Аля неслась в студию, как на крыльях, и достигнув земли обетованной, поняла, что явилась рано — никого ещё нет. Не считая Мирона, конечно, тот, как всегда, был на месте в своем закутке и отпер ей дверь. Маруся подозревала, что Мирон просто-напросто школу прогуливает, а родителям лапшу на уши вешает, потому что иначе объяснить его "перманентное" пребывание в студии с утра до ночи было попросту невозможно…
Как ни странно, Мани в её гнезде тоже не оказалось, хотя кто-кто, а она-то должна быть на месте…
— Странненько… — пожала плечами Аля и направилась в зрительный зал ей не терпелось лишнюю минутку побыть на сцене.
В зале было темно, за кулисами горел дежурный свет, и сцена тонула в полумраке слабых отсветов. Алины шаги гулко раздавались в тишине. По сцене бродили тени, скользящие, зыбкие… и картина эта казалась такой колдовской и загадочной, что от этого шли мурашки по коже. Аля, закусив губу, поднялась по приставной лесенке и спряталась за правой кулисой, возле пульта помрежа. Ей до смерти хотелось выйти на сцену и сделать что-нибудь: пройтись в вальсе, прочитать стихотворение, воздеть руку в царственном жесте, изобразив королеву… или прокукарекать. Но она никак не осмеливалась. Сцена пугала её.
И все-таки Аля осмелилась! Легонько, на полупальчиках она прокралась на сцену и тут заметила слева, у задника какое-то сооружение. Ширмы! Интересно… Она заглянула внутрь… На невысоком постаменте, занавешенном черной тканью, слегка наклоненное под углом к залу, стояло её зеркало! По сторонам от него — два других, поменьше. Все три казались висящими в воздухе из-за эффекта, которое создавала черная ткань. Слабые блики света играли в центральном стекле, казалось, оно само светится…
— Здравствуй! — шепнула Аля и приблизилась к зеркалу.
Чудо какое — лицо её осветилось! Оно словно окружено было еле заметным светящимся ореолом. Но все-таки он был виден воочию — этот круглый, сияющий нимб… И как же она теперь была хороша!
Она глядела на себя и не узнавала. У неё было совсем другое лицо, одухотворенное, вдохновенное! Щеки пылали, глаза горели, кажется, они стали ещё выразительнее, ещё темней. А за спиной, отраженные в зеркалах, по залу скользили тени, расплывчатые, призрачные, точно из потустороннего мира! Реальным казалось только её отражение. Девчонка стояла, не в силах от него оторваться. Она впервые себе так понравилась! Обычно всегда что-то в себе раздражало: то худоба, то слишком крупный рот, то млечная бледность… Но теперь весь её облик казался хрупким и трепетным, а черты выразительными и утонченными. У неё какая-то особая, несовременная красота! И совсем не жаль, что совсем непохожа на раскрашенных модных дев на обложках журналов… А глаза-то, глаза! Того и гляди обожжешься! И овал лица, оказывается, как на старинном портрете. А во всем облике — тайна какая-то…
Аля ахнула и провела ладонями по щекам.
И как раньше внимания не обращала: ведь она почти точная копия бабушки Лизы в юности! Дома у них есть портрет тех времен, когда бабушку только-только в театр приняли! Странно, почему родители этого не заметили, или просто не хотели ей говорить?
Надо же, вот она, оказывается, какая! Будто крылья за спиной выросли, Аля была готова взлететь! Обычная неуверенность в себе исчезла, верилось, что все в жизни сбудется, что она станет большой, настоящей актрисой и сумеет сказать людям что-то важное… скажет им о красоте, о том, что радость и красота рядом, повсюду… Они живут в душе каждого, несмотря на все тяготы жизни, и важно только их разглядеть…
Дверь заскрипела. Кто-то в зале — шаги… Аля быстро юркнула за кулисы.
— Где ты, моя светлая королева? — послышался жаркий шепот.
Гарик! Он, что, заметил, как она сюда проскользнула? Она выглянула из-за кулис.
