— Машенька, вот твой лемурчик! — Аля вложила в руку подруги игрушку, с трудом сдерживаясь, чтоб не заплакать.

Маня лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, рот её был полуоткрыт, а дыхание хриплое и тяжелое. Только что от неё ушел врач, сообщив, что у девочки двустороннее воспаление легких. Алин папа побежал в аптеку за антибиотиком, мама весь вечер просидела возле нее, а сейчас кормила Алешку.

— Спа-си-бо… — еле слышно выдохнула Маша. Взгляд её на миг прояснился, пальцы крепко сжали игрушку, потом глаза снова закрылись, а голова запрокинулась набок.

Аля поправила ей подушку, погладила по влажному пылавшему лбу и прикрыла одеялом до подбородка. Посидела немного возле подруги, сникнув, сгорбившись: ей было плохо.

"Все моя идиотская безалаберность, — сокрушалась она. — Сначала ляпну, потом подумаю. Что теперь делать? Даже представить страшно, что будет… А если Марк Николаевич и впрямь уйдет, то есть, его… уйдут?! Ведь это моя вина, я нарушила слово, все рассказала Алене… и вот что из этого вышло. Но какая же стерва, а? И Гарик тоже хорош… Может, предупредить Марка Николаевича, что на него донос писать собираются? Нет, будет только хуже, ведь ничего не докажешь… Ой, что же делать-то! И Маня, как на зло, заболела, она умница, она бы что-то придумала…"

— Аль, На-та-ша! — послышался тихий свистящий шепот. Аля низко склонилась к больной. — Завтра… к ней…

— Не бойся, Манечка, я все помню, я не забуду! — уверила подругу Аля. — С пяти до семи вечера часы приема, я к ней подъеду, а сейчас брату двоюродному позвоню. Мы её вытащим, не беспокойся. Все будет хорошо! А тебе нельзя волноваться…

— Зеркало, Аля, зер-кало… — забеспокоилась Маня, теребя пальцами край одеяла. — Не ходи туда, не ходи… — она бредила.

Аля дождалась, когда Маня уснет, созвонилась со своим двоюродным братом Андреем, и тот, хохотнув, поведал ей об известных ему способах побега из психушки.

— Старушка, если помощь нужна — только свистни! В таком святом деле не помочь — грех! Так что я к вашим услугам…

Договорились вместе подъехать к Наташе, осмотреться на месте и обсудить с ней возможный план действий.

Сказано — сделано! На следующий день Аля попросила Далецкого пораньше отпустить её с репетиции: мол, Маня очень больна.

— Бедняжка! — посочувствовал Марк Николаевич, достал бумажник, протянул Але две сотни. — Пожалуйста, купи от меня, что ей нужно: фрукты, лекарства… Передай, что все мы ждем её возвращения. Да, кстати, окликнул он Алю, — скажи ей, что место в общежитии ГИТИСа я пробил. Так что, как выздоровеет, может туда перебраться.

Аля порадовалась за подругу, и в то же время расстроилась: она уже так привыкла к ней, грустно будет без нее… Что ж, все хорошее, увы, не вечно! — вздохнула она философски и отправилась на "Парк Культуры". Андрей уже поджидал её с букетиком фрезий в руке.

— Привет! Извини, цветы не тебе, а твоей подруге психованной! — он чмокнул сестру в щеку. — Давно не видались. А ты здорово похорошела, прямо красавица!

— Да, ладно тебе… — зарделась Аля, ей было страшно приятно! Андрюх, что ты несешь, какая она психованная?!

— Не бери в голову, я шучу… Ну, пошли, что ли?

Наташа обитала в сорок второй палате на втором этаже. К ней пропустили без звука: в часы посещений — пожалуйста, сколько угодно! Она соскочила с кровати, книжка шлепнулась на пол… Увидав вместе с Алей незнакомого парня, Наташа совсем смутилась, стиснула пальцы…

— Пошли пройдемся по коридорчику, — сказал Андрей, протягивая ей букет. — Это тебе, ласточка, чтоб пела и радовалась! А меня зовут Андрей или по-домашнему Дрюльник.

— Нет, это имя тебе не подходит, — глядя ему в глаза, застенчиво сказала Наташа. — Я тебе другое придумаю.

— Значит так! — убедившись, что их никто не слышит, начал Андрей. Есть два пути. Первый — свинтить во время прогулки. И второй — переодеться в сортире во все цивильное и свалить под видом посетителя.

