Глава 1

Спокойствие нарушено

…Что-то как будто скопилось в воздухе, что-то надвигалось на них — это все чувствовали. Близость конца спокойным дням на реке как будто начертана была на незримом полотнище. И полотнище это хлопало на ветру, заставляя невольно вздрагивать — поднялся ветер. Тучи — молчаливые, грозные — быстро шли по небу, день, спаленный июльской жарой, гас на глазах.

Ксения за последние две недели обошла все окрестности — все искала священника. Но результат был тот же, что и в Анискине, — неудача. То священник был в отпуске, то болел, а скорее она получала вежливый и снабженный велеричивыми рассуждениями отказ. Местные батюшки как сговорились! А один — последний из всех, найденный ею в городке Лосино-Петровском, в местной Всехсвятской церкви, так тот прямо сказал: не ищите такого батюшку в здешних краях — пустое это занятие, не найдете. На все ее взволнованные расспросы: отчего так, он только мялся, улыбался рассеянно, а потом проронил что-то невнятное об истории местности. Слегка кивнул, повернулся и ушел, пряча стыд: он боялся! И страх его внезапно передался ей. Ксения кое-как, переваливаясь с боку на бок, добралась восвояси, тормознув на дороге попутку, и решилась наконец: все, баста! На этом ее блуждания по окрестностям кончены, хотя цели она не достигла. Стало ясно: кроме как в Москве, подходящего священника им не найти…

Ксения сразу вся как-то сникла, уединившись в уголке с книжкой в руках. Вера только раз решилась нарушить ее непривычное затворничество и попросила подсказать Юрасику, как связаться в городе со священником, может быть, с ее — Ксении — духовником…

В ответ она услыхала прерывистый вздох и растерянный шепот:

— Нет… после тогда… Не сейчас! А теперь знаешь что? Пусть Юра Лёнку мою в город захватит, так будет лучше. Поживет у тетки пока, я адрес дам.

Ничего не понявшая в этом сумбуре подруга пожала плечами и направилась к брату, передав ему просьбу отвезти Лёну в город и попросив разыскать знакомого батюшку, который еще Ветку крестил. Нарисовала план на бумажке — для верности и церковку его обозначила в переулочке неподалеку от Трубной. Юрасик этот планчик в карман пихнул и сестру успокоил, чтобы не сомневалась: все, что надо, он сделает, и девочку куда нужно пристроит, и священника хоть из-под земли — да достанет! С тем и уехал — он теперь навещал их редко, все больше мотался по городу да по области — кажется, дела здешние ладились. Он и сестре на ушко шепнул, что на днях пойдут решающие переговоры о покупке участка земли близ живописной речной излучины неподалеку от «Вишневого зада». Земля вся в этих краях давно уж была поделена, и влезть в тепленькую кампанию местных землевладельцев было не так-то просто, однако старые друзья обещали помочь.

— Не боись, сеструха, скоро заживем! — крикнул он напоследок ей в ухо, стиснул плечи до хруста и чуть тряхнул от избытка нежности.

Проорал — и был таков. И уехала Лёна. Остались курышки одни куковать. И наступило второе августа — Ильин день.

Духота целый день давила такая, что стало ясно — к вечеру будет гроза. Да и как без грозы — Илья Пророк шуток не шутит. Ветка от духоты этой в лесу пряталась — с самого раннего утра за грибами ушла. Манюня на кровати с книжкой валялась, распахнув окна.

Ксения вышивала, сидя возле «Циклопа», погруженная в свои мысли. Невеселые, видно, мысли ей думались — переносицу рассекла глубокая суровая складка. Эту складку подметила Вера, метеором промчавшись в кухню из комнаты, чтобы заварить крепкого чаю. Заварила — и назад понеслась — работать. Вера который уж день подряд стучала на машинке как сумасшедшая, почти не вылезая из своей кельи, говорила, что выходит к финалу.

Как увидела Вера морщину горькую Ксении, про себя подивилась: думала ли прежде, глядя на Ксению, точно лучившуюся теплом и светом, что человек она, много страдавший, многое испытавший… Только сейчас, невзначай подсмотренная, эта резкая поперечная морщина на переносице Вере о том рассказала.

«Надо бы с Ксенией поговорить, — думала Вера. — Печаль у нее, может, и горе какое». Но все это промельком, налету вспыхнуло в ее голове и погасло. Все в ней звенело от полноты бытия, от предстоящего погружения в работу, ее спорого хода, наполнявшего Веру ощущением лета на бешено мчащем коне, которого ей едва удавалось сдерживать на поворотах, чтоб не вылететь на скаку в бездну, в провал — в срыв сознания…

И вот наконец в апогее дня — в четвертом часу — домашние услыхали ее торжествующий крик.

— Все! Кончено!!! Мы победили!

Она появилась на пороге комнаты возбужденная, растрепанная и обессилившая. Ксения успела заметить слезы у нее на глазах, да только потрясая рукописью и размахивая руками, Вера их быстро смахнула.

— Все, все, Ксенюшка, милая! — Вера не выдержала и расплакалась, вся скривившись как маленькая. Ксения обхватила ее растрепавшуюся темноволосую голову, целовала и сама, как дитя, смеялась и плакала.

Нет, до конца они обе не верили! Не верили, что роман послужит залогом освобождения. Да и не только им — Вера считала, что те, кто жил здесь давным-давно, чьи судьбы она воплотила в своем романе, — страдальцы, не вынесшие тягости бытия, не сумевшие свет души своей защитить, — они тоже, там, в мире ином, почувствуют облегчение.

— Ну, и что теперь? — спросила Ксения, когда волнение улеглось.

— Не знаю, — при этой мысли Вера заметно погрустнела. — Надо бы в Москву — потаскать по издательствам… Но как-то не хочется. Пускай отлежится пока, я чуть в себя приду. Мы с ним только что родились: он ведь ребенок мой, благодаря ему снова я стала мамой — правда-правда, очень чувство похожее, только… более раскрепощенное, что ли. Понимаешь, нет этой зависимости от кормлений, пеленок — этой плоти, материи — свобода, полет… Хорошо! — она закинула голову, тряхнула рассыпавшимися волосами и рассмеялась.

Выйдя со своей ношей на крыльцо, Вера увидела, как по сизому небу, наползая одна на другую, шли тучи. С реки веяло холодом, а одинокие, резкие порывы ветра били в лицо, возвещая скорое приближение грозы.

Она постояла немного, вдыхая посвежевший воздух и вернулась в дом. Ксения перехватила ее на пороге.

— Обедать будешь? Слушай… А можно прочесть? Вещь ведь закончена…

— Ну, конечно! Только ты извини — дам второй экземпляр. Я знаю, что это глупо, но мне почему-то хочется, чтобы первый полежал какое-то время тихо-спокойно. Ну, чтобы его не трогал никто. Пускай попривыкнет к нам. И вообще… — она не закончила, Ксения прервала ее:

— Ну, чего тут не понятного? И какие обиды?

— Ты заодно ошибки поправляй, если что.

— Ладно. Ручкой или карандашом?

— Карандашиком лучше. А я потом обведу. Ну, чего ты на обед нам придумала?

— Да не я — Манюня придумала. Такая стала мастерица готовить! — и Ксения приобняла за плечи зардевшуюся Машку.

А Манюня и впрямь за то время, что прожили они под Ксеньиным кровом — за месяц с небольшим — проявила явный интерес к поварскому искусству. То были плоды Ксениной выучки — сама она, когда ей хотелось порадовать чем-то диковинным, могла бы дать фору любому шеф-повару столичного ресторана. Только тут, в глуши, какие деликатесы? И потихоньку, мало-помалу, взяла она под свое крылышко любопытную Машку, которая вечно нос совала во все кастрюльки — что там бурлит? Вот и научила ее готовить блюда самые простые, но такие вкусные — пальчики оближешь.

Вот и сегодня, едва Ветка пришла с грибами, Манюня отбросила книжку, выхватила у подружки корзину и понеслась на кухню — священнодействовать.

И теперь на столе дымилась картофельная запеканка с грибами, щедро политая сверху сметаной.

— Ветка, чего надулась, как мышь на крупу? Ешь давай, пока не остыло! — подстегивала ее Ксения, заметив, что та еле-еле ковыряет вилкой в тарелке.

— Чего-то не хочется. Жарко очень — мне бы попить…

— Чаю сейчас выпьем зеленого — по жаре самый лучший напиток. Извините, господа, кроме чаю напитков у нас не имеется. Опустели закрома Родины! Может, на днях Юрасик нагрянет — вот тогда отыграемся — всегда чего-нибудь газированного привезет.

— Сам он у нас газированный! — вставила Вера, желая хоть как-то растормошить онемевшую от жары дочь. — Вечно бурлит, шипит и пенится.

— Точно — газированный джин! — подхватила Манюня, сдувая со лба выбившуюся золотистую прядь.

— Ты имеешь в виду питье или духа в бутылке? — рассмеялась Ксения. — Алеша, еще кусочек. Да, мать, удалась запеканка-то, молодец! Скоро и меня переплюнешь. Вот как приедет Юра, я ему целый список составлю, чтоб из Москвы нам привез, и такую штуку научу тебя запекать, что…

— Ой, а к нам, кажется, гости, — выглядывая в окно, упавшим голосом известила Вера.

Все головы повернулись к окну, из которого открывался вид на входную калитку и на лужок за ней, где Юрасик обычно ставил машину. Там под яростным солнцем сверкал притормозивший только что бордовый иномарочный кузов — то ли «оппель», то ли «фольксваген» — из домика было не разглядеть. За рулем сидел какой-то мужчина, дверца соседнего с ним сиденья распахнулась и оттуда, тряхнув распущенными волосами, вынырнула незнакомая женщина, одетая в ярко-лиловый открытый коротенький сарафан.

Увидев ее, Манюня слабо пискнула, выскочила из-за стола и шарахнулась в сторону своей комнаты с таким видом, будто собиралась там спрятаться.

— Машенька, что ты? Кто это? — едва ли не одновременно спросили Вера и Ксения.

Ярко-лиловая дама с очень решительным видом шла к дому.

— Это… моя мама!

Манюню шатнуло, и она присела на стул.

— Вот тебе, батюшка, и Юрьев день! — развела руками Ксения, ставя на стол заварной чайник и зачем-то снимая с него крышку. Душистый дымок потянулся над притихшим столом.

— Да уж, вот некстати-то! — обронила Вера, с резким звоном водворяя крышку на место. — Ох, Машенька, извини, что это я — мама быть некстати не может! Надо бы выйти — встретить ее…

— Вот и может, и может! — крикнула Машка отчаянно: она вся скукожилась, упрятав лицо в сжатых. — Я не хочу! Вы понимаете, не хочу! — осеклась она, снова вскочила…

Ксения крепко ее обняла, в макушку поцеловала и легонько подтолкнула к входной двери.

— Милая, тут ничего не сделаешь — иди к ней. Ох-хо-хо… — переживая за Машку, она покачала головой и взглянула на Веру. — Ну что, скандал будет?

— Посмотрим, — та опустила глаза. — Мы ведь не можем насильно держать ее. Мать все-таки…

Машка уже сбежала с крыльца и шла к матери. Та бросила ей с ходу несколько гневных коротких реплик и, не дожидаясь ответа, влепила звонкую пощечину. Машка пошатнулась, дернулась и, спотыкаясь, побежала к реке.

— О, Господи! — выдохнула побледневшая Ксения. — Бедная девочка!

Воинственная особа уже поднималась к ним на крыльцо. Ни одна из собравшихся за столом не поднялась ей навстречу — все сидели, точно громом пораженные, не зная, как вести себя в этой нелепой ситуации — получалось, что все они — заговорщики, бывшие с девочкой заодно и покрывавшие ее бегство от матери. Алеша один стоял, выпрямившись, стоял с таким видом, будто готовился кинуться в рукопашную, которую, очевидно, могла навязать островитянам явившаяся мамаша…

— Не знаю, как вас приветствовать — не имею чести быть с вами знакомой… — начала с порога напористая валькирия, резким жестом откидывая с плеч пряди крашеных бронзовеюще-ярких волос. Под цвет волос был и ее густой ровный загар — его оттенок свидетельствовал о заморском происхождении.

— Вы, я думаю, уже поняли, кто я. Да, — кивнула она головой, — я Машина мама! Ирина Степановна!

Она оглядела комнату победным взором и, открыв свою сумочку, принялась рыться в ней. Ее пальцы, сверкавшие яркими гранями разноцветных камней в золотой оправе, нервно рвали и дергали содержимое сумочки.

— Вот, думаю, этого хватит! — наконец отыскав желаемое, она швырнула на стол пять измятых стодолларовых купюр. Одна бумажка замерла на краю, качнулась и спикировала на пол. — Так сказать, за стол и кров. Не думаю, что вам мало покажется, учитывая ваши, мягко говоря, не блестящие условия…

Она снова обвела всех присутствующих презрительным взором, ожидая, по-видимому, какой-то реакции. Но никто не проронил ни слова — все молчали, только видно было, как Алеша сжимал и разжимал кулаки, спрятанные в карманах, а Веточка вся напряглась, готовая то ли крикнуть что-то, то ли расплакаться.

— Не знаю, как моя дочь оказалась у вас и что вы за люди, — да меня это мало интересует. За это безобразие мне Сергей Алексеевич ответит! А вы скажите спасибо, что не стану уголовного дела против вас возбуждать — вы ведь у меня дочь украли! Так и знайте — это воровством называется. И имейте в виду — я еще у Машки узнаю, чему вы ее тут научили… И если что… — она не договорила, только угрожающе дернула головой. — Бандиты, честное слово!

— Это вы бандитка! — не выдержав, крикнула Ветка хриплым голосом. — Как вам не стыдно… бить!

— Ветка! — Вера стала за спиной дочери и притянула к себе за худенькие вздрагивающие плечики.

— А вот это не твое собачье дело… соплячка! — шагнув к Ветке, выдохнула ей в лицо крашеная валькирия. — И подумать только: моя дочь среди таких… — она обвела сидящих мечущим молнии взором, — драных кошек! — Она круто развернулась, но нога подвернулась на высоком каблуке, и разъяренная женщина, едва не упав, пошатнулась, клюнула носом дверной косяк и, чертыхнувшись, сбежала с крыльца, бросив через плечо:

— Ее вещи возьмете себе «на чай»!

После ее ухода какое-то время в комнате сохранялось тягостное молчание. Только Ксения, нагнувшись с усилием, подняла с пола упавшую бумажку и, присоединив ее к остальным, подала Алеше, кивком указывая на стоявшую у ворот машину.

Он и без слов все понял — опрометью скатился с крыльца и бегом помчался к машине. Вернулся через пару минут, вытирая руки о потертую ткань своих джинсов.

— Все! Отдал.

Ксения благодарно пожала ему руку повыше локтя.

Минут через пять из-за дома показалась плачущая навзрыд Манюня, которую гнала, толкая в спину перед собой, изрыгающая гневные тирады мамаша. Рванула заднюю дверцу, впихнула туда девчонку… Дверца захлопнулась. Мотор приглушенно заурчал. Колеса пробуксовали на мягкой земле, машина дернула задом, тронулась…

Все, уехали!

— О, Господи! — только и смогла повторить помертвевшая Ксения.

Верины губы дрожали. Ветка, убежав в комнату, вся в слезах упала на кровать. Алеша рванулся за ней, но обернулся, без слов — одним взглядом — спрашивая у Веры: можно? Та с улыбкой кивнула: да, можно… Он вошел к Ветке и затворил за собой дверь.

— Ну вот, мы с тобой кошки драные! — Вера присела возле подруги на корточки, положив голову ей на колени.

Она пыталась шутить, смыть с души грязь, которую занесла в их дом Машкина мама.

И Ксения кивала ей в лад, криво, потерянно улыбалась и терла глаза. Машка, милая златовласка… Как теперь без нее?

— Мы найдем Машку в Москве… Обязательно! Слышишь? — говорила Вера, пряча у нее в коленях убитое лицо. — Мы будем вместе. Веришь ты мне?

— Да, — слабо обронила Ксения. — Может быть…

— Но иначе не может быть, Ксенечка, родненькая моя! Мы же все стали родные за эти дни. Родные и близкие. А эта… разве она ей — мать?

— В том-то и дело, что мать, — Ксения осторожно высвободилась. — И вот этого — не исправишь! И никто ничего тут сделать не может. Ладно, знаешь что? Давай-ка чай пить. Зови ребят.

Но Вера приложила палец к губам, указывая на прикрытую дверь в Веткину комнату.

— Пусть они… Не будем их трогать.

 

Глава 2

Ссора

После обеда горизонт затянула мрачная свинцовая синева. Вдали погромыхивал гром, а у них над рекой еще по-прежнему пылало и парило. Предгрозовая духота только усиливала тягостное ощущение, оставшееся после недавней отвратительной сцены.

— Скорей бы уж дождь! — вздыхала Вера, и страдальчески морщилась, выходя на веранду и поглядывая на небо.

Ксения с головой окунулась в Верин роман. Она давно мечтала заглянуть в него хоть краешком глаза, но тайком не хотела: даже Ветке не велено было к нему прикасаться.

Но вот роман окончен и запрет снят. Вера нервничала — первый читатель перелистывал страницы рукописи, в которую она душу вложила…

Как-то Ксения воспримет роман, какой он — живой или мертвый? Вера места себе не находила.

Минут через двадцать после отъезда Манюни показались Алеша с Веточкой. Девочку было не узнать: глаза ее словно бы вдруг прозрели и будто вместили весь мир — такое блаженство сияло в них. Достаточно было взглянуть на обоих, чтобы признать классическую картину первой влюбленности.

Вера улыбнулась им, пряча грусть. Вот и Веткино детство кончилось. Впереди взрослые беды и редкие радости. Хотя, почему редкие? Как знать…

Пряча улыбку и смущенно потупившись, они попросились прогуляться до ужина. Думали навестить Алешину маму, а потом немного пройтись по Свердловке.

— Мы еще в Леониху хотели зайти, — добавила Ветка.

— Что ж, прогуляйтесь, милые! — Вера с трудом удержалась от слез. Голос невольно дрогнул.

«Что-то я в какую-то плаксу сопливую превращаюсь, — подумала, рассердясь. — Ладно. Главное, кончен роман! Выложилась, конечно, он всю силушку выпил, значит, живой, если всю меня взял без остатка. Теперь только книжки читать, гулять… Хорошо!»

Она запрокинула голову, потянулась и рассмеялась. Сходящие с крыльца Ветка с Алешей обернулись, недоуменно на нее глядя. Вера помахала им вслед, а когда эти двое, взявшись за руки, пошли по дорожке, трижды перекрестила удалявшиеся фигурки.

И все же не выдержала — разревелась…

«Только бы у них все было хорошо, Алеша славный… Правда, зеленые ведь совсем! А, что толку загадывать — жизнь покажет. Теперь твое дело, мать, небольшое — ночами не спать — волноваться… Нет, дудки, — улыбнулась она. — Не стану мамашей-наседкой! У меня свое дело есть. Вот только… удалось ли мне хоть отчасти разгадать эту загадку: тайну Женни, тайну местности… поможет ли это нам? Какими мы выйдем из этой истории, из этого лета, живыми или мертвыми? Бывает, живет человек, а душа у него истлела. Ох, не надо об этом: мысль — она воплощается!»

Она тряхнула головой и собралась было спуститься с крыльца, чтобы немного пройтись по берегу, как послышались торопливые Ксенины шаги.

— Что, прочитала? — Вера с надеждой обернулась к подруге и невольно отпрянула, увидев ее лицо.

Боль, гнев, отчаяние — все было в нем! Вера ожидала любой реакции — от рассудочного холодного анализа до восторга… Чего угодно, только не этого — во взгляде подруги был страх. Нет, не страх — ужас, с которым Ксения, сжимавшая листы рукописи, глядела на нее.

— Зачем ты это сделала? — каким-то чужим, искаженным голосом спросила она у Веры, замерев в трех шагах, точно боялась приблизиться.

— Что? Да что такое с тобой, на тебе лица нет!

— Лица? Можешь считать, что меня вообще нет!

— Господи, Ксения! Не мучь, объясни толком!

— Зачем у тебя в романе новорожденный? Зачем он тебе, этот ребенок? Ты ведь знаешь, что мне пару недель осталось… Зачем ты трогаешь это… нельзя же так, неужели тебе не понятно? Нельзя этой темы касаться, как ты могла, Вера, ты просто убила меня, понимаешь, убила! Без ножа зарезала…

Говоря это, она лихорадочно озиралась вокруг, словно ища опоры, поддержки, и не найдя, стала спускаться с крыльца, левой рукой сжав висок, а другой — листы рукописи. Двинулась по дорожке, все ускоряя шаг, — Вера за ней, — она выскользнула за калитку, заспешила ковыляющей походкой к реке, — Вера вслед едва успевала, — и вот Ксения уже бежала вдоль берега, спотыкаясь и бормоча что-то как заведенная… Наконец ей удалось нагнать беглянку на самом обрыве — та зацепилась подолом своей широкой юбки за куст шиповника и в сердцах дергала ткань, стараясь высвободиться.

— Ксенюшка! Милая моя! Да, погоди ты — нельзя же так! Пойдем в дом, поговорим спокойно. Смотри, ветер какой — ты простудишься. Ну! Прошу тебя, не надо, пойдем…

— Не трогай меня! Отойди!

Ксения рывком оборвала подол и шарахнулась в сторону. Комья земли под ногами посыпались в реку — она стояла на самом краю.

— Не подходи ко мне! Слышишь? Не смей!

— Ксенечка, пожалуйста… — Вера осторожно подбиралась к подруге, замершей над обрывом. Она понимала, что та не в себе и пыталась дотянуться до нее, чтобы успеть удержать, если та сделает еще хоть шаг к пропасти.

— Ты предательница! Ты меня предала! Ты… — гнев душил Ксению, она задыхалась, свободная рука теребила верхнюю пуговку платья, видно, пытаясь ее расстегнуть.

— Ксенюшка, хорошая моя, миленькая, пожалуйста, выслушай меня!

Вера старалась выиграть время и тихонько подходила все ближе к подруге. Их уже разделял какой-нибудь метр, когда с куста, возле которого застыла Ксения, сорвалась большая шумная птица и, хлопая крыльями, шарахнулась прочь, задев ее по лицу.

Ксения вскрикнула, накренилась — ее повело к обрыву. Вера в этот миг успела схватить ее за руку и резко дернула на себя.

Потеряв окончательно равновесие, Ксения взмахнула руками… Шквальный порыв ветра вырвал у нее листы рукописи, взметнул их над ней и развеял по воздуху.

Бедная женщина, дрожа, опустилась на землю — у нее ноженьки подкосились, когда опомнившись, поняла, что была на волосок от гибели. Вера кинулась к ней, села рядом, обняла, и вдвоем они глядели, как белые страницы одна за другой, танцуя, опускаются на воду.

— Ну вот и все! Я его погубила… твой роман, — Ксения, бледная как полотно, боялась поднять глаза и, вся сжавшись, точно ожидая удара, уставилась в землю.

— Господи, о чем ты… У меня же первый экземпляр есть! Ксенюшка, родная, поднимайся-ка… Вот так, обопрись на меня… Пойдем.

Гроза приближалась. Гулкие раскаты грома все нарастали и разрывались, казалось, прямо над головой, небо недобро мерцало зарницами, и в этом тревожном свете лица обеих женщин казались призрачными, неживыми…

Ксения еле шла, Вера с трудом довела ее до дому. Небо сплошь заволокла черная мгла. Они успели скрыться до первых тяжелых капель дождя, но когда Вера плотно прикрыла за собой дверь и осторожно усадила почти бездыханную Ксению, хлынуло как из ведра.

— Миленькая, может, сердечного накапать тебе? — Вера с тревогой заглядывала в искаженное мукой лицо подруги — ее глаза, испуганные, расширенные, глядели перед собой в одну точку, на коже выступила испарина. Ксения дышала тяжело, загнанно, ритм дыхания то и дело сбивался.

— Ксенечка! Что? Началось! — воскликнула Вера, боясь услышать ответ.

— Н-нет… ничего… Сейчас отдышусь.

Ксения отвернулась, вся сжалась, втянула голову в плечи. Вера чувствовала: сейчас ей больше всего хотелось бы стать невидимкой…

— Миленькая, дай я тебя уложу…

— Нет. Погоди! — Ксения поднялась, точно прислушиваясь к чему-то, но услышать что-либо в мощных раскатах грома было попросту невозможно.

— Что ты? Почудилось что-нибудь?

— Вера… бери с собой все… самое… Нет, не бери — поздно уже. Я сейчас…

И больше ни слова не говоря, Ксения, спеша как могла, проковыляла на кухню, схватила какую-то сумку, побросала в нее, что подвернулось под руку — нож, булку, спички, кастрюльку, — и, не глядя по сторонам, как безумная устремилась к двери.

— Господи, да куда ты! Там же ужас что делается!

