#img_2.jpg

ЗДРАВСТВУЙ, ДОМ!

Хозяин дома оказался интеллигентным старичком, с профессорской острой бородкой, коричневой от загара лысиной, в толстых роговых очках; он внимательно, чуть склонив сухонькую голову, выслушал Ивантьева, подумал о чем-то, глядя в низенькое окошко, за которым красно полыхала тяжелыми гроздьями старая рябина, голубел штакетник, виднелся желтый песок глухого переулка, затем переспросил, удивленно и цепко оглядев Ивантьева карими мокрыми глазами:

— Значит, это ваш дом? Я правильно понял?

Ивантьев только пожал плечами, не находя, что прибавить к уже сказанному. А сказал он, ему казалось, много, вразумительно, хоть и, может быть, слишком поспешно от волнения: он родился в этом доме, в голодном тридцатом году отец завербовался рыбаком на Каспий, вывез семейство перетерпеть трудное время, да задержался на легких хлебах, а потом ушел воевать и погиб в первое лето. Он, Ивантьев Евсей Иванович, тоже был рыбаком и на Каспии, и на северных морях, всю жизнь проплавал, вышел на пенсию, вернулся в родную деревню, отыскал свой дом, прослезился пред его живыми окнами — не сгорел, не развалился, не погиб за долгие сорок с лишним лет! — и вот познакомился с его теперешним хозяином и просит продать ему дом, построенный еще дедом.

— Дилемма, — проговорил, потупившись, старичок, шагнул к письменному столу, набил трубку мшистым табаком, окурил себя сладким дымом. — Ваш отец просто бросил дом, двор... Вы купить хотите. Несправедливость какая-то...

— Да ведь когда было? Куплю. Деньги припас. Последние лет десять из души не выходило: вернусь, вернусь... Если дома нет, на том месте новый построю. Не продадут — участок рядом выхлопочу. Тяга, понимаете?

— Ага. А я каждое лето здесь жил эти десять лет. Именно лет — зимой-то столичный воздух сношу. Что же мне, дачу строить? Теперь тут и завалюхи не купишь: все скуплено, все занято жаждущими природы. А еще не так давно дома пустовали — любой хоть задаром бери. Припоздали вы, милый странник, вернувшийся к отчему порогу.

— Понимаю, — едва не перебил медлительную речь старичка Ивантьев, уже надумав, что ответить. — Я куплю, а вы приезжайте, берите полдома, мне места хватит. Просто хочу дожить в родительском доме, на земле... — Он вздрогнул, ощутив вдруг припомнившийся ему холод северных пространств. — Намерзся, отсырел, укачался на волнах.

— Вам сколько?

— Пятьдесят седьмой. Там раньше пенсия.

— Мне семьдесят шестой. Разница есть. Но думаю, договоримся — зрелые люди. Так вот, поселяйтесь и живите. Никакой купли-продажи. Гляньте в окошко. — Из-за леса вздымалась серо-синяя туча, взметнувшийся ветер длинно поволок по переулку желтую тополиную листву, стекла покрылись зябкой дождевой рябью. — Завтра уезжаю. Хорошо, что застали меня здесь, не то пришлось бы искать в столице. Ну, как говорят теперь, вас это устраивает?

Ивантьев вскочил, протянул руку, чтобы выразить свое согласие, поблагодарить хозяина дома за понимание и душевность, но старичок, погрузив сухонькую ладошку в его широкую пятерню, заговорил сам:

— Правильно, надо познакомиться. Виталий Васильевич Защокин. А вас?.. Хорошо. Евсей — особенно приятно: утраченное имя. Ну, попьем чайку за знакомство или по рюмочке примем? Как на морях — небось горячительным сырость из себя выгоняете?

Чемодан Ивантьева стоял у порога, он заспешил к нему, смущенно наговаривая, что есть у него, на всякий случай, коньяк, водка «пшеничная», — и опять был остановлен спокойным, мягко повелевающим голосом Защокина:

— Нехорошо, Евсей Иванович, в отчем доме пить коньяки да водки. Угощу вас родименькой — рябиновой. Заметили, как она ягодами отяжелела? Соседка говорит: примета — зима будет холодная. Верите в приметы?

— В природные. Шел мимо ельника — все елки в шишках, тоже подумал: холодам быть, природа птицам, зверькам еды наготовила. Не то вычитал где про эту примету, не то от детства осталась...

— Верьте: осталось. Все остается, да мы забываем. У вас теперь время пойдет в двух направлениях — вперед медленно, назад быстро, с каждым днем ускоряясь. Ведь вы вернулись?

— Да, — недоуменно подтвердил Ивантьев.

— Чтобы вернуться. Так?

— Да, да! — закивал Ивантьев. — Понял вас: мало вернуться, надо вернуться душой, жизнью, работой!

— Вот и откушаем местной, горькой.

Защокин поджарил на плитке яичницу с колбасой, достал из стеклянных банок соленых огурцов, груздей, к двум тарелочкам культурно положил вилочки и столовые ножи, вынул из холодильника пузатую, оплетенную бутылку из-под «Гамзы», наполнил стаканчики розоватой настойкой. Кивнул, легко осушил свою посудинку, словно бы подавая пример, закусил огурчиком, грибком, сказав, что горькую надо крепеньким, насоленным, наперченным заедать, похвалил Ивантьева за «моряцкое» умение одним глотком принимать спиртное и начал настойчиво кормить его, говоря, что сам недавно пообедал да и нельзя ему переедать — пищу портить и себе вредить, — а вот Ивантьеву, такому кряжистому («Верю, вы родом из тутошних сосняков и ельников!»), молодому и сильному, следует надежно питаться, ибо он, Защокин, хоть и догадывается, как нелегка рыбацкая работа, но должен напомнить вернувшемуся в крестьянство Ивантьеву: труднее сельской пока не сыскать.

— Вы ведь не дачником жить хотите?

Ивантьев положил руки на стол ладонями вверх; они были у него широки, захватисты, с неразгибающимися пальцами, багровы, точно с мороза. Защокин похмыкал, покивал довольно и сказал:

— Понимаю. Душа ваша в руки переместилась, через них к земле прикоснуться хочет.

Ивантьев удивленно и чуть испуганно оглядел очкастого лысенького мыслителя: угадал, объяснил его, Ивантьева, состояние, внутрь вроде бы заглянул карими мокрыми глазами. Спросил осторожно, заикаясь:

— Вы... вы кем работали?

— Не угадали бы — филолог, доктор филологических наук, — Защокин с усмешкой постучал согнутым указательным пальцем по коричневой лысине. — Здесь почти вся мировая литература, да еще своих работ полсотни. Не пахал, не сеял, моря не бороздил, золота ни черного, ни желтого не добывал, но про все понемногу знаю. А характеров, образов, человеческих душ здесь... — он звучно ударил в лысину кулачком, — тысячи. Поищу, примерю, угадаю. Вот, например, вижу: вы не простым рыбаком были, у вас характер немного похож на мой: мы оба привыкли командовать. Я за долгие годы преподавания, вы?..

— Капитаном был. Правда, СРТ, небольшого судна.

— Все равно. И жаргоном моряцким не балуетесь?

— Этого я всегда боялся. Жаргон для бичей, сезонных всяких — вроде форса.

— Ну, еще по рябиновой? Как она?

— Стану хвалить — все равно слов нужных не найду. Через этот стаканчик я уже к родине прильнул — горькой, терпкой, сладкой до слез. Спасибо.

И Евсей Иванович рассказал доктору Защокину Виталию Васильевичу о своей долгой рыбацкой жизни, такой рыбацкой, что, кроме рыбы, ничего не знал, ни о чем не думал, даже на войну не взяли — фронту нужна была рыба. Палуба, соленая вода, сети, тралы... В отпуск погреется на крымском или кавказском песке — и опять план, тонны, одной трески переловил... если ссыпать в единую кучу — гора Казбек получится. В море по три, четыре, шесть месяцев... Не заметил, как выросли сын и дочь, — жена нянчила, воспитывала, дневники проверяла... и осталась нянчить внуков. Отговорилась, не поехала в Россию (так северяне называют среднюю полосу, Подмосковье): мол, потом, когда устроишься, проведаю. Из рыбачек, не знает «тяги земли». Но держать особенно не стала: «Поезжай, потяпай свою землю, к морю небось шибче потянет». В Архангельске все. Дочь учительница, сын штурман на торговом судне, за границу ходит. Затею отца высмеивали, провожали, жалея: мол, свихнулся слегка старик, пусть поблажит — делать-то ему нечего, хобби не приобрел, бражничать с дружками не научился, раньше странствовал по морям — теперь путешествовать по земле будет.

— А я увидел дом, вошел — и осел.

— Понимаю.

— И так посчастливилось, что вы, именно вы оказались в моем доме! Как бы я с другими?.. Можете не опасаться: приберу, подлажу все во дворе, дом подремонтирую.

— Смешной вы, право. Счастливый и смешной. — Легонько вскочив, доктор филологии Защокин раскурил трубку, отошел к письменному столу, улыбчиво оглядел Ивантьева. — Еще неизвестно, кому больше повезло: вы же мне дачу сохраните, и соседке тридцатку совать не стану, чтобы приглядывала за моей халупой. Ясно вам?

— Ясно, — проговорил отрешенно Ивантьев, уставясь в широкие, потертые, когда-то крашенные доски пола; доски были теми, давними, и косяки дверные, и потолок, и мощная матица от стены до стены, она лишь чуть-чуть прогнулась, навек закостенев.

Спать легли поздно, вдоволь наговорившись. Несколько минут, совсем уж по-родственному, Ивантьев посидел на краешке кровати Защокина, а потом улегся, постелив кое-что, прямо посреди пола; от скрипучей гостевой раскладушки он отказался.

Погас в простеньком матовом плафоне электросвет, дом наполнился тьмой, вроде бы хлынувшей снаружи, и оттого там стало светлее, окна засинели прояснившимся к ночи небом; тьмой, наружной синью обернулась понемногу назревавшая и наконец овладевшая всем живым и мертвым тишина; лишь шумел протяжно, глухо древний ельник за огородами у реки. Шум этот слился постепенно с шелестом волн, которые плавно закачали пол, и Ивантьев только удивлялся, почему он лежит на жесткой палубе, а не у себя на диване, привинченном к перегородке каюты, «Ничего, — сказал он себе, — это палуба моего родного дома, привыкнуть надо, она тоже качается от каких-то штормов... На судне пол был деревянный, здесь палуба из сосновых плах. Дом-корабль, корабль-дом... Но этот, мой дом, будет на крепком якоре...» И почувствовал Ивантьев — кто-то тянет, тянет с него одеяло. Он вцепился в край обеими руками и не может удержать... Кто-то маленький, Цепкий, хихикающий пыхтит, тужится, волочит одеяло к порогу... «Домовой! — догадывается Ивантьев. — Шалит, пугает, не хочет меня принять... Позабыл? Или тот, давний, умер, а этот не знает меня? Ничего, поладим, — уговаривает он домового, который почему-то стал очень похож на доктора Защокина: и очками посверкивает, и трубочка в зубах. Тьфу, не слышал, чтобы домовые курили! — Ладно, говорю — не обижу, чего привязался? Будем дружно-мирно жить. Понимаю: без домового какой дом? И другое понятно мне: домовой похож на хозяина... оттого ты и в образе доктора-филолога...» Одеяло сползло к ногам, не удержал Ивантьев, а затем его обдало сырым холодом, аж душа занемела от жути. Он очнулся, сел на постели, зорко озираясь и уже стыдясь своего сна: в распахнувшуюся форточку дул последождевой ветер, холодил горницу, Ивантьев замерз под тоненьким дорожным своим одеяльцем, вот ему и намерещилось. Он встал, закрыл форточку, поверх одеяла набросил демисезонное пальто, снова лег. Но вскоре ему стало душно, а домовой, опять прикинувшись Защокиным, начал наваливать на него всевозможные одежды: плащи, полушубки, ватные одеяла, пиджаки... Когда наволок поверх всего старую ковровую дорожку, Ивантьев не выдержал, проснулся. Было душно в доме. Открыл форточку, остыл немного. Снова ложась, попросил домового: «Ну, признаю: напугал, заявил о себе, буду помнить, любить тебя, дом отстрою, крышу починю. В каком углу ни поселишься — везде тебе будет тепло, уютно. Ну, прими, я навсегда приехал, нам ведь жить долго вместе». И легко, беспамятно уснул Ивантьев.

Поднялся он поздно, дом был залит огненным светом, и этот свет, казалось, исходил от красных, мокрых, тяжелых рябиновых гроздьев. Рассмеялся, оглядев свою постель: поверх одеяла и пальто лежали еще полушубок, плащ, старый пиджак... Вероятно, хозяин перед рассветом накрыл мерзнущего гостя. Ивантьев крикнул, полагая, что Защокин на кухне:

— Виталий Васильевич! Благодарю за нежную заботу! Ну и ночка была в родительском доме. В вашем образе меня домовой охаживал...

Глянул на письменный стол, увидел лист белой нелинованной бумаги, исписанный крупно, прочел:

«Дорогой Евсей Иванович!

Вы так крепко спали, что я не решился будить Вас. Подумалось: захотите проводить меня, а Вы и сами устали с дороги. К тому же ноша моя на сей раз оказалась легкой, дом-то будет жилым, и все в нем сохранится. Пользуйтесь холодильником, плиткой, утюгом и т. д. О Вас я скажу соседке, чтобы не подумала чего-нибудь плохого, с остальными жителями нашего хуторка познакомитесь сами. Всего Вам доброго, поселянин! Зимой, возможно, проведаю Вас. На всякий случай оставляю свой московский адрес...

P. S. Пляшите от печки!»

Так, понятно: интеллигентный хозяин вежливо удалился. Немножко жаль — не пожал руки, не простился с ним, но ведь... Ивантьев рассмеялся: ведь тут его заместитель будет следить за мной! Он погрозил «заместителю» в чулан за печкой, потом опустился на колени посреди горницы и поклонился в тот угол, где, он помнил, висели иконы и куда крестились дед и бабка. Нет, не из веры вовсе — для выражения памяти, почтения предкам. Вскочил легко, освобожденно, сказал себе:

— Ну, начнем, товарищ капитан, жить на суше!

В майке, спортивных брюках, взяв полотенце и мыло, Ивантьев вышел во двор. Минуту стоял, дыша пронзительной прохладой, оглядывая двор: сруб давнего сарая покосился, углом осел в землю, от сенника даже столбов не осталось, огород зарос бурьяном, мелким березником, лишь палисад огорожен голубыми штакетинами, в нем стояла могучая рябина и росли четыре молодые яблони, понизу виднелись завядшие огуречная, морковная, луковая грядки. Печальна картина крестьянского двора, ставшего дачей горожанина... Но и это мало огорчило Ивантьева: что тут мог, что умел старый ученый человек? И зачем ему? Сохранил кое-что — спасибо!

Тропа к речке твердо протоптана, к рекам тропы не зарастают, их больше становится — из огромных и малых городов, из деревень и селений. Об этом Ивантьев думал, пробираясь меж росных стен бурьяна, обжигаясь ледяными каплями. Речка открылась за белым песчаным бугром, редкими престарелыми соснами, рябящей полосой чистой текучей воды. Она показалась Ивантьеву узенькой, обмелевшей, мало похожей на ту, что хранилась у него в памяти: невеликая, но этакая крутая нравом, и переплыть ее было непросто, и лодку могла закрутить в водовороте, опрокинуть на перекате... Усохла ли она или после огромных рек и морей увиделась Ивантьеву ничтожно маленькой? Но она была, текла, и вода в ней сияла светлейшей голубизной. И он сказал ей:

— Здравствуй, Жиздра! Я жив, здрав!

ПЛЯШИ ОТ ПЕЧКИ

Прав был мудрый филолог: надо начинать с печки, чтобы не замерзнуть зимой. А печка была та, древняя, сложенная еще дедом. Ее давно не топили, и, когда Ивантьев попробовал разжечь в ней березовые поленья, дым хлынул из всех заслонок, конфорок, щелей. Прочихался, решил идти к соседке: сельская жизнь в одиночку не живется. Так-то. Пляши от печки, но не забудь подружиться с соседями.

Принарядился в морскую форму, надел фуражку капитанскую, с крабом, чтобы произвести впечатление — все-таки женщина там, за забором, а форма многим из них нравится, — однако дверь открыть не успел — сама распахнулась, и через порог перешагнула тощая старуха в кирзовых сапогах, телогрейке, вязаной спортивной шапочке, делавшей ее горбоносое лицо злым и воинственным. Ивантьев отступил, пробормотал: «Прошу... Пожалуйста...» Старуха мельком, но придиристо ощупала его выпуклыми, красноватыми с уличного холода глазами, полувзмахнула рукой, хмыкнула, поджав губы: мол, буду я еще тебя спрашиваться, села на табуретку у кухонного стола, хрипло спросила:

— Чего вырядился-то? Свататься собрался?

— Да нет, к вам... — уже с любопытством, одолев смущение, ответил Ивантьев.

— Хи-хи!.. — Старуха широко раскрыла пустой рот, в котором позабытыми пеньками торчали два желтых клыка. — Опоздал маленько, годков на шешдешят. Для мене и дохтор Защока шибко молодой. А ты-то — красавчик, да ишо форменный. Военный, што ль?

— Рыбак морской. Капитан.

— Ага. «Капитан даеть команду: натяните паруса...» Это у нас Федька-тракторист напевает, когда веселой. А дале присказка — японский бог... А теперь ответь: почему долго не шел проведать?

— Хотелось немножко обжиться, привыкнуть к дому.

— Жить собрался?

— Да.

— Сдурел, знать. Мене Защока толковал — не поверила. Теперь вижу: сдурел. Аль пензия маленькая?

— Нет, хорошая. Северная.

Старуха оглядела его еще более придиристо, отшатнулась, явно испугавшись какой-то догадки, негромко спросила:

— Али нашкодил где? Скрываешься?

Ивантьев резко помотал головой.

— Так бегуть же в города!

— Пусть. А я не сбежал — вернулся.

Ничему не поверив, во всем усомнившись, старуха, вероятно, решила отложить дальнейший опрос непонятного соседа (поживется — увидится!) и заговорила о своих думах, заботах:

— Не приезжають, веришь? Мои москвичи, одры культурные. Сама картохи копаю, руки вот закочнели. Ждала, годила, земля нахолонула. Дала Федьке трояшник, вывернул плугом кусты, собираю теперь... Штоб их черт там захомутал, антиллигентов! Приедут — шиш покажу заместо картохи. Кажный год так. Обещают: мама, сажай, подмогем полоть, окучить, копать. Сама горб гну. И веришь, прошшаю: подарочки навезуть, внучат, винца сладкого, ласки, сказки... Да штоб и меня лихоман прибрал от такой жисти!

Она рассказала: у нее два сына в Москве, две дочки и сын в Калуге, все приглашают, а жить, если вдуматься, негде: у одной тесно, у другого пятый этаж — ноги отказывают ступеньки считать, у третьего, четвертого пока общежития; зато старший, инженер автомобильный, хорошо устроился: три комнаты, лифт, мусорный провод, метро рядышком. Одну зиму жила у него. Ласково относились, колбаской, сырком вкусным кормили, к телевизору приучали, зубы по знакомству обещали вставить; да больно мебель у них дорогая, паласы эти, ковры; на ночь застелют чем-нибудь диван-поролон, бока отлежишь, а днем и вовсе приткнуться некуда, все торчком — ходишь, посиживаешь; иной раз и заплачешь тихонько — так хочется прилечь, отдохнуть и чтоб внучка на пианино не тренькала, внук свои проклятые диски не крутил. Заболела она нервным расстройством, хотела посреди зимы вернуться в свою хату, но вспомнила — дров-то не наготовила, уговорили сын и сноха: поживи культурно, чистенько, забудь на время чугуны, ухваты, поленья березовые... Нет, не получилось у нее, как у шибко ученого доктора Защокина: зимой в столице, летом на даче. Она вот без кур и поросенка скучает. Корову недавно продала, сил не стало самой сенокосить, а у деток городских молочко в магазинах, дешевенькое, в отпуск — на юг норовят уехать, фруктов покушать, в соленой воде покупаться, будто она полезнее своей, жиздринской. За картошкой только и приезжают, хоть и без нее могут обойтись, какую-никакую продают там у них. Перестань она сажать, заманивать — вовсе забудут дорогу к матери...

Старуха замолкла, поняв, что наговорила лишнего и вроде бы уже оправдывает своих детей, строго похмурилась на Ивантьева — не подсмеивается ли над старой? — и вдруг, протянув ладошку, сказала:

— Дак познакомимси, што ли? Меня Самсоновной зови. Мы тута по отчествам, чтоб, знать, отцов чаще поминать.

Ивантьев вскочил, пожал ей руку, неожиданно тяжелую (как перезрелый плод на тонком, усохшем стебле), назвал себя и своим именем развеселил старуху Самсоновну.

— Евсей, жидко не сей! — захихикала она и погрозила ему темным корявым пальцем. — А зачем ты, Евсей, печку затапливал? Рази она может гореть, если усохла без огня, померла, кирпич в труху обратился? Углядела — дым с форточек пышет, пойду, думаю, сгорит мой новый сосед, не увижу живьем. А ты вон што, как пароход раскочегарил, уплыть от мене захотел! — И опять она смеялась, довольная своим остроумием; улыбался и Ивантьев, признавая за Самсоновной явный сатирико-юмористический дар, радуясь, что ему посчастливилось на соседку, возле нее скучно не будет: и умна, и въедлива, и смешлива. Отсмеявшись, отерев губы тыльной стороной руки, точно начисто сняв веселость, она спросила: — Дак печку перекладывать надоть?

— Вот именно! Я за этим и собрался к вам! Нет ли печника где поблизости?

— Найдется. Приведу тебе печника. А ты вот што: сымай-ка красивую форму, бери ломик, рушь дедовскую печку. Заодно и деда родного вспомянешь. Рушь, хорошие кирпичики в сторону, плохие во двор.

— Спасибо, Самсоновна! Я вам за это картошку уберу.

— Во, уже постигаешь нашу жисть: поможешь — и себе в погреб на зиму засыплешь.

Самсоновна вышла, промелькала мимо окон по переулку, в кирзовых сапогах, телогрейке, вязаной спортивной шапочке — наверняка подарке внука-лыжника, — тощая, деловая, приспособленная к здешней жизни, земле, погоде, и Ивантьев подумал: нужны кирзовые сапоги, телогрейка, какая-то шапка на осеннее время. Явился в деревню новосел при галстуке, в лаковых штиблетах!

Пересмотрел гардероб доктора Защокина, рабочая одежонка нашлась — филолог иногда копошился в палисаднике «для полезной физической нагрузки», — но все было мало́, подросткового размера; решил переворошить чулан, откуда в первую ночь выпрыгивал домовой, и сейчас Ивантьев сказал ему: «Если ты здесь — извини, что потревожу... а лучше подкинь-ка мне какой-нибудь затрапез для работы». Отодвинув дверцу, зажег спичку, тьма шарахнулась в паутинные углы, выволок груду тряпья и обнаружил потертый, в пятнах, чесучовый костюм — просторный, с широченными гачами по послевоенной моде — некогда выходное одеяние одного из владельцев дома, — выбил, выколотил на крыльце, облачился, голову покрыл мятой капроновой шляпой Защокина.

Нашелся ломик, была лопата, молоток...

С чего начнешь, товарищ капитан? «С любого угла», — ответил сам себе. Но если разумно — надо с трубы, чтобы она не рухнула в дом, когда печь будет разобрана. Полез на крышу, пробрался по шиферу к некогда мазанной, беленой, теперь жалко облупившейся трубе. Присел рядом, огляделся.

За темным, осыпанным шишками ельником и красноватыми стволами сосен текучей голубой жилой пронизывала пространство речка Жиздра (никак он не мог назвать ее рекой — рекой она была для него в детстве), а по ту сторону ясной воды полыхали желтой октябрьской листвой березники, кое-где оголенные, местами высвеченные резкой зеленью ольховника; далее широкими увалами чернели перепаханные, белели стерневые поля, и уж совсем в дальней, прохладной, мглистой синеве мерцала куполом церковка.

И хуторок был виден хорошо. Кто назвал хуторком эти пять домов, пять дворов в одну улицу, с переулками между заборами? Не доктор ли Защокин?.. Когда-то большая деревня Соковичи понемногу переселилась на главную усадьбу колхоза, к железной дороге. Бывшие подворья заросли бурьяном, мелким осинником, зачинающим лес, но дома гляделись весело: крыши под шифером, стены обиты шелевкой, крашены в зеленое, коричневое, окна со ставеньками, резными наличниками. Кое-кто из хуторян, вероятно, работал в колхозе, других, престарелых, навещали родственники. Словом, деревенька умирать не собиралась, и это несказанно радовало Ивантьева.

«Ну, примемся разрушать... созидая», — сказал он себе, ударил молотком по верхнему кирпичу, сбил шелуху извести, снял кирпич — рыхлый, иссеченный дождями, ветрами. Бросил его во двор, испугавшись: не пришибить бы кого! — и рассмеялся: «Двор-то у меня пустой! Надо же — жива крестьянская натура, затаилась, а не погибла».

Дело пошло, наладилось: плохой кирпич — вниз, хороший — в сторонку, пригодится для новой трубы; через час он уже работал на чердаке, к полудню проник через трубную дыру в дом, вошел как бы сверху, увидел разрез дома, его вполне крепкие стропила, балки, плахи потолка, будто приобщился к строительству, возведению деревянного жилища, и почувствовал, ощутил, признал силу рук, умение, ловкое мастерство деда-мужика. На закате солнца выволок в двух мусорных ведрах последние битые кирпичи, замел пол, подивился прочному печному фундаменту, выложенному из дикого камня, от земли; выпил эмалированную кружку крепкого, «морского», чая и пошел на Жиздру умываться, наговаривая, напевая строчки стихотворения, вычитанные на бумажке, оставленной доктором Защокиным поверх кипы тетрадей, блокнотов:

Баньку бы сейчас! Но у филолога баньки не имелось, обходился речкой да железной бочкой на столбах, приспособленной для душа, никто из соседей, конечно, новому хуторянину баньку не истопил, с соседями предстояло еще пуд соли съесть.

Посидел на песке, остыл; сбросил в воду чесучовый костюм, прополоскал, замутив светлую струю, а затем, решившись, окунулся и сам: уж очень пропылился, засолонел потом, оказавшимся куда солонее соленой рыбацкой воды.

К дому бежал, обжигаясь холодным воздухом, замирая сердцем от веселости и страха: не простудиться бы, не слечь в начале новой жизни! На прохладном Севере редко доводилось купаться в открытой воде.

Толкнул дверь, перепрыгнул порог и замер — в мокрых трусах, с ботинками в руке, растерянно соображая: не ошибся ли двором, домом, дверью?.. На табуретке у застеленного газетами кухонного стола сидел седой, гривастенький, крепкий дедок — из тех, что шире поперек, — сидел, мирно сложив руки на коленях, посмеивался, тихо поглядывал из-под колючих кустиков бровей чистыми синеватыми глазами. «Вот оно, — мельком подумалось Ивантьеву, — наработался, ошалел, опять мерещится... только в ином образе...» Хотел уже выйти в сени, переодеться, успокоить нервы, а потом поговорить с  н и м  более серьезно, если не улетучится. Но дедок привстал, мало прибавив себе роста, протянул руку, сказал бойким тенорком:

— Дед Улька буду.

— Улька? — переспросил, ничего не понимая, Ивантьев.

— Да, Улька. Вообще меня Ульяном звать, да так привыкли: Улька да Улька.

— А вы кто? — не поверил Ивантьев в реальное существование деда Ульки: кем только не прикинется шалавый домовой дух, невзлюбив жильца!

— Печник я. Самсоновна послала, говорит: сложи человеку печь, зимовать вроде собрался. Зашел, вижу — добро поработали, завидно добро! В один день такую махину разворочать... Видать, по-серьезному жить собрались, нам такие особенно нужны: для общения, коллектива. Приезжие отдыхающие хоть и вежливые, да чужой народ. Вроде как наблюдать за нами приезжают. Ваш-то хозяин, правда, ученый, книжки дает читать, в медицинских травах разбирается, а другие только природу любят, загрязняют окружающую среду...

Ивантьев молча прошел в комнату, забыв пожать гостю руку, молча натянул на себя теплое белье, поверх — полную форму (привычка: принимаешь гостя — будь в форме, моряк!). Причесался, даже поодеколонился, слушая ровный говорок деда. Понятно теперь: этот дед — печник, посланный Самсоновной. Померещилось черт знает что! Нервы... Хорошо, хоть гостя не напугал. Думает небось: моряк, капитан, из больших морей и городов, может, там и руки не жмут — честь друг дружке отдают да рапортуют. Но и сами здесь в простоте праотцовской пребывают: вваливаются без стука, приглашения, вольготно рассаживаются, как у себя дома.

Вышел, подал руку деду Ульке, сказал, чуть поклонившись:

— Извините, искупался, мокрый был.

— Молодец, — улыбчиво похвалил дед. — Сразу видать — моряк, стылой воды не побоялся. И это — поработал-то как! Добро. Завидно добро! Сильный вы, извиняюсь... как по батюшке? Ага, Евсей Иванович. Сильный, говорю, вы, Евсей Иванович. Представительный тоже — что рост, что плечи, что волос крепкий... И зубы, вижу, на Севере не оставили, и глаза ясные привезли. Добро. Люблю этаких. Сам смолоду очень дюжим себя чувствовал: на кулачки там или в работе какой — первым выступал. Нос, видите, перебитый, кривой ношу? Свинчаткой помяли, а так — прямой был, как у вас. Нос прямой — характер честный, примета моя такая, на опыте жизни проверена. Горбоносым, курносым не доверяю — из них торгашей, обманщиков много...

— Вы и сейчас ничего, — осторожно прервал деда Ульку повеселевший Ивантьев, — у вас силенки — ой-ей!

— Не жалуюсь. Болями не испорчен. А все потому — по чужим краям не мыкался, места легкого не искал. Как говорится, где родился, там и сгодился, вот и здоровьем сохранился. У меня такая философия: почему человек на своем дворе крепким бывает? В соответствие приходит с окружением, вроде тоже природой делается, все свое природа умно бережет, жалеет... А то как бывает? Раз-два — на севере оказался, три-четыре — юг освоил. Ну, а пять-шесть — болезней не перечесть, старикашкой вернулся. Да что пользы — земля родная его позабыла... И вы, слышал, тоже вернулись будто в родные места?

— Правильно, вернулся. И вот что скажите: вы наверняка помните Ивантьевых, живших в этом доме? Старший мастеровым был, дома рубил, печи клал... А я сын одного из младших, Ивана, что на каспийские рыбные промыслы завербовался.

— Постой, погоди! — Дед Улька живо подскочил, приблизился к Ивантьеву, оглядел его в упор, лицом к лицу, затем сбоку, чуть привстал, вроде бы убедиться, что нет лысины на затылке Ивантьева, немного присел, зыркнул снизу и тогда только протянул короткие, налитые мускулистой тяжестью руки. — Так я же у твоего деда печному делу учился! Вот те крест, — он довольно умело перекрестился, — вот те клятва родителем моим, который колодезным мастером был! В тридцатом твой дед помер, а батька завербовался... Помню. Мне тогда двадцать восемь сполнилось, на станцию провожал... С батькой твоим дружил, а вас, маленьких, трое было... То-то, как глянул на тебя — душа шелохнулась, подумал: не нашенский ли? Выходит — наш. Вы на деда больше похожи, сильный был человек, любую работу добро справлял. Не уехал бы ваш батька, кабы дед не помер. Да и помер-то не своей смертью.

— Знаю. Лошадь ковал, копытом ударила.

— Так. Точно! — Дед Улька тряс руки Ивантьева, топтался около него, трогал морскую форму, подталкивал в бока, постучал кулаком в грудь, словно просясь войти, и радовался, и говорил: — Так мы с тобой да моя бабка — самые коренные, все прочие послевоенные, прибывшие на заселение. Добро! Во добро!

Ивантьев усадил Ульку за стол, открыл банку скумбрии, положил защокинских огурчиков, налил водки.

— Это можно! Воздерживаюсь по возрасту, а сегодня — можно! Только так: выпьем — и ко мне. Бабка птицу зарубит. Встречу отпразднуем. Или мы не соковицкие, не родные? Отгуляем возвращение Евсея! — Дед умело, неспешно выпил, нежадно и обстоятельно закусил рыбкой. — В еде, как в работе, спешка нервы портит, — пошутил, сияя голубизной ясного взора в глаза Ивантьеву. — А мои здесь остались, я их крепко держал. Два сынка на главной усадьбе, два в районе. Дочка, правда, далее отсеялась — в Москве живет. Так она женщина, ей так полагается — за мужиком тянуться... Ну, добро, Евсей, и еще спасибо! А теперь пошли в мою хату.

Ивантьев указал на зачищенные белые камни печного фундамента: как, мол, с этим быть, дом лишился своей главной части — печи?

Дед Улька легко махнул рукой, рассмеялся:

— Моя забота. Возведу, построю, вылеплю по персональному заказу. Какую желаешь: русскую, голландку, плиту с лежанкой, с обогревом в пять дымовых колодцев? Не знаешь? Правильно. Капитану корабля знать это не полагается. Обсудим. Посоветую. Да ведь еще одного человека надо привлекать — Федьку Софронова. У него трактор. Глины подвезем, кирпича свежего добудем.

Шли по сумеречной песчаной улице — белой, сухой, похрустывающей палыми тополиными и липовыми листьями, пахло студеной, горьковатой водой Жиздры, хвоей близкого ельника, ботвой с огородов, птичьим пером со дворов, и Ивантьев, смирясь, говорил себе: «Ну конечно, прав, во всем прав дед Улька. Здесь тебе не судно, где боцман хозяйство ведет, повар обеды готовит, тралмастер сети чинит, первый помощник политинформации читает... Здесь все сам добывай, уговаривайся, проси, другим помогай. Рушил печь — вроде главное дело делал. Вот оно: ломать — не строить. Где берут глину, как с кирпичом?.. Будет печь — дров ни полена. Лучковой пилой не напилишь, да и поперечной тоже. Нужен второй пильщик. А кого заманишь в сырой лес? Время упущено. Во дворах — высокие поленницы. Купить, если продадут. Или искать добра молодца с бензопилой. Надо все узнать, обо всем расспросить, а то зима выживет в трехкомнатную городскую, с паровым отоплением и телевизором вместо двора, огорода, речки, леса — он все красиво покажет!..» Ивантьеву что-то наговаривал душевно и беспрерывно дед Улька, но сейчас можно было его не слушать; просто радовался старый человек кровному земляку.

Лишь войдя в дом, щедро освещенный электричеством, сухо протопленный, с ковровыми дорожками и огромным ковром на стене, Ивантьев позабыл свои думы, а затем и вовсе развеселился, когда дед Улька, лихо распахнув полы своего кожушка, крикнул тонко и протяжно:

— Да где же ты, дорогая родная моя Никитишна, подруга жизни и дней суровых? Глянь, какого красавчика морячка я привел показать тебе, влюбишься с первого глазу, уплывешь с ним от старого Ульки в моря-океаны!

Из комнаты за дощатой перегородкой, раздвинув шторы, неслышно появилась румянощекая, приземистая, тяжеловато прочная старушка — в войлочных тапочках, просторном сарафане, — нарочито похмурилась темными бровями на своего старика и чем-то стала очень схожа с ним, оглядела настороженно и любопытно гостя — она, конечно, уже кое-что знала о нем, — шагнула к старику, приняла у него кожушок, сказала:

— Слышу: поёшь сладенько. Угостили, думаю, Ульку. Еще и кирпича единого не положил, а причастился. Не по твоему закону вроде. — Она взяла из рук Ивантьева фуражку, положила отдельно на комод, спросила: — А вы почему так легонько ходите, застудиться хотите?

— Моряк же, Никитишна! И наш, соковицкий. Ивантьевых внук и сын. Помнишь небось? В свой дом вернулся.

Старушка попятилась немного, села, не спуская с гостя завлажневшихся глаз, воскликнула удивленно и перепуганно:

— Да неужто?! И вправду похож на деда. Боже ж ты мой! Какими дорогами, от какой такой жизни к нам? Аж ноги ослабели... Глазам не верится!

— И я, думаешь, как? Вхожу, а он — стаканчик. С перепугу — хлоп. Только потом поверил.

— Садитесь, садитесь, дорогой гостек!

— Мы сядем, верная супружница, а тебе придется встать-приподняться, походить малость: птицу там, чего другого. Праздновать будем. — Улька рассердился даже на уговоры Ивантьева не рубить гуся, не вняла его словам и Никитишна, заспешила на кухню, во двор. — А пока мы «нежинской» примем под грибки.

Он принес груздей, вилки, бутыль рябиновой настойки, повторил, наливая:

— «Нежинская»... Только так ее раньше называли. Нежная, полезная. Из нежинского сладкого сорта. Нынче рясно народилась. «Рябина рясна, зима красна», — раньше в частушках пели. Так что печку надо тебе проворить добрую.

Было тепло, тихо и как-то по-особенному нежно от разговора, неспешности. Ивантьев вникал, дед Улька рассказывал, обстоятельно вводя его в хуторскую жизнь: самое крепкое хозяйство у него, Ульки, — корова, кабан и свинья супоросая, десяток овец, гуси, куры, огород само собой, сад богатый, прочая мелочь; корова одна на пять дворов, всех молоком поит; и его, Ивантьева, Улька молочным довольствием обеспечит, другим поубавит — ему выделит. Как же иначе? Без молока нельзя, без молока — ни силы, ни здоровья в теле... Неплохо живет бывший фельдшер Борискин, деньгами наверняка богаче других: на рынок работает — мед, яблоки, ранние, поздние овощи, ягоды, все, что под руку попадет, — в Калугу, Москву тарабанит; фельдшерство начисто позабыл, спроси, что такое аспирин, — не вспомнит, зато сын на «Жигулях», сам — на «Москвиче», хоть и высох, как вывороченный из земли корень, горб наработал. Работа дураков любит, а радует разумных... О Самсоновне говорить нечего: — старуха хозяйственная, да брошенная детьми, от земли не оторвется и без детей, внуков тоскует; характер непереломный, до смерти мучиться будет... Ну а Федька Софронов — особый человек, самый молодой здесь, из приезжих, помотавшийся по теплым и холодным краям; осел на хуторе прочно, дом купил, женился, объявив любопытствующим, что ему умеренный климат как раз подходит; работает мелиоратором, передовиком числится и собственный тракторок имеет; так вот: оснастил списанный остов запчастями, обул в резину — катается себе с шутками-прибаутками, не без пользы, конечно: кому вспашет, кому дров подвезет, в хозяйстве тягло — первое дело, а лошадей теперь не держат, коров и то перевели, жизнь легкая пошла, культурная. Правда, телевизор на хуторе пока только у Федьки Софронова («Одна корова, один телевизор, — смеется Федька, — есть молоко и культура!»), мачту тридцатиметровую возвел, ловит передачи, приглашает хуторян смотреть многосерийные фильмы по романам писателей. А колхозу все помогают, даже доктор наук Защокин, весной на посадке картофеля, овощей, летом на заготовке сена; доктор особенно любит косить, станет в пару с ним, Улькой, и машет косой, тянется, почти не отставая; сознательный такой интеллигент!

Хозяин говорил, хозяйка истово нагружала стол всяческой едой, закусками. И какой красоты получался стол, какого запаха, разноцветья! Белая капуста, красные помидоры, зеленые огурцы, желтые маринованные маслята, сало, окорок, горка яиц, тушеная говядина в эмалированном чугунке... А вот и картошка прибыла, главное блюдо российского стола — искристо-крахмальная, жарко дышащая паром, пригодная к мясу, грибам, капусте, прочим солениям; без нее — стол сирота, без нее богатая ресторанная еда — казенная. Хозяйка вознамерилась и гуся принести, чтоб уж воистину стол ломился, но хозяин радушно придержал ее: главное горячее пусть греется, чтоб гостя на дорожку согреть.

Гость же сидел смущенный и только смотрел, слушал, дивился простоте этих людей, обильному угощению, спрашивая себя: за что столько внимания, ласки, душевности? Ведь они не знают его, а он, пришедший из иной жизни, с иными правилами дружбы, общения, не может, не умеет вот так, как они, распахнуть объятья, породниться с первой встречи: ледок самообережения, эгоистичной обособленности в нем лишь подтаял, растопится ли вовсе — покажет время, эта новая его жизнь, которая понадобилась ему не для выгоды или удобного устройства.

Он сказал, широко поведя рукой над столом:

— Такой пищи и столько сразу я не видел никогда.

— Добро живем, — не совсем понял его дед Улька. — В нашем деле как? Здоровье уберег до пенсии — обеспечишь себя, если не лодырь. И колхозу поможешь, и на рынок трудящимся кое-что вывезешь. Излишки, понятно, без спекуляции, наемной эксплуатации.

Ивантьеву подумалось, что хозяин вроде бы отчитывается перед ним: мол, не сомневайся, честно все, по закону, а излишка не имеет только плохой мужик, коему и числиться в деревне зазорно. Он покивал, соглашаясь, коснулся ладонью плеча хозяина — о, под сатиновой рубашкой была горячая, упругой крепости сила! — улыбнулся, проговорил:

— Верю. Спасибо.

— Тогда по рюмочке, Евсей Иванович. Пробуй, как я. — Улька взял яйцо, сырое, розово засветившееся под люстрой, ударил по нему ножиком, счистил верхушку, выпил «нежинскую», запил нежным, свежим, прохладным яйцом. — Пробуй, оцени. С такой закуской пьяный не будешь. У меня так: сколько рюмок — столько яиц.

Восхитился Ивантьев сочетанием рябиновая — яйцо, не оставившим во рту спиртного запаха, и ел капусту, грибы, другие соления, ощущая их естественный запах, вкус. Дед Ульян поглядывал на него, радуясь его радости, звал жену Никитишну полюбоваться дорогим гостем, пригубить за его здоровье и поселение в доме отца и родного деда, потом стал просить Ивантьева рассказать о море, а главное, много ль рыбки из соленой воды выловил.

Ивантьев собрался рассказать о белых ночах на Белом море, сонной белесой воде, вспыхивающих фольгой и фосфором рыбьих косяках, когда живешь, мыслишь, работаешь будто в бесконечном полусне, и замирают чувства, ощущения, и сердце бьется медленнее, и сам пустеешь, точно теряя земное притяжение, высыхая телом, а крикнешь — голос твой, по-птичьи истонченный, падает вниз, к воде, глохнет, тонет, и тоска, такая белая, мглистая тоска заполняет душу, что вспышки фольги и фосфора пугают до холода в крови, как разверзающаяся бездна живых, все пожирающих пучин... Но дверь горницы приоткрыл бородатый детина с бурым, задубелым на ветру лицом, непокрытой, встрепанной желтовато-русой шевелюрой, в свитере, потертых джинсах, исподлобья зыркнул просторными серо-зеленоватыми глазами и сказал медленно, словно давая время оглядеть себя:

— Здравствуйте, и извиняюсь, конечно.

Дед Улька заспешил к нему, взял под руку, повел знакомить с Ивантьевым, наговаривая, что это и есть Федька Софронов, мелиоратор, а детина этакий, сельский молодец, спокойно, как бы с ленцой, объяснял:

— Приезжаю, умываюсь, Сонька говорит: моряк гостит у Малаховых. Японский бог, думаю, опередил Ульян. Сам собирался зайти, моряк моряка должен узнавать издалека. Я, правда, в Морфлоте отплавал срочную, а все-таки моря Японского понюхал, да в Сибири тумана и запаха тайги прихватил, отогревался потом на строительстве Каракумского канала. Но душа у меня, видать, среднерусская. Хоть детдомом воспитанный, а к земле потянуло, предки, значит, крестьянами были. Так что извините, конечно, зашел познакомиться. Ульян, думаю, позвал бы, да заговорился, имеет такую слабость мой сосед Малахов, а исправляться не собирается, придется и его как-нибудь по праздничному случаю позабыть.

Дед усаживал Федьку, хлопал его по широченной спине, восторгался его неспешной, толковой речью, явно хвалился перед Ивантьевым своим молодым могучим другом.

— Шутит Федя, шутит! Мы с им — как родные, без приглашений всяких друг дружку любим. Что ко мне, что к нему — в любой час. Это он перед гостем деликатничает. Ну, штрафную, Федя? Тем более — разговор сурьезный имеется.

Тут же выяснилось: внушительный Федя пьет мало, считает спиртное врагом человечества номер один, пьющих относит к категории низших существ — таких он нагляделся в странствиях северных и южных, — жизнь интересна «без подогрева», найти только в ней свое «законное» место, и жалеет он об одном — что десятилеткой ограничилось его образование, пробродил свой институт, но в технике — автомобилях, тракторах, всякой прочей — разбирается дай бог, инженерам помогает.

Интересен был Федя Софронов — и молодой, и бывалый, и вроде бы в чем-то наивный, и умно рассуждающий — словом, личность, с образом внешним и внутренним, развивающаяся, мыслящая; хотелось говорить с ним, расспрашивать, узнавать этого хуторянина — жить-то придется рядом, — однако явился бывший фельдшер Борискин, худой, согбенный, молчаливый пенсионер; вскоре с шутками-прибаутками ввалилась Самсоновна, сбросила у порога сапоги, телогрейку, швырнула куда-то спортивную шапочку, прошлепала босиком к столу, потребовала стопку «нежинской», нарочито громко обиделась на Ульяна и Никитишну, что не пригласили выпить «встречную», оправданий — мол, случайно все получилось, не готовились, новоселье отдельно отпразднуем — слушать не стала, а Ивантьеву прямо высказала:

— Рази так по-суседски, Евсей не ешь карасей! Рази так делают моряки? Я те визит вежливый — ты мне ответный дай. Сначала с ближней державой наладь отношения, потом дальние посещай!

И завелась гулянка, которая и стала встречей новосела. Пели старые песни, слушали новые пластинки, плясали, осматривали усадьбу Малаховых, дом Феди и за полночь всей компанией отвели Ивантьева домой, где распили привезенную им бутылку коньяку.

ТЯГА, ТЯГЛО, ИНТЕРЕС

Вчера еще кое-где вдоль опушки леса просверкивали последние мелкие одуванчики, ромашки, розоватые свечки иван-чая, а сегодня земля накрылась пухлым нежным снежком, и дед Улька выложил трубу над крышей дома Ивантьева, вернее, дома Защокина — Ивантьева, спустился во двор, помахал окоченелыми руками, потоптался, согреваясь, выкрикнул застуженным хрипотком:

— Добро, Евсей! Ташши какие есть дровишки!

Дрова у Ивантьева были, но пока не пиленные, не колотые — Федя Софронов приволок на тракторе огромные березовые бревна-хлысты, свалил у забора, пообещал прийти с бензопилой, да замотался, видать, на своих осушаемых болотах. Ивантьев нарубил для пробы печи старых досок, сучьев от хлыстов. Внес, положил около чугунной дверцы.

— Присядь, — приказал дед, — помолчим минуту, послушаем, как огонь заговорит. Главное — тяга, дыму легкий ход по колодцам. — Он сложил на коленях руки, сгорбился, чуть пригасил глаза, точно задремал, предаваясь видениям.

Печь получилась внушительной и в то же время аккуратной, почти вполовину прежней — «убористая, как умная баба», сказал о ней сам печник, — с лежанкой для прогрева костей, с плитой «для готовки щей» («На электричестве — тьфу, только консервы подбадривать!»), с обогревательной стенкой в жилую половину, с высокой фигурной трубой «для тяги и оглавления дома». И побелил ее на первый раз печник. По второму, набело, Никитишна подкрасит, подкрасует, когда печь просушится, тепла в себя наберет.

— Ну, курнем за удачу, без перекура раньше к печке боялись подступиться, — кивнул Улька на приготовленную заранее крупную самокрутку с табаком «Экстра», — пусть и у нас качество — экстра будет, чтоб табачный дым не пустил печной в избу. Справим по обычаю, дело-то старинное.

Ивантьев слушал, выполнял все приказания и робел отчего-то, наблюдал суеверный ритуал старика, оглядывая сырое, в пятнах подсыхающей извести, хитро задуманное, изящно выложенное кирпичное сооружение. А если не пойдет дым наружу, в морозный воздух, к небу, хлынет из дверцы к полу, затопит помещение, потечет в форточки — тревогой, пожаром, как, при первой топке? Неудача, позор для мастера? Мастер переможет, перетерпит — все-таки лет двадцать серьезно не касался печного дела, — но где будет зимовать он, Ивантьев? И он потянул в себя табачный дым, не спуская верящих глаз с печного зева, смущенно сдерживая перехвативший дыхание кашель.

Улька поднялся, молча прошел к печи, встал на табурет, отодвинул заслонку в трубе, попросил подать ему газет, всякой ненужной бумаги и принялся жечь их, прогревая дымоход; потом, когда горящая спичка, сунутая в дымоход, погасла, захлестнутая тягой, Улька прикрыл дверцу, слез, приблизился к плите, присел у раскрытой топки; острым карманным ножиком настрогал тонких кучерявых стружек, положил их на решетку поддувала, сверху — лучинок, дощечек, выше — что покрупнее, на самый верх — сухих полешек; кивнул, показывая рукой: мол, топка должна быть полной; чиркнул спичку, поднес ее нежно к стружкам — они вспыхнули ярко, загорелись, передали огонь лучинкам, те тоже занялись, но медленнее, а далее огонь как бы начал притомляться, и Улька, став на колени, принялся дуть в его красное чрево, точно вдыхать жизнь, вдохновлять, ободрять, уговаривать на горение, деяние, работу; замерший было огонь очнулся, глянул веселее, чище, лизнул, словно пробуя на вкус, крупные дощечки, затем сухие полешки — понравилось, выплеснул пламя, затрещал, будто с аппетитом пережевывая топливо, вытолкнул клуб дыма в дверцу, пытая, куда легче его направить, но Улька проворно захлопнул топку; пламя притухло, задохнувшись в собственном дыму, через вьюшки плиты засочились едкие струйки — и это было самое тягостное, самое суеверное мгновение; печник побледнел, осунулся лицом, Ивантьев перестал дышать, слыша биение своего сердца, немо умоляя кого-то: пусть загорится, загорит, пусть горит... А в следующую минуту печник отпрянул, вскочил, отер рукавом рубахи пот со лба, сказал, подняв глаза к потолку, туда, где сквозь древние плахи труба выходила наружу:

— Слава богу! Доброму делу — добрый исход!

Он сел за стол, Ивантьев налил ему стопку, понимая теперь, почему печники так волнуются перед «первым огнем». Дед выпил, не предлагая компании, скомандовал:

— Беги, смотри дым!

Из красной, высокой, с фигурным карнизом трубы в холодное небо прямой струей тек горячий, поспешный дым; у трубной кромки он был невидим, затем клубисто вскипал молочной белизной, выше — спрямлялся, темнел, голубел и растворялся средь густой синевы неба; дым — в холод, тепло — в дом. Можно жить!

Ивантьев стоял с непокрытой головой, без пиджака, не ощущая холода; вот дым поубавился, вот сильно выметнулся — печник подбросил дров — и в гущине его промелькнули красные искры; вот опять потек ровной высокой струей. Ивантьев глянул на соседние дворы. Его дымом любовалась Самсоновна, идя с сумкой от продуктового киоска, Никитишна у своей калитки, жена фельдшера Борискина; молодая женщина-продавщица тоже смотрела, куда все, — на дым из трубы ивантьевского дома. Хутор Соковичи приветствовал новый очаг.

Вышел дед Улька, поздравил хлопком по плечу новосела, устало, отрешенно сказал:

— Почти что заболел, отдыхать пойду.

А в доме уже накалилась плита, тепло наполнило кухню, овевало жилую половину — горницу, и хоть было оно сыроватым, с глинисто-известковым запахом, но — было, и будет сухим, спасительным, живым в сосновых стенах.