— Я здесь! — Аля хотела, чтобы голос её, в тон ему, прозвучал интимно и проникновенно, но получился какой-то жалкий писк.
В зале зажегся свет.
— Ты? — ей показалось, что он смешался. — Ты, ты, ты!!! — патетически воздев правую руку, продекламировал Гарик. — Ты — свет души моей, моя Аллея! Ну что, Алька, порепетируем? Как тебе имечко, которое я родил, а? Аллея! По-моему, самое то! — он резко, без перехода взял игриво-насмешливый тон.
— А что ты хочешь репетировать? — ей было ясно, как дважды два, что Гарик ждал здесь другую, но отчего-то актерствовал, чтоб это скрыть. Но зачем? Это было и обидно, и непонятно…
— Этюд. Наверстывай упущенное, ты же у нас теперь прима! Ермолова! Книппер-Чехова! Та-аа-к, сейчас придумаем предлагаемые обстоятельства. Ага, давай, становись вот сюда, у портала. Представь, что тут — дерево. На нем запретный плод. И я хочу его сорвать. А ты — страж, пес, который охраняет дерево. Ну, действуй!
— А что мне делать?
— Представь! Ты пес, значит…
— Значит, лаю и бегаю на четвереньках! — Аля послушно опустилась на четвереньки и принялась громко лаять на Гарика, который болтался вокруг портала и тянул вверх руку…
— Нет, нет, не то! Ты просто изображаешь собаку, а ты должна охранять, понимаешь? Не подпускать меня!
Аля зарычала и вцепилась зубами в его штанину. Гарик принялся дергать ногой, отскакивать, подпрыгивая на одной ножке… их прервали громкие аплодисменты.
— Браво! — прозвучал томный насмешливый голос.
В зале стояла Алена.
Аля поспешно поднялась и одернула юбку. Легко представить, как эта сцена выглядела со стороны! Ей показалось, что Гарик специально придумал такие предлагаемые обстоятельства, в которых Але отводилась весьма нелепая роль. Он знал, что вот-вот появится та, которую ждал. Светлая королева! Этот гад специально выставил её в смешном свете! Аля неожиданно почувствовала такую злобу и ярость, что готова была, кажется, растерзать их обоих… Но Алена, поняв её состояние, подошла к Але, обняла и расцеловала.
— Ты была так убедительна! Я бы никогда так не смогла! — проговорила она с искренним восхищением. — Я когда только-только сюда пришла, Маркуша заставил меня показать, как действует отбойный молоток!
— Ого, круто! — поразилась Аля. — И как же ты выкрутилась? — гнев её мгновенно истаял.
— Ну как? Тряслась вся, издавая кошмарные звуки… Он все говорил: "Не то! Не верю!" — прямо Константин Сергеевич Станиславский!
— Ага, — подхватил Гарик. — Наш Маркуша во всем косит под Станиславского. Просто живая цитата из книжицы "Моя жизнь в искусстве"!
— Он мучил меня дня три, пока не добился, чего хотел. Я так билась в конвульсиях, что у всех волосы встали дыбом! Наверное, дырку в полу проделала…
— Ага, Алена тогда выдала класс! — хрюкнул Гарик. — Но это ж нормально, девоньки, это ж театр! Здесь не может быть ничего такого, что было бы стремно… ну, стыдно, что ли. Главное — достоверность, правда жизни, а остальное — суета сует и всяческая суета!
— Ребят, я… — начала было Аля, которую так и распирало рассказать об истории с записной книжкой.
— Почему вы не готовы к репетиции? — вдруг прогремел гневный голос Далецкого. Он возник так внезапно у самой рампы, что все трое вздрогнули. Почему не установлен свет на сцене, где мой рабочий столик… что вообще здесь происходит?! Как можно опаздывать на репетицию?! Где остальные?!
Остальные горохом посыпались из дверей в зал, как из гнилого мешка, в котором этот громовой рык проделал прореху. Кто-то, действительно, опоздал, кто-то заболтался в репзале… Студийцы сгрудились возле своего художественного руководителя, вытянув руки по швам, и тряслись в ожидании приговора.