Но Ксения только махнула рукой, зовя ее вслед за собою. Она уже приоткрыла входную верь и стояла на пороге, на фоне стены дождя.

В этот момент сверкнуло, ударило — да так, что Вера на миг ослепла. Уши у нее заложило — она уже ничего не слышала и почти ничего не видела — видно, разряд молнии полыхнул совсем близко от дома. Казалось, он пронзил ее всю насквозь, лишил воли, способности мыслить, напитав душу первобытным животным страхом. И, подхваченная волной этого детского ужаса перед стихией, она безропотно подчинилась велению Ксении — полуживой от слабости, но не потерявшей самообладания.

Чуть не на ощупь, шаря руками по стенам, — электричество вдруг погасло — Вера пробралась в свою комнату. В ее голове пульсировала единственная мысль: «Рукопись! Рукопись!»?? Она схватила со стола аккуратную объемистую стопку бумаги, первую попавшуюся тряпку в качестве обертки — кажется, это было ее полотенце, и, прижимая к груди драгоценную ношу, вынеслась на крыльцо.

— Ксения, что ж мы делаем?

— Быстрее!

Низко наклонив голову, та торопливо спускалась с крыльца и через секунду уже вымокла до нитки.

— Может быть, зонтик? — крикнула Вера ей вслед, понимая, что никакой зонт в такой ливень им не поможет.

Их смутные силуэты едва виднелись в сплошной пелене дождя. Со стороны могло показаться, что это не люди — призраки — плывут над землей к калитке…

Внезапно чудовищный треск послышался позади. Обе женщины обернулись, но ничего не смогли рассмотреть даже в свете блистающих молний под плотной завесой дождя.

— Вера, не отставай… — Ксения на ходу обернулась и протянула подруге руку.

— Ксана… что это было? — Вера ухватила протянутую ей руку, но шла, полуобернувшись назад, к дому, откуда доносились какое-то надсадное скрипение и грохот.

Так, крепко схватившись за руки, подруги достигли леса, начинавшегося за шоссе. Здесь лило уже меньше, кроны деревьев шатром раскинулись над головами, сдерживая яростные потоки дождя. Тут по крайней мере можно было расслышать друг друга.

— Нам надо бы где-то укрыться… — Ксения пыталась выжать подол своей юбки, облепившей ей ноги, но быстро поняла, что затея эта бессмысленная…

— Можешь мне объяснить, что все это значит? Куда ты из дому сорвалась? И этот шум… — Вера сердилась на себя за свою душевную глухоту — ее подруга оказалась более чуткой, предугадав грозившую им опасность.

— О, Господи, ну, что ты пытаешь — откуда я знаю! — глухо бросила та каким-то придушенным голосом. И добавила, переведя дух. — Я будто приказ услыхала: немедленно уходить! Чтобы понять, что происходит, нужно хоть сколько-то времени, а у нас его не было. Не знаю я, что… Там беда! Мы успели — и это главное. Мы потом все узнаем. Но думаю — дома больше нет…

— Как нет? О, Господи! — Вера сжала ладонями лицо Ксении, казавшееся детским без обычной пушистой рамки рыжих волос — мокрые потемневшие пряди прилипли к коже.

— Послушай… — Вера грела руки подруги в своих — они дрожали от холода. — Нам надо поскорее в тепло, ты вся дрожишь. Может, обратно на шоссе и проголосуем?

— А потом куда?

— Ну, не знаю… В Москву!

— А Ветка? Алеша?

— Да не пропадут они! Сейчас тебя надо спасать!

— Спасать-спасать… Ох! — Ксения внезапно присела, и лицо ее исказила гримаса боли.

— Что, милая, что?! Неужели?..

Вера боялась поверить, но сомнений быть не могло — у Ксении начинались роды!

 

Глава 3

Посвящение

…Они никак не могли оторваться — лежали и целовались, и душный запах цветущих трав вплетался в привкус их поцелуев, словно дурман приворотного зелья.

Но Ветке с Алешей не нужен был никакой приворот: с торопливостью юности они стремились к любви каждой клеточкой естества, внезапно ощутившего способность радоваться, оживать… Прежде замкнутые и одинокие, они прорвались друг к другу, отбросив игры кокетства, ложный стыд и теперь наслаждались неведомым чувством родства.

Да, наконец они вырвались на свободу! И ее полнота и внезапность была так велика, что на какое-то время оглушила их, приникших друг к другу, лишив способности думать, соображать — она насыщала их ровным звенящим гудением жизни, одним махом повернувшей для них колесо судьбы и вознесшей над пропастью.

Они оба признались, что предчувствовали этим летом одно: каждый по-своему ощущал неумолимое приближение катастрофы, каждого как будто влекло к чему-то необъяснимо-пугающему, похожему на неприметный с виду, но мощный водоворот, в который затягивает теченье реки, и преграды этому нет…

Оба таили в себе это предчувствие и все больше замыкались в себе, пытаясь обрести точку опоры. Беду отвела любовь. Она вырвала из подступавшего хаоса и вновь возвращала к жизни.

Они лежали в разогретой траве, оглушенные стрекотаньем кузнечиков, и глядели друг другу в глаза, находя в них блеск всех сокровищ мира. Время от времени кто-то задавал другому едва слышный вопрос и различал в ответ легкий шелест — губы шептали ответ и вновь умолкали. И эти двое вновь погружались в созерцанье друг друга — мир был самим совершенством, а они — центром Вселенной и ничто не могло нарушить эту гармонию — ни отдаленное ворчанье грозы, ни низкий свинцовый фронт буревых облаков, идущий с востока…

Конечно, они не перешли последний предел, конечно же нет… и не потому что чего-то боялись! Просто оба слишком долго пребывали в состоянии, близком к анестезии: оба сознательно тормозили, морозили свои чувства, и теперь ощущали, как заморозка отходит… Было немножко больно, но эта боль говорила о возвращении к жизни.

Да, прежде оба жили, скорее, не чувствами, а раздумьями, и потому кровь должна была разгореться, прежде чем они испытают потребность нарушить последний запрет, мешающий до конца постичь чувственную природу любви. Эта вершина была для них впереди, да они и не очень стремились к ней. Им довольно было той теплоты, что рождалась в душе от одного взгляда, прикосновения…

Прямо над головами прогрохотало, и Веткины ресницы дрогнули от неожиданности. Алеша приподнялся в траве, оглядывая небосклон.

— Смотри-ка… К нам гроза приближается, скоро здесь будет. Надо бы к дому, а так не хочется!

Он снова кинулся на траву и прижался щекой к ее горячим, нагретым солнцем и землей волосам.

— Моя Вероника… Ника… Богиня победы! Ты — моя самая-самая! Навсегда…

— Ника… Пусть так и останется. Так и зови меня, хорошо?

И вновь травы запутались у них в волосах, а когда эти двое смогли оторваться друг от друга, над головами у них грохнуло так, что оба разом вскочили.

— Слушай, надо бежать! Сейчас хлынет.

— Леш, подожди… Смотри, холмик странный какой!

— Где?

— Да вот! У края полянки.

— Угу… Он как будто искусственный — смотри: ровный со всех сторон, округлый, правильный… Похоже, его тут специально насыпали.

— Интересно, а для чего?

— Ну, не знаю… Ой, а вот еще — погляди! Только гораздо ниже.

— Да, и форма совсем другая — вытянутая в длину.

— Странные какие-то холмики. Слушай пойдем-ка отсюда!

— Ой, Лешенька, тут родник! Колодец… Иди сюда! Попробуй какая вода — всю жизнь пила бы!

— Ага, вкусная!

Он пил из ее ладоней, подставленных ковшиком, вода была ледяная, с особым привкусом чистоты. Алеша пил с такой жадностью, как будто набрел на оазис в пустыне, и Ветка с внезапной серьезностью черпала и черпала водицу и подносила ладони к его губам. Она поила его с такой заботой и щедростью, точно все в этот миг — и солнечный свет, и вода родника — принадлежало ей, а она — жрица священного храма — приобщала неофита к святым дарам, свершая ритуал посвящения…

— Ну вот, хорошо! — она удовлетворенно кивнула, как, будто закончила важную и сложную работу и теперь можно отдохнуть с сознанием выполненного долга.

— Куда нам теперь? — над ними уже грохотало вовсю, день померк, лес тревожно шумел, стелясь над землей под порывами ветра.

— Слушай, а где это мы? Я как-то не очень себе представляю… — Ветка, с испугом поглядывая на небо, зябко поежилась.

— Да, вроде шли вдоль шоссе, потом вглубь… Мне казалось, мы вот-вот должны выйти к тропинке, которая соединяет бетонку со Свердловкой. Надень-ка пока… — он накинул ей на плечи свою джинсовую куртку.

— Странно… Кажется, все эти места наизусть знаю. Сколько мы тут с мамой ходили, потом с Машкой, с тобой… А это место совсем незнакомое.

— Ничего страшного — в лесу это бывает.

— А может, нас леший водит, а?

— Не говори глупостей — просто нам надо идти в одном направлении — сейчас сориентируемся и вперед! Так… Вроде бы, Свердловка должна быть у нас за спиной. Значит, если мы хотим добраться до дому, нам надо повернуть назад, а если…

Они шли по лесу наугад, раздвигая ветви кустов и деревьев. Их окружал настоящий бурелом — повсюду валялись поверженные стволы великанов-елей, густые светлые мхи пружинили под ногами, кое-где показались пушистые хвощи — неизменные спутники болот. Похоже, начался дождь, но здесь было сухо — сплошной зеленый шатер простирался над головами.

— Алеш, я хотела тебе одну вещь сказать.

— Ну, скажи.

— Знаешь… у меня давно уже есть одно такое дурацкое желание. Ты будешь смеяться!

— Не буду. Какое? Ну, не ломайся же, Ника!

— Я не ломаюсь… Просто я загадала, что если сделаю одну вещь, то все исполнится, а если сейчас об этом тебе скажу, то все испорчу. Загаданное как бы сглазится, понимаешь?

— Вот уж не знаю… По-моему, нет. Мне кажется, все о чем мы с тобой говорим, для нас яснее становится. Я сам начинаю понимать это лучше…

— Да, у меня тоже так. И мне только теперь стало ясно, какая я раньше была дуреха!

— Ничего подобного…

— Нет, была… Была! Сочиняла очень много! Вот. Ну ладно, мы все время сбиваемся, я никак тебе сказать не могу, и лес какой-то глухой… Ладно! В общем, у меня было странное чувство, что если я загляну в тот колодец на краю деревни, в который мы с мамой заглядывали, когда только приехали сюда — в первый же день, мы тогда свои отражения увидели — в глубине и еще что-то… вроде чьей-то головы, только длинной, вытянутой, как дыня. Чушь, конечно! Но мы обе это видели, правда… И я загадала: если в конце лета снова приду к тому колодцу, загляну в него и никого, кроме собственного отражения, там не увижу, — значит, все будет у всех хорошо: Сережа выздоровеет, твоя мама тоже, мы с тобой… ну мы уже есть, да?

— Да. Мы есть! — очень серьезно, без тени улыбки ответил Алеша, крепко сжав ее маленькую прохладную ладонь.

— Ну вот! В общем, все страхи, которые были, все, что чудилось маме… Этот кошмар с Сережей… Борька! Эти глаза на картине — все, понимаешь? Все это уйдет так же внезапно, как началось. То есть, это значит, что мы с этим справились. Лето прошло, мы тут, не испугались, не сбежали, не растерялись — мы вместе… вот только Машка! Но она же не сама — ее мать забрала, правда?

— Правда. И потом, мы ее в Москве найдем.

— Ага, обязательно! И Мишку тоже — он неплохой, хоть и не наш.

— Погоди, ты, по-моему, сейчас одну очень важную вещь сказала.

— Какую?

— «Не наш»! Получается, есть некие признаки, по которым мы можем твердо отличить своих от чужих, так?

— Да, получается… Здорово! У меня просто так, бездумно сорвалось, а ты эту мою бездумную мысль за хвост поймал!

— Она очень даже «думная»! Только надо это как следует все продумать.

— Про «наших» и «не наших»?

— Да. Про «не наших» и думать нечего, а вот мы… Знаешь, это подтверждает одну догадку, которая здорово меня зацепила, когда у мамы в больнице сидел. И стихи сочинял. Так вот. Мне кажется… только не перебивай, а то я собьюсь. Понимаешь, я вдруг понял, что все, что летом с нами случилось, это как бы… естественный отбор, что ли.

— Как это?

— Ну, сама местность нас отбирает. Понимаешь? Она заставила нас пройти через испытание. Собственно, их было много — этих испытаний.

— Страшный дом. Да?

— Да. Он — самое главное. С него все началось.

— Нет, началось все с писем.

— Ну да, но из них мы поняли, что все самое страшное происходило именно в этом доме. Нас еще долго отвлекали от этого идеей отыскать клад.

— Да, мы в начале только про это и думали.

— А теперь?

— Теперь? — Ветка в ответ рассмеялась. И потерлась лбом о его твердое худое плечо. Им не нужно было слов, чтобы понять, что такое настоящий клад, который они наконец отыскали.

— Ну вот! И где-то в середине пути — в середине лета мы интуитивно почувствовали, что дело тут вовсе не в кладе и что вообще клад — это ерунда!

— Ну, не совсем ерунда…

— По сравнению с тем, что здесь происходит, я имею в виду…

— А, ну да!

— Так вот, мы как бы преодолели эту ступеньку, не купились на обманку — и вышли на следующий уровень. А Борька не смог — он об эту идею как бы расшибся.

— Ты хочешь сказать, он «поехал» из-за идеи клада? Мол, только протяни руку — и разбогатеешь? Но ведь и Мишка этой идеей горел.

— Горел, и здорово, да! Может быть, Мишка просто оказался сильнее? А Борьку местность вышвырнула как торнадо какую-нибудь козу или корову…

— Слушай, но ведь это ужасно! Жестоко, чудовищно… не знаю.

— Да! Но он оказался чужим, он не прошел испытание — и не получил инициации… Он, может быть, выкарабкается, но для этой жизни он не готов — он никогда сюда не вернется. СЮДА я понимаю как некое состояние души…

— Ох, ты просто меня ошарашил! Во-первых, что такое инициация?

— Обряд посвящения в тайное знание, недоступное для неподготовленных, непосвященных. Этот обряд тоже проходит в несколько этапов.

— Так во что же хотят посвятить нас? И кто эти неведомые жрецы?

— Погоди, не перескакивай. Ты сказала: «во-первых». А где твое «во-вторых»?

— Во-вторых… В чем смысл всего этого? Что за состояние души такое особенное? Вот и все! Коротенький такой вопросик!

— Слушай, откуда я знаю! Я просто пытаюсь рассуждать вслух, вместе с тобой.

— Значит, ты думаешь, что только пройдя испытание, можно получить некое знание? Приобщиться к какому-то тайному кругу. Так?

— Да, похоже на то. Местность собирает своих.

— Для чего?

— Не знаю. Может быть, чтобы мы смогли что-то найти?

— Но что?

— Это… это в душе. Знаешь, время… оно такое материальное! Все спешат, хотят выкарабкаться куда-то, где сытнее, надежнее — в общем, где почва под ногами есть. Понимаешь?

— Ты говоришь о нашем времени?

— И о нем. Хотя во все времена так было. Это же понятное стремление человека — жить лучше!

— А ты хочешь сказать, местность собирает тех, кто этого не хочет?

— Может быть, тех, для кого это не самое главное. У кого есть еще… тайничок такой. Если хочешь, клад!

— Клад?

— Ну да! Это такое беспокойство — тайное желание идти неприметными лесными тропами. Жить в лесу…

— Как это, не понимаю…

— Ну, это такой свет в глазах. Не знаю, как объяснить — я сам еще не понимаю. Если хочешь, это вера в чудо и ожидание чудес, а лес — это как бы пространство души — зеленой, свободной, она цветет, понимаешь? Она умеет цвести!

— Душа цветет… Ох, Алешка!

— Мне кажется, вот таких и собирают здесь, чтобы посвятить их в рыцари тайного храма.

— И как называется этот храм?

— Не знаю, может быть, храм Отворяющих Двери…

— Как это?

— Ну, не знаю… Потому что слово «творчество» — от корня «твор» — отворять — врата, окна, двери… Отворить свою дверь — это значит найти свое предназначение. А тот, кто его находит, он как бы вдыхает жизнь в свое время. Делает его настоящим… Как поэты, художники, музыканты, полководцы, философы — ведь мы учимся ощущать то, прошедшее, далекое время только по их делам, их творениям. Вот и получается, что они вошли в свое время, отворили путь к нему — как врата.

— Ой, Леш, это как-то так неожиданно… и слишком сложно. Я об этом еще подумаю и скажу тебе, ладно?

— Ты потом меня еще обгонишь и поймешь то, чего не понял я. А я буду тебя догонять.

— Мы так и будем наперегонки вдвоем, да? Всегда?

— Всегда!

За разговором они не заметили, что лес значительно поредел, стал светлее — в нем все чаще попадались лиственные деревья — березы, дубы, осины… Зато дождь, хлеставший вовсю, теперь настигал их, и снова где-то поблизости ухал рассерженный гром — отошедшая на какое-то время гроза вновь приближалась.

Укрывшись вдвоем под Алешиной курткой, они неожиданно выбрались на опушку — лес кончился. Перед ними сквозь дымку дождя виднелась деревенская околица — это была Леониха.

— Ты что-нибудь понимаешь? — выбивая зубами дробь, спросила Ветка у своего спутника, обнимавшего ее одной рукой.

— Нич-чего не понимаю! — он крепче прижал ее к себе, чтобы согреть, хотя сам был не теплее ледышки — на обоих нитки сухой не было. — Я думал — мы выйдем к бетонке, где-то посередине между дачами и твоим прежним домом в лесу. А мы… выходит, мы почти у самой станции!

— Да, получается, мы шли лесом километра четыре, но пути этого почти не заметили. И потом, Леш, нет тут такого леса, которым мы шли! Я ж говорю — мы тут с мамой каждый кустик облазили — я этот лес в первый раз вижу!

— Да-а-а, дела! Ну ладно, теперь-то куда? Ты продрогла совсем, еще простудишься, надо бы нам дождь у кого-нибудь переждать.

— Но мы ж в деревне не знаем никого. Только этого… пьяницу, который сына бил.

— И журналы вам дал. Вспомни, с него-то все и началось! Давай к нему?

— Ни за что! Чтоб вы с ним подрались?

— А что? И подеремся! — он теперь горы готов был свернуть.

— Я сказала — нет!

— Нет — так нет, только переждать все равно надо. Пошли, а там разберемся.

И они, пригибаясь под проливным дождем, задами, через огородики и картофельные поля, побежали к Леонихе.

 

Глава 4

В деревне

Нет, определенно эта прогулочка будет стоить им воспаления легких! В Алешиных кроссовках хлюпала вода, Ветка, несмотря на холод, вся горела — ей казалось, что лоб ее внутри пылает огнем — похоже, поднималась температура. Они выбрались на центральную деревенскую улицу где-то посередине и спрятались под плакучими ветвями одинокой березы, стоявшей у некрашеного забора.

Дождь и не думал кончаться — видно, зарядил до утра, гроза разъярилась вовсю, разряды грома ухали так, что уши закладывало, молнии, полыхавшие одна за другой, похоже, наводили ужас даже на тех, кто укрылся в относительной безопасности городских квартир…

Что ж говорить о тех, кто в эти минуты не знал приюта…

Алеша видел, что Ветка еле держится на ногах, до дома — далеко, кроме того, двигаться по такой грозе просто опасно… Впрочем, как и стоять под деревом! Он уже начинал впадать в панику, глядя на дрожащую Ветку, как дверь деревенского дома, что за забором, приотворилась, а на крыльце завиднелась тоненькая детская фигурка, зазывно машущая рукой.

— Ника, гляди… Вроде нас зовут?

— Похоже, нас! Больше тут никого… Ну что?

— Пошли! Выбора у нас нет.

Они проскользнули в незапертую калитку, пробежали по затопленной дорожке и в два прыжка поднялись на высокое крыльцо. Гостеприимно раскрытая дверь быстро захлопнулась. Они оказались в полутемных сенях, где пахло сеном, яблоками, молоком и еще чем-то сладким, домашним. Может быть, детством…

— Проходите. Замерзли небось… — очень серьезно пригласила их в дом малютка, в которой оба, приглядевшись, признали Лизу, младшую дочку деревенского пьяницы.

— Ой, Лизанька, здравствуй! — обрадовалась ей Ветка, присев на корточки. — Как же ты нас узнала — на улице такой дождь — не видать ничего!

— Осень плосто, — с тем же выражением взрослой сосредоточенности проскрипела Лизанька и настойчиво потянула гостью за руку — в натопленную теплынь.

— Идите, идите-ка, не смущайтесь! — послышался бодрый веселый голос, и взорам вошедших предстала невысокая пожилая женщина. — Лизанька вас приметила: вон, говорит, хорошие под дождем пропадают! Давайте сюда, хорошие, поближе к печке — тут у нас все сохнет в два счета! Сохните, путешественники. Ох, миленькая, да у тебя руки, как лед, — воскликнула хозяйка, взявшая Ветку за руку, чтобы усадить в кресло поближе к жарко растопленной печке.

Лизина бабушка всплеснула руками и взялась за дело. Сетуя на непогоду, на грозу, которая, по ее выражению, как с цепи сорвалась, на ребят, затеявших прогулку по лесу в Ильин день, когда с самого обеда было ясно, что хлынет, она обращалась то к внучке, то к нежданным гостям, то к молнии и грозе, к печке, самовару и коту Кузьке и сновала по комнате, быстро и ловко делая свое дело: накрыла на стол, подала Ветке с Алешей по паре нагретых на печке шерстяных носков, подтерла лужицы, протянувшиеся вслед за вошедшими по всей комнате, надела на Лизу теплую пуховую кофточку… Горе-путешественникам тоже дала по сухой вязаной кофте, и они не отказались — настолько уютно и по-домашнему почувствовали себя в этом простом гостеприимном доме.

Бесшумно и легко перебирая ногами в опушенных мягоньким светлым мехом бордовых тапочках, Антонина Петровна — так она назвалась — успела пожаловаться на неказистый вид нынешних яблок — то ли дело были яблоки в ее детстве, проведенном в приволжском селе Еленовка близ Саратова… Расставляя на свежей отглаженной скатерти блюдечки и тарелки своими узловатыми искривленными от подагры пальцами, она, смеясь, вспоминала, как со старшей сестрой своей Нинкой воровали они эти яблоки из специальных глубоких ям, вырытых в земле их бабушкой и засыпанных листьями — так их принято было сохранять до зимы… Яблок-то было вдоволь, но им непременно хотелось утащить потихоньку от строгой и властной бабушки несколько прозрачно-золотых душистых плодов, которые теперь, из непомерной дали прошедших лет кажутся райскими…

— А даль непоме-ерная, да! — улыбаясь мягкой и светлой улыбкой, то и дело озарявшей ее лицо, покачала головой Антонина Петровна. — Мне ведь скоро восемьдесят восемь! Да, уж в октябре…

— Вы шутите, Антонина Петровна! — не поверила Вероника, переглядываясь с пораженным Алешей. Назвать их хозяйку старухой язык бы не повернулся.

Ясной нестарческой бодростью светлел ее облик, казалось, все ей легко, потому что каждодневная привычка одолевать возраст, немощь, рожденная действенным строем души, помогала по сотне раз на день обретать второе дыхание, как бы воспарять над собой, над унынием и усталостью.

Было что-то роднившее ее со «статс-дамой» — несгибаемой Кирой Львовной — Алешиной бабушкой. Но Антонина Петровна при всей своей явной твердости и «правде» характера была неизмеримо теплей и мудрей. И в ней крылась железная незгибаемость, стальной каркас воли, но он весь был словно высвечен изнутри, одухотворен, размыт золотистым свечением ее прямого глубокого взгляда. Она и тут сумела превозмочь себя — черта, которая у другого могла к старости обратиться в сущее самодурство.

