем эти реальные, такие напуганные и близкие люди…

А Ксения… Она ждала Духов день и молилась. Молила Бога защитить их от неведомой и оттого еще более страшной опасности. Молила, чтобы Отец Небесный помог им сбросить душевное оцепенение, вернуться к жизни. Но этой жизни они боялись смертельно!

И Духов день не замедлил…

С самого утра Ветка беспокойной пташкой вилась возле двери в материну комнату, оттуда доносился ровный стук печатной машинки. Пару раз Ветка осмеливалась приоткрыть дверь и просунуть голову внутрь, но поскольку никакой реакции не последовало — Вера даже не повернулась в ее сторону, бесполезные свои попытки оставила… Алеша весь день провел к больнице у мамы, Манюня сидела в кровати, обхватив руками коленки и угрюмо уставившись в одну точку. Ветка хотела было подойти к ней, но раздумала. Высунула нос на улицу — ветер сразу запорошил глаза пылью, и она шмыгнула внутрь. Ксения, которая вышивала у нерастопленного камина, не могла больше смотреть, как она мается, и подозвала к себе девочку.

— Ветка, ты не могла бы мне немножко помочь? — она протянула Веронике свою вышивку. — Как думаешь, к этому зеленому полю какой оттенок больше подходит? Чтобы было контрастно и в то же время изысканно?

— К зеленому? — Ветка задумалась. — Может, лиловый? Нежный такой… Вот, у вас как раз есть нитки лиловые.

— Ты думаешь? — Ксения вертела вышивку, прикладывая к ней нитки разных оттенков. — Да, вкус у тебя — ничего не скажешь! Зеленое с лиловым, сиреневым — это излюбленное сочетание мирискусников… Ну, группа была такая, объединение художников в начале прошлого века — «Мир искусства» называлась, — пояснила она, подметив Веткин недоуменный взгляд.

— Я как-то… — начала Ветка, явно сомневаясь, стоит ли откровенничать или замять разговор. — Ну, в общем…

— Ну, ну, смелее! — Ксения ободряюще улыбнулась.

А Ветка, словно засохший цветок к воде, потянулась к этой улыбке, впитала ее всеми порами, вздохнула… и решилась на откровенность.

— Я очень мало знаю… ну, об искусстве, художниках. Мама, она в университете училась, но со мной об этом не говорит. Может, думает, мне это не интересно. А мне интересно! Я где-то в газете прочла, что все цвета имеют свое особое значение. Тайное. Там было написано «мистическое».

— Ну да, это значит, сокровенное, загадочное.

— Вот! Это мне ужасно интересно. Я бы хотела знать об этом все, что только возможно. Читать побольше… и вообще.

Ксения видела: разговор этот дается Ветке с трудом. Точно не было того первого их совета, на котором все чувствовали себя так свободно, где не нужно было подыскивать слов… А тут Ветка как будто говорить разучилась, словно их разделяла невидимая стена.

«Мне казалось, мы с Веткой дышим одним воздухом… — подумала Ксения, досадуя на себя, как будто именно в ней крылась причина Веткиной зажатости и недоверчивости. — А сейчас точно кто-то мешает нам. Надо бы постараться эту преграду сломать, не то мы с нею можем чужими сделаться. Раз пробежал холодок отчуждения — и прощай понимание, прощай близость! Нет, голубушка, милая, я тебя не отдам!»

— Присядь со мной, киска! Ничего, что я тебя так назвала? — она испытующе взглянула на девочку, которая напоминала трепетную стрекозу: одно движение, шорох — и порх! — улетит…

— Тетя Ксенечка! Вы можете называть меня как хотите — мне все в вас нравится… — и сама испугавшись неожиданно вырвавшегося признания, Ветка зарделась и закусила губу.

— Спасибо! — Ксения сделалась очень серьезна. — Скажи мне… только честно. Ты на маму сердишься, да? Тебе сейчас трудно, а она занята и как будто этого не замечает… Только давай говорить без виляний и реверансов — начистоту — мы с тобой люди близкие и, надеюсь, это надолго. Не отвечай сейчас ничего, вижу, ты все понимаешь. А я… я тоже многое вижу. И хочу сказать… не обижайся на маму, голубка! Ей сейчас трудно очень… Неподъемную тяжесть она себе на плечи взвалила.

— Как это?

— То, чем сейчас мама твоя занята — это спасенье для нас. Я в нее верю. Я не вправе тебе открыть — только она может, если сочтет возможным… Похоже, попали мы в очень непростую историю, и корни ее — в далеком прошлом. А мама твоя эти узлы старается развязать.

— Сочиняя роман? При чем же тут мы?

— Ее роман о нас. О том, что было с нашими предками, чьи страсти, неизжитые, непрочувствованные, неочищенные, передаются нам, детям. И что с нами будет, если мы — каждый из нас — не найдем и не пройдем собственный путь. Твоя мама… в своем романе она соединяет судьбы и времена. Она нас спасает, во всяком случае делает попытку спасти.

— Но как, как? — Веткины глаза загорелись лихорадочным блеском, точно разговор этот прорвал шлюзы, сдерживающие в душе все передуманное и перечувствованное в эти дни.

— Погоди, Веточка, не спеши… Здесь нам спешить нельзя. И говорить слишком много тоже нельзя. Поверь мне! После, потом — в Москве. А здесь… Постарайся мне поверить: не обижайся на маму! Она с тобой! Каждую минуту… В эти дни она ближе к тебе, чем ты думаешь. И не обращай внимания, что она раздражается, если ее прерывают. Когда человек входит в иное пространство — его нельзя дергать попусту. Он должен сам…

— В какое иное?

— Понимаешь, ее роман — это как бы иное измерение. Она не здесь, не с нами. Она — там. Ведь творчество — это тоже магия, если хочешь. Волшебство. Только оно — от Бога, спаси нас, Господи, и помилуй! — с глубоким вздохом шепнула Ксения и перекрестилась.

Ветка задумалась.

— Тетя Ксенечка! — она смутилась и отвела взгляд. — Мне как-то неловко сознаться, но я… в общем, не до конца верю.

— А у веры и нет конца.

— Да, я понимаю… Душой-то я верю, а разум мой сомневается. Вы понимаете, ну была бы я старушкой неграмотной и все твердила бы: крест да молитва! Мне мама призналась, что слова эти ей кто-то как бы шепнул в душе. И священник в нашей гимназии тоже говорит, что это сила, против которой любое зло бессильно…

— Священник в гимназии? — переспросила удивленная Ксения.

— Ну да. У нас гимназия — с православным уклоном. К нам священник после уроков по четвергам приходит — отец Арсений. И про святое рассказывает.

— А, понятно! Только ты не сбивайся, лапушка.

— Да, постараюсь. Ну вот! Я понимаю, что мир совсем не такой каким кажется, есть мир невидимый, он скрыт от нас… и его нельзя линейкой измерить. Я Достоевского этой весной начала читать. Много читала. Хотя «Властелин колец» Толкиена… в общем, там все понятно! А Достоевский — он все в тебе переворачивает… жутко так! Как он говорит: поле битвы — в душах людей. Ой, теть Ксень, я так много лишнего говорю, но иначе совсем собьюсь, а мне важно эту мысль за хвост ухватить, а то я ее никогда не поймаю…

— Не волнуйся, поймаешь! Ты все сможешь, я вижу. Ты ведь только в самом начале пути — и не надо спешить. Мы потихоньку пойдем. Ты сказала, отец Арсений вам объяснял, что крест и молитва — самая крепкая броня, нерушимая. Так?

— Да, именно так.

— А ты сомневаешься?

— Ну… неужели этого хватит? Только крест и молитва… и все?!

— А чего бы тебе хотелось? Ракеты и пули — против того врага, которого видно, а против невидимого — и оружие нужно особенное, которое воздействует на ином, тонком уровне. А там все устроено не совсем так, как привыкли мы разуметь нашей логикой. Там все как бы наоборот.

— Как это?

— Как же это сказать?.. Врасплох ты меня застала! Ну представь: Иисус Христос с точки зрения житейской логики победитель или побежденный?

— Наверное… побежденный. Да?

— Ну, конечно! Он приговорен к смертной казни и приговор приведен в исполнение. Смерть в нищете, в одиночестве — даже ученики отреклись! С точки зрения земной логики — полный крах. А в нем — величайшее чудо, воскресение и победа! Великая тайна агнца. Любовь… Тут она начинается, в той точке, когда говорят: возьми! Когда отступает ненасытное «я», когда оно меркнет и сквозь оболочку — сквозь тленное и жадное естество, которому поклоняется мир, начинает светиться нетленный свет. Зерно духа… Но, наверно, я слишком путано говорю, да?

— Нет-нет, я все понимаю. Просто у этих темных… магов и как их там, ведьм, колдунов… Сколько у них всего! Заговоры, колдовство, обряды всякие, заклинания… А верующему человеку это нельзя. Запрещено. Почему же все так несправедливо устроено? Им все можно, а нам — ничего…

— Глупенькая ты моя! — Ксения прижала к себе Веткину голову. — Нет тут ответа на уровне «дважды два» и влезла ты, можно сказать, в самые дебри! Нам бы хорошего батюшку, да не один вечер с ним провести за беседой… Ну, разве ж я в две минуты могу тебе объяснить и всю историю падения ангелов, а вслед за тем человека, и искупление как возможность залечить эту рану, этот чудовищный разрыв… Как наш мир называется, помнишь? Царство Князя мира сего! Все в нем устроено по его закону.

— Все? — переспросила Ветка с таким отчаянием, что Ксения поняла: надо прекращать разговор — ей сейчас и без того больно…

— Нет, конечно, не все! А иначе не было бы на земле ни света, ни радости. Только нельзя забывать, что мы — в стане врага. И всегда уповать на высшее милосердие и защиту. Знаешь, мне иногда кажется, есть единственный способ выиграть в этой гонке, которая называется жизнью…

— Какой же?

— Быть не от мира сего!

— И тогда тебя не уловят?

— Ты просто не впишешься в их систему координат — ты станешь свободной… Но этот путь не для нас.

— Почему?

— Такая сила нужна! Мы не сдюжим.

— Тетя Ксенечка, а все-таки если попробовать, а? — Ветка с надеждой заглядывала ей в глаза. — А если постараться, а? Ведь тогда радость нас не покинет? Ведь ничего нет чудесней ее — радости! Когда вся душа… ну, что я говорю — вы же знаете. А самое страшное — это когда дверца захлопывается.

— Как это?

— Ну, когда ты живешь и знаешь: как бы ты ни старался, хоть бы из кожи вылез — ты не сможешь взлететь! Подняться над собой, хоть на миг стать поближе к небу. Когда жизнь… как бы это сказать? Черно-белая, что ли. Плоская такая! Как правило в учебнике: встал, умылся, поел, позанимался, погулял — и все — ложись спать! Глупость какая-то! Пусто все… Страшно так… Надежда гаснет. А я не могу без надежды!

И через секунду Ветка уже заливала горячими слезами Ксенины шею и плечи. Она уткнулась в ее теплоту, в ее надежную ровную взрослость — в покой, который исходил от нее. И Ксения радовалась этим слезам, да что там — ее собственные скоро смешались с девичьими.

«И пусть, и пусть!» — только повторяла она про себя.

И сразу обеим стало легко.

Откуда ни возьмись — топ-топ — заявилась Лёна, которая накануне, в Троицын день, ни на шаг не отходила от матери, а сегодня — ищи ее! — то в кустах, то в цветах… Ветка подхватила девчушку к себе на колени, Ксения ручонки ее потрогала — холоднющие! — и ну дыханием отогревать. И Веточка тоже дышит, старается, а сама — знай себе — все говорит, говорит…

— Тетя Ксенечка, знаете, у меня все из головы эти дни не выходит…

— Ну?

— Да, письмо-то последнее Женни… То, которое Алешка спас, а потом в кармане забыл, а мама его в ту страшную ночь нашла — оно из кармана выпало. Помните? Мама его нам всем здесь читала.

— Ну, конечно, помню!

— Ну вот. Она пишет там, помните, что батюшка местный ее до причастия не допустил. А я думаю: как же так? Человек к нему с надеждой пришел, с просьбой о помощи, а он… Ни-и-зя! Прям как в советские времена! На все вопросы один ответ — низя и все!

— Ну, не мешай кислое с пресным!

— Да это я так, к слову. В общем, виновата, мол, не достойна! А она, бедненькая, у самого края одна-одинешенька… И кроме него ведь никто в таком деле не может помочь. Как же так — бросить ее без помощи?

— Ох, лапушка моя, сложно это! Ведь после такой ее исповеди не мог он Женни до причастия допустить. Колдовство — страшный грех! Может быть, один из самых тяжких… И она этот грех совершила, втянуть себя в это позволила. Как же после такого причаститься самой крови и тела Господня, прикоснуться к этой тайне святой, если она по доброй воле на вражью территорию шагнула? Она же от Господа отступилась! Нет, батюшка прав был, вначале нужно искупить этот грех, исправить свой путь… самой. Да, самой! А то как получается: сам с пути своротил, а батюшка виноват… В таких случаях священник епитимью накладывает, а человек какое-то время без причастия остается. И потом тот батюшка Женни в помощи вовсе не отказал. Он ведь сказал ей, как быть дальше, что делать, чтобы она смогла оборвать эту связь, чтобы снова стала свободной…

— Это все так и все-таки… Как подумаю о ней — как ей, наверное, было плохо, как страшно… Ой, кошмар! — И тут еще… — она отвернулась, прервавшись на полуслове.

— Что еще? Ну, что сникла? Ветка, мы договорились — если уж доверять — так во всем! О чем ты сказать мне хотела?

— Я подумала, Машин папа… дядя Сережа. Он ведь тоже…

— Что? Он тоже нуждается в помощи?

— Да. Он тоже, как Женни, связался с этим… ну, с колдовством!

— Ты в этом уверена? — Ксения даже чуть растерялась. — Да, чего уж таить — я и сама догадываюсь, что с Сережей дело нечисто. Похоже, все именно так, как ты сказала. Только во всем этом нужно еще как следует разобраться, прежде чем совать нос в эти дела.

— Ну да, а время идет! Так и бросим его одного? Пускай погибает, да? Мама, понимаете ли, всех спасает — роман свой пишет! А ведь она мне говорила, что пообещала дяде Сереже помощь. И что? Она ему свой роман читать принесет? Бред какой-то!