Сел Ивантьев к столу, взял чистый листок из стопки писчей бумаги филолога Защокина, решил написать письмо в Архангельск — наступило такое хорошее время.

После первого короткого письмеца жене — что он прибыл в Соковичи, квартирует в родительском доме — и не более длинного ответа жены, еще раз высмеявшей его блажь: «Понюхал навозцу — и давай-ка домой, мы тут тебе огородный участок хлопочем», — переписки у них не было. Ивантьев устраивал свой быт, жена ждала возвращения странствующего мужа.

О многом теперь хотелось написать. Ведь пока дед Улька, неспешно мудруя, выкладывал печь, Ивантьев помог Самсоновне убрать огород — ее «одры культурные» так и не приехали, — почистил, поправил погреб во дворе, засыпал в него четыре мешка заработанной картошки. Морковью, свеклой, редькой одарила его Никитишна. Съездил на главную усадьбу, купил сапоги, телогрейку, брюки и пиджак для работы, договорился о полушубке с дедом Улькой — за овечью шерсть можно взять полушубок в потребкооперации, — купил четырех куриц и петуха, отгородил им курятник в рубленом сарае. А когда вынул из гнезда первое теплое яичко, веское, с коричневой, каменно крепкой скорлупой, то прошелся по двору, диковато всплясывая, ворвался на кухню, своей радостью испугал печника. «Первое выпей, — посоветовал понимающий дед, — верхушку сколи, сольцой присыпь и — как рюмочку. Живое, чистое, без печати диетической». Утеплил окна, обил войлоком наружную дверь и много другого, мелкого, но важного переделал Ивантьев, готовясь к первой деревенской зиме.

Писака же из него был неважный, прежде, на судне, обходился радиограммами: мол, жив, рыбачу, обнимаю, целую, да и писать не находил о чем, судовая жизнь однообразна — спуски, подъемы трала, гонка за рыбьими косяками, дрейфы во льдах, перегрузы улова, переходы, рапорты — одно и то же каждую экспедицию. Про опасности, трудности моряки обычно не пишут, суеверие бытует: дома, под стопочку, можешь кое-что поведать, даже прихвастнуть; в море — молчи, не серди Нептуна. А тут, на маленьком хуторе, за два месяца обитания столько увидено, пережито, наработано — впору художественное произведение сочинять!

«Здравствуй, дорогая Наталья! — вывел он наконец сверху листа. — Во-первых, передаю горячие приветы сыну Геннадию, его жене Светлане, дочери Анюте, ее мужу Алексею, а также всем внукам, которых целую, друзьям и знакомым тоже приветы и пожелания. Хочу сразу сообщить тебе, чтобы зимовать меня не ждали, я тут сегодня затопил печь, очень тепло стало, купил кур, картошкой запасся...»

— Тьфу! — выругался он и отбросил шариковую ручку. Будто за этим приехал! Вообразил, как иронично пощиплет усики Геннадий, скажет нарочито без улыбки: «Так, курочек уже щупаем, теперь будем узнавать, откуда поросятки берутся», а учительница Анюта вполне серьезно изречет: «Атавистические проявления, свойственные в какой-то степени каждому человеку», и ему вовсе расхотелось писать дальше. Попросив Наталью и впредь пересылать половину месячной пенсии, заверив ее в своем здоровье, умственном и физическом, он окончил письмо примирительными словами: «Можете там подшучивать, смеяться надо мной, но все равно я вас всех люблю и приглашаю летом на свежие овощи, которые выращу сам, я глазунью из яиц «без печати диетической», как здесь выражается один дед, коренной сокович. Значит, огородного участка для меня не хлопочите, с двумя справиться не смогу на таком расстоянии. Всего доброго, живите дружно!»

Подбросил в печку дров, погрелся у открытой дверцы обжигающим огнем, намыл картошки, опустил чугунок в круглое отверстие плиты, взболтал тесто на кислом молоке, принялся печь лепешки — по способу, вычитанному из кулинарной книги доктора Защокина, оставленной, вероятно, специально для него, и радовался, если получались пышные, в меру поджаристые, съедал их тут же, у печки. К пище он относился философски: любая пригодна, если ее переварит желудок, и помня еще поговорку старого судового кока: «Все полезно, что в рот полезло!» — и проблема питания его мало занимала: молоко брал у Малаховых, крупу, хлеб, соль, сахар — в киоске, без мяса легко обходился (за многие годы на судах вдоволь напитался рыбой и мясом), но и мясом его угощали добрые хуторяне; кто где достанет, привезет с главной усадьбы, непременно кликнет: «Иваныч, зайди, на жареху отделю!» А уж картошка здешняя с песчаных бугров была сахариста, чуть розовата на разрез, невероятного вкуса и душистости. Он жарил, тушил ее, толок пюре с молоком, а чаще — просто варил в мундире, чистил, ел, макая в растительное масло.

Напек горку лепешек, из чугунка пыхнул пар, и... за дверью послышалось жалобное мяуканье. Открыл. В сенях сидела крупная худая кошка. Она не отпрыгнула, не выказала испуга, напротив, вскинула мордашку и мяукнула, уже не жалуясь, а требуя чего-то.

— Хочешь войти? — спросил Ивантьев, слегка посторонившись.

Кошка вроде бы довольно крутнула хвостом, зябко передернула шкуркой, неторопливо перешагнула порог, обошла, обнюхала кухню, глянула в другую половину, уселась под кухонным столом и теперь мяукнула вежливо, просительно.

— Ага, понял: есть хочешь.

Он вынул из вчерашних щей кусок говядины, разрезал, положил перед этим рыжеватым пушистым зверем с явной примесью сибирской породы.

— Угощайся, дорогая... вернее, дорогой. Вижу: ты кот.

Голодный, тощий зверь управился с мясом мгновенно, съел три теплые лепешки, запил молоком, налитым в миску, потерся, мурлыча, о брюки Ивантьева, вспрыгнул на стул у печи, свернулся уютно, но так, чтобы видеть хозяина, и стал щуриться, словно внимательно разглядывая его.

— Ладно, давай побеседуем, — согласился Ивантьев. — Надеюсь, ты не домовой, обернувшийся котом? С хозяином я вроде договорился, дом прибрал, обогрел... Значит, чей-то соседский, пришел подкормиться? Вряд ли, опять же, слишком ты худой. Бродяга? Вероятнее всего. Прижал морозец, а тут — дом теплый, котами, собаками не пахнет. Решил поселиться. Так? Ты мигнул желтыми диковатыми глазами: точно! Бродяга к бродяге, значит, чтобы веселее, коллективом жить. Прав, тут ты прав! Какой же дом без кошки? Сегодня в сарае крысу видел, каждую ночь мыши пищат по углам — квартировать собрались. Непорядок. Ты сократишь их количество, а самых живучих будешь держать в страхе и скромности. За это я буду тебя кормить. Так? — Кот согласно сузил до черных черточек зрачки, прижмурился. — Ну и последнее: как звать тебя? Не скажешь, ясно. Со старой жизнью решительно порвал, В новой — новое имя надо. Ты пришел сам? Значит, ты пришелец. Вот и имя тебе — Пришелец.

Пообедав, Ивантьев нагрел в большой кастрюле воды, принялся за стирку. Кое-какую мелочь: носки, повседневные рубашки, носовые платки — постановил стирать сам. Более серьезную стирку взяла на себя — по рублю штука — Самсоновна. Ничего, получалось у него, хоть и руки, особенно кисти, болели от непривычного дела, и мыла много тратилось.

«Одолею, приспособлюсь, — ободрял себя. — Дом — тот же корабль, только на якоре — это точно!»

Натянул над печью веревку, развесил пахнущее мылом бельишко и услышал треск трактора в переулке. Глянул: Федя Софронов прикатил к его двору. Быстро оделся, вышел.

Федя заглушил мотор «Беларуси», выпрыгнул из кабины, в которой едва помещался, оттуда же выволок бензопилу «Дружба», сказал с обычной хрипотцой человека, работающего на воздухе:

— «Дружбой» по-дружески раскряжую вам эти бревнышки. Поколете сами — полезно для гимнастики.

— С радостью поколю. Спасибо! Печка у меня гудит, как пароход. Дед Ульян тепло подарил. И кошка пришла...

— Ну! — неопределенно и решительно подтвердил Федя: мол, так все и должно быть, чего удивительного? Есть дом, тепло — будет живность. Он ударил по откидной педали, бензопила выхаркнула едкий дымок, резко затараторила; убавив газ, дал ей прогреться и подступил к комлю крайнего хлыста. — Погрызи, старушка!

В куртке на меху, больших сапожищах, с непокрытой заиндевелой головой и русой бородкой, румянощекий, он был красив, Федя Софронов, и пила в его руках взвизгивала от усердия, и чурки отваливались аккуратные, резво, будто согретые мотором и Федиными руками. Это был сельский житель времен НТР, знающий любую технику, умеющий работать с наслаждением, если, конечно, работа нужна, полезна себе, другим. Глядя на него сейчас, думалось: сила, здоровье нигде так не ценятся, как в сельской местности. У заводского станка, под теплой крышей, может стоять почти любой, здесь хилому делать нечего — дом не построит, двора не заведет, себя не прокормит.

— Попробуйте, — сказал Федя, передавая рукоять бензопилы Ивантьеву. — Вижу, хочется вам поуправлять этой трещоткой.

Ивантьев взял, поднес к березовому бревну, нажал — цепь-пила заструила под ноги на белый снег желтые теплые опилки; еще нажал — мотор едва не заглох. Понял — не в силе дело, принцип тот же, что при ручном пилении: сильно нажал — не протащишь пилу. Отвалил одну, вторую чурку, слушая Федины похваливания: «Понятливый вы, японский бог!» Но скоро утомился. Моторная пила трясла руки, все тело, стало казаться, что и мозги в черепной коробке начинают мелко, зябко вибрировать. Вспомнилась вихревая качка средь беспорядочной толчеи волн — самая неприятная для моряков. Отдал пилу Феде, взял топор.

Уже красное зарево подожгло черный еловый лес, когда Федя развалил последний кряж, оборвал трескотню мотора, бросил пилу в кабину трактора, и Ивантьев пригласил его погреться.

Федя сбросил у порога сапоги, снял тяжелую куртку, в шерстяных носках прошел к столу, сел; табурет под ним крякнул, вроде бы радуясь мощному седоку, Федя довольно кашлянул в ответ, пристально обозрел печь деда Ульки, кивнул, подтверждая свои мысли:

— Произведение искусства!

— Это искусство уж точно — греет! Мастер.

— Последний в районе. Умрет — на керосинки перейдем. Надо поучиться у него, японский бог! Школу пройти. Он согласен учить. А времени нету — ни дня, ни часу. Мне печь поправлял — кое-что втолковывал. Теоретически. В теории мы теперь все сильны. А надо самому, под его надзором печь выложить, руками понять.

— Так по рюмочке за мастера?

— Нет, чаю с его огня. Извини, Иваныч, рюмочек не приемлю. У меня по-особому. Погулять на праздник, по исключительной причине — пожалуйста. Могу хорошо выпить. А рюмочку там, рюмочку здесь — алкоголиком станешь, видел таких, когда ездил «за туманом и за запахом тайги». После рюмочки — ни пьяный, ни трезвый, ни дурак, ни умный. — Федя засмеялся, разгладил усы и бороду, позвал кота. Пришелец подошел, потерся о его ногу. — Хорош, паршивец! Что-то я не видел у нас такого. Неужели с главной усадьбы прикочевал?

— На кораблях кошки не живут — железо, соль. Да и собаки недолго терпят. Морскую свинку брал, думал: морская, приспособится к морю — укачалась, видать, подохла. Канарейка, правда, два месяца жила, а потом забыл закрыть иллюминатор — простудилась, зачахла. А петух у кока долго жил, но от качки, туманов потерял время, орал когда вздумается. Как-то раз перелетел через борт, искупался, облез, пришлось зажарить. Да кушать рыбаки отказались: мол, Петя самоубийством покончил, не вынес рыбацкой жизни.

— Зато крысы — моряки. Я на вспомогательном судне служил. Постоишь у причала — одна-две перебегут. Хоть двойной пост ставь! Мы их блондинками звали. Спросит командир: «Чья блондинка?» Укажем, чья очередь вылавливать. Вот и изощряется матросик — петли, ловушки расставляет, приманками травит. Ничего, живет блондинка, сухарики НЗ грызет. Облавами только брали. Одну, помню, бросили в воду, так по борту обратно забралась. Вот животина! После атомной бомбы, говорят, останутся кое-какие люди и крысы, самые живучие, значит, существа. И тогда уж кто кого!

— Да. Но так видоизменятся, будут уже не совсем люди и крысы.

Федя усмехнулся, потрепал Пришельцу взъерошенную холку.

— Так что дави блондинок, пока мы — люди, а ты жив.

Пили крепкий флотский чай вприкуску, грелись до пота, до бодрого настроения, потом перешли на диван в горницу, и Ивантьев пожалел, что не завел еще самовара. Посреди стола бы его — знойный, радостно сипящий!

— Хотите старый? С клеймом фирменным тульского завода?

— О-о! Продайте, пожалуйста.

— Сразу видно городского: продай да купи! Я его из кучи металлолома вытащил. Подпаяю — варите чаек.

— Вы, Федя, будто бы и трактор из лома всякого собрали.

— Точно. Был на станции, зашел на базу Вторчермета — люблю железки. посмотреть. Вижу: тракторок побитый, разутый стоит, жалкий, но моторный блок цел, остальное на запчасти ушло. Японский бог, думаю, да ведь его спасти можно, если с душой повозиться! Говорю мужичку, сторожу: отдай этого калеку, приволоку тебе взамен металла. Бутылку, отвечает, и чтоб точный вес трактора был восполнен. Восполнил, а к водочке еще и закуски прибавил, Приволок преждевременно списанный механизм, побывавший в дурацких руках, за полгода наладил — по винтику, по гаечке; обул в списанную резину, катаюсь теперь. И бензопилу так же собрал, и мотоцикл; добуду кузов, раму — автомобиль сработаю. Зачем покупать, когда вокруг набросано столько добра?

— Вот и вы мастер. Еще какой!

— А кто это понимает? Я для интереса и чтобы польза себе, другим была. Без тягла в хозяйстве сам делаешься тяглом. Помогаю. Суют трояки, пятерки — когда беру, когда отмахнусь, глядя по обстановке, чтоб не обидеть человека. Горючее-то надо оплачивать, а свою работу не считаю — все равно без дела сидеть не могу. Но тут другое дело с моим «Беларусем» — жалобы, анонимки пишут: незаконным транспортом обзавелся. Коня можно, японский бог, трактор — нельзя! В век НТР, понимаете?

— Так со свалки же!

— На свалке — пусть, но чтоб индивидуальным не стал. Просил председательшу: припиши к колхозу. Не могу, отвечает, нет у меня законного параграфа — из ниоткуда приписывать, вроде ворованное получается. Наш участковый, мужик крестьянский, понимает, не торопится с мерами, шутит: я твое тягло пока конеединицей числю... А главное, на работе передовик, полторы-две нормы всегда мои. Вот и прощаются фокусы Федору Софронову. Чудит, говорят, да вроде наживой не занимается. Правильно, я свою наживу горбом, этими руками добуду.

Он приподнял и опустил на край стола багровые кулачищи, оплетенные синими ветвями вен, вздувшихся от обильного чаепития; ударом одного такого немудрено проломить столешницу, вынести дверь вместе с петлями. Даже крупному и неслабому Ивантьеву было лестно и чуточку завидно ощущать рядом эту естественную, красивую силу.

— Расскажите о мелиорации, — попросил он Федю.

— Можно, — охотно отозвался тот, сразу посерьезнев, отставив стакан, что могло означать: о деле — по-деловому.

Начал Федя со слова «мелиорация», которое в переводе на русский означает — улучшение. Улучшение земли. Такой мелиорацией издревле занимались россияне: убирали с поля, огорода камни, отводили излишнюю воду, прорывали оросительные канавы, очищали луга от кустарника, кочек. Но это слово у нас зазвучало громко, когда бросили мощную технику на осушение болот. Ринулись на «ура». Все казалось простым, понятным даже школьнику: рой каналы, спускай воду, спрямляй реки, осушай озера — и паши, сей, коси травы. Рыли, осушали, спрямляли. Запахивали новые улучшенные земли, а тем временем старые плодородные поля превращались в пустыни. «Каракумами» их стали называть: из-за понижения грунтовых вод требовалось теперь орошать и эти поля. Обмелели озера, иссякли малые речки. Хватились, подсчитали: сколько улучшили — столько и загубили. Природа любит равновесие! Поостыли немного, подумали, вспомнили: есть ведь в науке и практике «двойное регулирование», при котором лишняя влага сохраняется и, если надо, ею подпитывают почву. Взялись мелиорировать по-серьезному. А это оказалось ох каким нелегким делом!

— Слушайте, объясню. Система называется еще польдерная, из Голландии пришла, мы ее так окрестили: поле — дерн. Под почвой, как кровеносные сосуды... вот, как у меня на руке, — Федя распрямил пальцы, поднес руку к Ивантьеву, — укладываются гончарные трубы с дырками, они отсасывают лишнюю воду, а если ее мало — агроном перекрывает затворы в каналах, отток прекращается, да еще сверху можно полить, качая воду из тех же каналов. Умно, надежно, по-человечески заботливо о природе. Фантастика наяву! Но прикинь, Иваныч, сколько такая мелиорация стоит, какой она тонкий механизм? То-то! В семьсот пятьдесят рубликов один гектар обходится. И дело еще не в деньгах — работа ювелирная: трубы надо уложить высшего качества, с уклоном не более четырех сантиметров на сотню метров, каналы, канавы — все по точному чертежу. Это ж как от прикидки на глаз к ЭВМ перейти. Конечно, отдача будет, себестоимость окупится, и боженьке можно сказать: адье, дождичек в наших руках!

Федя рассказал далее. Ездил он на Мещеру, там есть Макеевский мыс, известный всем мелиораторам. Польдерной системой осушили болотный кочкарник — две тысячи гектаров с лишним, нарезали «карты» полей, и все что ни посадят, ни посеют — пшеницу, овес, капусту, картофель, — в любое лето дает урожайные центнеры. Агрофабрика средь Нечерноземья. Да беда в том, что единственная пока, витрина для мелиораторов. Посмотреть можно, перенять опыт — пожалуйста, попробовать овощ с Макеевского мыса — тоже не жалко. А вот у себя сработать такое поле — не замахивайся особенно. Там само министерство следило, снабжало, обеспечивало. Тут, в глубинке, среди лесов и болот, условия пока иные. Средства тратятся, отдачи почти никакой.

— Работу сдаем, как говорится, без знака качества. Качество, японский бог! Возьмем гончарные трубы. Их в контейнерах полагается привозить, загодя, в зимнее время. Возят — навалом, по кочкарникам и ухабам, сорок процентов боя. И получаем в последний момент — жми, укладывай, план выдавай. Жмем, заработать ведь тоже охота. И понимаем: надо! Выходные прихватываем, не бездушные. Сдаем, к примеру, полигон с оценкой «четыре», год-два — и уже «трояка» ему не поставишь: колхознички шаляй-валяй на нем хозяйничали. А наша землица — кисея. Проглядел — пылью разметалась или водой утекла. Если б я мелиорировал, да я бы и пахал, сеял... Не выходит у нас на совесть, умно Самсоновна говорит: «Один с молитвой, двое с пол-литрой».

— А дело нужное, Федя, ведь так? — решил Ивантьев немного успокоить гостя, разгоряченного чаем и профессиональным разговором: не ожидал он такой пылкости от богатырски невозмутимого Феди.

— Ну! Кто спорит? Только дисциплина нужна, как на корабле. Вы бы со своим СРТ на дно пошли, если бы так море пахали.

— Там другое. Там иначе нельзя. И каждый каждого видит. Слабый, ленивый — больше раза не ходит. Жестокий отбор.

— И нам бы — добровольцев. Чтоб не отбываловка, а судьба. Нас тут посильнее трясет, чем рыбаков и прочих в океанах. Помните, один поэт сказал: «Качка в море берет начало, а бесчинствует на земле». — Федя рассмеялся, вынул платок, отер сильно вспотевшее лицо, поднялся. — Пойду. Спасибо за разговор. — Заметив, что Ивантьев раскрывает бумажник, остановил его, веско опустив свою руку ему на плечо. — С переселенцев не беру. По первому разу. Дальше — от уровня благосостояния. На запчасти, горючее придется давать.

Ивантьев проводил до трактора усмехающегося, медлительного на разговор и удивительно легкого на дело Федю Софронова. Когда частый, звонкий в тишине стрекот трактора заглох у Фединого подворья; он взял топор, принялся колоть березовые кругляки. Светила чистая низкая луна, сияли снега, морозец щекотал лицо, холодил лопатки под пиджаком, заледенелые поленья отскакивали резво, со стеклянным звоном. Работалось вдохновенно оттого, что чувствовалось Ивантьеву: на него смотрит луна, заиндевелый, но живо дышащий лес, весь хутор и еще кто-то из дома — неусыпный, придирчивый, любящий.

СЕЕМ, ВЕЕМ...

Вечером 31 декабря все собрались в доме старейшины Соковичей, деда Ульяна Малахова, — встретить Новый год, побыть вместе, ибо зима занялась грозная, с белой непроглядной мглой по утрам, кроваво-багровыми вечерними заревами; печи приходилось топить дважды в день, и тихие жители хутора сидели по своим домам, оберегая очаги, тепло. Теперь обнимались, здоровались наидушевными словами, ставили на стол припасенное вино, свою долю кушаний, закусок.

К Малаховым приехал сын с женой и детьми; он — зоотехник колхоза, она — заведующая клубом. Пришла квартирантка Борискиных, одинокая Анна, продавщица хуторского киоска. Вместе с Соней, женой Феди, отчаянной на слово и выдумки, они затеяли истинно новогоднее веселье: одевались ряжеными, лазали кричать в трубу, колядовали, водили всех по хутору заклинать дворы от нечистой силы, гадали на воске, кормили петуха хлебом, смоченным в вине, и тот пьяно орал, лез ко всем драться; задремавшего деда Ульку измазали сажей, Ивантьеву подсыпали в рюмку жгучего перца, Федя сел на подсунутого кота — заорали оба: кот, вырывая придавленный хвост, Федя, отбиваясь от его когтей; не пожалели старую Никитишну и зоркую, остроязыкую Самсоновну: одной насолили пирожное, другой насластили холодец. И это было не все. Когда Ивантьев с Самсоновной пришли к своим домам, то оказалось: у старухи дверь прикручена толстой проволокой, у него — завалена ворохом дров.

Зато уж спалось Ивантьеву — боже, как хорошо! И сон привиделся давний, тот, что осенял его в дальних морях, средь качки, злой соленой стужи: ясный зеленый день, голубая теплая струя речки и березы — весенние, поющие тонкой листвой, ветвями в небо; он, Ивантьев Евсей — совсем маленький, едва умеющий помнить, — радуется простору, свету и идет к речке, держась за корявую руку огромного белобородого старика, сладко пахнущего лошадиным потом; у какой-то березы старик поднимает с земли берестяной туес, подносит его к губам Евсея, что-то нежно бормочет, и Евсей пьет, пьет прохладный горьковато-сладкий березовый сок; ему кажется, он верит — и в речке течет березовый сок, и с неба падает крупными каплями сок; а старик говорит что-то, гладит жесткой рукой стриженую голову Евсея, и наконец тот понимает: «Мы же соковичи, запомни...»

В дверь стучали долго, упрямо. Ивантьев вскочил, осознав, что это не во сне, снял крючок, крикнул: «Входите!» — и лег в постель, ошпаренный воздухом настывшего дома. Дверь медленно открылась, порог перешагнул мужичок, укутанный, упрятанный в шубейку, шапку-ушанку, высокие валенки; за ним появилась так же тепло одетая, да еще подвязанная шерстяным платком девочка, напоминавшая нарядом, важностью всех деревенских женщин. Щеки их горели яблоками, на боку у мальчика висела холщовая, расшитая цветами сумка. Он снял рукавичку, сунул руку в сумку, тут же вскинул ее — и в неярком кухонном свете сверкнуло веером рассыпанное зерно; пол, стол, табуретки отозвались звонким стукотком. Мальчик и девочка, став рядом, запели:

Они важно прошагали к горнице, вместе, на все четыре угла, осыпали ее пшеничным зерном и вновь запели:

Ивантьев подхватился, одел то, что попалось под руку, вспоминая, догадываясь: ведь «посевальщиков» надо одарить, ответить на их поздравления, кажется, тоже куплетами, но таковых он не знал и, просто расцеловав Колю и Надю — детей Феди Софронова, дал им по плитке шоколада, насовал в карманы конфет, пряников. Дети поклонились, поблагодарили:

И ушли «посевать» к Самсоновне.

Он же, озаренный несказанной радостью, не ощущая холода, принялся топить печь, подогревать еду, кипятить чайник, вслух наговаривая:

— Сеем, веем, посеваем... И зерно как хрустит... Светлее в доме стало... А про Мамая — с каких давних времен эти припевки?

Если идти по течению Жиздры, будет город Козельск... В тысяча двести каком-то году его осадили ордынцы, долго не могли взять, а когда ворвались, вырезали всех козельчан, даже грудных детей... Читал где-то: недавно были раскопки, нашли тысячи черепов... Такое народом не забывается, помнится самой кровью, передается от души к душе... Со временем всяческие беды стали называться Мамаевым разором — бури, моры, засухи, наводнения...

Без стука, по своему обыкновению, ввалилась Самсоновна, морозная, нарядная — в плисовом полупальто на вате, пуховой шали, белых валенках-бурках, — перекрестилась в угол горницы и заговорила скрипуче, откашливаясь:

— Слышу, бормочешь. Думаю, гости у него. Гляжу вот — ни души живой. С котом приблудным беседуешь? Аль домовой тебя хороводит? Нет, Евсей, заводи поросей, да к им хозяйку. Двор без хозяйки не слепится. Раньше как говорили — бабу и леший боится, ее, значит, духа... Аль свою позовешь? Хи-хи! Она ж у тебя антилегентка, как мои одры культурные. Тебе, Евсей-мовсей, тутошная нужна, коренная, чтоб корень пустить. Молодуху можно по твоему здоровью. А мне б старика — дожить свое. Да старики-то наши рано убираются — кто на войне, кто от вина... — Самсоновна взмахнула вязаными шерстяными варежками, вспомнила что-то и начала ругаться: — Энти, колядовщицы, чего учудили, чтоб их лихоман разбил! Поднялась я, затопляю плиту, а дым весь в избу идет. Я туды-сюды, проверяю, дую, закоптилась вся — дым преть назад. Думаю, беда: завалился кирпич в дымоходе, отгорела моя печка, замерзать стану, поеду к своим москвичам на поролон дозимовывать. И заплакала ажно. А потом — как что меня толкнуло: выдь, глянь на трубу. Выбежала. Труба-то моя жестянкой придавлена. Полезла, чуть вместе с лестницей не сверзлась. Ну скажи, Евсей, рази так можно шутковать? Издевательство над старухой! Энти, Малаховы, поуедут, а Федькиной толстухе я кое-чего скажу. Скажу: рожа твоя конопатой будет. Испугается. Меня боятся. И этой, Аньке, квартирантке Борискина, кое-чего пообещаю. Скажу: не видать тебе мужика, дока я не помру. Пускай мечтает-волнуется!

С погорячевшей лежанки пухлым комом ухнулся на пол кот Пришелец, подошел к Самсоновне, хотел потереться об ее бурки. Старуха ловко поддела его ногой, отшвырнула, рукавичками обмахнула бурки, точно облипли они шерстью.

— Ужасть не люблю котов! Жрать тока да спать. Раздобрел-то у товарища капитана. Говорю: поросей заводи, Евсей!

Ивантьев едва сдерживал смех, выслушивая долгую речь старухи, восхищаясь ее крепким языком, молодой запальчивостью — а ей ведь под восемьдесят! — и зная, что перечить въедливой соседке совершенно бесполезно: не станет слушать. Или отругает скорыми, на любой случай приготовленными словами, пуча мокрые, шальные глазищи, утирая платком крючковатый, всегда потеющий нос. Да еще оскорбится, неделю будет обидчиво зыркать из-за своего забора. Этого уж никак не хотелось мирному поселенцу Ивантьеву. Он согласно покивал, налил две чашки крепкого чая, сказал с радушной серьезностью:

— Прошу погреться индийским высшего сорта.

— Игде покупал? — загорелась интересом Самсоновна.

— Дочка прислала. На Север завозят южного — там прохладно. — Он положил перед нею нераспечатанную большую пачку с голубым слоником и красными куполами. — Для вас. Угощаю.

Старуха поругала своих детей, которые «с близких» городов ленятся «вкусной заварки» прислать одинокой матери, спрятала пачку в кармашек плисового, явно радующего ее фасонистого пальто, а когда Ивантьев предложил ей раздеться, вдруг вспомнила, зачем пришла:

— Дак это ж я тебя на чай звать явилась!

Он не стал уверять Самсоновну, что впервые слышит об этом, сказал, разведя руки:

— Приглашен к Борискиным. На двенадцать дня. Уже двенадцатый. Сожалею...

— Ладно, ладно! — прервала его старуха. — Познакомься с фершалом, какой у мене лечится, а у книжного дохтора Защоки травы спрашивает. Хи-хи! Поди, поди. Может, огурчиком свежим, помидоркой угостит — с базарного фонду оторвет. Аль покажет — тада глазками покушаешь... А ихней Аньке передай мою колядку. Ей энтот дым еще глазки бесстыжие пощиплет!

Чай, однако, выпила охотно и не спеша, причмокивая «монпасейкой», похвалила Ивантьева за гостинец, хороший дух в доме, пихнула еще раз кота и вышла этакой чинной боярыней, словно позади нее тянулась свита.

Шагал Ивантьев по единственной улице Соковичей, когда-то как-то называвшейся (надо бы спросить!), и с удовольствием думал о Самсоновне: «Умеют еще старухи, доживающие свой долгий век в таких вот неперспективных деревеньках, заставить себя уважать; их всегда просили, а не принуждали работать, они не боялись никакого начальства, на них и сейчас нет управы, кроме собственной воли трудиться, кормить себя, чтобы люди, даже родные дети, не попрекнули куском; удивительное упрямое, совестливое обережение своей свободы, неприкосновенности души!» Этого не видел, не замечал Ивантьев на рыбацких судах, где народ собирается разный, часто случайный, на шесть — восемь месяцев, — для единой работы, общей жизни. Индивидуальности как бы стираются, и новичок, и прожженный бич понимают: или — как все, или — уходи. Вероятно, потому Ивантьеву мало кто запомнился из рыбаков, сотнями прошедших через суда, которыми он командовал.

У своего обширного подворья встретил его сам Борискин — худой, сгорбленный и все-таки надежной кряжистости человек, почти старик, но бодрый, всегда интеллигентно выбритый, по давней фельдшерской привычке, оттого и не кажущийся стариком: начал вроде бы стареть, да задержался из-за недостатка времени. На разговор, как и подобает истинному хозяину, Борискин был сдержан. В крестьянском деле лишнего не сули, довольством не хвались: «Жить поуже не хуже», «Сегодня тары-бары — завтра пусты амбары».

— Покажу вам свое хозяйство, если интересуетесь, — сказал он, беря уверенно Ивантьева под руку, указывая, куда идти. (Так, пожалуй, он обходился и со своими больничными пациентами.)

— Интересуюсь.

— Приятно слышать от образованного, заслуженного человека такие слова. Вот осмотрите расположение построек, планировал сам. Как думаете: разумно ли?

Подворье состояло из недавно поставленного соснового дома на кирпичной подклети, бревенчатого сарая с тремя дверями, летней кухни, сада, огорода, баньки у самого леса и... теплицы, пристроенной к той части дома, где расположена кухня. Ивантьеву говорили о теплице Борискина, но он верил и не верил: так, думал, оранжерейка какая-нибудь домашняя (с улицы ее не видно) — и теперь, осматривая стеклянное заиндевелое сооружение на крепком кирпичном основании, только хмыкал и покачивал головой. Нет, теплица была невелика. Но — была. Жила. Зеленела сквозь зимнюю замуть стекол.

— Не поверил бы, да приходится! — проговорил он негромко для себя.

— Многие удивляются, — услышав, подтвердил Борискин. — Моя мечта, можно сказать, сбывшаяся. Еще когда фельдшерил, задумал... Осмотрим изнутри. А пока гляньте на живность. — Он открыл крайнюю дверь сарая, наружу ударил душный горячий пар свинарника, и из сумерек глянуло рыло тяжеленного кабана; слева, за перегородкой, лежала супоросая свинья. — Одного заколол, на бекон, мясной породы, хорошо пошел, в один день продал, — пояснил Борискин. — А это — сало будет, чтоб до нового хватило; ну и, само собой, без поросят нельзя — свои лучше. — Открыл другую крайнюю дверь — пахнул птичий дух. — Гуси и утки, рублю понемногу на еду, чтоб свежее иметь, от основной массы осенью освобождаюсь, — вновь, будто отчитываясь, коротко и деловито пояснил Борискин. — В середине куры, их, думаю, смотреть не будем, но скажу: несутся, как на любой птицеферме. Заметили — они у меня в середине, для тепла. И вся живность под одной крышей, так сказать, взаимно обогревается. В хозяйстве нельзя без такого расчета.

Вошли в дом — обыкновенный пятистенник, с горницей, разделенной дощатой перегородкой на две половины, и что особенно понравилось Ивантьеву — неоштукатуренные, ровно стесанные бревна стен, медово зажелтевшие, кое-где светящиеся капельками окаменевшей смолы. Бывший фельдшер хорошо знал: дерево приятнее, здоровее штукатурки. Напрасно, пожалуй, хуторяне высмеивают его прежнюю интеллигентность, от нее, если человек неглуп, много полезного, разумного можно взять.

Хозяйка приняла у Ивантьева полушубок, шапку, предложила снять валенки, дала теплые тапочки и отступила, восторженно до наивности оглядывая его морскую форму и с такой же восторженной искренностью воскликнула:

— Впервой моряка живого вижу! Аня, иди глянь да поздравствуйся!

Анна вышла из-за перегородки, по местному обычаю, охотно пожала Ивантьеву руку, сказала, что тоже первый раз видит его в форме и что форма ему идет:

— Вы в ней немножко суровый и романтичный, а костюм вам пока не подчиняется, отдельно живет. — Пришлось, конечно, смутиться, тем более что подумалось: «А не для Анны ли нарядился? Знал, помнил — в доме Борискина молодая женщина, и как-то само собой получилось. Ведь в форме увереннее чувствую себя». Анна стала приглашать Ивантьева к столу, накрытому сверкающей крахмальной скатертью, с приборами, расставленными по-городскому, и — о, чудо среди зимы! — тремя живыми крупными гвоздиками посередине. Но хозяин, взяв его под руку, удержал в просторной прихожей-кухне, принялся объяснять тем же деловым тоном:

— Гляньте на этот аккуратный котел: топка, градусник для измерения температуры воды, трубы... Водяное отопление, обогревает дом, теплицу. Простой и умный агрегат. Советую и вам в будущем обзавестись. А печь у меня — для души, погреться когда, сдобы подовой напечь. Без этого вкус к сельской жизни потеряешь. — Он провел Ивантьева между котлом и печью, открыл низенькую дверь в стене. — Прошу осмотреть теплицу.

Из светлого зеленого провала в снегах за домом хлынуло парным теплом послегрозового лета, и пахло укропом, цветами, и чирикали птицы; тесный, обособленный мирок был сверкающе чист, заполнен растениями: тянулись к стеклянной крыше тугие колючие плети, и с них свисали не ядовито-зеленые, мясистые, а крепенькие, беловатые, пупырчатые огурцы; ветвились сильные помидорные кусты, отягощенные бурыми плодами; густо рос лук-порей, рядом — петрушка, укроп, иная мелочь; в углу — сочное лимонное деревце с зелеными лимончиками; и везде, на свободных клочках земли, цветы: гвоздики, астры, ромашки; был и одинокий, приблудный, сытно разросшийся одуванчик. На плечо Ивантьеву опустилась синица, дзинькнула, улетела. Он усмехнулся, думая: «Не такой уж сухарь этот Борискин, столько эстетики — и какой!» Хозяин, точно поняв его мысли, сказал буднично:

— Анна цветы любит. И синичек двух пустила. А воробьи-разбойники сами пробрались, с осени. Но тоже помогают — склевывают всякую тлю. У меня и пчелы летают для опыления. Пять ульев держу, без меда тоже нельзя.

— Да как вы успеваете, Илларион Макарович?

— А что мне еще делать? Силенка есть, выпивать не приучился, мемуары писать не умею... Дела не будет — скорей помру. И помогают мне — старуха, сын со снохой, когда приезжают, особенно Анна. Любую работу делает. Она как родная у нас.

— Ну, спасибо вам! Я уж думал — в деревнях работать разучились.

— Сорвите огурчиков, помидорок на ваш вкус, — предложил Борискин.

Ивантьев отщипнул два крепеньких огурца, два краснеющих помидора; экономность, осторожность, с какой он прикасался к кустам, явно понравилась хозяину теплицы, дома, двора, он довольно и слегка удивленно хмыкнул (мол, не ожидал этого от горожанина, денежного моряка), сказал, вновь беря под руку Ивантьева:

— Вы поставите двор, у вас получится.

Они вернулись из влажного лета в зимний, с чистым сухим воздухом сосновый дом, вспомнили о новогоднем дне, их пригласили к столу, и Ивантьев положил на скатерть плоды тепла, сработанного человеком. Он хотел просто смотреть на них, но Анна чуть насмешливо отерла каждый полотенцем, разрезала, тарелку поставила рядом с гвоздиками.

Хозяин предложил «откушать» для аппетита наливок — вишневую, смородиновую, сливянку и фирменную малаховскую «нежинскую». После каждой пробы Анна споласкивала, протирала хрустальные рюмочки, чтобы не портить вкуса очередной наливки, а Ивантьев, «откушивая» глоточками, блаженствовал в удобном низком кресле, вытянув ноги на теплый ворсяной ковер. И все в доме было новым, сверкающим — мебельная стенка, вместительный сервант, оранжевая софа, стулья с такой же обивкой; на стенах, вместо обязательных фотографий под стеклом, — два эстампа, три деревянные инкрустации. Вполне современно, даже модно. Но сдержанно, скромно: любим, ценим хорошие вещи, однако знаем всему меру!

Такую же неброскость Ивантьев заметил, когда все уселись за стол. Была птица, холодец, закуски, приправы, зеленый суп, и все было именно неброско, когда не бросаются не только куском, но и крошкой хлеба. «У деда Ульки Малахова гуляют и наедаются, — отметил он для себя, — здесь — пробуют и обедают». Вспомнилась корабельная пища, то обильная, то хлеб да каша. И часто куски летели за борт, если кок ленив, не хочет или не умеет насушить сухарей, заварить квас. Дивился Ивантьев российской расточительности: так боготворить хлеб — и так швыряться хлебом. Спрашивал рыбаков, откуда кто прибыл. Почти всегда оказывалось — большинство из деревень. Один паренек, правда, объяснил ему: сельский не доедает куска — птице, скотине оставляет, это в натуру вошло. Но вот же хуторянин Борискин иначе себя ведет. Или он все-таки из бывших интеллигентов, хоть и сельских?.. Ко многому надо приглядеться, многое понять. О себе, однако, Ивантьев мог твердо сказать: его крестьянская натура болезненно страдала от любой расточительности.

— Евсей Иванович, — окликнула его Анна, — вы задумались, есть перестали. Может, водочки выпьете, а то мы плохая компания моряку. — Она положила ему белых маленьких грибов, пластик огурца, дольку помидора. — Не хотите? Вы какой-то особенный рыбак, о других прямо легенды ходят: тысячи в день прогуливают!

— Были такие, когда рыба дурная была. Теперь и рыбаки и рыба поумнели.

— Хорошо рассудили, — сказал, кивая и улыбаясь, слегка захмелевший от наливок хозяин. — Помнишь, баба Утя — извините, я свою старушку по-домашнему, бабой Утей зову — у нее вся живность на попечении, у меня пчельно-садово-огородная часть. Так она выйдет кликать птицу, очень напевно получается: ути, ути, ути...

Жена махнула на него салфеткой с красным петухом, нарочито крикливо пропела:

— Ути, ути!.. Мой голос мои ути на другом конце деревни узнают, а с твоего — все меня Утей кличут.

Пока Ивантьев, Анна, хозяйка смеялись, Борискин рассказал:

— Лет десять назад было. Появился тут один бывалый парень — и рыбачил вроде, и золото добывал, и лес валил, а главным делом — выпивал крепко. Когда денежки кончились, залез в мою амбулаторию, весь спирт выкрал. Квартировал он у бабки Самсоновны, какой-то дальний ее родич, там я его и обнаружил чуть тепленького. Сказал Самсоновне: в суд подавать не буду, а отработать твоему отдыхающему придется. Как очехмарится — пусть приходит. Двадцать дней проработал у меня бывалый парень, наколол гору дров для больницы, почистил уборную, да баньку на моем дворе мы вместе перебрали. Когда смывали трудовой пот, он и признался чуть не со слезой: в жизни такой трудной работы не делал, лучше в Арктику на пять лет завербоваться, чем так по-скотски вкалывать. И быстренько убрался куда-то.

Теперь смеялись все, живо воображая простоватого детину, избалованного приключениями, на унизительной сельской работе.

— Ваша очередь, — попросила Анна. — Какой-нибудь случай морской. А сначала — рыбу какую ловили? Есть красивые названия: нототения, аргентина... Макрурус — можно перевести как мокрый русский...

Анна сияла дымчато-серыми, простецки любопытными глазами, щеки у нее раскраснелись, пухлые губы вздрагивали от веселости. Она была рада, конечно, гостю, новому человеку на хуторе. Ведь здесь скучно, особенно зимой, кино, культура — на главной усадьбе колхоза, а с осени сюда и автобусы не ходят: пионерлагерь на Жиздре закрывается, обслуживать пять дворов — слишком накладно. Потому-то она вчера и колядовала больше всех, придумала трубу бабке Самсоновне закупорить. И сегодня нарядилась в самое свое любимое — белый тесный свитер, темную лавсановую юбку; подтянулась, подобралась, чтобы скрыть полноту, — гость-то хоть и пожилой, крупный, но поджарый. Все это заметил, отметил для себя Ивантьев и смутился немного: не думал, что чем-то заинтересует тридцатилетнюю женщину, а она вот даже нарядилась ради него... Правда, в своем киоске-магазинчике Анна бывала к нему внимательна, осторожными намеками вышучивала его деревенскую жизнь, предлагала то колбасу, то свежего сыра — продуктов дефицитных, редкостных здесь. Объяснял он ее заботу просто: сочувствует, помогает одинокому зимовщику. И сейчас Ивантьеву ничего не оставалось, как свалить все на хуторскую скуку и попытаться рассмешить Анну каким-либо рыбацким рассказом. Но юмористом он не был, начальственная должность мешала ему часто спускаться в матросский кубрик, и баек соленых знал он немного; оттого начал просто, скептической улыбкой извиняясь за свое неумение веселить.

— Верьте не верьте, а морская жизнь только издали романтична. Ну, там на современных торговых суперах, может, интереснее: страны, города, экзотика... Рыбак же, кроме соленой воды, друзей по экипажу, рыбы, если таковая ловится, ничего не видит. Вернее, по-началу-то все интересую, а потом — мелькают дни, месяцы, годы... В лесу каждое дерево неповторимо, в море — лишь погода меняется да сами моря, если, скажем, уплывешь из Баренцева к Азорским островам... Смешались все мои тридцать пять морских лет, будто стали одним годом: то кажется очень длинным, то жалко коротким. Как я шучу, моя жизнь прошла в точках А—М—А — Астрахани, Мурманске, Архангельске. На юге — молодость, на севере — вплоть до пенсии. Эта перемена мне запомнилась.

— Где же лучше? — спросила Анна, все-таки ожидая чего-нибудь повеселее.

— В Астрахани теплее...

— Там такие арбузы вызревают!.. — восхитилась баба Утя.

— Нам бы того тепла, — практично заметил Борискин.

— Красивые города? — спросила, уже чуть улыбаясь, Анна.

— Разные. И рыба тоже. На Каспии ловил белорыбицу, сельдь, судака, много мелкого частика, зато уж осетры огромные попадались... В Баренцевом, Норвежском — треску, пикшу, камбалу, сайду, мойву. И хека приходилось, и макруруса. Кстати, «макра» — большой, «рус» — хвост по латыни. Большехвостый, значит. Аргентина — от «аргентум» — серебро, серебряная. Что-нибудь кушали, Аня?

— Хека серебристого, селедку ржавую.

Баба Утя засмеялась, Борискин сердито пояснил:

— Не умеют хранить.

— А хек — отличная рыба, — сказал Ивантьев, — даже рыбаки едят. Готовят так: подсолят живого, в газетку завернут и на кожух дизеля. Минут через двадцать — блюдо в собственном соку, не только пальчики свои — косточки рыбьи обсосешь.

— Так это живую, на масле дизельном, — с нарочитой серьезностью сострила Анна, явно ища, над чем бы посмеяться, но баба Утя не поняла шутки, возмущенно укорила ее:

— Ты што? Разве можно на том масле?

— Чего тут? — возразил Борискин, не уловив, по своей всегдашней хозяйственной занятости, сути разговора. — В войну на касторке картошку жарили. Правда, слабило сильно...

Пришлось вновь развеселиться всем, выпить «нежинской» под разогретого гуся, а затем начать длительное самоварное чаепитие, во время которого Ивантьев припомнил все же один анекдотический случай:

— На рыболовных судах долгое время поварихами ходили женщины. Потом приказ был — списать женщин, заменить мужчинами. Списали, заменили. Иду я на своем СРТ к Исландии, за тресочкой, тихо, спокойно, экипаж обычно спит на переходах с запасом: грянет рыбалка — глаз сомкнуть не придется. Валяюсь на диване, читаю. Переходы для меня — чтение романов, газет, журналов — всего, чем обогатился замполит в порту. Вдруг без стука впрыгивает матросик, кричит: «Товарищ капитан! Баба на пароходе!» Как, почему, спрашиваю. Пошел, объясняет, в душевую, открыл, а там женщина моется, забыла, наверно, дверь задраить. Лицом, говорит, вроде смахивает на нашего кока. Ладно. Вызываю через некоторое время кока. Является крепенький паренек с волосами под бокс, в брюках, капроновой курточке. Пригляделся. Да какой же это паренек — самая обыкновенная девица! Лицо, правда, обветренное, загрубелое, как у всех, а другое — фигура, глаза, движения... и распарилась только что в душе до девичьего румянца. Словом, слепой и то бы давно заметил. Но не мы, кому заранее было известно: на борту — духа женского нет. Прямо говорю: рассказывай, дорогая, как обманула кадровиков? Всхлипнула, заплакала. Оказалось все просто: фамилия у нее Павлюк, имя Александра. Нарядилась парнем, назвалась Александром, сдала документы; паспорт ее не изучили в обычной укомплектовочной спешке — и прибыла коком на мой траулер. Работала, правда, старательно, еду готовить умела. Говорю ей: придется списать. Залилась слезами: одинокая, ребенка оставила с матерью в какой-то смоленской деревне, хотела деньжат подработать, дом поправить, корову купить (это было в начале шестидесятых), две экспедиции ходила поварихой, потом приказ — списать женщин, решила обмануть, море, работа по душе. Просит не списывать. Вот и представьте мое положение. Как поступить?

— Оставить, обязательно оставить! — сказала Анна.

— Ой-ей, чего бабы вытворяют, — пригорюнилась баба Утя.

— Так она ж похожа на девушку-гусара в кутузовском войске, Дурову по фамилии, — спокойно констатировал Борискин, а баба Утя немедля прибавила:

— Точно уж, дура! И еще хулиганка!

— А дальше? — попросила Ивантьева взволнованная Анна, привыкшая, вероятно, к всегдашним, незлым перебранкам хозяина и хозяйки. — Вы же не списали, правда?

— Предлагаете, значит, оставить?

— Да. Смелым, умным надо прощать!

— У нас, Аня, совпадают кое-какие взгляды... Вы деревенская, извините?

— Даже местная. Только с другого берега Жиздры.

— Вот и моя душа тогда дрогнула: дом поправить, корову купить... Человек в море за этим пошел... И приказал я: считать Александру Павлюк Александром Павлюком!

— Ура! — вскочила, обежала стол и пожала руку Ивантьеву восторженная Анна.

— Строгим выговором отделался... А порыбачили мы тогда хорошо, два плана взяли. Богатой невестой вернулась в свое Курьяново наша Александра. Долго мне письма писала.

— И замуж вышла?

— Конечно.

— И коровку купила? — спросила баба Утя.

— Да. И дом новый построила.

— Тогда за нее, — предложил хозяин Борискин, беря бутыль рубиново-красной вишневой.

Но в дверь постучались, вошла молодая сноха деда Малахова, сказала, что они уезжают, удивилась — почему Анна не готова, ведь договорились ехать вместе. Анна подхватилась, быстро собралась, пожелала всего доброго застолью и уехала на «Жигулях» догуливать Новый год в современной, почти городской культуры главной усадьбе.

А здесь наладилась мирная беседа пожилых людей о дворах, хозяйстве, небывалых морозах этой зимы, которые оказались посильнее, чем в декабре сорок первого года, прозванного немцами «генералом Морозом», о трудной зимовке скота на фермах, фруктовых деревьях — выживут ли? — и прочем тягучем, бесконечном, как сама крестьянская забота.

Баба Утя удалилась кормить птицу, свиней; Борискин подбросил угля в незатухающий отопительный котел, сказал:

— В хозяйстве так: одно продашь — другое купишь. Угля, например, очень много идет.

— Неудивительно, — согласился Ивантьев и спросил: — Как вы смогли так расшириться? Говорят, все на рынок везете, обогащаетесь. Но ведь не только из-за этого спину ломаете?

Борискин задумался, чуть пригорюнившись, проговорил со вздохом:

— Просто душа мужицкая. Фельдшерил — скучал, не мое дело было. Понюхал земли, навозца — на свет белый народился.

— Вас можно раскулачивать.

— По старым временам — да, созрел.

— Вроде и по теперешним нехорошо излишне наживаться.

— Э-э, Евсей Иванович, вы еще не вернулись из своих морей. — Борискин тихо и грустно посмеялся. — В крестьянском деле надо расти, как растет все живое. Так нельзя: две курочки, две грядочки, одна коза... Не берись лучше. Все пропадет. Мужик, извини, не дачник, ему шириться надо, видеть свой труд, иметь большой интерес. Меня хоть завтра ополовинь, да только дом, землю оставь — снова окрепну. Или умру в работе. Подумай, Евсей Иванович, в свободную минутку над этим.

Думал Ивантьев, бодро шагая домой, а мороз сухо, колко, горячо потрескивал, снег под валенками вжикал — аж в зубах ломило, солнце обжигало ледяным пламенем, и сыпался, сеялся, веялся из бездны чистого неба крупный иней, серебря снежные крыши домов, дорогу, черные ели, дымчатые березники, заливая бело-огненным сиянием поля, всю беспредельность зимнего, звонкого российского простора.

ДУХ ДЫШИТ, ГДЕ ЗАХОЧЕТ

Ивантьев только и делал теперь — думал, читал, образовывался. На письменном столе доктора-филолога, в ящиках стола он обнаружил немало интересных, никогда не виданных книг по истории литературы, агрономии, лесоводству; особенно увлекся он «Растениями в быту»; запоминал целые страницы, читал вслух, делал выписки.