Творящая сила женственности, потребность преображать и на старости лет не покидали бабу Тоню — как она, лукаво прищурившись, попросила себя называть. Ее больные уродливые руки лелеяли каждый наступающий день, принося ему в жертву нескончаемую заботу о близких, словно моля быть к ним добрым и щедрым, отвести от них боль, беду… О себе баба Тоня не думала, но врожденный дар женственности не позволял ей опускаться — здесь, в деревенской глуши, в Леонихе, где ее могли видеть лишь куры да пьяный зять, она стойко оправляла морщинистую шею в крахмальное кружево воротничка! Это, пожалуй, была единственная роскошь, которую она себе позволяла. Но эта роскошь была тем центром тяжести, который удерживал быт от качаний, шатаний и катастроф…

Конечно, в тот первый вечер знакомства Ветка с Алешей всего этого знать не могли — просто им было с ней хорошо. Их укрыла от непогоды святая и вечная русская бабушка, о которой каждый из них мог только мечтать, и оба невольно по-доброму позавидовали Лизаньке, защищенной от всех мыслимых на земле невзгод своим морщинистым ангелом-хранителем…

Да, оба они, сидя у печки в сладостном полусне, подумали об одном: тот, кого пригрела в детстве такая вот бабушка Тоня, должен вырасти очень щедрым! Такой человек ничего не боится — все страхи она сызмальства сдувала с души своим неслышным дыханием…

И оба, напоенные чаем, провалились на какое-то время в баюкающую дремоту, словно вернулись в детство — словно и над ними распростерла покров защиты бабушка Тоня. Тем временем она сидела в уголке диванчика, украшенного вышитыми подушками, и вязала носок — спицы волшебно посверкивали в полутьме избушки в отблесках танцевавшего в печке огня. Рыжий кот Кузя свернулся у ног хозяйки, лениво поигрывая клубочком. Гроза. Теплынь. Детство…

Продлись, помедли последняя прощальная минутка… Будто натягивалась незримая тугая струна где-то в потаенном уголке создания — в самом сердце: сквозь радость взросления — он и она — оба вдруг ощутили острую боль: это резко оборвалась в них струна, связывающая с детством. Их детство, и подростковая затерянность, и шальная безрассудность юности — все пронеслось разом, в одно мгновение — и мимо, мимо… оборвалось.

Оба вздрогнули, глаза широко открылись… Лягушачья кожа детства, невидимая ни для кого, кроме прищуренных близоруких глаз бабы Тони, бормочущей полувслух счет спускаемых петель на пятке, лежала возле ног, на плетеном половичке. И небо ахнуло и полыхнуло огнем, громом и молнией освящая эту метаморфозу.

— Эх, красота какая! — Антонина Петровна даже причмокивала от восхищения, выглядывая в окно при особенно гневной вспышке молнии.

— Бабуска, лазве тебе не стлашно? — притопала к ней Лиза и уселась в ногах, прижавшись к коленям.

— Мне-то? — она оправила очки, сползшие на нос. — Я люблю грозу.

В этот миг блеснуло и бахнуло так, что Алеша и Ветка аж подскочили — их сонливость как рукой сняло.

— Не ровен час молния угодила куда-то… В дерево или в дом, не дай Бог… — Антонина Петровна снова выглянула в окно. — Ни зги! Эко хлещет… Рассказали бы мне что-нибудь. Что притихли, путешественники? Так хорошо рассказывали… Я уж всех ваших прямо в лицах себе представляю: и твою маму, Ветка, и хозяюшку вашу — Ксению. Надо же… В наше время — и такая женщина! Всех пригрела. Вот это я понимаю!

— Да мы уж почти все рассказали, — подал голос Алеша.

— Так и живем все вместе, — подхватила Ветка угасшую нить разговора. — Только вот Машку вчера мама ее забрала.

Повисла дышащая теплом и огнем недолгая пауза. Баба Тоня все выглядывала и выглядывала за окно, точно ожидала там что-то увидеть, хотя тьма стояла кромешная. Только белые от ярости выблески молний рассекали тьму.

— Нет, нет, это ясно — угодило куда-то! Вот увидим завтра — как прояснится.

— Вы думаете… в дом угодило чей-то? — переспросила Ветка.

— Наверняка! Где-то горит — я чувствую. Ну да, что теперь? Нет, вы никуда у меня не годные! Ну никак! Неужели нечего рассказать?

Она поднялась, с трудом распрямив затекшие негнущиеся колени, и вставила в розетку вилку электрического самовара.

— Давайте, что ли, чайку!

— Баба Тоня! — решилась наконец Ветка. — А ведь это мы хотели бы вас кое о чем расспросить. Вы не против?

— Да я с удовольствием! И о чем?

— Вы понимаете, — Ветка оживилась и незаметно ткнула Алешу в бок: мол, давай, помогай. — Мы хотели бы побольше разузнать обо всем, что связано с этой местностью — ну, с усадьбой свердловской, с судьбой ее владельцев… и еще с тем пустым домом на дальнем берегу пруда.

— Да, с тем, который начинается там, где бетонка лесная сворачивает и сливается с трассой, — подхватил Алеша.

— Ах, вот оно что… С домом, говорите. Ну давайте-ка, выкладывайте еще свои вопросцы — вижу, многое вас в этих краях привлекло. Наверно, и многое отпугнуло? Так?

— Вот именно! Вы, как в воду глядите! — заволновался Алеша.

— А еще… — Ветка нерешительно поглядела на Алешу, но он кивком подтвердил — дескать, ей можно все говорить. — Еще в самом начале лета ваш зять… не знаю его имени-отчества, — замялась Ветка, — отдал нам старинные журналы, а в них мы нашли письма Евгении — Женни — молодой владелицы той старинной усадьбы. Очень странные письма.

— Я бы добавил — трагические! Человек чувствует, что гибнет, молит о помощи… Умная, красивая, видно, женщина.

— И очень талантливая! — перебила Ветка. — Она писала стихи. Я уверена, что она была ужасно талантливая!

— Так, так… — Антонина Петровна слушала внимательно, не перебивая, и пристально вглядывалась в лица своих новых друзей поверх очков.

— Ну вот, такая женщина — и, понимаете, ее словно затягивает в черную дыру. Точно редкий портрет заливает грязное чернительное пятно, которое уже ничем не смоешь…

— Да, кстати, портрет… — торопилась Ветка. — Дядя Сережа… Ну, это отец нашей подруги Маши — мы о них вам уже говорили… Так вот, дядя Сережа обнаружил здесь, в деревне, потрясающей красоты портрет.

— Он в него просто влюбился! — поддакнул Алеша.

— Да! Причем, такой портрет — ему место в музее, а он в доме простой молочницы… Ой, я вас не обидела? — спохватилась Ветка: хозяйка ведь тоже была простой деревенской женщиной…

— Ну что ты, Веточка! Продолжай.

— И вот. Портрет из того дома потом исчез — Сережа к ним заходил, купить хотел… а портрета — и след простыл!

— Ага! — почему-то обрадовалась баба Тоня.

— Да. А потом Юрасик… ну, это мамин двоюродный брат — мы о нем…

— Я помню, помню, деточка! Продолжай…

— Так вот. Юрасик нашел портрет в заброшенном сарае возле того дома на берегу. Он его взял… Ну, понимаете, он подумал, что хозяина у этой вещи попросту нет, раз она в такой дыре бесхозная брошена. Он — хороший…

— Конечно! Конечно, Юрасик хороший! — с уверенностью согласилась Антонина Петровна. — И, по-мо-ему, он все правильно сделал. Я бы на его месте и не то еще оттуда бы утащила!

— Вот-вот… — довольная Ветка переглянулась с Алешей. — И Юрасик притащил портрет в наш дом. То есть, не наш, а Ксенин. И когда туда пришел Машкин папа… — она осеклась: рассказать кому бы то ни было о том, что случилось в тот страшный вечер, было попросту невозможно — так это было неправдоподобно.

— Я вижу, ты затрудняешься объяснить… — улыбнулась ей Антонина Петровна. — Это бывает, особенно в таких очень старых историях, корни которых тянутся глубоко в прошлое… По-моему, как раз с такой вот историей вы и столкнулись. Вижу, вы многое поняли, о многом догадываетесь, но кое-что для вас остается загадкой. И тянет, влечет вас ужасно… Так?

Оба радостно закивали в ответ.

— Лизанька, принеси-ка мне другие очки. В этих я только вязание вижу, — пояснила она. — А мне хочется видеть сейчас ваши лица. Спасибо, милая! — она взяла из лапок внучки новые очки, протерла их чистым клетчатым носовым платком, заодно утерла слегка запачканную щечку девочки и пригласила всех снова сесть к столу — пить чай. Благо, самовар уж кипел вовсю…

— А как же вы… — не удержалась Ветка, — как же вы в таких очках за окно-то глядели?

— Да мне не глядеть надо было.

— А почувствовать? — негромко спросил Алеша.

— Вот, вот… Почувствовать.

— Ну и как? Удалось?

— Боюсь, что да. Спета песенка… — она глубоко задумалась. — Так на чем я… а! Знаю я тоже не слишком много, хоть история эта в свое время сильно меня увлекла. Очень я ею интересовалась, пока не поняла, что этот интерес не для всех. Не каждого он впускает и не каждого выпустит!

— Как это? — удивилась Ветка.

— А так. Повредить человеку может. Любопытство-то до добра не ведет. Она таинственная — история эта. Очень! А прикасаться к тайне не всем дано. Шарахнуть может.

— Вот дядю Сережу и шарахнуло! — как бы про себя, еле слышно выговорил Алеша.

— Что? А, может быть… Но это уж ваш рассказ. А прежде — мой.

Она задумалась, глядя на отблески пламени, падавшие на пол из приоткрытой заслонки. Потом вздохнула, поднялась, поцеловала внучку, возившуюся с котом, и легонько подтолкнула к двери.

— Ну, ступай, Лизушка, ступай, с Богом. Ложись-ка, маленькая, я к тебе через полчасика загляну.

Лиза послушно покатилась по комнате и исчезла где-то в глубине избы. Было тихо. Только потрескивали сухие поленья в печке.

— Письма те я читала. Хоть и грех! Да… — Антонина Петровна снова вздохнула и подперла щеку ладонью — грустная сидела, поникшая. Только теперь стало заметно, как круглится ее спина, выгибаясь от затылка до поясницы под натянутой тканью платьица. — Поэтому все, что вам о Женни известно, и мне не новость.

— Но… Антонина Петровна, — осмелилась тихонько перебить ее Ветка, — мы не все письма читали. Они пропали… в пруду. Их туда порывом ветра смело.

— А! Значит, он постарался… — горько усмехнулась хозяйка, поджав губы и покачивая головой.

— Кто он? Мы ведь ничего, ну ничегошеньки не понимаем! Только догадываемся, что жил тут давным-давно какой-то ужасный человек. Колдун, может быть. Его портрет все время пытается нарисовать Машкин папа.

— Портрет… — повторила Антонина Петровна. Она теперь почти не слушала того, что ей говорили, — думала о чем-то своем. — Выходит, забрал-таки портрет он у Любы…

— Что? Что вы сказали? — переспросила Ветка, вся напрягшись в предвкушении нового поворота этой захватывающей и туманной истории. Бабушка Тоня явно знала об этом гораздо больше, чем соглашалась делиться…

— А? Да это я так, о своем. Думаю, с чего бы начать. Не так начнешь — и сбиться недолго… Да-а, пожалуй… пожалуй с нее, голубушки, и начну!

Она глубоко вздохнула, приоткрыла заслонку в печи и поворошила прогоравшие поленья короткой загнутой на конце кочергой.

— Сама она, Женни-то, умница да раскрасавица была. Из старинного рода. Уж не помню, не князей ли Одоевских побочная ветвь? Ну, расписывать ее я не буду — сами на портрете видали!

— Так на портрете и в самом деле она? Мы не ошиблись?

— Никак не ошиблись. Она. Моло-о-денькая была, когда замуж вышла. За Дурасова — владельца того имения, которое теперь по кусочкам рассыпается там, в поселке. Ох, беднота нынешняя! Ни на что у них денег нет — только бы грести под себя… Да. Сплошное ворье!

— Это вы о ком? — вежливо поинтересовался Алеша.

— Да, о ком же — о руководстве теперешнем! Что те — московские, что наши — главы Щелковского района. Эх, пострелять бы! — С озорной улыбкой вдруг выпалила она.

— Да что вы, Антонина Петровна! — не удержалась Ветка, никак не ожидавшая от этой тихой и мудрой женщины эдакой кровожадности.

Впрочем, говорила это Антонина Петровна вовсе беззлобно — скорей по привычке. Видно, это ее «пострелять» вырастало из дебрей времен, в которых ей довелось пожить, и лексикон той поры отложился в памяти, как модный тогда мотивчик, который можно вполголоса напевать, грустя о былом и слегка подтрунивая над собой — над собственной сентиментальностью, которая вроде бы и не с руки, ан живет, точит сердце, и от этого никуда не деться… Вот так же звучало в устах бабы Тони это страшное «пострелять» — она помнила это слово просто потому, что оно было созвучно дням ее молодости. А сама суть его была ей столь же чужда, как, скажем, современные джинсы или черный лак для ногтей…

— Так вот, значит, вышла она замуж, — продолжала бабушка, не обращая внимания на восклицание Ветки, — и видно, мужа своего не любила. Уважала, ценила — это да. Но любви не было. Он был старше. Намного! Был богат. А ее-то родные бедны. Голь перекатная! И обнищали… Еще дед ее, говорят, все деньги в пух проиграл. А отец… Вот она и… да! Попала в здешние края.

— И когда это было? Хотя бы примерно? — полюбопытствовал Алеша.

— Точно не скажу, вроде в начале того века.

— Там, в Анискине, возле церкви могила Дурасова Петра Константиновича. Это и есть ее муж?

— Он, миленькие мои. Бедный!

— Почему бедный? Вы же говорите, он был богат. И прожил по тем временам немало. Там, на памятнике даты жизни есть. Кажется, Дурасов умер в шестнадцатом году…

— Ну, может быть, — незадолго перед революцией это было. Он умер примерно через год после Женни. Не пережил всего… Ну, не буду, не буду, — улыбнулась Антонина Петровна, видя нетерпение ребят. — Так вот. Сами вы читали письмо, в котором она радуется всему здешнему, как ребенок. Пишет брату, что ожила, духом воспряла, стихи, мол, сами собой рождаются… Ну все в этом роде. Она его очень любила, братца-то, Николушку.

— Он был художником?

— Ну, верно служил еще где… Но и рисовал, это да! Известным стал. Он ей не родной брат — двоюродный. И вроде, влюблен был в нее. И портрет, который Юрасик ваш утащил — он написал, Николушка. Всю свою душеньку в этот портрет вложил, чтобы спасти сестру.

— От этого человека… В письмах она не называет его по имени, а только ОН заглавными буквами. Нет, называет: только однажды, кажется, Вязмитинов. Так, Алеша?

— Кажется, Вязмитинов, да.

— Это она от страха! Очень, миленькие, она боялась его. Потому и выросли буквы-то — и стало ОН. Как о дьяволе, прости Господи, не к ночи будет сказано… Хотя он и был чистый дьявол!

— Кто ж он был, бабушка Тоня?

— Кто его знает? Теперь не поймешь уж точно-то — кто… Он приехал сюда почти в одно время с молодой хозяйской усадьбы. Вроде, из Парижа. И с ним молодой человек — то ли приятель, то ли родственник.

— В письме говорится — секретарь.

— Ну, может и так. Скорее всего, этот молодой помогал старому бесу в его опытах. В занятиях тайных его…

— Так чем же он все-таки занимался?

— Э-э-э, миленькие! — Антонина Петровна снова взяла отложенное было вязание. Спицы легко и быстро, чуть позвякивая, замелькали в ее руках. — Кто знает… Это ведь все, что я вам говорю, — мои домыслы, да молва людская. И тогда никто о нем ничего толком не знал — а что ж теперь? В прошлом веке многие увлекались гаданием, спиритизмом — столоверчением как тогда называли… Еще говорили много о животном магнетизме… Мол, взглядом можно заставить всякого человека, если собрать всю волю в кулак, обернуться, на тебя посмотреть… И всякое такое. Мол, мысль через все преграды и расстояния проходит и достигает цели. Масоны были, оккультисты всякие… Теперь много об этом пишут. А в мое время только шепотом передавали.

— И он… вовлек Женни в это?

— Не только вовлек. Он ее сознательно погубил! Во всяком случае, я так думаю.

— Но как? В письмах сказано, что он заставлял ее совершать вместе с ним магические обряды и требовал, чтобы она узнала, где спрятано? Мы только несколько писем смогли прочесть — остальные пропали. А в других не говорилось — что он хотел найти? Чего искал? И при чем тут она, Женни? Почему он сам не мог отыскать, если был таким всезнающим, магом и все такое?

— Я вам могу только о своих догадках сказать.

— Так нам это и нужно! — с жаром воскликнула Ветка.

— Ну, за этим дело не стало. Я думаю, тут было вот что. У ней талант был от Бога — может, вышла бы из нее другая Ахматова или Цветаева…

— Но Ахматова только одна! — вмешался взволнованный Алеша.

— Алешка, не перебивай, это и так ясно! Баба Тоня хотела сказать о величине, масштабе таланта…

И тут они с недоумением глянули друг на друга. В глазах был немой вопрос: откуда у этой простой деревенской бабушки знание поэзии? Образная литературная речь? Стихи Ахматовой и зять-пьяница — совместимо ли?.. Они поняли — разгадка в ее биографии. В судьбе. Они ведь, по сути, ничего не знали о ней… А спросить не решались.

Между тем Алеша продолжал разговор:

— А где-нибудь стихи ее сохранились?

— Там, в письмах было три или четыре — уж точно не помню. Хороши стихи! По мне — так уж точно, а там не знаю… Может специалисты скажут — мол, ерунда!

— Не думаю, — нахмурившись, буркнул Алеша. Ему было до слез жалко погибших стихов.

— Если мы будем цепляться за каждое слово, до утра протянем, — не выдержала Антонина Петровна. — Вы уж или слушайте, или брошу рассказывать!

— Все, все, все — молчим, молчим! Пожалуйста, дальше! — Ветка тайком ущипнула Алешу — дескать, не перебивай!

— Ну хорошо. Так вот, у одаренных людей — душа особенная. Чуткая очень. И этот Вязмитинов, видно, использовал Женни и ей подобных в своих тайных целях. Он погружал их в транс и заставлял сосредоточенно искать что-то ему одному ведомое. Мысленно искать, конечно. Такие, как он, которые мнят себя чуть ли не Богу равными и знанием своим кичатся, — они ненавидят тех, кому и в самом деле многое от Бога дано. Кому не надо власти над миром — поют себе, как птицы небесные. И этот мерзавец хотел сам себе доказать, насколько власть его велика — он стремился подавить ее волю, сломать, как тростинку. Чтоб не развился, не расцвел талант, не сделала она на земле предназначенное… А это уж прямое бесовское умышление. Он хотел связать ее мысли, чувства — всю ее, милую, паутиной своей оплесть. Через нее получить то, что нужно ему… Но этого мало — видно, хотел он, чтобы она стала проводником его мыслей, его темной воли.

— Как это? — тихонько спросила Ветка, боясь, что баба Тоня опять рассердится.

— Ну, то есть сбить с дороги и на свою тропу своротить. Заставить ее в стихах, в жизни говорить то, что ему надобно. Чтоб через нее не свет на землю пролился, а мрак, чернота… И, главное, страх! Это его первое оружие. Через него он и одолел ее. Бойтесь страха, мои милые! Противьтесь ему всей душой — не пускайте в душеньку, не отпирайте двери… Ведь душа наша, как чаша весов, качается — глядь — и склонилась ко злу. И темные силы проникают в нас, если открыть им ворота. Да, хоть щелочку! Совершил гадость какую — хоть малую, или боишься чего — затосковал, приуныл, а они — тут как тут! Незаметно, вроде бы, все происходит. И Вязмитинову это удалось — сломил он Женни, сгубил ее душеньку.

— А нашла она то, что он требовал от нее? И что это было?

— Вот чего не знаю — того не знаю… Может, кто о том и ведает, только мне — ничего не известно. Известно чем дело кончилось.

— Чем же? — вся как натянутая струна шепнула Ветка.

— Ох… и говорить-то не хочется. Руки она на себя наложила! А ведь это смертный грех… Даже на кладбище таких не хоронят, в церкви не отпевают — нельзя. Где она похоронена, неизвестно. Много тут в этом деле загадок. Но многое дальше — до нашего времени тянется. Ведь руки-то она на себя наложила, уже когда ребеночка родила! И ребеночек этот — дитя Вязмитинова, а не законного мужа ее, старика. А изверг хоть тоже уж был не молод, а все ж таки не старик. И потом, любил он ее. Ненавидел, завидовал, презирал за слабость… но любил. Таким душам прозрачным, которые не от мира сего, — им защитник нужен. Горе, если бес какой на пути подвернется — за собой увлечет! Вот и он — велел ей дитя тайком родить и от мужа скрыть. А она ни в чем лгать Дурасову не хотела. Родила-то она не дома — скрывала тяжесть свою от всех — утягивалась, терпела, сердечная… У ней старая нянька была, которая всюду за Женни следовала. Только в тот странный дом на берегу хода ей не было. Но когда родить Женни пришлось — он бабку пустил, та принимала ребеночка — родился мальчик. Женни от обмана, от грязи этой совсем была не в себе. Ребеночка он велел в доме оставить и бабку при нем. Женни приходилось на каждом шагу обманывать Петра Константиновича, которого она за второго отца почитала и такой пакости ему делать никак не хотела… Ан вон оно вышло как — что значит бесовское наваждение! Совсем потеряла голову бедная, слегла… Сыночек в том доме — в гнезде стервятника, куда ей и ступить-то страшно! Няня при нем, но от этого ей не легче — ей уж жизнь была не мила. Не хотела она дитя Вязмитинову поручать, а сама видела, что слабеет — сил не было жить на белом свете. И понимала, что не вызволить ей ребетеночка из паутины — уж погиб он, едва родившись… Вот она в горячке босая выбежала на обрыв и…

— В Клязьму? — ужаснулась Ветка.

— Туда! Вытащили, да уж поздно… Петр Константинович слег — не вынес позора. Как же — молодая жена — да утопилась! Он же человек был известный — срам на всю родню. Вот и умер он вскоре, так о ребеночке не узнавши… А няня Женни — она ребенка и воспитала.

— В том доме?

— Зачем? У Вязмитинова много домов да имений было. Он поселил их в Лосино-Петровском — это недалеко отсюда — по направлению к Монино. Здесь дорога от Анискино через Свердловку, через село Осеево — и вот тебе Лосино-Петровское. Там усадьба у него была. В дом тот, что на пруду, он верхом приезжал… редко когда ночевал там.

— Антонина Петровна… Извините, можно вопрос?

Та, едва заметно улыбнувшись, кивнула.

— Откуда вы знаете это так подробно?

— Откуда? — она выдержала паузу как заправская актриса. — Да от самого сына ее Льва Вязмитинова! Он ведь и посейчас в этих краях живет…

 

Глава 5

Жертвенный огонь

…Вера не помнила, как они оказались на этой поляне. Ей запомнилось только, что Ксения, едва начались схватки, устремилась в самую чащу, точно ее туда на аркане тащили… Придерживая живот, она рвалась куда-то, приговаривая как в бреду: «Туда… Туда… Сейчас! Сейчас!»

Мир полыхал, объятый небесным огнем — молнии били влет. Буря свирепствовала там, за чертой векового леса, он был мрачен и глух — ветер грозно рычал в верхушках елей, которые почти не пропускали сюда, в самую глушь, ливень со шквалом ветров.

Вера каким-то отдаленным краем сознания подивилась незнакомому лесу: хоть они с Веткой и облазили здесь все вокруг, но такого бурелома, таких мхов в этих краях не видали… Впрочем, думать она была не способна — ее обуял дикий, панический страх за Ксению. И куда ту несет?! Что делать? Ни одна, ни другая не имели опыта акушерства, да еще в таких условиях… Вера послушно поспешала за Ксенией — и откуда только у той столько сил вдруг взялось? Животом, руками, головой раздвигает ветки, лезет вперед с упорством, и все молча — без крика, без паники — только торопится так, точно вот-вот ее поезд уйдет.

И вот наконец поляна. Ксения сразу, как выбралась сюда, упала без сил, стараясь не задеть свой живот. Вера — к ней.

— Господи, как ты меня пугаешь! Ну куда ты рванулась так, Ксенечка?

Та не отвечала — только слабо улыбнулась ей, успокаивая — мол, ничего, прорвемся.

Поляна была небольшая, полукруглая. Ветви трех старых дубов и нескольких клонящихся к центру березок, перекрещиваясь, образовывали над ней живой зеленый шатер. У края поляны Вера приметила круглый высокий холмик, а рядом с ним еще два — пониже, поменьше. Подошла, рассмотрела. Земля травой поросла и цветами. Ромашки, зверобой, крупные колокольчики… Услыхала какой-то тихий журчащий звук. Огляделась — под корнями дубовыми, окруженный орешником крошечный родничок, забранный потемневшими деревянными плашками вроде колодца. Водица прозрачная, чистая — сразу захотелось напиться.

— Ве-ра! — услышала она за спиной сдавленный стон.

Ксения приподнялась на локте и глядела на нее громадными, полными слез глазами. Лицо ее исказилось от боли — видно, еле сдерживалась, чтобы не закричать в голос.

— Сейчас я, Ксенюшка, милая! Потерпи, родная! Сейчас, сейчас…

А что — сейчас, как тут терпеть — вот уж загадка! В век не разгадать…

Вера тут только сообразила, что судорожно прижимает к себе завернутую в полотенце рукопись, которую прихватила из дома. Она с трудом разжала онемевшие пальцы, листы рассыпались под ногами. Этот экземпляр — первый, вычитанный — теперь был единственным. Последним.