— Первый не подходит, с нами две медсестры, они с нас глаз не спускают, — сказала Наташа.

— Тогда второй! Алька, ты являешься в ярком парике, чтоб бросался в глаза, и дико раскрашенная. Потом всю свою одежку и косметику передаешь Натали, та в туалете напяливает парик и наводит марафет, а ты смываешь свою боевую раскраску, и уходишь в другой одежде. Наталья, как ни в чем не бывало, уходит первая, ты спустя какое-то время — за ней. Это годится?

— Можно попробовать, — встрепенулась Наташа.

— А я тоже буду тут и возьму на себя персонал. Ну, там истерику закачу по любому поводу, стану права качать… Или ещё что-нибудь учиню в зависимости от обстоятельств… В общем, отвлеку их, насколько смогу. Идет?

— Идет! — согласилась Наташа. — А когда мы это сделаем? Мне так хочется быть на премьере…

— Премьера в субботу, — сказала Аля. — Сегодня у нас вторник. Значит, в пятницу. А я к тому времени достану подходящий парик и шмотки.

— А где я буду жить? — вскинула испуганные глаза Наташа. — Домой мне нельзя, сразу бандюги сцапают.

— Да… — задумалась Аля. — А, придумала! Маня сейчас живет у меня и её гнездо в репзале свободно. Там тебя точно никто не найдет!

— Здорово! — просияла Наташа. — Даже не верится. Конечно, это всего не решает: надо где-то денег достать…

— Ты сейчас об этом не думай, — успокоила её Аля. — Главное отсюда вырваться, перестать эти таблетки глотать… а там все как-нибудь устроится.

— Точно: ум — хорошо, а полтора — лучше! Ты мне все расскажешь, что там у тебя за бандюги, вместе помозгуем, — кивнул Андрей. — У меня дружбан в угрозыске, глядишь, чего-то надумает… А сейчас этим не нагружайся, а то с перепугу репу напрочь заклинит!

На том и порешили.

* * *

Дни, остававшиеся до премьеры, промелькнули, как кадры ускоренной съемки. Студийцы, пребывая в состоянии, близком к обмороку, забросили все: школу, домашних… весь Космос для них сосредоточился на крохотном островке сцены.

В последнюю минуту дошивались костюмы, вбивались последние гвозди в конструкции декораций, студийцы сновали туда-сюда по-муравьиному, и только старинное зеркало в тяжелой резной раме хранило спокойствие, отражая на своей блестящей поверхности всю эту бренную суету…

Накануне премьеры, за полчаса до начала генеральной репетиции появился Николай Валерианович. Далецкий представил его притихшим студийцам, и старик, опиравшийся на черную трость с серебряным набалдашником, тепло поприветствовал их и сказал несколько слов.

— Я, может быть, буду говорить несколько высокопарно, — начал он. — Но прошу меня великодушно простить, таков уж мой стиль! Я хочу сказать о высоком призвании художника, о деле, которому вы намерены служить. Много искушений встретится на вашем пути. Вы будете совершать ошибки, оступаться и падать и вновь подниматься… это нормально. Главное, не забывайте о своем назначении: оно в том, чтобы отдавать. Свои силы, энергию, душу… Вы, будете открывать её, — свою душу, не раздумывая, каково это: стоять голеньким перед зрителем. Не просчитывая, каков окажется результат… Чудо существования искусства — в отказе от всякой выгоды, от всякого рацио. Хочу напомнить вам слова крупнейшего философа двадцатого века Льва Шестова. Он сказал: власть умозрительных истин далеко увела нас от небесного Иерусалима с его верой в возможность невозможного… Вот эта вера — квинтессенция всякого большого искусства. И за неё надо платить, как мы платим за все, решительно за все в жизни! И в особенности, за счастье получать радость от того, что мы делаем…

Ребята слушали его, затаив дыхание. Старик говорил сухо, торжественно, строго, и только мальчишеский блеск его глубоко посаженных глаз выдавал волнение.