Далецкий оглядел их, выдержал паузу… сунул руки в карманы и поднялся на сцену.
— Садитесь. Мне придется начать репетицию с того, чем я думал её закончить — вы сейчас к ней попросту не готовы… — он немного походил взад-вперед, опустив голову и с мрачным видом изучая планшет. — Я расскажу вам одну легенду. Пожалуйста, соберитесь, настройте внимание… и если ещё раз повторится подобное, студия будет распущена. Это не пустые слова! При таком отношении к искусству ничего живого родиться не может. Дисциплина первое, чего требует театр от всех нас.
Ребята с облегчением выдохнули и принялись рассаживаться по местам. Через полминуты в зале установилась напряженная чуткая тишина.
— Это очень древняя история, — начал Далецкий, его голос ожил, стал мягок, глубок, черты разгладились, а сам он опустился прямо на доски планшета, поджав ноги по-турецки. — Это было в Старой Англии времен короля Артура… На острове, неподалеку от Камелота стоял мрачный замок с башней из серого камня. В нем жила леди Шеллот. Она не могла бродить по зеленой траве, глядеть на воды реки, не могла даже смотреть в окно. На это был наложен строжайший запрет. Ни кто его наложил, ни зачем, она не знала, не понимала, что это за проклятье и какое наказание её ждет, если она нарушит запрет… Знала одно: на мир за окном ей нельзя смотреть. В её комнате напротив окна висело большое зеркало. Перед ним — ткацкий станок. Глядя в зеркало, она видела неясное отражение жизни, что текла за окном, и ткала ковер. И узоры нитей на нем изображали картины, отраженные в зеркале. Леди должна была выткать на этом ковре картину мира, который был ей недоступен и которого она никогда не видела…
Далецкий помедлил, поднялся и в задумчивости спустился со сцены. Потом двинулся меж рядами кресел, а глаза его слушателей неотрывно следили за ним.
— Ей это даже стало нравиться. Она к этому начала привыкать. И не хотела нарушить табу. Но однажды утром в зеркале появилось отражение рыцаря. Он ехал неспешно на красавце-коне, солнце играло в его блестящих доспехах, медленно и торжественно колыхались пышные перья на шлеме в такт шагу коня, а длинные черные кудри вились за спиной. Это был сэр Ланселот. Леди не выдержала, она подбежала к окну! Заклятье было нарушено. Потому что юная дева увидела живое воплощение своей потаенной мечты, она узнала свою красоту! И тотчас зеркало треснуло. И ковер разорвало в куски. С криком ужаса леди отпрянула от окна, но было поздно. Беда уж настигла ее… Тогда, как потерянная, она вышла из башни и стала бродить вдоль берега. А потом под стенами замка в Камелоте увидели лодку, медленно плывущую по течению. В ней лежала мертвая леди Шеллот.
Марк Николаевич снова выдержал долгую паузу. Его питомцы притихли, не смея нарушить молчание. Он вдруг быстро, легко взбежал на сцену, и Аля заметила, что он прикрыл черной тканью два боковых зеркала.
— Паша, включи софит, — велел Далецкий, и мощный свет вспыхнул, высветив одинокое зеркало.
— Ой, это оно! — послышалось сдавленное восклицание Таи.
— Я рассказал вам эту легенду, чтобы… нет, сначала пусть каждый скажет, о чем она. Витя, начинай, — он жестом пригласил всех подняться на сцену.
— Ну… — Витька пожал плечами. — Может, про одиночество. Про то, что каждый сидит вот так в своей клетке и ждет чего-то… но не дождется. Скорее помрет!
— Хорошо. Теперь Гарик.
— Она про то, что запретный плод сладок.
— Алена?
— Но человек хочет его сорвать и всегда рвет… всегда делает, что хочет, несмотря на запреты… — она вдруг как-то жалобно хихикнула и бросила быстрый взгляд на Далецкого: как он оценивает её слова…
— Хорош-шо-о… — он вдруг резко обернулся к Мане. — А ты?