— Ветунчик, не кипятись! Это моя вина, я тебе толком так ничего и не объяснила. Но тут ведь мало одних объяснений — тут чувствовать надо и верить. Что кривишься? Да, верить. Поверить твоей маме, довериться ее интуиции… Она теперь наш рулевой! Если хочешь знать, я ей очень верю. Единственный человек, который способен вытащить нас всех из этой каши — это она, твоя мама!

— Ну-ну… — Ветка снова недоверчиво хмыкнула. — Ну ладно, может оно и так, только нельзя нам ждать у моря погоды, надо дядю Сережу вытаскивать. Хотя бы ради Машки — она ведь совсем извелась. Не может понять, как такое возможно: был папа, души не чаял, а потом пф-ф-ф — и улетучился! Я вот думаю, тетя Ксенечка, где бы нам батюшку какого-нибудь разыскать? Лучше, конечно, знакомого… Вы говорили, у вас есть духовник?

— Есть-то есть, да только…

Чьи-то тяжелые шаги послышались на веранде. Дверь сотряслась от резкого стука и тотчас же распахнулась.

— Как говорится, извините за беспокойство! Не тут ли проживает в настоящий момент сестрица моя Вераша?

Пригнувшись, чтобы не задеть макушкой притолоку, в комнату шагнул широко ухмыляющийся человек совершенно бандитского вида под два метра ростом.

 

Глава 4

Американский дядюшка

— Простите… как вы сказали? Ваша сестра? Вера? — В первые мгновения Ксения так растерялась, что с трудом подыскала слова. Она отложила вышивку и медленно, с усилием поднялась с кресла. Лёна подскочила, как мячик, и подкатилась к ногам вошедшего. Видимо, он показался ей великаном из сказки. Запрокинув голову, она рассматривала его со смешанным чувством ужаса и восторга. Ветка тоже вскочила, оглядываясь по сторонам в поисках какого-нибудь тяжелого предмета на случай, если придется обороняться.

— Да вы не пугайтесь, я в самом деле брат ее, Юрий Громов. Вернее, лет шесть уж будет как Громо-ф-ф! Подданный Соединенных Штатов, чтоб им узлом завязаться! Х-ха! — и он раскатисто расхохотался, смешно прищурившись и обнажив великолепные белые зубы, а каждое его «ха», вылетавшее из бычьего горла, подскакивая и веселясь, загремело по комнате.

Три дамы, стоявшие перед ним как на параде — выстроившись по росту, дружно улыбнулись в ответ. Невозможно было поверить, что обладатель такого смеха мог замыслить что-то недоброе. Ксения только подумала про себя, что не знает Вериной девичьей фамилии, как дверь в комнату распахнулась и на пороге предстала виновница события.

— О боже, Юрасик! Ты-то как здесь оказался, — ахнув, воскликнула Вера, так и застыв в дверях.

— Как-как, сеструху проведать приехал. Ну, здравствуй, — и через секунду она уже вырывалась из его медвежьих объятий.

— Ой, да пусти ж ты, дурень! Все кости сломаешь!

Он исполнил ее приказание, и смущенная Вера развела руками.

— Ну вот вам, пожалуйста, те же и брат! Ксенечка, познакомься, это Юрий, брат мой двоюродный, прозванный мною в детстве Горынычем за неуемную силу и отсутствие интеллекта.

Перехватив Ксенин укоризненный взгляд, Вера добавила:

— Не волнуйся, шутки он понимает. По крайней мере понимал до тех пор, пока не сбежал в Америку. Ну что, будем чай пить?

— Почему чай, у меня есть кое-что и получше, — похохатывая, Верин кузен бухнул на табурет объемистую дорожную сумку, из которой тут же принялся выставлять на стол всякую всячину. Чего только не было: и прозрачные ломтики балыка в целлофановой упаковке, и отварной язык, свернувшийся завитком, и какие-то деликатесные салаты в пластмассовых плоских баночках, две курицы, маслины без косточек, дырчатый сыр, разноцветные пакетики соков, две бутылки шампанского, штоф джина «Гордон» и пакет апельсинов. Все это великолепие живописной грудой высилось на столе, а несколько солнечных мячиков, не удержавшись, упали на пол и заводными игрушками побежали по комнате.

— Юрка, ты в своем репертуаре! — всплеснула руками Вера. — Все у тебя через край!

— Гулять — так гулять! Надо ж отметить встречу. Сколько мы, Верка, не виделись? С весны девяносто седьмого?

— Ну да. Пять лет!

— Ну вот, а ты говоришь… Так, где у вас тут можно руки помыть? — деловито озираясь по сторонам, он уже стягивал через голову свитер.

— Да погоди ты хозяйничать! Он такой у нас — всюду как дома, — извиняющимся тоном бросила Вера. — Ксенечка, ты извини этого чурбана, пожалуйста. Он вечно так — сваливается на голову в самое неподходящее время. И не спросит: кстати, некстати… Сущий дикарь, честное слово!

— Да что ты, Верочка, почему же некстати? — Ксения старалась казаться серьезной, хотя с трудом сдерживалась, чтобы не прыснуть от смеху — явление Юрасика ее почему-то страшно развеселило. — Нам как раз требуется грубая мужская сила. Попросим Юру дров наколоть. Юр, вы как, не откажетесь? А то мы тут с Верой совсем закисли вдвоем с девчонками. Один Алеша у нас — луч света в бабьем царстве…

Она наконец не удержалась и прыснула, глядя как он прохаживается, засучив рукава, растворяя по очереди все двери и заглядывая в комнаты. Все это он проделывал с довольной ухмылкой и деловитой ухваткой хозяйственника, при этом такая очевидная наглость отчего-то Ксению вовсе не раздражала.

— Та-а-ак! Алеша, значит, у вас! Кто такой, почему не знаю?

Он остановился, уперев руки в крутые бока, выставив обозначившееся пузцо и с удовольствием глядя на маленьких и больших женщин, во все глаза глядевших на него.

Ветка тоже не удержалась и прыснула.

— Ага, а эта красотка, выходит, моя племянница. Невеста! Фотомодель! Джулия Робертс! Только малость смурная какая-то. Ну ничего — живенько приведу вас в порядок. Я вас заставлю круглое таскать, а плоское катать! Ха-ха-ха-ха-а-а-а! — он дернул головой вбок, точно понукая пространство, которое не желало звенеть от хохота, вторя его настроению.

— Юрка, паршивец ты этакий, налетишь как цунами — все от тебя вверх дном переворачивается. Ксенечка, ты на этого дурня внимания не обращай. Правил приличия для него не существует, с чужими привычками и желаниями он не считается — наскочит как басурман и давай: чтоб все под его дудку маршировали строевым шагом! Он ведь у нас, бедолага, военное училище закончил — и с тех пор уверен, что весь мир будет вскакивать по его команде «подъем»!

— А что, никто ведь не жаловался! Все довольны, — бухнул Юрасик.

— Ладно. Давай-ка я свой промах исправлю. Юрка, как ты, наверное, уже понял, мы с Веткой гостим у Ксенечки, которая приютила тут у себя целую ораву. Почему так случилось — о том разговор особый. Малютка Лёночка — Ксенина дочка. Здесь с нами живет еще Маша — Веточкина подружка и Алеша — он их ровесник. С его мамой несчастье случилось. Так что тут тебе целый Ноев ковчег, животных вот только не наблюдается. А жаль — я бы с радостью собаку завела!

— Так какие проблемы? Сейчас нарисуем. В момент! Я мимо Щелкова проезжал — так там у вокзала щенков продают. В ряд стоят. Любые породы — пожалуйста! Вмиг смотаемся — будет тебе от Юрасика ценный подарок.

— Ну да, Ксении сюда еще нехватало щенка. Юрка, опомнись!

— А что… — Ксения, улыбаясь, глядела на брата с сестрой. — Я бы только порадовалась.

— Ну так какие проблемы? Едем?

— Да не дергай ты — время к обеду, надо детей покормить.

— Хороши детки! Сами покормятся! Ну ладно, соорудите из этого добра чего-то на стол, а я пройдусь. Как говорится, обозреем окрестности!

Тут входная дверь приоткрылась, и в нее просунулось порядком испуганное личико Машки.

— Машенька, проходи, не пугайся. Это не призрак, а персона вполне осязаемая — брат мой приехал, — объяснила Вера.

— Да я… Тетя Ксения, вот помидоры — Машка протянула прозрачный пакетик. — Там, на станции Мишку встретила.

Она с трудом расцепила стиснутые пальцы, сжимавшие пакет, и принялась растирать освободившуюся ладонь.

— Ну, и что Мишка? — Ксения, глядя на ее сведенную руку, заподозрила что-то неладное. — Что у тебя с рукой, Машенька? Ведь пакет, вроде бы, не тяжелый. А? Узнала ты что-нибудь?

Машка зыркнула на незнакомца и отвела глаза. Нет, при чужаке она ничего не расскажет, подумали Вера с Ксенией и, обменявшись быстрыми взглядами, поняли, что догадались об одном.

— Спасибо, девочка, — Ксения ласково провела рукой по ее волосам, принимая пакет с помидорами. — Очень кстати они — сейчас будем обед готовить. Познакомься с дядей Юрой. Он Верин двоюродный брат.

— Мой американский дядюшка! — скорчив гримаску Юрасику, заявила вдруг до сих пор молчавшая Веточка. Только теперь все заметили, что она очень возбуждена.

— Прям-таки американский… Хрена-с-два! Каким ты был — та-а-аким ты и оста-а-ался! — пропел он, фальшивя. — Хотя, тетки, Америка — страна, что надо! Классная страна. Только вот вас там нет. Не хватает! И это очень погано.

— Ну ладно, Юрка, с этим мы разберемся, — прервала его Вера. — Ты, вроде, пройтись хотел?

— Понял, меня уже нет! Эй вы, трое, оба ко мне! — скомандовал он обеим девицам, в недоумении уставившимся на него.

— Девчонки, не обращайте внимания, это у него шутки такие, — прокомментировала Вера. — Армейский юмор.

— А-а-а, — протянула Манюня, тряхнув головой, словно отгоняя какую-то назойливую мысль. — Ну, тогда ладно.

Машка оценивающе и без тени стеснения оглядела Вериного кузена с ног до головы и осмотром, по-видимому, осталась довольна. Похоже, и его облик, и манеры подействовали на нее успокаивающе — она кокетливо улыбнулась Юрасику, от этого он совершенно растаял.

— Вот… — Юрасик кивнул на груду гостинцев. — Питайтесь. Привез тут вам. Н-да-а-а… Верка, а мы ведь с тобой… того! Старички! Вот оно — светлое будущее. Двадцать первый век! Да-а-а. — Он восхищенно присвистнул. — Просто-таки Брыжжыт Бардо! Клаудиа Шиффер! И как вы тут вдвоем с этими красотками управляетесь? По мне — так неизбежен конфликт отцов и детей!

— Ладно, Юрка, ступай! — Вера, смеясь, выталкивала его на улицу. — Он может заболтать до смерти, — пояснила она, оборачиваясь к хихикающим девчонкам.

— Племянница, не слушай ее! — отступая к веранде, он вскинул руки, изображая полную капитуляцию. — Для твоего дяди Юры главное — дело. Болтовня — это по вашей части…

Вера захлопнула за ним дверь и навалилась на нее, хохоча, и покачивая головой.

— Ой… Ксенечка… ты уж извини…

— Да за что?

— Да за нашествие это. Сначала — мы. Потом еще и Юрасик. А он кого хочешь с ума сведет.

— А по-моему он симпатичный, — вставила Машка.

— И по-моему тоже, — кивнула Ксения. — И все-таки, Машка, ты явилась какая-то перевернутая.

Машка, не отвечая, принялась подбирать рассыпанные по полу апельсины.

Вера сделала знак подруге: мол, не трогай ее сейчас. Она не сомневалась: Манюня получила на станции какое-то известие, и оно не из тех, которыми спешат поделиться. Значит, скорее всего, это недобрая весть. Потому и мнется девчонка — всполошить их боится. Сама мается, мучается, а этой новой бедой нагружать никого не хочет. «Как она все-таки изменилась», — подумала Вера, окидывая пристальным взглядом Манюню, помогавшую Ксении перетаскивать продукты на кухню, — та действовала быстро, ловко, без лишних слов. За этот месяц, с тех пор как они познакомились, девчонка стала заметно серьезней, ее лукавая беззаботность, делавшая ее похожей на хитренькую лисичку, подевалась куда-то, ей на смену явилась пугливая чуткость подростка.

Вера перевела взгляд на дочь и невольно вздохнула: как ей хотелось бы признать благотворные перемены и в Ветке! Но если Манюню словно пронизывал солнечный свет, то Ветка… она становилась все сумрачней. Как будто ее уводили все дальше и дальше в чашу. Она теперь отводила взгляд, едва его перехватывал чей-то другой — будь то материн, Ксенин или Алешин… Все больше погружалась в себя, все глубже тонула в собственном «я», стараясь никому не показывать виду, что думает на самом деле.

«И в эти тяжелые дни я, как назло, совсем ее бросила. Так можно и дочь потерять… Что мне делать, ведь пока не закончу вещь, ни о чем другом не могу думать. Да, жестоко, но иначе мне роман не осилить… А я должна!»

Она направилась в свою комнату и, уже стоя на пороге, бросила остальным:

— Ну, я вижу вы тут справитесь без меня…

Дверь за нею захлопнулась, и через минуту послышался стук печатной машинки — Вера села ткать свой незримый покров, который, как она верила, защитит ее близких. Да, все они — все семеро, если считать Елену и Лёну, стали друг другу родными и близкими. И связь их казалась теснее кровной. А тем человеком, которому удалось связать их судьбы в один узелок, была она, Вера. Но теперь, оставаясь с ними, она была далеко, немыслимо далеко! Дальше, чем брат ее, Юрий, который ровным широким шагом направлялся к шоссе, пересек его и углубился в лес. Он шел к нелюдимому пруду.

Часа три спустя, когда обед, подогреваемый в третий раз, перепрел на сковородке, Юрасик вернулся. Первой его заметила Лёна, смеясь и тыча пальчиком в сторону его «жигулей», стоявших неподалеку от дома. Ксения выглянула в окно и увидела Юру, перекладывающего что-то в своем багажнике. А по лугу на полной скорости мчался Алеша.

— Ну, наконец-то… — покачала головой Ксения, выходя на крыльцо. — Юра, мы уж начали волноваться.

— А чего обо мне волноваться, что мне сделается? — он пробухал ботинками по крыльцу, и комья грязи, облепляющей их чуть не до самых шнурков, рассыпались по веранде.