— Перед тем, как завершить свою нудную речь, я хотел бы сказать вам: не бойтесь! Никого и ничего… Потому что всякий творец, будь то создатель новейшего рецепта выпечки сладких булочек, парикмахер или актер, — если он вкладывает в свое дело всю душу, — находится под высшим покровительством и защитой. Уповайте на нее! Над нами, — старик воздел руки, и голос его загремел, — покров небесной защиты. И каждый наш промах, каждый грех — как выстрел, превращающий этот покров в решето! Только этого и стоит бояться…

Марк Николаевич поблагодарил учителя, пожелал всем удачи, и прогон начался. Он прошел без сучка, без задоринки! Николай Валерианович расцвел, обнял Далецкого, поздравил юных актеров, каждого расцеловал, и сказал, что завтра непременно придет с женой на премьеру.

Переодевшись, Аля помчалась на встречу с Андреем — Наташе на выручку. Она прихватила из костюмерной короткий, но очень яркий и запоминающийся парик, и в клинику имени Корсакова вошла девушка с медными волосами в ярко-красном костюме с золотыми пуговицами. Андрей устроил самое настоящее представление, пока Наташа переодевалась в туалете в этот кричащий костюм: он потребовал меню, сообщил, что ему не безразлично, чем кормят его ближайшую родственницу, вызвал сестру-хозяйку, созвал медсестер и принялся считать калории, то и дело путаясь и сбиваясь со счета…

Все прошло как нельзя лучше: Наташка, гордо вскинув голову, размалеванная как индеец, прошла мимо охраны с перекинутым через руку пальто, перед выходом надела его, взмахнув длинными полами, точно крыльями птица, и была такова… Аля переоделась, умылась и спокойно покинула клинику: посетителей в этот день было много, всех упомнить даже профессионалы охранники не могли… Следом за ними поле битвы покинул Андрей, измотав сестру-хозяйку до полусмерти!

Расставшись с довольным Андреем, девчонки помчались в студию. Наташа, никем не замеченная, — всем было не до того, — пробралась на второй этаж и укрылась за ширмами.

И наступил день премьеры.

Аля всю ночь не спала, Маня тоже. Ей стало значительно лучше, но к участию в спектакле врач её не допустил, сказав, что ещё наиграется… Таким образом, вместо троих девиц, составлявших свиту графини, стало двое. Маня мучалась, что всех подвела, и рвалась в студию, Аля её удерживала, обе вконец издергались…

Перед самым рассветом Але приснилась бабушка. Она загадочно улыбалась и кивала ей головой, но ничего не говорила. Маня, как могла, успокаивала подругу, уверяя, что это хороший сон…

Вся семья собралась, чтобы проводить её в студию, Аля просила на премьеру не ходить: дескать, ей так будет легче… На второй, на третий спектакль — пожалуйста, а теперь она просто с ума сойдет, если в зале будет кто-то из близких…

— Все у тебя наоборот! — поразился Сергей Петрович. — Других присутствие родственников только поддерживает, а тебя, видишь ли, с ума сведет…

— Папочка, не обижайся! Это только в первый раз! Потом я немножко привыкну, и вы будете сидеть на всех спектаклях в первом ряду!

Маня тайком перекрестила подругу, когда та выходила из дома. Алешенька заплакал на руках матери, видя, как сестренка уходит… точно чувствовал, что с ней что-то не так… Да, Аля и сама это чувствовала: сегодня в студии что-то произойдет!

Как у Чехова: если в пьесе на стене висит ружье, значит оно должно выстрелить! Таким ружьем было старое зеркало. Хоть Маня ни слова ей не сказала о разговоре родителей и об опыте с церковными свечками, — Аля испытывала безотчетный страх перед этим зеркалом и больше всего отчего-то боялась сцены в спальне графини, хотя сама в ней и не участвовала…

Она стояла за кулисами в костюме Лизы: в скромном голубеньком платьице до полу, перехваченном под грудью лентой с бантиком, в шелковых белых туфельках без каблучка, с пяльцами в руке, — другой рукой она теребила маленький золотой крестик на тонкой цепочке, — стояла и слушала, как шумит постепенно заполняющийся зрительный зал…

Договорились, что когда в зале погаснет свет, Наташа в том же платье и парике, в котором сбежала из клиники, проскользнет в зал и усядется на приставной стул в одном из последних рядов: это место Аля просила оставить свободным.

Алена в напудренном парике и темно-розовом платье в который раз примеряла перед зеркалом чепец с лентами огненного цвета. Другое платье желтое, шитое серебром, в котором её героиня едет на бал, и спальная кофта с ночным чепцом, в которой она умрет, висели рядком на вешалках.