— Надо же! — говорил он коту Пришельцу и еще кому-то невидимому, но постоянно вроде бы присутствующему в светлом, теплом, живом доме. — Обыкновенный одуванчик, который ногами топчут... А что написано о нем! «Его, как и подсолнечник, с полным правом можно назвать солнечным цветком. Если присмотреться, то луг, на котором поселился одуванчик, весной несколько раз в день меняет свою окраску. До восхода солнца он зеленый. Повыше поднимется солнце — весь луг загорится, запылает золотисто-желтыми цветками. К вечеру он снова зеленеет, в это время одуванчик закрывается на ночь, сжимая свои лепестки, словно засыпая, чтобы проснуться вместе с солнцем...» Поэзия, правда? Дальше пойдем: «Древние греки млечным соком одуванчика лечили болезни глаз. Одуванчику исстари приписываются различные целебные свойства. Когда-то его считали даже «эликсиром жизни», придающим человеку силу, бодрость, снижающим усталость...» Хорошо, прекрасно! Но вот, вот главное! Черт меня побери, если это мне хоть во сне приснилось! «Одуванчик давно культивируется в Западной Европе, особенно во Франции и Испании, как салатное и овощное растение. В зеленых листьях и бутонах одуванчика содержатся витамины, каротин, соли, протеин, углеводы; в млечном соке — кислоты; в корнях — полисахариды. Салаты из одуванчика, по утверждению американской энциклопедии плодово-овощных культур, способны «удовлетворить самый высокий вкус». Каков скромняга одуванчик! Да я из него корыто салата нарублю и бочку бутонов намариную! И не надо культивировать, на любой лужайке снимай урожай.

Его неописуемо удивляло, что листья пастушьей сумки в Японии и Индии жарят с мясом, добавляют в супы; сорную сурепку на Среднем Востоке разводят специально для салатов, приправ; в салаты пригодны клевер, подорожник, первоцвет, вероника, крапива; розеточные листья какого-то жерушника болотного «издавна высоко ценились в Греции, у римлян, в Индии. В хозяйствах Парижа жерушник выращивается для поставок на столичный рынок»; некая сныть, растущая чаще всего в дубравных лесах, идет на окрошку, ботвинью, приправы — она излюбленное овощное блюдо башкир, чувашей, татар, мордвы... Ему немедленно захотелось узнать, спросить у кого-нибудь: не забыто ли башкирами, чувашами их «излюбленное блюдо» сейчас? Даже заметку о диком луке он перечитал несколько раз: «В России простой народ ест сырой лук с хлебом, солью и квасом; это придает здоровье, сообщает свежесть лицу и сохраняет зубы».

— Сварю квасу! У Самсоновны возьму квасовый рецепт. Борискин продаст луку. Хлеб и соль имеются. Буду «сохранять» оставшиеся зубы. А с весны начну просвещать хуторян. Собственным примером. Не с голоду же французы едят одуванчики, а японцы — пастушью сумку. И предки соковичей наверняка кое-что знали о лесных и луговых растениях, да потомки начисто позабыли. Суетятся, правда, старухи, сушат травки на лекарства и припарки.

Пошел к соседке Самсоновне поговорить, пообщаться. Встретила она его у двери крикливо, удивленно:

— Вот легкай на помине. Я ж до тебя собралась! — и сунула ему в руки что:то круглое, обернутое холстинным полотенцем. — Смакова это, от Расеи для Евсеи, покушай фруктовый хлеб, оченно полезный. — Она хихикнула по своей привычке, договорила: — От моей души от всеи.

— Ну, вы прямо поэтесса! Каждый раз к Евсею прибавляете новое словечко. Благодарю.

— И тебе спасибо. Таким уважительным соседушкой бог наградил. Давай-ка чай пить будем.

Пришлось раздеться, пройти в горницу, сесть к столу, на котором тяжело громоздилась ваза довоенного изготовления со снопом фиолетовых бессмертников. Невольно подумалось: «А нельзя ли ими супчик заправить?..» Развернул темную булку смаковы, пахнущую кисловато, рябую от семечек малины, спросил:

— Что-то слышал о фруктовом хлебе, но смутно представляю...

— Да что представлять? Варю с яблоков, смороды, малины. Раньше, Евсей, и стекла не было мариновать фрукты, сушили, значит, да варили, навроде консервов своих. Теперь не умеют, хлопотно. А смакова, я тебе скажу, оченно полезна — что от желудка, что от простуды. И заместо сладкого к чаю — зубов не попортишь.

Самсоновна принесла на тарелочке ломтики смаковы, заварила две большие чашки чаю. Густо заварила, она пила чай крепкий — «для силы и веселого карактера», да и сама была хоть и сухой, морщинистой, однако крепкой еще, лупоглазо зоркой, носато хищноватой, не жаловалась на болезни. Таким был и дом ее: стар, прочен, прост, безунывен. По стенам — застекленные фотографии всех родных и близких со времени появления в России фотографического дела, в красном углу — икона закопченная над оплывшей воском лампадкой; комод, шкаф для чистой одежды, на подоконниках — зелень цветов, пол устлан тряпичными пестрыми ковриками. И бедно, и как-то несокрушимо надежно; произойди в мире любые потрясения, исчезни автомобили, телевизоры, небоскребы из стекла и алюминия, а дом Самсоновны останется таким же, ибо все здесь вековечно, выверено полезностью, легко восстановимо.

Смакова была резко кисла и сладка, припахивала медом, и, как ни пытался Ивантьев сравнить ее с повидлом, вареньем, сухофруктами, ничего не выходило: вкус был неповторим, объясним — одним словом, «смакова»: и смак, и мак, и прочие сладости в нем, кои можно только смаковать.

— Вкусно, — кивнул Ивантьев.

— Дохтор Защока сказывал: попью чайку со смаковой — всю ночь пишу-думаю, бодрительный фрукт.

— Я только что читал его книги про растения разные, огорчался, что многое забыто, а у вас вот фруктовый хлеб, травы, вижу, насушены, и весной вы зелень дикую берете, наверно?

— Крапиву. Щавель на грядке всходит.

— А эти — одуванчик, подорожник, пастушью сумку?

— Для лекарствов.

— Во Франции, Испании — блюда готовят.

— Ресторанныя?

— Да, и ресторанные.

— Хи-хи, Евсейка! — искренне развеселилась Самсоновна. — Ты еще в этом деле — простейка. Возьми одуванчик, спробуй — молочко горькое, как полынь. Штоб приготовить, мочить листики надо, а то отваривать да приправлять разно: уксусом, перчиком, сахарком, майонезом вашим. Тогда, может, покушаешь. Да и то если французом шибко захочешь сделаться. Брали, Евсейка, чего полекше, побыстрее сготовить. Весной-то, летом когда было блюда вкусныя придумывать?

— Ну, клевер, он не горький, коренья разные?

— Клеверов цвет ребятишки и теперь кушают, корешки цветка сараны — тож, кислицу еще... А што правда, то правда — много всего позабыли. Хорошо, хочь на лекарства начали собирать, таблетками налечимшись. Интересуешься травками — одобряю, оченно доброе дело. Дам тебе зверобою, мяты, стрелолиста, бессмертника, расскажу, чего для чего. И этих, на кушанья, дам. — Старуха пошуршала в своих мешках за печью, вынесла две связочки сушеных растений. — По-нашему, называется тенник и копытянка. Тенник — папоротник, значит, его Защока называет еще орляком, говорит, в Японию на экспорт отправляем. Ты вот вымочи сначала, потом суп вари, может, понравится. Копытянку растирают сухую и, будто перчиком, посыпают свои блюда ресторанныя, раз хочешь дикого овоща. А травки я тебе покажу, рада буду. Мои-то, одры городские, смеются: отсталость, толкуют, в век космонавтов. Ничего, думаю, застареете — припомнятся вам зверобои, валерианы.

— Вы правы, Самсоновна, дорогая. Не смеяться надо — слушать, учиться.

— Я вот и глаз отвести умела, и зуб заговорить. Борискин против меня борьбу вел, знахаркой обзывал. Я ему доказала. Одного ребеночка лечил, лечил по науке — толку никакого. Я вижу — напуганный ребеночек, сказала матери, штоб ко мне приводила. Неделя прошла — поправилось дитя. Дурной глаз в нем переглядела, душеньку его пуганую утешила. Защока говорит: никакого колдовства — внушение, наукой доказано. Теперь Борискин сам ко мне ходит, а тогда кричал: ты докажь, как делаешь, чтоб описать можно было! Писак газетных подсылал. Рази могу рассказать, если сама не знаю как? Умела — и все.

— Забыли? Отказались?

— Преследывали. Зареклась.

Ивантьев едва не усмехнулся, услышав «преследывали» — слово, чуждое лексикону Самсоновны, нарочито усвоенное ею. Однако не нашел скорого, вразумительного ответа. Сам бы он охотно пришел на бабкины «заговоры», «отводы», но верить в это при нынешнем уровне медицины вроде бы стыдновато. С другой стороны, признан, существует лечебный гипноз. Почему же горячим, темным, упорным глазам Самсоновны не обладать гипнозом? Внушать она умеет, да еще как! Всякий раз согласишься, поддакнешь ей, и любое ее желание выполнишь: копал картошку, чинил сени, латал забор... Хуторяне откровенно побаиваются Самсоновну, а молодежь, колядуя, как заведомой ведьме вредит ей. Но Анна пришла потом, извинилась... Характера, властности старухе не занимать, и детей своих наверняка сама отправила в город, по всеобщей моде; не захоти она этого — все бы сынки и дочки около нее гнездились. Хватилась, конечно, да поздно: «одрами городскими» стали. Вот и прозвала их едко, с явным намеком: как там ни подстраивайтесь, а настоящими горожанами не будете, имея сельские души.

Подумал так Ивантьев и вновь поразился внезапной мысли, глянув на хмурый, бородатый, белоглазый лик иконы: уживались же как-то знахарки, ведьмы — чертовы подружки — с иконами в доме, верой в душе? Самсоновна проследила за его взглядом, сказала:

— Никола святый. Соковицкий угодник. У нас и престольный на Николу.

Спрашивать ничего не стал, простился, ушел. Несколько дней уяснял для себя, постигал духовную сущность села. Чего только здесь не намешано! От языческих страхов до Христа, от домового до газеты и телевизора. И попробуй что-либо изгнать силой — увязнешь в неразберихе. Лишь время меняет привычки, верования. Почему же все-таки так целен, прочен сельский человек? Как ни мозгуй, выходило одно: жизнь на природе, труд, размеренный сменой времен года («по весне паши, по лету спеши, по осени пляши»), взаимосвязанность и взаимозависимость («переборет народ любой недород») определяли нравственную, моральную стойкость крестьянина. Бог нужен был ему для дела, пользы: надзирает, дурные помыслы угадывает. Нечистая сила — тоже: вредит, а ты не плошай, перебарывай ее. Впрочем, все это «глубокомыслие» он оставлял на праздники, свободное время, коих у него было немного, как у самой природы.

Ивантьев трудился с утра до ночи, что поначалу его удивляло — столько в доме и во дворе нескончаемого дела! — а потом начал привыкать к деревенскому быту: вставал пораньше, топил печь, готовил завтрак, ставил щи на обед, мел, прибирал кухню и горницу; кормил кур, чистил во дворе дорожки от снега: в тихую погоду надевал старенькие широкие лыжи доктора Защокина и шел рубить жерди для поправки изгороди вокруг огорода: чтобы не портить живого леса, выбирал тонкие сухостоины, их и тащить легче. К концу февраля морозы ослабли, гуще повалил снег. Ивантьев принялся обстраивать, утеплять вторую половину сарая: дед Улька пообещал дать поросенка от своей породистой, огромной свиньи Дуни. Первое время, понятно, придется дома подержать нежную скотинку, но в мае, как только отойдут ночные заморозки, можно будет переселить окрепшее порося в персональную квартиру.

Конопатя дыры меж бревен, он не услышал стука калитки, шагов по скрипучей дорожке и поднял голову, когда кто-то загородил свет в проеме двери, хрипло сказав:

— Добрый день, дорогой Евсей Иванович! Вы ли здесь трудитесь?

Ивантьев узнал по голосу доктора Защокина, но подумал, что ослышался, — неужто рискнет старик на такое дальнее для него путешествие, да в такую зиму? — и пошел навстречу, гадая, не дед ли Улька вышучивает его, а перешагнув порог, едва удержался от желания обнять и расцеловать маленького человека в кроличьей шапке, меховой куртке, теплых ботинках — доктора филологических наук Виталия Васильевича Защокина. Это был он. И бородка заиндевела, и очки заплыли матовостью, как окошки зимнего дома, и улыбка сухонькая, прежняя, но словно бы застывшая на морозе. Ивантьев потряс ему холодные ладони, взял решительно под руку, повел в дом, где сам, не давая старику опомниться, раздел, разул, дал шерстяные носки взамен отсыревших вигоневых, и затеял ставить самовар. Именно самоварным чаем ему хотелось угостить для начала дорогого гостя.

Защокин обошел дом, все осмотрел, вернулся на кухню, сел к столу, проговорил негромко, точно опасаясь кого-то разбудить:

— Значит, Евсей Иванович, дух живет, где хочет?..

— И голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит, — досказал Ивантьев в тон гостю. — Так, что ли?

— Да. И еще скажу: дух живет в человеке, с ним приходит и уходит...

— И слышать его может только человек...

— Он же может знать, откуда приходит и куда уходит дух.

— Дух — душа?

— О, нет! Сначала душа, потом мысль... Душа и мысль есть дух, который живет, где хочет.

— Сложно для меня, Виталий Васильевич.

— Дом был мертв. Вы оживили его. Он вас принял уже?

— Дом — да. Домовой тревожит... извините, в вашем образе.

— Это не я. Кто-то мудрит, баламутит домового, он шалавый, наш домовой, — столько переменилось жильцов, никому не верит. — Защокин повернулся, погрозил пальцем в сумерки за печью. — Слышишь, Лохмач? Тебя обогрели, обласкали, а ты мелко хулиганишь. Пришел хозяин — возрадуйся ему. — И доверительно Ивантьеву: — Тут до меня разгульная семейка жила — пьянки, дебоши. Вот он и свихнулся, веселия хочет, тарарама. Может, и алкоголиком стал. — Снова в сумерки за печь: — Приказываю: шкуру мою зря не трепать!

Они вместе расхохотались, обрывая таинственную, без уговора затеянную игру, и Защокин, утерев платком слезящиеся глаза, проговорил уже серьезно:

— Приехал вот, Евсей Иванович. Не мог не приехать. Морозы были — еще терпел... А тут прямо-таки потянуло: как там мой квартирант, не замерз ли, не оголодал? Едва сумку довез с колбасой, мясом... Молодец вы, Евсей Иванович, не думал застать вас в таком благополучии. Печь, чистота, самовар, дрова наготовлены...

— И курочки скоро занесутся, и поросенка возьму. А самоваром наградил меня Федя Софронов. Смотрите, тульский, девятьсот первого года, с медалями. В металлоломе откопал. Говорит: зачем механизмы покупать, когда столько запчастей валяется.

— Да, японский бог, хваткий парень, хоть на вид и акселерат, как прочие его современники. Тракторок не реквизировали еще?

— Стоит в сарае. Зимой он мотоцикл гоняет на свою мелиоративную базу. Заходит. Скучновато, жалуется, снегозадержание да ремонт техники. Как он мне помог!.. И все будто истосковались от малолюдности... Зовет телевизор смотреть, а мне тишины, дела какого-нибудь хочется. Взял у деда Ульки пилу, стамеску, рубанок, хочу табуретку смастерить.

— Так вы не знаете — в Иране революция.

— Что-то Федя толковал...

— Шаха сместили. Понимаете — шаха! Воистину народ восставший неудержим. Ведь шах и мистикой не брезговал, чтобы доказать свою духовную, предначертанную аллахом связь с народом. Говорил, общается с подданными экстрасенсорно — на расстоянии, видит каждого, знает его мысли, радости, беды. Но конечно, тайную полицию имел мощную. На аллаха надейся, а страх нагоняй!

— Республика будет, что ли?

— Исламская. Да ведь аятолла — тоже вождь, только религиозный... Не думаю, чтобы исламское фанатичное единодушие, ненависть к западной цивилизации принесли блага стране.

— И получается: долой диктатора, да здравствует диктатор!

— Иной.

— Но не изобрел же он исламского автомобиля, катается на западном?

— Вот именно. Надо не сталкивать лбами богов, а самим брататься. Цивилизация все-таки для всех едина, определена самой природой — на квадратном колесе не поедешь. И многоженство Магомета не святее аскетизма Христа. Объединимся — спасемся.

— Спасибо, Виталий Васильевич. Вот я и просвещен уже. У меня ведь многолетняя привычка: на судне почту получаешь раз в несколько недель, изучишь кипу, ждешь следующей. Я и тут вроде бы ждал почты с Большой земли.

Защокин кивнул, усмехнулся, набил трубку табаком «Каравелла» из пластикового пакета, пустил по кухне синий ароматный дымок, в который Ивантьеву захотелось окунуть голову — так потянуло закурить. Плавая, он много раз бросал курить, опасаясь застарелого бронхита, но так и не расстался с сигаретами: в море табачный дым тоже частица земли. А тут, захваченный новой жизнью, дыша лесом, травами, запахами двора, он и не вспомнил о табачном опьянении. Лишь сейчас, при домашнем благоденствии, повлекло затянуться разок-другой; дым во все времена скреплял мужскую дружбу.

— Глотните, — предложил Защокин, заметив страдания давнего курильщика, и протянул трубку.

— Устою.

— Тоже хорошо.

Пили чай из красно сияющего медью самовара; он грел им руки, лица; он переливал свой жар в их тела, да еще посвистывал легонько, поощряя к беседе. Смаковали смакову. И маленький, лысый, уютно неторопливый старик, доктор-филолог Защокин, говорил, переходя от мысли к размышлению по внутреннему наитию, помогая молчаливому Ивантьеву, морскому каютному бирюку, тоже говорить, мыслить, а то и спорить, ибо какая беседа при полном единогласии? Да и не бывает двух абсолютно равнозначных индивидов, иначе прекратилось бы всякое движение и развитие в природе. И шутить не забывал Защокин. Впрочем, шутил он всегда, слушающему его надо было самому отсевать серьезное от шутки.

— Помните старую мудрость, Евсей Иванович? Умный шагает вместе со временем, сверхумный опережает время, хитрый старается использовать время, глупый всегда поперек времени... Вы почувствовали: пошла обратная волна, пусть слабая, из городов в деревни, к природе, к земле — и вернулись в родной дом. Не схитрить, как дачник, а трудиться. Пример — уже большая польза.

— Ну какая от меня польза? Просто долг перед предками...

— Долг — хорошо. Однако и он как дышло... Это давно знали. У старого русского писателя Фонвизина есть шуточная «Всеобщая Придворная Грамматика». Так вот в главе третьей «О глаголах» написано так:

«В о п р о с. Какой глагол спрягается чаще всех и в каком времени?

О т в е т. Как у двора, так и в столице никто без долгу не живет, для того чаще всех спрягается глагол: быть должным. Я должен, ты должен, он должен, мы, вы, они должны.

В о п р о с. Спрягается ли сей глагол в прошедшем времени?

О т в е т. Весьма редко: ибо никто долгов своих не платит.

В о п р о с. А в будущем?

О т в е т. В будущем спряжение сего глагола употребительно: ибо само собою разумеется, что всякий непременно, в долгу будет, если еще не есть».

Остроумно, не правда ли? С таким «долгом» лучше, конечно, сидеть в городской трехкомнатной, неподалеку от гастронома.

— Да, остро и умно сказано, — подтвердил Ивантьев. — И о самом придворном этикете метко у Фонвизина, да позабыл...

— За справками обращайтесь сюда, — Защокин привычно стукнул запястьем в свою лысину. — «Придворная грамматика есть наука хитро льстить языком и пером... говорить и писать такую ложь, которая была бы знатным приятна, а льстецу полезна» и так далее. Но не подумайте, что Фонвизин был таким уж безрассудно смелым низвергателем устоев. Сие в России никому не дозволялось. В «Предуведомлении» он говорит, что Грамматика «частно не принадлежит ни до какого двора: она есть всеобщая, или философская. Рукописный подлинник оной найден в Азии, где, как сказывают, был первый царь и первый двор», и уточняет: «вскоре после всеобщего потопа». Так что до вашего двора, Евсей Иванович, сия Грамматика тем более не принадлежит, вам тут некому льстить, разве курочкам с петушком да прочей животинке, если обзаведетесь.

Защокин покопался в сумках, из которых московские продукты были уже перегружены в холодильник, достал тяжеленькую темную бутылку.

— Бренди, по глотку. И тост имеется.

Ивантьев налил две рюмочки. Защокин сказал:

— Будем считать — половина вашего долга выполнена: блудный сын вернулся.

Стало чуть теплее, туманнее, и Ивантьев решился наконец выговорить то, что давно держалось на уме, но все не выпадало для него подходящего времени.

— Согласен, Виталии Васильевич, вернулся. А укорениться, пожалуй, будет непросто. Приезжал ко мне милиционер Потапов, вы, конечно, знаете его, с главной усадьбы.

— Как же! Друзьями числимся. Я ему сигарет махорочных, «сурьезных», как он. их называет, столько перевозил... В столицу приезжая, несколько раз ночевал у меня.

— Он вежливый, да. Дело в другом. «Живет, — говорит, — кто-то у доктора, слышу, а не вижу. Дай, думаю, посмотрю. Ну, нормальный, вижу, солидный пенсионер моложавый. А без прописки все одно не полагается. Оформиться надо». И предупредил: «Ой, трудно будет! Колхозные владения — только для членов колхоза, никаких приписок, продаж посторонним...» Попросил Потапова дождаться вашего приезда, летнего конечно. Он посочувствовал, согласился: запишу временным сторожем. Чайку попили, поспорили о летающих тарелках.

— И что Потапов?

— Видел, говорит, сам, приземлялась на луг за свинофермой. Ночью. Стрелял. Но пуля в стволе осталась.

— Знаю. Как собеседник — так тарелки. Клянется, божится, что трезвый был. Водил меня на этот луг. Какой-то круг выжжен, не то молния шаровая взорвалась, не то метеорит врезался. Приезжали географы, что-то там установили для себя... С инопланетянами ладно, у них прописка внеземная пока, а вас надо устраивать. Потапов прав. Летом и решим. Если не перегорите крестьянством, буду узаконивать вас. Хозяином. Будете принимать дачника?

— Да я вам домик срублю, под соснами, в углу огорода, с видом на Жиздру. Живите, работайте!

— Ну и договорились. А пока сторожите. Кто же откажется от такого сторожа, еще и бесплатного!

Ужинали, опять самоварничали, а когда стемнело, пришла продавщица Анна. Положила на стол хлеб, ветчину, кусок свежего пошехонского сыра, сказала, что видела Виталия Васильевича, шагающего к своему дому, и решила поддержать продуктами двух одиноких мужчин, ибо Евсей Иванович не отоварился сегодня даже хлебом. Ее усадили пить чай, угостили рюмочкой бренди, московскими бутербродами. Анна была одета по-рабочему: в мужском свитере грубой вязки, шерстяной юбке, валенках; волосы туго повязала платком, поверх надела лисью лохматую шапку. Киоск-магазинчик стар, топить — «обогревать зиму», шутила она, надежнее тепло одеться. А стоять за прилавком приходится — нет, не из-за местных жителей, этим бы она сама по домам разнесла, — мимо хутора проезжают леспромхозовские рабочие, возят сено, удобрения колхозники, им требуется «для сугрева и зажевать», хоть прячься — все равно найдут. Но говорливая, шутливо настроенная Анна и в таком наряде выглядела румянощекой красавицей с сельской картины художника Пластова, о чем и сказал ей Защокин, прибавив:

— Аня, вы совсем выздоровели, не Евсей ли помог? — И вдруг рассмеялся, вглядываясь в ее лицо сквозь сильные окуляры очков, будто облучая ими: — Евсей Иванович, гляньте! У нее же веснушки высеялись! Коричневыми снежинками. Ай как мило! И в глазах крапинки. Глаза-то уже зеленью зацвели. Можно считать — все, мы перезимовали!

Ивантьев и Анна смеялись смущенно, Защокин — наслаждаясь каждым вдохом и выдохом, сняв очки, чтобы не свалились, да еще наговаривая: мол, в хороший дом, к умному хозяину должна прийти женщина, так полагается, так было и всегда будет на Руси, потому что «свято место пусто не бывает», тянется к нему все живое: пришла кошка, придет собака, поселится животинка во дворе, овощ на огороде... как же без хозяйки? Хозяйка хоть с другого конца государства, а придет, да вот, можно считать, пришла; правда, бывший капитан в годах, но поседел он не от старости — от соли морской, если его подраить, жиздринской водицей прополоскать, а важнее всего — приласкать, на вторую, сухопутную жизнь сгодится. Так что Анне надо подумать, этаких холостяками не оставляют, и смущаться незачем, побыла замужем, насмотрелась, поняла: «Муж не тот, что картиной писан, а тот, что на роду записан»; и приданое будет — дом подарю...

Посмеиваясь и отшучиваясь, Анна заспешила уходить, Ивантьев проводил ее до калитки, неловко извинился за себя и Защокина. Шел назад с желанием укротить доктора — не ожидал от ученого человека намеренного сводничества, — но увидел старика вдумчиво серьезным, с трубкой у носа. Он хмуровато заговорил:

— Извините, Евсей Иванович, увлекся. Филолог в переводе с греческого — любящий слово. Для меня слово-образ, суть. Слова «дом», «хозяин», «Русь» повлекли образ единения семьи... Семья отмирает в городах, делается сожительством равных, скрепленным лишь детьми, чаща одним, на время выращивания. Как у меня, скажем. Сыну пятьдесят, жене моей семьдесят — и мы все порознь. Квартира — не очаг, вид из окна — не родимый двор, работа у каждого своя. Город делает человека клеткой своего организма, а клетка, как известно, может только функционировать. Урбанизация буквально грянула на человечество, не было времени приспособить ее к себе, и мы затерялись в собственном скоплении. Вот и рвемся в такие дома, на природу, чтобы ощутить себя индивидуумами... Но вы, Анна — иные люди. Посмотрел на вас — и родились те сказанные мною слова. Не смог удержаться: захотелось дома, семьи, единения для вас. Всего, чего сам не имел. Понимаю, красивая фантазия, ну и любопытство, конечно: как это воспримется ею, вами? Не печальтесь очень, Анна менее вас смутилась, женщин такие житейские разговоры не обижают, поверьте мне.

Ивантьев промолчал, думая об Анне. Самсоновна, разумеется, рассказала ему историю ее замужества. Окончила в Калуге торговый техникум, полюбила «важенного начальника по торговле» (не то товароведа, не то экономиста), а тот оказался пьяницей запойным, двум женам алименты выплачивал, бил ее, ревновал. Не пожалел беременную, избил так, что ребенок родился мертвым. Бросила город, работу, сбежала сюда, в родную глушь, и уже несколько лет заведует киоском-магазином на хуторе.

Вышли проветриться, подышать морозцем перед сном, молча вернулись, улеглись: доктор занял кровать, Ивантьев — диван. Но заснуть Ивантьев не успел, послышался ясный, лишь чуть тронутый сонной вялостью голос доктора:

— Если в городе семидесятилетний женится на девице двадцати пяти лет — разврат, и с обеих сторон: ему молодка понадобилась, ей — его зажиток. В деревне иначе, здесь все — для жизни, дома, семьи, ибо одинокий погибал. Миром не осуждались такие женитьбы.

Ивантьев уснул, обдумывая эти слова. Утром, чуть только зарумянились зарей подмерзшие окна дома, разбудил его кашель и оклик доктора Защокина, уже курившего свой духовитый табачок:

— Товарищ капитан дальнего плавания! Не хотите ли в малое со мной сплавать — на Жиздру, окуньков поудить? Я бы и сам, да ледок, пожалуй, тяжеловат нынче. Крещенские-то морозцы каковы были, а? Выйду я у себя на Сретенке — дома потрескивают, кирпичики старые лопаются. Нос так приморозил один раз, даже стишок вспомнил давний: «Ой-ей-ей, крещенье! Студено январю, и людям некрещеным, и птицам некрещеным, а такоже зверью. Хоть топором ледовую руби зарю!» Прорубим ледок, глянем в чистую речную водицу, на самовар принесем.

Быстро собрались. Защокин взял снасти, Ивантьев ломик и лопату, пошли глубокой тропкой через огород, ежась, покряхтывая. Заря разрослась в полнеба, зарумянила индевелые верхушки сосен, елей, а сплошные березники словно бы заморозились в красной непроглядной воде. Снег скрипел берестой. Дыхание осыпалось изморозью на воротники. Слова хлестко бились о деревья, множились, стылыми черепками падали в снега.

На Жиздре сидел одинокий, упрятанный в тулуп удильщик. Поприветствовали его, взяли предложенный бур — везение, не надо долбить ломом! — просверлили полуметровой глубины прорубь. Из нее хлынула зеленая вода, придавленная льдом, и Ивантьев даже отшатнулся: так напомнила она тяжелую баренцевскую!

Защокин размотал леску, наживил красную блестку мотыля — прямо-таки резанувшую глаза живым цветом, — опустил крючок в лунку, сел на рыбацкий ящик и принялся мерно подергивать короткое удилище с пробковой рукоятью, чтобы там, в сумеречной глубине реки, мотыль поигрывал каплей горячей крови.

Довольно скоро он выудил желто-пятнистого окунька в пол-ладони, затем сизого ершика, воскликнул:

— Поэзия, Евсей Иванович! Непременно обзаводитесь снастью. В морях вы черпали, здесь будете по одной выманивать, зато бесценной, несказанно радостной!

И вправду, Ивантьев обрадовался двум этим мизерным рыбешкам, подержал их в руках — тепленьких на морозе, — пожелал доктору рыбацкой удачи и пошел готовить обед, размышляя о безунывном ученом старике и, кстати, о его понимании поэзии. Потрясающе, говорил он Ивантьеву, будто коллеге по кафедре русского языка и литературы, один известный писатель, отвечая на анкету, сказал: чувствую поэзию, без нее не живу, а что такое она — не знаю. Как же пишет свои произведения, если не знает? Ведь где-то он учился, слышал: талант — от природы, от рождения, от бога, что тоже понимается природой... Когда-то, в своей первобытности, человек был слит с природой и не видел ее. Постепенно, выделяясь, обосабливаясь, он стал терять природу, отдаляться и как бы видеть ее уже со стороны, восторгаться окружающей красотой. Так вот тоска по утерянному единству с природой и есть поэзия. Она тонизирует, настраивает нас, наш дух, ощущение причастности и к ничтожной былинке, и к пугающему мирозданию.

Точно ли определена поэзия — пусть спорят с доктором филологии его оппоненты, а Ивантьеву нравилось это простое, больше чувственное объяснение, дававшее право любому, даже не читающему стихов, на свой лад проникаться окружающей красотой, поэтизировать свое дело. Скажем, приготовление супа из папоротника-орляка и приправы из хрупкой копытянки... Подступись без вдохновения, хотя бы малой веры в таинство трав — наверняка заваришь бурду. Природа услужит, если ты будешь внимателен к ней, будешь знать сущность ее и чувствовать всегдашнюю вину перед нею за свое отдаление. Потому-то Ивантьев несколько минут молча рассматривал пучки сушеных растений, брал листики на язык, тер, нюхал, затем осторожно мыл и еще осторожнее опускал в кипящую воду крошево жестковатого орляка. Варил суп, жарил мясо, искренне веря, что его вдохновение передается пище и она одарит их добрым ощущением слиянности с природой. За столом озябший доктор Защокин, хлебнув ложку дымящегося супа, крякнул, отер бородку, сказал:

— Грибками, болотцем припахивает, но приятно. О пользе не говорю — витамины прямо из тарелки выпрыгивают.

Он поймал десяток окуньков, столько же ершиков, одного голавлика граммов на триста — и был в настроении счастливейшего добытчика, каковым чувствовал себя Ивантьев, может быть взяв два-три плана ценного палтуса. Однако продрог сильно, по-молодому неразумно, щеки ввалились, бледную лысину никак не пробивала испарина, будто она навсегда заледенела. Ивантьев напоил его чаем со смаковой, уложил греться в постель.

Вечером они обошли всех хуторян, в каждом доме чем-либо угостившись: у Борискина тепличными овощами, у Феди Софронова мочеными яблоками с красной капустой, у деда Ульки свиным холодцом, у Самсоновны острыми прибаутками вроде: «Мой соседушка, Защока, я люблю тебя за що-ка?», а также лечебным чаем из семи майских трав.

Утром Ивантьев поехал проводить ослабевшего, примолкшего доктора: он торопился домой, боясь расхвораться на глухом хуторе. Только в теплом вагоне электрички, привычно и надежно усевшись около окна, доктор оживился, стал почти прежним, вспомнил, что забыл прочесть Ивантьеву одно стихотворение, но читать раздумал, вырвал лист из блокнота, сказал:

— Здесь оно. Потом изучите.

Дома Ивантьев прочел:

ВЕШНИЕ СЛЕЗЫ

Весь март весна боролась с зимой: то одолевала ее, и зима плакала длинными ледяными сосульками, то пряталась от разгульных липких метелей во дворы, под застрехи и крыши, в дремучий ельник, где сохранялось тепло. Но воробьи буйно радовались весне, купаясь в скудных навозных лужицах, и уже прилетели грачи: черные на синих волглых снегах, они расхаживали утрами близ дворов, выискивая, чем бы поживиться, дивясь запоздалым холодам, а в полдни обсиживали старые ракиты, с криком делили, чинили потрепанные ветрами гнезда — стародавние, как и сами эти ракиты у деревенского погоста, над развалившейся от времени и недосмотра церкви Николы-угодника.

Только в апреле небывало лютая зима подобрала свои подмокшие, изношенные саваны и, посвистывая стылыми ветерками-утренниками, отодвинулась к северу. Ахнула весна, обозрев голую, унылую землю, принялась суетливо убирать ее, прострочила лужайки зеленью острой травки, по сухим буграм выметнула желтые блестки мать-и-мачехи, омыла теплым дождиком ветви берез, и почки набухли, тонко зазеленев, а в стволах пробудился, потек от земли к небу, из холода в тепло вешний и вечный сок.

Мел Ивантьев метлой-голиком двор, рубил на запущенном огороде жесткий бурьян — капли, рассеянные ветром, опрыскивали ему голову; он поднял лицо — небо было искрещено ветвями берез — и, чувствуя, как глаза обильно наполняются озерцами слез, он вслух выговорил стихи, первый раз в своей взрослой жизни не стыдясь душевной восторженности:

Стихотворение это он вычитал в записной книжке доктора Защокина. Таких книжек на столе — стопа, и заполнены они всякой всячиной: заметками о жителях хутора, филологическими выписками из журналов и книг, мыслями-афоризмами, личными наблюдениями погоды, житейскими случаями, умными анекдотами и, конечно, стихами. Все вперемежку, мелким изящным почерком, с точно расставленными знаками препинания — словно запечатленный письменный образ самого Защокина. Ивантьеву казалось: он получил в эту зиму гуманитарное образование, которого недоставало ему всю жизнь. Что бы он ни делал теперь, о чем бы ни думал — ко всему примерял мысли, высказывания доктора Защокина. Вспомнив сейчас его повеление: «А соком березовым причаститесь, чтобы окончательно соковичем стать!» — Ивантьев взял топорик, бидон, пошел к старой березе у края огорода, думая: «Ведь я пил ее сок тогда, в своем предавнем детстве». Осторожно прорезал кору, дал стечь первым мутным каплям, под светлые поставил бидон, погладил ладонью тяжелый волглый ствол, испросив себе прощение.

Издали увидел: на его крыльце сидит Самсоновна, нарядная — в белом платочке, красных резиновых сапожках — и какая-то благостная. Встала ему навстречу, сказала: «Христос воскрес!» — и приложилась губами к его губам.

— Отвечай, Евсей: «Воистину воскрес».

— Воистину! — послушно повторил Ивантьев, привыкший к неожиданным выходкам старухи.

— Седни пасха. Ко всенощной ездила, куличи святила. Токо что вернулась. Вот и тебе куличек, отведай святого хлебца. — Она развернула, подала на чистой тряпице высокий коричневый хлебец с медовой глазурной макушкой, повела рукой в сторону Жиздры и дальше, за поля, рощи. — Во-он церква. Умный батюшка служит, хочь и не старый... Разговеюсь да отдохну, оченно устала... — И ушла к своему дому — прямая, медлительная, с глазами, устремленными вдаль, где золотой свечкой горел купол колокольни, будто вдруг вытаявший из глубоких снегов лютой зимы.

Ивантьев положил на кухонный стол кулич, сел рядом, говоря самому себе: «Пасха, пасха...» Осталось в памяти, припомнилось давнее: сладкие куличи, конфеты, обильная вкусная еда... Ее накапливали, готовили заранее, во время великого поста, чтобы разом выложить на скатерти, рушники, пожить несколько дней в райском довольстве... Как-то он, маленький Евсейка, утомившись от постного, украл из куриного гнезда яичко, выпил, а потом признался в содеянном грехе деду. Богобоязненный дед поставил внука на колени перед иконой и приказал молиться, пока хватит силы. Так и уснул он посреди пола, проливая слезы раскаяния. Обида забылась, дни же праздничные, чистые одежды матери и бабушки, хождения по гостям, светлые, таинственные до робости песнопения помнятся... И когда в море старый кок Касьянов приносил в кают-компанию кулич величиной с буханку, а затем, под всеобщее веселье рыбаков, окроплял его соленой забортной водой, детская святость наполняла его душу; и не о боге он думал, смутно представляя церковный ритуал пасхи, — о родной деревне, доме, земле; ел морской кулич — причащался к мечте вернуться на землю предков.

Увидел в окно: почтальонша Маша стоит у калитки, размышляя: опустить письмо в ящик или вручить лично хозяину? Вышел. Засмущалась, покраснела. Он взял письмо, высыпал в карман ее телогрейки горсть ирисок, поклонилась: «Спасибочко вам» — и пошла, расплескивая сапогами лужицы, нескладная от рождения с психической ущербинкой девица; но работница отчаянная: в любой день, в любую погоду зимы и лета приносила на хутор письма, газеты, обслуживала полевые станы, бригады; чаще пешком, своими тропами, потому что побаивалась шоферни, леспромхозовских загульных работяг, которые пользовались ее беззащитностью. Несколько раз Машу выручали, Федя Софронов двум приставалам физиономии набил, однако жаловаться она отказалась, говоря: «Чо с их взять, дурные...» Маша тайно и нежно кого-нибудь любила; сначала главного агронома колхоза, потом Федю, а когда появился Ивантьев, выбрала возлюбленным его, о чем хуторяне сразу догадались: осмелела к Феде и до слез стала краснеть, смущаться перед новым жильцом. Рассказывали, будто она и в церковь ходит, чтобы молиться за своего возлюбленного, Ивантьев улыбнулся, помахал ей рукой, почувствовав легонькую, смутную радость: вот ведь жива любовью страждущая человеческая душа, и без того страждущая...

Письмо было короткое, категорическое:

«Здравствуй, отец!

Семь месяцев ты врастаешь в землю родных Соковичей. Не довольно ли пускать глубокие корни? Таковые у моряков отсутствуют. И, как тебе известно, мы не бросаем якорей на мелком месте. Вся твоя жизнь связана с морем, и меня ты воспитал моряком. Мы пахари, но морские.

Никто здесь не верит твоей «тяге к земле». Пенсионеры, среди них и друзья твои, старпом Кузьмин, кок Касьянов, вовсю судачат, будто ты женился на какой-то своей бывшей молодой поварихе, с которой долго переписывался. Мать отыскала письма, сказала им, что адрес у поварихи Александры Павлюк совсем другой, но старики только смеются: мол, сменили место жительства для конспирации. Представь, каково слушать все это матери.

Сначала я шутил насчет курочек и поросяток, теперь не до шуток. У тебя бронхит, ревматизм, тебе нужен постоянный врачебный надзор. Впрочем, ты вполне мог бы еще ходить в море на прибрежный лов, тебя оставляли, но твоя «тяга», или, как выражается научно сестрица, «атавистические проявления», поломала твою жизнь и «заколебала» нас (по модному теперь выражению). Действительно, хуже девятибалльной бортовой качки твои выходки, отец.

Сейчас иду на Кубу через Гвинею, вернусь в мае, и, думаю, ты встретишь меня дома. А явишься на пирс с нашими архангельскими одуванчиками — расплачусь от радости. Помнишь, сколько раз мы встречали тебя из экспедиций, и, если это было весной, сестрица надевала тебе на рыбацкую мичманку венок из одуванчиков?

Обнимаю.

Приказываю вернуться домой.

P. S. Извини за слово «приказываю». Но старпом большого лесовоза старше по чину капитана маленького СРТ. Так-то!»

Прочитал Ивантьев и сперва рассердился, а затем призадумался. Сын по-своему прав, ибо ему, родившемуся у южного, выросшему у северного моря, не понять зова единственно родного места. Виноват он, старший Ивантьев: не дал такой земли детям и, уезжая в Соковичи, не смог внушить им, что его поступок не блажь, а незнакомая им потребность души. Вспомнились первые плавания Геннадия на торговом судне третьим штурманом. Он побывал в европейских портах, быстро набрался лоска, щеголеватости морского интеллигента, считающего рыбаков черными работягами, и по последней западной моде определял свой стиль поведения четырьмя прилагательными: чистый, точный, холодный, отдаленный; никаких излишеств в одежде, никакой фамильярности в поведении. Дипломатическая респектабельность. Правда, его однокомнатная квартира заботами молоденькой жены, свято исповедовавшей принцип «Сегодня не купишь — завтра не найдешь», была завалена джинсами, куртками, вельветовыми костюмами, кристалонами, ворсаланами, и на вечеринках, которые назывались хэппеннингами, Геннадий произносил «Ваше здоровье!» не менее чем на трех языках: «Salute!», «Prosit!», «Skal!»

Случались и прямые стычки между отцом и сыном. Раз на замечание Ивантьева о глуповатом пристрастии дорогой сношеньки к вещам Геннадий ответил: «Я трачу, значит, я существую». Это возмутило «черного работягу», он сказал, что куда человечнее, разумнее звучит: «Я трачусь — я существую», то есть я трачу себя на пользу ближним. В другой раз, когда сын, вроде бы отшучиваясь, проговорил: мол, ты рыбку ловил и рыбкой питался, а камбалу а-ля Брижитт Бордо или омаров по-ньюбургски и вообразить не можешь, Ивантьев прямо назвал его, в тон его же изречениям, «гомо новусом» — новым человеком, выскочкой. Но постепенно, с прибавкой лет и ума, модные прилагательные в стиле поведения Геннадия стали вытесняться более натуральными существительными: дело, совесть, семья. Российская душа часто лишь по молодости хрупка. Родился второй ребенок, построил Геннадий кооперативную квартиру, вырос до старшего помощника, любя, поубавил покупательные страсти жены... И пусть не понял еще поступка отца, кое-чего иного, но письмо — уже от мужчины, сына, равного человека.

До позднего вечера Ивантьев сочинял ответ Геннадию, зачеркивал, вырывал тетрадные листки, писал заново. Остановился на том, что пригласил сына непременно побывать в Соковичах, когда поедет с семейством в Сочи, для разговора, а также навещания земли дедов. Старпому Кузьмину, коку Касьянову, засидевшимся на пенсионерских скамейках, пообещал написать отдельно и пригласить лично обследовать его новую жизнь.

От непривычного умственного напряжения спал Ивантьев плохо, с тоской по чему-то ненайденному — не то ценной вещи, не то думы, — утерянному давно, невозвратно. Опять хохотал, дергал конец одеяла Лохмач, теперь в образе сына, наговаривая глупую фразу: «Премного благодарен, сеньор!» Встал, выпил несколько чашек крепкого чая и до ясного утра размышлял. Выходило так: дом неохотно принимает его, они пока отдельно — он и дом. Необходимо время. И главное вот что: дом не городское жилище, это — двор, сад, огород; это — корова, пусть коза по бедности, куры, гуси, кошка, собака, скворечня, ласточки под карнизом. В доме человек не жилец — работник. А дом Ивантьева празден, пуст. И ласточки не любят его. Надо оживить дом, и он отзовется на живую человеческую душу.

Вспомнил, что дед Улька приглашал смотреть поросят, оделся, глянул на себя в зеркало. Там был крупный, суховатый человек, с резкими складками у носа, иссеченным морщинами лбом, темными, словно бы круто посоленными волосами — поистине памятью моря, — довольно свежей зеленоватостью чуть воспаленных глаз и коротко стриженными усами и бородой. В море он всегда брился, чтобы не походить на лохматых стиляжничающих бичей, а тут отпустил бородку и усы, слегка под Защокина. Может, еще и угодить Анне, однажды сказавшей: не люблю мужчин бритых — все на одно лицо. Нравился ли он себе? Нет. Нос тяжеловат, губы тонки, глаза хоть и не выцвели, но упрятаны под хмурые надбровья. Поэтому, вероятно, он смолоду привык считать главным в себе не внешнего, а внутреннего человека и больше заботился о нем, да о здоровье вообще, помня, что в больном теле дух томится вдвойне. Застыдился вдруг растительности на своем лице («Приукрасился по молодежной моде!») и едва не сбрил ее тут же, но спешно оправдался мыслью: новому месту — новый облик.

Так и пришел к Ульяну Малахову в разладе с самим собой, что сразу было замечено приглядистым дедом, явно взбодрившим себя рюмочкой «нежинской» по случаю второго пасхального дня, благополучия душевного и домашнего. Седой, гривастенький, кряжисто широкий, в расстегнутой до пупа рубахе, он резко вспрыгнул со стула и запел радостным тенорком, вскидывая колючие бровки, омывая Ивантьева прирожденной соковичской синевой глаз, лишь слегка замутненной временем.

— Добро, Евсей Иванович! Люблю угадливых. Сижу, думаю: а ведь должон прийти Евсей Иванович, как раз ко времени. Яичко скушать, чайку попить, а главное — побеседовать. Проходи, значит, лупи яичко...

В большой тарелке на столе сияла горка красных, желтых, фиолетовых яиц, они отражались в начищенном латунном боку самовара, а самовар — в зеркале у стены, и вся горница светилась живительными красками; они трепетали на стенах, потолке, оконных стеклах, казались неопаляющими огнями.

Тепло, уют, тишина дома одарили Ивантьева старой, как вечность, новой, как жизнь, нужной, как спасение, мудростью: на то и люди, чтобы не быть одинокому. «Сосед ближе дальней родни», — гласит пословица. Но — здешний, сельский, живущий землей и от земли сосед. Тот, из многоэтажного каменного дома, делит с тобой лестничную площадку, иногда шахматную доску, или, при дружбе, праздничный стол, этот — само бытие. Этот радуется тебе, как второй половине самого себя, и спешит угодить самыми добрыми, самыми нужными тебе словами.

— Запечалился, Евсей Иванович, запечалился. Вижу. Понять тоже могу: такой перелом жизни устроил. А ты не сиди со своими думками отдельно. Хутор — кроха, да пойти есть куда. Я бы сам тебя проведал, если б не хозяйство: корова телилась, свинья поросилась... Поросятки — во! — Дед Улька деликатно, двумя пальцами, взял сырое некрашеное яйцо, поднес к оконному свету. — Розовенькие как это яичко! Выберешь любого, ливенской породы. Что сало, что мясо — нежности высшей. Дарю на обзаведение. — Он веско накрыл своей скрюченной ладонью руку Ивантьева, не соглашаясь выслушивать его возражения, продолжал мыслить вслух: — Правильно понимаешь: будет занятие у тебя — будет разум на месте. Вот теперь в газетах пишут, по радио передают — пьянствуют шибко. Ну, в городах точно не скажу, что к чему, а про мужика, крестьянина, кое-чего знаю. Возьми меня. Не будет дела — чем займусь? Хобби там разные, марки, вещички собирать не приучен, в театрах, кино особенно не разбираюсь... Значит? Правильно: бутылочкой развлекаться стану. Мужик как работал? От зари до зари, да еще с прихватом цыганского солнца, как у нас говорили, — луны ясной. Гуляли по праздникам исключительно. А теперь посмотри, Евсей Иванович. Вспахал — получил, посеял — получил, другое, третье — в кассу опять... Он же крестьянином разучился быть, он же душу свою от стыда и безделья заливает. Вот как иной раз бывает: скопом, все вместе, да один тянет, а четверо едут. Насмотрелся за свою жизнь. И конюшил, и скотничал, и печи клал, и дома рубил, и медаль заработал, и почет от людей... Скажу тебе: мечта хорошая — скопом, а мужик иной, он мужиком остался: имеется еда, выпивка — не пойдет работать. Натура старее сознательности. На себя он привык, с личной выгодой, тут жилы из себя вытянет. Слыхал, бригады кое-где создали, чтоб от вспашки до уборки поля вести, расчет по готовой картошке? Картошечка сразу похорошела, в весе прибавила, хоть ребята — молодые механизаторы... Ну, вообрази, Евсей Иванович, меня без хозяйства или чтоб я ходил работать на богатый двор Борискина? И считай, нету меня, пенсию понесу к Аньке в магазин...

— Я те понесу, сивый гуляка! Может, еще посватаешься? Она те живехонько гривку повыщиплет!

Никитишна положила на стол пучок остроперого зеленого луку, вытерла руки о фартук, поцеловала Ивантьева без пасхальных присказок, обдав его уличной прохладой, холодком губ и румяных щек, села пить чай, говоря:

— Вижу, идет Евсей Иванович, думаю, надо лучком угостить, поднялся уже в парнике, и тороплюсь управиться — не ушел бы, рюмочкой угостился, а тут, вижу, угощает Ульян. И где берет, куда прячет? Прямо хоть милицию на розыски вызывай.

— Если Потапова, — сказал Улька, — не найдет. Самого жинка преследует за летающие тарелки с рюмками.

— Уж так! — подтвердила Никитишна, колыхаясь от легко подступившего смеха, и спросила улыбающегося Ивантьева: — Он вас небось политическими вопросами замучил? Как свободная минута — читает, штудирует газетки, ворчит да ко мне пристает, чтоб слушала особо важные места. А я мало смыслю, знаю свое главное место — на кухне, еще во дворе.

— Нет, — ответил Ивантьев, — мне очень интересно. И не политика тут — жизнь сельская по крестьянскому разумению. Такое разумение не вычитаешь, оно через руки в голову входит.

Никитишна кивнула: мол, все так и есть, она согласна, работник Ульян добрый, но и за ним присматривать надо, а Ивантьев вспомнил слова доктора Защокина о деде Малахове, вычитанные в записной книжке: «Иван при Марье — что скопил бы, то прокутил бы, да жена строгая». С юмором, метко подмечено, ибо Малаховы — из тех семей, которые славятся хозяином, а живут неприметной управой хозяйки. Лишь в таком, и не редком, единении они сильны, жизнестойки.

— Читаю, разумею, — подтвердил Ульян, разворачивая на столе газету. — И вас просветю. Слушайте в оба уха: «По статистическим данным, в 1978 году в личном подсобном хозяйстве было произведено около трети мяса, молока, овощей, значительное количество фруктов, ягод. Увеличение производства в этом секторе не требует крупных капитальных вложений, дополнительных материально-технических ресурсов». Все правильно, ресурсы сами изыщем, из лома-перелома технику соберем, производство увеличим, чтоб половину всего давать. Только и нам помочь надо. Чем, как думаешь, Евсей Иванович?

— Полагаю, личные хозяйства пора считать важным делом, раз есть к нему тяга у людей, тогда и помощь определится... — Ивантьев развел руки, показывая, что пока еще мало разбирается в тонкостях сельхозпроизводства.

— И думать особо ни к чему, когда тут умно написано. — Улька повел толстым крючком пальца по газетным строчкам. — «Личные хозяйства являются частью агропромышленного комплекса, и оценивать развитие всего нашего сельского хозяйства надо комплексно, учитывать, да и планировать динамику всех его составных частей». Слышишь? Дальше указывается, что необходимо выделять пастбища, корма, продавать нам не выбракованный скот, а породный. Приводится пример из братской Венгрии: «Здесь в кооперативах и госхозах насчитывается более тысячи агрономов-экспертов по приусадебному хозяйству. Во многих есть заместители председателя по личному хозяйству». Мы пока ни одного такого человека не имеем. А даем, как слышали, треть продукции. Значит, жив пенсионер дед Улька, другой, третий мужик. Знать, не токо выпивать горазды!