— Так… что там нужно? Вода… горячая. Господи! Где ж я ее возьму? Ножницы или нож — пуповину перерезать! Ох, что делать? Что? — она заметалась как затравленная возле стонущей Ксении — та побелела как мел и дышала раскрытым ртом часто и тяжело, словно рыба, вытащенная из воды.

— Так, Вера! Возьми себя в руки! — приказала Вера сама себе, изо всех сил колотя по бедрам сжатыми кулаками. — Не смей паниковать. Так! Горячая вода. Значит, надо ее разогреть. Значит — костер! Так… Спички. Нужны спички!

— Там… — еле слышно подсказала ей Ксения. — Там моя… сумка.

Вера кинулась к сумке и нашла там спички и нож.

— Ну вот… — усмехнулась она про себя, — что еще нужно, чтобы принять роды? Да ничего!

Дождь все-таки проникал сюда, хоть и слабый, мелкий, сдерживаемый раскидистым живым шатром над головой. Повсюду было много хвороста, кусочков коры, поваленных деревьев, с которых можно было обломать крепкие ветки на растопку, но все это было мокрое — не годилось. Древесину нужно было хоть немного, да просушить…

Вера больше не сомневалась ни секунды — у ее ног лежало как раз то, что нужно: сухая плотная бумага — лучший материал для растопки!

И вот уже весело трещал огонь, пожиравший чернеющие листы. И рука той, которая разожгла его, не дрогнула. А глаза оставались сухи.

Первый отчаянный крик Ксении потонул в громовом вопле природы. Вера метнулась к подруге, чуть не опрокинув свое сооружение, которое она приладила над костром — кастрюльку с водой, повешенную на какой-то железке, укрепленной на двух рогатинах…

— Господи, помоги нам! — взмолилась она на коленях, подняв лицо к зеленеющему пологу, скрывшему грозное небо.

— Не бойся, я помогу! — послышался у нее за спиной низкий грудной женский голос.

Вера, не веря своим ушам, обернулась. У края полянки стояла та, кого они так долго и безуспешно искали. Женщина в длинной юбке.

* * *

Довольная произведенным эффектом, Антонина Петровна поднялась и, покачивая головой — мол, да, — есть много на свете непостижимого! — прошла по комнате к буфету, стоявшему в противоположном от печки углу, открыла застекленные створки и достала миску с домашней баклажанной икрой и вазочку с вишневым вареньем.

— От этих разговоров что-то есть захотелось! Давайте-ка, садитесь к столу, сейчас снова самовар вскипячу, чайку попьем. Вижу — куковать нам еще долгонько…

Ветка с Алешей сидели как громом пораженные, хотя гроза давно миновала, дождь утих и теперь на дворе только слегка капало. Эти редкие капли звонко булькали в лужах, образовавшихся после потопа, залившего сад. Цветы и кусты склонились чуть не до земли, намокшие огуречные плети были заляпаны мокрой землей, дородные кабачки и пестренькие продолговатые цуккини еле виднелись среди луж на грядках. Они выглядывали из-под прибитых листов и казались весьма недовольными. Мол, что за безобразие допустила хозяйка!

Как ни странно, на ночь глядя прояснилось — на дворе просветлело, хотя стоял уж глубокий вечер — по-видимому было около девяти. Давно пора было вернуться домой — Вера с Ксенией, наверное, волновались, но отбившиеся от дома островитяне позабыли о доме, о времени — они были добровольными пленниками бабушки Тони. Ее рассказ поразил их и, онемевшие, потрясенные, они ждали его продолжения.

Антонина Петровна, как нарочно, все тянула паузу — сходила в комнату к Лизаньке проверить: спит ли она. Вернулась, строгая, помрачневшая — устала, как видно…

— Ну что? Притихли, птички? Больше не чирикаете? Ага, самовар поспел — не мнитесь, не мнитесь — давайте к столу.

— Антонина Петровна! — взмолилась Ветка, не выдержав паузы. — Ради Бога, что дальше?

— А что дальше? Жизнь! Только без Женни… Я искала могилу — ни следа! Так, видно, Бог ее наказал. А Лева? Ну что — он рос. Няня Паша растила. Вязмитинов сюда более не заглядывал. Разом, говорят, после ее смерти оборвался он как-то. Пооблез, поутих. Старик стал, одно слово… А Лев как вырос — у кромки леса здесь домик себе поставил. Садик развел. Это там, махнула она рукой, — в той сторонке.

Рука указывала направление к Свердловке.

— Зажил там один. Глухо-тихо. Но здешние его все равно сторонились — ведь люди знают, что дети платят за ошибки родителей. Все наши грехи в вас, мои хорошие, проявляются! Да, суровый закон, но так оно есть по правде. От него, будто, ждали: вот увидите — этот пойдет по стопам отца… И надо сказать, ожидания Левушка оправдал! Настоящий что ни на есть колдун выродился! Да уж… Хотя с самого нежного возраста он ненавидел отца. Ненавидел за мать! И за себя — неприкаянного, одинокого. Вязмитинову-то, видишь ли, было не до него — тот в своих книгах все копошился. Все чего-то искал… Да в усадьбу Глинки наведывался неподалеку. От Лосино-Петровского до нее рукой подать. Ходил там, вынюхивал, разведывал… Думал. Аж почернел весь, говорят.

— А что это за усадьба… Глинки?

— Ее еще знаменитый Брюс построил, сподвижник Петра Первого. Но это уж даль неохватная — восемнадцатый век! Так что места эти не простые — вон какие люди здесь жили.

— А чем этот Брюс знаменит?

— Он был полководец известный. Но больше слава о нем шла как о чародее и колдуне! Лаборатория была у него в имении, где он ночи сиживал напролет — все что-то там химичил. Искал чего-то…

— А может… — задумался Алеша, — Нет ли связи какой-то между занятиями этого Брюса и делами Вязмитинова?

— А, ты про это? Связь — она, милый, во всем есть! Как без нее? Ты думаешь, этот наш разговор — он просто так? Ничто не просто так! Каждая мысль — она действует. Злая — как яд в организме накапливается. А организм-то большой, — она вскинула руки и широко развела, — все что есть вокруг нас. Весь свет! Потому мы и в ответе за мысли свои — за каждую, даже шальную, случайную. Ведь они навсегда поселяются в мире невидимом. Влияют и на него, и на нас, на потомков наших… Особенно мысли тех, кто их в своем художестве на веки запечатляет. Потому что в душе у таких красота поет! А когда удастся им мечту свою воплотить, людям ее показать — мол, глядите милые, радуйтесь… тогда зверь отступает. Ох, сбилась я что-то…

— Я вас про Брюса спросил.

— А-а-а… нет, Алешенька, не сладить мне! Уж больно сложный у нас разговор. О том, что тебе интересно, ты сам потом разузнаешь. А мне не по силам. Ох, мои хорошие, что-то головушка клонится — приму адельфан.

Антонина Петровна снова поднялась, охая при каждом шаге — видно, ноги у ней ломило, — и порывшись в деревянной шкатулочке, достала упаковку своего излюбленного лекарства, о чем она им торжественно объявила: мол, чудодейственное средство, чуть что — его принимаю… И вернулась к столу.

— Хорошо-то как у нас! Тепло… Да, так о чем я… ну да! Левушку маленького няня Паша растила шесть лет — потом с миром преставилась. К тому времени Вязмитинова уж не было — тут уж вовсю воевала революция… забрали Леву к себе тутошние, деревенские. Родители соседки моей — молочницы Любы.

— Той, у которой Сережа нашел портрет! — вскричал Алеша.

— Той самой. Я вначале-то перескочила, когда говорила, что зажил Лева один. Где ж ему одному — мальчонке-то… Пропал бы! Голодно было — двадцатые годы… ну вот. Они, соколики, за воспитание да за труды забрали кое-что из вещей, которые у мальчишки от отца да матери оставались. Основное-то от отца… От Женни только этот портрет, которые братенька ее, Николушка, с любовью писал. А история портрета такая: когда Женни брату свои тревожные письма писала, он в отъезде был, а она об этом не знала. Волновалась, маялась, что ответа нет… Как воротился он в Москву — целая стопка посланий ее у него на столе дожидается. Он прочел их и ахнул. И — сюда! Приехал — а она уж беременная. Поздно было… И что делать — тут у ней муж, которого беспокоить нельзя — сердечник он был. Тут и цепи ее — дом у озера, которые она по собственной воле разрубить уже не могла… Вот так. И он тогда вернулся в Москву, побросал в саквояж кисти, краски, холст — все, что художнику нужно, и опять сюда. И — давай писать ее портрет. Такую написал, какой она и была — даже краше прежнего. Силой души своей пытался превозмочь, побороть ее душевный недуг, вырвать ее у беды, у страха… Но страх — он великая сила! Он — корень всех зол. А Николушка — светлая душа — он над образом Женни ангела-хранителя запечатлел. Чтоб тот, значит, всегда, что бы ни было, крылами душу ее осенял. Вплоть до Страшного суда, пока земля держится… Вот и сейчас, она, бедняжка мыкается то ли в чистилище, то ли… ну, не нам, грешным знать — а только ангел ее душу и теперь покрывает нездешним покровом. И верится мне, что от этой святой защиты спасется ее душа…

Баба Тоня украдкой смахнула слезинку, увлажнившую впадинку возле щеки.

— Ну вот, не удержалась — зарюнила! Ох, грехи наши тяжкие… Вы, путешественники мои, коли уж выпало вам с историей этой спознаться — не забывайте о ней, помните: может спасти нас одно-единственное душевное усилие близкого человека. Только тут любить надо, всю душу в это вложить… Как Николушка! Портрет-то уж больно хорош получился! Ну вот. Когда Лев отдельно от всех поселился — портрет он своим приемным родителям в деревне оставил. В знак благодарности. А может, еще потому, что глядеть на него не мог. Погибшая мама… тут кто хошь надорвется. А у Льва нервишки-то были совсем никуда! Рвался он вечно на части. Отца ненавидел и в то же время во всем хотел его превозмочь! Подражал ему — в манере одеваться, в походке, во всем! Старомодным ходил тут — этаким призраком — напялит отцовский черный сюртук, шейный платок повяжет — и ну давай! Пыжится, тужится — тоже посвященного из себя строит. Маг, чародей! Глубоко зараза эта в него проникла. Он мечтал обрести власть над людьми, как отец! И еще он винил его за все, что случилось с матерью, за грехи перед Богом винил — за то, что отец с помощью магии смешивал по-своему судьбы людей, а в душе издевался над ними. Словом, мнил себя властелином мира! А это ведь все — от дьявола — чисто бесовская власть. Конечно, старший Вязмитинов был слугою его — Князя тьмы, только теперь не узнать: сделал ли он сознательный выбор, поклоняясь врагу, или его использовали, и сам он был такой же куклой, как многие в его руках… Про то уж теперь не узнаешь. А вот Лева… он совсем конченый — в нем нет той силы, которая была в отце! Мечется от одного к другому: то — хочет великим прослыть на всю округу — да что там! На всю Москву! Стремился салон магических услуг открыть в городе — знаете, это сейчас модно стало, да и деньги этим зарабатывают большие… То эту цепочку хотел разорвать и уничтожить все — все следы прошлого — даже тот дом на берегу… Только прошлое не стереть. Тут, говорят, появлялись фантомы — ожившие помыслы Вязмитинова-старшего. И не только его. Силой магии можно материализовать образ, который кто-то запечатлел на бумаге. Или на холсте… это все одно. Даже в мыслях! Ведь недаром маг заставлял Женни читать стихи. Видно, в том ее состоянии это был полубред, полный кошмарных образов, которые он потом оживлял с помощью магии. Он населял ими окрестности, веселясь от того, что люди шарахались или того хуже — с ума сходили, повстречавшись с этими чудищами. Я думаю, тем же и Левушка балуется!

— А как он это делает? — не удержался Алеша.

— И-и-и, милый, об этом ты у него сам спроси! — рассердилась Антонина Петровна. — А мне это, видишь, неинтересно…

— Баба Тоня, не слушайте его, пожалуйста, продолжайте! — Ветка умоляюще сложила ладошки.

— А чего тут продолжать — кончен рассказ. Что тут прибавишь? Так и живет этот несчастный, разрываясь между желанием растоптать все, что связано с прошлым, и мечтой превзойти отца. Сам себя он, по-моему, ненавидит. А ненависть — она разъедает душу. Не завидую я тому, кто с ненавистью в сердце живет — мир ему могилой кажется… Вот так Левушка заплатил за гордыню отца — сломанной жизнью… Эх, если б люди понимали, как далеко простираются ветки того дерева, на котором растут наши промыслы… сквозь века простираются, в необъятную даль! Хорошо еще, что у него нет детей. Хотя последние годы он живет не один — нашел себе… так сказать, спутницу жизни! Она его в его раздрае и борениях тянет вниз — это и дураку ясно! И сама ведьма, может, правда больше прикидывается, но подколдовывает — это точно… И его восхваляет — дескать, великий мастер, всю округу себе подчинил! Тьфу!

Антонина Петровна не удержалась — разгневалась. Потом все ж опомнилась — перекрестилась на образ Николая Угодника, стоявший на полочке над столом.

— Баба Тоня… а эту его спутницу случайно зовут не Инной Павловной? — осторожно, чтобы своим любопытством не вызвать новую волну раздражения, поинтересовалась Ветка.

— А откуда ты знаешь? — удивилась та.

— Да… понимаете, похоже, мама у них в гостях побывала.

И настал черед любопытствовать да выспрашивать их хозяйке. Ветка с Алешей рассказали ей все, что знали о том туманном дне, когда Вера, заблудившись, попала в дом колдунов.

— Ну и ну! — возмутилась бабушка Тоня. — Выходит, ищут несчастную жертву на роль Женни. Все повторяется — круг замкнулся. Вот и Сережа ваш, как я погляжу, он ведь, похоже, поддался. Сцапали его! А мама твоя молодец — вырвалась!

— Она роман заканчивает — об истории девушки, похожей на Женни. Которой много было дано, только не сумела справиться с этим… Засосало. Правда, мамина героиня все-таки себя побеждает.

— Э-э-э, миленькая, это ведь сплошь да рядом! У нас повсюду, куда ни кинь — на просторах-то наших — все одно: надрыв, жалость, тоска… и страх. Жуткое что-то. Словно призрак оборотня огнем полыхает в ночи!

— Ох, как вы это сказали! — поежилась Ветка.

— Что поделаешь — на этом мы вырастаем. Тяга к колдовскому, запретному до сих пор ведь в нас не изжита. Это и печет нас, и точит, душит… Язвами язвит — а не мрет! Да еще эти годы мертвые — без веры, без Бога — почитай не одно поколение выросло так — без твердой земли под ногами да без тайны в сердце. Без тайны небесного не вывернуться нам — уж больно тряская наша почва — живем как на болоте. Вроде поверху мхи да травы, а под ними — бездна. Шагнешь неверно — и ухнешь. А ухнешь — не выпустит… Но вера — она творит невозможное. Думаешь: все — погиб человек, а глядишь — выкарабкался. Расцвел, распрямился — и ну шагать по невидимой лестнице! Все дальше, дальше — через страдание, боль, страх… к отцу своему, который не помнит зла и примет всегда, примет с любовью заблудшего своего ребенка. И залюбуется он в его цветущем саду…

Антонина Петровна говорила тихо-тихо, низко наклонив голову, будто сама с собой. Маленькая, сухонькая — она была похожа сейчас на замерзшую птичку, что сидит, нахохлившись, сжавшись на промозглом ветру. Сидит и мечтает о незримых садах небесного града.

— Ребенки-то — они все хорошие… они помнят. О том, что было там, откуда мы и куда идем… Потом забывают. И он, Левушка! Бедный, бедный… Потерянный жалкий птенец. Возомнил себя повелителем местности, которая сдунет его, словно лист сухой — и ни следа не будет, ни памяти. Ведь один он. Эта его… не в счет. Не захотел он тогда ребеночка-то… А я, грешница, как хотела! Только не допустил Господь. А сегодня ведь его день рождения! На Илью Пророка родился, а отец-стервец и тут настоял на своем — чтобы назвали Львом…

Антонина Петровна, похоже, позабыла, что перед нею сидят жадные слушатели, которые ловят каждое слово. Она заговаривалась, бормотала, вспоминала что-то свое, интимное. И Ветка с Алешей, краснея, что стали невольными причастниками чужой тайны, догадались, что их хозяйку связывало в свое время с сыном Вязмитинова не одно лишь соседство. Видно, любила она его… ребенка хотела. И до сих пор болело и ныло о нем ее уставшее сердце.

На ступеньках послышались шаги. Антонина Петровна легко встрепенулась — сущая птичка — и, прислушавшись к шагам, облегченно кивнула:

— Ну, слава Богу! А я уж волноваться начала, что его долго нет. Петька явился. Вот шаталомный!

И вправду — дверь распахнулась и в комнате возник давний знакомец — внук Антонины Петровны, Лизин брат Петр. Увидел гостей, ничуть им не удивился как будто визиты дачников для него были делом обычным: хмыкнул нечто нечленораздельное и принялся стаскивать военный брезентовый дождевик, укороченный едва ли не наполовину и все ж таки волочившийся по полу. За ним потянулся по полу мокрый след.

— Ты чего ж не здороваешься? — укоризненно поинтересовалась у внука Антонина Петровна. Видишь, люди у нас незнакомые…

— Почему? Мы знакомы… — с расстановкой вымолвил паренек, стараясь во всем подражать взрослой манере. Он старательно хмурился, изображая усталого мужика, вернувшегося домой с работы или с «левого» заработка. — Ихняя мать меня от папаши отбила, — внезапно он широко ухмыльнулся, обнажая щербатый рот. — Так-кая тетя, что ты, ба! Папаня до сих пор вспоминает.

— Это что, правда? — удивилась Антонина Петровна. — То-то Лизанька о чем-то таком лепетала мне — я грешным делом ей не поверила. Она говорила, что знает вас: ваша мама кота нашего от Петьки спасала.

— Было такое… — улыбаясь и подмигнув Алеше, ответила Ветка, — он ведь этого эпизода не знал. — Петь, теперь-то ты можешь сказать: зачем ты кота за хвост к дереву привязал?

— Кузю за хвост? Ах, негодник! — возмутилась бабушка Тоня и показала Петьке кулак. — Мало, видно, достается тебе, что на рожон лезешь. И в чем бедный кот виноват? В том, что отец у тебя… А! — она махнула рукой, горько поджала губы и притянула к себе вихрастую голову парня. — Эх ты, горе мое!

— Ладно, ба… — он вывернулся, скинул резиновые сапоги, надел тапочки, добыл из закутка за дверью половую тряпку и начал умело подтирать пол. — Ну че, ба, Лизка дрыхнет?

— А ты думаешь? — усмехнулась бабушка. — Без задних ног!

— Ага… А пожрать есть чего?

— Экий дремучий — весь в отца! — словно извиняясь за внука, обратилась она к гостям. — Сейчас покормлю. Ты пока Веронике ответь — вопрос тебе задан.

— А, кота-то… Он птицу мою задушил. Любимую. С оранжевой грудкой. Не знаю как называется… я ее Кукой звал. Она ко мне прилетала в сад… кормил ее. А этот придушил, — он кивнул на мирно спящего Кузю. — И нет чтоб голодный был: сожрал бы — я б его понял. А он так — поиграть…

— А зло часто делают, чтобы потешиться, поиграть, — подхватила бабушка Тоня. — Это у нас сплошь да рядом. Силушку свою пытают. Сила есть — ума не надо.

— А ведь и Вязмитинов… тешился, — вставила Ветка. Ей ужасно хотелось возобновить прерванный разговор.

Антонина Петровна заметно ожила — и откуда только в ней силы взялись — ведь уже на глазах засыпала! Засновала по комнатке, собирая на стол. Вышла в секи, притащила трехлитровую банку соленых огурцов, Петька вытащил перочинный ножик, деловито открыл банку и стал вытаскивать продолговатые пупырчатые огурчики, пахнущие так аппетитно, что у ребят слюнки потекли.

— Сейчас, сейчас… — хлопотала возле стола баба Тоня. — Вот-вот отварная картошка поспеет…

Алеша под столом толкал Веткину ногу, подавая ей знаки, мол, пора и честь знать! Дождь кончился, гроза отгремела, наступил тихий свежий спокойный вечер. Пора по домам!

Ветка вздохнула и поднялась с неохотой.

— Ну… — она шагнула к Антонине Петровне и коснулась ее руки. — Пора нам. Не знаю, как вас благодарить… Пригрелись мы тут у вас. Так хорошо, что прямо уходить не хочется! Спасибо вам, Антонина Петровна! Огромное вам спасибо! — она крепко жала сухую старческую руку, а потом неожиданно склонилась над ней и прижалась к горячей коже щекой. На глаза навернулись слезы.

— Ну, миленькая, что ты! Что ты! Все хорошо. Все у вас хорошо, — бабушка Тоня гладила ее склоненную голову. — Детоньки, вы приходите ко мне! К обеду приходите. Или к ужину — у меня всегда вкусненькое найдется. Мне что — мне ведь скучно одной. Это сейчас, летом, и Лиза у меня, и Петька. Тут, в деревне они в основном со мной, в моем доме живут. А осенью переедут — дочка в город перебирается. Невмоготу ей с окаянным этим… Ох, прости Господи! Вот и останусь одна… А вы приходите.

— Так ведь мы тоже к осени в Москву переедем.

— Понятное дело. Ну, на каникулы! А мне кажется, — прищурилась она, — вы надолго в этих местах осядете… Не отпустят!

— Кто нас… не отпустит? — испугалась вдруг Ветка.

— Да ты не боись! Это по-доброму сказано. Местность вас собрала — она вас назад тянуть будет. Ангел-хранитель вас сюда позовет, он вас отметил — он не оставит…

— Какой… ангел-хранитель? — вся встрепенулась Веточка.

— Да, здешний. Ведь у каждого храма, у каждого старого места есть свой ангел-хранитель. И из тыщи людей он отбирает своих и будто бы отмечает незримой печатью. Они век будут помнить то место и приходить туда, чтобы душу свою тем светом лечить, набраться сил, чтобы дойти до цели. Ведь у каждого своя цель: у кого — детей нарожать, у кого — построить дом для большой семьи, у кого — лекарство новое изобрести… Есть тут, кстати, место одно волшебное — вся животворная сила здешняя от него… Колодец в лесу. С ним многое связано, чудотворным слывет. Святая старица в старые времена его выкопала, жила возле него в лесу. Жизнь ее… ой! Какой там роман — вот настоящие чудеса — заслушаешься! Нет, наша земля столько тайн хранит — каждый клочок земли… Станешь всю жизнь изучать только одну деревеньку — а всего про нее не узнаешь. Это как колодец: чем дальше — тем глубже… Любое место, если оно Богом отмечено, силой своей обладает и собирает своих. Такие вот, как вы, у кого свет в глазах, у кого душа красоте раскрыта. А место то и само их силой питается, и одаривает своих — на всю жизнь им силу дает… Кому — любовь негасимую, кому — детей, кому — талант какой… клад бесценный.

Ветка с Алешей переглянулись. Антонина Петровна угадала их мысли о кладе. О воле местности, отсеивающей своих. Да, она думала так же — значит и они не ошиблись.

— Не знаю уж как там на самом деле, только всем сердцем я в это верю! И вам говорю — вот увидите: это лето станет началом для вас. Испытаний будет полно — на век хватит. Но если не бояться ее — жизни-то — все одолеешь. Все темное выветрится, как дым, если с верой идти… Ох, что-то я заболталась. Раньше, вроде, не было за мной привычки этак-то проповедовать. Эх, дружочки мои, как жить хорошо! Жить бы да радоваться. Слушайте ангела, слушайте, милые… Поведет за собой, вы только не отступитесь! Нет, видно, помирать мне скоро, раз такие напутствия раздаю…

— Не-е-е, ба, это у тебя после грозы. Ты всегда в грозу разговорчивая, — возразил ее внук, вовсю уплетавший колбасу с огурцами.

Антонина Петровна рассмеялась, и все тотчас заулыбались довольные — ее слова отчего-то нагнали на всех грусть, точно баба Тоня с ними навек прощалась: слова ее и впрямь походили на напутственное благословение.

— Завтра приходите. Я вам для мам и для Ксении вашей гостинцев приготовлю — я с ними хочу познакомиться. Это ведь можно, так?

Ветка с Алешей с готовностью закивали, пообещали, что зайдут непременно и старших сюда приведут — будут дружить домами!

Они уже выходили в сени, Петька, утерев рот рукой, вышел провожать, когда Антонина Петровна приметила в углу груду мокрой белой бумаги.

— А это что такое? — грозно спросила она у внука. — Ты зачем этот хлам притащил?

— А, это? Это так… почитать. Интересно больно! — уклончиво ответил тот, почему-то зарделся и отворотился к стене.

— Так, так, так… Говори-ка! Чего такое и откуда ты взял?

Ветка приблизилась к смятой вымокшей кипе бумаги и взяла листок, что лежал сверху.