Гримуборных у юных актеров не было и переодеваться по ходу спектакля им приходилось прямо здесь, за кулисами. Макс в лосинах и высоких сапогах в обтяжку широкими шагами мерял пространство сцены, как загнанный зверь. Он метался до тех пор, пока Далецкий не прогнал его, сказав, что уже дали третий звонок…

Пошел занавес… грянул вальс… Начали!

Явилась комната, за слюдяными окнами забрезжил рассвет — картина позднего ужина у Нарумова. Стол, приборы, бутылки шампанского. Игроки…

Шар Далецкого скользит, катится… ластится к игрокам.

— Что ты сделал, Сурин? — первая реплика Пашки.

— Проиграл по обыкновению. Надобно признаться… — начал Витя.

И пошло, и пошло! Ритм нарастал, как распрямлявшаяся пружина, одна сцена сменялась другой… вот уже Аля на сцене, она у окна с пяльцами… Алена перед зеркалом, Маруся и Тая помогают ей надеть шляпку с лентами огненного цвета… сцена с Томским.

Опускается прозрачный занавес. Германн мечется по авансцене перед домом графини… глядит в окно. В окне — Лиза.

Все идет хорошо! Марк Николаевич стоит за кулисами, сложив руки на груди, губы плотно сжаты, он молчит… только иногда жестом указывает на что-то, но это хорошо, это добрый знак: молчит, значит, все на так плохо…

Сцена в спальне графини. Гаснет свет. Верхние фонари, боковые софиты меркнут, и только тревожно светится рампа. Старуха с помощью своих девушек раздевается перед зеркалом. Желтое платье, шитое серебром, падает к её ногам. Выносят свечи. Графиня остается одна, комната её освещена одною лампадой. Огонек трепетно дышит, дрожит… Графиня, застывшая, как манекен, мерно качается вправо и влево. Германн!

Он говорит с её отражением, видит только его — таков замысел режиссера. Центральное зеркало установлено слегка наклонно и под углом, два боковых позволяют зрителям видеть трехмерное отражение старухи… и её спину.

— … Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для меня не пропадут. Ну!.. — это Германн. Максим…

Тут в зале возникло движение: по центральному проходу меж рядов к рампе приближалась медная блондинка в красном платье с золотыми пуговицами. Все, кто был за кулисами, вгляделись и ахнули… Наташа!

Она подошла к самой рампе и встала там, не обращая внимания на шиканье зрителей. В зеркалах отразилось её лицо. Оно улыбалось.

Графиня, сидевшая спиной к залу, увидела отражение, появившееся в зеркале рядом со своим собственным. Спина её дрогнула… она стала медленно поворачиваться…

— Старая ведьма! — процедил, стиснув зубы, Максим, — так я ж заставлю тебя отвечать…

Он выхватил пистолет… Наташа сорвала с головы парик. Ее длинные черные волосы рассыпались по плечам. Алена, изо всех сил пытавшаяся не потерять самообладания и не сломать мизансцену, всем телом подавшись вперед, глядела в зеркало. Наташа делала то же… глаза их встретились.

Лампадка перед образом сама собой начала чуть покачиваться… потом погасла. Разом вырубилась рампа. И в полной темноте раздался резкий звук, точно лопнул воздушный шар, потом звон осколков. В зале зрители повскакали с мест, послышались крики: "Свет! Дайте свет в зале!"

Через минуту в зале зажегся свет. И все увидели, что центральное зеркало треснуло: всю его верхнюю часть будто отсекли ножом — ровнешенько наискось! Перед ним без чувств лежала Алена вся усыпанная осколками, но без единой царапины… подле неё валялись, катились золотые монеты. Некоторые из них, прилипшие к деревянному заднику зеркала, отрывались и падали на планшет с глухим стуком.

Наташа, вскрикнув, закрыла лицо руками… Кто-то из зрителей поддержал её и повел за кулисы.

— Господа, просим прощения, спектакль доигран не будет… Нет ли в зале врача?

Возле Алены на коленях, хлопотал какой-то седой плотный мужчина в строгом сером костюме с печаткой на пальце. Ее отец! Гарик, не смея кинуться к ней при отце, искусал губы до крови, стоя в кулисах. К Алене уже спешил врач, выбираясь из своего предпоследнего ряда.

Далецкий приподнял Аленину голову и легонько похлопал её по щекам. Он кивком приказал ребятам собрать разлетевшиеся по сцене золотые монеты.