— Будет орать-то! — потянула Никитишна из рук мужа газету, но тот хватко прижал ее к столу, бумага с треском надорвалась. — Во, грамотей! Разнежился от своей «нежинской», язык с привязи спустил. Сколько раз тебе говорил Борискин — не мели лишнее, из такой муки лепешек не испечешь, а на сухарики заработаешь...

— Борискина со мной не путай. Он — особый элемент. Силы сохранил, пока мы страну кормили. Теперь сатанеет на личном участке, он у него с малый колхоз будет. Про таких здесь тоже написано. Один учитель бросил школу, занялся сельским хозяйством, имеет «Ладу», двух лошадей, свою сенокосилку, трех коров, бычков и плюс еще теплицу. Жена тоже ушла из школы, родственники помогают. На глазах у народа обогащаются без помехи от высшего образования. Борискина по всем показателям превзошли? Чем они опасны, скажи, Евсей Иванович? Ладно, скажу за тебя. Тем, что пользуются моментом. А вот мы наладим хозяйство да вывезем свои излишки туда, откуда они рубли мешками везут. Не станет у них даровой наживы, глядишь, один в учителя вернется, другой — в фельдшера. Не крестьяне они — вот в чем главное дело. Не они кормили, не они и накормят страну.

Слушал Ивантьев, кивал деду Ульке, сочувствуя его речам, и со смущением думал о себе: ведь он почти так же поддакивал Борискину, когда тот обстоятельно развивал свои мысли насчет приусадебного участка, меры расширения хозяйства по принципу «сколько смогу — столько сроблю». Теперь ему было ясно: хороший работник Борискин, хозяйственней Ульки, но у него — только себе, для себя. Улька же думал еще и обо всех, мучился большими проблемами, пусть не всегда посильными его разумению.

— Дальше давай, Евсей! — Распаляясь и как бы роднясь от взаимно интересного разговора, Ульян обычно начинал называть Ивантьева по имени. — Глянь на меня, определи: силенка у меня имеется?

— Я бы вас, Ульян Афанасьевич, боцманом взял.

— Слышь, Никитишна! Высшая оценка, уважай мужика, слушайся, не то и поучить когда могу!

— Как же, как же, — неожиданно мирно согласилась хозяйка и положила руку на плечо Ульяна. — Убоись жена мужа... Без мужика — дома нет, что ни говори. Без мужика вон Анька на Борискиных работает, уж столько им натрудилась — свой бы дом построила, да одной смысла нет, если семьи не заведешь. Плохонький, а мужик пускай будет, около него, за ним — и баба определится... Ты не вскидывайся, не серчай, — чуть прижала ладонью широкое плечо Ульяна серьезно рассуждающая Никитишна. — Ты у меня и в капитаны еще годишься. Я это к примеру говорю. В хозяйстве — не в городе, где по квартиркам живут, из магазинов питаются, деньги одинаковые получают и всю жизнь спрашивают друг дружку: ты меня любишь али нет? Квартирка без мужика — может, дом — пропадает.

— А без хозяйки? — спросил Ивантьев, вспомнив высказывания Защокина о доме, семье, удивляясь одинаковости мыслей доктора и простой крестьянки.

— Хе, — усмехнулась Никитишна. — Глянь, сколь хозяек по деревням. Их всегда больше было. К доброму мужику десяток попросится, только объявись такой мужик.

— Правильно понимает, — с пристуком кулака по столу подтвердил дед Ульян. — Укрепляйся, Евсей, проверишь на себе: природа наша еще живая, пустоцвета не любит, все расплодом заполняет...

— Вы отклонились, Ульян Афанасьевич, — перебил его Ивантьев, боясь, что старик заговорит об Анне, хотя деликатные хуторяне не тревожили его даже намеком на сватовство.

— К тому, к тому веду. Расплод, он и есть расплод. Человеческий, хозяйственный. По своей силе, на своем дворе я могу много держать скотины. А ездить, ходить на главную усадьбу, извини, ноги не те, годы усталые. Как мне помочь общественному расплоду? И думать не надо, тут умно написано: «Следует все больше укреплять связи личного подсобного хозяйства с общественным. Назрела необходимость создания и всемерного развития между ними кооперации. И первые шаги в этом направлении уже сделаны. В Богучарском районе Воронежской области многие колхозники по договору откармливают свиней для колхозов и совхозов. В Горьковской и Пензенской областях пенсионеры также по договорам содержат в своих дворах колхозных свиноматок. Им выдают корма». Ну, что хорошего скажешь? Имеются умные головы? Сколь хошь! Да ты мне дай кормов, зерна, так я десяток хряков выкормлю и сотни две птицы. Сознательности хватит. И, будь уверен, Евсей, Борискина, прочих втяну, расшевелю их непробудную совесть.

— Согласен, такая кооперация нужна. Помог бы и сам, хоть пока из меня хозяин — никакой, картошку не умею сажать...

— Научим, Евсей. А помощь окажи, прошу. Ты грамотный, обдумай письмо в редакцию, изложи наши пожелания, оба подпишемся и Федю еще привлечем.

— Почему бы и нет? Попробую.

— Тогда по рукам! — Дед Улька намеренно сжал ладонь Ивантьева изо всей своей наработанной силы, задиристо глядя ему в глаза чуть шельмоватой хмельной синью нестареющих зенок, но Ивантьев, тоже раззадорившись, сначала выдержал неожиданный вызов, а потом и пережал руку настырного аборигена Соковичей. — Добро! — отозвался дед. — Признаю земляка, роднюсь, почитаю! Теперь идем поросят смотреть, самая пора.

Втроем вышли во двор, парящий сладко старой волглой соломой, протаявшим, душно теплым навозом у коровника, жирной землей с огорода, свежей, острой зеленью от парника под синтетической пленкой; сновали, грелись у стены сарая куры, петух встретил хозяев бурным хлопаньем крыльев, хриплым пением после холодной зимовки; гусь и гусыня крупной породы чистили перья, охаживали друг дружку, готовясь в очередной раз размножиться крикливым семейством; а по обочине огорода гуляла главная скотина двора — черно-пестрая холмогорка с бело-розовым тяжеленным выменем, она вскинула голову, скосила влажный разумный глаз, коротко мыкнула, также поприветствовав хозяина и хозяйку.

В рубленом хлеву, на чистой сенной подстилке вольготно развалилась огромная свинья, сладостно хрюкая и повизгивая от удовольствия, доставляемого ей сочно тянущими сосцы поросятами; их было десять или двенадцать — округлых, веских, молочно-розоватых, хлев и впрямь напоминал гнездо с кладкой необыкновенно крупных яиц.

— Катя, Катя! — позвала Никитишна.

Свинья важно приподняла тяжелую голову, мигнула слеповато-красным глазком в белых ресницах, чутко засопела нежным пятаком носа, и хозяйка вложила ей в рот горбушку хлеба; свинья Катя сжевала, сладко чавкая, ткнулась носом в руку хозяйки, словно благодарно поцеловав ее, и Ивантьев сказал, не сдержавшись при виде этакой «расплодной» идиллии:

— У хорошего хозяина и свинка — господинка.

Дед Улька кивнул, без малого хвастовства соглашаясь, мол, так оно и должно быть, подвинул Ивантьева вперед, приказал:

— Выбирай, Евсей Иванович, попытай свое счастье. Тут больше кабанчиков, у них ушки поострее. Приглядись, наметывай свой глаз.

Никитишна, приметив растерянность Ивантьева, глазами, носком резинового сапога указала ему на поросенка в самой середине поросячьего ряда, с колко поднявшейся щетинкой на загривке, усмехнулась, как бы молча объяснив: такого на край не вытолкнешь, и аппетитом не обижен, сосет, аж захлебывается. Ивантьев ткнул в него пальцем.

— Молодец, Евсей! Ну, хвалю! — изумился дед Улька. — Наш, природный, соковицкий мужик! — И, быстро выхватив из плотного ряда поросенка, сунул его за полу пиджака, шагнул из хлева, подталкивая Никитишну и Ивантьева. Подняла голову медлительная Катя, грозно хрюкнула, расшвыряла поросят, ринулась к людям, но они уже были во дворе, а дверь закрыта на тяжелый железный засов.

— Забудет, — сказала Никитишна. — Простит... Ульян всегда сам отнимает, мне жалко, не могу.

Поросенка посадили в мешок, проделали дырку для пятачка, чтобы не задохнулся, он притих, напуганный темнотой, и Ивантьев осторожно взял свою первую животинку под мышку. Упругий, тяжеленький, горячий, с неистребимым запахом хлева, поросенок, как ничто другое, напомнил ему детство: холодными веснами такие вот забавные хрячки обитали в кухне, затем их пасли на первой траве за огородом, рубили для них крапиву, а с первыми морозами — забивали, чередуясь дворами. И это были сытные праздники, особенно радостные после скудного квасного лета. Жарилась свеженина, коптились окороки, солились колбасы. Деревня благоухала мясными ароматами, люди, полнясь силами, готовились к одолению зимних стуж.

Шел Ивантьев улицей маленького хутора и вслух читал стихотворение из записной книжки доктора Защокина:

От своего дома окликнула его Самсоновна:

— Евсейка, чего бормочешь, будто лешак?

Прочел и старухе стихотворение. Возмутилась:

— Дак запрет же возить в электричках! Очумелая баба, што ли?

— Не в этом дело, дорогая, милая соседушка! Глянь-ка, кого я несу. «Надо — хозяйство зачахнет!»

— Ай, Евсейка-рассейка, глупай ты, глупай! Позабыл про глаз мой. Гляну на твое порося — и зачахнет враз. Когда на корм перейдет — покажь, тогда от рахита уберегу, травкой донником будешь подпаивать.

И правда, позабыл. А ведь поверил было и в травы Самсоновны, и в ее черный глаз. Горожанин привыкает к ясности всегдашней, чтоб все как дважды два; но он ведь еще и моряк, а в море часто туманно и зыбко, без веры в свое везение, в милость Нептуна не проживешь, как без суеверий здесь, на этом полувымершем хуторе, среди лесов, полей, болот. Такое везение — соседствовать, дружить чуть ли не с живой ведьмой, побаиваться ее и ждать всяческих чудес!

И чудо тут же свершилось.

Самсоновна пристально оглядела бредущего по улице понурого пса с вислым хвостом, подманила его, пригладила робкие уши, ощупала сильной рукой хребет, сказала:

— К тебе пришел. Бери. Добрый сторож будет.

ЗАПАХ ВСПАХАННОЙ ЗЕМЛИ

Вечерами Федя Софронов пахал огороды хуторянам. Его старенький трактор «Беларусь», свежевыкрашенный в оранжевый, по словам Феди, «международный цвет передовой техники», стрекотал за строениями и заборами, будоража хутор своей напористой весенней суетой; со двора деда Малахова он перебрался на обширный двор Борискина, оттуда к бабке Самсоновне, которая дотемна что-то крикливо наговаривала пахарю — и хваля, и поругивая его (не сработал бы как попадя!), и радуясь сырой потревоженной землице.

Сегодня был вечер Ивантьева. Он заранее разгородил забор, чтобы трактор смог въехать в огород, убрал всяческий мусор на запущенной пашне, вырубил по краям мелкий ольховник и березник, ковырнул раз-другой лопатой: за многие годы отдыха земля одичала, была вязко перевита кореньями трав. Ивантьев ходил по ней, бил в нее каблуком, с осторожной робостью думая: осилит ли легонький механизм эту застарелую почву? И когда громоздкий Федя ловко вкатил горячий «Беларусь», как оседланного коня, в приготовленные ворота, Ивантьев лишь молча развел руками: смотри, мол, сам, работа тут серьезная.

Федя прошагал огород, осмотрел, вернулся к Ивантьеву, спросил, будто удивленно осведомляясь:

— Целина, значит, Евсей Иванович?

— Залежь, — озабоченно ответил Ивантьев.

— Точно, японский бог! Вы, извиняюсь, большой специалист уже. Но залежь крепенькая, после коллективизации не только плугом — лопатой не ковыряли, так?

— Думаю, после войны бросили.

— Опять точно! — Федя наконец улыбнулся, пригладил ладошкой усы и бороду, одарил Ивантьева просторным сиянием глаз цвета жиздринской воды, струившейся синевой за буро-зелеными ресницами сосен, ударил подошвой сапога в землю. — Попробуем, а?

— А возьмет? — кивнул Ивантьев на трактор, полыхавший жаром железа, масла, бензина, подрагивавший в бодром нетерпеливом рокотке.

— Надо бы у себя сначала вспахать...

— Правильно. Я подожду.

— Нет, Евсей Иванович, бывший капитан! Японский бог мне не простит, матросу. Настроился — делай. А риск — хорошо. Рисковать хоть немножко надо, без этого жизнь будет шибко пресная, хуже лепешек у ленивой бабы. Плуг неподходящий — да. Но мы полегоньку, мы со смыслом.

Он подвел трактор к сараю, развернул, опустил плуг, медленно прибавляя газу, направил трактор краем огорода; лемеха углубились, заскрипели, трактор будто присел слегка на задние колеса, напрягся ревом, дымом выхлопной трубы и начал плавно выворачивать пласты лежалой земли — тяжелой, буро-темной, маслянисто лоснящейся. От нее повеяло прохладой, прахом, свежестью глубины, соком резаных кореньев, зеленой травы. Ивантьев поднял комок, размял в ладонях, понюхал: земля, кормившая деда и прадеда, вновь была сочна и сильна. Он обрадовался этому своему пониманию, не подсказанному, не внушенному — всегда бывшему внутри него.

Федя повел обратную борозду, одолел затем еще две и у сарая приглушил трактор — остудить мотор, передохнуть. Выпрыгнул, по привычке всех глуховатых трактористов прокричал:

— Ну, Евсей Иванович, сила солому ломит!

— Спасибо! — пожал заскорузлую Федину руку Ивантьев.

— Если б я эти «спасибо» собирал — у меня б ба-аль-шой короб накопился.

— Это от души. Плата — само собой.

— Плата? — сердито переспросил Федя. — Плата полагается. За такую нервотрепку... Я вот на мелиорации заведу свой механизм и тяну канаву километра полтора, природой наслаждаюсь. А тут крутись по участкам, как единоличник с клячей. На одних разворотах полбака горючего сжигаю. Так что работа — ладно, а за горючку беру, у меня тоже жена, дети. Но... — Федя присел на колоду у стенки сарая, пригласил Ивантьева, — но, Евсей Иванович, с новосела не возьму.

— Да вы что — сговорились? — высказал наконец Ивантьев давно копившееся в нем стыдливое недоумение. — Печь, дрова, поросенок — все, как погорельцу.

— А разве нет? — Федя, дохнув дымком сигареты, прищурился, однако без нарочитой усмешливости.

— Я пенсию получаю — полторы сотни.

— Хорошая пенсия. Но душа дороже. У вас душа выгорела. Мы ее благоустраиваем. А деньги... вон и Самсоновна «Запорожец» купить может.

Ивантьев понял, что напрасно, неразумно, уж очень самолюбиво возмутился: никто здесь не сговаривался, не проводил собрания с повесткой дня: «Оказание срочной помощи новоселу», просто заведено было искони — поддержи пришедшего «на землю», а вернувшегося, блудного — вдвойне, чтобы крепче возлюбил ее.

Они сидели молча, не тяготясь тишиной, слушая клекот воды в водоворотах на Жиздре, всполохи ветра где-то над вершинами сосен, дышали веселым припеком солнца и холодком поздно оттаявшей земли. Все было поздним после гибельно студеной зимы: трава только пробивалась, и скот ею еще не насытился, поля светились разводьями луж; агрономы, не надеясь на сводки бюро прогнозов, сами решали, где пахать, где сеять. Лес зеленел робко, будто опасаясь возврата холодов, заморозки часто белили по утрам землю. Лишь с середины мая солнце повернуло на лето, сухие ветры продули завеселевшее пространство, и люди наконец поверили в тепло, взялись за свои весенние работы. Словно вспомнив, что рассиживать-то особенно некогда, Федя резко поднялся, сказал:

— У Самсоновны примет много. А эта точная: если на Евдокию в марте птица воды не напьется, на Николу в мае скот травы не нащиплется. Трудный годок выбрали, Евсей Иванович. И сад, вижу, погиб.

— Каких-то южных насадил доктор, померзли. Зато антоновка, воргуль живы.

— Эти — да, эти — наши. — Федя покрутил тяжкочубой головой, улыбнулся по-своему — медлительно, чуть застенчиво и хитровато. — Умный Защока, а тут прогадал. Понятно: его наука не сеет, не пашет...

— Другое сеет и пашет.

— Точно: мозги нам засевает. Он для нас — весь мир большой. Верите, когда он здесь, чаи свои распивает, пишет, мыслит — мне лучше в поле работается.

Федя завел свой терпеливый механизм, собранный из запчастей, неузаконенный, самодеятельный, начал новую борозду, протянул ее ровнехонько к дальнему забору, вернулся, крикнул, одолевая грохот: «Везет! Боится — на лом сдам!» — и пошел с большей легкостью — середина огорода была мягче, податливей. Ивантьев взял лопату, принялся разбивать и крошить комья, чтобы потом Федя быстрее, глубже пробороновал, распушил землю.

Уже смеркалось, когда пахарь вывел трактор в переулок, заглушил, отер тряпкой масляные подтеки, затянул болты и гайки, похлопал рукой капот, попинал колеса каблуком сапога; оставшись явно довольным состоянием трудно поработавшей техники, начал насвистывать старинный мотивчик (не в угоду ли Ивантьеву?) «Ой вы, кони, вы, кони стальные...». Ивантьев счел, что Федин рабочий день сегодня наконец-то закончился, и пригласил его к самовару.

Сели под двумя большими яблонями, за старенький, с позеленевшими досками стол, выпили водки, поели отварной картошки, заправленной зеленым луком и свиными шкварками, принялись неспешно пить крепкий чай из больших защокинских пиал, удобных, не обжигающих рук и губ. На скамейку вспрыгнул кот Пришелец, хрипло мяукнул, Ивантьев дал ему шкварок; от калитки пришел пес Верный, названный так по совету Самсоновны, — неизвестной породы, пегий, вислоухий, но и впрямь редкой верности, — явился, был принят, взял под неусыпную охрану двор; подал и ему кусок хлеба, смоченный в сале. За стенкой сарая взвизгивал и хрюкал поросенок Проша, чуя запахи трапезы. Ивантьев выпустил его, и Прошка сумасшедше забегал по двору, разогнал снулых кур у завалинки, белым пятном промелькнул через черную пахоту, поковырял пятачком терпкую, сырую землю, чихнул и, успокоенный, притрусил к столу клянчить чего-нибудь вкусного. Федя обмакнул в молоке корку, скормил ее Прошке с руки, почесал загривок, жестковато прощупал хребет поросенка, сказал с обычной своей полусерьезностью:

— Добрая скотинка, обласканная. Заплатит вам вкусным мясцом, нежным сальцем.

— Как подумаю — резать придется, жалость одолевает.

— Не крестьянин, значит, еще. Меня позовете. Мы любя кормим, любя режем. Главное — дай пожить, еще главнее — убей без муки. Был — и нету.

— У доктора Защокина целый трактат есть. Предлагает человечеству перейти с теплокровной животной пищи на хладнокровную: от скота к рыбе. Разводить хорошую рыбу. Океанской, понятно, не прокормиться, поубавилось ее сильно, да и качества она разного. Когда-то говорили о моряках: весь мир принадлежит им, они жнут не сея, ибо море — поле надежды. И вот уже оказалось, везде нужно не только пахать, но и сеять...

— Верные слова!

— Двойная польза будет: рыбий белок ценнее, легче усваивается, и агрессивности в человечестве сразу поубавится. Так и заявляет: «Стыдно поедать братьев меньших!»

— А рыбка — не родственница?

— Очень отдаленная.

— Японский бог! — Федя рассмеялся, ударил кулаком по столу, из досок посыпалась труха. — И правда: кушаем друг дружку, потому и злые! Защока всех колбасой угостит — сам не ест. Изучает нас, как братьев меньших.

— Все сложнее, Федя. Ему по старости мясо ни к чему. Другим же пока нечем его заменить.

— Не съешь меньшого — не потянешь для большого, так?

Посмеялись и притихли, слушая, как за Жиздрой, в густом ольховнике пробует голос соловей. Щелкнет — пошипит, покурлычет, будто прополаскивая горло настывшим, завлажневшим воздухом. Наконец вывел короткую, удивительно звонкую, чистую трель и надолго замолк, точно испугавшись слишком уж звучного запева. Ему отозвался такой же трелью соловей за излучиной реки. И тогда этот, ближний, словно бы получив полное право на песню, на яростное соревнование, залился таким перебором в несколько разнозвучных колен, что уничтожились все иные звуки на земле: канули в болото лягушки, подавились тявканьем собаки во дворе Борискина, потерялся среди полей запоздалый стрекоток трактора. Светлая, до синих звезд трель — черная, глухая, жутковатая тишина. И снова... резче запахло вспаханной почвой, горькой зеленью трав, листвы, шире, родимее ощутилось непостижимое российское пространство.

— Колдует, — сказал Федя. — Я его знаю, каждый год в том ольховнике. Большой умелец, задурить может — до света не уснешь. И лечит тоже. Я вот когда ездил по Северу и Сибири, к любой птице прислушивался: не соловей ли? У каждой земли — свой голос. А вам, Евсей Иванович, и подавно — только чайки пели.

— Вы на море служили, Федя, я — работал. Вы не успели привязаться к соленой воде. Служба — она всегда как бы над морем, поверху, чуть издали; работа — в самом море. И не всякий, испив горькой водицы до слез горьких, может легко вернуться к сухопутной жизни. Спросите: где труднее? Долго об этом думал, теперь точно знаю: на земле. Вот на этой, другой. Пахать, сеять, выкармливать скот — это не фарта искать. Там — риск, да. Тут — труд и терпение. Там ушел в море — и оденут, прокормят тебя, даже о душе твоей позаботятся, а будет удача — хорошо заработаешь. Тут — ты вечный работник, вечный хозяин самого себя. А это трудно. Море — для легких, земля — для основательных. И еще скажу: красивая сказочка, будто Мировой океан прокормит мировое человечество, начисто развеялась. Кормила и кормить будет земля.

— Вот вы и вернулись, чтобы... — с легонькой, необидной усмешкой проговорил Федя.

— Попробовать себя на главном...

— А верно: пока я бродил — и работы крепкой не знал.

— Маеты — сколько угодно?

— И это верно, Евсей Иванович. А скажите, доводилось вам гибнуть?

— В море постоянно гибнешь, даже в штиль. Что под днищем — никогда не знаешь. Тьмы неведомых существ, тьмы глубин. И суда, случается, бесследно исчезают. Один раз я уже простился с жизнью... Было в середине шестидесятых. В Баренцевом исчезла треска, холодным течением ее оттеснило, и ранней весной нас послали к берегам Лабрадора и Ньюфаундленда. А траулеры были утлые, паровые еще. Тресочку мы поначалу взяли, но налетел холодный циклон, и начали наши суденышки обмерзать. О, Федя, кто этого не пережил, пусть ему никогда и не приснится такое! На глазах обрастает льдом все: палуба, борта, надстройки, мачта, канаты, оттяжки, роба, ломики матросов, которыми они скалывают лед... Траулер грузнет, заваливается, рыба выброшена, палуба — ледяная гора. Люди задыхаются на ветру и соленых накатах, скользят за борт, хоть и привязаны к поручням, надстройкам. Теряли сознание от усталости, бессонницы — и долбили, долбили... Плакали не солеными или горькими — кровавыми слезами... Глохли машины, перевертывались суда...

— Тогда вы и решили?..

— Кажется, говорил уже, что я из тех моряков, которые так и не потеряли почвы под ногами. В каждую экспедицию брал какие-либо цветы, прикреплял банки к переборкам в своей каюте, поливал, ухаживал. Гибли, конечно, — туман, соль, железо... Дольше других держалась герань, эти домашние калачики, раз даже зацвели. Лук, правда, хорошо рос. Словом, возил с собой землю. А тогда поклялся: выживу — вернусь... Раньше обещали богу церковь построить, я — дом поднять на земле. Крепкий дом — благо себе, людям. Сначала дом — потом корабль, самолет, ракета... Как?

— Согласен: дом, — Федя постучал ребром ладони по своей могучей шее. — Вот этим местом почувствовал... Но вы-то долго еще возвращались.

— Пришли от Лабрадора, а наши в Баренцевом хорошую рыбу взяли, без мук великих: течение переменилось, теплое прихлынуло к нашим берегам, треску пригнало... Рыбак не уходит голым, надо было заработать, потом детей поднять, потом из Мурманска в Архангельск переселился, потом ясно стало: без пенсии рыбацкой, надежной, уходить глупо, раз уж море пощадило, как бы само выслугу начислило.

Опять молчали, слушая соловья в ольховнике; ему подпевали ближние и дальние, всяк на свой голос, в полную силу своего умения. Ночь была озвучена оглушающим пением — соловьиная. Чудилось, и звезды крупно мерцают, и речная вода бело всплескивается, и ветер цепко обшаривает черную пустую землю — от соловьиного пения, сотрясающего пространство колдовским, неразгаданным, извечным беспокойством жизни. Федя поднялся, пожал руку Ивантьеву, сказав негромко, что завтра пришлет жену помочь посадить картошку, немо прошагал за калитку, и показалось, его тракторок завелся с меньшей трескотней, а укатил уже и вовсе неслышно.

Ивантьев пересчитал на насесте кур, загнал в сарай поросенка, прилегшего у завалинки, кота Пришельца позвал с собой стращать запечных мышей, псу Верному приказал стеречь двор, на что тот ответил преданным согласием — лизнул руку. В доме было тепло, пахло привядшими цветами мать-и-мачехи, собранными Ивантьевым для приправы крапивного салата, было вяло и сонно. Но длилась ночь долго, хоть и без томления. Просыпаясь, Ивантьев слушал неистовый соловьиный гомон, чувствовал: отзывается ему все в доме — стекла окон, люстра под потолком, иссохшие до звона сосновые стены, и колеблются вроде бы занавески от напора звуков.

Притих Лохмач за печью (убаюканный? очарованный?), молчали мыши. Ночь была бесконечной и освежающей.

Ивантьев встал в шесть утра, по-молодому взбодрил себя зарядкой, обливанием колодезной водой, принялся топить печь, налаживать обед: сегодня придут работнички «обряжать», как сказала Самсоновна, огород, и накормить их надо всеми своими лучшими припасами.

Смолкли соловьи в рощах, солнце подсушило росу, занялся высокий чистый день — из тех крестьянских, которые год кормят. И его огласила иная песня: по хутору шли с тяпками Анна, Соня, Никитишна, что есть мочи выводя: «Это кто же нам счастливую дорожку проложил...» Подоспела на голоса Самсоновна. Во двор Ивантьева ввалились с хохотом, шутками-прибаутками, наряженные в свежие цветные платочки. Самсоновна крикнула:

— Выходь, капитан, матросская команда в юбках явилась!

Смущенный Ивантьев вышел на крыльцо, но не успел поблагодарить женщин за этакое дружное внимание к своей особе, как Соня нарочито тоненьким и сердитым голосом выкрикнула:

— Не, не, Евсей Иванович! Чтоб в морской форме! — Она подтолкнула вперед своих детей, Петю и Верочку. — Хоть фуражку наденьте. А то капризничать будут, работать не дадут.

— Производственность снизим, — подтвердила Никитишна. — А Ульян наказал, что все — по высшей агротехнике.

Нацепив фуражку, Ивантьев рассмеялся своему виду: в поношенной телогрейке, кирзовых сапогах — и новенькой мичманке. Зато женщинам, Пете и Верочке он явно нравился, ему, стоявшему на крыльце, как на почетном возвышении, даже похлопали в ладоши.

— Теперь командуй, — приказала Самсоновна.

Никитишна взялась разбивать, пушить грядки под огородную мелочь, пообещав снабдить капитана-огородника огуречной и помидорной рассадой; Самсоновна, усадив детей у стола под яблонями, присела там же резать клубни для посадки, Ивантьев, Анна, Соня вышли на вязкую, влажную с ночи пашню, взяли первый рядок, быстро приспособились к работе: Ивантьев вскапывал лопатой лунки, Соня брала из корзины картофелины, укладывала их ростками кверху, Анна приваливала лунки землей.

Говорила, смешила, развлекала всех конечно же толстенькая, проворная Соня. Выйдя замуж за громоздкого, чуть медлительного Федю, принеся ему двух синеглазых, беловолосых детей, она, кажется, так и осталась смешливой девчонкой — ни морщиночки на лице, ни грустинки в широких коричневатых глазах. При муже Соня хитровато затихала, а на людях давала волю своей неуемной говорливости.

Она высмеяла бабу Утю Борискину, которая немедля захворала, узнав о решении хуторян скопом помочь новоселу, а сам Борискин выдал ей «липовый бюллетень», чтоб лечилась на личной садово-огородной плантации: и здоровье поправится, и сберкнижка новыми рубликами пополнится. Анну, пытавшуюся защитить бабу Утю, назвала бесплатной домработницей, милой подруженькой, которую надо выручать из кулацкого дома. Затем нарочито мужским голосом напела с десяток страдательных частушек про любовь и сельскую жизнь и выкрикнула, бросив в лунку крупную картофелину:

— Из каждого глазка расти по три клубенька!

— Чо городишь, дурочка? — отозвалась Самсоновна. — Это ж без картохи Евсейка останется.

Анна разгибала спину, опиралась на тяпку, по-своему негромко хохотала, поглядывая на Ивантьева и как бы приглашая к веселью: не правда ли, художественная самодеятельность!

— Тогда, — не сдалась Соня, — от каждого ведра по мешку добра.

— И ето бедно.

— Я вредна? — нарочито не поняла Соня, и всем было ясно, что она своими словечками «в склад» вышучивает всегдашние прибаутки Самсоновны.

— Болтуша, — махнула рукой в ее сторону Самсоновна.

— Зато как посажу — под каждым кустом то яблоко, то груша. — У меня рука легкая, я не сглазистая, я... — Соня запнулась, не найдя слова в рифму, и Самсоновна сердито помогла ей:

— Заразистая.

После общего смеха Соня, забыв о картошке, спросила Ивантьева:

— Евсей Иванович, слыхали, шах бежал из Ирана вместе с шахинькой? Мой Федя читал в газете, один умный американец посоветовал ООН выделить в океане необитаемый остров и там поселять всех шахов, королей бывших, диктаторов разных. И показывать их туристам за деньги. Чтобы сами зарабатывали себе на хлеб.

— Они же опять богатыми станут! — почти искренне возмутилась Анна. — Столько туристов наедет!

Соня призадумалась, пораженная таким вполне возможным ошеломляющим обогащением, и Ивантьеву пришлось успокоить женщин:

— Нет, деньги отдавать нищим народам бывших диктаторов.

— Во, Евсейка правильно рассудил, — похвалила его Самсоновна. — Сразу видно — мужик. У мужика голова всегда луче соображает...

— Не оскорбляй, бабушка, уважаемая старушка, — перебила ее Соня. — Так раньше было, при вашей молодости. Теперь равноправие, и умом сравнялись...

— Услыхал ба Федька, он ба тебе кое-чего сравнял!

— Федя у меня передовой, механизатор широкого профиля, поняла? Он мне газеты вслух читает, пока я ужин готовлю. Недавно про женщину одну прочитал — она и художница, и писательница, и чемпионка по лыжам, и депутатка, и мать четверых детей.

— А четверня небось сопливая с этакой мамой.

— Какая ты, Самсоновна, отсталая! Скажи лучше — мужик так сможет справиться?

— Да чо, дурак он, што ли?

И опять смеялись, дружно работая, вернее, едва замечая работу — она как бы сама по себе ладилась, двигалась. И Ивантьеву подумалось (или вспомнилось?): никакая крестьянская работа не выполнялась без веселья, песен; однообразную, неизменно повторяющуюся люди скрашивали, облегчали посильным словесным творчеством. Всегда, конечно, находились заводилы, запевалы.

От политики и женской эмансипации Соня с необыкновенной легкостью перешла к науке, рассказывала, захлебываясь восторженными словами, как облучают поля лазерными лучами — кукурузу, картошку, пшеницу, всякие овощи, — солнце обогревает днем, а лазерные лучи — вечером, ночью. Двигается вездеход по полю, облучает, и растения прямо-таки на глазах вызревают.

— Неужто? — усомнилась Никитишна.

— Брешет, — констатировала Самсоновна.

— Да это ж по телевизору передавали, сама видела, Федя подтвердит! Сидите в своих халупах с поросятками, цыплятками — никакой электроники вам не надо!

Снова пришлось вмешаться Ивантьеву, объяснить, что действительно существует лазерное облучение полевых культур, а также посевного материала, и имеются хорошие результаты: на двадцать — тридцать процентов больше дают кукурузные, пшеничные гектары. Испытывается лазерный, так называемый монохроматический, красный свет на хлопчатнике, овощах, других растениях. Но бурно радоваться пока не следует: эксперименты ученых — одно, колхозные необъятные поля — другое. И огород Самсоновны богаче родит, чем иное такое поле.

— Правильно, Евсюша, умная головуша! Ето лучами, штоб не руками...

Уже с меньшей охотой поперечила Соня неуступчивой старухе, а потом и примолкла, как и все прочие, начиная утомляться от жарко поднявшегося солнца, парного духа земли, острого запаха зелени с полян и лужаек. Лишь слышались голоса детей: шестилетний Петя пытался оседлать пса Верного, четырехлетняя Верочка ловила кота Пришельца, подманивая его бумажкой на веревочке. Ивантьеву вспомнились защокинские записи о Феде и Соне Софроновых: «Алеша Попович, которому не хватает Ильи Муромца», «Толстушка-хохотушка, а дом ухожен, мужа любит и боится». Стал обдумывать. Выходило так: неглупому, работящему Феде нужен умный начальник, какового, вероятно, у него нет, и вот он сам себе голова, а голова-то у него еще молодая. О Соне тоже метко сказано, но можно прибавить: она остра и сообразительна.

Всадника Петю сбросил со своей холки измученный Верный, Петя сидел, тихонечко ныл, раздумывая, зареветь ему или застыдиться. Верочка наконец изловила кота, однако-тот, бродяжливый, вольный по натуре, нагло царапнул ее и метнулся на чердак. Настало время вызволять детей из непосильной для них самостоятельной жизни. Самсоновна привела Петю и Верочку в тень под яблони, усадила, отерла им концом своего чистого платка запотевшие мордашки, проговорила:

— Слушайте сказку страшную про Митошку и бабу-ягу. А сначала засказ будет, тоже страшенный... Засказывается сказка, разливается по печи кашка, скрозь печь капнуло, в горшок ляпнуло, течи, потечи, идет добрый молодец из-за печи на свинье в седле, топором подпоясался, ноги за поясом, а квашня старуху месит. Он ей сказал; спорынья в старуху! Она как хватит из-за лопаты печь, его печью хлесть, он побежал, портки изорвал... Ну, дале говорить аль хватит?

Дети закивали, чуть ошалелые — в какой уже раз! — от глупой и волшебной путаницы засказа, и Ивантьев, дивясь легкой, прямо-таки песенной речи Самсоновны, попросил:

— Можно погромче?

— Можно, можно, детки большие и малые. Дале так будет. Не в котором царстве, не в нашем государстве жил старик со старухой, и был у них сын Митошка. Ходил он рыбу ловить, и когда он ловил, то мать носила ему покушать. Придет она на бережок и закричит: «Митошка, Митошка, липовый челнок, выйди на бережок, мать есть принесла!» Подслушала баба-яга, подладиться захотела. «Митошка, Митошка, — кричит, — выйди на бережок, дам пирожок!» Отвечает Митошка: «Баба-яга, у тебя толст язык, сходи к кузнецу, пусть перекует». Подладилась хитрющая, изловила Митошку и к себе в дом привела.

Дети слушают, остановив влажные глазенки; Петя, готовый сразиться за Митошку, сжал кулачок, Верочка, подперев ладошками щеки, едва удерживает слезы — так ей жаль доброго и наивного Митошку. Ивантьев, Соня, Анна, уходя в конец огорода, слышат лишь мерный чистый говорок Самсоновны, приближаясь, различают четко произносимые ею слова. А сказка движется своим извечным чередом и ладом. Баба-яга захотела изжарить Митошку, приказала работнице Ульяшке посадить парня в печь; Митошка изловчился и сам поджарил глупую Ульяшку, баба-яга ест мясцо, приговаривает: «Сладко, сладко Митошкино мясцо», а Митошка из-за печи отвечает: «Сладко, сладко Ульяшкино мясцо!» — «Ах ты мошенник! — рассердилась Яга, — мою любимую Ульяшку изжарил!» И приказала второй работнице — Матрешке расправиться с парнем. Митошка перехитрил ее, а затем и третью работницу, Парашку, в печи испек. Ополоумела от злости баба-яга, сама решила сунуть в печь Митошку.

— Истопила печь, три поленницы, стала сажать на лопату Митошку, он опять одну ногу на сошок, другую под сошок, одну руку на лавку, другую под лавку, ей Митошку пихнуть в печь никак нельзя, она и говорит: «Не так садишься-та!» — «Сказал, што лучше не умею, покажи, когда знаешь». Она села на лопату, подобрала свой сарафан, а Митошка покруче как шаркнет бабу-ягу в печь! Она там и сдохла. Митошка пошел домой, а дома отец и мать пирогов напекли, обрадовались и стали жить-поживать лет до восьмидесяти. Все! Сказке конец, делу венец, добрым молодцам урок, молодицам — тоже прок!

Дети, утомленные сказкой, стали подремывать, ибо хорошая сказка — это еще и большая работа для детской души, и Самсоновна увела их в дом, уложила спать. Вернулась, вынула из тазика мокрые тряпицы, развернула, принялась сажать, сеять в бороздки на грядках, вспушенных Никитишной, разбухшие семена гороха, фасоли, редьки, репы, моркови, укропа, петрушки, прочей мелочи. Для капусты, помидоров, огурцов были оставлены особые грядки, их обошла, прощупала тяпкой, рукой Самсоновна, покивала сама себе: мол, мягка, хороша землица, сказала Ивантьеву:

— Тогда меня позовешь на рассаду.

Было уже за полдень, было душно от густых испарений наконец-то отогревающейся земли, слепо глазам, если поднять их на мглисто-синие заречные дали — через черные поля, зеленые пастбища, леса, перелески, до золотистой луковки церкви, будто посаженной в тучную парную землю, чтобы выстрелить зелеными стрелами лука. Как раз к этому времени Ивантьев пробил последнюю лунку, Соня бросила последнюю картофелину, Анна прикрыла ее рыхлым бугорком.

Обедали в прохладе, тишине, уютности дома.

Ивантьев усадил женщин за стол, покрытый белой скатертью, приказал им не вскакивать, не суетиться «с ложками-плошками», сам подал закуску, налил по рюмочке вина, каждой сказал спасибо за помощь. Они дивились его салатам из крапивы, листьев одуванчика, мать-и-мачехи, приправленных майонезом, чуть смущенно подшучивали над собой — расселись, как барыни, а мужик ухаживает!

И лишь Самсоновна, отвыкшая чему-либо удивляться, проговорила:

— Нескушно зато, будто в ресторане. Щей нам, Евсей, да мясца пожирней, тогда и тебе благодарность запишем.

Отобедали весело, с наработанным весенним аппетитом; накормили детей, и Соня увела их домой, чтобы успеть приготовить что-нибудь «папе Феде» — своему работнику неустанному. Самсоновна и Никитишна неспешно почаевничали и тоже ушли, оставив Анну перемыть посуду, убрать дом. На отговорки Ивантьева старухи только разом махнули руками, мол, знаем, чего делаем, все равно баб еще никто от бабьей работы не освободил. А улыбчивая Анна молча налила в тазик горячей воды, закатав рукава блузки, принялась ловко «банить» посуду.

— Чем же заняться мне, Аня? — спросил Ивантьев, садясь на диван.

— Газетку читать. — Она вытерла руки, пошла к вешалке, вынула из кармана своей оранжевой нейлоновой куртки газету, подала. — Свеженькая. Ведь вы пока не выписываете.

— Так это похоже... похоже... — Он обвел рукой дом, указал на нее, на себя...

— На семейную жизнь, — подсказала Анна.

Посмеялись. Но невесело. Скорее неловко. Ивантьев прикрылся газеткой, плохо различая, однако, строчки — от усталости, смущения: старик и молодая женщина! О чем говорить, как вести себя? Слишком вольное слово, излишне пристальный взгляд — и будешь осмеян, презрен хуторянами. Они ведь — одна семья... А если Анна хочет, чтобы он поухаживал за ней, ну просто так, от скуки?..

И на это Ивантьев никак себе не ответил, не имея какого-либо опыта ухаживания за женщинами, тем более такой, как Анна, о которой доктор сказал: «Каждому селению — своя великомученица». По натуре он был истинным крестьянином, хоть и пахал морскую ниву, — женщина для него только жена, хозяйка. На легкие связи, любовниц у него не было времени, да и, пожалуй, сильного желания. Женился рано, в трудное послевоенное время, как многие тогда, осиротевшие, чтобы иметь семью, дом, — и долгие годы — плавания, рыбацкие экспедиции; детей редко видел. Погреться под крымским солнышком возил все семейство, не видевшее иного тепла, кроме мурманского и архангельского. Романы с судовыми поварихами были ему запретны — и капитанской этикой (хотя иные не очень соблюдали ее), и совестью: капитан с любовницей — наполовину начальник. Так и прожил почти тридцать женатых лет со своей Натальей. Любил ли жену? Ответить мог тоже по-крестьянски: делил радости и печали, растил детей, имел на земле свой домашний уют — значит, любил. Но опять же по-своему — больше жалея, сочувствуя, понимая ее нелегкую долю жены моряка.

Ивантьев отодвинул газету, посмотрел на Анну. Она перетерла, составила в сервант посуду, сняла и вытряхнула на крыльце скатерть, затем плеснула из чугуна в ведро теплой воды, принялась мыть пол, подоткнув подол ситцевой широкой юбки. Она наклонялась, двигалась так, будто в доме никого не было, и, когда заметила, что на нее смотрит Ивантьев, вспыхнула всем своим и без того разрумяненным лицом, даже замигала часто от стыдливых слезинок в глазах, но сказала спокойно, щадя не менее смутившегося Ивантьева:

— Евсей Иванович, про что пишут в газете?

— Про Иран, Кампучию... — наугад ответил он и бодрее прибавил: — Ничего особенно нового.

— А-а, — согласилась Анна, вероятно поняв, как читал газету Ивантьев, и попросила: — Поставьте, пожалуйста, самовар. Пить хочется, правда?

— Да, да! — спасенно вскочил он, подхватил за оттопыренные ручки пузатый, купечески дородный Федин подарок, потащил его во двор. — Сейчас, Аня, я его быстро раскочегарю, он у меня пароходом загудит.

Шел за водой к единственному на хуторе колодцу, заливал самовар, бросал в трубу сухие березовые чурочки, раздувал огонь голенищем старого сапога и чувствовал, как горячит ему грудь сердце, ставшее вдруг молодым, сильным, как ясно, радостно все видят и понимают глаза, и мысли, совсем воздушные, вроде бы проникают в голову извне, словно они всегда были среди природы, людской жизни, в предметах, вещах, да не было им доступа в него, Ивантьева. Почему?.. Ну-ну, признайся себе хоть сейчас!

«Не было Анны...» — сказал наконец теперешний, деревенский Ивантьев.

«Не влюбился ли?» — спросил его прежний, Ивантьев-капитан.

«Не знаю... Но впервые увидел женщину...»

«А раньше что же?»

«Раньше была жена».

«Странно. Запутанно. Ты ведь, кажется, — сказал Ивантьев-капитан, — гордился тем, что однолюб; правда, в мужских компаниях, за выпивкой, прикидывался бывалым».

«Чтоб не высмеивали...»

«На старости, значит, решил поразвлечься?»

«Отстань! — рассердился деревенский Ивантьев. — Ничего не решил. Да и стар я, ты прав. Просто порадовался женщине, может, первый раз... Все. Не будем ругаться!» И, подхватив кипящий самовар, Ивантьев понес его в дом.

БЕДА В ОДИНОЧКУ НЕ ХОДИТ

Из автобуса у киоска высыпались, как горошины из тугого стручка, грибники, мальчишки-удильщики, разбрелись сразу кто в лес, кто к реке, и лишь одна пара, мужчина и женщина, выйдя последними, неспешно зашагали по улице Соковичей; он — в сером, элегантно приношенном костюме, она — в зеленом плащике, с тяжеловатым шиньоном под блондинку. Шли они, скучновато оглядывая дворы, без особой радушности кивнули поприветствовавшему их из-за забора Борискину, и Ивантьев, красивший штакетник палисада, вдруг понял: мужчина и женщина идут к нему. Он наскоро отер тряпкой руки, убрал под крыльцо ведерко с краской; хотел было уйти в дом — на мгновение ощутилось необъяснимое желание спрятаться, — да тут же застыдился: все равно вызовут, раз уж идут к нему. Но просто так стоять у калитки он не мог, принялся расторопно прибирать двор — отшвырнул пустой ящик, катнул к забору тачку, снял с веревки подсохший мешок... Верный зарычал, тявкнул, спрашивая хозяина, как ему быть — прогнать этих чужих, тревожно пахнущих, или, поджав хвост, уползти под крыльцо к ведерку с краской и оттуда следить за их поведением. Ивантьев приласкал, успокоил пса, открыл калитку, сказал спокойно, расслабленно ожидавшим его появления мужчине и женщине:

— Прошу, если ко мне.

— К вам? — с заметной грубоватой нарочитостью удивилась женщина. — Мы к себе.

Мужчина проговорил размеренным чистым баритоном, подавая руку:

— Защокин Максим Витальевич. — Он чуть поклонился в сторону женщины. — Моя жена Вероника.

Теперь Ивантьев осознал, почему так сразу насторожила его эта пара: было много неуловимо знакомого в осанке, походке, движениях мужчины, его короткие усы, стриженая бородка и чуть вскинутая голова напомнили хорошо знакомое, даже дорогое, но соединить все это с доктором Защокиным он не мог, безотчетно воспротивился, и оттого лишь тревожно забеспокоилось его сердце. Пожав суховатую, узкую, интеллигентно невесомую руку сына доктора, Ивантьев и вовсе разволновался, предчувствуя недоброе, спросил поспешно, ловя его ускользающий, устало холодноватый взгляд:

— Скажите, как Виталий Васильевич? Надеюсь...

— Поздно надеяться, — медлительно и жестко (с явной неприязнью) ответила за него жена Вероника, а муж прибавил негромко:

— Умер отец.

— Как, извините?.. — не поверил их словам Ивантьев, полагая, что над ним зачем-то подшучивают, отыскивая на лицах гостей хотя бы промельки улыбок. Ему не ответили. На него смотрели, точно на туповатого, может, похмельного мужика, и он медленно стащил с головы старенькую, подаренную ему для работы шляпу доктора Защокина. Стоял, опустив к земле глаза, понуря отяжелевшие плечи, пока не услышал резкий голос Вероники:

— Может, в дом пригласите? Мы же с дороги!

Вошли. Они — впереди, он — убито — следом. Они сели на диван свободно и отдыхая, он — на стул у стола, опустив голову. Они закурили сигаретки, не торопясь говорить, а он и слов не находил для разговора. О чем? Для чего? Как?.. Ведь умер доктор, мыслитель, товарищ и брат... Нет филолога Защокина, а важнее — редкой натуры человека... Он ждал его. Он расчистил площадку в углу огорода, под соснами, чтобы строить «Дом творчества». Он готовился жить с ним долгие годы, обживать эту землю, думать о жизни, учиться жить... И теперь у него было такое ощущение, словно из души вынули разумную ее часть, так необходимую для начатой им новой жизни. Утомившись одинокой печалью, он спросил:

— Когда, извините, умер доктор Защокин?

— В апреле, — ответил Максим Витальевич.

— Я бы приехал...

— Он бы приехал! — воскликнула Вероника, будто не переставая возмущаться глупым поведением Ивантьева. — Да он из-за вас и заболел... Промерз, простудился... Поеду, говорит, навещу друга. Никогда зимой не ездил... Воспаление легких, месяц пролежал, подняли, но опять пневмония — не спасли... И откуда вы взялись, такой друг?

Ивантьев наконец разглядел сноху Защокина. О сыне доктор говорил мало: инженер-конструктор на каком-то заводе, вроде способный. О снохе — ни слова. Она была наполовину приблизительно моложе пятидесятилетнего Максима Витальевича, явно недавняя жена, оттого и выказывала так активно свою причастность к семейству Защокиных (не о ней ли думал доктор, осуждая женитьбы городских старичков на молоденьких проворных девицах?), но главной ее заботой была конечно же ее собственная внешность: над ней профессионально потрудилась парикмахерша, косметолог, маникюрша; волосы — техническое сооружение, благоухающее лосьонами и лаками; губы — перламутр, тени под глазами — глубокая синева. Одежда продумана, вероятно, до цвета невидимых застежек на чулках, не говоря уже о пуговицах, перчатках, крупном перстне и золотом обручальном кольце. Она напомнила Ивантьеву его собственную сноху в ее начальное время жизни с сыном («Сегодня не купишь — завтра не найдешь!»), и тем более стало ему печально: ведь Вероника командует интеллигентным приуставшим мужем.

Ивантьев обратился к Максиму Витальевичу:

— Сожалею. Поверьте, давно не чувствовал сердца, а сейчас заболело, точно пораненное... Если из-за той поездки, то от вины мне просто не избавиться... Скажу только: не приглашал, не звал — был удивлен появлением Виталия Васильевича...

— Да вы кто хоть? Сторож, что ли? — спросила несколько заинтересованным тоном Вероника, мало посочувствовав волнению Ивантьева.

— Нет. Приехал в родную деревню.

— Вера... — наконец очнулся от своего расслабленного полузабытья Максим Витальевич, нежно придавив своей ладонью белую пухлую ручку жены. — Не надо так. Отец мне кое-что рассказывал об... — Он запнулся, очевидно вспоминая фамилию жильца, и Ивантьев назвал себя.

— Вот, о Евсее Ивановиче. Он вроде бывший моряк, вернулся в родную деревню.

— А при чем здесь наш дом?

— Ну, временно, понимаешь? Да он и порядок навел, смотри какой. Даже печь переложил.

— Нам здесь зимой не жить.

— Ограду, заборы поправил. А огород видела?

— Картошкой собираешься торговать? — и Вероника вынула свою руку из ладони мужа.

— Думаю, что она не наша...

— Может, и дом уступишь?

Они продолжали свой милый спор, каковыми, пожалуй, была заполнена их бурная семейная жизнь, а Ивантьев, наконец поняв, что эта пара, унаследовав от доктора Защокина деревенский дом, приехала предъявить на него свои законные права и выставить временного жильца-сторожа, стал обдумывать, как поступить, что сделать, чтобы все-таки остаться в обжитом доме: предложить крупную сумму, а если не согласятся — раздел дома, можно с отдельными входами, или построить им для летнего отдыха коттеджик под соснами?.. Но в любом случае они должны прописать его здесь, узаконить на постоянное жительство. И лишь затихла семейная перепалка, Ивантьев, по возможности спокойно, изложил Максиму Витальевичу эти свои размышления, прибавив:

— Уплачу любую посильную сумму, обещаю принимать вас каждое лето.

— Хи-хи! — засмеялась нарочито комично Вероника. — Кто же теперь дома продает? Вся Москва ищет по всем деревням дома, халупы, сараи покупают. А это — дом! Вы, Евсей... как вас там, одурачить нас хотите. Но у нас две головы, и с высшим образованием.