— Боже мой! Это же… — она с несказанным удивлением обернулась к мальчишке. — Это рукопись моей мамы!

 

Глава 6

Бездна

— И все-таки, я тебя очень прошу: давай заглянем к дяде Сереже!

— Послушай, никуда он не убежит, а с нашими что-то неладное…

Ветка с Алешей распрощались с пригревшим их домом в деревне и спешили на берег Клязьмы — Ветка мчалась со всех ног, уверяя Алешу, что рукописи романов никто просто так в воду не бросает — раз такое случилось, значит что-то стряслось!

Она засунула мокрые листы под свитер, чтобы с ними, не дай Бог, еще чего не случилось, и так тряслась над этими листами бумаги, что Алеша даже чуть-чуть к ним приревновал.

Едва Ветка увидела кипу жеваной влажной бумаги, тотчас признала в ней мамину рукопись, кинулась к ней, схватила, прижала к себе — и ну тормошить Петьку: откуда, мол, взял! Тот говорит: подобрал на реке. Они с приятелем Митькой — тот на пару лет был постарше — взяли лодку и рыбалить отправились: под дождем обычно классно клюет! Конечно, рыбку эту, клязьминскую никто есть не будет — кому травиться охота? Но удовольствие все равно потрясное, опять же — Кузьку-кота подкормить… Он, Петька, видно, испытывал перед пострадавшим котом смутное чувство вины и хоть как-то свое безобразие загладить хотел. Вот и двинулись на рыбалку. Глядят — по воде листы бумаги плывут. Этакой вереницей. Мальчишки через борт лодки над водой перегнулись — и листочки один за другим подобрали. Все до единого! Ну, тут дождь начался, гроза — да такая силища страшная шла на них — тут уж не до рыбалки, еле ноги унесли. А Петька еще в лодке начал листы проглядывать. Где-то с середины начал. Оторваться не мог! Потом, пока у Митьки грозу пережидали — он полромана прочел. Домой притащил. А как увидел Веткины глаза, какими она на эту бумагу смотрела, аккуратненько стопочку подровнял и ей отдал. Только попросил попозже как-нибудь дать ему дочитать — очень эта история его захватила! Ветка обещала, конечно. И сразу заторопилась домой. С Антониной Петровной договорились о встрече — в конце недельки зайдут вместе с мамами: Алеша надеялся, что маму его буквально на днях выпустят из больницы.

И побежали. Ветка спешила очень. А Алеша к дяде Сереже захотел заглянуть. Прямо-таки зуд у него начался — надо зайти — и точка! Ветка кочевряжилась, верещала, но потом сдалась: вдвоем — не страшно. Что уж скрывать — этого человека она боялась смертельно…

Сережа гостей не ждал — не до гостей ему было. Он спешил закончить работу — так спешил, как-будто всадник с занесенным мечом гнался за ним по пятам. А гнаться за ним было нечего — он никуда не бежал — стоял у этюдника. И писал картину — акварель — светлую, праздничную, яркую, точно не тучи протягивались над головой, а врата небесные над ним отворились, и отблеск неземной красоты озарял тех, кого художник изобразил на картине.

Он встал до рассвета. Неосознанное, неясное чувство томило — нужно что-то успеть! Непременно успеть, чтобы сбылось все желанное, потаенное, чтоб все лучшее, что скопилось в душе, воплотить… Он хотел запечатлеть это лето и тех, что окружали его в причудливой вязи дней…

На переднем плане стояла незнакомая женщина в монашеском облачении. Лицо ее было спокойно. Пристальный ясный взгляд устремлен прямо на зрителя. Платок, повязанный на голове, прикрывал высокий лоб по самые брови. Левая рука лежала на груди возле сердца, а правая поднята в благословляющем жесте. За нею стояла Женни — незнакомка с портрета, ставшая всем им, собравшимся в здешних краях, близкой и дорогой. Да, Женни им стала родной. Она была в том самом платье, в котором изображена на старинном портрете, в мочках ушей посверкивали те же сапфиры, но губы ее улыбались и в глазах сиял умиротворенный свет. Женни как бы выглядывала из-за благословляющей воздетой руки монашенки. За ней чуть поодаль полукругом стояли три женщины. На руках у той, что была в центре, лежал ребенок. Мальчик. Мать склонялась над ним, заглядывая в лицо. Это была Ксения. Рядом, обнимая ее, стояла Вера. Она улыбалась, оглядываясь на стоявших чуть позади Ветку с Алешей. Подле Ксении с другой стороны — Елена. Одной рукой она поправляла волосы — на голове было нечто вроде повязки — скорее, косынка.

Длинные их одежды вились под ветром, кроны деревьев живым куполом сходились над головами, и над каждым венцом сиял цветной ореол, вроде ауры. Сливаясь, они уходили ввысь, к небесным вратам. А над землей, над колокольней природы, над вереницей женских фигур, вводящих в мир новорожденного ребенка, склонялся ангельский лик.

На картине кроме младенца был изображен только один мужчина — Алеша. Больше никого художник, как будто не помнил, не знал, — не было тут мужчин, одни только женщины…

— Что же пожелать, если так получается… — разговаривал он вслух сам с собой, нанося легкие удары кисточкой по листу плотной бумаги — ему осталось совсем немного — только проработать нижний левый угол: центр композиции и ее верхний план были завершены.

— Да уж… Не тянем мы, мужики, что-то совсем не тянем! Ломимся в открытые двери, а души мертвеют, гаснут. Ради хлеба пашем, бьемся, тремся, может, сила и копится — дескать, ништяк, рынок нам по плечу — прорвемся! — а это только сила землю топтать! Новые гунны… Варвары! Да, вот такой поворот. Это по-русски: урвать и сбежать потихоньку… А вы, милые, — он, едва дыша, начал подправлять светящийся ореол над головой старицы — так про себя называл центральный персонаж картины. — Вам одним дано сохранить нити, протянутые из прошлого. Вы одни не боитесь ступать на тропинку меж безднами: светом и провалом во тьму. В душе она — та тропинка, и с нее в один миг сорваться можно в безумие… в небытие. Я так шел, меня так вели… Но кто вел?

Он почувствовал, что говорит что-то странное — речь становилась как бы чужой, невнятной. Нехотя, словно боясь встречи с чем-то опасным, оглянулся… за спиной на специальной подставке, сколоченной из деревянных плашек, стоял портрет Женни. Его ангел-хранитель, незримо защищающий душу. На холсте у верхнего края зияла рваная рана.

Сережа вздрогнул и выронил кисть. Потом нагнулся, подобрал, осторожно отложил в специальный желобок, постоял секунду недвижно… Взгляд его перебегал с картины на старинный портрет и обратно. Он начал дышать часто и тяжело, точно остановился после долгого бега.

Огромная темная птица, хлопая крыльями, метнулась к портрету — и откуда только взялась — и острым твердым клювом снова пробила холст — на этот раз чуть левее. Образ ангельских крыл, покрывавших застывшую Женни, разорвался, распался на части. Сквозь дыру в холсте виднелись доски крыльца.

— Нет, нет, нет! — задохнулся Сережа, отмахиваясь руками, будто вокруг него осы вились. — Не хочу больше! Не надо… Оставь меня в покое — я не тот… не тот человек. Тебе нужен другой — честолюбец, ищущий славы, денег! Ищи его. Это не я! Не я… Между успехом и духом я выбираю дух. И всегда… только это. Другого… нет, не хочу.

Но, видно, он не мог сопротивляться той силе, которая приказывала ему, властвовала над ним. Рука его протянулась к лежащей кисти, пальцы, дрожа, судорожно сжали ее. Он обмакнул ее в красное, хотя до сих пор вовсе не использовал этот цвет…

…Через пятнадцать минут, как бы перечеркивая центральные фигуры, на листе акварели возникли глаза с узкими вытянутыми в длину зрачками. Темные, бездонные, жуткие, с красным узором воспаленных белков…

Это были глаза демона. Глаза страха. Сергей почувствовал, будто провалился туда — сгинул в них. Тот свет, который только что озарял картину, померк для него.

Закончив, он отступил на шаг и… завыл! Тоскливо, протяжно, по-волчьи. И ногтями, выпачканными в краске, стал царапать лицо, как бы сдирая звериную маску, прораставшую изнутри — маску того существа, что дремало в нем до поры, свернувшись под сердцем… Оно дремало, и только глухой грозный рык, неслышный никому, кроме него самого, прорывался изредка сквозь телесную оболочку. Он опять услыхал этот рык, и от этого звука хотелось бежать, сломя голову. Но от себя самого не убежишь!

Да, Сережа только теперь осознал весь ужас, всю бездну падения. Он больше не человек! Ведь человек контролирует свои действия, владеет собой… А он не владел! Он был рабом того дикого звероподобного существа, которое жило в нем. В любой момент этот монстр мог овладеть им, заставить делать то, что в здравом рассудке он никогда бы не совершил! Какое-то время его хранила картина — портрет Женни. Ему показалось, что он одолел своего демона, и тот покинул его навсегда. Оказалось, это не так. Тот просто дремал, убаюканный той тихой светлой мелодией, которая рождалась в душе Сергея, пока он смотрел на своего ангела — на ту женщину, которой он, не задумываясь, отдал бы душу, лишь бы она была с ним, лишь бы с нею все было хорошо, и она осталась жива… Она, о которой мечталось ему в далеких юношеских снах, желанная родная душа в женском обличье. Та, с которой его разлучило время, разделив их жизни нерушимой стеной столетия.

Он понимал, дело не в одной только Женни. Дело в чем-то еще — быть может, в силуэте ангельских крыл, осенявших ее фигуру, быть может, в какой-то незримой ауре, которую излучал этот портрет. И вот, когда эта аура оказалась нарушена, когда нападение бешеной птицы разорвало нити холста, зверь проснулся, просунул в душу к нему свой коготь, поддел, повернул… и потащил к себе! И он, Сережа, оказался абсолютно беспомощен перед этой силой — ему было не за что зацепиться…

«Нет, чем так — лучше конец! — пронеслось в голове. — Чтоб меня, как пустой футляр, по земле таскали? Перебьются! Кое-что я сделать все же могу…»

Он сорвал с этюдника свою акварель, с которой глядели в мир глаза зверя, и порвал на мелкие кусочки! Потом кинулся к дому. Вернулся. Подхватил портрет, поднялся с ним на крыльцо, скрылся в комнате. Что-то стукнуло, звякнуло — Сережа недолго возился там: короткий сдавленный крик разорвал тишь сада, замершего перед грозой.

Небо накрывала мутная свинцово-бурая мгла. Багровые отсветы вспыхивали на востоке. Первый резкий порыв ветра рванул деревья, и с яблонь посыпались мелкие недозрелые плоды. Надвигалась гроза.

Сережа нетвердыми шагами спустился с крыльца. Вышел в сад и опустился на землю под ветвями той яблони, которую обнимал, когда уходила Вера. Обнимал и плакал. Он тогда крикнул ей: «Я люблю вас!» Теперь он знал, что пытался позвать на помощь. Таким вот странным способом — объясняясь в любви! И она уловила фальшь, она очень чуткая, она так… похожа на Женни! Только сильнее ее — гораздо сильней. Слава Богу, она вне опасности.

— Прощай, моя придуманная любовь, — шепнул, улыбаясь.

Он подумал, что быть может, если бы лето пошло по другому, если б не случилось того, что случилось — не забрел бы он в тот заброшенный дом — как знать, — они с Верой могли бы… Да, могли ощутить в сердце живое тепло. Чувство близости и родства они уже испытали… Что же, может, своим уходом он отведет от нее беду.

Слабея, он лег на траву, протянув вперед онемевшую руку и ощущая щекой ласку шелковистой травы. Теплый густой ручеек стекал в траву из перерезанных вен. Его быстро впитывала земля.

— Знать бы, какие цветы растут на крови… — его язык заплетался, веки отяжелели.

— Господи, прости… Видишь, ИМ не достался! Здесь с моей помощью ИМ не наделать зла…

Уже проваливаясь в ватную темноту, он услышал отдаленный шум мотора. Машина подъехала к калитке, остановилась. Хлопнула дверца. За ней — калитка.

— Эй, хозяин! — послышался громкий окрик.

Он не ответил — не мог. Немота сковала язык.

— Ах ты, черт! Малхаз! Гляди-ка, он тут. Этого еще не хватало…

Над телом склонилось несколько голов. Сережа какое-то время еще слышал смутные голоса, словно сквозь толстенные двери… Потом все земное пропало — пора было собираться в путь…

И все-таки его не оставили в покое — спустя минут пять он очнулся от нестерпимой боли в руке — ее туго-натуго перевязывали повыше локтя чьими-то подтяжками. Кругом слышались ругательства, надсадное сопящее дыхание, запах перегара и сигаретный дым.

Сергей с усилием приоткрыл глаза. Зажмурился. Застонал.

— Давай, давай! — над ним склонялся кто-то, звонко хлопая по щекам. — Ну, жмурик, давай, нет времени возиться с тобой.

Кто-то снова смачно выругался. Послышался гортанный смех.

Сережа неимоверным усилием заставил себя приподняться на локте. Ему показалось, что тело весило не меньше того мешка с картошкой, который они с приятелем едва дотащили до бункера овощебазы…

— Что вы? — его голос показался ему самому незнакомым.

— Давай-ка, друг, подымайся! Разлегся тут… Ты уж прости, но помрешь ты попозже — понимаешь, ты в округе один-единственный врач! Поэтому ты нам нужен. Давай, вставай. Придется еще поработать.

Его подхватили под мышки и поволокли к машине. Кинули на заднее сиденье. Мотор неслышно завелся, машина тронулась.

Один из бандитов, — Сергей сразу понял, в чьи руки попал, — разжал ему рот и заставил проглотить хорошую порцию коньяку. Голова кружилась. После выпитого он стал лучше соображать, но твердо держаться не мог.

Мимо мелькали заборчики дач, ворота — и вот они вывернули на знакомое бетонное шоссе, пролегавшее через лес, шоссе, по которому столько ходил он в Свердловку, в уютный домик на берегу пруда и в тот — другой, источающий зло.

Молнии озаряли все небо, — пока Сережа лежал без памяти, разразилась гроза, — да такая, что чертям в аду стало тошно. Он потихоньку огляделся: их было трое. Один — главарь, которого звали Малхазом. Другой — кучерявый светловолосый Энвер — Эник, правая рука главаря. Третий грузный, пузатый, одышливый, похоже, астматик — при каждом физическом усилии, резком движении он тяжело и хрипло сопел. К нему почему-то не обращались по имени — Малхаз подзывал его едва уловимым кивком головы или просто говорил, что делать, обращаясь в пустоту — тот немедленно спешил исполнять приказание…

Боли в запястье Сергей почти не ощущал — рука совсем онемела и он не мог пошевелить пальцами. Но туго-натуго перетянутое предплечье сильно ему досаждало — подтяжки глубоко врезались в мягкую плоть, сдавленное место горело огнем. Как ни странно, Сережа почувствовал, что силы понемногу к нему возвращаются — видно, бандиты вкололи ему что-то возбуждающее.

Плавно колыхаясь и покачиваясь, машина свернула с бетонки вправо — на поросшую кустами дикой малины лесную просеку. И вскоре остановилась возле неширокой поляны. Впереди, у дальнего ее края, виднелось деревянное строение без окон, вытянутое в длину, нечто вроде сарая. Повсюду грудились горы древесной стружки, валялись свежесрубленные стволы деревьев, доски, штабеля дров. Глядя на эту поляну, на валявшиеся в траве электропилы, на неуклюжий, наспех сколоченный длинный сарай, Сереже подумалось, что это напоминает ему театральную декорацию. Только вот не хватает софитов — поляна тонула во мгле.

Эник выключил мотор и погасил фары. Вокруг было пусто. Тихо. Гроза взяла паузу. Только мерно шумел дождь. Кивком Малхаз приказал пленнику выбраться из машины. Растворяя дверцу, Сергей задел за ручку больной рукой и застонал — боль была такой острой, что его затошнило.

В этот миг молния прошила темноту над поляной — и в ее свете Сережа увидел людей, ничком лежавших на траве. На первый взгляд, их было трое. Лежали смирно, похоже, навек успокоились — лицом вниз.

— Ну вот, доктор, приехали! Медикаменты найдешь в багажнике вон той машины, — бандит указал на большой темный джип, стоявший чуть в стороне, в кустах. — Тех не трогай — это не наши люди. Ты займешься вот этим. Он должен жить! Понял? Это мой племянник. Поможешь ему — будет тебе хорошо. А нет… А тебе, козел вонючий, — он пнул один из трупов, валявшихся в траве, — теперь вообще ничего не объяснишь… Самому сообразить надо было, что в бочках… Купился на сказку о каких-то отходах, вот и лежишь дохлый, как вобла. И ни ухом, ни рылом, что твой старый друг Малхаз в этих контейнерах наркоту хранил…

Говоря это, Малхаз пересек поляну и остановился возле входа в сарай. Сережа едва различал силуэт лежащего человека, который едва слышно постанывал. Весь он был залит кровью. Щелкнув пальцами, бандит подозвал врача.

— Мне будет трудно что-либо сделать, — присев на корточки перед раненым, сказал Малхазу Сергей. Он с трудом разлеплял запекшиеся губы, голоса почти не слышно — тот сел. — Видите, темь какая! Мне ж не видать ничего…

— Эник, мальчик! — повернулся Малхаз к помощнику. — Подгони поближе машину. Вот так хорошо. Фары не выключай. Теперь видно?

— Да. Вода нужна — рану промыть. Принесите инструмент, — командовал Сергей, расстегивая рубашку на раненом.

Все, началась работа. Он — профессионал. Он был главным теперь.

— Ну что? — наклонился к нему Малхаз, в его голосе был испуг. — Опасно?

— Отойдите, мешаете! — кинул через плечо Сергей. — Конечно, опасно — он ранен тяжело, легкое пробито. Хорошо хоть, что навылет. Что вы там копаетесь? — крикнул он, оборачиваясь.

Через поляну к ним уже бежал Эник с чемоданчиком, какие бывают у врачей скорой помощи — там был набор необходимых медикаментов, перевязочный материал, обезболивающее…

Обрабатывая рану, Сергей подумал: хорошо, что он работал в приемном отделении. К ним в больницу потоком везли раненых — сплошные огнестрельные, словно Москва превратилась в поле боя… Он наблюдал за действиями хирургов, иногда сам помогал, если специалистов не хватало. Так что основы хирургии, заложенные в институте, не угасли в памяти, да и пальцы у него, по словам коллег, были чуткие, что и требуется для хирурга!

Еще он подумал, что врача повсюду из-под земли достанут — ну откуда могли узнать в здешней глуши, что он врач? А ведь узнали же… Кто-то направил бандитов на восемьдесят седьмой участок. Знакомясь с людьми, Крымов никогда не говорил о своей специальности психотерапевта, всегда отделывался общими словами: мол, врач, работаю в Боткинской… Вот и нарвался.

Молнии безумствовали, мрак рассекали белые вспышки, поляна теперь и впрямь превратилась в подобие театральной декорации, мерцающей в пляшущем неестественном свете. Похоже, близилась кульминация.

«Да-а-а, — подумал, усмехнувшись, Сережа. — Вот и развязка! Немая сцена… Вот только поклонов не будет. И цветов не дадут — а жаль! Люблю цветы. Вере б отнес… Ха-ха-ха…»

Он засмеялся про себя, голова его затряслась от этого неслышного смеха, и Малхаз недоуменно посмотрел на врача: мол, что это с ним… Может, того… кончается?

Малхаз приблизился, склонился над Сергеем, — тот уже заканчивал перевязку, и тронул его за плечо. Сергей обернулся. Вспышка молнии осветила его лицо.

Малхаз сдавленно охнул. Отшатнулся. Наткнулся ногой на валявшееся бревно, споткнулся и, чертыхнувшись, рухнул на землю.

Теперь он был на земле, а тот, кто скорчился над телом раненого, выпрямился во весь рост. Сделал шаг, другой, медленно переставляя ноги. Он надвигался на упавшего как призрак, как статуя Командора, как неумолимый рок! А тот, точно загипнотизированный, не мог пошевелиться, не мог отвести глаз… Во взгляде застыл смертный ужас.

Минутой раньше, думая о скорой развязке, Сергей удивлялся своему спокойствию. Он не сомневался: как только закончит с раненым, его тут же убьют. Но страха не было. И не потому, что сам недавно смерти хотел — нет, это умерло в нем, будто упала в сознании невидимая стена, отделившая попытку самоубийства от течения жизни, защищавшая память от пережитого: лезвие ножа — боль — хруст перерезанной кожи и сухожилий… Нет, он не боялся смерти — он боялся другого. Знал: того, кто хоть раз в жизни почувствовал в себе монстра, ничто другое не напугает…

И едва он подумал об этом — о том, что внутри, как в коконе, скрывается нечто, стремясь прорваться наружу, — понял: что-то в нем изменилось. Точно кто-то засмеялся внутри, радуясь близкой свободе. Он поднял голову: медленно, тяжело, точно пытаясь сопротивляться подступавшей чудовищной метаморфозе… Перед ним во тьме леса горели глаза. Глаза дьявола! Он узнал его. Он был с ним знаком. И подчинялся ему. И тот, кто прятался у него внутри, был плотью от плоти этих глаз…

И подчиняясь немому приказу, он распрямился и встал.

… И когда Малхаз увидел того, кто только что был Сергеем, он только тоненько взвизгнул, заслоняясь рукой, и не успел выхватить лежащий за поясом пистолет…

 

Глава 7

Пепелище

Ветка с Алешей тихонько толкнули незапертую калитку участка, где обитал Машкин папа. Его в саду не видать — значит, в доме. Ступеньки, терраса, приоткрытая дверь…

Кровь, целая лужа крови!

Ветка завизжала, в ужасе отшатнувшись назад. Алеша быстро привлек подругу к себе, пряча ее лицо у себя на груди.

— Пойдем отсюда.

— К-куда? — она вся дрожала.

— Смотри-ка, и здесь тоненький кровяной след… — Он наклонился над крыльцом, пошел по дорожке, всматриваясь в почти незаметную полоску крови, тянувшуюся из дома.

Они остановились под яблоней, где возле примятой травы виднелась кровяная лужица. Видно, тот, кто пролил здесь свою кровь, лежал здесь… И довольно долго.

— Ага, дальше крови нигде не видать. И тела не видно… Что же такое?

— Ох, ради Бога, пойдем отсюда! Не могу больше. Я хочу домой. В Москву хочу… Доконало меня это все. Поедем, Алешенька! Как только мама твоя из больницы выйдем — уедем… А?! — умоляла Ветка.

— Ладно, подумаем. Ника, никогда не поверю, что ты можешь бросить все так, на полдороге, и сбежать, не поняв, что тут случилось и как. Где дядя Сережа? Да мало ли… Тут же все тайной пропитано!

— Я тебе говорю — с меня довольно! — она прижалась к нему, вцепившись в руку повыше локтя. Ей показалось, что все эти ужасы могут отнять у нее того, о ком она так мечтала, кого ждала в ночной темноте, лежа без сна… Того, кто был теперь рядом с ней.

— Хорошо мы это обсудим, — сказал он, как самому показалось, солидным тоном, но вышло довольно смешно: голос сорвался, и Алеша, что называется, «дал петуха»! Сиплый писк увенчал его коронную фразу.

— Ну что? Куда мы теперь?

— Понятия не имею, — он справился с голосом и стоял, в растерянности озираясь по сторонам.

— Может, домой? Наши, небось, думают, что мы утонули…

— Погоди. Мне одна вещь никак покоя не дает!

— Какая-такая?

— Слова Антонины Петровны. Помнишь, она все прислушивалась к чему-то, за окошко глядела… Говорила: молния наверняка угодила в чей-то дом. А потом губы скривились, — он попытался изобразить то скорбное выражение, которое появилось на лице бабушки, — и сказала: «Спета песенка!»

— Ну и что? Ты думаешь, это она о дяде Сереже?

— Что ты! Она его, наверное, и не встречала ни разу…

— Тогда о ком?

— Вот это-то я и хочу… Знаешь, давай-ка быстренько сбегаем к твоему бывшему домику. А, давай?

— Слушай, я уж набегалась! И вообще… — она зябко поежилась, — не хочу я туда. По крайней мере сегодня! Понимаешь, не хочу!

— Только на одну минуточку. Всего на одну! Ну, Ника, пожалуйста… Я чувствую — нет, я просто уверен, что там…

— Что?

— А вот давай поглядим. Это недолго. Заглянем на берег пруда — и сразу домой!

— Ну ладно.

Ветка, понурившись, побрела к воротам.

В лесу пахло гарью. Что-то горело поблизости, и пожар был явно не маленький — чтобы загорелось под таким проливным дождем, нужна стихийная мощь огня.

Дымом тянуло со стороны пруда. От волнения у ребят перехватило дыхание. Переглянувшись, они ускорили шаг и перешли на бег. Дым плыл им навстречу.