Алена приоткрыла глаза, увидала Далецкого… Отец что-то говорил ей, но она, казалось, его не слышала, не замечала… Дикая кривая усмешка исказила её губы, они приоткрылись, зубы раздвинулись: это был настоящий звериный оскал!

— Я пришла к тебе против своей воли… — прошептала она Далецкому и подмигнула ему одним глазом, который потом так и остался закрытым. Другой был широко раскрыт и безумен.

— Я пришла к тебе против своей воли… — повторила она слова своей роли, потом пропустила целую фразу и закончила её, — чтоб всю жизнь уже после не играл. Не играл! — повторила она с усилием и приподнялась на локте. — Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне…

За сценой был переполох, все суетились, бегали, переспрашивали друг у друга, что произошло… никто этого не понимал. Зрители понемногу расходились, толкаясь в дверях. Родственники актеров переговаривались с ними, стоя у рампы, а те не решались покинуть поле битвы — кулисы, махали своим руками и говорили, что как только можно будет, вернутся домой…

Наташа сидела на стуле возле пульта помрежа, обхватив плечи руками, и без отрыва смотрела на сцену, переводя взгляд то на Алену, то на разбитое зеркало. Ее била дрожь.

— Наташа, — наклонилась к ней Аля. — Пойдем. Тебе лучше уйти… Пойдем пока наверх, а потом — ко мне. Я тут совсем недалеко живу… У меня дома Маня.

Наташа молча кивнула и пошла, ведомая Алей за руку, то и дело оглядываясь на сцену. Далецкий проводил их взглядом, поднялся и, застонав, схватился за сердце. Врач тотчас кинулся к нему…

* * *

Накануне восьмого марта в маленькой комнатке общежития собрались почти все студийцы. Праздновали Манин переезд.

Дело было к вечеру, сидели с утра, пили "Каберне" и набрались порядочно. Особенно в этом смысле отличился Витя-Мирон, который клевал носом, сидя на кровати в углу, и время от времени повторял:

— Мы длинной вереницей пойдем опохмелиться!

Цитата была из "Синей птицы", только, понятное дело, несколько перефразированная…

— Кто завтра идет к Марку Николаевичу? — помахивая пучком петрушки, воскликнул Пашка.

— Мы с Маней, — отвечала Аля.

— И я с вами, — вставила Наташа.

— Ты же позавчера была! — удивился Макс.

— Ну и что? Я ещё хочу!

— Ребят, а не пора ли вам пора? — поинтересовалась Маруся, оглядывая парней, сидевших с мутным взором и побелевшими лицами.

— Не-а, — помотал головой Илья. — Мы ещё наш гимн не грянули!

— Ладно, давайте грянем и по домам! — решительно заявила Маруся. — У Маньки глаза слипаются, а ей ещё вещи разбирать…

— Завтра разберу… — сказала Маня, вытягивая ноги. — Ой, как ноги гудят!

— Так, мы поем или не поем? — снова возник Илья. — Он все время глядел на Алю и улыбался немного бессмысленной, но совершенно счастливой улыбкой.

— Поем! Три-четыре… — скомандовала Маруся.

Любимый романс из фильма "Дни Турбиных" все пели громко, с чувством, не в лад, потому что много выпили и сил никаких уже не было: так все устали, намучались за эти прошедшие дни…

Когда отзвучала песня, Маруся с Алей выпроводили парней, распрощавшись с ними до завтра. Маня после болезни ещё полностью не оправилась и прилегла, а девчонки быстро убрали со стола, помыли посуду и заварили чайку.

— Аль… — смущенно окликнула подругу Наташа. — Я очень хочу с твоими родителями познакомиться… поблагодарить. Только мне очень стыдно!

— Давай завтра. А стыдиться тут нечего, всяко бывает…

— Слушай, какие у тебя родители потрясающие! — подхватила Маня. Другие бы прямо вцепились в это золото, хапнули и дело с концом! Сказали бы: это бабушкино, она спрятала… А они от него отказались.

— Но зеркало-то принадлежит студии, — возразила Аля. — А монеты были в нем. Значит, они часть его. А вообще… мама всегда говорила: богатство это испытание, как и бедность! Кто знает, какую цену за него придется платить… Говорит, нужно отпустить хлеб по водам. Отдать… Потому что, все, что нас окружает, нам не принадлежит.

Они примолкли, посидели ещё немного… каждая думала о своем.