— Поймите: родился в этом доме...

— А я родилась на Ордынке. Вот пойду в свою родную квартиру и заявлю теперешним жильцам: убирайтесь — я здесь родилась. Будьте уверены — милицию вызовут, хулиганство припишут.

Ивантьев зябко передернул плечами и в полной растерянности обратил тоскующий взор к Максиму Витальевичу, немо прося его сказать хоть что-нибудь. Тот досадливо закусил сигарету, нахмурился, так же немо отвечая: мол, зачем без пользы рассуждать, все яснее ясного — дом придется освободить, в жильцах они не нуждаются; дом и не дом вовсе — дача, а дачу делить — не самое приятное дело. И все же сказал:

— У меня дети. Старший сын женат, внук растет... Родителям Вероники без свежего воздуха нельзя... Съедемся. Удобно ли вам будет?

— И хлевом пахнет, и куры... как это?.. Запачкали двор...

Наступила долгая минута молчания, даже неугомонная молодая жена притихла, вероятно почувствовав хоть какую-то жалость к этому безвольно понурившемуся, откровенно несчастному, седовласому, но крупному и крепкому еще на вид человеку; странному, конечно, и, пожалуй, не в себе немного: если все начнут отыскивать родные дома — свет перевернется. А Ивантьев, намолчавшись, спросил, точно ему не хватало последнего слова:

— Значит, никак?

— Никак, — разом ответили муж и жена.

— Когда уходить?

— Приедем к августу... — сказал муж.

— Могли бы раньше, да у нас «Волга» в ремонте, — прибавила жена.

— А это... — муж повел рукой по стенам дома, указующе направил ее в сторону кухни. — Подсчитайте... оплачу ремонт, печь, покраску...

Ивантьев не ответил, его не беспокоила плата, да и говорить, думать о ней сейчас он был совершенно бессилен, наконец-то глубоко, до полной пустоты в душе осознав: доктор Защокин умер, а ему, Ивантьеву, надо проститься с домом. И потому он смутно видел, почти не слышал, как прощались, что-то говоря, как уходили из двери, за калитку, шли по улице хутора сын и сноха доктора Защокина.

Он достал водки, выпил большую рюмку, помянув старшего друга, и лег на диван лежать, мыслить, ибо московские гости разом освободили его от забот и крестьянских волнений. Он вновь стал просто пенсионером, к тому же чудаковатым, неприкаянным.

Усталость сморила его, он задремал и сквозь чуткое забытье слышал: за печью хихикал Лохмач, что-то ехидное наборматывал, словно пьяный вредный мужичок. Ивантьеву хотелось швырнуть в него чем-нибудь, и он вроде бы метнул в сторону печи войлочный тапок, но, когда проснулся, тапки были рядом с диваном (не вернул ли вежливо Лохмач?), окна светились низким солнцем раннего вечера, в сарае повизгивал голодный Прошка, петух собрал кур на крыльцо и кукарекал, вызывая хозяина; обычно Верный гнал его, считая крыльцо частью своего владения, однако сейчас помалкивал: дворовая живность обеспокоена долгим отсутствием хозяина, требует еды, ласки.

Ивантьев ожил, даже взбодрился: что бы ни случилось — скотина должна быть ухожена, накормлена. Он вынул из кастрюли кость, бросил ее псу, насыпал зерна курам, сделал мешанку для поросенка и долго смотрел, как тот жадно поедает рубленую лебеду, приправленную распаренной старой картошкой и отрубями. Прошка превращался в справненького, крепенького боровка, и его пора бы выхолостить, чтобы не ударился в гульбу, о чем напомнил Ивантьеву дед Улька, пообещав прийти как-нибудь вечерком с нужным инструментом. Затем полил огуречные и помидорные грядки, проредил загустевшую морковь. Постоял среди огорода, вдыхая его влажно-зеленые благодатные запахи, и вовсе успокоился.

Потерян дом, но живы пока Соковичи. Просторна, жива земля, на которой можно построить новый дом. И главное — хуторяне приняли, полюбили нового жильца.

Он пошел известить их о смерти доктора Защокина. Федя Софронов еще не вернулся с работы, его шумная Соня гоняла кур по огороду, покрикивая Пете: «Так их, сынок! Вон ту, рябую, окрести палкой. Ах, старая проныра, завтра же в суп ощиплю!» Увидев Ивантьева, она опустила подол, прибрала волосы под косынку и стала рассказывать, что от милиционера Потапова пришла официальная бумага («Во, генерал! Не мог лично приехать!»), в которой предлагалось Феде сдать незаконный, запрещенный для личного хозяйства «тягловый транспорт — трактор «Беларусь».

— И как Федя? — спросил Ивантьев, уловив паузу в беспрерывном говоре Сони.

— А так! Мой Федя с характером. Сказал: «Японский бог! Пусть сам забирает, оприходывает, списывает... Живой механизм не погоню на металлолом!..» А вы, Евсей Иванович, проходите, самовар поставлю, скоро Федя должен приехать, он хотел поговорить про что-то с вами, а то ведь за огородами, хозяйством некогда в глаза друг дружке глянуть.

Ивантьев наконец сказал, зачем пришел, и из Сони выплеснулся еще более бурный поток слов; она всплакнула; она отругала сына и сноху Защокина, «гнилых интеллигентов», предложила сегодня же собраться и помянуть душевного, ученого человека Виталия Васильевича.

— Так это ж мы без головы остались! — удивленно и испуганно воскликнула Соня и тут же, схватив руку Ивантьева, тряся ее, прибавила, точно извиняясь: — Вы будете головой, мы вас уважаем, учимся у вас разумности.

Узнав, что Ивантьеву придется освободить дом, Соня просто задохнулась от негодования, пообещала составить общее письмо хуторян, дойти до Москвы, а выселить «тунеядцев-дачников» из Соковичей.

Дед Ульян и Никитишна, услышав слезливые выкрики Сони, вышли за калитку, присели на лавочку, ожидая Ивантьева. Подали свои заскорузлые ладошки, пригласили сесть, не торопя с разговором, явно почувствовав нехорошее, а когда Ивантьев сообщил им печальную новость, дед молча стащил кепчонку с головы, Никитишна поднесла к глазам платок. Десять лет они знали доктора, поили его молоком, слушали его житейские философствования, верили в его понимание их крестьянского труда, нуждались в нем — милом, мудром госте из огромной непонятной столицы; он как бы духовно связывал их со всем иным миром, и теперь они могли лишь глубоко, надрывно молчать, ибо не умели произносить громких слов, да и не полагались слова: хороший человек поминается в тишине; хороший человек и смертью своей очищает души живущих.

Не стал Ивантьев говорить им о доме. Дом — суета. Для дома, устройства будет иное время. И направился к Борискиным.

Илларион Макарович, как и положено хозяину в летнее время, не распивал самоварные чаи, не сидел в тенечке с газетой, а неспешно, но крайне озабоченно охаживал свой образцово-показательный двор: что-то подлаживал, что-то пристраивал, постукивая молоточком, заодно, конечно, обдумывая все прочие огородные и животноводческие проблемы. На, вопрос Ивантьева, все ли живы-здоровы, ответил, что жена уехала к сыну (понимай: на рынок, торговать лучком, редисом, ранней клубникой), а Анна — в потребкооперацию за продуктами, и присел на ступеньку чистого крыльца с краешку, показывая этим: можешь и ты присесть, если уж пришел, однако же рассиживаться особенно некогда — «летний день велик, да ценит его и кулик».

Смерть доктора Защокина он воспринял тоже по-деловому: настал, знать, срок, все там будем, хоть не в одно время, вечный покой — отдохновение за земную маету. И прибавил, помолчав, что-то прикидывая относительно жизни и смерти:

— Раньше говаривали: от бога человеку положено семьдесят лет, а что выше — божья милость. Немного милости досталось Виталию Васильевичу, но божье взял полностью. — Еще помыслил минуту, решил, очевидно, что уж больно строго рассуждает, смягчился: — Умственная работа все, нервная система... По себе знаю: фельдшерил, людей исцелял — сам больше своих пациентов хворал. И гайморит, и гастрит, и радикулит... Килограммами таблетки потреблял. Теперь, как видите, хоть и хил с виду, да жилист... Нагрузка физическая спасла... Советовал я Виталию Васильевичу постоянно жить в Соковичах, хозяйством посильным заняться. Десятка полтора божьей милости гарантировал ему. Да нет, глубоко в умственную работу погрузился. А человек он, что же, был исключительно интеллигентный, может, и благородного роду... Меня недолюбливал, но зла не делал. Пухом земля ему.

Борискин поднялся, считая разговор законченным, и Ивантьев не стал ему больше мешать: летом Илларион Макарович буквально не в себе от работы, смурной, даже слегка малохольный, смерть Защокина, все прочие великие и малые события он обдумает в позднее осеннее и спокойное зимнее время. Уже идя по улице, Ивантьев вспомнил изречение доктора о Борискине: «Иван Калита — денежный мешок: хитрый, живучий». Не чувствуется вроде бы особой неприязни в этих словах. Скорее всего, не нравилась Защокину излишняя, жестковатая жадность Иллариона Макаровича, ставшая в наши дни неким атавистическим пережитком.

Соседка Самсоновна встретила его у своей калитки, нетерпеливо выжидая, сразу повела в дом, усадила за стол с пыхтящим жарким самоваром — по-видимому, заранее и для него поставленным, — налила чашку кипятка, круто заварила, пододвинула сахарницу, полную любимого ею рафинада, и только после всего этого кротко сказала: — Пей чаек, Евсеюшка.

Ее необычная тихость, даже унылость до растерянности удивили Ивантьева, он подумал, что старуха или почувствовала недоброе, или слыхала причитания Сони Софроновой. Ему захотелось просто посидеть, отдохнуть, а потом уж поговорить о смерти доктора. Но старуха, уставив на него черные, тяжко притушенные сырыми напухшими веками глаза, негромко спросила:

— Што помалкиваешь? Умер Защока?

Ивантьев кивнул, отводя взгляд и вздыхая с грустным облегчением: хоть здесь не пришлось быть вестником горькой печали.

— Я видела, как ты энтих красивых провожал, московских, сразу догадалась: беда с нашим Защокой. Одни не приезжали, одним дом не доверял, при нем иной раз гостили... Ой, думаю, это ж они права предъявлять явились! Хотела сразу пойти к тебе, да плита топилась, а плита у меня летняя, знаешь какая, двор спалит. Пришла вскоре — ты вроде спишь, не стала тревожить. А догадалась, поняла. И по лицу твоему прочитала: кончился наш Защока.

Ивантьеву вспомнилось: двадцать второго мая Самсоновна отмечала Николин день — престольный праздник Соковичей. Хоть и была она родом из приокской, спаленной в войну деревеньки, но святого заступника приняла местного, раз уж тот, свой, не уберег ее жилища. Сходила в церковь, испросила у Николы теплого, с дождичками лета, напомнив ему о немилосердной зиме (мол, испытывать испытывай, но и совесть знай!), поставила свечки от каждого жителя Соковичей, истратив два рубля сорок копеек, помолилась во здравие живущих, за упокой умерших, а вернувшись, тут же разнесла хуторянам просфору — кусочки освященного белого хлебца; всех крестила легко и размашисто, не отказалась взять по двадцать копеек за свечку, говоря при этом: «Защока тоже отдаст, завсегда отдает. Приедет, первым делом спросит: свечку ставила? А как же, отвечаю, хоть и профессур, а не могу обидеть, душа живая. Смеется, отсчитывает мелочь, норовит с задатком еще... Нельзя, говорю, богу ставим — не себе». Ивантьев уже привычно подумал: как много в каждом русском намешано! Ведь и он не отругал Самсоновну за самовольную свечку, и просфору взял, и дал себя перекрестить, будучи неверующим. Почему? И не объяснить толком. Из боязни, пожалуй, обидеть старуху, из почтения к веровавшим предкам — и дед и прадед ставили свечки святому Николе, — из неизжитого начисто суеверия, цепкого особенно в моряках, людях, близких к природе: она сильна еще, не разгадана в нас и вовне. Полное освобождение — в будущем, если вообще таковое освобождение возможно.

Пили чай в тишине, молчании, точно совершая заупокойный ритуал по доктору Защокину. Снаружи медленно темнело, высоко синел воздух в погожем небе, и лишь Жиздра живой жилой струилась, распластывая, одолевая сумеречную твердь земли, чисто, глубоко перенимая вечную синеву неба. Перевернув свою чашку, Самсоновна закончила длинное чаепитие, сказала:

— А я ему во здравие свечку... В воскресенье отпою. — И по крестьянской привычке — мертвого поминай, о живом думай — спросила озабоченно: — Дом отбирают?

— Да.

— Как же будешь, Евсей?

— Не знаю. Попробую купить участок.

— Продадут ли?.. Может, у меня полхаты возьмешь?

Ивантьев усмехнулся грустно, помотал головой. Самсоновна поняла его, руганула себя за малую сообразительность, вспомнив своих «одров», которые неизвестно еще как поделят — мирно ли? — материн дом.

— Не, ты — хозяин, тебе свои стены строить.

ВСЯКОМУ СВОЕ МЕСТО

От участкового милиционера Потапова Маша принесла официальную бумагу, в которой Ивантьеву предлагалось «в ближайшее время (срок был вежливо не указан) освободить незаконно занимаемую жилплощадь и отбыть для дальнейшего проживания по месту прописки». Сын и сноха Защокина быстро, деловито узаконили свои права на дом и, очевидно, попросили Потапова на всякий случай применить к самозваному жильцу власть.

Ивантьев невесело усмехнулся: личное имущество граждан охраняется законом. О, движимое и недвижимое имущество пока еще движет человечеством! У нас меньше, да. Но подчас довольно цепко, особенно с повышением благосостояния... Впрочем, и он, Ивантьев, что ни говори, а вернулся в Соковичи предъявлять какие-то права на родительский, когда-то просто брошенный дом. Если по закону, если стряхнуть пыль с бумаг (сохранились ли таковые?), то получится: первый хозяин поселился в доме, не уплатив за него ни копейки; это другие перекупали кто у кого, и последним был доктор Защокин, ясно осознавший право Ивантьева на родной дом. Но доктора нет, говорил ли он что-либо сыну, успел ли сказать — теперь не узнаешь. А заставить наследников «осознать» может лишь суд. Легко представить себе, какая затеется тяжба. Насмерть. Энергичная Вероника пробьется в любые инстанции, дойдет до ООН... Некогда станет псу корку бросить, не то что мирно дышать воздухом Соковичей. Нужен Ивантьеву этак отвоеванный дом? Нет, конечно. Едучи сюда, он и не надеялся увидеть его — и вот даже пожил в доме, спасибо судьбе! Надо «свои стены строить», права Самсоновна. Эти, ютившие много разного люда, вроде и не признали в нем хозяина. Или немного времени прошло? Или мало было уверенности у Ивантьева? Лохмач хохотал не за печкой, понятно, — в его неспокойной душе...

— Свои стены — своими руками. Только так! — сказал он вслух, поднял взгляд от официальной бумаги Потапова и увидел: возле него все еще стоит почтальонша Маша, сочувственно, виновато, до слез стеснительно улыбаясь, немо спрашивая, умоляя сказать ей — не может ли она чем-нибудь помочь ему, любимому ею человеку, тайно избранному себе повелителем, господином.

— Маша! — смутился Ивантьев пред ее размыто-влажными, испуганно немигающими глазами и спросил как-то невольно: — Ты что, Маша, еще любишь меня?..

Она часто закивала, длинные, выгоревшие до льняного блеска волосы прикрыли ее опущенное лицо. Ивантьев осторожно коснулся Машиного плеча, проговорил:

— Может, чай попьем?

Вновь, еще более частые, кивки.

Он усадил ее не на кухне, а за круглый стол в зале, понимая, как это важно для нее, поставил печенье, наполнил две чашки — одна ведь не станет пить, — пришлось ей подать печенье, развернул и положил возле ее блюдца шоколадную конфету «Ромашка»; но только когда сам пригубил чашку, Маша робко отхлебнула глоток, смелее зыркнула и перевела восторженный взгляд на морской китель и мичманку, висевшие в приоткрытом шкафу. Он молча поднялся, снял повседневный пиджак, надел китель и мичманку. Повернулся к Маше — и даже испугался ее неописуемого восторга, пылания щек, дрожания губ и двух крупных благодарных слезинок, выкатившихся из сияющих онемелых глаз.

Так-то: кумир должен быть сиятельным!

Если другие все-таки подшучивали над его формой отставного моряка, то Маша — нет, она не ведала юмора и уже видела его на капитанском мостике огромного белого корабля, среди голубого океанского простора, с парящими чайками в небе.

Чтобы успокоить Машу, Ивантьев положил руку на ее голову и едва сам не разрыдался: Маша покорно, как-то по-собачьи нежно подсунула голову, а когда он пригладил ей волосы, неожиданно цепко схватила его руку и поцеловала. Ивантьев попытался пристыдить ее, но она не услышала его слов — так была переполнена счастливым волнением.

Машиной доступностью пользовались многие неразборчивые, но любить Маша могла лишь одного, избранного. Просто любить.

Ивантьев подлил Маше чаю, строго приказал пить и есть печенье — и она, на удивление, покорилась с не меньшей радостью, вероятно тоскуя и по ласке, и по мужскому твердому слову, — а сам уже не мог успокоиться от нахлынувших размышлений.

«Пусть, — говорил он себе, — Маша дурочка (таковой по крайней мере считают ее жители окрестных деревень), но природа не бывает совсем уж безучастна к своим изгоям: наделила Машу невероятной, умопомрачительной способностью любить. Это ли не счастье? И скольким несчастным хочется променять свое здравомыслие на истинную любовь! Пусть она и безумна».

Провожая Машу за калитку, Ивантьев увидел в ее почтовой дерматиновой сумке поношенное коричневое платье, потертые туфли, понял — она надела кримпленовое короткое платьице и белые босоножки для него, чтобы выглядеть красивой, а выйдя за хутор, сейчас же переоденется в обычный свой наряд: тропа тянется через лес, болотины... Почему Маша упорно ходит пешком? Ведь почта оплачивает ей автобусные билеты. И тропа ее разведана выпивающими подростками-переростками с главной усадьбы, они подкарауливают, гоняются... Маша не жалуется, наверное, потому, что догадывается: не будет ей полной веры, помощи, и еще упрячут в психбольницу, которой она больше всего на свете страшится. Ивантьев аж головой тряхнул от этих, других размышлений, тягот: ни в каком океане, ни на каком корабле не может быть подобных житейских сложностей. Корабли спасают от них. Геройствовать, даже рисковать, куда легче, возвышеннее... Легче, думалось ему, быть пилотом, чем рядовым токарем, космонавтом, чем пахарем... Пожимая руку сияющей Маше, он просто попросил:

— Маша, иди на автобус. И вообще не ходи пешком.

— Ага! — послушно согласилась она и побежала к автобусной остановке.

Настал срок и ему навестить главную усадьбу, зайти в сельсовет, в правление колхоза, но что-то пока не пускало его, и он вспомнил: надо дополоть картошку, подкормить минеральной смесью огуречные и помидорные грядки, опрыскать, отрясти сад — две уцелевшие антоновки и воргуль, поедаемые цветоедом... Разделся до трусов — заодно позагорать, потому что от сельского, даже огородно-дворового, хозяйства в Крым не ездят, — наточил напильником тяпку, принялся сначала за картошку: под полуденным солнцем мигом умирает подрубленная зелень сорняков.

Выпалывал Ивантьев лебеду, пырей, молочай — из залежной земли они прорастали густо, по давнему праву, — размягчал почву вокруг крепенького, пухлолистого картофельного куста, двигался дальше вдоль рядка. В местах, где не брала тяпка, прорывал сорняки руками. Белый сок молочая чернил пальцы, зеленый пырея — зеленил, прочие — синили, желтили, и каждая травка, погибая, источала собственный, лишь ей дарованный запах. Смешиваясь, плотнея, запахи невидимым облаком висели в жарком недвижном воздухе над огородом. Пьянили, дурманили. Ивантьев старался выше держать голову, дышать более чистым воздухом — и все же отходил на пять — десять минут к краю огорода передохнуть под березами, куда проникала речная свежесть.

Нет, у него не было особой злости к огородным сорнякам. Напротив, он жалел их, зная, что земля жива своим зеленым покровом, меньше всего пока взращенным человеком. Лишь здесь, на огороде, они сорняки, а принеси в дом — лебеда пригодится в суп, осот, молочай — на лекарства... И укроп, петрушка, цикорий, ненужно заполонившие огородные грядки, становятся сорняками: на пшеничном поле вреден овес, ни к чему просо среди капустных кочанов... Невелика сия премудрость, но, постигая ее, Ивантьев чувствовал себя едва ли не мудрецом и радовался, что понимает суть крестьянской работы, только со стороны, для невежд примитивной, скучной.

А как пахнут помидорные кусты! Заболела голова — наклонись к ним, подыши, и тебя наполнит, в тебе останется резковатая свежесть листьев, нежный дух, пыльца цветков, ты вспомнишь о живой земле под ногами, и мысли твои станут легкими, сердце спокойным... А что такое нарождающийся плод? Приходилось ли тебе видеть его, трогать пальцами — под желтым сияющим цветком колючий едкий огуречик или бледный, пушистый от волосков корень моркови? Плод тыквы, гороха, яблони? Если нет — спеши увидеть, ибо ты лишен главного — причастности к кормящей тебя земле. О, ты многого не поймешь, не зная жизни растений, милостью коих и сам жив, — будь ты блестящий капитан дальнего плавания, солист балета, академик-атомщик!

— Да, — подтвердил свои размышления Ивантьев, ладонью утирая лоб. — Так было, будет.

Он забыл обо всем, тревожащем его, отдав себя жаркому дню, работе. Солнце прокалило его, работа утомила. Вода речки смыла пот. И когда он сел обедать и ужинать заодно, рюмка водки показалась ему бальзамом, редиска, лук, пшенная каша с подсолнечным маслом — пищей, лечащей от всех душевных и телесных недугов.

Накормив затем поросенка, кур, собаку, он переоделся в новые брюки, белую хрустящую рубаху, вынес на крыльцо стул, чтобы проводить тихо догорающий день. Именно «догорал» этот знойный, высокий, чистый день, как огромный костер, отпылавший зеленым пламенем. Стыл нагретый им воздух, сырело высушенное им пространство. И птицы в рощах, позабыв свои тяжелые работы, начали воспевать, славить уходящий благодатный день.

Долгие годы Ивантьев прожил на кромках земли, плавая между берегами, и вот сидел в глубине континента, посреди России, защищенный ее долами и пущами от океанских штормов, таких не грозных издали. К нему вернулось ощущение земли, утерянное в детстве. Ивантьев понял: он был и остался сухопутным человеком. Как рожденные у моря часто не уживаются в лесных, степных местах, так и он не породнился с морем — земной, глубинный, крестьянский россиянин. Укроп для него ароматнее морского йода, речка — милее океанского безбрежья.

Он был восторженно счастлив сейчас и прочитал заученное стихотворение доктора Защокина:

Поздно, умиротворенно укладываясь спать, Ивантьев думал о поездке на главную усадьбу. И пожалуй, если бы ему спалось плохо, он бы поехал. Однако ночь прошла единым мгновением, с короткими, счастливыми сновидениями под утро. Поднялся Ивантьев необыкновенно бодрым, и ему расхотелось заниматься конторскими хлопотами. Успеется, до августа есть еще время! Он докрасил штакетник палисада, потом чистил погреб, заделывал дыры в огородном заборе, спасая грядки от шкодливых кур, все удивляясь самому себе: вот ведь какова натура человеческая: пока страшишься чего-то — покоя не будет. А примирись, возвысься над томящей суетой — даже спать безмятежно научишься!.. Хватило неотложной работы еще на несколько дней. Лишь в начале июля, после вторичного предупреждения милиционера Потапова, он наконец собрался навестить главную усадьбу колхоза.

Ехал двенадцать километров в кургузом, тряском автобусе, плотно, жарко набитом сельским людом, и все равно отдыхал, оглядывая уже чуть притомленные летним зноем леса, обширные развороты пшеничных, картофельных полей, жгучую зелень лугов, проблески речек и озерков. Отдыхали руки, плечи, ноги. Он теперь постоянно чувствовал свое тело, словно бы очнувшееся для своей единственно ценимой и нужной жизни.

Вышел на площади, у новенького, из стекла и бетона, Дома культуры; напротив был такой же светлый универсам; и дома строились белокирпичные, и антенн телевизионных — густой лес над крышами; замащивались улицы, спрямлялись старые кривые переулки; виднелся новенький крытый рынок; у железнодорожного переезда копились колонны легковых и грузовых машин... Цивилизация — после тихого хуторка!

Порадовался Ивантьев всему этому обновлению: оживлялось Нечерноземье. Спросил, где находится сельсовет, и зашагал асфальтовым, пахучим, размякшим от солнца тротуаром.

Председатель сельсовета, пожилой, лысый, тучноватый, с большим набором орденских колодок, принял его без выдерживания в приемной, вышел из-за полированного письменного стола, усадил в такое же современное поролоновое кресло, спросил привычно, усталым от недавнего совещания голосом:

— Слушаю, товарищ?

Ивантьев, почему-то полагавший, что сельсовету известно его незаконное проживание в Соковичах, на минуту смешался, а затем коротко и довольно толково, как ему подумалось, изложил суть своего дела — со дня приезда в родительский дом до смерти Защокина и разговора с наследниками доктора, — окончил речь просьбой помочь ему приобрести земельный участок.

Очень внимательно оглядел его председатель, чуть усмехнулся, явно дивясь непостижимой наивности посетителя, однако ответил спокойно, хотя и с угадываемой неохотой говорить людям одно и то же:

— Земля здесь колхозная, отдана государством в бессрочное пользование и так далее. Вы человек грамотный, поймете без дополнительных разъяснений.

— Как же мне быть? — не удержал своей внезапной растерянности Ивантьев и спросил еще раз, но уже не председателя сельсовета, а престарелого, усталого, много повидавшего, умеющего понимать и сочувствовать другим старшего товарища: — Как, скажите?

— Вы хоть фронтовик?

— Нет, — сказал Ивантьев и заговорил поспешно: — В войну Каспий, где я рыбачил, был тем же фронтом: и бомбы падали, и убитых хоронили, и работа — хуже каторжной... На фронт просились, да рыба нужна была. Так нам и говорили — ваш фронт здесь...

Председатель провел ладонью по лысине, словно вспомнив молодые годы, когда голова отягощалась буйной шевелюрой, кашлянул, хмыкнул, слегка смутившись, и пожал обвислыми плечами: мол, так-то оно так, да к делу этого твоего фронта не подошьешь... Встал из-за стола, подошел к Ивантьеву, подал руку и, держа ее в своей мягкой, отзывчивой, сказал, дружески усмехаясь:

— Вам к Поликановой, председателю колхоза. Постарайтесь понравиться ей, капитан. Вы еще боевитый.

Колхозное правление размещалось в новом кирпично-силикатном доме, председательский кабинет был на втором этаже. Ивантьев долго, ему показалось, шел по чистым бетонным ступеням, затем через обширную приемную комнату с широкой ковровой дорожкой посередине и секретарем-машинисткой у обитой черным дерматином двойной двери. Кабинет оказался еще более обширным и солнечным. Ивантьев постоял у порога, щурясь от блеска стен, пола, столов, крашеных и полированных, заметил у противоположной стены за телефонами, селектором, стопкой бумаг склоненную к столу, что-то быстро пишущую худенькую женщину с гладкой строгой прической, неслышно, чтобы не помешать, приблизился к ней, сказал негромко:

— Извините... Здравствуйте...

— Извиняю, и здравствуйте, — сказала быстро женщина, не поднимая головы. — Знаю о вас, звонили из сельсовета. Сразу предупреждаю: помочь не могу. Задыхаемся от пенсионеров своих, родненьких. Усадьбы видели, какие оборудовали? Обогащаются, разлагают колхозников. А городские? Да начни я раздавать участки — в два дня от колхоза одна контора останется. Поселившихся не знаем, как выжить. — Женщина наконец выпрямилась и встала, показывая этим, что у нее совершенно нет времени на разъяснительные беседы и она не намерена усаживать посетителя, явившегося с сугубо личной, к тому же вредной для общественного производства, просьбой. — Знаю, вы заслуженный, родились в Соковичах, нашли свой дом и теперь вас оттуда выживают наследнички доктора Защокина. Вас выживут, а мы их — не имеем права. Пока. Но еще посмотрим. Доктора люди любили, он был им и советчик и просветитель. А этих сами видели... В Соковичах будем строить фермы, ставить бригаду, окультуривать пастбища. Запашок дачникам может очень не понравиться... Все у меня, товарищ...

— Ивантьев.

— Товарищ Ивантьев. Хорошая, наша фамилия, тут Ивантьевых много... Вопросы есть ко мне?

Суховато-деловая, с приглядистым прищуром глаз, волевыми складками у тонкого, напряженного рта, в синем пиджачке и такой же юбке, председатель колхоза Поликанова своей правотой, полной отдачей себя работе, хозяйству, верой во всеобщее скорое процветание могла смутить не только бывалого моряка, но, пожалуй, и самого министра сельского хозяйства, явись он среди дня, в горячее время сенокошения, заготовки силоса, прочих неотложных дел.

— Я не дачник... — лишь это и смог вымолвить Ивантьев. — Я жить здесь хочу...

— Вступайте в колхоз, — прямо и четко предложила Поликанова.

— Куда мне...

— Правильно. Через три года дважды пенсионером будете. И где я вас использую — в поле, на ферме или пошлю в школу механизации сельского хозяйства, к подросткам за парту?

— Родина здесь...

— Родину надо любить большую, общую, а не двор, огород, товарищ...

— Ивантьев...

— Да. Приезжайте лет через пять. Может, и вам подыщем дельце пенсионерское. А сейчас вот... — Поликанова придавила ладонью стопку бумаг на столе. — Молодых принимать будем, кое-кто просится, кое-кого пригласим... Омолодимся — и такое развернем! Зацветет наша маленькая родина на благо большой. А пока отдыхайте, капитан. Да вы и поплавать еще можете. — Она, кажется, впервые глянула на него по-женски, чуть со стороны. — Здоровьем, вижу, родители не обделили, а вот из колхоза увезли... Понимаю, вы ни при чем. И можете хлопотать выше, но предупреждаю: все ходатайства лягут на мой стол, а у меня тут их... — Поликанова ткнула тугим кулачком в другую стопку, — десятка полтора. Не советую, как говорится.

Жестким рукопожатием она подтвердила свои слова, и Ивантьев молча, в стыдливом смятении покинул контору.

Он не пошел к автобусной остановке, решил часть пути одолеть пешком, все обдумать наедине, успокоиться, разумно оценив свое теперешнее положение. Он неспешно шагал по селу, на окраине минут десять разглядывал запущенный двор звероватого хмельного мужичка, поносимого неопрятной крикливой бабой: «Вон, глянь, приезжий городской на тебя, собаку, смеется!» Мужичок предовольно тявкал, пытаясь подражать четвероногому, и Ивантьев, сплюнув, пошагал дальше, говоря себе: «Сколько таких балагуров-бездельников развелось!»

Только под елями и соснами, тесно затенившими белую песчаную дорогу, в лесной сыроватой прохладе ему стало спокойнее, он даже усмехнулся, дивясь своей наивности: хотел предложить Поликановой использовать пенсионеров для выращивания общественного скота, птицы, как уже делается в некоторых, и не бедных, совхозах и колхозах... Будто она не слышала, будто не имеет по данному вопросу личного категорического суждения. Наивен он со своей «тягой к земле», смешон со своим желанием начать сельскую жизнь, не понимая деревни, ее теперешнего быта. Точно можно повернуть время вспять. Высмеивал фантастов с их машиной времени, сам захотел того же... Земля забывает покинувших ее... Лишь в короткие мгновения противилась душа Ивантьева — не желала сдаваться, велела ему куда-то ехать, писать заявления, просьбы, но разум одолевал слепые чувства здравыми рассуждениями, все более усмиряя Ивантьева. На шестом или седьмом километре он сел в автобус и вскоре подъезжал к Соковичам.

Еще из окна автобуса он заметил: толпятся хуторяне около двора Феди Софронова. Пошел и сам туда. Сходка была шумная, необычная: участковый Потапов конфисковывал Федин трактор. Вернее, под смех и шутки уговаривал владельца незаконного транспорта поставить на место карбюратор, ввинтить свечи, прочие мелкие детали, без которых не мог двигаться трактор, а тащить его на буксире нечем: потаповский мотоцикл был слабым тяглом.

— Федь, — уговаривал участковый, — да я тебе все как есть верну, знаю, купленное лично тобой, не имею права описывать, сдам эту старую железяку — и детальки лично доставлю, хочешь, протокол составим?

Федя сидел смирно на скамейке возле калитки, в расстегнутой рубашке, заношенных джинсах и кирзовых сапогах, почернелый от летнего ветра и солнца, покуривал, тихо улыбался — этакий добродушный русобородый богатырь, будто бы не все толком понимающий и ждущий более разумных разъяснений, после которых он примет окончательное и бесповоротное решение.

— Я ж к тебе с душой... — разъяснял терпеливо Потапов, обильно потея в милицейской форме, одышливо раскуривая папиросу, молчаливо предложенную Федей. — Мог бы давно конфисковать, думаю, ладно, пусть перепашет огороды... сочувствую, значит, а ты шутки шутишь... Между прочим, нам вместе и дальше жить, вот у тебя и мотоцикл, можно сказать, из запчастей собранный...

— Не ворованных, — уточнил скучновато Федя Софронов.

Потапов сел рядом с ним на скамейку, ласково положил ладонь на его колено, заглянул сбоку в глаза Феди.

— Прояви сознательность.

— Максимыч, — обратилась к участковому уставшая горюниться и страдать за «железную конягу» Самсоновна. — А ен, — она ткнула скрюченным пальцем в радиатор понурой, бездыханной машины, — от сена не пойдет, аль хлебцем поманить?

Хуторяне дружно смеются, и Соня, подбодренная шуткой старухи, выкрикивает:

— Сколько сил положил Федя на эту машину-чертовщину, все выходные дни угробил, насквозь промаслился соляркой! Говорила: «Брось, все равно отнимет Потапов». — «Интерес дороже», — отвечает. Вот тебе трефовый интерес, — колко глянула Соня на чернявого Потапова, — будет и дальняя дорога, подожди...

Федя посуровел, кашлянул, глянул исподлобья в сторону раскрасневшейся жены, и она примолкла, отступив за калитку.

— Понимаю, — согласился Потапов. — Но не могу нарушать закона. Будем нарушать — жизнь кувырком пойдет. Решайте. Хочу по-душевному, по всегдашнему нашему согласию.

Спокойный, практичный Борискин уловил подходящий, переломный момент в разговоре, вымолвил тоном убежденного совета:

— Уступи, Федя. Что тут поделаешь?

Согласился хмуровато и дед Улька:

— Закон.

Женщины собрались около Сони, возмущенно зашептались, мужчины примолкли, считая дело решенным. Федя докурил папиросу, вмял ее каблуком сапога в твердую землю у скамейки, медленно поднял голову и уставился на Ивантьева, немо вопрошая: почему же ты ничего не говоришь, капитан? Ивантьев развел руки, вздохнул, мол, ничего полезного не могу посоветовать, будучи профаном в таком необычном деле и всего лишь соковичским гостем; но все-таки, кивнув на Борискина и деда Ульку, сказал:

— Они, пожалуй, правы.

— Ладно, — тряхнул белесым чубом передовой мелиоратор Федя Софронов, сходил к крыльцу, принес снятые детали, быстро и ловко определил все по местам, завел мотор, спросил повеселевшего Потапова: — Сам поведешь?

— Так у меня мотоцикл... и, это, не водил трактора.

— Еще раз ладно, — уступил Федя, влез в кабину и, когда участковый выкатил свой трескучий транспорт на дорогу, крикнул глухо притихшим от моторного грохота хуторянам: — Чего загрустили, японский бог! Железа хватит — гусеничный соберем. Вот уж затрещат ваши частнособственнические плетни и заборы! — Федя рассмеялся безунывно и белозубо, сдернул замасленную кепчонку, помахал ею нежно, как прощальным платочком, сдвинул свой оранжевый, «цвета передовой техники», механизм, споро повел за мотоциклом.

— Ну, дьявол! — вымолвил, восторженно прослезясь, дед Улька.

— Крепкий мужик, — подтвердил Борискин.

— Наших корней, — сказал Самсоновна, а маленький Петя, не то слегка перепуганный, не то довольный шумной сценой прощания с отцовским трактором, выкрикнул:

— Японский бог!

Расходились без особой печали, зная, что каким-либо «тяглом» Федя обеспечит хутор; может, купит наконец лошадь; давно говорит: «Осточертеет техника — лошадку заведу, до смерти хочется в седле поездить, за плуг подержаться, огород унавозить...» Об Ивантьеве не вспомнили, одолеваемые всяческими заботами, и он не стал рассказывать о своей неудачной поездке на главную усадьбу, подумав: возможно, они сразу поняли, что хлопоты будут бесполезны. Он пошел к своему дому.

— Евсей Иванович! — окликнула его Анна, догнала, пошла рядом, спросила, не поднимая головы: — Вам отказали?

— Да, Аня.

— Вы огорчились?

— Очень.

— Может, как-нибудь помочь вам?.. Мне дадут участок, если попрошу. Потребкооперация поможет.

— Так это вам...

Анна ниже опустила голову, и лицо ее мгновенно запунцовело: она устыдилась своих необдуманных слов. В самом деле — для кого брать, кто будет строить, жить на участке? Выходило глупо: вроде бы она предлагала себя в жены вместе с участком земли, иначе не передать его, не сделать хозяином Ивантьева.

— Извините, Евсей Иванович, не подумала.

— Спасибо за доброту.

Она как-то зябко передернула плечами: мол, доброта-то получилась неумной; Ивантьеву же вдруг стиснула горло удушающая жалость к себе — беспомощному, неудачливому, стареющему и так мало смыслящему в жизни. Где он был, с кем общался, чему научился?.. Как плоский палтус, выброшенный на мель, с вывернутыми в одну сторону глазами... Ведь тогда, после огородной работы, он, Ивантьев, не решился и словом единым обмолвиться, не то чтобы высказать Анне свои чувства, пусть неясные, но впервые такие нежные, одушевляющие; даже просто, в шутку не коснулся их отношений — двух одиноких, жизнью сведенных на глухом хуторке, и не равнодушных друг к другу, и, может быть, любящих, ибо кто знает, какова она — большая, обыкновенная, малая любовь?.. На нее надо решиться... Этого-то как раз не хватало Ивантьеву: болезненное ощущение своего возраста, паническая боязнь показаться смешным, навязчивым, укрощающая чувства (начальственная) самодисциплина стали давно уже его истинной натурой. Если бы Анна была смелее... Да легко ли это ей, страшно обиженной первым возлюбленным? Она приходила, заботилась, кормила его, а тогда осталась хозяйничать. Ведь осталась, хозяйничала. И самовар попросила вскипятить, чтобы еще побыть вместе... Потел Ивантьев, пил чай, рассказывал какие-то случаи из рыбацкой жизни, пока не заметил: не слышит ничего Анна. Вроде бы осознал вдруг болью колыхнувшегося сердца: вот сейчас, здесь произошло, еще длится что-то очень важное, может, самое главное в его жизни... Но Анна уже сказала «до свидания», быстро вышла из дома, не дав ему проводить себя...

С того времени стал наведываться к ней в магазин техник из леспромхоза, бородатый, лет сорока, на казенном «газике», всегда опрятно одетый. «Знатно ухаживает, — определила Самсоновна, — хоть алименты платит, и малопьющий». Анна окончательно «выздоровела», и этому бы порадовался доктор Защокин, все кроткое, монашеское сменилось в ней женским, нерастраченно юным... О, доктор! Сколько невозвратного ушло с ним! Живи он, и жизнь у них могла быть иной. И наверняка.

Они молча пришли к дому, молча сели на скамейку возле калитки. Ивантьев спросил:

— Может, чай приготовить?

— Некогда, Евсей Иванович, — ответила Анна, глядя в сторону своего киоска-магазина, где толпились, галдели бабы и мужики, пришедшие с полевых станов. — Покупатели уже возмущаются. — Она глянула на часы. — Пять минут еще моего обеденного перерыва.

Анна сидела в коротком, безрукавном ситцевом платье, с волосами, туго подобранными косынкой, в легоньких босоножках — одеяние, которому в летние жаркие дни обычно завидуют мужчины, почему-то принужденные носить брюки, ботинки, рубашки. Она была смугла, от нее веяло сухим, свежим загаром; кисти рук тяжеловато лежали на коленях — как у крестьянки, а лицо — городской женщины, умеющей тонко пользоваться косметикой. Анна сидела, охотно отдавая эти пять минут Ивантьеву, возможно, ждала каких-то слов; минуты уходили, Ивантьев ощущал их вязкое, немое, неотвратимое течение, и, когда стала иссякать последняя, сердце Ивантьева испуганно всколыхнулось, а затем притихло, дав ему светлый покой, простоту откровения; он опустил свою ладонь на руку Анны, сказал:

— Поговорим о нас, Аня?

Она не отдернула руки, лишь медлительно сощурилась, и чуть принужденная улыбка тронула ее губы:

— Поздно, Евсей Иванович.

— Да, Аня?

— Да. Завтра подаем заявление в загс... Я уже жена Михаила. — Она глянула в глаза Ивантьева всей открытостью своих серых, в зеленых конопушках, влажно притомленных солнечным зноем глаз, сказала, прикрыв другой ладонью руку Ивантьева: — Поверьте, столько лет одна, чуть богомолкой не стала... А он меня любит... Верю, будем жить хорошо. Пожелайте мне счастья.

— Конечно, Аня.

— Спасибо вам. Эта зима у меня была светлой-светлой! — Она поднялась, с улыбкой, быстро поцеловала Ивантьева в щеку и пошла к магазину, оглянулась, помахала рукой и легко побежала на шум толпы покупателей, словно бы звавших ее в свою, общую, простую и понятную ей жизнь.

Сидел Ивантьев не двигаясь; ему казалось, что и встать он не сможет — так окаменело все в нем. Смотрел бездумно на дворы, сморенные духотой деревья, поля, луга за околицей, пока глаза не застелила мутная, все утопившая в себе влага. Слезы потекли обильные — по щекам, на руки. Они казались прохладными. Они истекали из онемевшей, зачерствелой душевной глуби его, которую, мнилось, уже никогда ничем не размягчить. Они вернули его в раннее соковичское детство; здесь он умел еще плакать и плакал в последний раз. Ивантьев понял слышанное не однажды: поплакать — облегчить душу.

Через какое-то время уже высохшими, необыкновенно резко видящими глазами он проследил, как к опустевшему магазину подъехал на новеньком «газике» техник Михаил, погудел коротко, из магазина тут же выскочила Анна, заперла дверь, села рядом с ним, и они укатили в сторону главной усадьбы. Ивантьев вздохнул, но без тяжкого огорчения, словно только что увиденное было показано лично для него, чтобы он окончательно примирился, сказав себе: все так, все правильно. Он почти легко поднялся, взял в доме мыло и полотенце, пошел на Жиздру.

Плавал, лежал под тихой ракитой, снова плавал до утомления. Вернулся домой продрогший, спокойный и застал у себя двух женщин. Одна, Никитишна, принесла молока и походя, пользуясь свободной минутой, прибиралась на кухне; другая, Самсоновна, накормила поросенка, посыпала курам и теперь раздувала самовар. Усмехнулся невольно Ивантьев: женщины уходят, женщины приходят... будто Анна подослала старух развеять его одиночество... или сказать последнее: меня испугался, а с ними тебе будет и весело и неопасно... Он сел на диван, не торопясь говорить, помалкивали и старухи, что можно было понять так: хуторянам известна «земельная» неудача Ивантьева, они сочувствуют ему, да помочь-то едва ли чем могут.

Никитишна, выпив чашку чаю, распрощалась извинительно: «Прихварывает мой Улька, да сенокосить надо, во дворе одна управляюсь». А Самсоновна засела надолго и до пятой чашки молчала. Ивантьеву подумалось, что соседка вовсе не заговорит сегодня, как вдруг она окликнула его, вызволив из размышлений о покосе: ему так хотелось помочь Ульяну Малахову, до дурманной устали намахаться косой, расплатиться за выпитое молоко, заработать новое, — окликнула грубовато, вероятно не желая разжалобить его сердце:

— Выходит, Евсейка, не приняла тебя наша Расейка?

— Не приняла.

— И Аньку упустил?

— Упустил.

— В ей был корень.

— Теперь понимаю: в ней.

— Мужицкой крепости тебе не хватило. Ты этот... антиллигент. Больше думаешь, чем делаешь. Так?

— Так.

— Ну тогда вот как тебе скажу: усмирись. Чего тебе тут с нами? Нам некуда, приросли. Поезжай домой, какой-никакой участок возьми для здоровья, копайся, отдыхай, наработал-то много.

— Не возьму.

— Отбило?

— Да.

— Знать, к пенсионерам на лавочку присядешь, дурь ихнюю обсуждать?

Ивантьев даже вздрогнул, вообразив этих благостных, сердитых, ехидных, не дающих друг дружке покоя стариков и старух, все видящих, за всеми наблюдающих, одиноких, но наотрез отказавшихся нянчить внуков, дабы ничем не омрачать своего честно заслуженного отдыха (а отдых-то близок — вечный, полный), и сказал Ивантьев поспешно:

— Нет, нет! В море пойду!

— Иди, — согласилась Самсоновна. — Там твое место.

И уже не говорила. В сумерки перевернула свою чашку донышком кверху, неслышно удалилась. Сразу же припомнились слова Защокина о Самсоновне: «В ней все — Василиса Премудрая, Марья Искусница, Царевна Лягушка, Баба Яга и Марфа Посадница...»

ПРОЩАЙ, ДОМ!

Он раздал, распределил свою дворовую живность: поросенка вернул Малаховым, кур — каждому двору по курице, а Самсоновне курицу и петуха, потому что ее старый петух «спал на ходу», и она решила отрубить ему голову на проводы Ивантьева; собаку брал Федя Софронов для бригадного домика в поле, о коте решили так: к какому двору прибьется — пусть там и живет. Став свободным и вновь бесхозяйственным, Ивантьев, однако, не спешил уехать: хотелось тихо проститься с домом, а главное — дочитать записные книжки Виталия Васильевича Защокина. Если раньше он заглядывал лишь в одну, оставленную на столе явно для него, то теперь наделил себя правом — вряд ли соковичский архив доктора заинтересует его наследников! — просмотреть, изучить все, доступное его уму, пониманию. Настолько велико, возвышенно было его чувство к этому человеку.

#img_3.jpg

Но труд сей оказался почти непосильным. Записи не чередовались, не помечались числами, не соединялись темами: выдержки, фразы из филологических трактатов и художественных произведений, изречения древних философов, стихи свои и переписанные (под чужими — непременно фамилии авторов), собственные мысли, заметки о книгах, по поводу каких-либо литературных статей, о погоде, самочувствии, встречах с деревенскими жителями; тут же рецепты настоек, отваров из трав, кореньев, способы приготовления смаковы, браги на березовом соке... Попалась и такая запись:

«В этих местах деревеньки в несколько дворов не называют хуторами, как в более южных областях. А я назвал Соковичи хутором чисто эмоционально, ибо таковыми представлял себе и видел хутора — отъединенными, тихими, а собственным, неспешным, на старинный манер, укладом жизни. И удивительно — привыкли к этому слову мои соседи, даже в районе, на главной усадьбе о них стали говорить: «Эти с хутора!» — «Какого еще?» — спросит впервые слышащий. «Есть такой, там академик московский живет». Кстати, и центральную усадьбу я переименовал в главную — ведь так благозвучнее. Это тоже приняли мои хуторяне. Вообще россиянин очень восприимчив к новым словам, если они легки для произношения и понятна, точна их корневая основа. Что же касается теперешнего наплыва областных диалектизмов, якобы обогащающих оскудевший литературный язык, то, думаю, чаще всего это напрасные хлопоты некоторых слишком ретивых авторов — без диалектизмов им, вероятно, не обойтись по различным художественным причинам, — в литературном же, разговорном языке они никогда не приживаются. Это мы видим, знаем. Слово — как человек: где родилось, там и сгодилось. Перемещать его следует осторожно и не навязывая. И вовсе уж печально, когда с русского поморского, скажем, надо чуть ли не переводить на русский средней полосы России...»

Далее приводились сравнения различных диалектизмов, примеры необязательного их употребления, отягощающего, затуманивающего смысл.

«Как глотать непережеванное? Сказано когда еще проницательным А. Ремизовым: «...действуют ведь на душу не слова, а подсловья». Слово всего лишь атом продукта. Не оно главное — стиль. Стиль мышления, образа жизни, духовного поведения автора — и есть смысл, подсмысл его письма, что только и может «действовать на душу» читающего...»

Кое-что Ивантьев выписывал для себя, не решаясь увезти записные книжки доктора. Нужны ли, не нужны они по-уставшему сыну его, но Вероника с азартом затеет скандал, обнаружив пропажу «дневников», в коих, ей наверняка чудится, понаписано много нехорошего про нее, тогда как ни сына, ни сноху доктор не упоминает и единым словом: сказав им, очевидно, все при жизни, он не хотел сердить их после своей смерти.

Выписывать оказалось не менее трудно: сколько, чего, если хотелось очень многое? Но размышления о языке он переписал почти полностью, до слов:

«Забота надуманна. Будет народ, будут истинные писатели — не оскудеет язык».

Ведь и на рыбацких судах затевались споры между матросами-поэтами о будто бы беднеющем, урбанизированном языке. Прибавил и от себя, прутковское: «Зри в корень!»

Интересны были сельские заметки доктора:

«Десять лет наблюдаю за хуторянами. Люди они разные, с непохожими характерами, каждый — тип, с которого можно писать художественный образ, но все — истинные крестьяне, люди от земли и на земле, не знавшие и не желающие знать никакой иной жизни, работы. Кроме молодого мелиоратора Ф. Софронова, живут исключительно своими дворами, даже старуха Самсоновна производит столько огородной продукции, что подкармливает городских «одров», как называет сердито-ласково своих детей, покинувших деревню. Тяжко ли натуральное хозяйство? Да. Более того, по теперешним понятиям, еще и беспросветное: ни праздников, ни выходных, отдых малый лишь зимой, ибо скотину надо кормить, печи топить, еду готовить. О культуре и говорить нечего — в Соковичах один телевизор. Но вот что примечательно: жизнь, всегдашняя работа здесь — добровольны. Всем есть куда поехать, переехать, жить на пенсионы, вспомоществования детей. Не выгонишь — не то чтобы уговорить. И тут, мне кажется, загадка, суть крестьянской души: земля не тяготит, не угнетает ее; напротив, дает ей здоровую слиянность с собой, естественность бытия. Вполне доволен своей жизнью каждый из стариков здешних. Слабый, ленивый уйдет отсюда, попробует затеряться в гуще людской, где его будут воспитывать, обучать делу, наказывать, перевоспитывать и все-таки кормить...»

А сколько было в книжках афоризмов, метких фраз, изречений мудрых людей разных времен! Ивантьев выхватывал наугад, все ему нравилось, многому он восторгался, еще больше открывал для себя впервые.

Вот Конфуций:

«Для народа человеколюбие нужнее, чем огонь и вода. Я видел, как от огня и воды погибали, но не видел, чтобы кто-нибудь погиб от человеколюбия».

Вот Мармонтель:

«Необходимо было бы, чтобы каждый еще в ранней молодости заготовлял себе эпитафию, а остальную часть жизни старался быть достойным ее».

Вот неизвестный Ивантьеву С. Смайльс:

«Человек без принципов и без воли похож на корабль, у которого нет руля и компаса, он меняет свое направление с каждой переменой ветра».

Вот древнегреческий мудрец Анахарсис (по происхождению скиф). На вопрос, как не стать пьяницей, он ответил:

«Иметь перед глазами пьяницу во всем безобразии».