Задыхаясь, они выбежали на берег пруда и, ахнув, остановились как вкопанные. Впереди, в отдалении рвался в небо невиданный факел! Дом Вязмитинова пылал, объятый ревущим пламенем, оранжевые языки сталкивались, корчились и вихлялись, как-будто исполняя какой-то гротескный танец, они куражились, наслаждаясь своим могуществом, и пожирали утлую деревянную плоть. Сквозь грозный рык пламени слышался стонущий треск — дом рвался на куски, сыпался, оседал. Он уходил в небытие, прочь из земного мира, в котором отныне будет жить только память о нем…

— Алешка! — только и смогла выговорить Ника, часто и тяжело дыша и заслонившись от жара рукой.

— Да-а-а-а… Значит, Антонина Петровна правильно угадала. Но выходит… он там!

— Кто?

— Сын Вязмитинова. Левушка! Ведь она сказала: «Спета песенка!»

— Но, может быть, она имела в виду именно дом — рассадник зла! Дескать, это место больше не будет ужас на людей наводить, никто там не сможет совершать обряды магические — спета песенка! Может, так?

— Я все-таки думаю, она имела в виду не дом, а хозяина. Чего гадать — мы скоро узнаем. Только давай отойдем подальше — такой жар, что стоять невозможно.

Они отступили к деревьям. Ветка на каждом шагу оборачивалась, не в силах оторваться от жуткого, завораживающего зрелища. Она прижалась спиной к стволу ели, не обращая внимания, что смола может испачкать маечку И громко, по-детски всхлипнула.

— Ника, ты что? — Алеша хотел заглянуть ей в глаза, но она отвернулась, всхлипывая и хлюпая носом. — Ну вот, ты все-таки простудилась наверное… Надо бы нам домой. Пойдем, а? Ника, Никушка…

— Сейчас. Знаешь… мне его жалко!

— Да ну тебя, нашла кого жалеть!

— Понимаешь, он мучился! Мне кажется, он со всем этим покончить хотел. Бросить все… магию эту. Только она его не пускала. Ведь когда джинна выпустят из бутылки, его не загонишь обратно. Все эти фантомы… картины. Вспомни, что стало с дядей Сережей. Я думаю, тот, кто всем этим занимается, подпадает под власть демонов не меньше, чем его жертва. Не мог он сам вырваться, понимаешь?

— Нечего было этой гадостью заниматься, людей окручивать. На его счету, я думаю, не одна жертва. Помнишь, твоя мама рассказывала: тут погибла дочка молочницы. Как-то странно погибла. Она от этого дома шла, помнишь?

— А, это маме дядя Сережа рассказывал. Да, вспоминаю. И все же нельзя этому радоваться. Ну… если он там.

— Да никто не радуется. Просто что-то кончилось. Круг замкнулся. Не знаю…

— Что ты имеешь в виду?

— С гибелью дома завершен какой-то отрезок времени. Историях тех, кто был со всем этим связан: Женни, Вязмитинов, Левушка… Молочница, Антонина Петровна. Мы…

— Мы?

— Я уверен, наш интерес к этому как-то на все повлиял. Что-то сдвинулось изменилось, не знаю я как сказать… Только чувствую, так и есть! И в нас самих тоже что-то переменилось. Мы — другие, стали другими за лето. Разве не так? Мы как бы помогли замкнуть круг истории этих мест. И начать новый. Уверен! Если это так — если мы и впрямь смогли выполнить волю сил Света — то это… даже не знаю как сказать. Это просто чудо какое-то!

— Чудо… — Вероника спрятала лицо в ладонях. — Вот и мама тогда говорила о чуде…

— Когда?

— В тот вечер, когда дядя Сережа за Машкой явился. Ну, ты помнишь… — она помрачнела.

— Как не помнить… — он нежно коснулся губами ее полуприкрытых подрагивающих ресниц. — Пойдем домой, ты действительно устала.

Вспомнив тот кошмарный вечер, он подумал, сколько же Ветке тогда пришлось пережить, когда очутилась она в тисках безумного монстра… Нет, в самом деле, хватит с нее. И его дело — не растравлять ей душу заумными разговорами, а отогреть, успокоить.

Они кинули последний взгляд на пожарище — только что с жутким треском обрушилась крыша. Огонь перекинулся на сарай. Скоро и от него останется только груда обугленных головешек…

Но Ильин день готовил им новые сюрпризы. Вернувшись к бетонке, чтобы выбраться по ней из лесу на шоссе, они увидели, как позади, в том месте, где они только что проходили, толпятся люди, вспыхивают мигалки машин «скорой помощи», со стороны шоссе мимо них со свистом пронеслась милицейская «Волга».

— Слушай, там что-то случилось! — Ветка вцепилась ему в руку, не замечая, что делает больно.

— Да. Причем, что-то серьезное. Пошли?

— Пойдем!

И вновь они рысцой понеслись по дороге.

Они прибыли почти одновременно с очередной «скорой», которая притормозила у обочины. Выпрыгнувший из нее человек в белом халате замахал руками, подзывая двоих, тащивших носилки. Они выбирались на дорогу с лесной просеки, уходящей вглубь. На носилках лежало что-то, прикрытое простыней.

— Давайте! Давайте сюда! — командовал врач с вновь прибывшей «скорой».

— Там еще двое. Кошмар! Вся поляна в крови!

— У меня места — только на одного. Все, я уехал!

Носилки задвинули в утробу машины, дверцы захлопнулись, врач вскочил на подножку — развернулись, уехали…

Ветка с Алешей несмело топтались возле устья лесной просеки. Оттуда бежали еще двое с очередными носилками. Простыня, прикрывавшая тело, в нескольких местах насквозь пропиталась кровью.

— Бр-р-р! — Ветка отвернулась, ей стало нехорошо.

— Э, э, ну-ка, давайте отсюда! — заметил их человек в штатском, командовавший милицейскими и врачами. Он то и дело переговаривался с кем-то по рации.

— Мы хотели…

Алеша не договорил. Он и сам не знал, чего собственно они хотели… Они боялись признаться, что с ужасом ждали: вот-вот оттуда — из глубины продрогшего мокрого леса вынесут на носилках кого-то знакомого…

— Все, ребята, жмите отсюда. Делать тут нечего! Слышь, парень, я не шучу. Смотри, девчонка твоя аж вся позеленела…

В тот момент на просеке показались очередные носилки. Только лицо того, кто лежал на них, не было прикрыто.

— Шеф, тут у нас жив один! Куда его?

— Давайте сюда! — оперативник в штатском кивнул санитару, караулившему на «скорой», которая, как видно, стояла в резерве. Тот кинулся раскрывать заднюю дверь.

— Алеша! Это же… — Ветка не смогла договорить — ком стоял в горле.

На носилках лежал дядя Сережа!

— Ника, я поеду с ним!

— Э-э-э, пацан, ты куда? — санитар преградил дорогу.

— Это… мой дядя. Дядя Сережа. Мы с дач — с восемьдесят седьмого участка. Он в лес пошел погулять… А что с ним?

— А-а-а, это меняет дело. Ладно, поезжай.

— Я только должен своим сказать, куда мы — в какую больницу?

— В Щелково поедем, в районную. Давай залезай. Время идет!

Алеша крепко сжал Веткину руку, крикнул на ходу:

— Я должен узнать, что с ним! Жди!

И они умчались.

А Ветке и вправду стало нехорошо, колени у нее подгибались. Вид крови, носилки, трупы, прикрытые простыней…

Ее состояние заметил командир с рацией.

— Ты все еще здесь? Э, да на тебе лица нет. Вот черт, еще тебя не хватало! Полезай в мою машину. Коля! — он кивнул сержанту, сидевшему за рулем. — Найди девчонке чего-нибудь успокоительного. Валидол хотя бы… Там есть в аптечке.

Ветку мутило, тошнота подкатывала к горлу. Коля плеснул ей в стакан из термоса немного горячего кофе.

— На, тут еще осталось немного. А что это у тебя тут топырится? — лукаво прищурился он и протянул руку к ее животу, где под майкой была спрятана пострадавшая рукопись.

Ветка хлопнула его по руке.

— Не ваше дело!

И тут же подумала: «Ну почему я бываю такой грубой? Ведь он же не хотел ничего плохого. Просто скучно ему, а я…»

В этот миг она заметила женщину, вышедшую из леса с той стороны, куда уходила лесная тропинка, ведущая в Свердловку.

Кофе выплеснулся из стаканчика, и крик разорвал притихшие было окрестности.

— Ма-а-ма-а-а-а!

 

Глава 8

Те же и Илюша…

Ветка кинулась к Вере на шею, плача от радости. Ее бурная реакция на то, что мама жива-здорова, никак не стихала, и Вера осторожно отвела Веткины руки, чуть ее не задушившие…

— Подожди… погоди. Ну, Ветка, же!

— Мамочка, как ты здесь оказалась? Ой, да ты же вся мокрая!

— Это потом. Все — потом. Не до того сейчас — Ксения там… Вера махнула рукой в сторону леса.

— Что? — удивилась Ветка, вытаращив глаза.

— Родила она! Мальчика. Там что — «скорая» стоит?

— Ой-ей-ей! — завизжала Ветка. — Родила! Мальчика! Да как же… Что, в лесу? Как это вас угораздило, мама, в такой дождь?

— Прекрати причитать сейчас же! — прикрикнула на нее Вера. — Ты разве не поняла — Ксении нужна помощь. Немедленно!

И минут через десять дежурная «скорая», что стояла на месте трагедии, уже мчала Ксению с малышом в районную больницу. По всей видимости в ту же — Щелковскую, куда только что увезли Сергея.

— У вас нет сигареты? — подошла Вера к человеку в штатском.

— Прошу! — он протянул ей пачку.

— Мам, ты же не куришь! — Ветка прямо-таки остолбенела, глядя как мама закуривает.

— День сегодня тяжелый… — она обратилась к мужчине, давшему ей прикурить, игнорируя Веткино восклицание.

— Да уж! — он скептически поджал губы и покачал головой. — Такое не часто бывает. Что ж эта ваша… мамаша? Хорошо, хоть ребенок жив! Эк ее угораздило в лес… И вы хороши! Надо было давно ее в город…

— Да. Надо было… — машинально согласилась с ним Вера. Но мысли ее были далеко.

— А день и впрямь сумасшедший! Тут у нас… — он выразительно свистнул.

— Что случилось? — Вера только теперь сообразила, что все эти врачи, милиционеры, оперативники с рацией собрались здесь не зря…

— Что случилось? Похоже, очередная мафиозная разборка. Мы это место давно приметили — было тут нечто вроде подпольного склада. Сейчас там пусто — хоть шаром покати… Видно, вывезли все! Одни трупы…

— О, Боже! — Вера взглянула на Ветку, потом на оперативника. — А эта красавица… давно тут?

— Не беспокойтесь, она ничего не видела. Тут парень с ней был — так он с раненым уехал. В Щелково.

Вера вопросительно подняла брови. Кровь прилила к ее бледному лицу.

— Да, мам, Алеша с дядей Сережей уехал, чтобы узнать: как он, в какую палату положат, — чтоб мы могли проведать его.

— И тяжело он ранен?

— Там разберутся. Наше дело — следствие. Н-да, круто тут поработали!

— И что… много убитых?

Вера с испугом поглядывала в сторону лесной поляны. Это о ней они говорили с Юрасиком. Он был прав — когда сталкиваются интересы бандитов — один миг, секунда — и кто-то уже не жилец! Брат остерегал ее. Но жертвой стала не она — Сережа… Что привело его на растреклятую поляну? — думала Вера, хмурясь и поеживаясь от холода.

— Убитых?.. Хватает! Простите, сударыня, но более ничего сообщить не могу.

Он кивнул ей и отошел в сторону. Его рация включилась, кто-то передавал сообщение.

Ветка прислушалась, глаза ее округлились.

— Мама! — пискнула она, кивая на рацию.

— Понял… Понял! Еду!

Человек в штатском быстро направился к своей машине, но Ветка его опередила, перебежав дорогу.

— Это наш дом! Вернее, той женщины, которая родила. А мы с мамой живем у нее.

Оперативник вопросительно взглянул на Веру.

— Дочка услышала… Там сообщили, что какой-то дом разрушен оползнем. Попросту сполз в Клязьму! Вы знаете, по-моему, это действительно наш дом!

— Ладно, поехали!

…Они стояли над обрывом и молча глядели на изуродованные останки того, что еще днем было домом.

— Мамочка… — Ветка жалась к матери. — Только подумать — вы же могли…

— Ксения вовремя почувствовала. Она буквально за минуту до беды выскочила в чем была. Она и меня спасла, понимаешь? И сыночка своего. Милая моя… — Вера вытирала слезы. — Что ж… Пойдем!

— А куда, мамочка?

— В самом деле… Куда глаза глядят! — она деланно рассмеялась, пытаясь приободрить дочь. — Куда ты хочешь? Может в Москву? Похоже, наше лето закончилось.

— Ой, нет мам, давай, в больницу. В Щелково! Проведаем, как там Ксенечка? Как дядя Сережа?

— Ну да — ведь и Алеша там! — понимающе улыбнулась Вера. — Послушай, а что это у тебя тут торчит? — она только теперь заметила как оттопыривается над юбкой Веткина майка.

— А! Знаешь, это просто немыслимо — ты не поверишь… Я хотела тебе сюрприз потом сделать. Но ты заметила, поэтому… вот!

Она приподняла майку и извлекла из-за пояса юбки смятую пачку бумаги.

— Что это? Быть не может… Нет! — Вера села в траву, лихорадочно вороша грязные листы, покрытые вязью печатных знаков.

— Ветка, ты… Ты сама не знаешь, что для меня сделала!

Вера подняла сияющее лицо, в глазах стояли слезы.

— Мам, да что ты… Это второй экземпляр! У тебя первый есть — выправленный. Что? — она начинала кое-что понимать, вглядываясь в потрясенное лицо матери. У той был такой вид, будто ей вернули потерянного ребенка.

— Доченька, нет у меня первого — он пропал. Сгорел. Вернее, я сама его подожгла…

— Как сама? Мам, это же дурной тон — рукописи палить! Тебе ж известно — они не горят!

— Дурашка моя! Ветка-конфетка! Боже, что я несу! Я потом тебе расскажу. Я не хотела! Но так получилось. Надо было воду согреть для Ксенечки. Прямо в лесу, под дождем… Все вымокло — хворост и ветки. А эта бумага — она сухая была. Ну вот! Ох…

Вера все еще глазам не верила — рукопись каким-то чудом вернулась к ней! Она перебирала листы, шевелила губами, перечитывая отдельные фразы, узнавала, улыбалась им, заглядывая в них, как мать глядит в глаза новорожденному…

За этим занятием ее и застал Юрасик. Он с шиком развернулся на лужайке возле калитки Ксениного участка, выбрался из машины и махнул рукой темно-вишневому «жигуленку», ехавшему за ним следом. Тот тоже притормозил. Дверца раскрылась. Покряхтывая, показался высоченный весьма дородный мужчина с рыжеватой окладистой бородой и округлым пузцом, выпирающим из-под свитера.

— Эй, сестрица! — крикнул Юрасик, открывая калитку. — Погляди-ка, кто к нам приехал!

Крикнул и оторопел. Вера поднималась с травы неподалеку от того места, где росли пышные флоксы, обрамляющие крыльцо. Ни флоксов, ни крыльца, ни дома! Вывороченная буровато-песчаная почва с корнями, торчащими из песка — они слегка колыхались под ветром. Колоссальная яма, полная кирпичного крошева. Широченная дорожка, опадавшая вниз в Клязьму.

Он кинулся к берегу, наклонился, забравшись на уцелевший кусок фундамента…

Глубоко внизу, накренившись над самой водой, цеплялся за осыпавшийся край земли цельный кусок стены. Над водой полоскалась прозрачная тюлевая занавеска. Верин письменный стол наполовину торчал из воды. Чуть ниже по течению веером рассыпались доски, еще сохранявшие обрывки обоев. Остальное унесло вниз по реке…

— Ну и ну! — только и смог выговорить обалдевший Юрасик.

— Юрка, а ну слезь оттуда! — Вера вскочила и кинулась к брату. — Эй, слезай! Почва еще не успокоилась — может новый обвал случиться.

Спутник Юрасика прохаживался по берегу, внимательно озирая урон, нанесенный оползнем.

— С вами тут не соскучишься! Ладно, Верка, гостя встречай! Хотя, задача эта невыполнимая — как тут встретишь, когда ни стола, ни стула…

— Батюшка! — обрадовалась Вера.

— Ну здравствуйте, здравствуйте! Как моя крестница? А вот она! Ну, как ты, Вероничка-клубничка!

— Здравствуйте, отец Валентин!

— Ну, славно тут у вас… славно! Только вот… домик чуть-чуть уплыл? Жаль, конечно, но это дело поправимое. А что-то я хозяйки не вижу, которая вас приютила. Ксения, кажется, так ее величают? Мне Юра по дороге рассказывал.

— Так, батюшка. Только сейчас ее нет. В больнице она.

— Что такое? — посерьезнел отец Валентин.

— Это целая история, батюшка. Родила она, в лесу родила, а мне пришлось у ней ребеночка принимать.

— Вот как! И что же — справились вы?

— Ох, батюшка… Страшно вспомнить. Вроде справились. Мальчик родился. Только мы не вдвоем там были, на той поляне — женщина с нами была, очень мне помогала. Вернее, я — ей. Она все знала: и когда надо тужиться, а когда терпеть… Пуповину травой — стеблями крепкими перевила, потом ножом ее — р-раз — и все… Я едва на все это глядеть могла.

— Отчего же? — внимательно глядя на нее, поинтересовался священник. — Это ведь дело для вас не новое…

— Да, батюшка. Но я-то рожала в больнице, среди врачей. Аппаратура всякая. А тут чуть что не так и…

— Ну, слава Богу, раз все обошлось. Хорошо. Тогда, если не возражаете, к ней и отправимся, к роженице. Поздравить надо!

* * *

— Ты придумала, как его назовешь?

Ксения только что покормила ребенка, и он сопел, лежа на низком столе, по краям которого соорудили нечто вроде бордюра из свернутых одеял и подушек. Отделения для новорожденных в больнице не было — мать с ребенком согласились принять в виде исключения — врач со «скорой» уговорил.

Над малышом склонились лица в белых марлевых полумасках, так что трудно было понять: кто есть кто.

— А чего тут думать! — пробасил отец Валентин. — Илюшкой надо назвать. Сегодня ведь Ильин день.

— Больно крутой святой у твоего сына, Ксенюшка! — вставил свое Юрасик. — Громы и молнии будет метать твой Илюха — вот помяните мое слово!

— Я вообще-то хотела Федей назвать… — еле слышно проговорила молодая мама. Волосы ее разметались по подушке, на лбу блестели капельки пота. — Но раз батюшка говорит… Пусть будет Илья.

— Вот и славно, через недельку мы его и окрестим, — констатировал батюшка.

— Посетители, прошу всех покинуть палату. Все, все, все, никаких возражений! Маме нужен покой. И ребенка разбудите…

Спорить с главврачом, к тому же явно пошедшим навстречу роженице, было бы несправедливо. Покивав и почмокав губами возле «кроватки» ребенка, гости тихонько выбрались из палаты и прикрыли дверь.

И все-таки Вера от них приотстала. Оглядываясь на дверь и ожидая, что вот-вот ворвется разъяренный главврач, она присела на край кровати.

— Ну… как ты?

— Хорошо… — Ксения полуприкрыла глаза, подтверждая, что все с ней в порядке.

— Господи, как же я испугалась! — Вера перевела взгляд на маленького. — Илюшка твой просто красавец! Надо же, богатыря какого родила — четыре восемьсот пятьдесят! Это не шутки…

Ксения улыбнулась и выпростала из-под одеяла руку. Ее пальцы дотянулись до Вериной ладони и ласково скользнули по ней.

— Милая моя девочка… — шепнула Вера. — Знаешь, когда появилась эта женщина… Ой, а мы ведь даже не знаем, как ее зовут, спросить не успели… Надо же! Я ее разыщу — обязательно — вот увидишь. И все узнаю о ней.

— Не узнаешь, — прошелестела Ксения.

— Почему?

— Ну… Не надо об этом. Пока…

— Непонятное что-то ты говоришь. Ну ладно. Я молиться за нее буду.

— Помолись лучше не за нее, а ей… Ей самой!

— То есть… — Вера опешила. Острая догадка вдруг молнией полыхнула в ней. — Ты думаешь…

— Да. Она явилась в земном обличье, чтобы… помочь нам.

— Она святая?

— Не просто. Она хранит эту землю. И Москву… Всех нас. Наш ангел-хранитель!

— И ты что-то знала о ней?

— Я для того и приехала на лето сюда, чтобы ей помолиться. Ради этого дом здесь купила. Только вот могилы ее не нашла. Ходила, искала — и никак…

— Так значит, этот круглый холм на поляне — ее могила?

Ксения закрыла глаза, подтверждая догадку подруги.

— И ты про нее мне расскажешь?

— Конечно… Только я мало знаю.

— И мы вместе придем к ней, когда ты поправишься!

— Не думаю… что она явится нам во второй раз.

— Ты хочешь сказать, что она… не всем открывает путь? Что не всякий в лесу дорогу найдет?

— Уверена! По крайней мере, пока это так…

— Боже, но почему?

Ксения покачала головой и прикрыла глаза, давая понять, что устала и хотела бы отдохнуть.

— Милая, только еще вопрос. Скажи, почему ты не захотела, чтобы Юрасик отыскал в Москве твоего духовника? Что ты от меня все это время скрывала? Я ж это ясно почувствовала, а теперь, когда все позади, по-моему, можно и рассказать. А? Или все же не хочешь?

— Почему не хочу? Не хотелось мне… прошлого своего ворошить. Больно очень! Делала вид, что у меня все хорошо, чтоб не жалели, так легче было. А батюшка мой… он все знает. Поневоле напомнил бы… И вы бы сразу все поняли.

— А что, Ксенечка… Ох, прости меня, дуру настырную, ради Бога! Нашла время мучить расспросами!

— Ничего… — роженица опять улыбнулась Вере и, подняв руку, коснулась ее лба. — Я полюбила вас всех… Тебя. Веточку. Лешку, Юрасика…

— Он весь испереживался за тебя. Меня отругал.

— Да. Он очень… — она не договорила и с усилием сглотнула, как будто ком в горле мешал говорить. — Я… Мы с мужем расстались. Весной. Я была на четвертом месяце. Мне пришлось ненадолго уехать. Пока я была в отъезде, он… ну ты понимаешь. Прямо в дом водил… женщину эту. Я не выдержала — ушла. Лёну забрала. Жили мы у тетки. Потом…

Вера плакала, глядя на нее. Пыталась прервать. Но Ксения поднесла палец к ее губам.

— Раз уж начала… Так вот, я заняла денег и купила этот дом. На реке. Он пропал?

— Да. Его нет.

Ксения кивнула. Какое-то время молчала. Ее губы дрожали.

— Так получается, тебе негде жить? — спросила Вера.

— Получается так. Нам негде, — мать взглянула на сына. Он спал.

— Милая, не думай сейчас об этом, — воскликнула Вера. — Мы что-нибудь вместе придумаем. Мы же вместе теперь?

— Да. Лёна как?

— Не беспокойся. С ней все в порядке. Я ее заберу.

— Хорошо.

Ксения отвернулась к стене. Вера молча поцеловала ее и вышла.

* * *

А этажом ниже отец Валентин в это время сидел у кровати Сережи. Трое мужчин — соседей по палате — тактично вышли и покуривали на лестнице, ожидая, пока батюшка закончит беседу.

Сережа был ранен. Легко — в ногу. Но был очень слаб — потерял много крови еще до ранения, когда пытался свести счеты с жизнью, перерезав себе вены. Сразу же по прибытии в больницу ему сделали переливание крови, и теперь он лежал под капельницей.

Они говорили долго — не менее получаса. Врачи беспокоились, но все же смилостивились, вняв уговорам Веры, и дали поговорить. Она уверяла, что для больного эта беседа с батюшкой жизненно необходима.

Это и в самом деле было так. Когда отец Валентин, поднявшись, чтобы уйти, благословил больного и протянул ему для поцелуя нательный крест, Сережа потянулся к нему с такой жадностью, с какой ребенок тянется к материнской груди. Потухшие глаза его ожили, заблестели. И когда священник ушел, он прикрыл ладонью глаза чтобы никто не видал, что он плачет.

У дверей палаты дежурил милиционер: Сережа был единственным оставшимся в живых свидетелем происшедшего на поляне. И все понимали: пока следствие не разберется, пока в деталях не будет восстановлен весь ход событий, Сережа — под подозрением.

А батюшка, покинув палату, был просто подавлен, мрачен. На взволнованные расспросы он только махнул рукой, сокрушенно склонил голову и, теребя бороду, отговорился: мол, все потом!