На шум из комнаты вышла Вера и, заметив этот урон, нанесенный чистоте и порядку в доме, замахала на брата рукой, будто отгоняла назойливую осу.

— Куда ты… назад, назад! Ты погляди, что натворил! А ну, снимай ботинки! И где ж это вымазаться так умудрился, в болото, что ли, залез?

— Ладно, ладно, сейчас все уберу. Веник давайте. А где был — там меня уже нет!

Он уселся на верхней ступеньке и принялся снимать ботинки. Алеша слез с велосипеда и с некоторой опаской остановился возле крыльца, разглядывая рассевшегося по-хозяйски громилу.

— А ты, значит, Алексеем будешь? — Юрий, крякнув, стянул второй ботинок и встал. — Ну, здорово, — он протянул Леше руку. — Джин пить будем?

— Я тебе покажу джин! — подлетела Вера и погнала брата в комнату. — Алеша, молодчина, успел как раз к обеду, — подмигнула она на ходу Алеше, который с нескрываемым интересом поспешал за ошарашившим его незнакомцем.

Время шло к вечеру, все жутко проголодались и пообедали молча. Убрав со стола, Ксения с Веткой подали фрукты, а Юрасик открыл вторую бутылку шампанского. Его бутылка джина была уже наполовину пуста.

— Ну что, мать, разрешим девицам по бокалу шампусика? — Юрасик разделывал апельсины, раскрывая дольки в форме цветущего лотоса.

— По глоточку можно, — сказала Вера.

— Ну, девки, налетай! — он щедро плеснул в кружки девчонок. — Ну а ты, как, дозрел до хорошего глотка джина? — он окинул оценивающим взором Алешу, уже поднявшегося из-за стола и собравшегося выйти из комнаты.

— Нет, спасибо… Не хочется. Мне к маме нужно.

Алеша коротко кивнул, поблагодарил всех и вышел.

— Хм… Мужик! — одобрительно хмыкнул Юрасик и прищелкнул пальцами. — Ладно, на нет и суда нет. Так, красавицы, ну как оно, в голову ударяет?

Машка коротко хихикнула и отпила еще глоток. Ветка сидела с отсутствующим видом, глядя в спину удалявшемуся Алеше.

— Эй, племянница! Шампусику не подлить?

— А? — Ветка повернулась к нему, и теперь он заметил слезы у нее на глазах.

— Та-а-а-к! Все понятно, — Юрасик дернул головой и плеснул себе добрую порцию джина. — Смотрите только — не передеритесь из-за него…

— Да как вы можете! — Ветка вскочила, чуть не опрокинув свой стул. — Это… это подло! Да! — ее лицо исказилось, и она стрелой вылетела из комнаты.

Машка тоже вскочила, готовая кинуться за подругой, но Вера ее остановила.

— Пусть сама справится. Сейчас ей лучше побыть одной. — Она укоризненно взглянула на брата. — Нервы и так на пределе — не надо было девочкам шампанского пить.

— Ага, значит шампанское — не надо, а всю эту бодягу расхлебывать — надо! — Он поднялся — огромный, красный, разгневанный — и его зычный голос загремел над столом.

— Дуры! Мокрые курицы! Черт-те что творят! Сидят тут… в дерьме варятся, детей под удар подставляют. Глаза бы мои не глядели. Рассея, чтоб ее!.. Киснут! Крылышки растопырили и сидят. Этакая немощь… — при каждом пушечном выстреле своих обличений он взмахивал руками, точно хотел взлететь. — Хрен знает чего напридумают, голову сами себе задурят, от страха обделаются — и сидя-а-ат! Сидя-а-ат! А потом говорят — жизни нет.

— Юра, опомнись, — тихо сказала побелевшая Вера. — Ты не у себя дома.

— Да, вот именно! У себя я бы такого не допустил. Сидят друг у друга на головах, фантазию свою развивают — а у детей жуть в глазах. Вы что детей подставляете? Не нравится тут — не заладилось что-то — так по боку его, отдых этот! Отдыха-а-ают они! На пленэре. Интеллигенция хренова! Одна на сносях — так ей бы беречься, как хрустальную вазу живот свой носить — а она напустила полный дом чужого народу, байки сестрицы моей сумасшедшей слушает и дово-о-ольна! Это что? Это дело?

— Юра, довольно! — Вера встала. — Или немедленно прекрати — или собирайся. Тебя сюда никто не звал. Я понимаю, в твоей Америке жизнь на раз постигается — и ты, ее всю постигши до косточки, можешь других учить, только… Не вмешивайся в чужую жизнь, понял? Тут тебе под четыре правила арифметики людей подвести не удастся — не уместятся! И вообще, как ты здесь оказался? Как нас нашел? О, господи! Ксенечка… Прости меня за всю эту чушь ради бога…

— Ничего, Верочка, мне как раз Юру очень интересно послушать. В его словах правда есть.

— Вот! Хоть одно слово здравое! — Юра склонился к Ксениной руке, спокойно лежащей на подлокотнике кресла, поцеловал, вернулся к столу и, встав за Вериным стулом, склонился над ней. — Ты, Верка, прости, если наговорил чего лишнего. Волнуюсь я, тетки, за вас, не серчайте! Давайте лучше по родственному во всем разберемся. Я что — я приехал на днях. Звонит мне Шура. Вся в соплях. Ох и ах — Верка гибнет! С ней вот-вот беда приключится. А какая беда — начал пытать ее — а она тпру, да ну… Полная каша в голове — ни черта я не понял! Какой-то дом, какая-то атмосфера… ну, вы сами знаете: Шурка моя — театральный критик… Развела турусы на колесах. Прям система Станиславского! В общем, давай, говорит, спасай сестру. Хватай ее с Веткой и забирай. Так что, как видите, меня сюда звали — Шуренция заполошная. Все объяснила — где дом ваш стоит, как его в лесу разыскать. Ну, я машину у другана своего одолжил — и сорвался. Все дела побросал между прочим. Я ведь только на неделю в Москву приехал…

— И как же ты нас нашел? — Вера несколько поостыла. — Нас ведь там нет, в доме том. А где мы — никто не знает…

Уже сказав это, она вспомнила о записке, оставленной Сергею, где подробно описывалось, как к ним добраться, но промолчала.

— Как нашел? Очень просто. Шурка в Москве мне план нарисовала. Подробный. Тут у меня где-то он… — Юрасик порылся в кармане и достал измятую бумажку с немыслимыми Шуриными каракулями. — Добрался до места. Дом ваш быстро нашел — среди этого пустынного поселения на берегу у него одного вид более или менее жилой. Занавески на окнах. Хм! — он боднул головой, по-видимому, стараясь удержаться от красочных комментариев по поводу выбранного сестрой места для отдыха. — Ну вот. Гляжу — пусто. Дверь заперта. Обошел вокруг дома — никого. Уж думал — в Москву уехали, решил возвращаться. А от пруда ко мне по тропинке особа женского пола идет. Платком по самые брови повязана. Юбка до полу, по травке — шурк, шурк…

— Ну, ну, не тяни! — при этих его словах Вера аж подскочила.

— А я не тяну — чего скачешь? Подходит ко мне и говорит: «Вы своих ищете? Женщину с дочкой? Так они переехали?» И подробненько объясняет, как на машине сюда к вам добраться. Знакомая что ль какая-то? Только очень странной она мне показалась.

— О, Господи, — Вера тихо опустилась на стул. — Это она! Значит она все о нас знает…

— И не только о нас, — подхватила Ксения. — Похоже, она знает все. Это ее ты искала? О ней мне рассказывала?

Вера молча кивнула, от волнения у нее разгорелось лицо. Девчонки не встревали в разговор, только слушали, боясь пропустить хоть слово.

— А больше… больше ничего она тебе не сказала? И не назвалась никак?

— А зачем? — Юрасик недоуменно пожал плечами.

— Чего нам с ней — чай пить? Указала дорогу и ушла. Да что за тетка такая? Ты гляжу аж вся перекосилась!

— А куда она ушла? — Вера затаила дыхание, ожидая ответа.

— Никуда. То есть, по своим делам, наверное… Я не глядел.

— Ну а где она была, когда ты сел в машину? На месте стояла или по тропинке к лесу пошла?

— Да я и внимания не обратил. Сел в машину, завелся и поехал. А, нет — оглянулся, кажется, только ее уже не было.

— Ну ладно, — Вера с силой нажала ладонями на столешницу, пытаясь успокоиться. — Как нашел нас — понятно. И что делать теперь собираешься? Учить уму-разуму?

— Ох-хо-хо… — Юрасик поднялся, обошел вокруг стола и ласково прижался щекой к Вериным волосам, склонившись при этом чуть ли не в три погибели. — Пойдем-ка, Вераша, спокойно поговорим. Чай, пять лет мы с тобой не виделись. Ведь я повидаться хотел, на племяшку поглядеть… Вижу, что у вас своя жизнь, в влезать в нее не собираюсь… Но хоть поговорить-то по-человечески мы можем с тобой? — Он перевел взгляд на Ксению. — Простите великодушно, если что не так…

— Что вы, что вы, Юрочка, все так! — Ксения кивнула Вере. — Верынька, пойдите поговорите, а мы пока с девочками все тут приберем.

 

Глава 5

Монстр

Ксения, задумавшись, вертела в руках апельсин, когда Машка, разомлевшая от шампанского, изрекла, растягивая слова:

— А я на станции Ми-ишку встретила. Он мне та-а-акое сказал…

— И какое такое он сказал? — все еще поглощенная своими мыслями, обронила Ксения.

— Чтоб я уезжала отсюда. Он сказал, тут где-то в лесу радио… актифф, тьфу! Ра-дио-ак-тив-ные отходы зарыты. Вот! Я сначала так перепугалась, та-а-ак! А потом… п-ф-ф… забыла совсем. Да! А сейчас вспомнила.

Ксения медленно подняла на нее глаза… и без звука осела на пол.

На Машкин крик Юрасик одним прыжком был возле Ксении. Бережно поднял беременную и перенес на кровать. Испуганные девчонки жались в дверях, но в комнату Вера их не пустила. Бледная как полотно, она только, как заведенная, повторяла про себя: «Господи, что же делать? Что делать? Вдруг роды?»

Ксенин живот мерно и ровно дышал под тоненькой тканью платья. Пульс был учащенный, но вполне ритмичный. Через минуту она тихо охнула и открыла глаза. И тут же прикрыла рукой.

— Милая, как ты? — стоя на коленях возле ее кровати, Вера боялась вздохнуть.

— Ничего… какая-то внезапная слабость. К перемене погоды, наверное… — еле слышно ответила та и приподнялась на подушке.

— Ты лежи, Ксенечка, тебе нельзя шевелиться. Машка, умолкни! — сердито бросила Вера через плечо всхлипывающей Манюне, которая просунула голову в дверь.

— Это я, я во всем винова-а-ата, — канючила та, утирая слезы тыльной стороною ладошки.

— Никто… не виноват, — с усилием выговорила Ксения. — Сейчас отлежусь — пройдет.

— Боже, я уж думала преждевременные у тебя начались, чуть с ума не сошла! — Вера поднялась с колен и присела в ногах кровати.

— Нет, ребеночку моему спешить некуда, — слабо улыбнулась Ксения. — Он у меня умница — знает, что время еще не пришло.

— Ксенечка, ты уверена, что все в порядке?

— Может, я вас быстренько в Москву отвезу? — предложил растерянный Юрасик, который не знал, как себя вести и что делать, глядя на ее вздымавшийся и опадавший живот.

— Не беспокойтесь, не надо. Это просто слабость, пройдет. Пусть вам Маша… Машенька все расскажет. Все, что узнала… Пусть. А я полежу.

Она слабо махнула рукой, мол, хочет остаться одна… Все на цыпочках вышли из комнаты, и Вера плотно прикрыла дверь.

— Манюня, детка, да что с тобой? — она с удивленьем глядела, как Машка беззвучно рыдает, закрыв руками лицо и стараясь громко не всхлипывать, чтоб только не беспокоить Ксению.

— Про что это Ксения велела тебе рассказать? — Юрасик нерешительно приблизился к девочке, не зная, как ее успокоить. — Ну? Чего ты? Такая хорошая… Эй, отставить рев! Копать от забора до обеда! От меня до следующего пня шагом марш!

Машка не выдержала — фыркнула и тут же опять захлебнулась слезами. Потом кое-как утерлась платком, уселась за стол и рассказала о своем разговоре с Мишкой.

— Ну-ну! — буркнул Юрасик, когда она замолчала. — Ну и ну, тишь да гладь у них… Благолепие! Да-а-а… — он замолк, внимательно разглядывая свои крепко сжатые кулаки.

— А ведь я, похоже, знаю, где это место… — Вера вскочила и закружила по комнате. — Ну, то есть, это, конечно, только предположение… но все говорит за то, что там оно!

— Что «оно» и где это «там»? — хмуро вопросил Юрасик, не глядя на сестру.

— То место в лесу, где эта гадость может быть спрятана. Мы с Алешей как-то утром на дачу шли, а мимо целая колонна машин проехала. Грузовик военный, крытый брезентом, там еще солдатики возле борта сидели, я помню, а за грузовиком иномарки. Знаешь, «крутые» эти. Целая кавалькада. Они в самый бурелом с бетонки свернули. Там не ездит никто. И помню еще — Мишка на велосипеде за ними ехал. Точно он!

— Солдатики, говоришь? — Юрасик наконец поднял голову, по-видимому, удовлетворившись созерцанием своих кулаков. — Ладно, сеструха, пошли-ка поговорим. Девицы, вы тут за хозяйкой нашей приглядывайте. Если что — сразу ко мне, — и они вдвоем скрылись в Вериной комнате.

Был уже поздний вечер, когда вернулся Алеша, когда вышла из своей келейки Ксения, вышла и опять легла. Девочки накормили Алешу ужином и сидели тихо как мышки. Они умирали от любопытства: о чем ведут разговор Веткина мама с американским дядюшкой…

А разговор за плотно прикрытой дверью вспыхивал, как костер: то Юрасик, то Вера, выходя из себя, пытались доказать что-то один другому, потом затихали, и беседа их теплилась, тлея искорками изредка долетавших слов, но чей-нибудь возмущенный возглас разжигал ее снова…

Наконец Ветка не выдержала: сказала с рассеянным видом, что хочет перед сном подышать свежим воздухом, выскользнула из дома и на цыпочках пробралась к раскрытому окну маминой комнаты — как раз над речным обрывом. Понимая, что делает плохо и мама таких ее действий совсем не одобрила бы, Ветка все же не смогла устоять перед распиравшим ее желанием подслушать этот взрослый, таимый от всех разговор.