Ниже приписка доктора:

«До сих пор именно это спасает многих (разумных) от пьянства».

И конечно, хотелось как можно больше взять для себя мыслей, изречений самого Защокина.

«Сколько я ни смотрю на весну — я не устаю. А ведь весна повторяется. Сколько я ни вижу снегопад — я не устаю. Снегопад тоже повторяется. Почему не утомляюсь? Вероятно, все дело не во внешних проявлениях: зеленые листики, белые снежинки (это привычно), а в «подтексте». В той вечно не стареющей энергии, которая движет и весной и снегопадом».

«Литература и искусство — не профессия. В древности люди занимались ими, освободясь от работ. Первые авторы неизвестны, они считали постыдным присваивать то, что принадлежит всем, исходит от всех. В будущем литература и искусство также перестанут быть профессиями, сделавшись доступными для всех. Ими будут заниматься (а не кормиться) для умственного, эмоционального совершенствования».

Чем-то, едва ли четко объяснимым, привлекали Ивантьева и беглые заметки, подобные этим:

«Пошел дождь, запахло землей, и стало ясно: все мы умрем. Земля примет в себя народы, города... Земля начиналась не под ногами, а где-то выше, в самой той сырости, которая тяжело накрывала ее».

«Кому не дано от бога — тот берет у людей».

«Сколько я видел занимающихся не своим делом — по несчастью, по амбиции. Последние особенно опасны».

«Каждый день хоть на мгновение вспомни: я тоже умру!»

Две объемистые тетради заполнил Ивантьев. Никогда ему не приходилось столько писать, мыслить. Ведь и в Соковичи он приехал «думать руками», а не развивать свой интеллект, который, он полагал, слишком «просолен» и стар для отвлеченных философствований. Несколько дней почти безвылазного затворничества утомили бывалого капитана больше, чем рыболовная экспедиция куда-нибудь к Фарерским островам. Утомление, правда, было иным: тело словно дремало от тяжести, зато сердце, редко ощущаемое Ивантьевым, стучало, как перегретый мотор, и нервы обострились так, что он вздрагивал, если во дворе вдруг тявкал пес. Голова же, на удивление ему, была свежа и жаждала новых познаний, не щадя сердца, нервов. Тяжким оказался мыслительный труд. Ивантьев громко изрек даже, когда закрыл вторую тетрадь, придавив ее ладонью:

— Без привычки ненормальным можно сделаться! Ясно, почему некоторые интеллигенты «от сохи» страдают бессонницей...

Все это время он питался хлебом и молоком, аккуратно поставляемым Никитишной. Других продуктов у него не имелось: Анна уехала в леспромхоз к Михаилу, на ее место прислали пухлую, громкоголосую, многоопытную, откуда-то изгнанную «королеву прилавка», как тут же окрестил ее Федя Софронов, и полки скромного хуторского киоска-магазина сначала опустели, а затем наполнились широким ассортиментом вино-водочной продукции.

Хуторяне потеряли своего «просветителя», лишились «великомученицы». Пора было расстаться им и с потерпевшим крушение «капитаном».

Вот только Лохмач-домовой все последние ночи молчит в своем закуте, словно вдруг озаботился неурядицами меж людьми, опечалился по-старчески безропотно — не вечно же резвиться да похихикивать. А может, жаль ему стало Ивантьева? Какой-никакой, а хозяин был, дом обогрел... Новые-то и вовсе дачники-кочевники.

В последний день июля Ивантьев обошел дворы, уговорил мужчин не устраивать ему коллективных проводов посреди летней сельской страды, со всеми простился и первого августа налегке, с тем же чемоданом, вышел к раннему автобусу. За ним увязался пес Верный, а на остановке ждала его одинокая Самсоновна.

Старуха всплакнула, пес долго бежал позади автобуса, утомился, свернул на проселочную дорогу и пропал в лесу.

Утро занималось высокое, голубое и зеленое. В белых росах тонули луга, желтые нивы влажно и тяжело клонились от ночной сырости, леса еще дымили дремотной мглой, лишь по вершинам, остро пробегая, ветерки расчесывали пряди легких ветвей. Автобус нырял в сосновые и еловые ущелья, вырывался на просторы распахнутых далей с деревнями у речек, коровами среди лугов, белеными силосными башнями, куполами и шпилями колоколен на холмах. Новый мост, асфальтированная дорога, кирпичные строения... Тракторы, грузовики, лакированные автомобили грибников... И снова лес, и снова захватывающее дух слепящее разноцветье августовских просторов.

Не копилось в душе Ивантьева ни великой грусти, ни обидного сожаления. Он был несказанно рад, что повидал родные места, пожил в доме отца и деда и дом одарил его бо́льшим, чем простое обитание в своих стенах: радостью общения с иными людьми, познанием неведомой доселе жизни. Ивантьев укрепил, подладил, омолодил свой дом — и он долго еще будет служить надежным жилищем людям. К нему можно вернуться, в нем можно поселиться. Все можно, пока жив человек и есть у него родной дом.

Автобус одолел последний, уже струящийся теплым маревом лес на холме, с легким придыханием заскользил средь сеяных лугов, парящих туманом. Оранжевый трактор стрекотал сенокосилкой, она крутыми пластами укладывала тяжелую траву, и в окна автобуса хлынули пронзительные, живые запахи свежесрезанной зелени.

— Хорошо берет! — сказал усатый старик, ловя наружный воздух, одобряя работу, счастливо раскуривая папироску. — Как бритвой чистит!

— Добрая трава, — подтвердила женщина с корзиной мокрых огурцов на коленях.

— Опытный участок... — негромко, словно сам себе, проговорил парень в спецовке механизатора.

И припомнились Ивантьеву стихи доктора Защокина:

Да, он оставлял здесь часть своей души. Но не жалел об этом. Ибо ничтожна душа у того, кто ею ни с кем не делится.

#img_8.jpg

ПЕРСИКИ

Персики были румяные, с медово-восковой желтизной, налитые нежной тяжестью, и Арсентий Клок, выбрав самый крупный, мохнатенький, впился в него зубами; обильный сок залил ему рот, он зажмурился и охнул от невыразимого удовольствия. Шершавую кислую косточку он старательно обсосал, затем метко выплюнул в набитую всяческим мусором бетонную урну-цветок. Тряхнув бумажный кулек, он вынул еще один, такой же теплый, как бомбочка, персик, понес к губам, намереваясь сперва поцеловать южный солнечный плод... и услышал вдруг резковатый женский голос, явно окликавший его:

— Парень!

Он полуобернулся. У прилавка с ворохом сияющего винограда «чауш» стояла молодая женщина; опуская пакет в туго нагруженную матерчатую сумку, она со смешливым любопытством исподлобья поглядывала на него.

— Ты бы хоть помыл свои фрукты, — договорила женщина и кивком указала в конец огромного, гудящего движением и голосами рыночного помещения, где, должно быть, находились туалетные комнаты.

— Благодарю, — ответил Арсентий Клок, ловко обгладывая персик. — Но мытый фрукт, извините, запах теряет.

— Где так наголодался? С Севера, что ли?

— Угадали... угадала, — поправил себя Арсентий, аккуратно выложил косточку на ладонь и бережно опустил в урну. — Простите за «ты»... Вы не старше меня... то есть совсем молодая.

— Как сказать! Если тебя побрить, в галстучек нарядить... Проездом, значит? В южные края длинные рубли проживать?

Клок утер губы клетчатым платком, недавно купленным в аэропортовском киоске, и, нарочито медленно складывая его квадратиком, упрямо разглядывал настырную незнакомку, желая смутить ее своей многоопытной бывалостью: мол, дамочка симпатичная, откуда у тебя этакая невоспитанность — приставать к первому встречному-поперечному? Или у вас в столице так полагается: чужака видите издалека и церемониться с ним нечего, он как бы вполцены среди большой вашей цивилизации? Зато я видел разные земли, горы и степи, север, юг и всякое такое, отчего у тебя глазки подкрашенные, веселенькие очень даже загрустили бы. И на тебя похожих перевидал немало, будь уверена. Что ответишь на это Арсентию Клоку, неустанному страннику, может, хоть улыбочку сотрешь со своего напомаженного личика?.. Но женщина не собиралась смущаться или печалиться, напротив, едва удерживая стиснутыми губами смех, она чуть отшагнула, чтобы лучше видеть его, сурово настороженного и, наверное, потешно ершистого, в куцей поношенной курточке, узеньких мятых брюках, с бородой под моложавого батюшку. Тогда Клок прямо, нагловато сказал:

— Не угадала. Хочу поселиться в Москве. Кстати, не подскажешь, где можно снять комнату?

— Так у тебя здесь никого?

— И вообще на всей планете — одна матушка, и та в городе Улан-Удэ.

— Кто же тебя поселит, пропишет?

— Не знаю. Не задумывался. Мне надо пожить в столице... ну, для завершения образования как бы. Найду работу. Кто-нибудь пустит квартировать. Надо, понимаешь? А если очень надо — все уладится.

— Ой, потешный! С такими планами — и сразу персики кушать!

— Мечта была. Я три года оттаймырил безвыездно. На Таймыре трудился.

— Так уже вечер почти. Куда же ты со своим чемоданишком?

— На вокзал пока. Подскажи, как проехать до самого большого, Казанского, кажется?

Женщина, уже было озаботившаяся неустроенностью новоявленного столичного жителя, опять усмехнулась:

— Значит, вокзал, вокзал — моя гостиница, любой на лавочке подвинется?

Арсентий мотнул жестким, свисающим до глаз чубом, легко рассмеялся и, заметив, что женщина шагнула в сторону двери, явно соглашаясь указать ему дорогу на вокзал, быстро подхватил свой обшарпанный, под рыжую кожу, чемодан и попросил у женщины ее сумку.

— Разрешите... Давно не ухаживал за дамами.

— Берите, — слегка помедлив, согласилась она, вставляя ему в ладонь петли сумки. — Какой даме не надоела эта ноша?

Они вышли на бульвар, сутолочный в этот предвечерний час, с непрерывными потоками людей и машин. Женщина шагала легко, как бы находя средь толпы лишь ей видимую свободную тропу, а Клока толкали, на него наскакивали, и один злой старичок сказал ему: «Прется, как бульдозер!» Женщина взяла его под руку, повела, и тротуар будто расширился, стал просторнее. Она объяснила ему, что в больших городах «по прямой» не ходят — лавируют, ускоряют и замедляют шаг, рассчитывают свое движение (подсознательно, конечно). Один «прямолинейный» может нарушить поток целой улицы. Это кажется только — толпа толкается; мечутся впервые попавшие в нее.

— Вот видишь, мы уже «вписались».

— Научусь, пойму, — согласился, обильно потея, Клок. — Улан-Удэ тоже город. Поменьше, правда, и давно я там не был.

— А в метро ты ездил?

— Где? — Он мотнул головой себе за спину, как бы указывая на всю свою прожитую жизнь, — Там еще не построили.

— Ой, тогда пойдем к троллейбусу!

— Может, такси? В Домодедово говорю: вези меня к персикам — чуть под стеклянную крышу рынка не въехали.

— Вот у остановки и половишь. Они таких угадывают, в любой «пик» берут.

Около павильончика из стекла и железа с таблицей движения троллейбусов томилась длинная очередь. Женщина пристроила Клока в конец ее, затем объяснила, на какой номер ему садиться, взяла свою сумку, пожелала удачного устройства в столице и почти приказала сбрить или хотя бы укоротить бороду, ибо с такой растительностью его будут пугаться московские старушки, которые иногда сдают одиноким и смирным пустующие комнаты.

Клок посмотрел женщине вслед: уходила она быстро, одета была просто — темноватое демисезонное пальто, меховая шапочка, коричневые туфли, — ничем не выделялась в толпе и скоро исчезла средь людской толчеи. На мгновение у него затосковало сердце: странная, сама окликнула, посмеялась над ним, посочувствовала, надавала советов, вроде бы все поняла — и ушла. Что-то в ней такое есть... ну, привычно общительное, не дамочка она вовсе «шибко интеллигентная», знала жизнь поскуднее, попроще... Очередь, однако, подвигалась, Клок оказался уже где-то посередине длинного ряда удивительно дисциплинированных москвичей, и иные заботы начали одолевать его. Он поднимал чемодан, делал несколько шагов, вновь ставил; троллейбусы подходили набитые по самые двери, влезть удавалось пяти — десяти человекам. А широченная улица грохотала автомобилями, дурманила бензинными газами, слепила лаком кузовов.

Он совсем забыл о женщине, когда услышал как бы из дальней дали, из прошлого ее голос:

— Вы еще стоите?

Она была без сумки, пальто сменила на кожаную длинную куртку, и шапочка вроде другая, и вместо туфель — сапожки.

— Стою, — покорно подтвердил Арсентий Клок, усиленно соображая: та ли это женщина, не бредит ли он от едва одолимой усталости? В двое суток переместись с Таймыра в столицу, да одолей по пути несколько аэропортов, да поспи под рев авиамоторов — любая канитель привидится.

— Пойдемте, — твердо сказала женщина.

Он пошел рядом с нею, на свободном тротуаре она остановила его, попросила опустить чемодан и, глядя ему в глаза чуть расширенными, вовсе не смешливыми, своими влажными и синеватыми глазами, заговорила быстро, слегка заикаясь:

— Я тут недалеко живу... Пришла, чай пью и не могу успокоиться... У меня же комната пустая... А вы стоите, или на вокзале... Дико, ненормально... Оделась, прибежала... На вокзал бы поехала... Сама не знаю — аж сердце закололо... Вы согласны? Комната у меня отдельная, в ней мама жила...

— Говорите «ты», — попросил он, еще ничему не веря. — Почему «вы»? Может, это вовсе и не вы?

— Я, я. Только мне очень нехорошо стало. Ты не телепат?

— Нет, нормальный.

— Тогда бери чемодан.

По подземному переходу они перешли на другую сторону широкой, яростно грохочущей улицы, которую женщина назвала Садовым кольцом, узкими переулками углубились в старинный квартал с каменно прочными, архитектурно вычурными (так показалось Клоку) почернелыми домами. И вошли в один такой же, закопченный, но старчески гордый своей осанкой — готическим орнаментом стен, строгой сощуренностью стрельчатых окон, заостренной крышей, напоминавшей некий старинный шелом. Лестница была мраморная, широкая, с истертыми ступенями, дверь — дубовая, на две створки, словно малые крепостные ворота.

В прихожей женщина включила свет, разделась молча, то же сделал послушно Клок — снял свою всесезонную куртку, хотел сунуть под вешалку чемодан, но хозяйка придержала его.

— Неси сразу сюда. — И открыла крайнюю в пустом просторном коридоре дверь. — Осваивайся. Можешь душ принять. По коридору налево... Потом накормлю чем-нибудь.

Клок оглядел комнату, не решаясь куда-либо присесть: все было начищено, расставлено по разумно определенным местам — книжный шкаф, письменный стол, зеркало с туалетным столиком, застеленная зеленым пледом кровать, — все вроде бы намеренно малого размера, и лишь черный массивный рояль налево от входа занимал почти треть комнаты, был главной вещью в ней, и Клоку подумалось, что в деревенских домах столько места и почета обычно отводится русской матушке-печке.

«Ой ля-ля! — сказал он себе, присаживаясь на краешек стула. — Как же ты, Клок, очутился здесь... рядом с роялем... такой сам неэлегантный?.. И что теперь будешь делать — раскладывать таймырский затрапез по стульям и прочей полированной мебели или слезно отпросишься на общественный Казанский вокзал?»

Вошла тихонько хозяйка, села напротив него, усмехнулась, приглядываясь.

— Ага, бывалый сибиряк загрустил. Не ожидал такого гостеприимства от родной столицы. Но ведь если очень надо — должно все уладиться. Так, кажется, ты выразился?.. Ладно, иди умывайся, и будем персики есть.

— Персики?

— Да. Твои. В сумке моей оказались.

— А-а... сунул. Некуда было деть.

— Из-за них вот еще... Подумала: может, на последние купил?

— Что ты! Я даже богатый!

— Я тоже не на пенсии... Ты вот лучше предложи познакомиться.

— И верно! Вот абориген! — Клок вскочил, протянул руку, назвал себя и, услышав, что женщину зовут Люся, а фамилия у нее Колотаева, не удержался прямо-таки от мальчишеского восторга, ибо с задушевным другом Васькой Колотаевым они одно время добывали золотишко в Якутии. Люсе пришлось долго уверять его, что к тому Колотаеву ни она, ни ее родственники не имеют и малого отношения, но Клок все удивлялся непостижимому совпадению, говорил: «Надо же! Такое редко бывает! Такое вообще не бывает!..» — пока Люся не остановила его, резковато окликнув:

— Арсентий!

Он примолк чуть растерянно, мигом вспомнив, где и с кем говорит.

— У тебя документы хоть в порядке?

Клок молча вынул из бумажника паспорт, трудовую книжку и положил перед Люсей Колотаевой на краешек рояля.

КВАРТИРА

Когда Арсентий Клок летел в Москву, он живо, даже с подробностями, представлял себе, как без передышки примется изучать, постигать столицу: во-первых, посетит Красную площадь и другие исторические места, затем Третьяковскую галерею и прочие музеи, осмотрит главные улицы, основные проспекты (лучше на такси) и, конечно, побывает в Большом театре... Кто же, навещавший Москву, не восторгался этими достопримечательностями?..

Но прошло уже несколько дней его столичного жительства, а Клок дальше гастронома на Садово-Самотечной никуда не ходил, не ездил. Набирал в большую оранжевую сумку хозяйки квартиры продуктов, таких разнообразных, красиво упакованных, очень дешевых здесь (по его прикидке), возвращался и готовил «вечерний обед», как сам наименовал его, потому что Люся уходила на работу к девяти утра и являлась домой после шести вечера. Готовить Клок умел — за годы своих странствий по Сибири, Средней Азии, иным местам он перепробовал немало экзотических кушаний, случалось и самому бывать в поварах — и всякий раз старался удивить Люсю чем-нибудь необычным: рыбой «по-камчатски», запеченной в капустных листьях (за неимением листьев лопуха), картофельными варениками с зеленым луком, сначала отваренными, потом поджаренными, узбекским пилавом, казахским бешбармаком из баранины в жирной наперченной шурпе... Запахи, ароматы просачивались на лестничную площадку. Соседки стали наведываться вроде бы к хозяйке по каким-либо придуманным делам. Клок общительно приветствовал их и отвечал, что его двоюродная сестрица на работе. Бородатого верзилу-братца женщины разглядывали с превеликим интересом, понятным сомнением, но способы приготовления восточных кушаний записывали, старательно, и вскоре необычные запахи, ароматы завладели едва ли не всем громоздким, старчески дремотным домом.

Арсентий же Клок, приготовив «вечерний обед» и неразборчиво перекусив чем-нибудь, начинал активно жить в пустой, тихой, какой-то умудренно-задумчивой квартире. Все тут было прочно, основательно, надолго: стены крепостной толщины, потолки с тяжеловатой лепкой, кафель в ванной медово-желт и окостенело вечен, паркет темен, отлакирован натираниями до сумеречного мерцания; кухонный буфет из мореного дуба, вздымая к потолку витражные, искусно точенные ярусы, был вполне обособленным архитектурным сооружением, в котором (так и чудилось!) обитали маленькие, одетые по-старинному чопорно и красочно людишки; они лишь днем прикидывались вазами, рюмками, бокалами... По квартире ходил Клок неслышно, точно опасаясь кого-то разбудить, ему казалось иной раз: выглянет он в коридор, и его спросят: «А вы зачем здесь?» Он подшучивал над собой: «Почти как таежник живу — без шороха и звука».

Он медленно открывал дверь комнаты Люси Колотаевой, осторожно включал магнитофон, садился в мягкое глубокое кресло и слушал все, что извлекал из пленки дорогой импортный аппарат: рок- поп- и диско-музыку, ансамбли, квартеты, секстеты, песни Высоцкого, Окуджавы, Новеллы Матвеевой и других, ему неизвестных певцов и певичек... Везде, всегда ему не хватало музыки. И часто тревожил его один и тот же сон: сверкающий концертный зал, чистая вечерняя публика, манекенно строгие музыканты, и он, Арсентий Клок, в изящном темном костюме, белой сорочке и галстуке, с платочком в левом кармашке пиджака, занимает свое кресло, готовится слушать, обмирая сердцем, неведомую, неземной силы музыку... и просыпается. Всегда на этом месте, с неутоленной тоской... Сидел он у магнитофона и час и полтора. Сидел, ждал, пока жалобную тоску в груди вытеснят звуки мелодий, ритмов, голосов и станет легко, возвышенно, все понятно, доступно ему, более совершенному Арсентию Клоку.

Осматривать комнату Люси он стеснялся: ведь она была уверена, что он без нее не входит сюда (он, такой застенчивый!), и, торопясь на работу, разбрасывала свои женские вещички куда придется. Да и «уголок» ее, как Люся называла свою комнату, в отличие от старомодного, несколько музейного «уголка» ее матери, был подчеркнуто, даже стандартно современным (Клок видел такие комнаты и в Якутске, и в Иркутске, и в родном Улан-Удэ). Но одно привлекало, всегда притягивало его взор — богатый набор камней, образцов, кернов... Геолог Люся Колотаева, точнее, геохимик, навезла все это из своих экспедиций. Уж так случилось: мама была пианисткой, учительницей музыки, а дочь стала путешественницей. Не оттого ли, что и отец, и дед с бабкой, старые московские интеллигенты, не знали, пугались иной, внестоличной жизни?

Узнав в первый раз о профессии Люси, он бурно обрадовался — как при знакомстве, когда услышал, что она однофамилица его лучшего друга, — хлопнул Люсю ладонью по плечу, выкрикнул: «Ясно, почему ты меня на рынке приметила — за работяжку геологического приняла!» Люся сказала, чуть скривив губы от боли:

— Клок, будешь махать своими рычагами, я тебе тоже врежу — по скуле, чтоб мозги твои встряхнуть! — Она засмеялась, а он притих, смутился до погорячения ушей, обещая научиться вести себя культурно. — Нет, нет, — попросила Люся, — ты не очень меняйся, культурных и без тебя много, просто помни — я не друг твой Васька Колотаев, хоть тоже Колотаева.

Камни-минералы лежали по всему подоконнику, в решетчатых ящичках на письменном столе и под столом — колотые, пиленые, шлифованные, многие с наклейками-надписями; были сердолики, агаты, яшмы — эти Люся называла полудрагоценными. Клок брал в ладонь розоватый сердолик или дымчатый агат, разглядывал, поглаживал пальцами и думал: сколько он видел таких камней на речных и морских берегах! Никто их не подбирал, даже не заговаривал о них. По незнанию, конечно. Да и вид у них, необточенных, бледнее других цветных камушков...

Он ловил рыбу, валил лес, мыл золото, в Туркмении копал оросительные каналы, последние три года, для передышки, отсидел на Таймырской метеостанции радистом-наблюдателем, но геологических партий сторонился: был уверен, что идут туда натирать плечи лямками рюкзаков юные романтики да застарелые неудачники: вроде бы труд, трудности, риск, а все — вполсилы, не очень серьезно. В подсобники-послушники он считал себя совершенно непригодным.

Побывав в Люсиной комнате, Клок некоторое время вышагивал по коридору, сцепив руки за спиной, от тумбочки с телефоном у входной двери до двери ванной, просто так, слушая глуховатый, старинный шорох паркета и заполняя собой сумеречное пространство; думалось при этом нечто неясное, скорее ощущалось: вот, мол, хожу по коридору, квартире старого дома в глухом переулке — сюда даже грохот города едва пробивается, — и ничего, не трушу. А сколько людей топтали эти полы, дышали воздухом этих комнат? Страшно подумать! Было и вовсе неясное что-то, вроде упрямого желания приучить к себе стены, мебель, большие и малые предметы квартиры, заявить кому-то невидимому, но неусыпно наблюдающему за ним: «Меня пригласила Люся... да... она хозяйка... и я буду жить здесь, сколько она захочет...»

Звонил телефон, Арсентий вздрагивал, потом бежал к тумбочке, хватал трубку.

— Клок? — тихо, почти таинственно окликала Люся. — Как ты там?

— Нормально...

— Что приготовил?

— Секрет.

— Ой, есть хочу! В столовку не пошла... бутерброд жую.

— Скорей приезжай.

— Сразу после работы!

Люся трудилась в управлении, уже третий сезон не выезжая на полевые работы, временно освобожденная: сильно простудилась в Кызылкумах, искупавшись в родниковой речке, вернулась с радикулитом и теперь «совершала экспедиции (по ее словам) на Кавказские Минеральные Воды». Тупела, нудилась от канцелярской суеты, кому-то старшему «подрабатывая» диссертацию. И тут Клок — из тундры, лесов, гор... «Тебя же ведь послали ко мне, — смеясь, говорила Люся, — правда?» — «Кто?» — не понимал он. «Ну, они...» Клок беспомощно разглядывал свою хозяйку, выжидал. «Они, леса и горы, да?» — почти шепотом спрашивала она, и он молча кивал, уже всерьез веря, смущенный ее верой, что послан к ней всем громадным сибирским пространством, жаждущим избавления от глухомани, дикости. Люся восторженно радовалась его молчаливому, суеверному пониманию,, приглашала на кухню, вынимала из серванта два фужера (которые днем были конечно же хрустальными фужерами), наполняла их вином и, дзинькнув стеклом о стекло, просила выпить за то, чтобы будущим летом она непременно побывала «в поле».

В «свою» комнату Клок приходил, когда ранний сентябрьский закат, невидимый в низком небе огромного города, вдруг зажигал тревожно бесчисленные окна соседних домов; квартира делалась розовато-нежной, согревалась иным, небесным светом, и чудилось... оживали в ней старинные ароматы, запахи духов, одеяний всех женщин, некогда обитавших здесь. Он садился к роялю, осторожно, с робостью трогал пожелтевшую кость клавишей. Думая о своей одинокой женщине-матери, так упрямо желавшей, чтобы он научился играть «хотя бы для себя», он замедленно, одолевая тяжесть, немоту пальцев, принуждал старинный инструмент звучать мелодией полонеза Огинского. Именно звучать. Назвать исполнением свою игру он не смог бы даже под дулом пистолета: учился музыке кое-как, а в долгих странствиях лишь изредка видел на сценах сельских клубов сиротские, «для культуры» поставленные пианино.

Полонез — матери. Всем другим женщинам, оставленным сыновьями. Это плач по несбывшимся надеждам, мольба о прощении; матери учат сыновей быть удачливыми, счастливыми, а бывают ли сами счастливы? Он же и вовсе обездолил родную мать своим бродяжничеством...

Но есть еще более горькая недоля у женщины, горше, чем потерять сына. Не стать матерью.

И для них этот полонез.

Люся Колотаева заплакала, угадав его думу, когда он, по внезапному наитию, наиграл ей полонез. Тут же рассказала ему: она прожила замужем шесть лет, и муж ушел от нее, вернее, разошлись мирно-согласно, потому что не было у них детей. И виновата она, Люся: в новой семье бывшего ее мужа растет ребенок. Так и сказала: «Пустоцветная я». Не поверил он тогда, не верит сейчас, что эта тридцатилетняя, почти по-мужски сильная, безунывная, со всегдашним юным загаром женщина не может, не способна... (как он выразился для себя) «породить жизнь, будучи такой живой». Но много ли он знал о семье, семейных сложностях, если обходился временными знакомствами, «сезонными женами», опасаясь закабаления — женитьбы?.. Он едва не заплакал вместе с Люсей, никак не утешив ее, и при ней стал побаиваться подходить к роялю. А она просила. И всегда — полонез Огинского. Люся, конечно, играла, и не хуже его, но почему-то говорила, что, сама играя, плохо слышит себя. Он то соглашался, то отказывался, стыдясь своего варварского исполнения, и начал тренировать руки, настраивать слух в одиночестве.

Случилось, звонила и вваливалась в квартиру соседка Валентина, молодая домохозяйка, курносенькая, толстенькая, любопытная, из деревенских недавних москвичек, садилась, слушала, больше, однако, разглядывала «чудного квартиранта». При ней он играл смело, грубовато, и Валентина искренне восторгалась:

— Какой вы интересный, Арсентий Степанович! И на рояле можете, и на кухне... Где научились?

— Родился таким.

— Надо ж! А мы своего Генку заставляем — не может. Отец лбом, лбом его в пианино — ревет, а кроме как «чижик-пыжик», ничего не выучил.

— Лбом не надо. Может, у него математические извилины.

— И я говорю: он лошадей любит, и задачки хорошо решает.

Клок смеялся, охотно смеялась и Валентина, не зная точно чему, за компанию. Потом подхватывалась, делала нарочито испуганные глаза и неспешно удалялась, наговаривая, что скоро явится с работы Петр и «заревнует ее насмерть», если застанет с Арсентием Степановичем, хоть он сосед и братец их хорошей знакомой, а все равно холостой мужчина...

И наступал час «пик». Там, в неведомом городе. Шум-гуд усиливался, плотнел, словно бы напрягал стены дома, они вздрагивали, изредка еле заметно покачивалась люстра — под старым кварталом, говорила Люся, проходит линия метро, — слышались голоса со двора, шаги по лестницам, звякала железом дверь лифта. Но тишина не покидала квартиры, лишь делалась иной, более чуткой, как бы настроенной в резонанс звучанию города — этаким огромным всеслышащим ухом.

Он садился в кресло лицом к окну, за которым с третьего этажа длинно проглядывалось каменное ущелье переулка, густо-синего вдали, смутно пестреющего движением, сидел, переносясь воображением в суету, громыхание улиц, затем говорил себе: «Вот сейчас она вышла из управления, идет к метро (десять минут)... теперь едет (подождем двадцать минут)... вышла на «Маяковской», идет к троллейбусу, здесь очередь, стоит (минут десять — пятнадцать)... едет, снова идет (еще десять минут)... подходит к дому, вот вошла в подъезд, лифт не стала ждать («Ходить, ходить люблю!»), бежит по лестнице, стучат ее шаги... сейчас позвонит. Нет, не она... Но сейчас, сейчас! Где-то простояла лишних пять минут... Вот».

И — звонок.

МЕТРО

Он вошел в кухню, сказал «доброе утро», присел к белому столику, на котором уже были разложены приборы для завтрака.

— А, Клок! — словно удивленная его появлением, воскликнула Люся. — Тебе яичницы с колбасой хватит?.. Ну, еще кофе... Проспала, ничего не успела.

— Вполне.

— Ты всегда такой. — довольный и спокойный?

— На четвертом десятке стал успокаиваться.

— Интересно. А скажи, Клок, ты вправду пишешь роман?

— Не совсем. У меня герой не романный — живет, ездит, смотрит, а потом пишет.

— Как ты?

— Да.

— А про кого пишет твой герой?

— Про такого же: живет, ездит, пишет...

— О, книга в книге?

— Как матрешка в матрешке.

— И давно ты придумал эту книгу жизней?

— Сперва ходить начал. Натура — в отца, деда, прадеда. Все — казаки. Прадед пришел в Забайкалье, дед погиб в гражданскую, отец был на Отечественной, потом охотничал в тайге, пропал без вести. Все шли куда-то, искали чего-то... И я пошел. Всего два курса отучился в медицинском... Мама педиатр, хотела и сыну спокойной профессии, боялась, теперь понимаю, казацкой крови во мне. Не удержала.

— Удержишь этакое дитя! — Люся с улыбкой и чуть иронично оглядела рослую, угловато-кряжистую фигуру квартиранта.

Было субботнее утро, и они завтракали неспешно. По утрам готовила еду Люся, чтобы ей, как она говорила, иметь моральное право кушать «вечерние обеды» Клока. Они шутили обычно, вели себя вроде бы свободно, и все же смущались, стесняя друг друга в просторной квартире: Люся не выходила из своей комнаты в халате, Арсентий не смел показываться ей в майке или расстегнутой рубашке. И курить поначалу он не знал где, и в туалет не мог зайти, если Люся была на кухне... Кое о чем она догадывалась, помогала ему: разрешила курить в комнате, не бегала без толку по коридору, не торчала без дела на кухне (где перестала развешивать свое белье). Но не носить же все в прачечную! Это сердило ее, она не чувствовала себя прежней вольной хозяйкой квартиры, и решилась сейчас прямо заговорить об этом:

— Клок, почему ты смущаешь меня?

— Потому что — дикий. Сам тушуюсь.

— Слишком разные по образу и характерам?

— Пожалуй.

— Твой герой про это напишет?

Клок кивнул.

— Ну, попалась! У меня в голове даже мутится: ты, герой, у героя еще герой... Давай договоримся — пусть будет пока один, собирательный, просто — Герой.

— Согласен.

— Зачем же приехал Герой в Москву?

— Я говорил: набраться культуры. А сначала найти синекуру.

— Это же, Клок...

— По словарям — должность, не требующая большого труда... Ему надо привести в порядок свою книгу, уже написанную часть ее. Он заставил меня три года сидеть на Таймырской метеостанции. И недоволен. Говорит: надо из столицы спокойно все прожитое обозреть.

— Какой он у тебя... — начала Люся с искренним желанием отругать капризного Героя, но, опомнившись, засмеялась и спросила: — Так это тебе нужна синекура?

— Для него.

Люся, все еще смеясь, посмотрела в темно-карие, почти черные, по-азиатски угрюмоватые глаза Клока, но они лишь чуть сощурились в подобии грустной улыбки, и ей тоже расхотелось веселиться: ведь он же серьезно обо всем говорит!.. Странный какой-то, наивный, простой и непонятный. Оттого интересный, наверное. Она решила не говорить ему пока о прописке, без которой не найти работы, о неловком своем положении — держать случайного молодого квартиранта... Но месяц-полтора он может погостить в столице (документы-то у него нормальные), за это время все уяснится, как-нибудь уладится, скорее всего придется его Герою возвращаться в Улан-Удэ. А теперь надо помочь им обоим «набраться культуры», раз уже это так необходимо.

— Клок, а почему твой Герой не наби... не смотрит Москву?

— Струсил, боится...

— Понятно. Со мной-то пойдет?

— С тобой — да.

— Тогда собирайся, поедем! Мне интересно, как ты все будешь видеть.

Во дворе она спросила, глядя с изумленно-восторженным любопытством на своего квартиранта:

— Начнем, да? А с чего, Клок? Плана ведь не наметили.

— У меня намечено. Сначала метро... По Кольцу... и вокзалы.

— Правильно: окольцуем столицу!

Они шли, затем ехали, Люся говорила, показывала в окна троллейбуса магазины, площади, бульвары... Говорила громко, чтобы он хорошо слышал, а его это стесняло, казалось, толпа оглядывается с удивлением: неужели есть в нашей стране люди, которые не знают главных московских улиц, магазинов?.. И задумано было не так — сам он, вернее, его Герой, должен смотреть, узнавать столицу, одиноко блуждая по ней... Наконец Люся повлекла его из троллейбуса, они протолкались сквозь тесноту у двери, и Клок обрадовался простору площади, мутно-голубенькому небу над малыми и громоздкими домами, а главное — трем зданиям, явно старинным, затейливым по архитектуре и потому неохватным для взора — башни, колонны, ярусы, витражи, — навечно построенным, и вроде бы уже виденным когда-то ранее, и удивляющим новизной, незнакомостью.

— Казанский, — сказала Люся. — Здесь ты хотел занять гостевую скамеечку. А там... — Она повела рукой по окружности площади, — Ярославский, Ленинградский.

— Знаю, — кивнул Клок.

— Серьезно?

— Да. Догадался бы сам.

— А, понятно: открытки, кино, телефильмы... Кто же не узнает московских вокзалов? Вот не подумала! Значит, Клок, я буду показывать, ты — узнавать?

— Может быть...

— Внутрь войдем? Или вообразишь — то же, что и везде, только пошумнее.

— Войдем. Надо.

Они обошли все три зала, Клок осмотрел кассы, буфеты, газетные киоски, спросил, сколько стоят пирожки, пончики, мороженое различных сортов, заглянул в мужской туалет, долго изучал росписи, лепку на стенах и потолках, поинтересовался электронным табло, маршрутами поездов, стал в очередь у справочного бюро и осведомился, без опоздания ли прибывает поезд из Владивостока (тут же пояснив Люсе, что хотел узнать, насколько вежливее московские железнодорожные девушки всех прочих, на других вокзалах страны), купил своей терпеливой спутнице самое дорогое мороженое, «Ленинградское», и, пока она ела, расспросил небритого мужичка с шумным, занявшим пол-лавки семейством, откуда и куда едет, давно ли гостит в столице... Лишь после всего этого, да еще двух-трехминутного молчаливо-вдумчивого обзора большого зала от входной арки, он пошел рядом с Люсей, решительно взявшей его под руку.

— Ну? — спросила она.

— Грандиозно!

— Похож на ваш улан-удэнский?

— Что ты! Вот только... запах такой же.

Люся остановилась, затрясла руку Клока, неудержимо смеясь.

— Верю — писатель! Они же — как дети. Что почувствовал — то и выразил... Поехали дальше. Видишь большую букву «М»? Метро, правильно. Толкай эту моталку-дверь... да не держи ее, забудь пока свою таймырскую вежливость, тут другая... Вон на стене автоматы, бросай какое есть серебро, бери медяки... не пропускай же без конца всех подряд, не оценят, некогда... Бери пятак в правую руку, суй в автомат турникета, проходи слева, когда красный сигнал сменится на зеленый... Так, молодец. Правда, ты уже вспотел немного, но привыкай, втягивайся в нашу гонку. Чего не сделаешь ради своего жаждущего жить и страдать Героя!

На ленту эскалатора, как и случается с новичками, Клок впрыгнул, забыв все наставления Люси; спускаясь, беспокойно оглядывал крутой туннель, плафоны светильников, встречный людской поток, будто отыскивая знакомые лица; а внизу, как ни придерживала его Люся, по-козлиному спрыгнул с эскалатора, едва не сбив двух девиц, сделавших ему нагло-ироничные рожицы. Пришлось еще раз напомнить Клоку правила поведения в Московском метрополитене.

Зато станцию «Комсомольская» он осматривал неспешно, деловито прикидывая, сколько грунта понадобилось вынуть, чтобы соорудить под землей такой внушительный зал, с платформами, лестницами, переходами; удивился роскоши — мрамору, бронзе, позолоте, дорогой мозаике. «Дворец, дворец...» — вполголоса повторял для себя, а затем спросил у Люси:

— Как думаешь, пятаками уже оплатили все это?

— Думаю — да.

Они поехали, выходя из поезда на каждой остановке; осмотрели все двенадцать станций кольцевой линии; затем — насквозь по двум радиальным (их Клок мало запомнил) и оказались на станции «Маяковская», которую он узнал без подсказки, сказав, что здесь в войну было бомбоубежище. Эту станцию он обошел, восторженно улыбаясь, не думая о вынутом грунте, роскоши, излишествах, назвал ее «космической, надземной, воздушной», ее не надо рассматривать, она не музей, она сфера, принимающая в свой сияющий камнем, металлом и светом объем, и останется в тебе чувством изящной разумности... Клок заметил, что тут нет обычных для других станций тяжелых скамеек, порадовался: «В храме не рассиживают!» Обдуваемые ветром гудящих поездов, они стояли в конце зала, у мраморного бюста поэта, и Клок говорил, медленно поводя рукой, как многоопытный экскурсовод, что над сводами зала мнятся купола; колонны — стебли с раскрытыми бутонами; матовая подсветка — ранний, тихий, утренний свет.

Он, конечно, заметил: новые станции метро просты, экономичны и, если можно так выразиться, строго функциональны; это понравилось ему, ибо в суете, спешке, он уверен, мало кто видит произведения искусства.

— А сквозь это, Люся... — он вскинул голову и распахнул руки. — Сквозь это надо просто пройти, протечь.

— Повторяешься, Клок. И все равно интересно. Ожидала от тебя чего-нибудь... но сразу столько... Спасибо. Но ведь, Клок, станций метро в Москве больше ста. Многим москвичам нравится, например, уютная «Кропоткинская».

— Лучше не может быть.

— Так считает твой Герой?

— И я.

— Поедем наверх? Видишь, как эскалатор зовет. Надеюсь, здесь не станешь на него прыгать? Я же... неловко теперь признаться... привезла тебя сюда пообедать. Наверху ресторан «София». И еще «Пекин», если тебе захочется побыть на Востоке.

— Пошли обедать. Я рад, очень рад, и есть хочется! — не понял Люсиного замешательства взволнованный Клок и прибавил: — Ты такая, такая... Можно, я тебе поцелую руку? — И поцеловал, не ожидая ее согласия, уколов стриженными усами запястье между перчаткой и рукавом пальто.

— Как хозяйке квартиры? — засмеялась Люся. — Все равно, Клок, за комнату платить придется.

— Нет, — серьезно и без смущения ответил он. — Как Люсе Колотаевой.

— О, ты, оказывается, опасный, сибиряк!

— Грубый?

— Слишком естественный...

Люся вывела Клока из метро к ресторану «София», малолюдному днем, они заняли столик у высокого витринного окна, открывающего вид на площадь Маяковского, заказали зеленый суп, жаркое из баранины по-болгарски в керамических горшочках, бутылку «Варны», и первые минуты, пока Клок хмуровато озирался, осваиваясь в респектабельном блеске своего первого столичного ресторана, они молчали; лишь когда молодой официант, стройный, как гимнаст, с бабочкой на воротнике белой сорочки, ловко открыл бутылку и налил в фужеры вина, Клок выжал сквозь зубы:

— Деятель!

— У вас там тетеньки в передничках, да? — спросила Люся.

— Мужики стыдятся.

— Ничего, осмелеют, вот прибавится интеллигенции бездипломной... А бешбармак твой лучше, чем эти ребрышки в чугунке.

— Не умеют, — сказал Клок. — Надо в шурпе, а не в жире тушить.

Он насупленно уставился на официанта, ловко, растопыренными пальцами левой руки несущего поднос с бокалами кофе-гляссе, и Люся, опасаясь, что он сейчас скажет «деятелю» несколько душевных сибирских слов, поспешила отвлечь его:

— Клок, ты почему-то молчишь о бронзовом Маяковском.

В сияющем ресторанном окне, как в огромной раме, на низком гранитном постаменте высилась громоздкая, размашистая фигура поэта, «горлана, главаря», и широкая улица за его спиной, сверкающая лаком автомобилей, дома по обе стороны ее, и даже серо-мглистая глыба высотного здания вдали смотрелись заземленно, всего лишь малозначащим, случайным фоном; казалось, тесно здесь этой могучей статуе.

— Многопудье, — сказал Клок.

— Но ведь похож, правда?

— На себя в Политехническом.

— Ты хочешь сказать...

— Много фигуры.

— И мало...

— Маяковского.

— Уверен?

— Такие не кончают самоубийством.

— Вот не задумывалась. Стоит себе и стоит... и еще бегала сюда девчонкой, когда молодой Евтушенко стихи здесь читал... Ты, Арсентий Клок, — как мальчик из андерсеновского «Голого короля». Видишь как видишь. Верю теперь Шукшину, его сибирским мужичкам. В Сибирь даже захотелось. Я ведь все по Средней Азии ходила.

— Меня пригласишь?

— А пойдешь?

— С тобой — да.

— А твой Герой?

Клок хмыкнул, отвернулся, затем удивленно глянул Люсе в глаза:

— Извини. Я, кажется, впервые забыл о нем.

Вместе рассмеялись, оставили на столике деньги за обед, немного поспорив о чаевых (он хотел пятерку швырнуть «ресторанному интеллигенту», она настояла: «Не больше рубля!»), и вышли в гомон, гуд, грохот города.

ДРУГ

Минула еще неделя московского гостевания. Клок уже неплохо знал центр столицы, разбирался в маршрутах троллейбусов, не боялся заблудиться в метро, побывал в Кремле и Третьяковской галерее, но все так же, по добровольной обязанности, покупал продукты и готовил непременные «вечерние обеды». Люся отговаривала его, подсмеивалась, обещая назначить ему поварской, посильный для нее оклад, а он видел, чувствовал: она радуется, до слез умиляется его заботе и сама покупает, несет, стараясь порадовать чем-нибудь московским квартиранта; ведь для себя-то одной и еду не хотелось готовить!

В свободные часы он теперь не бродил настороженно по квартире, вполне освоившись с ней, — садился к маленькому письменному столу Люсиной мамы и перечитывал свои рукописи. Книга была задумана просто: где жил Арсентий, чем занимался — о том и писал, не меняя фамилий действующих лиц, названия поселков, местные приметы. Лишь главному Герою, то есть себе самому, он придумал имя, хотя и не желал отстраняться в чем-либо важном от своего литературного двойника; так ему легче было писать про себя все, даже самое неприятное. А он считал: правда должна быть полной, до горьких слез и перехвата в горле, иначе и писать незачем — придуманных сюжетов и героев, пожалуй, не меньше уже, чем живых людей на земле. И части книги у него назывались естественно: «Улан-Удэ», «Алдан», «Нарым», «Каракумы», «Таймыр»; следующей намечалась «Москва». Немного смущало то, что его Герой как бы тоже писал книгу о своем познающем жизнь герое, но ничего более убедительного он не мог придумать для оправдания своих (и своего Героя) странствий. Была все же в необычном сюжете-«матрешке» и удобная находка: кое-что из самого тяжкого, постыдного (хмельные встречи с женщинами, драки или, скажем, случай на Алдане в забое, когда Клок, заметив подвижку породы, сам отскочил, а дружка Ваську Колотаева едва не придавило...) можно передать второму, менее близкому герою, дабы главный не получился уж очень страховидным: литература все-таки иная реальность. В ней и голая правда, взятая с перебором, становится нарочито придуманной, а то и ложью.

Как раз об этом думал Клок, говоря себе: «Все так! Но основное пусть несет Герой. Впрочем, он будет у меня един в трех лицах. Трехмерный... при четвертой мере — пространстве жизни. И выразить он должен удивительную, потрясающую душевную и физическую силу человека, многие годы (может, до смерти!) ходившего по городам и весям своей огромной страны, трудясь, познавая ее...» — и тут длинно зазвучал звонок над входной дверью, вернув Арсентия Клока в сиюминутную жизнь. Он решил, что соседка Валентина, управившись с домашними делами, возжаждала музыки, собрался слегка отчитать ее: ведь просил приходить после шести, к тому же если услышит звуки рояля.

Порог, однако, перешагнул широкий мужчина лет сорока пяти, в молодежной узкополой шляпе, интеллигентном импортном плащике с железками-застежками, густо загорелый, чисто выбритый, наодеколоненный, с кожаным большим чемоданом, плетеной корзиной и олимпийской сумкой через плечо. Весь этот груз он опустил на пол, облегченно гукнул, бегло оглядел Клока и протянул руку:

— Павел.

Клок пожал его пухлую ладонь, подумав, что такие вялые «подушечки» бывают у часто выпивающих, спросил:

— Кто будете и к кому?

— Разве Люся не звонила?

— Нет.

— Тогда представлюсь: друг хозяйки квартиры. Только что из Сочи... Завез фруктов, солнечных напитков... — Он коротко, вызывая на участливое понимание, хохотнул: — Людмила Сергеевна велела ехать сюда, познакомиться с сибиряком-квартирантом, организовать стол и т. п., как говорится. Павел я. Павел Юрьевич Гурдин, коллега милой хозяйки по работе и, повторяю, друг...

Он шагнул в сторону вешалки, снимая шляпу и расстегивая плащик, но был остановлен Арсентием Клоком, внезапно и неожиданно для самого себя вскипевшим дикой, неподавляемой неприязнью к этому нагловато-самоуверенному «другу», а вернее, престарелому любовнику, заехавшему провести ночку у подружки, чтобы завтра незаподозренным, бодрым и ублаготворенным появиться в родной семье. Клок грудью оттеснил Павла Юрьевича к двери и на его поспешный вопрос с хохотком: «Что, что это значит?..» — ответил твердо:

— Я тоже друг!

— Ты?! — искренно удивился тот, скептически и замедленно оглядывая прозаическую фигуру откуда-то взявшегося сибиряка в толстом свитере и дешевых затертых ширпотребовских джинсах. — Как говорят интеллигентные люди, этого не может быть, потому что быть не может...

— Может! — Клок жестко повернул пухло-тяжелого Павла Юрьевича лицом к двери, вытолкнул на площадку, следом выставил чемодан, корзину, олимпийскую сумку с таким же пухлым медвежонком, вежливо сказал: — Везите домой, детишкам фрукты нужнее.

Какое-то время на лестничной площадке слышались шаги, нервное похохатывание Павла Юрьевича Гурдина, не решавшегося вновь звонить и стыдившегося, вероятно, так просто уехать; затем зачастила скороговорка вездесущей Валентины, двойной звонок в дверь, на который Клок не ответил (звонила конечно же Валентина по просьбе обиженного «друга»), и наконец все стихло.

Клок убрал со стола свои рукописи и бродил по квартире в немой растерянности до утомления, потом лег на жесткий поролоновый диванчик и закрыл глаза: внутри у него как-то опустело, заглохло, лишь тоненько ныло, жалуясь ему же, небережливому хозяину, его сердце. Он пролежал так больше двух часов, не отзываясь на звонки соседки Валентины, жаждавшей интересного разговора и полонеза Огинского; и вздрогнул, когда дважды щелкнул ключ в замке, открылась и резко хлопнула вновь закрытая дверь.

Люся быстро прошла в свою комнату, затихла там, а через несколько минут Клоку показалось, что он слышит ее всхлипывания; он вскочил, решаясь и не смея пойти к ней, придумывая извинения, самые искренние покаянные слова, — можно было представить, что наговорил ей по телефону оскорбленный Павел Юрьевич! — и Клок решился пойти, постучать хотя бы в ее комнату, но тут отрывисто зацокали каблучки Люси, она толчком распахнула дверь его комнаты и остановилась на пороге. Глаза у нее были застыло-влажные, губы припухли, будто накусанные, она собиралась, видимо, что-то выкрикнуть и сдержалась, увидев его опущенную голову, растерянно повисшие руки, спросила негромко, вроде бы даже с сочувствием:

— Выставил, значит?

— Да, — покорно подтвердил Клок.

— По какому такому праву? Ты что, у себя, на диком зимовье?.. Или хочешь, чтобы я вдовой состарилась?

— Он на тебе не женится.

— Почему ты знаешь?

— Вижу.

— Ах да! Ты же андерсеновский мальчик... Так, может, сам женишься?

Клок резко и решительно кивнул.

— Что-о?!

Клок вновь, еще решительнее, тряхнул головой с упавшими на лоб волосами.

— А, понятно: твоему Герою нужна синекура в Москве. По принципу: кто сильно любит — тот пропишется. А ты спросил меня, я за тебя пойду?

— Не пойдешь.

— Почему?

— Я — дикий.

— Так вот, дикий, укладывай свой чемодан и иди в люди, очеловечиваться.

— Да, — согласился Клок. — Я уже подумал об этом, хотел сразу уйти, но... заплатить можно?

— Заплатил обедами... — Люся осеклась, словно бы внезапно смутившись. — И... с гостей не беру.

Она ушла, оставив дверь открытой. Звякнул замок в двери ее комнаты, окончательно подтвердив сказанные слова.

Клок неспешно, но расторопно-умело уложил чемодан, огляделся — чего бы не забыть? — подсел к столу и на вырванном из блокнота листке написал:

«Павлу Юрьевичу Гурдину.

Я все наврал, за что и был изгнан.

Час спустя он вышел из метро в зал Курского вокзала, отыскал свободное место на скамейке у стеклянной стены, за которой шумела, блистала огнями автомобилей вечерняя привокзальная площадь, расстегнул полы куртки, пригладил пятерней не дававшиеся расческе волосы и принялся рассматривать внутренность вокзала, поразившего своей ультрасовременностыо. Некоторое время он не мог сказать себе — нравится или нет ему это мощное сооружение из стекла и бетона, но, понемногу освоившись, решил так: хоть и не Казанский, конечно, а ничего, устроен удобно, даже комфортабельнее — два кафе на открытых площадках второго этажа, ресторан, парикмахерская, буфет, газетные киоски и эскалаторы, как в метро, спускают пассажиров к поездам; а главное — обзор широкий на город, точно посреди площади сидишь.