Потом так потом. Но все — и Вера, и Алеша, и Веточка — понимали, что Сережа и впрямь замешан в кровавом побоище. Да что там — они боялись себе признаться в том, что он и есть главный убийца. В глазах у них стояло чудовище, в котором не было ничего человеческого…

Вера буквально вцепилась в дежурного сержанта с мольбами рассказать о происшествии на поляне. Тот отнекивался, сердился, клял любопытную на чем свет, но наконец сжалился и поделился тем, что знал. Выходило следующее: две враждующие группировки схватились возле подпольного склада, замаскированного под лесопилку. Что они не поделили — бог весть… это предстоит выяснить. Балашихинская группировка, похоже, перестреляла соперников. Четыре трупа осталось после побоища. Дальше вышла необъяснимая пауза — существовал явный разрыв во времени между первой серией убийств и второй. Кто-то напал на победителей, причем изничтожил их голыми руками. Сержант весь зеленел, когда говорил об этом. Малхаз — главарь группировки и двое его людей были буквально разорваны на куски, будто на них напал медведь или еще какой дикий зверь, обладавший невероятной силой и жестокостью. Кроме Сережи, уцелел еще один человек — племянник Малхаза. Его рана была обработана, ему была сделана профессиональная перевязка — видно, тут поработал врач.

Милиционер еще не знал, что раненый, которого он охранял, был врачом. А те, с кем он разговаривал, не знали, что руки, и грудь — весь торс Сережи были залиты кровью. Он весь был в крови, точно купался в ней. Двоих уцелевших свидетелей и, возможно, участников дикого побоища разместили по разным больницам.

Во всем этом ужасе предстояло разобраться следствию, а пока… Пока Сереже предстояло вылечиться и набраться сил, чтобы предстать перед судом. В каком качестве — подсудимого или свидетеля — никто не знал.

Происшедшее сбило все планы — нужно было возвращаться в Москву. Ксению с малышом выписали через неделю, и Вера забрала их к себе. Вскоре из больницы отпустили и Елену. Они с сыном тоже перебрались в город — в себя приходить и ухаживать за неокрепшей еще Кирой Львовной. Вместе ездили в Щелково — навещать Сережу. О случившемся он говорить не хотел — весь цепенел, зажимался, прятал руки под одеяло. И только все спрашивал — помнит ли батюшка об их разговоре? Они уговорились о чем-то. О чем — никто из них не открыл.

И вот, наконец, настал день, когда Сережу выписали из больницы. Перед тем следователь, неоднократно навещавший больного, взял с него подписку о невыезде. О предварительном заключении пока речи не было — никому и в голову не могло прийти, что он, с его сложением и комплекцией мог сотворить то, что содеял неизвестный убийца…

 

Глава 9

Канун

На исходе успенского поста, в канун дня Успения Богородицы отец Валентин обзвонил всех, кто был причастен к судьбе Сережи. И попросил их назавтра прийти к нему в церковь — в маленький старинный храм Сергия Радонежского, что в Крапивинском переулке неподалеку от Трубной.

Рано утром — в половине седьмого — двери храма распахнутся для них. Обычно служба начинается в девять, но тут случай был исключительный. Священник сказал, что просит их поучаствовать в особом обряде. При этом предупредил, что подросткам лучше бы не ходить — обряд необычный, всякое может случиться, а людей с неокрепшей психикой он может попросту напугать.

Однако, в храм пришли все. И Машка, и Алеша, и Веточка. А накануне собрались у Веры с Веткой, где теперь обитала Ксения с новорожденным и маленькой Лёной: как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Были тут и Юрасик с Еленой — собрались за круглым столом в просторной гостиной окнами на Патриарший пруд. Золото кое-где пробивалось в зеленеющих кронах красавиц-лип, обрамляющих пруд. Стояли последние летние дни.

Сначала все сидели притихшие, тревожно вглядываясь в пламя мерцавших свечей, которые Вера расставила на столе в старинных бронзовых подсвечниках. Все знали, что предстоящая церемония связана с Сережей. В душе все догадывались о том, чему посвящен обряд, но боялись признаться в этом.

Обряд изгнания бесов! Тут не могло быть гарантий, что все пройдет гладко, что силой своей молитвы и веры вместе со священником они смогут одолеть зло в душе одержимого. Зло, которое может оказаться сильней…

Наконец Вера решилась прервать тягостное молчание и предложила всем вместе вспомнить события уходящего лета. С самого начала — как приехали, как познакомились… Все с радостью уцепились за эту возможность, чтобы хоть как-то отвлечься от грядущего испытания. А кроме того, что и говорить, бывшие «островитяне» всей душой тосковали по летним дням, когда их подхватили и понесли те удивительные события, которые помогли им найти друг друга.

Они многое пережили. Многое поняли. И убедились в том, какая сила нужна, чтобы одолеть неуверенность, смуту и страх, что мешают исполнить задуманное, сбивают с пути, опрокидывают душу в хаос и рвут на части…

Местность похоже, их признала своими. Да они прошли через все, не изменив себе, а значит, не изменили и ей. Камертон, определявший родство, был светлой мелодией духа, светом души, способной противостоять смуте времени, искусам эгоизма, предательства и презренной корысти. Та мелодия, которую напевало уходящее лето и местность, созвавшая их, называлась любовью.

И теперь эта мелодия витала над притихшим столом, отражалась в глазах влюбленных, теплела в душе матери и той, которая не отступила перед словом, не предала свой дар, и в награду ей самое важное, о чем говорилось в романе, сбылось…

Теперь Вере было ясно, почему Ксения так испугалась, прочтя о новорожденном ребенке, — никто не знает, как отзовется слово на самом деле — защитит или навлечет беду… Часто страницы, написанные сердцем, душою, становятся пророческими, слово воплощается, будто фотоснимок в проявителе. Однако бывает, что пророчество сбывается с точностью до наоборот. Как случится на этот раз? Тогда Ксения этого не знала. Но теперь… Теперь она с благоговением, с неким священным трепетом глядела на Веру, которая в самом деле стала ей ангелом-хранителем. Ей и ее детям. В особенности, новорожденному Илюшке.

В романе героиня не хотела ребенка. Боялась, что он не даст ей исполнить задуманное — стать настоящей большой художницей. И все-таки родила! И ребенок помог ей преодолеть свою слабость, стать сильной. Более того, он помог ей состояться в искусстве. Словно второе дыхание в ней открылось, новый свет озарил работы… Она смогла обрести новое качество, новую красоту. И, похоже, думала Ксения, так и происходит. Она жила теперь с доселе неведомым ощущением полноты жизни.

И Вера знала — круг беды, который замкнулся над ними, — холод жестокого времени, неурядицы, одиночество, боль, — все развеется. Все станет тенью, тающей под лучами встающего солнца. Это солнце горело в них, заполняя души светом и радостью. Той уверенностью и надеждой на лучшее, которая приходит с верой и дается лишь тем, кто смог превозмочь себя и не отступил пред жизнью.

Воспоминания у каждого были свои. Маша думала про Мишку — он все-таки молодец: не побоялся предупредить их о смертоносном хранилище. Интересно, где он, как он? Она ждала, что он отыщет ее — адрес ведь у него был.

Манюня стала строже, серьезней, очень похорошела, но душа ее тосковала. Может быть, это было связано с необходимостью жить с матерью? Манюня всем сердцем рвалась к отцу. Ее не отговаривали — хотя, нечего скрывать, — побаивались за нее. Ведь Сережин душевный недуг… Но об этом предпочитали не говорить. По крайней мере, сегодня! Ведь завтра… Завтра решится все!

Вспомнили Борьку. Елена призналась, что вначале, после случившегося, просто его возненавидела. Прибить готова была, конечно, если б поправилась. И даже не столько за кровь свою горела местью она, сколько за несостоявшееся участие в долгожданном спектакле — с роли, конечно же, сняли… Но при всем при том было и хорошее — в больнице ее навещал режиссер. Надо же — в такую даль приезжал! Он, как мог, успокаивал, увещевал — дескать, выздоравливайте и ни о чем не беспокойтесь — я вас беру в труппу. Она сначала не верила, думала: просто утешает больную. Но вот на днях свершилось: зачислена в штат. Да еще какую роль дали — Елену в «Днях Турбиных»!

Все поздравляли ее, Вера включила магнитофон, бравурные звуки шопеновского полонеза заполнили комнату, и свечи как-будто вспыхнули ярче, их живой свет замерцал в глазах, заиграл в хрустале, отразился в оконном стекле, высветил акварели Сережи, забранные под стекло, и старинный портрет.

Женни была с ними. Глядела на них. Улыбалась…

С всеобщего согласия отреставрированный портрет поселился у Веры. А немногие уцелевшие письма решено было передать Антонине Петровне. В первое же воскресенье сентября намечалось проведать ее и передать письма.

Вера с Алешей с восторгом рассказывали о ней, об ее необычной судьбе. Перед отъездом в Москву они навестили бабушку Тоню, и она, по своему обыкновению угощая их чаем с вареньем и домашней баклажанной икрой, рассказала немного о себе. Оказывается, по праву рождения, по воспитанию, по призванию ей вовсе не место в деревне. Недаром ребята еще удивлялись городскому строю ее речи. Она была родом из семьи учителя. Родилась и выросла в Москве. Окончила гимназию. Долгие годы работала в Некрасовской библиотеке. Муж ее был военным. В тридцать шестом его забрали, а через год и ее. Четырнадцать лет лагерей! Пересылки, лесоповал… Муж не вернулся. В тюрьме она познакомилась со вторым своим мужем — Александром Алексеевичем — он был лесоустроителем, и когда их реабилитировали, к счастью, обоих одновременно, они уехали жить в эти края, куда его определили лесничим. Тут у них родилась дочь Татьяна. Александр Алексеевич прожил в деревне недолго — скончался от сердечного приступа. Это было в конце пятидесятых. Дочь пришлось поднимать одной. Устроилась на Свердловскую прядильную фабрику — сторожихой. Ночные дежурства, часто в две смены подряд… Дочь отбилась от рук, стала гулять, забеременела. И уж после — со старшим Петенькой на руках — вышла за деревенского. За того самого пьяницу, который сыграл в этой истории свою роль. Он сначала так-то не пил, — говорила Антонина Петровна. А внука им вдвоем с дочерью было не вырастить: работу в здешних краях — по тем временам довольно глухих — найти было трудно. Вот и связалась Танюшка с этим человеком, надеялась, что он выправится. Он не выправился. Пил все злее, опускался все больше. Родилась Лиза.

Антонина Петровна хотела забрать дочь с внуками и в Москву перебраться — если б устроиться где-нибудь при большом заводе — дали бы комнату… Но упустила время. Тут сыграл свою роль Лева Вязмитинов, чью страшную смерть она сердцем почуяла.

Левушку нашли-таки в сгоревшем доме. Левушку, которого Антонина Петровна любила…

Так закончилась история мрачного дома на дальнем берегу пруда. Много судеб он погубил, но круг замкнулся: Вера с Ксенией были убеждены, что Вязмитинов-младший навлек-таки на себя Божью кару. Чаша терпения переполнилась. Один удар молнии — и колдовское проклятие, тяготеющее над окрестностями старинной усадьбы, развеялось в прах!

Его похоронили на кладбище в лесу близ Леонихи. И единственный человек, который шел за гробом, была Антонина Петровна. Женщина, ради которой он оставил ее, Инна Павловна, слывшая в округе колдуньей, провожать его не пришла.

Звено за звеном сплеталась цепочка событий, составлявших историю местности. И жертвами темных сил, воплощенных в Вязмитинове, начавшем страшную летопись погубленных судеб, в первую очередь становились дети… Левушка — сын несчастной сломленной Женни… Дочка Антонины Петровны. Ветка предположила, что Левушка все-таки и бабу Тоню сумел подчинить, — не смогла она вырваться, не успела… А не то — такая сильная женщина нашла бы возможность укрыть внуков от разнузданного отца, и дочь увезла бы в город, подальше от деревенской трясины, где Татьяна смогла бы найти себя…

Этот гибельный список можно продолжить. Дочка молочницы — Света, сгоревшая в три дня после того, как тайно сумела проникнуть в жуткий запертый дом. Борька… Даже Мишка — хоть он и не поплатился рассудком за то, что слишком загорелся поиском клада, жаждой богатства, еще немного — и он тоже потянулся бы к молчаливому дому. А тут уж… Судьба Борьки, драма Сережи говорили сами за себя… Да, как ни странно это звучит, местность обладала собственной волей! Собственным восприятием тех, кто приезжал сюда. И тот, кто не вписывался в ее светлую ауру, не совпадал с ритмом дыхания, неминуемо шел по дорожке к жуткому дому, хранящему свои тайны. Местность отторгала таких…

Ветка вспомнила свой разговор с бабой Тоней: сделаешь гадость, совершишь зло — и в душе приоткроется дверца во мрак… Да, похоже, именно этот урок преподало им уходящее лето…

Вере не хотелось, чтобы тяжкие мысли оседали в душе перед завтрашним испытанием. А разговор все вился кругами, то и дело возвращаясь к теме темного дома. Видно, сама мысль о нем обладала магической властью. И тогда Вера переменила тему.

— Юра, что нас не посвящаешь в свои ближайшие планы? Когда уезжаешь? Жена, небось, думает, ты тут в Москве романчик завел. Ведь ехал в Москву на недельку, задержался вон сколько!

— А что жена? Как я решу — так и будет.

— Что ты имеешь в виду?

— Не захочет сюда насовсем возвращаться — пускай остается!

— Как? Так ты остаться решил?!

Все лица обратились к Юрасику.

— Не решил еще. Но… подумываю. Вот дом поставлю — там и решу!

— Интересно! — не удержалась Ксения. — По-моему, люди сначала решают уехать им или остаться, а потом уж и ставят дом.

— То люди… А то — я! У меня ж все не как у людей, как говорит моя сестрица Вераша… Ну как я вас таких тут оставлю? А? Нет, я сначала хочу убедиться, что вы все пристроены. А то что ж — у вас тут на сорок баб полтора мужика нормальных, все повывелись. Или сбежали — кто в Штаты, кто в Израиловку. Что ж вам теперь — вымирать? Дудки!

Все не выдержали — расхохотались. А он продолжал: — Домик зимний поставлю. Возле того, который уполз. Тоже гад — ну кто его, спрашивается, просил? Так нет — и этот сбежал. Убег! Очень вы, бабы, видно, страшные — даже дом вас испугался! А если правду сказать… Прикипел я к вам.

Почему-то при этих словах он выразительно поглядел на Ксению, и она глаз не отвела.

— Ну вот, деньги есть пока — выгорел мой проект. Принесли вы мне, тетки, удачу! Отчего же не поделиться? Считайте, это ваш процент. Дом строю на две семьи — с двумя отдельными входами. Чтоб вы там на кухне друг друга не передавили… Я ж вижу — ты, сеструха, спишь и видишь как бы обратно в лес ускакать. Небось новый романчик ваяешь? Ага, по глазам вижу! Ты, кстати, тот, что окончен, пристроила?

— Нет пока. Я не спешу, — почему-то смутившись, ответила Вера. — И потом, перевод надо к сроку сдать… Сижу над ним с утра до ночи.

— Ну да, всему свое время, — согласился Юрасик. — Но ты все-таки не тяни — походи по издательствам.

— Вот после… — Вера вздохнула, оборвав фразу на полуслове.

— Что после? После чего?

— Да так… Ну, я имела в виду после того как… В храм сходим, за Сережу помолимся… — Она резко встала и, взяв ножницы, принялась снимать нагар со свечей.

Вечер угасал, солнце полыхало огнем в окнах напротив. Завтра вставать ни свет ни заря, но расходиться никому не хотелось. Да и не по себе было… кто знает, что завтра произойдет? Не даром многие батюшки подобного обряда опасного избегали… Ведь та сила, что выходит из одержимого — если, конечно, выйдет! — может не подчиниться приказу священника, несмотря на силу молитвы, и одолеть любого другого…

Если можно из тела выйти, можно в него и войти…

Нет, сейчас нельзя думать об этом, ведь мысль воплощается! У них не должно быть ни тени сомнений в успехе завтрашней битвы.

И Вера решилась.

— Ксенечка, не знаю, захочешь ли ты теперь говорить. Может быть, это для тебя настолько интимно… Но все-таки, если можешь, расскажи нам о ней. О той, кто спасла тебя и Илюшку.

Ксения выпрямилась, вздохнула. Поправила прядь волос, оглядела присутствующих… Все, затаив дыхание, смотрели на нее.

— Я знаю — ты рассказала… — начала она медленно, понизив голос, — я нарочно приехала в эти края, чтобы найти ее. То есть, не ее, а могилу. Как-то я прочитала мемуары Анастасии Цветаевой — маленькую такую книжечку, она мне случайно в руки попалась — кто-то из гостей принес и забыл у меня. А я… я оторваться от нее не могла — всю душу она мне перевернула. Особенно история Блаженной старицы Евфросиньи. Анастасия Ивановна очень почитала ее, ездила к могиле Блаженной ежегодно в течение пятнадцати лет. И непременно с канистрами для чудотворной воды из источника. Я все эти годы мечтала съездить туда, но знаете, как бывает — дела, суета, все недосуг… А как случилась со мной беда — муж ушел… Перед тем долго мучал — ведь он связи своей не скрывал, да и женщину эту я знала, в доме она бывала не раз… В общем, если б все это по-другому было — по человечески… Я понимаю — всяко бывает, ну, влюбился, устал от меня… Можно понять. Но так, как он… я чуть с ума не сошла — уж очень жестоко! Ох, что-то меня понесло…

Она глотнула вина из бокала и продолжала уже чуть спокойнее.

— Квартира, в которой мы жили, раньше принадлежала его родителям. У меня была маленькая комнатка в коммуналке, которую мы сдавали. Гроши, конечно, но все-таки. И самое удивительное: муж мой, Паша — он совсем не злой человек, интеллигент, переводчик, в толстых журналах стихи его… Вот опять! Никак не сосредоточусь — это ведь к нашему вопросу никак не относится.

— Все относится. Все! — очень серьезно сказал вдруг Юрасик, встал, обошел вкруг стола и, низко склонившись, поцеловал Ксении руку. — Не стесняйся, не сдерживай свою боль — все расскажи. Мы тебе не чужие! И легче будет. Это сколько времени беду свою ты таила, да так… никто и не думал, что на душе у тебя…

— Я думала! — возразила Вера. — Еще как думала! Как это может нормальная женщина сидеть в глуши на последних сроках беременности? Когда кругом — ни помощи, ни машин, ни врача… и Лёнка еще на руках! Думала, что же это за человек — муж твой, если допускает такое? И когда я стала все это обмозговывать, да прикидывать на себя: мол, я так могла бы? — то поняла, что ни одна разумная женщина в таком положении рисковать бы не стала. Значит, тут что-то не так. Но какая выдержка, Ксения, подруга моя дорогая! Я просто преклоняюсь перед тобой.

— Да уж — ни слова резкого, ни упрека, а у самой в душе кошки скребут… — подхватил Юрасик, откровенно любуясь Ксенией, чем подверг ее в краску. — Черт возьми, я таких женщин не встречал! Да где их и встретишь, если одна ты такая… — Он внезапно перешел с Ксенией на ты, но звучало это так естественно, точно он знал ее долгие годы.

— Тятя Ксения, а ваши родители как же? Они в Москве? — смущаясь, спросил Алеша.

— Они на Ваганьковском! — был ответ.

— Ох, простите! — Алеша притих и стало слышно, как жужжит назойливая осенняя муха, колотясь о стекло.

— А твоя комнатка? — не утерпела Вера.

— А там вот-вот должен был начаться капремонт. С выселением. Еще в начале весны. Дом старый, на Арбате. Ремонт не меньше чем на год затянется. Ну, я по друзьям, по знакомым — стала взаймы просить, под залог своей комнаты. Решила ее продать потом — в Москве жить не хотела. Дали восемь тысяч. Услышала — продается дом, как раз столько и стоит. Небольшой летний домик с участком на берегу Клязьмы, новый совсем, только прошлым летом построенный. Я понимала, конечно, что летний домик меня с детьми не спасет, но мне тогда не до рассуждений было. Знаете — ночь простоять, да день продержаться! Мне все говорили — это дешево — восемь соток плюс дом. А дешево так потому, что хозяева срочно его продавали — им тоже деньги были нужны. Ну я и купила. И переехала. Это просто чудо было: я тогда молилась старице день и ночь, хотя иконки ее у меня не было — ничего, только книжечка эта Анастасии Цветаевой… Я просила: помоги старица Евфросинья, укрой меня с детьми! Не дай пропасть! И буквально через пару дней узнала, что продается этот домик. Как раз в тех краях, где могила ее. Значит, думаю, молитву мою услыхала. Позвала. И я стала ходить могилу искать. В книжке примерно описано, как ее найти — круглый холмик «таинственной формы» — это не мои слова, так у Цветаевой, Анастасия Ивановна вспоминает, как один раз заплутала со своим спутником, не могла отыскать к этому месту дороги — так им жаворонок дорогу указал! Я вам книжку дам — прочитаете. А я — ну никак! Все обошла — нету такого места. С колодцем и круглым холмиком, возле которого два других — поменьше: могилы священников. Колодец тот старица выкопала сама, в возрасте ста лет. Потом у колодца построили купальню, она была разрушена, как и часовня, что когда-то над могилой стояла. Похоронили там старицу в 1855 году, и с тех пор могила ее как была — по грудь человеку — так и стоит, не оседая под снегом и проливными дождями. Но это я вперед забегаю, я ведь сначала хотела о ней самой рассказать. Судьба удивительная! Старица по рождению была княжной, звалась она Евдокия Григорьевна, княжна Вяземская, и была фрейлиной Екатерины Великой. Но, видно, тяжко ей было при дворе. И вместе с двумя другими фрейлинами решила она исчезнуть — да так, чтобы все думали, будто они погибли, и не искали их. Так и сделали — с подругами разделись они у берега Царскосельских прудов, одежду свою оставили, пруд переплыли, а на другом берегу надели крестьянское платье, заранее приготовленное, и направились к митрополиту Филарету. Пешком. И каждую он на подвиг благословил. А Евдокию — выпускницу Смольного, дворянку голубых кровей — благословил митрополит на подвиг юродства! И она его соблюдала. Всю жизнь! Приняв монашество, приняла она имя Евфросинья, и навсегда распрощалась с миром… Я уж говорила, что в возрасте ста лет блаженная выкопала колодец, и в той воде люди исцелялись от самых разных болезней. Она мечтала на этом месте построить обитель… А прожила она 120 лет. Я мало знаю о ней, хочу все, что есть, собрать по крупице. Может быть, удастся книжку издать. Вы прочтете у Цветаевой то немногое, что там есть: и как старица по молитве Анастасии Ивановны исцелила ее семилетнюю внучку, у которой начиналось заражение крови, — это было далеко от Москвы, они тогда в Новосибирской области жили… И как старица защитила Цветаеву от воров, которые на нее напали… Только это крохи — я и не представляю себе, сколько доброго она сделала! Дело целой жизни — собрать все сведения, восстановить это все… Но я опять отвлеклась. Не пускала она меня, не могла я найти источник. Уж отчаялась — думала, видно за грехи мои не пускает. Но чтобы она САМА, в собственном своем молодом обличье явилась — да еще роды помогала принять — нет, этого я не ждала…

— Так та женщина, которую мы видели в Свердловке — старица Ефросинья? Княжна Вяземская? — вытаращила глаза Манюня. — Быть того не может… Это же самое настоящее чудо!

— Постойте… А бывало, что святые кому-то в самом обычном виде являлись? — подала голос Веточка. — Ну, без нимба, сияния и всего такого… Ой, я, кажется, что-то не то говорю!

— Нет, Ветка, по-моему, самое то! — поддержал подругу Алеша. — Мне тоже это безумно интересно — бывало такое?

— Как же — сколько раз! — подхватила Вера. — Тот же Николай Угодник — святитель наш московский — он не раз являлся как самый обыкновенный старик, старец с бородой — в разных местах бывало такое и в разные времена… И во сне он являлся…

— Во сне многие являлись — а тут наяву! — возразила Ветка.

— Что тут скажешь… Видно, долго еще отмаливать — благодарить за чудо такое. Недостойная… — Ксения все-таки не выдержала — голос сорвался и, вскочив, она выбежала из комнаты.

— Получается, она нам за лето трижды являлась, — вслух подумала Вера. — В первый раз — на мосту, потом тебе Юрасик — возле дома в лесу, когда подсказала, где нас искать. И в третий — возле собственного источника, когда Ксенюшка рожала… Выходит, мы все — под ее защитой. Следила она за нами. Нет, слово неточное: не следила, а…

— Оберегала. Так? — подсказала Ветка.

— Умница! Именно так. Господи, в голове не укладывается! Ведь теперь надо по этой горящей точке всю жизнь повернуть. Сделать что-то такое, чтобы не зря… Ох, трудно об этом!