Она примостилась на корточках, вжалась спиной в кирпичный фундамент, затаив дыхание и боясь пошевелиться. Так и сидела, ни жива ни мертва, и слушала, тишину — в разговоре возникла длинная пауза. Наконец очень близко, прямо над головой, громыхнул голос дяди — видно, он встал как раз у окна:

— Да, да, что ты на меня глаза вылупила?! Спалить его к чертовой матери!

— Сжечь дом? Да ты с ума сошел! — мамин голос даже немного охрип от волнения.

— Конечно, я понимаю: как принимать решение, как нужно действовать, вы в кусты… Ох, эта рассейская манера — лучше сгнить заживо, лишь бы ничего не менять! Вот и киснут, и киснут, и грызут себя, и грызут… Соплями изойдут от сомнений, но чтоб сделать что-то простое, конкретное — это ни-ни. Не трогайте нас, мы такие тонкие, такие сложные и духовные… Страшно — аж жуть!

— Слушай, оставь этот тон. Слушать противно! Этот разговор никуда нас не приведет, добрых три часа переливаем из пустого в порожнее.

— Уж прости, роднуля, раз в пять лет можно и перелить хоть и три часа! Экая ты нежная — я понимаю, ты меня дубиной считаешь. Ладно, плюнул — забыл. Хорошо, я по-твоему человек примитивный, что с меня взять? Одно слово — сапоги… Взял под козырек — и вперед!

— Юра, я тебя умоляю… я сейчас уйду.

— Все, все, молчу! С мировоззренческими боями покончили. Но я не понимаю, пусть я чурка, но тогда ты мне объясни… И подоходчивей, если можно. Раз ты твердо уверена, что все зло в этих местах — от этого дома, как так можно: сидеть и ждать? Чего, спрашивается, чего? Надо делать что-то, только не сидеть, сложа руки. Сама ж говоришь — за Ветку боишься. Да еще эти двое: Алеша с Машей на твою голову… а Ксения с ее животом, ее зачем в это втянула? Если ты такая тонкая, можешь мне объяснить? Вас тут всех в самом деле, что ль, хрен знает чем опоили? Ты за детей отвечаешь! Если, как говоришь, этот чертов дом представляет для вас опасность, так спали его к матери! Сама ж говоришь — он ничейный. Пустой. Он тебя свалить хочет, а ты вали его. Наповал. Только так, Верка, в жизни никак по другому!

— Я тебе уже объяснила: здесь в лобовую не пойдешь. Не получится. Здесь другая битва и другие силы в ней действуют. И я не сижу, сложа руки, ты знаешь…

— Ну да, этот роман твой… Х-ха! Курам на смех. Знаешь, ты эти финтифлюшки прибереги для кого другого, меня ими не проймешь. Тонкости, понимаешь, во мне не хватает, чтоб понять всю эту дурь!

— Юра, я пытаюсь тебе объяснить, это сложно все очень. Да и сама не во всем еще разобралась… Даже близко не подошла. И ты не сбивай меня, ради бога!

— Да я не сбиваю, я тебя вытащить из этой бодяги хочу, дурища ты стоеросовая! Помнишь, баба Надя тебя так называла? В точности ты такая и есть — дурища типичная стоеросовая. Ну что ты, что ты, сестренка…

Ветка поняла, что мама тихонько плачет, а Юрасик прыгает над ней, стараясь утешить. Она осторожно высвободила онемевшую правую ногу, размяла стопу рукой, нашла удобное положение и перенесла всю тяжесть на левую. В разговоре этом она не все понимала, но ясно, что речь шла о жутком доме на дальнем берегу пруда.

Вера всхлипнула, замолчала, потом зашептала чуть слышно, но все же достаточно ясно, чтобы Ветка расслышала:

— Юрочка, понимаешь… нельзя махать дубинкой в священной роще.

— Это что ж за роща такая священная?

— Да, мир наш… не нами созданный. Говорят ведь: не лезь со своим уставом в чужой монастырь. Мы ведем себя так, словно все знаем, все понимаем и результат наших действий нам ясен как дважды два… а он получается совсем не таким — этот результат, и все погружается в хаос. Все беды от этого — изначально, от праотцев. А мы платим за это, за свою немыслимую самонадеянность. И каждое поколение мнит о себе больше, чем предыдущее, и только больше ломает дров. И конца этому нет. Нету, Юрочка!

— Ну да, а ты хочешь этот бурелом разгрести, который от праотцев, так? Ну это не самонадеянность, скажи мне, не глупость, Вераша, а? Маленькая моя! Не бери ты на себя больше, чем можешь!

— А кто знает, что он может на самом деле? Я не беру — я просто пытаюсь научиться чувствовать. Как бы заново научиться, понимаешь? С миром быть в ладу и не мстить ему за то, что он не такой, как хотелось…

— Значит, все принимаешь? И зло, и хаос, и тех, кто тебя сломать хочет? Сама ж говорила, что нашла свой путь, а тебя всеми силами хотят сбить с него, заморочить… Ты и с этими будешь в ладу? Что-то тут у тебя не складывается. Говоришь, началась твоя битва. Выходит, знаешь, что со всеми нельзя по-хорошему…

— Ну, конечно, но ты опять передергиваешь! Я говорила о том, что битва в моем представлении… она другая. Не такая, как принято представлять: удар за удар, слово за слово… Люди ведь примитивны: нас обидели, значит мы будем мстить! Сколько зла от желания взять реванш, доказать свое! А если разрушить схему? Смотри: ты ударил, значит уверен — будет ответный удар, ты готов к нему, ждешь… А если его нет? Нет и не будет?

— Это и есть твоя битва? Непротивление злу, безударные гласные? Х-ха!

— Юрка, как трудно с тобой говорить… ты все упрощаешь. Если действовать по мирским законам — ты на территории зла. И оно настигнет тебя, непременно, Юра! Но если ты… перестаешь махать кулаками, выходишь из-под власти закона «зуб за зуб», ты станешь свободным. И зло… оно тебя не настигнет. Потому что ты подпадаешь под покров небесной защиты и признаешь над собой только высшую волю и власть… не знаю, поймешь ли меня…

— Ох, Верка, ты всегда была фантазеркой. А в жизни все проще. Пан или пропал!

— Да пойми, не на все своя воля, Юрка, миленький, не на все! Мы барахтаемся на поверхности и думаем, что видим причину событий, а корни их — в глубине. Хотим выкарабкаться из трясины, а нас засасывает все глубже. А я не хочу барахтаться. Не хочу! Дышать хочу вольно и глубоко. И любить, научиться этому, а это совсем не просто! Вот я и тку свою ткань слово за словом и хочу вложить в это всю свою душу. А дом, который ты предлагаешь сжечь… он часть того мира, который создан не мной. И я не хочу его разрушать. Ведь ты не скажешь: убей того, кто тебе угрожает. А ведь это одно и то же. Ну, почти… Одно и то же, подумай, Юрочка! Этот дом прорастает корнями в прошлое, что бездна, которую нельзя тревожить. Последствия могут быть просто ужасны. Нельзя сводить счеты с прошлым, даже если в нем таится опасность! А этот жуткий дом… он сам уйдет. Он должен исчезнуть сам! Если, конечно, на то воля Божья.

— Но ты сама говорила: он слишком опасен! Он угрожает вам — тебе, детям… Я-то думаю, это бабские бредни, пусть так, но бредни-то ведь твои! А ты мне не чужой человек. И я только понять хочу тебя… и помочь.

— Ох, Юрка, я сама себя не всегда понимаю. Знаю только, что его воле могу противопоставить свою. Его разрушению свое творчество. Только так и никак иначе! Он хочет разрушить меня, но это не значит, что он дождется от меня ответных действий в этом же роде… Я на другой территории, понимаешь, в ином пространстве. Я сама создаю свою реальность — такую, какую душа велит! И в романе выстраиваю точно такую ситуацию, в которой мы оказались, и разрешаю ее по-своему.

— То есть, таким манером ты можешь как-то воздействовать на события? Заколдовать их, что ли?

— Вот, ты уже кое-что зацепил! Только творчество — это всегда молитва. Тут многое сплетено, всего и не объяснишь. Если хочешь, это еще и попытка уйти от мира в свой монастырь…

— И что, по-твоему, все понаписанное и понамалеванное — дар Святого Духа? И все по славу Творца? Бред! Да ты погляди, каким мраком иной раз от творений этих горе-художников веет! В страшном сне не приснится!

— Так о том-то и речь! Эти несчастные еще при жизни в провалы адовы заглянули, не уберегли свой свет, не сдюжили с даром своим. Потому что самым яростным нападкам подвергается сознанье художника.

— Прошла писать губерния! Ладно… Твою песенку про темные силы я вроде бы изучил. Хохочу-заливаюсь! Ты давай ближе к телу. Вот говоришь, этот дом поселил в тебе жуткий страх и ты страх этот изжить хочешь. И чтоб девицы тоже бороться с ним научились. Сама подумай: разве не бред? Не лучше девок в охапку — и ходу отсюда?

— Тогда этот страх на всю жизнь в нас останется. Если при первом же столкновении со злом отвести взгляд, сбежать… тогда в душу всякая нечисть, как по столбовой дорожке полезет. Ты сам своей слабостью проторишь ей эту дорожку. И тогда уж все, трудно выкарабкаться! Поэтому я и рискую, подвергая девчоночьи души таким перегрузкам, чтоб они закаленными стали. Сильными. Чтобы постоять за свет свой смогли! А сбежим, кто скажет, что страхи и призраки за нами вслед не потянутся?

— Положим, призраков видела ты одна. Не хотел говорить, но ты меня все-таки вынудила. Верка, по-моему, с тобой не совсем все в порядке. Психотерапевту хорошему показаться бы не мешало. Шурка ведь мне писала, как ты тяжело переживала развод. Этот лох твой, чтобы ему пусто было! А, хрен с ним, найдем покудрявее! У меня в Нью-Йорке, знаешь, ребята какие?! И русские, и американские… на любой вкус. А мозгляк твой этот гребаный по сравнению с ними — тьфу! Плюнуть и растереть. Ладно, про это поговорим еще… а сейчас давай-ка я тебе хорошего дохтура подыщу. За любые деньги!

— Юра, оставь это, Богом прошу!

— Ладно… Оставим. И все-таки я спалю этот чертов дом!

— Юрасик, миленький, ну как ты не понимаешь? Если уничтожить его, на всю жизнь горечь останется. Не могу объяснить, только чувствую. Без него местность была бы иной. Простой дачной местностью. Если хочешь, мне иногда кажется, что тяга к творчеству… она возникает здесь как противостояние злу.

— По-твоему, не будь этого дома, душа бы не пела? И не тянуло бы так к этому творчеству хренову, чтоб его…

— Может быть… Не знаю, может, это вообще в природе нашей души? Когда замерцает угольками в ночи что-то жуткое, так хочется эти угли разворошить, чтоб огнем полыхнули! Знаешь, этот пустой дом для меня как заслонка в печи. Он усиливает тягу, горение… Приоткроешь заслонку, приблизишься к тайне, и в душе возникает тяга гореть. Творить свою собственную реальность. И знать, что каждое слово воздействует на ту явь, которая его породила. Вот это и есть мое действие. Моя битва. И если когда-нибудь и решусь сжечь этот дом, я сделаю это в своем романе.

— И тогда он исчезнет? Обрушится, сгинет? Сам уйдет, да? Твое слово вызовет какие-то там вибрации, и реальность на них отзовется?

— Может быть… В жизни есть чудеса, но это не чудо. Вернее, чудо в самой реальности скрыто, растворено в ней, в самой плоти жизни! Только происходит оно совсем не с каждым, а только с тем, чья душа навстречу раскрыта. Готова вместить его. Ждет!

— Ну вот, теперь-то я понял! Ты и ждешь… Она чудес ждет, сестрица моя. Ну, порадовала! Нет, вы тут все сумасшедшие, все! Маниловы хреновы. И это никогда не изжить, никогда! Это в крови. Болезнь такая — русский характер. Загадочная русская душа, мать ее растак! Вместо того, чтобы действовать, они, понимаешь ли, ждут чудес… Да-а-а-а… Что ж мне делать с тобой, бедная моя? Как мне тебе втолковать, что за тебя никто ничего не сделает и жизнь никто за тебя не проживет. Учиться надо быть победителем, а иначе… тихое прозябание в придорожной канавке.

— Это твоя правда. Ты нашел ее, свою формулу жизни, доказуемую и ясную, вроде квадрата. Которая отвергает все, что в нее не вписывается… Поэтому чудо в твою жизнь не войдет — оно в нее просто не впишется. А у меня своя правда. Другая. Вот и предоставь мне прозябать в придорожной канавке. Я не люблю шоссе…

— Да ты просто жизни боишься! Если хочешь, воображение — это болезнь! Удел тех, кто не способен добиться успеха и попросту сворачивает с дороги в туман. Сбегает и блуждает там, путаясь в соплях и ожидая, что вот сейчас явится принц из сказки, расстелет на столе свои алые паруса и выложит на них нечто… чего нет у других. А сказать тебе, что такое реальность, которую ты презираешь, сказать? Может, проймет! Так вот, реальность — это двое солдат, которых нашли мертвыми в твоей излюбленной придорожной канавке! Два трупа, Вера! И не где-нибудь, а в километре отсюда. И нашли их с неделю назад. Шурка в газете прочла и в набат забила — меня сюда погнала…

— Неужели это те самые, которых я в грузовике видела?

— Те или не те — не суть! Ты тут разводишь турусы на колесах: ах, мой роман! Ах, нужно победить в себе страх! А страх — он не ждет. Вот ты живой, а через миг тебя нет. Труп. И все! И никаких борений. Просто не успеешь, понятно? Так вот, из всего, что ты мне наговорила, я понял одно. Все эти призраки, удары по голове ниоткуда и прочая дребедень — плод твоего больного воображения. Никто ничего подобного тут не приметил, ни дети, ни взрослые…

— Но Ветка тоже видела призрак в колодце!

Ветка еле сдержалась, чтобы не завопить: «Видела, видела!» Ей ужасно хотелось защитить мать, в этом споре она была целиком на ее стороне. Сердце ее расширилось от ужаса и восторга: было страшно, что где-то рядом произошло убийство, но эта жестокая и жуткая правда меркла по сравнению с теми словами о жизни, о чуде, которые она впервые услыхала от мамы, подслушивая здесь, под окном…

— Вера, очнись! Пойми, что опасность реальна. Она не призрак и не фантом! Ты поселилась с девчонкой одна в лесу и этого не побоялась. А от собственных выдуманных страхов шарахаешься! Так вот, бояться надо самого простого повседневного зла, которое ездит по дорогам, бродит по улицам, забирается в дом… Имя ему — насилие, и больше никакого зла в этом мире нету.