Здесь можно вполне сносно перемочь двое-трое суток — время, нужное ему для посещения Новодевичьего кладбища, Донского монастыря, музеев древнерусского искусства и народов Востока, чтобы спокойно покинуть столицу, щедро одарившую его целым месяцем жизни в старинном доме, среди своего непостижимого человеческого скопления.

Он вспомнил о хозяйке квартиры Люсе Колотаевой, вернее, вовсе не забывал о ней, но вдруг отчетливо вспомнил, И тоска, теплая, мучительная, отяжелила ему грудь, как при недостатке дыхания, он зажмурил глаза, сильно помотал головой: «Скверно, дико получилось! Обидел женщину, уже обиженную... Не сдержал своего сибирского нрава, сунулся защищать... Но ведь обманет же ее Павел Юрьевич!.. А тебе какое дело? Есть, было дело... если не мог сдержаться!.. Я бы придушил этого «друга», только бы сказала!..»

Заметив, что говорит вслух, Клок прокашлялся, огляделся — не испугал ли соседей? — и уже спокойно сказал себе: «Ты извинился, ты ушел. Ты должен идти дальше со своим Героем — страна еще и наполовину не пройдена; книга должна писаться, и ничего, что Москвы в ней будет маловато, столица не для синекуры, да и рано тебе оседать, зарываться в рукописи, это ты сделаешь на старости, когда уже не будет сил и охоты странствовать, а если книга оборвется твоей смертью — тем лучше, она уйдет в бесконечность, ее сможет продолжить любой из живущих... А Люся... При чем тут она? Сама бездомная судьба, ранее тобой задуманная, вытолкнула тебя из ее тихой и теплой квартиры. Значит — смирись. Отсюда ты поедешь в Крым, найдешь какую-нибудь работу, перезимуешь у синей южной воды. Это же твоя очередная часть — «Крым», дальше будут «Рига», «Карелия»...

— Все, — сказал Клок, поднимаясь, — пойду выпью чашку кофе.

Он попросил пожилую пару постеречь его чемодан, выстоял очередь у буфета, съел под стакан черного кофе три бутерброда с копченой колбасой, вернулся, хотел сразу же отнести чемодан в камеру хранения, но задремал незаметно от сытости, усталости и встрепенулся, когда над самой его головой прозвучал знакомый, обдавший его мгновенным жаром голос:

— Ты почему оказался на Курском?!

Клок вскочил, одергивая куртку, приглаживая волосы, и сразу занемел, опустив безвольно руки: перед ним стояла Люся Колотаева — в меховой шапочке, чуть сбитой набок, с незастегнутой верхней пуговицей пальто; она часто дышала, веки ее округлых, всегда широко открытых глаз припухли, отчего взгляд сделался сощуренным, горестным, и Клок невольно потупился, покорно ответил:

— В Крым еду...

— В Крым?.. Зачем?

— Ну... — Он шевельнул неопределенно руками. — Так задумал, еще давно.

Люся кивнула, поняв его, негромко — чтобы не слышали уже оживленно любопытствующие пассажиры на скамейке, — твердо сказала:

— Бери чемодан, идем.

Они ехали в метро, затем в троллейбусе, не обмолвившись и единым словом, и, лишь когда пошли рядом по переулку, Люся быстро заговорила:

— Увидела твою записку, стала бродить по квартире, хожу как помешанная, пусто, темно, свет почему-то боюсь зажечь... Забрела в кухню — твой обед стынет, подумала: одна не притронусь, он же голодный... Расплакалась, кое-как оделась, побежала искать... На твоем Казанском не нашла тебя... Обежала Ярославский, Ленинградский... Подумала: у тебя фамилия какая-то украинская, может, на Украину решил поехать, к каким-нибудь родичам... Поехала на Киевский — нету. Испугалась: не найду! На Курский ехала, ревела, таксист спрашивает: «Умер кто?» — киваю... А тебя увидела — дремлешь себе, чуть не рассмеялась. — Она всхлипнула, приложила к лицу платок. — Извини, не знаю, что со мной...

Клок поставил на тротуар чемодан, повернул Люсю Колотаеву к себе лицом, опустился перед нею на колени и, прижавшись щекой к ее ладони, сказал:

— Я люблю тебя, Люся.

Она стиснула пальцами жесткий клок его волос, слегка приподняла его голову, чтобы видеть глаза, спросила:

— Почему ушел?

— Я бы вернулся... скоро. Веришь?

— Верю. Пойдем.

СИНЕКУРА

Настала зима, крыши несчетных домов забугрились снегом, город превратился в некое вздыбленное каменное пространство, рассеченное дымящимися грохочущими протоками, накрытое тяжелой мглой испарений.

Арсентий Клок подходил к окну, смотрел в просвет переулка на дальнее, тускло мерцающее движение машин и толпы, слушал неумолчный гул города и, если закрывал глаза — гул напоминал напряженное глубинное рокотание ветровой тайги. А задувала метель — московские переулки и дворики казались Клоку похожими на все иные завьюженные российские деревни и города.

Но он уже понимал: Москва — страна в стране, и для ее постижения нужны не месяцы, даже не годы — может не хватить всей жизни.

Он умел ловить рыбу, валить лес, мыть золото, копать оросительные каналы, терпеть зной и мороз... Бывало трудно, приходилось рисковать, но все в той жизни было понятно ему: новое дело он упрямо осваивал, с новыми людьми охотно знакомился, работал, легко находил друзей... И все же там были островки жизни, а здесь — гигантский материк; там он был заметен, здесь у него — никого, кроме Люси.

Клок все чаще вспоминал родной город и даже напел Люсе песенку улан-удэнской поэтессы: «Улан-Удэ, Улан-Удэ... Я уезжала, говорила — быть беде; я уезжала, говорила — быть тоске: пишу твои инициалы на песке...» Уговорил Люсю отпраздновать свадьбу у его матери и расписаться в улан-удэнском загсе — тогда уж непременно они будут счастливы; проплывут сквозь горы по Селенге, напьются байкальской воды... Люся соглашалась, только просила подождать до ее отпуска: весной, точно уж, они погостят, поживут у его матери, а потом уйдут на все лето в экспедицию.

Она догадывалась, что ее милый Клок, прервав вдруг свое многолетнее хождение по стране, растерялся средь неохватной огромности Москвы, нежданно-негаданно ставшей местом его постоянного обитания; и квартира теперь стесняла его глохлой пустотой, и наружная многолюдная суета как бы выталкивала его из себя. Вечером, во время долгого обычного их чаепития, Люся сказала Клоку, стиснув ладошками его колючие щеки, глядя ему в глаза, видевшие так много всяческого земного простора:

— В тебе твой Герой бунтует, да? Скажи ему — я твоя синекура. Пусть тоже осядет, утихомирится. И пиши. — Она протянула руку к темному, смутно клокочущему провалу окна. — А то, что там, будет твое, когда расстанешься с Героем, устанешь гостить... овладеешь профессией москвича. Тебе же многое удавалось.

Клок купил пишущую машинку, принялся перепечатывать ранее написанное. В первые дни спешил, вскоре, однако, увидел — перепечатанное на чистую нелинованную бумагу как бы оголяется, теряет изначальную свежесть, словесную плоть и заметными делаются не только корявые выражения, но и приблизительно подобранные слова. Он ужаснулся, вообразив свою прозу на журнальных или книжных страницах: увязнешь в ней, как в якутской тундре! Начал править машинописный текст, вновь перепечатывать. И, на удивление себе, вполне успокоился: работы много, будет она долгой, а спешить печататься — значит жаждать известности. Какой? Для чего? Авторства он страшился. Ему думалось, что он спокойно мог бы напечатать свою книгу без имени, ведь она не выдумана, прожита вместе с многими людьми, вроде бы ставшими соавторами. Деньги тоже пока мало его беспокоили: сберкнижку он отдал Люсе, года два может не беспокоиться о своем прожиточном минимуме. Работенку, правда, придется найти какую-нибудь, чтобы не числиться тунеядцем.

И все же Клок отнес в один журнал небольшой рассказ о дружке Ваське Колотаеве (как тот едва не помер, заглотив крупный золотой самородок, и еще под суд попал; от самородка спас хирург, от тюрьмы — общественность рудника). Для интереса, любопытства ради: очень уж хотелось побывать хоть в одной редакции, увидеть хоть одного живого редактора... Через неделю его пригласили по телефону; усталая пожилая женщина деловито-уверенно вернула ему рассказ, мельком усмехнувшись и прочтя вслух название: «Подавился!» Обратно он шел пешком, обдумывая жестковатые, но заботливые наставления женщины в строгом синем костюме, вспоминая улыбочки молоденьких редакторш, неся в себе особый, бумажно-парфюмерный, тревожащий запах комнаты отдела прозы, и был вполне доволен своим посещением столичного, очень известного в стране литературно-художественного журнала.

Люся была уже дома, открыла дверь, вынула из его портфеля тоненькую папочку с фирменным тиснением печатного органа, затормошила, спрашивая:

— Ну что, что тебе сказали?

Он мрачно, понуро прошел в свою комнату, теперь кабинет, сел к письменному столу, отер платком усы и бороду, словно вспотевшие от непосильных душевных мук, ответил с хриплым выдохом:

— Сказали: опыта жизненного не хватает.

Напуганная убитостью Клока, примолкшая Люся вдруг заметила в его глазах едва сдерживаемые блестки смеха, поняла, что он умело изобразил оскорбленного, униженного автора, и вместе они рассмеялись. Но тут же Люся принялась допытываться:

— Ты не шутишь — так и сказали?

— Да.

— Рассказал бы им про свою жизнь.

— Это не учитывается.

— Как, извини? Мерз, тонул, в песках жарился... Про таких газеты пишут. Таким везде все учитывается!

— В литературе — нет.

— Вот и читать нечего. Я сама пойду к ним!

Клок усадил ее в кресло, пригладил распущенные волосы — ожидая его из редакции, волнуясь, она и причесаться забыла, — сказал обдуманное ранее:

— Таких стало много. Похождения, романтика надоели. Нужна работа, везде работа. За столом — тоже. Только в ней познаешь жизнь. Буду работать.

Люся закивала, соглашаясь и уже веря ему:

— Да, да. У тебя столько воли!

— А в «Софию» сходим? Ехал мимо, увидел — и захотелось посидеть за тем же столиком, чтоб Маяковский в расстегнутом пиджаке напротив....

— И ребрышки бараньи «по-болгарски» будешь есть? Тогда хоть сегодня... нет, в субботу вечером. И потанцуем, ладно? Я ведь в «Софии» с тобой познакомилась. Спасибо, что помнишь. — Люся прикоснулась губами к его носу, ибо не привыкла еще, кололась об его усы и бороду. — Ну, пойду чай тебе приготовлю, по-клоковски.

Она освободила Арсентия от «вечерних обедов», сама ходила по магазинам, успевала приготовить что-нибудь на весь день с вечера и вставала пораньше; она научилась везде, во всем успевать и удивлялась своей неутомимости, неуемности; после работы она говорила подругам: «Нет, нет — я домой, я сто лет... с утра не видела своего Клока!» Заполошно вбегала в квартиру, бросалась ему на шею и, точно убедившись, что он жив, не придуман ею и любит ее, принималась хозяйничать: заваривала ему сибирский чай — в кипящий чайник сразу побольше заварки и сахару, чтобы густо, сладко было, а потом уже разогревала, ставила на кухонный столик ужин.

После ужина сидели долго в сонноватой тишине у старинного, из мореного дуба, буфета, и Клок читал что-нибудь свое, пока Люся мыла посуду или тут же, взбив в тазу мыльную пену, стирала какую-либо мелочь; а то вдруг он начинал фантазировать, таинственно поглядывая на сумрачно мерцающий дорогим стеклом сервант-буфет:

— Вон тот синий графин — граф, посинел от ревности, не верит жене — хрустальной вазочке... Фужеры — придворные франты, рюмки на тонких ножках — графская гвардия, тарелки, чашки — прислуга... Они все только при нас стеклянные. Ночью тут такой звон, хруст... Как-нибудь разбужу тебя, послушаешь. И знаешь, наверно, война была, солдатиков, вижу, поубавилось. Не веришь? Сосчитай.

Люся считала, серьезно дивясь непонятной убыли этих несчастных стеклянных солдатиков, потому что не знала точно, сколько хрусталя оставлено ей родителями, а Клок тоже серьезно успокаивал ее:

— Ничего, отвоюют — опять детишек наплодят.

И вскоре Люсе казалось, что позади старых, мутноватых рюмок посверкивают чуть поменьше, новенькие. Однажды она вымолвила, суеверно глядя на громоздкое сооружение из окостенелого дерева:

— Может, продадим этот замок... вместе с обитателями?

— Нельзя, — тихо и твердо ответил Клок. — Оставленное на счастье — не продают. Оставим детям.

— Детям, Клок?

— Конечно.

— Из детдома возьмем?

— Зачем? Ты... беременна.

— Я?! — вскочила Люся, испуганно озирая чуть усмехающегося друга, которого она ни разу не назвала мужем. — Я же... ты знаешь... Я тебе говорила. Это похоже...

— Садись, — взял ее руки и больно стиснул Клок. — Смотри мне в глаза. Так. Только не мигай. Вот, вижу: зрачок большой, а по радужке крапинки, коричневые на синем... Скоро они перейдут на веки, потом вся конопатенькая станешь. Сходи к врачу, этому... вашему.

Ночь была долгой, бессонной, Люся задремывала и вновь широко распахивала глаза, точно боясь что-то позабыть, потерять во сне; утром она позвонила на работу, отпросилась в поликлинику. Клок собрался проводить ее, Люся, притихшая и растерянная, уговорила его остаться дома: «Одна, лучше одна, одной мне легче будет, там очередь, женщины... — Она показала, отставив руки, какие толстые. — Я быстро». Часа через два Люся вернулась, сама открыла дверь и, не раздеваясь, тихо вошла в комнату Клока. Он вздрогнул, вдруг услышав позади себя приглушенное, будто возникшее из тишины, сумеречности зимнего дня рыдание.

#img_9.jpg

Медленно обернулся, уже понимая, что в комнате Люся. Из глаз ее тоненькими ручейками текли слезы, она немо, с каким-то младенческим страхом, упрямо смотрела на него.

— Ну, я прав, да? — беря ее холодные руки, спросил Клок.

Она потупилась в покорном согласии.

— Зачем же плакать?

Он раздел ее, усадил в кресло, промокнул платком глаза, дал валериановых капель, помолчал вместе с нею, присев на подлокотник кресла, а когда она немного успокоилась, спросил:

— Ты чего-то испугалась?

— Себя... Я ведь тебя выгнала...

— И позвала.

— Шла и терзалась: как я могла выгнать?

— Лучше скажи, что тебе там наговорили?

— Профессор, старичок такой лысенький, бойкий, тот, что лечил меня, на курорты посылал, а потом ручками развел: «Медицина бессильна, милая вы моя, не быть вам мамашей», — целый час меня изучал, чуть сам не рехнулся, все наговаривал: «Невероятно! Нелепо! Ирреальность какая-то!» Наконец утомился, поздравил, расспросил все о тебе, заключил: «Редкий, феноменальный случай особой совместимости. Он — или никто! Понимаете, почти никто». Выходит, у меня на этом свете не было выбора. Ты, только ты.

— Я и пришел.

Люся тихо рассмеялась, чуть отстранившись, сокрушенно разглядывая Клока.

— Надо же — ел немытые персики. В тот час, в ту минуту... Как ты додумался?

— До Таймыра не думал, а там из головы не выходило: мохнатые, спелые, тяжелые персики... Цветными карандашами рисовал, стишок даже сочинил: «Нет, не в Персии мои персики, мне в столицу пора, их на рынке — гора».

— После тех мы и не ели ни разу.

— Мытых не хочу.

И опять Люся смеялась, смигивая легкие, быстрые слезинки, словно бы промывая глаза, чтобы лучше видеть своего Клока.

— Ну, а это... Как ты узнал?.. Я чувствовала, вроде тяжестью наливаюсь, нет, не весом — иным чем-то, и есть все дни хотелось, а то подташнивало, да опыта — никакого, думала, от беготни, семейных забот. А ты — как бабка-повитуха...

— Угадала, бабка и научила. В Нарыме жил, комнату у лесника снимал. Лесник в лесу, жена его на колхозной ферме, дочка, десятиклассница, сама по себе — клуб, танцы, вечеринки... Раз бабка поймала внучку, притянула к себе, посмотрела ей в глаза и как закричит: да ты ж, такая-рассякая, нагуляла, да тебя дрючком прибить мало! Глянь-кось, Арсентя: зрак что пятак и рябота что по яйцу воробьячему. Верный признак! — Он заметил, что Люся нахмурилась, затаила дыхание, явно и серьезно сочувствуя бездумной девчушке, живо досказал: — Нашли ухажера, пристыдили, и я помог, поговорил с пареньком... Свадьбу сыграли громкую. Ладом обошлось, как говорят сибиряки.

— Ой, Клок, милый Клок! Ты напишешь много, хорошо. Я верю. Ты пришел. Пришел не только ко мне.

Арсентий глянул на письменный стол, где лежала, тревожа белизной, плотная стопа начальных глав будущей книги, которую надо писать заново, править, перечитывать, пока хватит сил, терпения, всей его выносливости, и ничего не ответил.

Он был немного суеверным.

#img_12.jpg

1

Сперва ее возили в коляске, потом учили ходить, продев ремешки под руки и держа за спиной поводок; вскоре она сама уже переставляла пухлые ножки в мягких сандалиях; и вот ее привели в сквер на песочницу, дали в одну руку пластиковое ведерко, в другую — лопатку и приказали играть здесь, никуда не уходить из маленького сквера у большого дома. Девочка хотела заплакать, потому что впервые осталась без мамы, а дети, строившие песчаные нелепые башни и шпили, были старше ее и сразу отвернулись, будто она совсем чужая в сквере и живет где-то в другом квартале. Она уже поднесла кулачки к глазам, надула губы, вздохнула тяжело, но услышала хриплый, спокойный голос:

— А плакать не будем, ладно?

Она чуть опустила кулачки, глянула вверх и немного в сторону: на скамейке сидел, как-то весь подпершись палкой — грудью, бородой, руками — очень старый дед, лохматоволосый, почти без лица, виднелся лишь лоб, сморщенный, точно кора неживого дерева, да чуть светились непонятного цвета глаза: мокрые просто и сизоватые слегка, если хорошо присмотреться.

Такие деды бывают в сказках, подумалось девочке, и этот, наверное, оттуда, по телевизору выступает, в книжках его рисуют; такие без дела на скамейках не сидят... Его сейчас заснимать будут, приедет автомашина с прожекторами, аппараты на него наведут...

— Вот и молодчинка, — похвалил ее дед. — Ты уже большая, и расти будешь быстро. Я — стареть, ты — расти. Старый да малый одного ума люди, понимают друг дружку. А теперь скажи, как тебя зовут.

— А-лина, — выговорила девочка с запинкой, осторожно разглядывая деда и удивляясь, почему он не знает ее имени: ведь только она Алина во всем большом доме, на всем большом свете. Раз она есть, значит — Алина.

— Будем знакомы, ведь мы соседи. Дед Авдей и девочка Алина. Оба на «а», легко запомнить, правда?

Она кивнула, шепотом повторила:

— Ав-дей.

— Правильно. Умница. Официальная часть, можно сказать, меж нами окончена. Принимайся за свое главное дело — играй в песок, лепи там чего-нибудь... башни, машины, ракеты.

— Нет, — просительно возразила Алина, — я буду дом, садик и маму.

— Ну-ну... А я подремлю немножко.

Алина посмотрела на двух мальчишек, строивших высокую ракету со шпилем-карандашом, и, уже не боясь их, перебралась через деревянную загородку песочницы. Она лепила из утреннего, прохладного, чуть влажного песка стол, табуретки, холодильник, плиту и посреди всей этой кухонной утвари — маму, которая получалась у нее толстой, в длинном платье, как кукла-матрешка. Лепить все это ее никто не учил, но у нее получалось само собой, и она не удивлялась своему умению... Алина так старалась, что позабыла про все радостное и огорчительное в своей маленькой жизни и только помнила, чувствовала с какой-то успокоительной, теплой радостью: позади, на скамейке, сидит очень старый, очень тихий, очень не похожий на всех других людей дед Авдей.

2

Его звали просто «дед» в этом старом доме. Знавшие его имя и фамилию или умерли уже, или разъехались кто куда, а молодым, пожалуй, было неинтересно близко знакомиться с мрачноватым старцем, явно зажившимся на свете, да и когда: работа, детсадики, магазины; по выходным дням — домашние хлопоты, поездки за город дышать кислородом, ибо в тесном переулке, посреди столичной сутолоки, воздуха, кроме как пробензиненного, с асфальтовым душком, не имелось. К тому же молодые семьи жили здесь временно, занимая коммунальные комнаты на два-три года, а затем получали квартиры, переселялись на просторные окраины, пусть и в бетонные дома, зато с лифтами, мусоропроводами.

Вспомнили однажды и про деда Авдея, предложили однокомнатную малогабаритную для одиноких где-то в Медведкове. Он и смотреть не поехал, подумав: здесь хоть коридор общий, а там уж точно станешь совсем одиноким. Ну и конечно, тропки у него тут нахожены меж Патриаршими прудами и Палашевским рынком; свой гастроном, газетный киоск, аптека, и бочка с квасом каждое лето стоит пока что на том же месте, в конце улицы, у пруда... А главное, памяти своей не хотел тревожить Авдей, она помещалась не только внутри него, но и вокруг, в обжитой им тесноте старинных домов.

Одно огорчало Авдея: много становилось автомобилей. И не каких-либо нужных для города — грузовиков, автобусов, продуктовых, пожарных, — а легковых разных мастей и моделей. Они занимали все свободные проезды, проходы, для них устраивали огороженные стоянки чуть ли не у каждого дома, они начали выживать деревья во дворах, теснить зелень скверов. Куда ни глянь — лакированные горбики механических существ, все более настырно заселяющих город. Они, мнилось, размножались сами по себе, от особой, «моторной», любви друг к дружке: сегодня под окном две аккуратно приткнулись к тротуару, завтра четыре, через неделю, смотришь, и шесть — восемь поместилось. Сквер почти напрочь отгородили от дома, пробираешься, как по лабиринту, да еще поспешая, с оглядкой: не наехала б какая шибко проворная! За блеском стекол и водителя не различишь, на одно лицо все.

Боялся Авдей этих «легковушек», чему и сам немало дивился: всю свою трудовую жизнь он проработал шофером. Да, так вот. Еще в начале тридцатых выучился водить полуторатонный грузовик АМО, а потом столько переменил их за годы войны и послевоенного восстановления хозяйства, что и припомнить теперь непросто... Трижды погибал в автокатастрофах, дважды тонул вместе с грузовиком, один раз и вовсе чуть не кончился, попав под скальную осыпь в горах: и машину искорежило, и кости ему переломало так, что едва собрал их, срастил молоденький ловкорукий очкарик-хирург, вполне серьезно пошутив после: «Ну, батя, извини, в другой раз без чертежей не возьмусь, носи при себе схему своего костяка».

Вплоть до пенсии шоферил Авдей и вот уже двенадцатый год отдыхает, вернее, думает о прожитом времени, присматривается к жизни теперешней. Почитывать приучился, особенно любит невыдуманные книги, в которых точно описывается, где, что и как происходило; ну и конечно, без утренней газеты за чай не садится.

Интересно, занятно оказалось своим умом проникать в различные житейские сложности, ибо раньше он, «мастер баранки», не чувствовал в себе способности к умствованию: всегда им кто-нибудь управлял, его хвалили, журили, награждали, и размышлять ему было то некогда, то просто не хотелось: пусть делают другие, кому полагается по должности. Сейчас понимает Авдей, что всякий человек обязан «шурупить» мозгами, если считает себя разумным существом. Ведь сколько он исполнил глупых приказов, сколько загубил толковых, будучи бездумным исполнителем!

Потому, видно, и впал на старости в мрачноватость Авдей. Хорошие думы усыпляют его своей понятной разумностью, иные же тревожат, как вот эта, про автомобильное умножение. Не убедил он себя, да и другим не поверил, что одному человеку (пусть семье) надо иметь механический транспорт — ездить по магазинам, в южные края, на работу. Одному, нескольким — вроде удобство, а множеству — воздух бензинный, шум несмолкаемый; через перекресток — бегом, по тротуару — с оглядкой... Перед пенсией Авдей водил автобусы по столичным маршрутам, немало всего повидал и, уж конечно, натерпелся от этих «авто- да себя любителей»; стоишь на перекрестке, пропускаешь лакированные коляски, за спиной у тебя сотня человек в духоте, тесноте, поедешь, а тут вынырнет чуть ли не из-под колеса автобуса лихачик, вильнет, тормознет — и ты тоже жмешь на педаль тормоза, и тяжко колышется твоя сотня с общим возмущением, попреками водителю: «Мешки с песком везешь, что ли?..» Кто такой этот, в личном автомобиле? Лучший человек, лучший работник? Если лучший, почему не думает о других? Автомобиль не хлеб, не товар ширпотребовский, без чего жить нельзя... Тротуары для пешеходов, улицы для общественного транспорта. Так, и больше никак!

А вон, гляньте, вышел ферт из подъезда напротив, брелок с ключиками на пальце вертит, хлопнул дверцей, газанул лихо, укатил. Прямо-таки деловой незаменимый человек по важным поручениям. Деловой, только не на стройке или у станка. «Ладу» заработал в «Березке». Электроникой торгует. Авдей сказал ему раз: «Твоя покойница мамаша не всегда супом с мясом тебя кормила, а ты вишь как разбогател... Навестил бы могилу когда». Рассердился Серега. «Ты, — говорит, — старый, помалкивай — тряхну — костей не соберешь!» Удивление просто: один молодой человек «без чертежей» собрал, срастил его кости, другой — растрясти грозится.

3

Дед Авдей то мирно подремывает на скамейке, то вдруг принимается бормотать досадливо, хрипло хихикать, и тогда Алина перестает ворошить песок, смотрит чуть испуганно в его волосатое лицо с невидимыми глазами, гадая: на кого он сердится, над кем посмеивается?

Она подросла, знает уже, что папа у нее геолог, каждое лето ходит по Сибири, мама — учительница; и что ее, Алину, к осени надо непременно устроить в детсад, иначе ну совершенно деть ее некуда: бабушки своей нет, вернее, она есть, но еще не бабушка, о пенсии думать не хочет и живет далеко, аж в Мневниках; а дворничиха Скворцова отказалась присматривать за Алиной, взялась третий двор убирать, ей это выгоднее, так и сказала: «Поболе твоего папки-геолога получать стану, да не шастая по его Сибирям».

Алина строит из деревянных кубиков и песка домики с островерхими крышами, заборами, садиками — словом, деревню: такую она видела, когда мама возила ее на электричке за грибами. Мало нашли грибов, а по деревне ходили долго, искали, где бы купить свежего коровьего молока. Совсем не нашли молока, но деревня Алине очень понравилась: каждый дом в своем собственном дворе стоит, яблоки на ветках, хоть из окна срывай, и собакам хорошо: сами прогуливаются, где хотят... А потом полил дождь, Алина простудилась, заболела; мама сказала, что теперь они не скоро поедут в лес, пусть Алина сперва в детсад походит, подрастет.

Она натыкала забор из сухих веточек вокруг крайнего дома в своей деревне, возле ворот вылепила песочного мужика с лошадкой — плохо получилась лошадка, но Алина знала, что это все равно деревенская лошадь, — и присела на бортик песочницы отдохнуть.

Мальчишки — сегодня их было трое — лепили военные корабли, подводные лодки, расчищали аэродром для цветных пластмассовых самолетов. Они, конечно, увидели Алинину деревню, один скривился, как от лимона, другой сплюнул — цвиркнул сквозь зубы, — третий усмешливо подмигнул друзьям:

— Разбомбим, пока дед спит!

— Сплю, да все слышу, — тут же отозвался Авдей, поднял голову от скрещенных рук на палке, выпрямился со скрипом скамейки (а может, костей), минуту глядел слеповато в сторону мальчишек, словно отыскивая точное местонахождение их, затем проговорил растяжливо: — Ломать не строить, ясно.. Сколь я перевидал этих ломателей!

Мальчишки примолкли, настороженно следя за палкой деда — куда она передвинется? — увесистой палкой, выструганной из сухого березового сука, с удобной шишкой-наростом для рукояти, но Авдей сегодня был добр — видно, не сильно мучил его ревматизм, — и лишь навел конец своей палки на мальчишек.

— Тебе, ушастик, ухо оторву, тебе, носатик, нос укорочу, тебе, языкатик, на язык перцу насыплю. И всех в космос запущу, чтоб сто лет летели до другой планеты. А прилетели и увидели: ничего нету, даже киоска с мороженым. Все надо строить, лепить, копать, сеять, пахать... Вот заорете: «Мама, мы хотим домой!»

Ушастик буркнул:

— Есть обитаемые планеты.

— А ты с теми обитателями договорился? Примут на иждивение?

Вступил носатик:

— Бывают пустые, на которых жить можно.

— А булки на деревьях там растут?

Заговорил, нахмурясь серьезно, языкатик:

— Вы, извините, дедушка, как-то отстало рассуждаете. Мне папа книжку читал, там написано: люди будут заселять все планеты, ничего, что без воздуха и растений они. Под стеклянными колпаками города построят.

— Так ты под колпак захотел?

— Ну, не в этом же дело...

— Сколько классов кончил?

— Три.

— Ага, грамотный. Тогда тебе скажу: ты уже под колпаком. Сильно удивился, вижу. Да, под колпаком, только из газов, отработанных этими машинами. — Дед повел рукой, указывая на автомобильную стоянку. — Тысячами машин, что коптят город. Вырастешь, сам купишь личный транспорт — вот и совсем под колпак заберешься.

Он рассмеялся еле слышно, трясясь и кхекая. Мальчишки недоуменно присмотрелись к нему и отвернулись: ясно, дед немного помешанный от старости. Они были настоящими городскими мальчишками и мало кого боялись в своем дворе, на ближних улицах, даже участковый милиционер — невелика гроза для них. Деда Авдея, однако, остерегались. Лохматый, громоздкий, со всегдашней палкой, едкими водянистыми глазками, был он загадочен своей долгой неизвестной жизнью, суровой независимостью, и казалось, имел какое-то особое право наказать, если ему захочется, не только любого мальчишку, но и взрослого жильца старого дома, в котором его считали хозяином больше, чем домоуправа.

Авдей утер глаза и губы платком, вновь привалился к палке, сказав Алине:

— Строй свою деревню, бомбежка отменяется.

Наблюдая, как руки Алины сноровисто лепят еще один домик с огородом, садом, конурой для собаки, он размышлял: удивительное все-таки создание человек, непостижимое. Взять хотя бы этих мальчишек и девочку Алину. Оставь одну — нападут, обидят, да еще от этого удовольствие получат. Глаз у них нет или им все по-другому видится? Девочка аккуратная, тихая, волосики льняные, глазки синие, и серьезна очень, прямо как старушка рассудительная. С ней же интересно играть, говорить, просто смотреть на нее — и то жить хочется. Что тут — вечное несогласие меж мужчиной и женщиной, разные устремления, души? Из века в век твердят мальчишкам: не трогайте, не обижайте девочек... Будто они от рождения в чем-то виноваты. Раньше говорили: все из-за того яблока, коим Ева угостила Адама. Легенда, конечно. А что правда? Может, в этом: мужчина с малолетства стремился куда-то — странствовать, узнавать, завоевывать, больше, выше, дальше, а женщина хотела удержать его возле домашнего очага — для семьи, детей, жизни сытой и тихой. Так сохранялось какое-то равновесие, наверное. Не по природной ли мудрости?.. А теперь иначе повернулась жизнь — все бросились познавать, достигать, соревноваться, и не отличить уже мужчины от женщины. Что получается? Согласия все равно маловато, как и прежде. Но поугасло тепло очага, раз не стало его хранительниц. Иначе говоря, семья — это сначала мать. Было, будет так, пока люди не придумают иного способа нарождать себя. Главное — семья. Без хорошей семьи — какая жизнь для Алины? Вырастет одинокой, а там, глядишь, и детям ее выпадет то же... Не потому ли все строит она свою деревню, домики уютные лепит, маму-хозяйку, даже для собаки — конуру. Чувствует: так надо.

Да, надо.. Авдею припомнилось, что хотел он спросить Алину о чем-то очень важном, пока она еще маленькая, пока не живет улицей, городом, всеми большими заботами взрослых. Наконец вспомнил, осторожно покашлял, и, когда девочка полуобернулась к нему, внимательно нахмурив бровки, он спросил:

— Алина, ты хочешь в космос?

Она глянула на мальчишек, сердито возводивших что-то высокое, остроконечное (песок у них беспрерывно рушился), и ответила негромко, чтобы слышал только он, дед:

— Нет. Пусть они.

4

В сентябре Алина пошла в детсад и приехал из Сибири ее отец. Через неделю он купил автомобиль — как раз подоспела его очередь.

Пригнал зеленую «Ладу» к старому дому в тесный переулок. Посидел за рулем, щелкая кнопками, любуясь изящной панелью с приборами, уютной внутренней отделкой машины и, конечно, вдыхая ее дорогие синтетические запахи. Потом глянул сквозь стекла в одну, другую сторону — всюду были приткнуты к тротуарам, а то и с заездом на них, такие же «Лады», «Жигули», «Москвичи». Он вылез из автомобиля, медленно прошелся туда-сюда по переулку, помотал сокрушенно упавшей на лоб густой шевелюрой: ставить-то «Ладу» некуда.

Авдей поглядывал на него со своей скрипучей скамейки, усмехаясь понимающе: вот и первые огорчения счастливого автовладельца! Но как-то жаль ему стало молодого соседа, хоть и временного; этакий дюжий, таежно загорелый бородатый детина, а растерялся, как мальчишка, перед внезапной житейской неурядицей. Авдей окликнул его:

— Вячеслав! Ставь под мое окошко. Никому не разрешаю, тебе — ладно, Сибирь — дело серьезное.

Геолог Вячеслав быстро подошел, сильно пожал деду руку, сказал «большое душевное спасибо», заверил, что это временно, он постарается выхлопотать место на платной стоянке или, если посчастливится, купит гараж (кстати, осведомился, не знает ли дед кого-либо из продающих), и побежал ставить машину под окно комнаты Авдея, ибо сам, живя на четвертом этаже, как бы не имел права на асфальтированную площадку у стены дома: высоко живущий должен довольствоваться более открытым воздушным пространством.

С этого дня семейство геолога стало жить «на колесах»: утром Вячеслав отвозил жену в школу, дочь в детсад, сам ехал в свое управление; вечером забирал их. По субботам и воскресеньям — путешествия за город, дышать лесным воздухом, а то и дальше куда-нибудь, в компании друзей-автомобилистов, с ночлегом.

Авдей теперь почти не видел Алину — так, помашет издали ей рукой, она засияет предовольно мордашкой сквозь автомобильное стекло и умчится. А он еще долго думает: чему Алина радуется? Машине, поездкам или отцу и матери, которые вместе, и она с ними?

Думы не утомляют Авдея, напротив, ему кажется, в стариковском его положении — это главное его занятие, и вовсе не бесполезное. Он верил: мысли, пусть и не вымолвленные, пропасть не могут совсем, как-то передаются людям; добрые — помогают жить, злые — мешают. Авдей хорошо помнит, как при жизни его супруги Натальи бывало: подумает он о самом пустяковом, ну там — пельмешек, неплохо бы налепить, а она уж ему: «Схожу-ка на рынок, мясца свеженького прикуплю...» Не говоря уже о серьезном, тут Наталья могла сама ему рассказать, где, как и что с ним приключилось. Да еще предчувствовать умела. Перед той аварией, когда его грузовик горной осыпью накрыло, ревела, не пускала в рейс... Может, это оттого, что не было у них детей, не отвлекались на них и слишком соединились душами за долгие годы? Но хоть сколько-то каждый человек чувствует другого человека, понимает без слов.

Не потому ли к Авдею однажды постучался и вошел геолог Вячеслав? Накануне выпал обильный снег, из окна лилась чистенькая, редкая в городе белизна, и гость, с уличного морозца, легко, дорого одетый, показался Авдею случайно, по ошибке забредшим в его комнату, заставленную грузной, как бы вместе с хозяином постаревшей мебелью. Но, сообразив, что Вячеслав пришел именно к нему и вроде не торопится сразу уйти, он поднялся, пригласил выпить чашку чаю. Уже сидя за столом, осторожно спросил явно смущенного гостя:

— По делу?

— Да как сказать, Авдей... извините, не знаю отчества.

— Степаныч.

— Странно, Авдей Степанович, спрашиваю — никто не знает в нашем доме, все: дед, дед... И сам третий год живу, не познакомился, не зашел вот так.

— Когда? Спешка-то какая! И чего интересного, доживаю тихо, стараюсь поменьше мешать.

— Пробегаем мимо друг друга, стариков вовсе не видим... А маленькая Алина заметила, твердит матери, мне: дедушка Авдей сказал так, дедушка Авдей про войну рассказал, даже мальчишки слушали, пригласите дедушку чай пить, он любит чай с бубликами, как в старое время пили, пустите меня посмотреть, как дедушка живет, — он такой, такой интересный, весь интересный... Жена моя, извините, побаивается вас, да и о других, о себе тоже скажу: ну, живет мрачноватый старик, пусть себе, никого не трогает — и ладно. А вот Алина заметила, разглядела.

— Чуткая девочка.

— И знаете, я подумал, ведь ненормально: дети без дедушек и бабушек растут. Я сам такой же. Ведь обиженные вырастаем.

— Родителей-то редко видят. А как выпадает время — на автомобиль и покатили достопримечательности смотреть. Рядом, а не чуют друг дружку, мотор шумит, все мелькает. Беда — эти быстрые колеса.

Оба глянули в окно: вдоль всего переулка, на свободных площадках, у стен домов горбились засыпанные снегом машины. Многие так и простоят до весны. Некогда расчищать снег, неприятно возиться с холодным мотором, да и ехать некуда; на работу проще в метро, троллейбусе. Несчетные тонны металла ржавеют под снегом, то подтаивающим, то леденеющим.

У геолога Вячеслава своя проблема: зимой он, может, немного поездит, зато все лето его красивая «Лада» простоит под окном у Авдея или на платной стоянке, если добьешься места. На платной, конечно, лучше, хотя и там, случается, и стекла бьют, и внутренности потрошат. А главное — автомобиль не сундук, без движения он просто-таки гибнет.

— Зря купил, — сказал Вячеслав, легко угадав мысли Авдея. — Поторопился.

— Что поделаешь: как все́ хочется.

— Именно.

— Я вот от нечего делать воображаю себе разное. Иной раз прикидываю — вот бы не стало этих личных колес по всему миру. Какая экономия, выгода для человечества! Меньше гибелей, меньше зависти, больше чистого воздуха. Надо поехать — садись, поезжай на общественном транспорте. Его, общественный, можно очень хорошо наладить. А то ведь все одно: куда ни заедешь — стоят такие же личные бензиновые коляски. От этих «Лад» что-то лада не прибавилось. Они возят, да, но сперва заглатывают в свое нутро.

— Пожалуй, так. Но скажите иному автовладельцу...

— У-у, страшно!

— И кто остановит машинное нашествие? Все — через опыт, набитие шишек.

— Точно так.

Невесело посмеялись, некоторое время сидели молча, размышляя о жизни, оба бородатые — один очень старый, другой очень молодой, — и молодой удивлялся неожиданному разговору со стариком: как важно, когда человек не просто плывет по течению жизни, а еще и думает о ней, и необязательно, чтобы человек был высокообразованный, нет, вот же сидит напротив обыкновенный шофер, главное — неравнодушие, беспокойство за всех, та самая «душа живая», которая, если есть в человеке, так непременно выявит себя... Потом Вячеслав вспомнил, зачем пришел к деду Авдею, стал приглашать его в гости, говоря, что и обед готов, и бублики к чаю имеются, самые лучшие, из булочной с улицы Чехова, сейчас же идти надо, хозяйка заждалась, сердится, наверное.

Авдей вознамерился было отказаться — не ходил он по гостям уже давным-давно, а тут еще семейство молодое, — но понял, что ему не отговориться — Вячеслав просто обидится, — и только спросил:

— Алина-то дома?

— Ну как же! Пельмени помогала лепить. Сибирские!

5

Время углубилось в зиму, снежную, метельную. Улицы едва успевали расчищать, а переулки замело почти наглухо. К магазинам, аптеке, в сторону Палашевского рынка были протоптаны тропы, очень похожие на деревенские.

Авдей сходит в булочную, молочную, поможет дворничихе размести снег возле подъезда и сидит у стола, читая или просто глядя в заиндевелое окно. Нравится ему зима, что-то истинно российское, извечно живительное есть в ней. Дышишь ее холодом, смотришь в ледяные снега, а на душе тепло, молодо.

И потому еще хорошо Авдею — он стал менее одинок: то Вячеслав зайдет проведать, то жена его Светлана спросит, не надо ли чего в гастрономе попутно купить. Вечером можно подняться на четвертый этаж, посмотреть цветной телевизор (не часто, конечно, чтобы не слишком надоедать), а главное, поговорить с Алиной о ее жизни. Всякий раз она хочет оставить его ночевать, исхитряется, как шутит Вячеслав, «присвоить деда». Однажды пожаловалась Авдею, смигивая на щеки капельки слез: «Они говорят, я их сама выбрала, а тебя выбрать насовсем не разрешают». Как-то Авдей спросил Алину, хорошо ли ей в детсаде, она ответила: «Вовсе не детсад у нас, там никакого садика нет. Детпавильон просто». И непременно упрашивала рассказать перед сном сказку, это стало обязанностью Авдея, ибо сказок отец и мать не знали, да и рассказывать не умели; если что вспоминали из прочитанных книжек, то второпях, лишь бы поскорей усыпить. Алина чувствовала, и Авдей понимал ее: сказка должна рассказываться дедушкой или бабушкой, и больше никем на свете; чтобы говорил очень старый, а слушал очень маленький человек. Только меж ними может зародиться, жить сказка.

Зимой, особенно в холода, Авдею казалось: проживет он еще очень долго и умрет безбольно, никому не досадив своими недугами; лишь бы шла, тянулась, не кончалась сухая, хрустящая снегом пора. Но февраль вдруг сразу отеплел, застонали суставы в исхоженных ногах Авдея, по утрам стало тяжело подниматься с кровати, влекло к дреме, недвижности — немощь усыпляла его. Как раз этого боялся Авдей, помня свою главную старческую заповедь: хочешь жить — двигайся.

Он взял у дворничихи лопату, расчистил площадку в сквере, сбил со скамейки тяжелый пласт снега, сел погреться под ясным, чистым, чуть завесеневшим солнцем.

Была суббота, и вскоре сквер наполнился ребятней. Пришла Алина с лопаткой, удивилась нарочито серьезно:

— Ты уже здесь?

— Ага, на своей даче.

— Почему меня не позвал?

— Высоко живешь. Подумал: из окошка увидишь.

— И увидела.

— Молодчинка. Работай теперь помаленьку, а я подремлю.

Забылся Авдей легко, и грезилось ему все давнее, молодое: он за рулем грузовика где-то в майской, пылающей красными маками степи... он на собственной развеселой свадьбе за год до войны... он посреди богатого южного базара выбирает арбуз... А это что-то другое, вроде плачет Алина... Очнувшись, Авдей долго не может привыкнуть к резкому свету, потом видит: деревню Алины, с ровным рядком домиков, дворами, деревьями-веточками, начисто разбомбили снежками мальчишки.

Авдей поднялся, прихватил лопату, намереваясь распугать дворовых вояк, но в сквере никого не было, кроме Алины.

— Где же они? — спросил он.

— В космос улетели.

— Какой еще космос?

— Так сказали... — И она глянула из-под кулачков нареванными глазами туда, где недавно играли мальчишки: мол, посмотри сам, высокая снежная ракета исчезла с их космодрома.

Авдей сел, помолчал, соображая, как успокоить Алину, и наконец сердито проговорил:

— Вернутся. Космос таких не примет: они землю разорили.

Алина перестала всхлипывать, настороженно ожидая более убедительных слов.

— И мы им уши надерем.

— Хорошенько, да?

— И работать заставим, чтоб сначала на земле все ладно стало. Так?

— Так, — согласилась Алина, снова беря лопатку.

#img_13.jpg

ГЛАВА НАЧАЛА

1

Сначала можно было подумать, что в межгорном урочище, названном когда-то давно Святым, туристы или геологи развели большой дымный костер — греться прохладными ночами, отпугивать липкий гнус в знойные дни; но уже на третий день стало ясно: загорелась тайга. Дым оттуда наплывал не сухо-древесный, а жирный, с запахами горящей хвои, подлеска, торфа.

Посланный из ближнего лесхоза лесник вернулся, едва волоча ноги, полуослепший от дыма, испуганный: «Все горит, низа, верха, — повторял он. — Видел — вода в речке кипела...» Вскоре была сброшена на очаг загорания пожарно-парашютная команда. Выплеснув все химикаты, испробовав тушение захлестыванием, отжигом, окапыванием, пожарники вышли из тайги более измотанными, чем лесник, таща на носилках сломавшего ногу товарища. Наконец опытный летчик-наблюдатель, ежедневно облетавший задымленное межгорье, уверенно заявил: «Пожар крупный, класса Д, прогрессирует, необходимы срочные, широкие меры».

Тогда-то в квартире Корина и зазвучал тревожно-прерывистый, настойчивый звонок телефона. Он взял трубку, зная уже, что будет говорить с кем-то из высокой инстанции, а значит, его недолгому отдыху, как и прежде, наступит нежданный (и всегда ожидаемый) конец. Голос в трубке был тверд, краток: «Немедленно вылететь на место пожара, организовать штаб тушения, определить нужное количество людей, техники и так далее. Доложить. Выделен вертолет».

Ничто не удивило Корина. Уж такая у него была профессия — специалист по стихийным бедствиям; или, как сокращенно он себя называл, «спецбед».

2

Вертолет, дрожа, звеня дюралевыми внутренностями, повисел над одной поляной, перелетел к другой, но опустился лишь на третью, зорко обозрев ее, более просторную, с ручьем на краю темного ельника.

Корин выпрыгнул в багульник, жестко захрустевший под ногами, шагнул от вертолета, дышавшего бензинным перегаром, помахал, разминаясь, руками, уловил легонькое свежее дуновение со стороны ручья, огляделся неспешно, подумав: пилот умно, со знанием выбрал место — тут хоть поселок строй на долгое и счастливое жительство!

Он умылся холодной зеленоватой водой, в которой заметил блестко промелькнувших хариусов на чистом галечниковом перекате, напился этой тайно журчащей воды и пошел по отлогому склону к середине поляны, где из громоздкой глазастой машины люди выгружали различное снаряжение, негромко, словно чуть испуганно, переговариваясь. Шел, слушал невнятное, сухо-скрипучее стрекотание кузнечиков, почти не оживлявших знойно-пустой июльский воздух, слушал хрустение блеклого разнотравья под своими ногами: «Сушь, сушь...» Это звучало во всем вокруг, от этого занемел, почернел ельник за ручьем, привял лиственничник по другую сторону поляны, поникли березы над желтой горячей осыпью... А дальше он не смотрел. Знал: там горит тайга. Но пока не смотрел, понимая давно: в стихию надо входить неспешно, не себя к ней, а словно бы ее приручать к себе. Иное дело — работать, поспешая.

— Товарищ Корин! — окликнул его пилот, дюжий, смуглый, в белейшей рубашке, синих брюках и лаковых полуботинках парень, бывалый, из таежной десантно-пожарной службы и потому позволяющий себе этакую вызывающую элегантность: блеск при тяжкой, потной работе. — Завтра, товарищ Корин, будем вторым рейсом... ну и так далее. — Он свойски, понимающе улыбаясь, протянул руку. — Устраивайтесь, счастливо переночевать в Святом урочище... Извозчики вас не подведут.

Корин, держа его ладонь в своей, глянул в упор, изучающе, не мигая, спросил:

— Может, пойдешь ко мне, на мой вертолет? Летнабом? Мне там выделяют, кажется, Ка-26.

— С радостью. Жажду героизма! — тряхнул светлым чубчиком на тяжеловатой голове пилот.

— А серьезно?

— Да, — уже без усмешки подтвердил, слегка вытянувшись, парень.

— Скажите на авиабазе — беру вас.

— Есть! — и он побежал к свистящей лопастями винтов машине.

Овеяв поляну знойным вихрем, вертолет косо соскользнул с нее, отчаянно низко перевалил рослый лиственничник и скрылся в мареве, мгле, блеклой непроглядности горячего полдня.

Двое рабочих рубили жерди в ближней рощице, трое расстилали палатку, определяя ей подходящее место, а рыжеволосая, в джинсах, на вид спортивная, девушка, или молодая женщина, настраивала гудящую эфиром рацию, выбросив антенну на ольховый куст.

В аэропорту Корин не успел познакомиться со своей штабной группой, ибо припоздал немного; в тряской, гремящей коробке вертолета не очень разговоришься, и сейчас он сказал женщине:

— Добрый день. Давайте зна...

Женщина быстро выпрямилась, повернулась, засияла легкой улыбкой крупных свежих губ, воскликнула, явно заранее приготовившись к этому:

— Станислав Ефремович!.. Так и думала — не узнаете!

Он оглядел ее медленно, зорко-прищуренно — так он, по своему обыкновению, напрягал память — и, конечно, узнал, но фамилии вспомнить не мог, а женские имена у него всегда перепутывались, и потому выжидательно проговорил:

— Да, кажется, знакомы...

— Я же у вас радисткой была, на Урдане, вместо Малышкиной, которая заболела... Под конец, правда, чуть не сгорела... Такой пожарище потушили! — Она несмело протянула ладошку. — Вера Евсеева. — И рассмеялась: — Видите, руку подаю, а тогда так боялась вас... Глянете, скажете — меня трясет всю.

— И в огонь от страху полезли?

— Рацию, документы спасала. И от страху, да. Подумала, отругаете вы меня, прогоните домой...

Корин усмехнулся, теперь многое припомнив. Это было пять лет назад, на Урданском горном массиве, километрах в восьмистах от нынешнего места загорания, и она, Вера Евсеева, сидя у рации в штабной палатке, не заметила, как огонь по сухой траве подобрался к палатке: неподалеку ударила молния. Все были в зоне главного пожара, отлучилась куда-то и повариха. Задыхаясь от дыма, сбивая огонь брезентовой курткой, Вера перенесла на островок посреди мелкой речки почти все имущество, но едва не сгорела сама — в тлеющем платье бросилась к речке и лежала в воде, пока низовой, беглый огонь, пройдя поляну, не заглох средь топкой низины... Тогда, в суете, запарке Корин едва ли успел похвалить Веру за ее рискованный поступок — героизма, каждодневного, более отважного, было предостаточно — и теперь смотрел на нее с ощутимой виной: конечно, он и к медали ее не представил, девчонку, девчушку, этакое глазастенькое, губастенькое существо, которое воспринималось как-то не само по себе, а в «комплекте» с радиостанцией; некая приемно-передающая часть пожарного штаба...

Вера Евсеева стояла перед ним, стараясь не смущаться, но ее стеснение выдавали закрасневшиеся щеки, и руки она то сцепляла пальцами, то откидывала назад, не зная, как и о чем говорить. Он понимал: это в ней давнее, урданское смятение-воспоминание. Ведь из прежней маленькой Верочки вызрела женщина; хоть она немного прибавила в росте, зато, будто восполняя это, налила себя необыкновенной, видимой крепостью, точно гимнастка-разрядница. Была она столь естественна в своем смущении, так мало угадывалось в ней городского кокетства, что он подумал: нет, эта, пожалуй, не запросится домой.