— Я? — она глубоко вздохнула. — Я думаю, эта легенда о том, что наш мир — только отражение настоящего… И мы того, другого не видим и никогда не увидим… здесь, пока живы. И даже пытаться заглядывать туда нельзя.
— Так. Очень хорошо! А ты, Аля?
— А я… я не знаю, может быть, это про жизнь художника. Про человека, который делает что-то такое особенное… ну, создает свою красоту.
— То есть, это о творчестве? — подсказал Марк Николаевич.
— Да. — Аля взглянула в зеркало. — Она же — леди Шеллот — должна ткать свой ковер. И рисунок на нем — только слабое отражение той реальности, про которую сказала Маша. То есть, мы живем… и ничего не видим, не знаем. Но художник что-то чувствует… он видит тени в зеркале.
— А что это за зеркало?
— Я не знаю, — она почему-то чуть не заплакала.
— У кого-нибудь есть мысль?
— Ну… — вступил Илья. — Может, это то, что соединяет разные миры, ну, вроде канала, что ли… Только зеркало у каждого свое. Ну, там, сознание, интуиция, воображение… я не знаю.
— Что ж, спасибо! — Далецкий сцепил руки перед собой и скорым упругим шагом закружил по сцене. — Порадовали, молодцы! Прежде всего тем, что были искренни, а это главное. Вы все для себя приоткрыли завесу тайны. Все попытались заглянуть ПО ТУ СТОРОНУ, — он указал на освещенное зеркало. — Но рассказал я вам эту легенду, чтобы вы точнее поняли мой замысел. ПРО ЧТО наш спектакль. Пушкин пишет: "Неведомая сила, казалось, привлекала его к нему." Он имеет в виду Германна и дом графини. Вся повесть — об этой неведомой силе, которая вмешивается в дела людей. И зеркало — загадочный, окутанный суевериями предмет, станет в нашем спектакле символом этой силы. Да, два мира! По ту и по эту сторону. И пока человек — ПО ЭТУ, его жизнь течет по законам обыденности. Но горе тому, — Далецкий воздел указательный палец, — кто захочет заглянуть ПО ТУ сторону… Его жизнь может быть сметена, как колода карт со стола!
— Так вот, — продолжал он, после недолгой паузы. — Германн в сцене у графини не увидит старухи. Нет! Он видит только её отражение в зеркале. Она-то видит его… а он нет! Переступив черту, нарушив границы дозволенного, он вступает в иное пространство. Хотя старуха и умирает, она смеется над ним. Это видно в конце повести. И еще… все, что творит Германн — плод безумия. У него больное, расстроенное сознание. Он одержим жаждою денег. И ещё более он болен идеей разгадать тайну трех карт. А там, где человек все, я повторяю ВСЕ ставит на карту, он летит в тартатары. Его как бы выдергивают, — да-да, вот точное слово! — выдергивают из реальности, цепляют на крюк и подвешивают… за ушко, да на солнышко! Те самые силы, которые велели графине открыть ему тайну, когда она является ему во сне мертвая. Силы, которым продалась и она!
Ребята ощущали в эти минуты какое-то лихорадочное, болезненное волнение. Они попеременно глядели то на своего режиссера, то на сиявшее на полутемной сцене зеркало. Им казалось, что в этот миг они сами прикасаются к запретному и вот-вот что-то может случиться… что-то произойдет.
Между тем, вышагивая и произнося свой монолог, Далецкий внимательно следил за их реакцией. И видя, что они не в шутку взволнованы, воодушевлялся все больше. Наконец, внезапно остановился, присел на корточки и хлопнул ладонями по коленям. И резкий этот хлопок разорвал нараставшее напряжение. Все сразу расслабились, ожили, зашевелились…
— Ну, что я вам скажу… — Далецкий сиял. — Пойдет дело! Вы вошли в это, поняли… Я увидел сейчас, как все были наполнены, как изменились лица, даже дыхание! Запомните это состояние, зафиксируйте его, это наш первый пробный шар… и первая репетиция! Застольный период кончился, — он расхохотался вдруг с видимым облегчением. — Пора на сцену!