— Что ты предлагаешь? То, что узнала Манюня и в самом деле ужасно…

— Наконец-то соизволила снизойти до моих предложений. Так вот, я предлагаю вещи очень простые: собирайся и завтра утром мы втроем едем в Москву.

— А Манюня с Алешей? А Ксения? Предлагаешь их бросить? Или твое милосердие простирается только на своих…

— Сейчас я тебе так съязвлю, что вверх тормашками полетишь! Достала меня, мать, честное слово!

— Ладно, Юрка, не кипятись! Слушай, давай перенесем все это на завтра, а? Я устала дико, а надо бы еще сесть поработать.

— На ночь глядя?

— Так ночью лучше всего работается.

— Н-да! Все не как у людей. Только учти: еще на один такой разговорчик я попросту не способен — отвык языком молоть. Так что решай сейчас…

— Юрка, не приставай. Такое за пять минут не решишь…

— Тебе для ТАКОГО еще пять лет надо? Хрена с два! Кончай валять дурака, не на такого напала! Во мне где твои штучки… Даю пять минут — пойду прогуляюсь. А, кстати, вещицу одну тебе покажу.

— Какую вещицу?

— Увидишь…

Судя по удалявшемуся стуку его каблуков, Юрасик вышел из комнаты. До Ветки больше не доносилось ни звука — видно, Вера сидела, не шевелясь, в глубокой задумчивости. Ветка тоже не двигалась. И вдруг ей в голову пришла шальная мысль: а что если выпрямиться, взобраться на подоконник и — готово дело! Не надо потом себя грызть, что подслушивала… Признается маме во всем, на шею кинется и будет молить, чтоб ни за что дядю Юру не слушала — ни в какую отсюда не уезжала! Ветка почти не сомневалась, что мама на нее не рассердится.

Она уже приступила к осуществлению своего плана, когда где-то в глубине дома послышался шум, топот, потом истошный Машкин крик: «Я боюсь его! Дядя Юра, скорее!» Ветка кинулась на подмогу. У нее совсем затекли ноги и онемела спина, так что разогнуться девчонка смогла только завернув за угол и миновав опасный обрыв. Через минуту она была у крыльца, чтобы проникнуть в дом наиболее традиционным способом.

И вдруг словно смерч смял ее, подхватил и понес — в темноте Ветка не заметила человека, притаившегося у двери. Это он поднял шум, пытаясь проникнуть в дом, — дверь успели захлопнуть прямо у него перед носом.

Увидев девчонку, вынырнувшую из-за угла, он набросился на нее: одной рукой обхватил обе кисти, другой стиснул горло, и убедившись, что мушке не вырваться из паутины, утробно рассмеялся, издавая странные булькающие горловые звуки.

В этот момент луна выскользнула из-за тучи и осветила его лицо. Это был Машкин отец, дядя Сережа!

От ужаса Ветка зажмурилась и закричала, но вместо громкого призыва на помощь, у нее вырвался тоненький жалкий писк. Она ожидала всего — схвативший ее человек мог быть вором, бандитом, убийцей, но только… только не Машкиным папой! Вывернув шею, она попыталась заглянуть ему в глаза: в голову пришла невероятная мысль — а вдруг это шутка! И вот сейчас он, смеясь, опустит ее на траву и спросит: «Ну что, здорово я вас всех напугал?»

Но тот, кто сжимал ей горло, — он был не человек. Монстр в обличии Сережи! Монстр, выползший из легенд и обладавший нечеловеческой силой и бездушием автомата…

Внутри у него что-то как бы все время непрерывно побулькивало, клокотало… Он зарычал, встряхивая свою жертву, ее длинные тонкие ноги в сандалиях дернулись, а потом безжизненно закачались над землей. Чудище периодически встряхивало добычу, как бы похваляясь ею перед теми, кто был в доме.

— Маш-ку. Отдай мне Маш-ку. Ей пора до-мой. До-о-мой. Маа-а-ашу! — взвыло ОНО, приближаясь к крыльцу.

Машка, криком крича, умоляла дядю Юру сделать что-нибудь. Тот метался перед запертой дверью, как разъяренный вепрь, и требовал чтобы его выпустили наружу, — мол, в секунду разделается с этим недоноском, — но Ксения стояла несокрушимой стеной: она заслоняла собою дверь и, умоляюще сложив руки, шептала:

— Нет, Юрочка! Нельзя туда. Сейчас… Сейчас мы что-нибудь придумаем. Господи, Господи!

Машка, дрожа, прижималась к Алеше, лицо у него было в крови, а левый глаз совсем заплыл…

Когда Юрасик вышел из Вериной комнаты и, не спеша, направился к машине, все в доме уже собирались ложиться. Он открыл багажник и извлек из него какой-то довольно объемистый плоский предмет, завернутый в кусок мешковины. Бережно прижимая к себе этот, по-видимому, весьма ценный предмет, он направился к дому. Занес свою ношу в дом и вышел опять — покурить. Из-за густого куста жасмина выступила темная фигура и шагнула к крыльцу, на котором как раз появился Алеша — тот решил встретить Ветку, которая что-то уж чересчур задерживалась…

Юрасик спокойно прошел мимо замершего у крыльца человека, но, заметив странное выражение на Алешином лице, приостановился и обернулся.

— Вам кого, эй?

— Ма-шу! — раздельно и глухо произнес человек голосом, лишенным живых интонаций. — Отдайте мне Ма-шу. Я пришел за ней.

Юрасик даже несколько оторопел: он никогда не слыхал подобного голоса — как у автомата, и попытался вглядеться в лицо нежданного гостя. Его опередил Алексей — одним прыжком он очутился возле пришельца.

— Маша останется здесь! Она с вами никуда не пойдет! — крикнул парень, вытянув руки перед собой.

Не обращая на парня никакого внимания, человек двинулся вверх по ступенькам, глухо трубя:

— Вера, Маша здесь? Отдай мне Ма-шу.

— Боже, не пускайте его! — всполошилась Ксения, угадав, кто стоит там, в темноте…

Все произошло очень быстро, буквально в секунды: Алеша кинулся на пришедшего, стараясь его оттолкнуть, и был отброшен таким мощным ударом, что налетев спиной на входную дверь, начал тихо сползать по ней… Юрасик кинулся к парню, Ксения, распахнувшая дверь, крикнула: «Сюда, скорей!», он подхватил парня подмышки и втащил внутрь. Дверь захлопнули и заперли изнутри на ключ… Вера и не подозревала, что Ветка находится где-то там, на улице, в темноте, уверенная, что дочь давно спит…

И тотчас, как дверь захлопнулась, ночной гость кошкой метнулся в сторону, на миг исчез, а потом вынырнул из мрака с добычей — он волок Ветку, сдавливая ей горло.

Верин крик разорвал тишину. Она кинулась к двери, но Ксения крепко обхватила ее сзади за плечи, плача и умоляя:

— Милая, мы все пропадем! Все! Машеньку пожалей! Он не причинит Ветке вреда, слышишь?! Я уверена — не причинит!

— А ну пусти! — заорал Юрасик, пытаясь оттолкнуть Ксению, вставшую у него на пути, но выпиравший живот был ее лучшим аргументом… Она повторяла, как заведенная:

— Это не человек, Юра, не человек! Ты с ним не справишься! Он убьет тебя, Юрочка, не ходи! Нельзя отпирать — не человек это!

— А я буду смотреть, как он племяшку мучит? — взвыл Юрасик, решившись наконец осторожно отстранить Ксению, которая одна еще что-то соображала — Машка и Вера, похоже, утратили эту способность.

Юрасик не успел отпереть дверь — та рухнула на него, вышибленная из петель чудовищной силы ударом…

На пороге стоял зверь: в проломе двери за спиной у него клубилась ночь, луна осветила налитые кровью глаза, подергивающуюся верхнюю губу, звериный оскал… Ветки с ним не было — видно, бросил за ненадобностью. Раз с ним меняться не захотели, он, как видно, решил сам взять свое!

Монстр в обличии Сережи протянул к Машке руки и замычал. Она завизжала, да так отчаянно, что, казалось, этого крика стены не выдержат… Покров, которым был обернут некий плоский предмет, принесенный Юрасиком, соскользнул на пол, свет луны дрогнул, поплыл… и осветил картину в овальной раме. Портрет молодой женщины.

В прихожей свет не горел, и эффект появления из темноты, — словно из ниоткуда, — этого старинного портрета был так неожидан, что все застыли. Потом существо, снесшее дверь, завыло и на губах у него запузырилась пена. Он задрал голову, судорожно дернулся и ничком, как подкошенный, рухнул на пол перед портретом.

 

Глава 6

Окрыленные первой победой…

Лежащий на полу вздрогнул, приподнял голову. Со стоном сжал виски, снова рухнул ничком… Юра с Алешей расступились, пропуская Ксению, та присела рядом с лежащим на корточки, смочила кончики пальцев водой из бутылочки и, что-то шепча, принялась осторожно умывать и кропить его лицо.

Вера увела в свою комнату полубесчувственную Веточку, дала ей снотворного, уложила в постель и вернулась к остальным. На пути ее настигла нелепая мысль, что они с Веткой у себя дома смотрят жуткий триллер по видео — обе прежде это занятие очень любили…

«Ну да, — горько усмехнулась она, — не хватало только пакетика с чипсами! А фильм — что надо: ни режиссер, ни актеры друг другу в мастерстве не уступят…»

— Ну как? Получается что-нибудь? — Вера присела рядом с Ксенией возле неподвижного тела. — Тебе нельзя сидеть на корточках долго — давай я!

— Погоди, сейчас… Кажется… Сережа! Сережа, вы меня слышите? — негромко, но настойчиво позвала Ксения, снова омыв ему лоб и виски.

— Машенька, подойди! — ободряюще кивнула она помертвевшей Манюне, которая опасливо наблюдала за этими манипуляциями, — иди, не бойся! Ну? Вот так, хорошо.

— Сережа, мы здесь. Все здесь: и Маша, и Вера, и Веточка. А я — Ксения — меня вы не знаете, а я вас знаю — заочно. У вас был обморок, а сейчас вы пришли в себя. Машенька, ну помоги же отцу…

Сережа тяжело приподнялся на локте. Судорожно зевнул. Отвернулся.

— Что это? — расслышали низко склонившиеся над ним Маша с Ксенией в хриплом выдохе губ…

— Юра, помоги, — Ксения подала знак, махнув рукой, — и Юрасик, скривившись и не тая своего отвращения к лежащему человеку, принялся поднимать его на ноги.

— Спасибо, я сам.

Сергей, неуклюже переступая затекшими ногами, с трудом добрался до ближайшего стула и тяжело рухнул на него, стиснув руками виски — как видно, голова раскалывалась от боли.

Вера, задержав дыхание, готовая в любую секунду отпрянуть, приблизилась к нему. Пододвинула стул и села.

— Сережа… Вы помните что-нибудь? Как вы появились здесь — вы это помните?

— Нет… — он медленно поднял голову. — А… где я?

— Папочка! — Машкин крик взорвал напряжение. — Папа, я здесь!

Он неловко вскочил, только теперь заметив ее, опрокинул стул… Она, плача, целовала ему щеки, лоб, нос. Его лицо все еще было влажным от святой воды, которой омыла его Ксения. Теперь к этой влаге примешались соленые Машкины слезы. Сережа стоял, крепко обнимая дочь. Манюня, пряча зареванное лицо у отца на груди, спросила о чем-то, тот что-то ответил, неуверенно улыбнулся и осторожно, несмело, будто стыдясь, погладил ее по голове, по спутанным, растрепавшимся волосам… Руки заметно дрожали.

Вера почувствовала себя неловко: эти двое сейчас совсем не нуждались в свидетелях! Она кивком поманила остальных на кухню, там Ксения уже заварила чай. На тарелке высились горкой многослойные аппетитные бутерброды.

Разглядев при ярком свете багровый Алешин синяк, Ксения ахать не стала, а только быстро, без лишних слов умыла его разбитое в кровь лицо и выдала старый медный пятак — и откуда он только здесь взялся! Вера в который раз поражалась, глядя на нее: эта женщина всегда делала именно то, что нужно, и тогда, когда нужно. При этом заботы ее никогда не казались назойливыми — ей хватало деликатности вовремя оставить человека в покое…

Глядя, как ожил мальчишка от этой заботы, с какой забавной старательностью осваивал методику борьбы с синяком, Вера подумала, что они в последние дни совсем его позабыли… Алеша явно чувствовал себя лишним.

А Алеша… он и в самом деле ощущал себя в эти дни совершенно заброшенным. Да и навязчивая идея, будто он тюфяк тюфяком, казалось, навечно угнездилась в его неокрепшем сознании… И тут он ожил! Он чувствовал себя так, словно до сего времени барахтался под водой, а теперь вынырнул на поверхность, глотнул свежего воздуха, увидел солнце, звезды, цветы… Он впервые шагнул навстречу опасности, навстречу собственному страху и, услыхав от Юрасика короткое: «Ну как ты, мужик?», ощутив крепкое пожатие его руки, протянутой, чтобы помочь мальчишке подняться, — сдержанное рукопожатие равного с равным, — Алексей убедился: нет, он не тюфяк, не рохля, не жалкий очкарик. Он поверил в себя!

Он рассматривал в зеркало свой фингал с такой гордостью, будто тот был орденом Святого Георгия, данным в награду за храбрость.

Словно очнувшись, парень с изумлением озирался вокруг и счастливая полуулыбка блуждала на приоткрытых губах. Так вот она, жизнь! Непредсказуемая, загадочная, — жизнь позволила ему убедиться в той непостижимой легкости, с которой она менялась мгновенно и вдруг. Миг — и в доме, где поселилась тревога, ожил теплый ласковый свет — достаточно было взглянуть на Манюню, прижавшуюся к отцу… Миг — и липучий назойливый страх лопнул, как мыльный пузырь, и то, что казалось неодолимой преградой, ушло без следа. Одно Алеша не понимал, не мог понять: как случилось, что добрый, приветливый человек — Машкин папа — превратился в самого настоящего монстра, стал чудовищем, а потом, словно по мановению волшебства, снова самим собой… Так не бывает, не может быть, думал Алеша. Он не поспевал за реальностью, за подвижным, изменчивым ритмом ее метаморфоз.