— А знаете, я вот что думаю… — негромко, задумчиво начала Елена. Мне кажется, дело не только в нас. Просто долгая-долгая история кончилась. Хотя, что я — это совсем не просто. Сначала вы, потом я — мы все почувствовали незримую связь с погибшей Женни: письма, портрет — все это было не случайно, все сыграло свою роль. Вас как будто негромко спросили: интересно вам? Близко? Задело? Беретесь распутать? И вы с ходу погрузились в атмосферу всего, что связано с трагедией Женни, со стариной, со страшным домом… Сережа вон даже слишком! Он вошел в эту историю с той — другой стороны. А вы — нет, вы остались тут — где источник. Он — там, где дом… Не знаю, понятно ли я говорю?

Все молча закивали, не желая прерывать.

— И еще я думаю, это лето подвело черту. Каждого, кто «подключался» к прошлому этого места, будто спрашивали о чем-то. Им предлагали выбор. Думаю, спрашивали и Левушку. И убеждали: остановись! Хватит! Этих не трогай! Я не знаю, это может быть что-то совсем другое — я наугад говорю. Он не прислушался или ответ его был отрицательным, он сделал свой выбор, и результат — груда пепла! А у нас — Илюшка! И мне кажется… твой роман, Вера! Он оборвал движение по спирали сходных событий. Они ведь повторялись точь-в-точь, с небольшими изменениями. Сережа почти в точности повторил путь Евгении. Оба в душе художники, оба — талантливы, оба подпали под черную власть. За слабоволие она заплатила жизнью, он… не знаю. Будем надеяться на лучшее. Так вот… Помнишь, брат Женни, Николушка, чтобы ее спасти, защитить, пишет портрет. Только опаздывает: душа ее неизлечимо больна. Вот я и думаю — и ты, Вера тоже хотела защитить всех: и Сережу, и Ветку, и Ксению — всех, втянутых в магический круг. Так?

— Так… — обронила Вера.

— Но ты не опоздала! Твоя помощь пришла вовремя. Более того, ты не только не испугалась пропустить через себя всю метафизику местности, чтобы прожив это, переболев этим, воплотить в слове, ты принесла свое метафизическое дитя в жертву, сожгла рукопись! И эта жертва все искупила! Такой она была… кровной, что ли — не могу слова нужного подобрать. Искупила всех, кто стал жертвой магии, причем, думаю, не только нас нынешних, но и давно ушедших — и прежде всего Женни… Она там, в небытии, может быть, в чистилище. На ней страшный грех — самоубийство… А тем, кто не заслужил прощения, необходима память, молитва… Наша помощь! Понимаете? Мы все время думали о ней, переживали за нее, мучались, что не можем помочь! А вдруг мы тем самым именно это и делали — помогали! Вдруг ей теперь откроется путь на небеса?!

— А помните, мы говорили, что Женни нас позвала? — подхватила Вероника. — Точно она хотела до нас достучаться, просила о чем-то. Я вот думаю: поняли мы ее — о чем она нас просила?.. Может, хотела чтобы мы отыскали могилу — ведь могила ее не найдена.

— Или хотела, чтоб мы узнали о старице, об источнике, — кивнула Вера. — О мечте построить обитель. Может быть, когда мечта блаженной исполнится, и Женни обретет покой…

— Да, мне кажется, они как-то связаны — блаженная и погибшая Женни, — вступил Алеша. — Помните, в письме: а навстречу мне… Мы еще гадали: кто вышел из лесу ей навстречу… Похоже, теперь мы знаем ответ: старица явилась к ней. Ведь она давно умерла к тому времени, как развернулись в усадьбе все те события, и все же пришла на помощь! Как нам теперь… Только, кажется, помощь ее тогда пропала зря.

— Ну, что ты говоришь! — возмутилась Ветка. — Как это зря? Такое не может быть зря…

— Тихо, тихо, Ветка, — прервала ее Вера. — В любом случае мы можем только догадываться. А просьба Женни… Да, я думаю, она хотела, чтобы мы разыскали ее могилу… если она вообще существует. И еще — узнали о том, чего же хотел от нее Вязмитинов. Нашли то, что спрятано! Нам нужно попробовать. Не сейчас, так на следующий год. Слава Богу, дом-мучитель, который сгубил ее, уничтожен. И в этом отчасти и наша заслуга.

— Не «отчасти» и не «наша» — она целиком твоя! — с жаром возразила Елена. — Я вижу, ты сама недооцениваешь последствий того, что сотворил твой роман. Ты ведь как-то «подключила» его к реальности, как — не знаю! Для меня это загадка. Волшебство! Магия творчества… Но это службишка — не служба… Помните, в Библии история Авраама? Господь требовал, чтобы он принес в жертву своего сына. А потом отвел занесенную руку. Так вот, рукопись — это тот же ребенок. Для автора, думаю, это так. Понимаешь, Вера, ты принесла ее в жертву. А потом, после того как рукопись сгорела, — она вернулась к тебе. Чудом! Ты этим жестом разорвала круг беды — я уверена! Да! И еще я уверена, что молния угодила в дом черного мага именно ПОСЛЕ того, как ты сделала это. Сразу после! Вы противостояли: Вязмитиновы — оба — и ты. И ты выиграла эту битву! Я читала книгу Анастасии Цветаевой, и знаю эту историю. Правда, я не ходила искать могилу… не знаю почему. Видно, время мое не пришло. Там говорится, что сбылись все пророчества старицы Евфросинии, кроме одного: что на месте источника будет обитель. Но если она умерла в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году, то со дня ее смерти прошло около ста пятидесяти лет… и все это время за это святое место боролись темные силы. Дьявол хотел его отобрать! Не боюсь этого слова… Но после всего, что случилось, после того, как ты, Вера, описала эти события… Да не просто так — ты ввела в действие всех нас — пусть в измененных обличьях, с измененными именами и судьбами, но ты провела нас через испытания в своем романе. И с твоей помощью мы их выдержали. Мы не сплоховали. Так вот, враг проиграл! И я знаю, теперь будет обитель! Неизвестно когда, но будет — не сойти мне с этого места! Теперь, когда дом погиб, стерто зло, мешавшее сбыться мечте старицы. Это не мы — это она победила! Все эти годы она вела незримую битву со злом, мешавшим ей воплотить мечту… А теперь, Вера, скажи мне… Я ведь не читала еще романа — только слышала о нем… Скажи — писала ты, что дом гибнет? Ты его сожгла?

Вера, не отрывая взгляда от разгоревшегося лица Елены, отрицательно покачала головой.

— Нет. В тексте этого нет. В романе этот дом покидают. Совсем. Он стоит пустой. Но если честно… я думала об этом. Более того, я…

— Это я предлагал ей спалить дом! — подал голос Юрасик, — и не в романе, а наяву! Она не согласилась…

— Но мысль ваша исполнилась, Юра, значит, в этой истории есть и ваша лепта! — воскликнула Елена.

— Еще какая! — рассмеялся Юрасик, обращая ее слова в шутку.

Но было видно — сказанное за этим столом его глубоко задело, хотя сам он себе не хотел в том признаться.

— А мне кажется… — тихо, едва слышно шепнула Ветка, но ее слова все ясно услышали. — Я думаю, что главным действующим лицом этой истории стал знаете кто? Илюшка, вот кто! Как знать, может, именно он построит тот монастырь. Как архитектор, строитель, не знаю, кто…

— Только не как монах! — вмешался Юрасик.

— Почему же? А если в том его предназначение? Пусть сам отыщет его, я только помогу, как смогу… — в комнату неслышно вернулась Ксения. На руках у нее лежал спящий Илья и смешно морщил носик во сне. Все тихонечко поднялись со своих мест и окружили маму с ребенком. — Может быть, он уже знает, кем ему быть! И про себя смеется над нами, — улыбнулась Ксения.

— Во всяком случае, его рождение было чудесным. Войдя в этот мир, он разорвал длинную-предлинную цепочку зла! — шепнула Вера. — Ну что, Илья-пророк? Как там было, на небесах?

Мальчик открыл глаза. Они показались небесными бездонными колодцами, раскрывавшими тем больше тайн, чем дольше в них погружаться…

Ветка с Алешей переглянулись и без слов поняли друг друга. Перед самым отъездом в Москву они сделали то, что было загадано — сходили к колодцу у края деревни. И заглянули туда. Там они увидали два слившихся отражения — две головки, приникших друг другу. И никаких призраков! Они растворились бесследно. И чтобы навеки запечатлеть в памяти происшедшее, Алеша крепко обнял и поцеловал подругу — и в далекой воде отразился круг, потому что их отражения слились в одно. А круг, как известно, самая совершенная форма.

— Пусть в нашей жизни все совершает круг! — пожелал он, все еще крепко обнимая ее.

— Да, и пусть все возвращается на круги своя… — поддакнула ему Ветка.

— Но только хорошее! — уточнил Алеша.

— Плохое будем кидать в колодец. Приедем сюда — и — бух! Ты не против? — она наклонилась, перегнувшись через край. Да так смело — Алешка даже испугался, что она свалится, и ухватил за пояс джинсов.

— Уу-у-ух! — ответило эхо, глухо и остерегающе.

— Пойдем-ка отсюда! — он потянул ее прочь.

— Пойдем. Ведь лето кончилось, да?

— Наше лето… оно никогда не кончится.

…И теперь они стояли в кругу друзей, улыбаясь друг другу, как заправские заговорщики.

 

Глава 10

Тень на стене

Утро следующего дня было зябкое, хмурое. Подзнабливало, несмотря на то, что оделись тепло. Дворами вышли к Пушкинской площади, стали спускаться к бульварам — дорога вела вниз, под уклон. Страстной, Петровский, впереди показалась Трубная площадь, но свернули не доходя — вправо, в узенький выгнутый дугой переулок.

И вот она, церковка. Низенькая, приземистая, в землю осевшая. Луковка купола, никаких украшательств, строгие лаконичные архитектурные формы, на двери — старинный железный засов. Три ступеньки, ведущие к проему дверей — за века, что стояла она, уровень землицы московской рос, поднимался, а церковь не двигалась — как стояла так и стоит. Только оказалась как бы проросшей сквозь землю…

Перекрестились на икону, что над входом, поежились — зябко, жутко… Как там Сережа, где? Там, внутри? Вошли.

— Проходите, проходите, пожалуйста. Сейчас батюшка будет. — Их встретил приветливый коренастый служитель в цивильной одежде. Плотная серая рубаха заправлена под широкий крепкий ремень, густая борода лопатой, широкое озабоченное лицо. — Если хотите, можно раздеться. Вот здесь плащи свои вешайте. Холодно? Ничего, согреетесь.

В храме никого не было. Только этот сторож, служка — они не знали, как называется его должность при храме. Справа на длинном столе разложены книжки, иконы, Молитвослов, Псалтырь. Всем этим хозяйством ведал их новый знакомый, Николай. Тут же можно было купить и свечи — тоненькие и большие, которые долго горят — на всю службу хватит… Вера взяла всем по такой долгой свечке, Ксения набрала тонких, маленьких, чтоб можно было и родных помянуть, и во здравие поставить, и Спасу, и Богородице.

Николай, заговорщически пришептывая, рассказывал им о святынях храма.

— Вот это наша главная святыня — чудотворный крест! — он подвел Веру, которую принял за главную, к огромному, сиявшему позолотой кресту в полтора человеческих роста. Он был прислонен к основанию несущего столба, поддерживавшего арочные своды. Сам крест был деревянный и весь испещрен маленькими позолоченными ячейками, в которых по объяснению Николая были вставлены частицы святых мощей.

— Это крест был сделан в Иерусалиме по заказу патриарха Никона. Он в точности повторяет размеры и форму Голгофского креста. Долгая у него история, потом как-нибудь расскажу… А сейчас помолитесь за друга вашего. И вот еще что, — он повернулся к Юрасику. — Тут мужская сила понадобится. Мы с вами будем держать его, когда батюшка ко кресту подведет. Крепко надо держать!

— Я тоже могу помочь! — выступил вперед Алексей.

— Не, малой, ты пока погоди. Вам всем нужно чуть подальше держаться. Ваше дело — молитва. Повторяйте про себя молитвы, какие знаете. Лучше всего: «Да воскреснет Бог», «Достойно есть», «Живый в помощи»… — Видя их сокрушенные лица, он догадался. — Не знаете? Не беда. Тогда повторяйте: «Радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшего и поправшего силу диаволю…» Хотя бы это… Или так молитесь — как душа подскажет. А, приехали!

Он кинулся к выходу: снаружи хлопнули дверцы машины — прибыл отец Валентин, который привез Сережу. По уговору ночь накануне обряда они провели в доме священника.

Вошел батюшка, Николай испросил благословения, шепнул:

— Мы готовы.

За спиной батюшки стоял белый, немой от волнения Сережа.

— Свечки зажгите, — вполголоса распорядился отец Валентин. — Вы все встаньте сюда — к стеночке. Сергей — вы вперед. Вы, Юра, с Николаем, вот так — по сторонам от него. Ну, благословясь!

Священник неожиданно густым и глубоким басом запел слова молитвы. Трепетало пламя зажженных свечей, высвечивая лики Спаса, Богородицы, старинный образ Сергия Радонежского. Загорелся, мерцая нездешним светом, вызолоченный крест. К нему Юрасик с Николаем подвели Сережу. Тот дрожал всем телом, его так колотило, что слышно было, как стучат зубы.

— Сережа, надо поцеловать крест! — отец Валентин стоял возле креста и протягивал руки к одержимому, призывая его сделать шаг. Было заметно, что священник сам очень напряжен — он ожидал самого худшего.

Но Сережа остался на месте. Он не смог шагнуть, хотя от чудотворного креста его отделяло расстояние в каких-нибудь полтора метра. Дрожь его все усиливалась — все тело ходило ходуном.

— Сережа, надо шагнуть вперед. Ты сможешь. Ну!

Николай, поддерживая дрожащего под руку, громко читал молитву:

«Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его! Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня — тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголящих…»

Видя, что Сергей не владеет собой, отец Валентин приказал:

— Поднесите его. Поднимите и поднесите!

Юрий с Николаем приподняли Сергея — он дергался, на губах показалась пена, — и крепко держа его, наклонили так, чтобы он мог коснуться креста.

Едва это произошло, и Сережа ткнулся лбом в поверхность креста, жуткий раскатистый крик огласил невеликое пространство храма.

Это был не крик человека.

Низкий, вибрирующий и звучный, как рев дикого зверя.

Женщины отшатнулись невольно. Вера первая пришла в себя и шепнула:

— Креститесь… молитесь за него…

Алеша стоял между женской группой и мужчинами, держащими Сережу. Он шагнул вперед. И сразу опрокинулся навзничь, отброшенный ударом каблука — одержимый дергал ногами, стучал по каменному полу, мотал головой. Пена ручейком стекала с его перекошенных губ.

— Держите его, крепко держите! Нужно, чтоб сам! Давайте помолимся.

Отец Валентин скрылся в алтаре и вышел, неся чашу со святой водой и евхаристическое копие. Ровно и мерно взмахивал он копием, поминутно окуная его в святую воду, и струйки ручьями стекали со лба несчастного. После священник окадил его ладаном и снова начал петь слова молитвы. Время для собравшихся остановилось. Только громкий голос священника и хриплое, булькающее мычание одержимого были приметами земного времени, земных звуков, но они — эти приметы — как бы растворились в ином измерении — в инобытии, которое знаменовали собою иконы. Они жили! Лики светились внутренним светом. И кажется, что он разгорался все явственней по мере того, как обряд подвигался к своей кульминации. Вера, не отрываясь, смотрела на сверкающий крест. Какая-то особая сила, казалось, наполняет ее — сила, с которой ничто не страшно.

Медленно, стараясь двигаться незаметно, она отделилась от замершей группки и неслышно подошла вплотную к Сереже. Видно было — он совсем обессилел. Новый чудовищный звук разорвал тишину.

— Не-нет! Н-не-е-ет!

Это было как предсмертный стон. Но звук! Сказать, что от него волосы встали дыбом — ничего не сказать. Тело цепенело при этих звуках, человека охватывало неодолимое желание спать…

— Н-не хочу-у!

— Господи, помоги ему! — взмолилась Вера и коснулась пальцами креста. Мужчины, державшие одержимого, глазами делали ей знаки: мол, куда — опасно! Но она не обращала на них внимания. Ощущая пальцами гладкую прохладную поверхность дерева, она наклонилась к самому лицу измученного человека.

— Сереженька! Я здесь… Поцелуй меня…

Ее лицо было напротив основания креста. Мутный взгляд несчастного стал осмысленным. Он на какой-то миг перестал биться и… увидел Веру. Она улыбалась ему. И пальцем указывала на свои губы.

— Ну… Поцелуй же… Ты боишься меня?

Он начал подаваться вперед — к ней навстречу. И в тот самый миг, когда его посиневшие губы готовы были коснуться ее, она скользнула вбок, отстранилась — и Сережины губы коснулись креста!

Вопль, который вырвался в этот миг, был непереносим, непередаваем. Он исходил не из легких, не изо рта — вопило нутро, утроба, все существо, которое разом как-то сникло, сломалось. Он резко перегнулся пополам, точно получил удар под дых. Упал… Казалось, у изножия креста валялась груда тряпья.

— Хорошо. Теперь, Сережа, ты должен поцеловать сам. Ну же, немного осталось, потерпи! — склонился над ним отец Валентин.

Полуживой человек приподнялся на руках — ноги не держали. Взглянул на священника, как будто впервые видел. Детское недоумение выражалось теперь на его лице. И вдруг из глаз хлынули слезы. Губы скривились, но уже не гримасой, не судорогой, а выражением горькой обиды — обиды на самого себя. Это был стыд! И освобождение…

Стоя на коленях — худой, измученный — он целовал крест. Жадно, покаянно, с невыразимым облегчением. Он ничего не видел вокруг, не помнил, не замечал…

А стоящие у него за спиной вдруг обмерли. На противоположной стене храма возникла тень. Громадная — под потолок! Она двигалась согнувшись, двигалась по стене, и это немое призрачное движение было самым жутким кошмаром, который им довелось пережить.

Все стояли, не шевелясь, пока черная тень не исчезла. Священник кивнул с облегчением. На лбу его выступила испарина.

— Помолимся во славу Господа нашего!

Он громко запел молитву, потом обошел храм, окропляя святой водой. Сережа сник у подножия креста. Он был без чувств.

* * *

Когда обряд закончился, Сергея подняли и посадили на стул у входа. Лицо ему обмыли святой водой. Он медленно приходил в себя. Но сам идти не мог. Юра с Алешей подхватили под руки и повели на воздух — к машине. А храм уже начал наполняться людьми — начиналась праздничная литургия.

Вера с Ксенией подошли поблагодарить батюшку. Он, похоже, и сам был еле живой — напряжение, страх за тех, кто добровольно подверг себя опасности, страх за святыни храма… Он шел на риск!

— Батюшка, как же вы! Ведь вам еще целую службу служить…

— С Божьей помощью, дорогие мои, с Божьей помощью… Не забудьте — сейчас нельзя оставлять его одного. Первое время плохо будет. А через недельку на исповедь приведете. Причастится — и, Бог даст, начнет оживать.

— А нам на исповедь к вам… можно?

— Всенепременно. Славная вы моя! — он с отеческой нежностью взглянул на Веру. — И какая бесстрашная… Не видал еще таких бесстрашных. Ну, с Богом! — он перекрестил их и широким шагом направился к алтарю.

Началась служба.

Они вышли на улицу. День распогодился, выглянуло солнышко, бульвар шелестел, приветствуя редких праздных прохожих. Сереже на воздухе стало легче, он попросил немного его подождать, перебежал на бульвар и сел на скамейку, подставив лицо последним теплым лучам.

Он был один. Никто не решался его тревожить. До радости было еще далеко, но свет… он уже теплился в нем. Это был свет надежды.

Машка не отрывала глаз от отца. Испуг ее еще не прошел — она стояла, пряча похолодевшие пальцы в карманах курточки, ошеломленная, напряженная. Она даже не представляла, что в человеке — где-то в потаенной его глубине — может скрываться такое…

— Это ушло, Машенька. ОНО не вернется! — тронула ее за локоток Вера.

— Да… Но как страшно. Боже, как страшно! — она уткнулась в воротник Вериного плаща.

Та шептала ей что-то на ухо и гладила теплые вызолоченные солнцем волосы.

— Теть Вер, а его оправдают? — она подняла лицо.

В эту минуту Вера не могла ее разуверить.

— Конечно, милая! Обязательно оправдают. Но это не главное ведь. Теперь…

— Да, я понимаю, но все-таки… Как жить, если знаешь, что твой отец… убийца! Но ведь не мог он, не мог убить этих троих — да еще таким диким способом — у него просто силы бы не хватило. Нет, не мог! Чисто физически… Ведь уже проводили следственный эксперимент, сказали — не по зубам! Кишка тонка… что-то в этом роде. И отпечатков его там нет — ни на оружии, ни на чем… Он не стрелял в них, а руками… нет, папочка, я знаю — это не ты! — с силой выговорила она, глядя на бульвар, где застыл на скамейке обессилевший человек.

— Ну что, потихоньку двинемся? — вполголоса спросила Ксения. — Мне пора Илюшку кормить. Елена, поди, с моими двумя замучилась! Надо ее выручать.

— Да, сейчас. Подождем еще минуту. Кажется, он… да, идет!

Сергей резко запрокинул голову, встал. Сунул руки за спину. И быстрым шагом пошел к ним навстречу. Кажется, силы к нему возвращались.

Подойдя, он низко поклонился им всем, стоявшим тесной стайкой у края бульвара.

Женщины сгрудились вкруг него, затормошили — подшучивая, смеясь, стараясь вовлечь его в жизнь, в радость…

— Ну что, к нам? — улыбаясь, предложила Вера.

— Куда ж еще? У тебя, сестрица, скоро светский салон образуется. Будешь прямо Анна Павловна Шерер! — хохотал Юрасик.

— А почему бы и нет? — в тон ему отвечала Вера. — На Патриарших скоро каток замерзнет, развесят цветные лампочки, музыка будет играть… Хорошо! У кого есть коньки? Чтоб к декабрю все коньками обзавелись. Считайте — это будет пропуск на мои светские вечера!

Ветка с Алешей чуть поотстали от остальных. Впереди шел громадный Юрасик, хохмил, грохотал и нежно поддерживал под руку Ксению. Ее небольшая фигурка после родов обрела девичью стройность, а лицо светилось от счастья. Скоро этот громогласный неунывающий человек достроит дом в три этажа, где поселятся и она с детьми, и Вера с Веткой, и где сам он хотел поселиться… Кажется, Ксении это было вовсе небезразлично…

Сережа напряженно выпрямился и шел, крепко держа Веру под руку, но в глаза ей глядеть не смел. Глаза ее были грустны, хоть и старалась шутить и смеяться. В то, что зверские убийства на лесной поляне совершил шедший рядом с ней человек, Вера не сомневалась.

Но как тут быть? Как с этим жить? Нет ответа… Да, конечно, это сделал как бы не он, а то чудовище — зверь, чья тень мелькнула на церковной стене, один из сонма служителей Князя мира сего. Но от этого было не легче…

И дело было даже не в том: оправдают — не оправдают Сережу… Над ним будет вершиться иной — Божий суд. Единственный суд, который она признавала!

— Какая же твоя мать молодчина! — восхищался Верой Алеша. — Если б не она…

— Конечно, она у меня… — Ветка не договорила, любуясь мамой. — Но знаешь, мне совсем не хотелось бы, чтобы…

— Ты имеешь в виду дядю Сережу? — помог ей Алеша. — Не волнуйся, мне кажется… тут как Бог даст. А раз так — то, что бы ни было — только к лучшему. Если свыше дано, чтоб они были вместе — значит, он окончательно выправится. А нет… тут ничего не поделаешь.

— И все-таки он ей не пара! — поджав губки, заявила Ветка. — Ей нужен такой, который сильнее ее. А таких нет! Мужики-то сейчас пошли… сам знаешь!

— Тоже мне — знаток мужиков! — он шутливо ущипнул ее за ухо. — А может, такой, как твоя мама, вовсе и не сила нужна, ей самой ее не занимать! Может, ей другое нужно…

— А что другое?

— А вот что…

Он преградил ей дорогу, обнял… и они замерли в поцелуе, который останавливал время, погружая в блаженную теплоту.

И пусть они не разгадали до конца тайну местности — ведь так-таки не узнали, где спрятано то, к чему стремился Вязмитинов? Что таила местность такого, во имя чего он погубил Женни? Из-за чего чуть не погиб Сергей?..

Это был следующий уровень постижения тайны, постижения местности. А вместе с ней — и себя. Быть может, к этому они были еще не готовы… нужно двигаться дальше. Душу крепить и готовиться к новым битвам.

Громадный купол небес раскрыл свой шатер над Москвой, над подмосковными рощами, над притихшей местностью в излучине Клязьмы. Тихий шелест слышался над прудом, над останками обгорелых развалин… Шелест невидимых крыл успокаивал пруд — он засыпал… Надо было хорошенько выспаться, потому что весной придет пора оживать.

Местность поджидала своих.