— Все девчонки, я побежала! — наконец, заявила Наташа. — А то бабушка наверно не спит: и так со мной намучилась, бедная…

— Да, хорошо еще, что родители твои ничего не знают, а то бы точно свихнулись, — кивнула Аля. — Кстати, когда они возвращаются?

— Где-то к маю срок контракта кончается… Приедут. Это скоро совсем…

— Да, весна… — улыбнулась Маня.

— Слушайте, девоньки… а мне пойдет, если волосы кверху поднять? — заволновалась Наташа.

— Это как?

— Ну, вот так, — Наталья резко наклонилась, тряхнув волосами, они свесились до полу шелковым водопадом, она перехватила их на макушке обеими руками и соорудила замысловатый узел.

— Здорово! — восхитилась Аля. — А с чего это ты…

— Завтра иду на свидание. Андрюша в кафе пригласил! — выпалила, сияя, Наташа. — Ну все, убежала!

Наташка умчалась, а Маня спросила подругу:

— Может, останешься? Вторая кровать пустая — моя соседка вернется только к понедельнику. Или родители будут волноваться?

— Да нет, я их предупредила, что возможно останусь.

Они скоро легли, но никак не могли заснуть, все вспоминали…

— Аль, как думаешь, — глядя в потолок, шепотом спросила Маня. — Золото бабушка твоя в зеркало спрятала или её подруга… ну, которая умерла, когда графиню играла?

— Не знаю… — та помолчала, задумалась. — Мне кажется, бабушка… Она мне накануне во сне так хитро улыбалась! Как будто хотела сказать, что бояться нечего, все наладится. Вот и наладилось! И Наташкин долг отдали, и аренду за два года вперед уплатили, и на счету теперь деньги есть. Прямо, как в сказке! Вот только Марк Николаевич…

— Ничего, выкарабкается, — заверила её Маня. — У него же только микроинфаркт, в два счета на ноги встанет…

— Только бы больше никаких передряг не было. Кто ж знал, что у него сердце больное…

— Без передряг в театре не обойтись. А сердце ему подлечат, будет как новенькое! Надо нам его поберечь…

— Ага. А знаешь… — Аля улыбнулась в темноте. — Мне, кажется, очень Илья нравится.

— Кажется или точно нравится? — хихикнула Маня.

— Ой, Мань, я, похоже, жутко влюбилась!

— Слава Богу! Давно пора… — Маня поплотней закуталась в одеяло и вдруг резко села в кровати. — Аль, сегодня ж седьмое!

— Ну да, седьмое… А что?

— А то, что сегодня все кончилось. Ну, вся эта история. В ней как бы точка поставлена: Марка выписали из больницы, Наташка призналась, что ей о картах теперь даже думать противно…

— Ну и что?

— А то, что началась она тоже седьмого. На Рождество! Помнишь, как мы на тебя тогда обвалились? Вечер сокол вечер ясен сыры боры, сыры боры, сыры боры облетал… — напела она. — Семерка сыграла!

— А тройка? — Аля тоже подскочила в постели.

— Тройка? — Маня наморщила лоб — Мы прятались трижды!

— Как это?

— В первый раз я за зеркалом, когда пришел Николай Валерианович и я узнала, что с Наташкой, так?

— Так…

— Второй — когда ты побежала за моим лемурчиком и спряталась в гнезде, услыхав, что идут Алена с Гариком, так?

— Да…

— И третий — Наташка, когда пришла в парике и красном платье: ведь её никто не узнал, она была как бы в маске…

— Личина… — догадалась Аля. — То, что скрывает настоящее лицо, лик!

— Точно! И когда она, как во сне, пошла прямо к сцене, и Алена вдруг узнала её отражение в зеркале, это её так потрясло…

— Глупости! С чего б это вдруг Алена так потряслась при виде Наташки… не такая уж она слабонервная! Нет, она увидела что-то другое…

— Но что?

— А вот этого мы никогда не узнаем…

— Тройка, семерка… туз, — засыпая, прошептала Маша.

* * *

Алена лежит в больнице имени Корсакова, в сорок второй палате. Гарик ушел из студии. Николай Валерианович согласился помочь Далецкому: подумывали о постановке Булгакова. Комиссия, расследовавшая происшедшее, ни к какому выводу не пришла: предположили, что актриса по чистой случайности разбила зеркало, когда вырубили свет из-за неполадок в сети.

Старую графиню играет Наташа.