Глядя одним глазком сквозь приоткрытую дверь на прежнего дядю Сережу и на картину в овальной раме, Алеша смутно догадывался, что причина его преображения кроется в этой картине. В ней — ключ к загадке. Выходит, монстр, который таился в Сереже, прорвался наружу благодаря этой картине? Или, напротив, она загнала его внутрь — в тот глухой каземат, где он скрывался до срока… И может быть, — да, Алеша, готов был принять эту догадку на веру, хоть все его существо противилось ей, — в душе каждого человека, КАЖДОГО — в том числе и его самого, — имелся такой каземат… И монстр, который прячется там, в любой момент может выйти наружу.

Но он не хотел думать об этом — он наслаждался мерным течением времени, покоем, теплом… Он вдруг почувствовал, что все это — все, что существует вокруг, может стать плотью его поэзии. И почему-то ясно, как никогда, осознал, что мама скоро поправится — и без всяких последствий, увидел себя вместе с ней сидящим в лодке на подернутой ранним туманом реке, понял, что Машка добьется чего-то очень большого и важного в жизни и что он любит Ветку…

Он застыл с чуть глуповатой блаженной улыбкой, прижимая к вспухавшему синяку прохладный пятак и прослушиваясь к оживавшей в груди незнакомой и смелой пульсации. Этот женский образ на картине… Он так долго и пристально вглядывался в него, что рама картины растворилась в зыбкой ночной полутьме, высвеченной чуть мерцающим млечным соком луны… И дева с портрета была здесь, среди них — стояла, облокотившись на стол, и смотрела в сторону кухонки. Может быть, ее привлекал золотистый уютный свет, лившийся из приоткрытой двери. Взгляды их встретились… Алеша взглянул и на мгновение прикрыл свой единственный зрячий глаз. А когда вновь открыл его, ему показалось, что тень распростертых над незнакомкой ангельских крыл растет, ширится, осеняя их всех, притихших у самого края ночи…

И тогда все его существо пронзила сладкая щемящая боль — отзвук чудесного, к которому душа еще была не готова… В нем поднялась волна чувств такого накала, что разом сработали защитные механизмы: Алеша словно бы полетел куда-то, его подхватили… теплота, темнота… Он спал.

— Смотри-ка, — шепнула Ксении Вера. — Он плачет во сне.

— Это не слезы, — вздохнула та с облегчением, поглядев на него. — Это освобождение.

Спал Алеша недолго. Юрасик, шевельнувшись неловко, смахнул со стола тарелку с очищенной кожурой апельсинов. Чертыхнулся, вскочил, принялся собирать осколки и разлетевшиеся по всей кухонке оранжевые лепестки.

— На счастье! — тихонько рассмеялась Ксения.

— Попробуй сейчас, — шепнула она Вере тихонько. — Сейчас — самое время.

— Ты думаешь? — та с сомнением оглянулась на приоткрытую дверь.

— Ну конечно, потом будет поздно. Пока он наш, пока рядом Машка… Нет, только сейчас!

Вера кивнула и осторожно, чтобы не разбудить Алешу, на цыпочках прошла мимо него в комнату, где сидели Сережа с Манюней.

Она не заметила, что Алеша больше не спит, а он длил блаженное пребывание на границе яви и сна и невольно старался расслышать, о чем пойдет разговор… Но дверь Вера плотно прикрыла, и через минуту парень услышал сквозь дрему, что дверь снова хлопнула — на кухню скользнула Машка, кинулась к Ксении и спрятала у ней на груди свое счастливое пылающее лицо.

— Вот видишь? Все хорошо, — Ксения почесала Машку за ухом, словно кошечку. — Ну, киска, видишь?

Та с облегчением вздохнула, подняла сияющие глаза.

— Мы никогда так откровенно не разговаривали. Папа говорил со мной совсем как с взрослой. О маме, о доме… Почему мама ушла. И что ему без меня очень плохо. Вот! Как же быть-то, теть Ксень?

— Ты погоди об этом — сначала нужно, чтобы папа твой выздоровел.

— Тетя Ксенечка, а что с ним, а? Вы думаете, это болезнь? А она заразная? Но ведь сейчас он такой, каким был, и абсолютно здоровый, честное слово! Может, это само пройдет, а? Может, уже прошло?

— Не прошло и само не пройдет… Ты не думай сейчас об этом. Мы с тетей Верой обо всем позаботимся, хорошо?

Машка задумчиво кивнула, лицо ее помрачнело.

— Ну вот, вы со мной — как с маленькой! А ведь решили — со всеми во всем откровенными быть. Не помните? На военном совете?

— Прекрасно помню — как не помнить! Придет срок — и ты все узнаешь. И потом — наоборот, я тебе доверяю как взрослой и рассчитываю, что ты не будешь задавать лишних вопросов. Есть у нас с Верой план один в отношении твоего папы… Но ты ведь знаешь: одно лишнее слово — и все может рухнуть! Знаешь ведь — при таком враге, как у нас, нельзя много болтать.

— Все поняла: молчу, молчу! — с готовностью замахала руками Манюня.

— Ну вот и умница! Твоя задача — Ветку подстраховать. Ей теперь будет трудно общаться с твоим папой…

— Ну да, после такого… — покачала головой Машка. — Как она вообще это пережила! Я бы кажется сразу с ума сошла, ей богу!

— Я думаю, когда она все поймет, не будет зла держать на твоего отца. Это ведь был не он…

— А кто? Ой, молчу! — спохватилась Манюня, встретив Ксенин укоризненный взгляд.

— Ты к Ветке иди, побудь с ней.

— Всю ночь?

— Да, хорошо бы до утра. И когда она очнется — сразу нас зови, поняла?

— А папа? Он с нами останется? — с надеждой спросила Манюня.

— Н-не знаю. Не уверена, — протянула Ксения и отвела взгляд. — Ну, иди, иди!

Выходящая Машка столкнулась в дверях с Верой.

— Ну что? — нетерпеливо спросила Ксения.

— Согласен! — с радостью кивнула Вера.

— Слава Богу! — Ксения глубоко вздохнула. — Но ты понимаешь… это же чудо! Самое настоящее! Мы все погибли бы… по логике-то. Ведь какая силища?! А Машка? Он ее бы забрал и такой же бы сделал… Он бы ее туда потащил — я думаю, она ИМ тоже нужна…

— Да, похоже… — Вера налила себе в чашку крепкой заварки. — И это действительно чудо.

— Но что подействовало? Картина?

— Да, она. Наверное, и святая вода, и дом твой… Он же освящен — вот его бесу это и не понравилось — спрятался, в угол забился.

— А Сергей понимает, что с ним?

— Кажется, начинает догадываться. Ему сейчас очень плохо: больно, стыдно… Как я его ни уговаривала — хочет уйти. Может, и правда ему лучше побыть одному…

— Да, но пока мы все не устроим, пока над ним не совершен обряд, все может опять повториться! И в любой момент — днем ли, ночью — ты понимаешь?

— Я понимаю.

— А он?

— Он тоже.

— Что же делать?

— Нам — поскорей с священником договориться. Не знаю — всякий ли на это пойдет… Это ведь уметь надо.

— А я думаю — не в одном этом дело… Тут большая духовная сила нужна. И смелость. Ладно, я думаю, священника мы найдем. Но как он сам-то, Сережа? Справится ли? Ведь, мало ли что прикажут ему… В реку с обрыва кинуться, под поезд прыгнуть — да, все, что угодно!

— Он просит отдать ему на время картину. До тех пор, пока душа его чужой воле подвластна, он считает, что картина может помочь ему. Говорит, она будет как щит! И я думаю — если он так чувствует…

— Пусть забирает. Знаешь, я даже боялась, что ты предложишь ему остаться, а он согласится. Сама понимаю, не предложить — нельзя. Дать ему уйти в такой ситуации — все равно, что выгнать голого на мороз… Но раз он уверен в картине и на свои силы как-то еще полагается… Знаешь, я как об этом подумаю — сама себе делаюсь противна… Нельзя его сейчас одного отпускать, нельзя! Слабый он. Сгубить его могут. Да и нас всех — через него… Ведь сегодня это уже чуть-чуть не случилось…

— Чуть — не считается.

— Ну да, конечно, но если один раз пронесло — это не значит, что пронесет и в другой. Мы обязаны предусмотреть все возможности…

— Как и ту, что ОНО в нем может проснуться в любой момент. Вернее, я думаю — само ОНО не просыпается, его как бы включают. Посредством магических операций. Именно поэтому я и не предложила ему остаться. А потом, я здесь не хозяйка! Да он ни за что и не согласится — он ведь прекрасно осознает, какая в нем таится опасность. А картина…

— Кстати, как она здесь оказалась? Знаю, что Бог послал, но ведь у всякого чуда существует… как бы это сказать? Некая точка опоры в пределах обыденности. Зацепочка, что ли.

— Юрасик — эта твоя зацепочка! Я его под шумок в сторонку оттащила и все про картину выспросила. Помнишь, он прогуляться пошел? Еще грязи в дом натащил перед ужином?

— Перед обедом…

— Не важно! Так вот, он нашел тот ужасный дом. По Шуриному описанию. Она ему даже план набросала… Ну вот, в дом он войти не смог — заперто. Ломать дверь не решился. А возле дома там есть что-то вроде сарайчика, вросшего в землю. Юрка сказал, мол, его точно туда потянуло. Обошел вокруг и дверцу увидел неплотно прикрытую. Все строение так сильно осело, что дверца эта не закрывалась. Вошел… Он говорит — на картину падал косой луч света из узенького оконца под самой крышей… Эта девушка на портрете — она как живая была. Так смотрела на меня, говорит… Будто хотела что-то сказать, просила о чем-то. Ну, Юрасик, не будь дурен… Он, конечно, понимал, что это сильно на воровство смахивает, но ничего поделать с собой не мог. Да ты сама его видела — он человек простой: сказано — сделано! Он там, в этом сарае с ней разговаривать начал: нечего, говорит, тебе в такой дыре делать, пойдем-ка со мной на волю! Обернул ее какой-то тряпицей и понес. А как сюда притащил — в багажник укрыл до поры. Говорит, после хотел показать.

— Точно диктовал ему кто-то… — предложила Ксения.

— Так и вышло. Все совпало: он достал ее из багажника в тот момент, когда… ЭТО к дому приблизилось. Не будь в доме этой картины — неизвестно, говорили бы мы с тобой, попивая чаек? Ведь монстр никого бы не пощадил!

— Я вот думаю: был ли ему такой приказ — нас всех прибить? Или только забрать Манюню?

— Что толку думать — все равно не узнаем. Нам важно теперь… ой, смотри, он уходит!

Они обе приникли к окну и увидали во мгле силуэт человека, быстрым шагом удалявшегося от дома. Обеими руками человек прижимал к себе картину, тщательно завернутую в широченную Верину юбку. Дойдя до калитки, человек обернулся и помахал им рукой.

Ксения быстро-быстро крестила удалявшуюся фигурку. Услышала тихий всхлип… обернулась.

— Верочка, что ты? — она обняла не сдержавшую слез подругу. — Мы все устали, это пройдет. Пойдем спать. А все-таки у нас был удивительный день! Ведь мы победили, Верка! Хоть не окончательно, хоть ненадолго, но победили. Ну! Хватит нюнить!

— Мне его жалко, — Верины губы по-детски кривились. — Как он там один… Что с ним будет?

— Ну, если такая, как ты, о нем слезы льет — будет только хорошее…

 

Глава 7

Пути-дорожки

…И лето дрогнуло и понеслось под уклон. Духов день переломил в нем заносчивое самоуправство. В буйнотравье, в низкой пристальной синеве, в упрямстве ветров притаилась смиренная благодать — ожиданье покоя. Поворота к меду, к яблокам, покойным полям — к полноте и простору Спаса.

Но до августа было еще далеко — разгорался июль, подгоняя сомлевших горожан к водоемам. Даже за городом было нечем дышать, настоявшиеся на жаре травы смешивались с густым хвойным духом лесов, и дурман, этот действовал не хуже сонного зелья. Только вечером, когда спадала жара, жизнь оживала, и ленивое оцепенение отпускало своих невольников на свободу.

Но в домике на берегу Клязьмы сопротивлялись этой разъедающей волю ленивой поре. Из города привезли мощный импортный вентилятор. Во дворе Юрасик соорудил душевую, водрузив на деревянный каркас громадный железный бак с краником. Внизу настелили доски, устроили слив, сооружение задернули непрозрачной ярко-оранжевой пленкой и по очереди там плескались, смывая в прохладный струях воды лень и истому.

Оранжевое сооружение прозвали «Вырви-глаз», а вентилятор — Циклопом. Кажется, обоих их полюбили, и чувствуя это, они отвечали взаимностью. Циклоп старательно вертелся на одной ножке, подбадривал и обхаживал «своих» с неутомимой заботой и жужжал с каждым днем все радостней и бодрей! Ксения разводила руками — и откуда только взялась эта немыслимая оранжевая пленка… Юрасик уверял, что обнаружил на чердаке, но она не верила — считала, что он где-то ее купил, специально подобрав этот жуткий цвет, чтобы покуражиться, глядя как тетки станут носиться вокруг немыслимого сооружения, сокрушаясь и всплескивая руками… Однако, сокрушаться никто не стал — все «на ура» приняли чудовищный цвет купальни и норовили почаще туда наведываться. В самую жару возле «Вырви-глаза» выстраивалась очередь, и стало принято в шутку вести в этой очереди шутливые разговоры «о высоком», за что Алеша прозвал душевую еще и «Термами Каракаллы».

Это все была внешняя, бытовая сторона жизни, в которой пряталась ее сердцевина — настроения, раздумья, предощущения — осторожные шаги к неведомой цели.

Без Юрасика они бы, наверно, не сдюжили… По крайней мере, так думала Ксения. Веру брат чаще всего раздражал — зычным голосом, хохотом, топотом он мешал ей работать. Она не в шутку сердилась на его бестактность, «квадратность» и солдафонство — невесть что еще в нем находила — высовывалась из своей комнаты, выдыхала гневно: «Сгинь!», «Исчезни!» — и в сердцах хлопала дверью. А он, блаженно улыбаясь, приставлял растопыренные ладони к плечам и трепыхал ими, точно крылышками, или поднимался на цыпочки, закатывал глаза, складывал руки на животе — крестообразно — и так, семеня, выплывал из комнаты — умирал сен-сансовым лебедем, сильфидою отлетал в выси небесные, фертом, чертом коленца откалывал, веселил обитателей «Вишневого зада» — так он окрестил их поместье над Клязьмой, издевательски высмеивая всяческие интеллигентские ахи, охи, утонченность чувств и прочую дребедень…

Самое интересное, что он сам попался на удочку! Но ни за что не признался бы, что здешняя жизнь хоть как-то его захватила. А ведь зацепила же — через день после ночного явления Сережи Юрасик смотался в Москву, в три дня провернул все дела, которые должен был решить в недельный срок пребывания в Москве, сообщил семье, что задерживается на неопределенное время по делам фирмы и рванул назад, к своим подмосковным курышкам — так он любовно-ласкательно обозвал своих родственниц сотоварищи…

Поскольку бездействие было не в его натуре, Юрасик тотчас затеял какое-то дельце в окрестностях — раскручивал филиал по производству чего-то — чего именно не говорил, а его «курышки» и не вдавались. Он подключил к предприятию своих старых друзей, московских знакомых, которые к нынешним временам, как и он в Штатах, обзавелись в столице собственным бизнесом. Исчезал на день — на два и возвращался гогочущий и страшно довольный.

— Ну, курышки, я вам скажу… закрутим мы тут с вами делов. Тут не место — чистый клад! Это я вам говорю! Мы тут такого наворотим — Америка ахнет. Партнерчика намедни нарыл — обалдеть! Фраер вонючий! Ну ничего — я его научу работать — вы тут привыкли дрыхнуть до десяти, а как оттрубили на службе — пельменей напхались — в койку с книжкой или телик до обалдения… Не-е-ет, так у нас не пойдет! Гнильца рассейская! Хорош загнивать — обкушались. Я этого партнера свово — Саню — я с него семь шкур спущу и человеком сделаю. Он у меня, фраер вонючий, будет плоское катать, а круглое таскать! Нон стоп, тетки, и все о’кей! Ну чего тут у вас, рассказывайте…

С абсолютной невозмутимостью человека без предрассудков он поселился в их домике без приглашения, но произошло это столь естественно, что Ксения не сомневалась: она сама предложила Юрасику пожить вместе с ними. Он не стал своим в их компании, но и чужим не был.

Юрасик, признавая превосходство курышек по части проницательности и интуиции, в их дела не встревал и намерений не касался. Только один раз он попробовал возмутиться их действиями и взбунтовался — когда наутро после Духова дня узнал, что добытая им картина отдана Сергею.

Но присутствовавшие за столом — дело было за завтраком — так на него посмотрели: молча, без слов, что Юрасик понял: либо он подчинится их негласному уставу, отрицающему примат материальных ценностей над свободной душой, либо в тот же миг должен этих чудачек оставить и более не тревожить визитами…

Он выбрал первое — подчинился. Он не мог дать себе отчет: почему он, Юрий Громов, торчит тут, в этой Богом забытой дыре. Юрасик как мог оправдывался перед собой: дескать, у сестры крыша поехала — нельзя же бабу в таком состоянии одну бросить! Нет слов, как он потешался в душе над бабьими страхами — над всеми этими Буратинами, птичками и ангелочками, о которых ему рассказала сумасбродная сестрица Вераша… Он сам себе не хотел признаваться, что не мог толком в себя прийти с тех пор как возникло на пороге, вышибив дверь, жуткое ухмылявшееся НЕЧТО! Хотелось что-нибудь учинить, чтобы перешибить в памяти тот цепенящий страх… И потом в самом деле жаль было бросать одних этих шалав-курышек: после ночного явления Сережи он и сам убедился — опасность им и впрямь угрожает.

Да еще радиация… Юрасик знал за собой одну черту, которую тщательно таил от других, потому что черты этой страшно стыдился — была она ничем иным как наивным мальчишеским любопытством. Что-то все ж таки странное творилось в здешних краях, и эта каша ему не слишком-то нравилась — не любил он всякой дури, мистики всякой — с души воротило! Но, похоже, влез-таки он в эту кашу, и до тех пор, пока не дотумкает, из чего эта каша варена, пока любопытство свое не утолит, не будет ему покоя! «Чет-то тут не то!» — сомневался он, мотаясь за рулем в Москву и обратно — в Страхолюдово, как он называл про себя эти края. «Это, конечно, пускай, это сколько угодно… — думал он, яростно выкручивая руль, когда объезжал рытвины и колдобины на проселках, — только он с этой хреновиной разберется!» И потом, в самом деле неплохо основать филиал в часе езды от столицы…

Надо сказать, в «Вишневом заде» компанию он стеснял недолго. В уголочке участка, за качелями, по-над-рекой в три дня поставил себе времянку — щитовой сборный домик в две комнаты. Спросил только у Ксении — не будет ли ее муж возражать, если у них еще один домик будет, а он пока в нем поживет? Она, глядя на все это с большим изумлением, сказала, что, конечно, не будет… Вот только как быть с расходами? Они ведь не смогут ему возместить. Юрасик аж ногами затопал: и думать, мол, не могите об этом! Вера, глядя на брата, развившего столь бурную деятельность, только головой качала. А он все похохатывал и говорил:

— Не квохчите, курышки! Скоро у меня тут по соседству дворец стоять будет. Для вас построю. Ну, может, вы и меня туда пустите… Считайте — это моя благодарность за то, что натолкнули меня на идею — жилу здешнюю ковырнуть… — И никаких проблем, ха-ха-ха!

Захаживал на огонек, затаскивал неподъемные сумки с гостинцами и, смущаясь, мялся в дверях, пока Ксения или Вера не приглашали зайти. Тогда он заходил, опустошал свои сумки, обжигаясь, жадно глотал горячий крепкий чаек — он предпочитал всем напиткам крутой кипяток — как, гогоча, объяснял удивленной хозяйке. Слушал, сидел… Рассказывал новости. Помалкивал. И глядел на них. На хоровод ясных женский лиц — таких, казалось бы, обыкновенных и все-таки необычных — чем-то особенным отличались они от тех, что ему приходилось встречать в Москве.

«О Штатах и говорить нечего — там таких лиц хоть убей не встретишь! Только Ольга моя немного на них похожа… Хотя чем, спрашивается? Нет, придумываю… Соскучился, что ли? Вроде сюда наладился ехать потому что дома осточертело все… Дома! А где дом-то? Там — коттедж двухэтажный с бассейном… правда, не до конца выкупленный. Тут в Москве — квартира мамина. Одна мать-старуха сидит, никуда сниматься не хочет. Ладно, вот построю тут, в Страхолюдове этом охрененный дворец — чтобы всем моим бабам места хватило…»

Каким именно бабам — каких конкретно он в этом мечтательном монологе называет «своими» — Юрасик не знал. Но знал одно — похоже, сам он немного того — поехал! И что удивительно — это ему даже нравилось.

Он похож был на деловитого, наглого и вороватого кота, рыскавшего по окрестностям, чтобы стянуть что плохо лежит. При этом он был кот не дикий и не домашний — он был кот, который ищет хозяина. И как только найдет — разом воровать перестанет!

Об этом открытии Ксения как-то поведала Вере на полном серьезе, но в последний момент не выдержала — фыркнула и вся затряслась от беззвучного смеха. Видно, разговор о Юрасике доставил ей удовольствие: смех ее был добродушным, в нем не было ни доли ехидства или злобной насмешки. Впрочем, Вера вообще ни разу не слышала, чтобы Ксения отзывалась о ком-то со злостью…

А вот сама она прямо-таки поразила подругу: кинулась защищать брата, которого обычно только и делала, что шпыняла.

— Да он же честнейший человек, Юрка! Я вообще не знаю как он бизнесом занимается — его по логике сто раз уж должны были бы облапошить. Он ведь последнюю копейку отдаст, рубашку снимет! Сколько из-за этого Ольга, жена его, с ним мучается: у самих, бывало, есть нечего, а он откуда-то из загашника последнюю заначку достанет и приятелю даст. Ему и долгов не возвращали, и обманывали его — а он, знай, свое: спокуха, Дункель, мы катапультируемся! Поговорка у него есть такая. А ты говоришь, вороватый…

— Да что ты накинулась на меня — я же ничего плохого… Ой! Не могу… Как ты говоришь: спокуха… Дункель? Слушай, мне нельзя так смеяться — дите возмущается!

— Он мечтатель — Юрасик, это знать за ним надо. Причем мечты у него одна почище другой, заносит его порой просто немыслимо… Другой с его хваткой, энергией давно бы миллионером сделался, а он… Не сложилось у него в Америке-то — я же вижу… То ли не прижился, то ли кишка тонка оказалась вписаться в ритм тамошних дельцов… не знаю. Только сама идея для него очень часто важнее ее осуществления — типичный «наш человек» — меня корил, что, мол, жизни боюсь, придумываю свой собственный мир и прячусь в нем от нее, а сам точно такой же! Только его придумки чуть-чуть другие, иначе к жизни привязанные.

— Я это уже поняла.

— Ну вот! А ты — кот! Да еще наглый и вороватый.

— Дурочка… Это ты на него рычишь, а я только Бога благодарю за то, что его нам послал. Когда он где-то тут, рядом — как-то спокойнее…

Так они потихоньку вплывали в июль. Все было более или менее спокойно, точно Юрасик, ракетой ворвавшийся в их затаенное существование, распугал всех демонов, что ополчились на них, и те спешно меняли тактику, готовясь к новой атаке.

После разговора с отцом Манюня преобразилась и вся светилась ласковым разгоравшимся светом — таким по-весеннему щедрым было ее цветение.

Веру с Ксенией все больше беспокоила Ветка. После кошмарного происшествия она окончательно замкнулась в себе и сторонилась общения и любых разговоров. Особенно выводили ее из себя расспросы о самочувствии — она от этого прямо-таки бесилась и в любую погоду выбегала из комнаты — в дождь ли, в жару, в день или в ночь…

И Вера с удвоенной яростью бралась за работу — она ныряла в роман, как в омут головой, и работа кипела — шла к концу… Ксения старалась следить, чтобы подруге во время ее «глубоких погружений» никто не мешал. И сама, как правило, в комнату к ней не входила.

И если Вера спешила соткать для них защитный покров, как героиня из сказки, то Ксения решала более прозаическую задачу: она должна была отыскать священника.

В ту страшную ночь, когда на них напал монстр в обличии Сережи, обе — и Вера, и Ксения — не сговариваясь, пришли к одному: Сережу можно спасти только изгнав беса, который его одолел. А для этого необходимо было выполнить два условия: первое — получить его собственное согласие на проведение особого обряда. И второе — согласие священника-экзорциста, которого нужно найти. Ведь не всякий священник пойдет на такое…

Согласием Сережи они в ту же ночь заручились. И отпустили его, лишь убедившись, что он тверд в этом решении. И с тех пор каждый день кто-нибудь навещал Сережу в его дачной тиши — чаще всего Вера. Тревога за этого человека, подвергавшегося смертельной опасности, была единственным из всех мыслимых оправданий, способных отвлечь ее от работы.

Манюня заглядывала к отцу по два раза на день. Алеша тоже стал у него частым гостем, мало того, похоже, они подружились. И даже задумали одну совместную работу: Алеша написал поэтическую балладу, которую пока никому не показывал, а Сергей пробовал ее иллюстрировать и тоже хранил в тайне свои наброски. Только один человек ни разу не навестил Сережу — это была Ветка. Она не могла преодолеть в себе ни обиду, ни страх, и пока, похоже, не было никаких надежд на то, что ей это удастся. Слишком сильный шок ей пришлось пережить!

Конечно, всех занимала тайна картины. Сергей считал, что именно ее он видел в доме молочницы, откуда она потом внезапно исчезла и оказалась в сарае возле пустого дома на берегу… Двух мнений тут быть не могло: это был портрет Женни, и именно этот портрет так потряс душу Сергея, что он сумел высвободиться из-под чуждой магической власти. Как будто кто-то надавил невидимую пружинку и — р-раз! — пробка рванула, и джинн вылетел из бутылки. Только о какой пробке могла идти речь, если бутылкой в данном случае была его живая душа…

Удивительно, но он оказался прав, понадеявшись на помощь картины. Он не отходил от нее ни на шаг, старался не покидать участка ни на минуту, чтобы оставаться в пределах защитного поля картины, и ни разу не посещал пустой дом на берегу пруда. По крайней мере, полагал, что это именно так — Сергей теперь ни в чем не был твердо уверен.

А Ксения, следуя известному правилу о пользе прогулок для дам в ее положении, взялась отыскать священника. Но эта ее миссия покуда не увенчалась успехом. Первая попытка была предпринята в деревне Анискино. Старинный храм Рождества Богородицы, стоявший у развилки Щелковской трассы и поворота на Монино, был недавно отреставрирован — церковка с колоколенкой сияла первозданной праздничной белизной. Возле паперти по бокам закрытых дверей зеленели две свежесрубленные березки, украсившие храм к Троицыну дню. Ксения тронула ручку дверей — те были заперты.

— Миленькая, ты к завтрему приходи, — послышался у нее за спиной слабый старушечий голос. — В пять часов завтра служба будет.

— Завтра? — переспросила Ксения, оборачиваясь к собеседнице. На нее глянули выцветшие голубенькие глаза, снизу вверх глянули, и взор этот получился как бы искательным, потому что старушка, согбенная, кривенькая, была Ксении едва ли не по плечо…

— А сегодня никак нельзя мне батюшку повидать?

— Не-е-е, миленькая, сегодня батюшки нету. Вчера, как литургию на Духов день отслужил, так к себе в город уехал. Он ведь московский, наш отец Михаил, сюда на машине ездит. Вот завтра часикам к трем прикатит, а в пять часов служба начнется — акафист Божьей матери по средам.

— Вот оно что… — разочарованно протянула Ксения, машинально стягивая с головы платок, который повязала перед тем, как войти в церковь.

— А что, больно торопишься? Или срочное что у тебя? — старушка никуда не торопилась и продолжала высматривать в лице собеседницы что-то одной ей внятное. — Вижу, ребеночек уж вот-вот… Иль о крестинах уговориться спешишь? А и молодец — нынче мало из молодых кто с дитями в церкву торопит…

— Ну почему же? — удивилась Ксения. — По-моему, сейчас как раз молодежь больше к вере тянется.

— Ну, это может в городе или еще где… А у нас — не, у нас тугой народ. Молодые чуть что к бабке шастают… приворот и всякое это… тьфу! — она медленно двинулась по выложенной плиткой дорожке, стуча палкой, и Ксения тронулась следом за ней.

— И неужто в само деле колдуют? Надо же, а я думала из молодежи никто в такое не верит… И что, помогает им бабка? — она спросила об этом, продолжая вести разговор как бы «на автопилоте», но думала в эту минуту совсем о другом. И никак не ожидала последующей реакции.

Ее собеседница преобразилась: из светленькой, простенькой как ее сатиновый платочек бабуси — в разъяренную Бабу-Ягу. Она застучала палкой: по видимому, с трудом сдерживаясь, чтобы не треснуть идущую рядом по ногам или по спине, — видно, только выпирающий круглый живот той ее и удерживал. Глазенки вытаращивались, на левом глазу, видно, лопнул сосудик — он стал красный, дикий, страшенный… — а старуха все тянула свою черепашью шею — старалась до Ксениного лица дотянуться, брызгала на нее слюной. Вся она — трясучая, маленькая — от гнева словно бы выросла, укрепилась и зашипела, тыча в Ксению кривеньким подагрическим пальцем в ритм выплевываемым словам:

— Вот так вот вы все: нонче в храм, а назавтра к колдуну на поклон! У, злодейки! Креста на вас нет! Бога не боитесь — ради мужиков-поганцев на все готовы! Лишь бы мужика залучить! Манька вон Осеевская, почитай, третью семью разбила. А все через приворот. И то еще что — глазят, порчу наводят, жить людям не дают. А все она — Инка-говнючка, ведьмака поганая! Сети свои пораскинула, а те сучки так и летят туды, так и летят! И ты летишь, что — не так? Небось мужик от брюхатой-то нос воротит — вот туды и направишься? Тьфу, не глядели б мои глаза!

— Да что вы, бабушка? Опомнитесь! Я ж у вас про батюшку спрашивала. А вы… накинулись, да так зло. Зачем так?

Бабуся, похоже, опомнилась, поняв, что и вправду переборщила. Перед ней тяжело вздымался и опадал живот незнакомой беременной женщины, на которую она ополчилась ни за что ни про что… Она прерывисто вздохнула, перекрестилась, пожевала губами и тронула за руку незнакомку, которая не накричала на нее, не обругала и не ушла, как сделала бы на ее месте любая другая, а продолжала стоять возле, будто в недоумении или ожидая чего-то.

— Ты прости меня, милая. Не в себе я! Внучке моей, Маринушке, худо совсем. Уж я молюсь, за нее, молюсь… — она снова истово перекрестилась на храм и положила низкий поклон — откуда только взялась в ней такая легкая гибкость…

— Уж свадьбу ее назначили. На второе августа. А Манька-злодейка взяла — и в одночасье ее Митьку-то и отбила! Околдовала мужика! Это дело известное. Тут ведь… Кто только по тропинке-то по той не ходил? Проторенная тропинка — испокон веку в этих краях этим ходом хаживали.

— Как ходом, бабушка?

— Известно каким! К колдуну! За приворотным зельем. Кого хошь могут к тебе присушить, а надоел — так и прочь прогнать! И то еще самое безобидное. Я вот боюсь, как бы Инка хуже чего не сделала… Сохнет ведь Маринушка, жизнь из ней утекает. Да. То-то вот и оно… — Старуха смолкла и в землю потупилась.

— А что же батюшка ваш, ничего с этим сделать не может? Разве не существует против колдовства никаких церковных обрядов? Особых молитв? Должна ведь быть от такой беды православная защита?

— И-и-и, миленькая… — старуха подняла на нее помутневшие глаза — в них стояли слезы. — Для того еще вера нужна — крепкая вера, чтобы в церковь за этим прийти. Нужно себя превозмочь, во всех грехах своих, которые от рожденья от самого, слезно покаяться. Ничегошеньки не скрыть. Поститься, молиться, что ни день. Батюшку слушать. Если надо, епитимью, которую на тебя наложат, принять. Это работа, милая, а кто в таком деле — душевном — работать захочет? Нынче как? Раз — повернули кнопочку — и телевизор тебе! Программы разные. Интересно! Опять же, город близко. А там — чего нет?! А это — церковной жизнью по правде жить, на ней стоять — нет, это не для попрыгунчиков. А нонче все прыгают — с одного на другое. Вот так!

— Но разве вы, человек мудрый, видящий, что с внучкой делается, не можете ей глаза открыть? Объяснить, чем ей такое грозит. Разве она сама себе враг и сил не найдет, чтобы выкарабкаться?

— Ох, и не говори! — старуха безнадежно отмахнула рукой. — Вот ты говоришь — сил найдет. Не-е-е, миленькая! Силы-то — они от бесовского наговора иссякают. Воля у человека падает. А это ведь самая что ни на есть сердцевина — воля-то… И потворники дьяволовы про то лучше нас знают. Косют под корень! В сердцевину бьют. Да. Так что Маринка моя меня не послушает. Она ведь сама избалованная — не захочет себя превозмочь. И делать потом — что ни день, что ни день… Не! Им, теперешним, быстро надо! Время такое, говорят, быстрое. Вот и…

Она снова махнула рукой и, понурясь, побрела прочь от церкви. Но не пройдя и пяти шагов, приостановилась и оборотилась к Ксении.

— Не серчай на меня, прости грешницу! Совсем я плоха стала. Повалила меня беда эта. Душа со злом бороться не хочет — ослабла душа.

— Как это вы говорите, со злом бороться не хочет? Вы же молитесь — какое ж тут зло?

— А что я на тебя напустилась как собака какая — это ж разве не зло? В человеке много всякого варится, а он — знай — должон из тьмущи этой дорожку свою находить. Себя самого тащить — сам не потащишь, никто не вытянет! Да. А у меня руки опускаются — вот злоба-то и накипает. Прям волной иной раз хлестнет — уж едва выгребаюсь. А ты завтра-то приходи, милая! Батюшка наш хороший, хошь и молодой. Только он в эти дела не ходит — стороной обходит. Мал еще — силов не скопил.

— То есть, как это? Куда не ходит?

— Да, супротив колдовства. Он, по правде сказать, — тут старуха понизила голос до шепота и огляделась: не слышит ли кто? — он, миленькая, поперек их идти боится. Он у нас — человек новый, приход этот у ево первый… Может, оно и правильно. Всяк свою силу знай! А то поспешишь — людей насмешишь. Да и то — здешние случай тот крепко помнят: когда батюшку тутошнего колдун своротил.

— Это как — своротил?

— А так. Это в старину было — еще до революции. Был тут сильный колдун, а тут почитай во всякие времена колдовали… Ну вот. А тот больно власть над местами этими взял. И священник… как бишь звали его? Не попомню, прости, Господи! Он на пути того встрял. Хотел от сетей его молодую хозяйку усадьбы освободить. Она к ему, сердечная, прибегла, молила: батюшка, выручай! Ну, он и…

— А как звали эту молодую хозяйку? Случайно не Евгения?

Ксения вся подобралась, как гончая, что напала на след…

— Не помню, миленькая… Да на что тебе? Она в той усадьбе жила, что в Свердловке на горе стоит. Там теперь только погань всякая ночами гуляет… Да. Вот через них-то — через колдунов такое и делается — где было чего — там и нет! Порушено все…

— А священника того… который пытался ее спасти… Не отцом Арсением звали?

— Отцом Арсением? Может, и так. Я про то много не знаю. А так — память в народе живет. Ну вот, пересеклись их дорожки, и колдун батюшку как есть опрокинул. Тот попивать стал — да быстро так — в две недели сгорел! Во! Горячка сделалась у него, из города за ним приехали забирать, а он кричит, народ клянет на чем свет, крестом машет… ну, крестом-то наперсным — направо, налево… По лбу, по лбу народ поприкладывал — не один лоб, говорят, в кровь рассадил! Еле его повязали. Не-е-ет, с колдуном сходиться — дело опасное. Надо силу большую иметь.

— А он не имел?

— Вот, выходит, и не имел! С тех пор так и сгинул — не слыхали боле у нас про него.

— А что стало с той хозяйкой усадьбы? Известно о ней что-нибудь?

— Ой, я, миленькая, не скажу. Вроде померла она вскоре. Да, вроде руки на себя наложила! Только могилы ее здесь нигде нет. Муж ее, он из старых дворян был, знатного рода… только как звали не помню. Память слабая стала. Ну вот, он муж-то ее, здесь лежит.

— А где, бабушка?

— Да, тут вот, за храмом. Здесь издавна хоронили — возле церковной ограды. Наша церковь старая — восемнадцатого века, да! Тут и священники лежат, царствие им небесное, и купцы из тех, что побогаче. Тут и Четвериков, владелец свердловской фабрики. В Свердловку внуки-правнуки его приезжали из самого Парижа. Во Франции живут. Поглядели, сюда, к могилке его, приходили — и обратно. Не воротишь старого-то… Ох, чтой-то заболталась я…

Старушка повернулась, чтобы идти: явно не хотела продолжать разговор. Но Ксения поспешила ее обогнать и заступила дорогу.

— Еще одно слово, бабушка! Извините, что беспокою вас, но… вы обмолвились о некой Инне… Ведьмой ее называли. Кто она, и неужели вся деревня и вся округа знают, что там-то и там-то колдунья живет? Неужели нет тут никакой тайны и каждый может к ней обратиться?

Старуха медленно подняла на Ксению свои тусклые глазки. Только теперь они смотрели зорко, цепко смотрели…

— А почто она тебе? Инна та.

Ксения на секунду смешалась: признаться старухе или оставить свой подлинный интерес при себе. Она хорошо помнила Верин рассказ о колдунах и не сомневалась: Вера упоминала женское имя Инна. Но, чувствуя, как цепляют и колют ее невидимые крючочки старухиного взгляда, решила своей собеседнице всю правду не открывать.

— Это чистое любопытство. Понимаете… вы меня так поразили! Я и не предполагала, что в современных деревнях так развито колдовство…

— Ох, брешешь, девка! Ты разве газет не читаешь? Почитай, в каждой газетке про это пишут — тут тебе всяко: и белая, и черная магия. Одна снимет порчу, другая наведет! Что хошь выбирай! Так что и в городе, и в деревнях добра этого…

Она махнула рукой, словно разрывая нить этого разговора. И сердясь, мрачнея, уже совсем было собралась уходить, не удостоив Ксению внятным ответом, но вдруг повернулась, приподняла палку и концом ее тыча в сторону своей собеседницы прорычала:

— А про любопытство ты мне не бреши! Вижу я твой интерес! Лю-бо-пы-ы-тная! Тьфу! — она сплюнула и пристукнула палкой. — Все одно полетишь к ведьмаке поганой — вижу я тебя, смиренница! Все одно к ней потянешься — а у нас тебе дорожку подска-а-ажут, дорого не возьмут… а как до нее — до говнючки дойдешь передай: мол, родная сестра Евдокия ее прокляла! Так и передай — за внучку свою Маринушку, которую эта сучка с давнего невзлюбила. И не будет ей теперь ни пути, ни дороженьки, чтоб ей сгореть, мерзавке, и куском подавиться!

Старуха, продолжая поносить на чем свет стоит «ведьмаку поганую», сотрясаясь от ярости и постукивая своей палкой, пошла прочь, не взглянув на Ксению. Теперь, когда ее — понесло, в старухиной речи прорывалась явная нецензурщина, которой та предалась с остервенелым неистовством.

Ксения стояла недвижно, провожая странную бабку взглядом до тех пор, пока колдуньина сестра Евдокия не свернула вбок по деревенской улице и не скрылась из глаз.

Деревенские, проходившие мимо, криво ухмылялись при виде бранящейся гневной бабуси, что по виду была — чистый «божий одуванчик». Видно, ее знали тут все, а коленца она, скорее всего, и не такие выкидывала…

Ксения было решила пойти вслед за ней, чтобы узнать, где живет ее неожиданная знакомая. Но передумала. И двинулась в сторону церковной ограды. Ей пришлось обойти церковь кругом, прежде чем она наткнулась на каменные кресты со стертыми надписями, вросшие в землю плиты. В основном, судя по останкам надписей, которые еще можно было хоть и с трудом разобрать, здесь покоились представители духовенства. Нашла Ксения и могилу владельца Свердловской фабрики — массивная глыба гранита с выраставшим над ней крестом выделялась среди скромных и строгих надгробий. Но вот… да, похоже, это было именно то, что она искала — позеленевший от времени мраморный крест, на котором было высечено: Дурасов Петр Константинович, род. 16.04.1868 ум. 2.08.1916. Ниже скупой строчки цифр никакой надписи не было…

Так обитатели домика на берегу узнали фамилию мужа Евгении — а значит, по-видимому, и ее — Дурасова. Узнали они и другое — нет смысла надеяться на анискинского батюшку отца Михаила, а значит, надо продолжать поиски. Но более всего их поразило известие об Инне-колдунье, которая, не таясь, занималась своим ремеслом на глазах всей округи, приобретая в здешних краях все большую популярность…

— Что ж это за семья-то такая, в которой эти сестрички выросли: Инна и Евдокия? — подивилась Вера, услышав Ксенин рассказ.

— Да уж, сестрички: одна, значит, колдует, а другая — в церкви поклоны бьет. А потом возле той же церкви матерку припускает. Хороша парочка! — веселился, прихохатывая, Юрасик.

— И потом, имена как будто совершенно несовместимые: Инна — вполне современное имя, а Евдокия — устаревшее… ну, не знаю, как это лучше назвать… — замялся Алеша, который разливал чай, — они собрались за ужином.

— Ладно, не это для нас сейчас главное. Надо будет — и со странностью в именах сестер разберемся, — решительно прервала обсуждение Вера. — Сейчас задача номер один — священника отыскать. Остальное — потом.

— А мне не дает покоя эта неизвестность… про Женни, — внезапно проговорила дотоле молчавшая Веточка. Сбилась и смолкла, потупясь.

— Что, Ветка? — участливо наклонилась к ней Вера. — Что тебя беспокоит?

— Да нет, ничего…

Она явно отговорилась, не желая продолжать участие в разговоре. Ее мама ясно давала понять, что теперь им не до разговоров — теперь надо действовать и чем скорее тем лучше… И ей не хотелось сбивать всех с намеченного пути.

Но для самой Ветки во всей этой истории самым главным была судьба Женни — светлой бабочки — Психеи, попавшей в сеть колдуна! Ей не будет покою, пока она не поймет, что сталось с Женни, помог ли ей хоть кто-нибудь — одинокой, измученной страхом… Кто шел ей навстречу из затерянной лесной пустынки? Где ее могила? Правда ли, что она покончила с собой? И какую роль в ее несчастной судьбе сыграла картина.

Она не будет больше прятаться по углам, хныкать в подушку и сидеть сложа руки… Она начинает действовать!