— А вы совсем-совсем такой же! — выговорила с удивленной искренностью Вера.

— Да? — шутливо изумился Корин. — Стихия вечно молода, вот и мне не дает состариться. Так?

Вера резко кивнула, волосы упали ей на лицо, она таким же резким движением головы откинула их назад, мельком, по-женски запоминающе оглядев его разом всего.

И Станислав Ефремович Корин как бы увидел себя ее глазами: рослый, жилистый, пятидесятилетний, с жестким седоватым бобриком волос, карими, почти темными глазами, с крупным, чуть пригнутым носом, продубленной кожей лица, в рубахе-штормовке с закатанными рукавами, прочных парусиновых брюках и тяжеловатых ботинках на толстой подошве. Страшноват, конечно, И вид его обычно отпугивал женщин (зимовщик, рыбак, бродяга какой-то!). Но хорошо знал он: некоторых привлекает такая внешность, и именно таких они называют своим веским, единственным словом — мужчина. Нечто подобное, вероятно, невольно чувствовала к нему Вера Евсеева. Это умилило Корина, он вспомнил даже что-то литературное: в женщине не умирает восторженная девчонка... И, твердо решив, что с Верой-радисткой вполне можно работать, сказал:

— Начнем. Так?

Она отчаянно тряхнула длинными волосами.

3

На закате, сине-дымном, душном, Корин, взяв бинокль, поднялся по отлогому склону ближней сопки до безлесой багульниковой поляны; отсюда неплохо проглядывалась обширная долина Святого урочища; в конце дня к тому же пожар усилился, словно чувствуя приближение прохладной, росной ночи.

Урочище было плотно задымлено. Лишь по краю огня выплескивались красно-оранжевые всполохи, похожие, как это не раз замечал Корин, на солнечные протуберанцы. Пожар неспешно, однако мощно и напористо съедал там ельники и пихтачи. До него километров пятнадцать, движется он, при теперешнем затишье, не более километра в сутки, конечно, в сторону лагеря, развернутого Кориным. «Спецбед» всегда утверждался перед фронтом пожара. Это прибавляло решимости ему, его людям: огонь идет на нас.

В темноте протуберанцы взвивались выше, и чудилось теперь, что Святое урочище раздвоила гигантская трещина, из которой выплескивается глубинное земное пламя. Корин стоял, смотрел, дышал горьковато-хвойным воздухом дальней гари, набираясь воли, готовя себя к тяжкой и долгой работе. Когда ощутил пожарище неким живым, грозным, безжалостным существом, зашагал вниз, к лагерю.

Подсушенная зноем хвоя лиственниц осыпала его с легким вялым шуршанием, пересохший багульник потрескивал под ногами, словно скрипуче, жалобно выговаривая: «Сушь, сушь...»

ГЛАВА СБОРА

1

Края штабной палатки приподняты, снизу проникало легкое дуновение, можно было терпеть жар от нагретого брезента, но набивалась мошкара, зудела под куполом, липла к рукам, лицу, лезла в глаза. Кто-то очень точно назвал одним словом эту едкую смесь кровососущих насекомых — гнус. Вялость, тоска одолевают человека, измученного гнусом. Даже Вере Евсеевой, знавшей тайгу, порой делалось невмоготу, она вскакивала, хватала полотенце, размахивала им, наговаривая:

— Гнусь, гнусь паршивая!

И опять присаживалась к рации, которая почти не затихала: шли радиограммы из гослесохраны, лесопожарной службы, авиабазы. В полдень, как по расписанию, приглашал Корина на переговоры председатель специальной комиссии при крайисполкоме — и тогда Вера выбегала наружу, отыскивала в лагерном гомоне, суете Станислава Ефремовича, звала к рации.

Над лагерем зависали, приземлялись и взлетали вертолеты, овевая поляну таким буйным ветром, что тучи мошкары отступали в лиственничник, отчего, чудилось, светлел воздух. Рация глохла от грохота, Вера снимала наушники, раскрывала тетрадь входящих и исходящих радиограмм, перепечатывала их на машинке, подшивала в отдельные папки; в особой у нее — приказы и распоряжения Корина, что и кем выполняется. Она была, как себя называла, радистка — секретарь — машинистка — медсестра — активистка. Санпункт, конечно, пожарным отрядам придается, и курсы медсестер она окончила лично для себя: разве помешает это, если твое дело — стихийные бедствия?

Когда выпадали свободные минуты, Вера брала тетрадный листок и писала письмо Ирине — подруге со школьных лет; вместе они учились и в пединституте, но Вера ушла со второго курса, а Ирина окончила факультет иностранных языков, немного попреподавала и устроилась переводчицей в экскурсионное бюро.

Писать Ирине — страсть, хобби, слабость Веры, и еще привычка: все запечатлевать на бумаге. Она слала ей письма отовсюду: из домов отдыха, туристских походов и непременно из таежных пожарных отрядов. Подруга отвечала редко, страдая вечным «дефицитом времени», зато потом, встретившись, они охотно перечитывали Верины письма.

И сейчас, выключив рацию, Вера быстро, четко писала:

«Ирка, дорогая Ирочка!

Третий день я в Святом урочище, это не так далеко от горящей тайги, пожар огромный, аж страшно подумать, и гарь оттуда идет синяя, жуткая, такого пожара я еще, кажется, не видела, а тут еще мошка мучает и духота, понимаешь, даже мох на болотах высох за три бездождевых месяца, багульник хрупает под ногами, как пересохшая солома, и запах от него — голова кружится, буквально балдеешь, а по ночам жутко в палатке, кажется, подкрадется и накроет всех огонь, но я ведь знаю, что горение ночью затихает, это в одном кинофильме показано, как к спящим геологам подобрался большой пожар, ведь это невозможно, потому что от такого пожара на много километров расстилается дым...»

Вера остановилась, сказав себе: «Тьфу! Прямо без точек гоню! Надо серьезнее».

«Ира, я, наверное, попала в настоящее дело. Тут такое творится! Вертолетами людей, пожарный инструмент, продукты перебрасывают. Всю большую поляну занял палаточный городок, группы пожарных уходят на тушение, но даже хоть сколько-нибудь не удается локализовать (прости за пожарный термин) огонь. Будут приниматься серьезные меры. Разбушевалось Святое урочище! Да, кстати, я узнала, почему оно называется Святым, завхоз нашего отряда рассказал. Будто когда-то давно здесь жил одинокий монах, из старообрядцев вроде, к нему ходили верующие, он лечил травами, заговорами, и одна девушка была влюблена в него. Это, конечно, легенда... Смерть же монаха — так и вовсе жуткая мистика. Загорелось урочище, сильно горело, зверя, птицы много погибло, стал пожар подходить к селениям, тогда этот святой монах бросился в огонь, и пожар остановился, потух. А девушка та с ума сошла — вроде бы ей, по верованию, надо было в огонь идти... С тех пор, говорит завхоз, даже старики не помнят, чтобы Святое урочище горело, любую сушь выстаивало. До этого года... Извини, кто-то идет к палатке».

Наклонившись, в палатку боком вдвинулся Дима Хоробов — пилот личного вертолета начальника, отряда Корина.

— Разрешите, если не помешаю, так сказать! — заговорил он, зычно произнося слова, словно и здесь грохотал над ним винт вертолета.

— Вошел ведь. И не кричи.

— Так звонка же у вас нет, Верочка. И постучать не во что, хоть бы дощечку какую приспособили. Все образованные вроде, а культуры маловато.

— Вот и приспособь, — сказала Вера, пряча письмо и искоса, как бы нехотя, оглядывая громоздкого Диму, присевшего на застонавший раскладной стульчик. — Там какую-нибудь планочку лишнюю отвинти в своей железной стрекозе.

— Что вы, Верочка! Вертолет не автомобиль. Это у шоферюг некоторых такое правило: зазвенело, выпало что-то, а колеса крутятся — значит, лишняя деталь отвалилась, можно ехать дальше.

Дима, сняв форменную фуражку, мощно обмахивался ею, освежаясь и заодно отпугивая гнуса: лицо у него смугло-румяное, волосы причесаны, белая рубашка под галстуком прохладно свежа, синие форменные брюки остро отглажены, носки — шелк, полуботинки — лак. Парень что надо. В таких влюбляются, по таким сохнут. Об этом сразу подумала Вера, как только увидела Диму Хоробова. И пилот он отличный, воздушный работяга, не без молодецкой отчаянности, конечно, за которую ему, пожалуй, нагорало от начальства (потому-то, может, и взял его Корин — На пожаре не рискует тот, кто не тушит огонь). Хорош Дима, «так сказать», если применить его любимую приговорку, однако очень уж избалован женским вниманием. Знает, что нравится, что может выбрать в невесты самую раскрасавицу, и не торопится жениться. Гуляет, познавая прекрасную половину рода человеческого. И это быстро поняла Вера и не ошиблась, решив: будет ухаживать! Первые «приступы» она отбила легко, а на «пробные» прикасания, похлопывания по плечу ответила: «Что, к товарцу прицениваешься?..» Дима не слишком смутился, но стал звать ее на «вы», думая, конечно, что делает это нарочито; она же, порадовавшись маленькой победе, говорила ему подчеркнуто «ты». Словом, какая-то игра «он — она» началась (да разве что и когда ей могло помешать!), и в этой игре Вера пока чувствовала себя старшей, хоть и была моложе Димы года на три.

— Ладно, без звонка и стука обойдемся, — сказала она. — Здесь не дамское общежитие. А клочок брезента ты можешь раздобыть — занавеску повешу. Вот моя раскладушка, вот рация, вот стол начальника, вот дверь, в которую входят все, кому не лень. Прошу завхоза — обещает, некогда ему.

— Какой вопрос, Верочка! Ваше желание — закон. Куплю, украду, отрежу край вертолетного чехла...

— Ну, без подвигов только.

Приложив руку к сердцу, чуть тряхнув головой, Дима улыбнулся своей, хоробовской, улыбкой — ровный блеск зубов, румяные, мальчишески доверчиво расслабленные губы, влажный синий прищур глаз. Вера отвернулась, подумав: «Чарует, заверчивает вертолетчик!» Нет, он ей неопасен, и все-таки, помимо воли своей, она понимала: приятны ухаживания Димы.

Зашипело, затрещало в наушниках, и из них, сквозь многоголосье эфира прорвались позывные: «Отряд, Отряд!.. Я — Центр, я — Центр!.. Примите радиограмму!»

Дима поднялся, сказал, подавая Вере бумажку:

— Нельзя ли маме весточку?

— Маме?.. Маме можно. А что передать — тут ничего, кроме адреса.

— Ну, жив-здоров, так сказать, чего и ей желаю...

— Сочиню и «целую» прибавлю.

Он рассмеялся, вышел, так тряхнув полами палатки, что они затрепыхались, как на ветру.

Вера приняла радиограмму, в которой сообщалось об отправке химикатов и ранцевых опрыскивателей, и, когда, рация затихла, стала дописывать письмо:

«Да, Ирочка, любую сушь выстаивало Святое урочище, а в этом году загорелось. Завхоз сказал: святость, значит, от того монаха сгоревшего кончилась. Я, конечно, не верю ничему такому, но, знаешь, робеешь как-то невольно, еще при таком бедствии: а вдруг была эта святость?.. Дикости в нас еще много, правда?

Но мы будем тушить, а не молиться. И начальник у нас, ой, Ирка, какой, даже не знаю, как сказать! Ну, непохожий на других. Исключительный. Я тебе о нем рассказывала, он еще себя «спецбедом» называет, работала с ним немного на Урдане... Как узнала, что его в Святое посылают, — попросилась в отряд. А когда назначили, чуть не расплакалась от счастья. Может, я тогда, пять лет назад, влюбилась в него? Потому что помнила его, сравнивала с другими... И видеть его, работать с ним очень хотелось. От таких, Ирка, силы душевной, воли набираешься.

Пока заканчиваю, обнимаю и целую. Еще бы что-нибудь тебе написала, да вон идет повариха Анюта, такая тощая, как мужик, жилистая бабец, работящая, но шумная и скандальная, жена нашего завхоза Политова, которого вертолетчик Дима называет Поллитровым, будто бы тот когда-то запивал сильно, лечился и теперь презирает всех, поклоняющихся «зеленому змию». Все, все! А то не кончу. Приветы знакомым и твоему экскурсбюро!

2

Едва войдя в палатку, Анюта Политова вскинула руки со сжатыми кулаками, расставила ноги, как бы для большей устойчивости, и начала выкрикивать басовито, точно перед многолюдной толпой:

— Товарищи уважаемые! Я трудовая женщина, всякую работу делала, в особенности поварскую! Умею там борщ сготовить, кулеш заправить, по двести человек кормила, тыщу смогу! Для начальства бефстроганы всякие, антрекоты закручу — вкус первой категории. Один раз министру угодила. Не вру, вот вам истинный крест! — Анюта широко, будто отмахиваясь ат гнуса, крестится и вновь воздевает руки. — Трудилась с малых лет, до гроба буду упираться... Извиняюсь, работать. Но, товарищи уважаемые, прошу, требую создать нормальные, человеческие, гигиеницкие условия. А что получается на сегодняшний текучий день? Котлы посреди лесу, и никакого навесу, как про меня шутют. Вода закипит — комарье в кипяток валится. Мильенами! Пока заправлять крупу, лапшу — густо в котлах. Шутники опять шутют: тыща мошек заменяют пару картошек, без гнуса не будет мясного вкуса. Шутют, конечно, весело, а жрать не хотят, плюются. Потихоньку лося завалили, мясо приволокли, я — в котел, начальник Корин покушал — допрос учинил, двоих в город отправил за истребление беззащитной природы. Понимаю, хищничество. Там огонь зверей гонит, тут люди ружьями их встречают, а для кого же мы лес тушим, если в нем живности не станет? Но, уважаемые товарищи, пусть начальство консервами хочь мясными обеспечит! Я работала на пожарах, и с Кориным тушила, так не было ж такой критицкой обстановки. Чего там другое, а кухню из досок можно сколотить!

Анюта задохнулась от длинной запальчивой речи, опустила руки, сцепила их на животе, часто дыша. Но только Вера попыталась сказать ей хотя бы два-три слова, как Анюта вновь вскинула руки и с большей запальчивостью продолжила свое басовитое выступление:

— Знаю, знаю! Скажешь, у тебя муж завхоз, у него и проси кухню. А я его вижу, мужа? В тайге где-то, пожарникам снаряжение доставляет. Явится, рухнет в палатке, из ружья над ухом стреляй — не услышит. Личность не узнаю, от гнуса распухла. Когда пил сильно, веришь, и то так не опухал... А Корина боюсь, глянет молчком, пройдет, и язык у меня отымается. Глаз у него сильный. Медведя бы не испужалась, вот те крест, я б ему черпак в рыло, кулеш на уши... Ой, деушка, бегу, убегаю! Сам идет! Легок на помине, как бес. Потом заскочу, поговорим про жизнь маленько!..

3

На столе из двух пустых ящиков и двух плах, покрытых полиэтиленом, Корин разложил топографическую карту Святого урочища. Другая карта, большая, географическая, была приколота к стенке палатки, и на ней светилась красная звездочка — место пожара, — где-то на южном стыке между Сибирью и Дальним Востоком, в горах, глубинной тайге.

— Вера, — сказал Корин, полуобернувшись, — попросите у Анюты чаю, да покрепче. — Вера вскочила, молча выбежала из палатки, Корин кивнул ей вслед. — Радистка у нас — ас. Только... — Он обвел нарочито суровым взглядом мужчин: диспетчера (своего заместителя), командира бойцов гражданской обороны, инструктора пожарно-парашютной команды, начальника добровольной пожарной дружины. — Только без ухаживаний, любить платонически, для вдохновения. Всякое прочее — после тушения пожара.

Лесные пожарные заулыбались; более молодые — инструктор и дружинник — широко, радуясь маленькой разрядке; сорокасемилетний диспетчер Ступин — скудно, за компанию. Он недавно вернулся с облета урочища, был утомлен, небрит, и глаза у него слезились: вертолет попал в зону плотного дыма и гари.

— Леонид Сергеевич, говорите, — сказал ему Корин, отойдя к торцу стола.

Ступин взял карандаш, вытянул руку и чуть издали, чтобы всем было видно, начал водить поверх карты, на которой четко проступали нанесенные границы огня.

— В тылу пожара, вы знаете, — гольцы, безлесые сопки, когда-то ранее выгоревшие. Туда огонь не пойдет. Справа река, широкая довольно, через нее пламени не перекинуться. Слева, на подступах к хребту, — мари, озера. Они пока держат огонь. Но — сушь. Может заняться верхний слой сфагнума. Надо успеть остановить пожар, пока влага держится на марях. Группы, посланные к кромке пожара, как вы знаете, ничего сделать не смогли. Лишь у реки, где удалось установить мотопомпу, залили полукилометровый участок, но огонь обошел его, людей пришлось спасать вертолетом. Вывод один: нужна протяженная опорно-заградительная, минерализованная полоса. От нее — мощный отжиг. И начинать с центра, как положено. Другого выхода не вижу.

Корин сел на листвяжный чурбак-табуретку, все опустились на такие же чурбаки. Молчали, отмахивая гнуса кто чем — газеткой, кепкой, беретом.

Вера внесла чайник, расставила по краям стола эмалированные кружки, налила их доверху крутым чаем, проговорила: «Пейте, уже с сахаром» — и пошла к рации, хрипло звавшей: «Отряд!.. Отряд!..» Быстро убавила громкость, надела наушники, и в штабной палатке вновь стал слышен нудный, несмолкаемый, знойный зуд гнуса.

— Обсудим, примем решение, — проговорил Корин, неспешно набивая табаком короткую, с тяжелым чубуком, трубку, называемую им дымокуркой, и своей неспешностью как бы предлагая не торопиться с высказываниями; пожарные раскурили сигареты, овеяли себя дымком; Корин дал подумать еще немного, затем сказал: — Вам слово, Алексей Иванович.

Командир бойцов гражданской обороны майор запаса Мартыненко поднялся резко, как по команде «Встать! Смирно!», на жест Корина, можно, мол, и сидя, он крутнул не менее резко головой, что означало: у них, бойцов, сидя не говорят, и вообще, главное — дисциплина. Был он росл, сух, в легкой, защитного цвета, куртке, таких же брюках.

Его бойцы, хорошо обученные пожарному делу, тушили кромку пожара на правом фланге, у реки, задерживая, сколько могли, наступление огня. Они — самая организованная группа в отряде. Это знал Мартыненко, И, когда Корин предложил ему взять десятка два прибывших из города студентов, он уклонился, сказав, что «жидко не бывает крепко, пусть попривыкнут, подсмолятся — тогда посмотрим, кого в дело». Настаивать Корин не стал. Почти на каждом пожаре, ином стихийном бедствии ему приходилось знакомиться, начинать работу с новыми людьми, и он не спешил командовать, покрикивать, ясно понимая: сперва прояви себя. И сейчас он приглядывался, примеривался к Мартыненко, вслушивался в его голос, отмечал особую привычку говорить — кратко, четко, без запинок.

— Думаю так: прав товарищ Ступин. Нужна заградительная полоса. Отжиг. Хорошо бы иметь один бульдозер. Можно и взрывчаткой. Но побольше завезти. И организованно. Только организованно. Прибывающих на тушение сколачивать в группы, давать инструкторов. А то — курорт какой-то. Загорают, купаются, в обнимочку ходят. Мужички грибами запасаются, дамочки — ягодами. Все у меня, товарищ Корин.

Тут же встал Олег Руленков, инструктор пожарно-парашютной команды, темноволосый и голубоглазый парень, из бывших военных десантников, о котором Корин подумал при знакомстве: вот ведь, пожалуй, боялся десантных войск, а отслужил — и не расстался с парашютом. На вид он был вроде бы вяловат, медлителен, но только на вид: такие флегматики быстро превращаются в холериков, когда видят настоящее дело. Это он, Олег, с небольшой командой пожарных-парашютистов пытался тушить загорание в Святом урочище, а потом несколько суток выходил к ближнему поселению, волоча на носилках сломавшего ногу товарища (из-за густого дыма вертолет не мог обнаружить их). Словом, первый здешний пожарный, и, по праву первого, он стал говорить более пространно:

— Хочу поделиться своими личными впечатлениями. Бывал я на разных загораниях, тушили, хоть и трудновато приходилось. И сюда полетели уверенные, что потушим. Но огонь на огонь, видать, не приходится. Такого еще не видел: вроде медленный, а нагрев жуткий! Какой-то раскаленный ад внутри. Взорвешь дерн, подчистить не успеешь — он уже за твоей спиной. Не от огня — от нагрева загорается труха, хвоя. Товарищ наш ногу сломал, можно сказать, на ровном месте — просто злое невезение... И теперь вот бьемся изо всех сил. Вода, химикаты, захлестывание — нипочем. Вы видели когда-нибудь, чтобы почти без ветра огонь шел, еще и поверху? Будто само солнце деревья поджигает... Опорную минерализованную полосу, отжиг — и скорее. Что будет, если задует ветер?.. А он в Святом идет с севера, от гольцов.

В палатку бочком, хрипло дыша, протиснулся зав. хозяйством отряда Политов, толстый, багроволицый, терпеливо озабоченный; казалось, сроду он лишь тем и занимался, что тушил, вернее, хозяйствовал на различных тушениях пожаров; не шибко бойкий (это как-то мало вязалось с его беспокойной профессией), Политов конечно же выждал у входа, пока договорит свою речь Олег Руленков, и только тогда прошел к столу.

— Очень кстати, — сказал ему Корин. — Присаживайтесь, Семен Никифорович. И сразу расскажите, как у нас с продуктами, спецодеждой, патронированным аммонитом, устройством прибывающих.

Политов немного поколебался и все-таки сел на свободный чурбак, ибо с утра уже намотал себя беготней по лагерю, всяческими хлопотами. Но говорил он спокойно, обстоятельно, зная, что, где и как у него делается. Постепенно вырисовывалась общая картина лагерного быта. Палаток не хватает, а люди прибывают, кое-кому приходится строить шалаши, неумелые же спят под открытым небом, и их донимает гнус; продукты скудные, лапша да пшенная крупа, хлеб завозится с перебоями, мясо, естественно, хранить негде, консервы — только группам, уходящим на тушение пожара; маловато спецодежды, недостаточно поступило химикатов, саперных лопат, металлических метел; патронированный аммонит завезли лишь сегодня, его едва ли хватит на крупные взрывные работы, затребована еще партия; но самое главное — нечем занять людей из городских предприятий и организаций, прозванных уже «туристами», их надо обучать тушению пожара, а инструктор пока один, вот они и бродят по тайге, гляди — новое загорание устроят; нужны инструкторы; с агитаторами можно подождать — двое тут читали лекции, правда, одного пришлось срочно отправить: ходил по ягоду, змея укусила; санпункт надо усилить, запросить противокомариной мази; построить временный склад для хранения имущества и продуктов — есть случаи хищения.

— Все пока, — душно выдохнул из себя Политов, вынул большой клетчатый платок, стал вытираться им, как после купания, — лицо, коричневую лысину, шею, потные руки с закатанными по локоть рукавами солдатской гимнастерки, промокшей на плечах и спине.

Корин дал ему отдышаться, затем, сощурившись в усмешке, сказал:

— Хорошо, и склад нужен, и все прочее. Правильно. Плох хозяйственник, если он скажет, что у него всего в достатке. Будем требовать, просить, настаивать. Но, Семен Никифорович, будку для кухни можно ведь без указаний высших инстанций соорудить? Тут повариха выступала, очень художественно выражалась...

— А-а, моя «трудовая женщина»!

Все засмеялись. Политов огорченно покрутил головой, вскинул и развел руки, как бы извиняясь за скверный характер своей супруги, проговорил:

— Уже строим, в березнике, возле ручья.

— Это дело. Это хорошо. — Корин поднялся, выбил пепел из трубки, вложил ее в табакерку, табакерку — в жесткую, из толстой кожи, сумку на длинном ремне, которая всегда была при нем, и начал говорить: — Теперь к нашему главному делу, друзья по беде. Дело это очень серьезное. Все осознали, думаю. Оно может оказаться еще более тяжелым. Подготовимся внутренне. — Он шагнул к столу, склонился над картой. — Да, нужна мощная заградительная полоса. И отжиг. Согласен с вами. Давайте обсудим частности. Первое — на каком расстоянии от пожара потянем полосу? Скорость огня пока не более километра, местами полтора в сутки. Итак?.. Слово диспетчеру.

— Шесть километров, — сказал не медля Ступин заранее обдуманное, конечно. — И вот здесь. — Его карандаш прочертил легкую линию от реки к марям и озерам. — Наиболее узкое место. Но... если будет в достатке аммонита и сумеем организовать людей. На бульдозер надеяться нет смысла, пожалуй?

— Просил. Ответили: дорого вертолет тяжелый гонять. И не видят оснований. — Корин чуть заметно усмехнулся. — Не всегда большое видится на расстоянье. — Повернулся к Политову: — Сколько у нас бензопил?

— Четыре. Да ручных десятка два. Точить надо, разводку зубьям делать, рукоятки тоже.

— Ясно. Ваше мнение, Алексей Иванович?

— В теории я не силен, — быстро поднялся и одернул куртку Мартыненко. — Думаю, прав товарищ Ступин. У него опыт. Одно могу сказать: мои бойцы будут работать хорошо.

— А вы что-то помалкиваете, товарищ Ляпин. Как настроены ваши добровольцы-дружинники?

Квадратно-плечистый, хмуроватый Василий Ляпин — профессиональный пожарный, по виду из тех, кому все равно где и что тушить, была бы на то команда, — заворочался, расправил плечи, вскинул коротко стриженную круглую голову, вроде бы намереваясь произнести вескую речь, однако выжал из себя лишь краткое заверение:

— Тоже не подведем.

— Спасибо.

Олег Руленков заговорил без приглашения, положив на край стола блокнот с чертежом, цифрами, записями.

— Я, извините, слушал, подсчитывал кое-что, вывод сделал такой: зря там... — он мотнул головой в сторону палаточного выхода и вверх, — плохо видят издалека. Когда разглядят, могут спросить: почему мы здесь плохо смотрели? Но это, как говорится, информация для размышления. А размышлять особенно некогда. Теперь о полосе. Не многовато ли — шесть километров? Сколько леса отличного сгорит! Если активнее, разом... Берусь со своей командой протянуть накладные шнуровые заряды. Взорвем до грунта, дело нам знакомое. Главное — расчистку, пал организовать толково.

И старшину пожарных-парашютистов поблагодарил Корин, сказав затем, что для него лично — удача работать с деловыми людьми и он во всем, всегда будет полагаться на них. А сейчас...

— Да, сейчас, — повторил он, кивком приглашая всех к карте. — Предлагаю: отступим еще на километр. Смотрите, эта линия лишь немного длиннее, зато здесь почти поперек протекает ручей, вдоль него реже лес, и работающим будет где брать воду. К тому же — еще сутки имеем в запасе.

— Столько сожрет пожар! — покачал длинноволосой головой Олег, сощурив удивленные, погрустневшие глаза.

— Зверь должен нажраться, — спокойно проговорил диспетчер Ступин. — Согласен с начальником.

— Против — никого?

Сдержанно помолчали.

— Приступаем. — Корин каждому пожал руку. — Председателю комиссии радирую наше решение.

4

Вера принесла начальнику ужин; сдвинув карты, бумаги, поставила на край стола пластиковый поднос с миской овсяной каши, хлеб, намазанный маслом, кружку чая, алюминиевую тарелочку некрупной жареной рыбы. Обычно Корин ел за общим столом, сколоченным у походной кухни, и, подивившись нежданному сервису, сказал:

— Это, кажется, не входит в ваши обязанности, Евсеева?

— Там все уже поужинали, остывает... и зовите меня просто Вера.

— Хорошо, поправка принимается. А откуда этакий гигиенический поднос? Что, нам и подносы сюда доставили... вместо ранцевых опрыскивателей? И рыба жареная...

— Поднос один, — несмело засмеялась Вера, хотя знала, что начальник шутит, просто у него такая манера — шутить без улыбки, точнее — иронизировать, когда он в полусерьезном настроении. — Анюта привезла, говорит, лично для товарища Корина. А хариусов ваш личный вертолетчик наловил, в ручье их — уйма.

У палаточного входа чадил дымокур — гнилушки в жестяном ведре, стол неярко освещала аккумуляторная лампочка, шумела, потрескивала эфиром рация. Корин ел, поглядывая на карту, а то беря карандаш, вычислительную линейку; ел по-походному, не забывая о деле; и, лишь ковырнув вилкой румяно зажаренную рыбешку, как бы вспомнил себя сиюминутного, в наполненной синеватым дымом палатке.

— Запах, однако же! — Он приметил Веру, смирно сидящую на чурбаке чуть в сторонке. Так хозяйки, подумалось ему, кормят своих строгих мужей. — Порционное из ресторана «Святое урочище», правда?

— Не знаю, — сказала Вера и рассмеялась смелее.

— А вы бывали в ресторанах?

— В нашем, «Юбилейном».

— Нет, шикарном?

— Я и столицы еще не видела.

— Зато пожар второй тушите, если считать большие.

— На наводнении тоже работала.

— Да? Я что-то не видел вас.

— В штабе уже была радистка, меня послали на остров, оттуда стадо и пастухов эвакуировали.

— Сюда по собственному желанию?

— Просилась.

— Скажите... — Корин задумался, прихлебывая круто заваренный, круто наслащенный чай — таежный, дома побережешь сердце от такого, здесь же — тонизирующий напиток всего лишь; задумался, соображая, как проще, понятнее для Веры изложить свой вопрос... — Скажите, тут вот много вижу знакомых, правда, не знаю по фамилиям. Помните, Ступин был на Урдане летнабом, потом списался по здоровью, стал диспетчером в лесоохране... Не говорю уже о завхозе Политове и его Анюте. Совпадение?

— Нет, Станислав Ефремович, с вами захотели работать.

— Так. Ясно. — Он замолчал, чувствуя, как в нем борются два ощущения: чуть сентиментальной гордости — вот, что-то все-таки значу, заслужил, раз люди тянутся ко мне; и огорчения — беру на себя добавочную, как бы личную нагрузку ответственности, работая «на глазах»; Вере сказал: — А если не оправдаю доверия, как пишут в печати?

— Вы?!

Ее серые, слезящиеся от дыма глаза прямо-таки засветились изумлением и исступленной верой в неиссякаемые, невероятные возможности, талант, волю, даже некое провидение начальника, так заслуженно признанного «спецбедом».

Корин поднялся, вышел из палатки, одолевая в себе смущение, которого он не испытывал с очень давних, пожалуй студенческих, лет.

ГЛАВА РАБОТЫ

1

Дима Хоробов лихо, если не сказать отчаянно, вел маленький кургузый вертолет Ка-26, опуская его к самым вершинам елей, будоража ветви ветром винтов, прогонял по узким ущельям меж сопок так, что отраженное эхо, мнилось, трясло и разваливало машину, лез на макушки гольцов, едва не цепляя колесами скалы, и даже Корин, сотни часов налетавший с различными таежными асами, поеживался, бормоча: «Воздушный лихач... но мастер — аппарат, небо, землю чувствует шкурой, всеми потрохами, душой...» А Дима поглядывал на приборы, карту, угадывал взгляды, движение руки начальника и вел вертолет, ни о чем особенном не думая, молча — в работе он всегда молчалив, — упиваясь полетом, парением, послушностью машины, хоть не новой, но пахнущей свежей краской после капремонта.

Он был потомственным летчиком; дед воевал в штурмовой авиации, теперь на пенсии, отец — командир Ил-62, летает в столицу, старший брат водит небольшой Ан-24 по краевым и областным линиям, даже сестрица в авиации — диспетчер аэропорта. И у Димы был прямой курс — пассажирский Аэрофлот. Но в училище стали набирать курсантов в вертолетную группу, и он пошел, желая чуть нарушить семейную традицию, как говорил потом, «ощутить винт над головой», хлебнуть немного романтики: вертолетчиков посылали на большие сибирские стройки. Дима и попал на строительство ЛЭП, вначале летал стажером и вторым пилотом, затем — командиром мощного Ми-8; продвинулся быстро, без какой-либо протекции, исключительно по своему летному таланту (возил рабочих на отдаленные стройплощадки, технику, оборудование и т. д.), однако не менее быстро был разжалован в «рядовые», снят с воздушного «тяжеловоза». Подвело лихачество, вернее, молодая отчаянность, а еще точнее — желание шика, блеска, изящного риска истинного аса: вез стальную ферму, подвешенную к брюху вертолета (для опоры высоковольтной линии), и, переваливая сопку с минимальным набором высоты — хотелось этаким чертом свалиться на головы лэповцев, — зацепил низом фермы густой лиственничник. Ми-8 завалило, могло бы грохнуть оземь, но трос оборвался, машину удалось выровнять, а ферма осталась где-то на дне «зеленого моря тайги». Судьба? Фатум? Роковое невезение? Подвели приборы?.. Ведь Диме удавались такие перевалы, да еще в кислую погоду. Искал, анализировал, думал — не нашел просчета. Решил; фатум. И согласился — временно, конечно, — поработать в авиалесоохране.

Дима выбрал чистую площадку на вершине голой сопки, приземлил вертолет. Распахнул дверцу, выпрыгнул, пригласил Корина, зычно прокричав в глохлой тишине:

— Станислав Ефремович! Прошу размяться, подышать, обозреть, так сказать, наше грешно горящее Святое урочище!

Они были на левом фланге пожара. Сразу от подножия сопки начиналась марь с тусклым обмелевшим озерцом, а далее все тонуло в низком, будто прилипшем к земле, дыме, который там, над урочищем, вздымаемый невидимым жаром огня, застилал бурой, синей, желтоватой хмарью полнеба, и солнце виделось маленьким четким красным диском, как сквозь закопченное стекло.

— Красиво, правда... и страшновато. — Дима присел на жесткую иссохшую траву, кинул в губы сигарету. — Прибавим дымку этому аду. Отдыхайте! — ударил он ладонью рядом с собой, выбив серую пыльцу из созревших до времени цветков. — Корин молча, не отводя взгляда от урочища, раскурил трубку, а Дима мирно рассуждал: — Верите, не могу привыкнуть. Дьявольство природы. Стихийная непостижимость. Вот говорят: пожар — не божий дар, но беда — когда потечет вода. Не знаю, может, так. И все же огонь — жизнь и смерть человека. Война ведь тоже огонь, правда?

Корин кивнул, вынул из сумки карту, расстелил у ног.

— Здесь и здесь, Дима, с двух сторон начали пробивать просеки, вот так пройдет опорная минерализованная полоса... Хотел глянуть на кромку пожара — и мрак. А это неприятно. Надо точно знать, где огонь.

— Прикажите — дуну хорошенько винтами, разгоню... Прячется, сволочь! Иногда кажется: ползет там змей огненный, злой, хитрый... А если серьезно, давайте пролечу над кромкой, зафиксируем.

— Опасно в таком смраде. Навестим лучше Ступина, он на правом фланге, обещал посадочную площадку расчистить. Гляди сюда. Это тут. — Корин указал место на карте. — И без подвигов. У нас — работа.

— Точно, товарищ начальник! — Глаза Димы блеснули голубыми щелками, румяные губы дрогнули в усмешке. — Жизнь человеку дается один раз, и прожить ее надо как можно приятнее и длиннее.

Они пошли к вертолету. Двухвинтовый — винт над винтом, — двухостый, четырехколесный Ка-26 был похож скорее на пузатенького лобастого жука, распустившего крылья, чем на стрекозу, с которой привычно сравнивают все вертолеты. И Дима обычно называл его козявкой-трепыхалкой.

Слетели, как упали, в урочище, понеслись сквозь дым и гарь, все ниже прижимаясь к пологу тайги, и вот уже то тут, то там кроваво проблескивает пламя, а раз вспыхнувшая хвоя высокой ели едва не лизнула огнем и черным дымом брюхо вертолета; Корин тронул плечо Димы — машина резко пошла вверх; и снова полог тайги, гарь, мгла, огонь... Пожар двигался низом, по лесной подстилке, кустарнику, буреломам, но местами переходил в верховой, опаляя кроны деревьев, — столь велик был его внутренний нагрев.

Отклонились вправо, вышли к реке, и над нею, словно вдоль светлого коридора, ощущая свежесть воды, запари́ли, уходя от пожара. Нашли просеку — узкий проран в густо-темном ельнике, площадка была обозначена четырьмя дымными костерками и красным полотнищем посередине. Рядом с ним, ловко прицелясь, опустил своего жука Дима; заглушил мотор, откинул дверцу, прокричал, указывая на полотно:

— Вот вам и ковровая дорожка, так сказать!

Корин пожал руку диспетчеру Ступину, ожидавшему его у вертолета, и они пошли по неширокой вырубке на визг пил, стук топоров, голоса людей. Ступин говорил коротко, внятно и, конечно, то, что было им заранее, обстоятельно продумано — по многолетней привычке бывшего летчика-наблюдателя, которому в воздухе приходилось говорить лишь в микрофон, а на земле не хватало времени научиться пустословию.

— Это ручей, Станислав Ефремович, — указал он влево, слегка касаясь локтя Корина. — Тот, что на карте. Там — ручей. Здесь — едва отыскали. Местами пересох. Но все-таки опора. Вдоль него и повели. Сделали пробные взрывы. Посмотрите.

Ступин перевел Корина через рыхлую гряду содранного мха, дерна, мелкого кустарника; они ступили на сыроватую глинистую полосу в метр приблизительно шириной, почти прямо проложенную в глушь ельника; несколько человек подчищали ее саперными лопатами.

— Хороша минерализованная, — сказал Корин, ловя запах сырой земли сквозь духоту дня, сизо задымленный, стоялый воздух. — Когда отжиг будете начинать?

— Метров пятьсот пройдем — и пустим первого петуха. Тут ведь — чтобы наш петух через нас не перелетел. Ветер хоть самый малый, а к нам тянет.

— Так, — согласился Корин.

Полоса кончилась. Дальше тянулась просека с прорубленным кустарником, поваленными, раскряжеванными и сдвинутыми в сторону (как и полагается, противоположную пожару) малыми и большими деревьями. По ней пожарные-парашютисты тянули накладные шнуры с зарядами аммонита в пластиковых трубках.

Опорный пункт был расчищен, оборудован в двое суток — довольно быстро: ведь люди шли сюда пешком, прорубая тропу, неся рюкзаки с продуктами, бензопилы, прочее снаряжение, нужное для начала работ. Отсюда двумя крыльями минерализованная полоса потянется направо — к реке, налево — к болотистым марям. Корин кивал диспетчеру, был доволен, но не высказывал похвал, да Ступин и не ожидал таковых, хорошо понимая: пожарные немного суеверны, огонь зловещ, помнится, ощущается постоянно, и, пока он жив, движется на тебя все пожирающей лавиной — думай только о нем, старайся перехитрить, одолеть его.

Подошли к палатке у ручья, здесь горел невидимый костерок, на треноге висел большой чайник, из стесанных бревен устроены лавки, столом служил расстеленный на земле брезент. Ступин бросил в кружки заварку с подсушенными лепестками иван-чая, залил кипятком, размешал, одну кружку поставил перед Кориным. Принялись молча отхлебывать лесной, ничем не заменимый напиток; от него, кажется, и смуглота у таежников, и крепость неустанная, его и мошкара побаивается.

Мотоциклетно трещали бензопилы, вызванивали ручные, цокали, тюкали топоры, бурными взрывами, с протяжным низким эхом, умирающим где-то в сумеречных, задымленных чащах, падали деревья — на гибель, бесполезность: если не сгорят, то останутся гнить валежником.

Сколько леса вырубил Корин, спасая леса? Гектары, Он или рубил, или видел, как горят сосновые, лиственничные, березовые и прочие массивы, рощи... Вот и Ступин Леонид Сергеевич будет теперь заниматься пожарным делом, а в будущем, если не переменит профессии, может стать «спецбедом», и это совсем не то что с воздуха наблюдать за пожаром, наводнением, цунами... Этому не учат, к этому приводит жизнь, судьба.

2

Корину рассказал о Ступине, со своей всегдашней полусерьезностью, Дима Хоробов:

«Фатум, Станислав Ефремович, как и меня постиг, так сказать. Ну я, фигурально выражаясь, выкручусь, мне пока что двадцать шестой. Ступину пятый десяток доходит. В космос не вырвется и стратосферой уже не подышит. А начинал как? С истребительной авиации, медаль боевую имеет. Катастрофа, перелом некоторых хрупких костей, увольнение в запас. Но рожденный летать пешком ходить не может. Ступин осваивает пассажирский Ил-14 — воздушный тихоход, тогда теперешние лайнеры со стюардессами-принцессами еще не летали. И опять выделился, так сказать, из летной массы Ступин: Сахалин, Курилы, Камчатка — его штормовой, туманный ареал. Орден получил, приглашение на курсы переподготовки для реактивной гражданской авиации. Но... фатум, Станислав Ефремович. Представьте, последним рейсом пошел на Южно-Сахалинск, попал в снежный заряд, с аэродрома ни то ни се, потом — «на ваше усмотрение». Дают иногда такую умную свободу выбора. Решился на посадку, перетянул, да еще полоса ледяной коркой взялась, съехал, ахнулся в сугроб... Пассажиры целы, штурман и бортмеханик испугом и легкими ушибами отделались, самому плечо вывернуло, ключицу сломало. Ну и оргвыводы. Ярко засветилась карьера летнаба с жестким креслицем в дюралевой этажерке Ан-2. Как еще этот фатум, судьба могут обиднее обидеть человека? Но рожденный летать пешком ходить не умеет. Ступин наступил «на горло собственной песне», зовущей в дали небесные... Леса, воды, населенные пункты и прочая бижутерия все-таки внизу, воздух тропосферы — тоже воздух полета. Почти десять лет следил за порядком на земле Ступин. Начали появляться возвышенные мысли, да ведь и знали его как летчика классного. И вроде бы наметился перевод, переподготовка на пассажирский Ан-24... Дальше вы уже знаете, Станислав Ефремович. От фатума не уйдешь, если, извините, фортуна к тебе задним местом повернулась. Может, злая мета на человеке от рождения?.. Словом, отказал мотор у этой этажерки. Для лесной охраны какую технику дают? После капремонта, как и наш Ка-26: людей не возить, а самому тебе цена единица, раз один, или два-три-четыре, если с пожарниками... Спланировал Ступин на галечниковый берег реки, увяз колесами, перевернулся. Штурман ребро сломал, у него черепная коробка треснула. Все, так сказать. После больницы попросился в лесоохранную службу на земле. Рожденным летать часто, оказывается, приходится ходить пешком...»

Поглядывал Корин на диспетчера, и ему казалось, что тот в своей постоянной задумчивости никак не может понять: за какие грехи его преследует рок?.. Или вообще нет никакого рока, а все это — роковое стечение обстоятельств? Ведь в конце концов распоряжается нами жизнь, все в ее потоке, пусть нам порой кажется, что мы ею управляем. И «фатум» философа-вертолетчика Димы — просто чуть суеверная выдумка молодого, красивого своим здоровьем парня, обиженного первой неудачей?.. Одно хорошо понимал Корин: ни о чем подобном Ступин говорить не станет. Да еще удивится пустяшности вопроса — здесь, в горящей тайге, когда надо работать, а не рассуждать, кому и что «на роду записано». Он был и есть человек дела. Может, потому и настигают его беды: он делает все честно и до конца, убежденно веруя, что точно так же поступают другие?.. Ступин ничего не выгадал в этой жизни — ни прочного достатка, ни веса (в прямом и переносном смысле), ни благостного смирения неудачника. Малоросл, да крепок, подвижен, да не суетлив, он словно бы и рожден был не для жизни — для устройства жизни. В одном ему посчастливилось, говорит Дима: любим женой, и сын — курсант-отличник летного училища. Все-таки судьба не бывает совсем уж немилостива.

Корин допивал чай, когда к палатке подошли Мартыненко и Руленков, поздоровались, заварили себе чай, присели с кружками на бревно-скамейку. Потные, изморенные духотой, слегка ошалелые от дымного лесного дурмана, они молча хлебали кипяток, насыщаясь влагой, которая тут же, казалось, проступала крупными каплями на их лицах, руках. Более молодой Руленков первым отбросил кружку, спустился к ручью, перегороженному плотинкой из камня для накопления воды, умылся, не снимая куртки, — облепит, заест гнус, — рысцой взбежал и, мотая мокрыми патлатыми волосами, возбужденно проговорил:

— Шнуры наложили, Станислав Ефремович. Скоро рванем. Посмотрите?

— Видел, Олег, — чуть усмехнулся задору инструктора Корин.

— Понятно, мало интересного.

— Скажи лучше, как с аммонитом. Хватит?

— Еще бы немножко, а, Станислав Ефремович? Буреломы, местами торф толстый — по два раза придется рвать. Да и запас, сами знаете, при нашем деле...

— Будем требовать.

— Ясно!.. Пойду повидаюсь с Димой! — и Олег Руленков, обмахивая голову руками, отбиваясь от гнуса, побежал к вертолету, возле которого хозяйски похаживал его друг по авиалесоохране Дима Хоробов.

Мартыненко глянул ему вслед с понимающей усмешкой: мол, молодым — что, не унывают. Хотя и самому было немногим за сорок. Он из тех, вероятнее всего, деревенских выходцев, кто рано взрослеет, приучаясь к любой работе, всяческим житейским неудобствам, а затем, попав в город, на армейскую службу, в тайгу, везде находит себе наилучшее применение, нужен, полезен.

— Товарищ Корин, — сказал он, почтительно поднимаясь перед начальником, пусть и сугубо штатским лицом (Корин махнул рукой, чтобы сидел). — Товарищ Корин, — повторил он, неохотно присаживаясь. — Думаю так: начали хорошо. А условия трудные. Мои бойцы тренированы, отвечаю за них, но питание надо улучшить. На лапше-крупе не потянем. Положим силы напрасно. Не успеем заградполосу протянуть... Разрешите лося забить.

— Вроде забивали уже?

— Было такое. Да когда?.. И тот со сломанной ногой был, обгорелый, не жилец. Добили.

Так ли это, иначе ли — теперь не установить и следствию, за суетой «охотника» не нашли, не допросили — словом, списали на пожар. Но разве он, Корин, может разрешить убить лося, медведя, оленя... даже при голодовке? Он посмотрел в устало притупленные глаза своего заместителя, диспетчера Ступина. Тот молча раскурил сигарету. Корин достал из сумки трубку. Некурящий Мартыненко поджег в костре пихтовую лапку, принялся ею окуривать лицо. Корин понял: мясо необходимо. Они знают, к чему подталкивают его, но уговаривать, успокаивать не станут. На «лапше-крупе» и от гнуса не отбиться. Он выговорил твердо:

— Рискнем.

Ступин молча положил на колени планшет, вынул лист бумаги, шариковую ручку, написал:

«Протокол

Мы, нижеподписавшиеся, ввиду создавшего трудного положения с питанием людей, тушащих пожар в Святом урочище, решили, сознавая свою полную ответственность, отстрелить на мясо лося, при этом самца и по возможности старого зверя».

Он четко вписал фамилию, должность каждого и первому дал расписаться Корину. Затем поставил свою подпись. Мартыненко засомневался было (приказ, распоряжение — ясно, а всякие там бумажки-протоколы...), однако под настойчивым взглядом диспетчера со вздохом вывел крупно и полностью свою фамилию.

3

Поздоровались они жестко, ударив ладонь о ладонь, попытались пережать друг друга — так уж повелось между ними, — но, как и всегда, никому не удалось взять верх, рассмеялись, довольные своей силой, веселой дружбой, в которой никто не главенствовал, и потому немного придирчивой, немного ироничной.

— Ну, трепыхается твой лайнер винтокрылый? — спросил Олег, ухнув тугим кулаком в дюраль вертолета. — Ого, гудит, будто колокол церковный! А вообще-то вещица безбожная, правда? Гудит, гремит над тайгой, зверье распугивает, птиц-птенцов из гнезд выдувает. Два сорочонка мне на голову свалились, когда ты на посадку шел, ветрище устроил.

— Так нарочно макушки прочесал, чтоб вас, сваренных в собственном соку, освежить. Рискую — и никакой благодарности.

В белой рубашке и лаковых полуботинках, Дима был отчужденно элегантен рядом с пропотевшим, мятым, запорошенным хвойной трухой, отращивающим бороду — чтобы меньше донимал гнус — пожарным-парашютистом Олегом.

— Рискуешь, лихачишь, инструкцию нарушаешь... Где твой старый, мудрый технарь Божков? Или боится с тобой летать? Понятно, семейному человеку, перед заслуженной пенсией, зачем хоронить свои бренные кости в таежном урочище, хоть оно и Святым называется.

— Нет, Олега-коллега, приболел Божков, у него давление повышенное, а таких в год неспокойного солнца и на земле укачивает, так сказать. Я у него как МиГ-истребитель: заправил, настроил — в небо пустил.

— Не видать тебе, Дима, большого Аэрофлота лет до сорока, если, конечно, раньше не грохнешься.

— А тебе не стать генерал-пожарником лет до пятидесяти, если тоже... Лезешь в огонь, полагая, что твоя руленковская шкура не горит. Так? — как веско выражается наш «спецбед».

Они потолкали друг друга, посмеялись невесело, разом вспомнив: пожар дымит, движется, пока они тут балагурят. И люди там, у кромки, в огненных завихрениях, пытаются хотя бы на особо горимых местах сдержать его. Олег вынул из кармана куртки листок бумаги, сказал:

— Адрес жены. Попроси Веру, пусть несколько слов передаст: жив-здоров, чего и семейству желаю.

— Лады, Олега, будет уважительная причина явиться пред ее ясные строгие очи.

— Уже выгоняет?

— Зачем так грубо? Девушка перегружена ответственной работой.

Олег потрепал пятерней свои жесткие волосы, точно вытряхивая из них труху, вздохнул чуть смущенно, вроде бы не решаясь чего-то высказать, и проговорил с непривычным для себя заиканием:

— Тебе там... не светит, Димчик.

— Зеленый — да. На красный пойду.

— Погасили.

— Может, скажешь, кто этот отважный инспектор?

— Да уж скажу, раз проговорился. Корин, дорогой друг Дима.

Чуть отшагнув, могучий Дима Хоробов небрежно, даже несколько свысока оглядел менее рослого, но более кряжистого Олега, с нарочитой сокрушенностью похмурился и расхохотался, сияя голубыми щелками глаз.

— Ну, шутник, мой «пожарник толковый и ярый»!.. Ладно, шути-веселись, так сказать. А зачем обижать старика «спецбеда»? Это, извини...

— Тебе придется извиниться и подвинуться. Послушай. Я еще на Урдане заметил — тронулись поволокой большие серые у Веры Евсеевой: увидела, потряслась Кориным. Бывает, подумал тогда, девчонка, а суровый мужчина — романтическая мечта.

— Когда это было!

— В том-то и дело. Спросил Веру шутя: не из-за Корина сюда напросилась? Да, говорит, хочу с ним поработать. И отметь, уже без поволоки, упрямо, отдаленно меня оглядела, будто я вовсе не мужского пола. Знаем мы эти «да» и взгляды сквозь нас, правда? Теперь и смекни. Димчик, спокойно, по-пилотски выдержанно.

— А он знает?

— Вот хорошо. Уже загрустил немножко. Думаю — нет. Не видит, не знает. Он тушит пожар. Он боролся, борется, будет бороться со стихийными бедствиями. Стихия обездолила его. Он — вечный враг ее. Но понимаешь...

— Понимаю, — договорил Дима, — женщина — тоже стихия. Хотя иная, конечно

— И она заставит заметить себя.

— Не тот человек Станислав Ефремович. Вера — девчонка для него. Отстранится. Уступит младшему брату.

— Выдаст замуж?

Дима неопределенно взмахнул рукой, вздернул скептически плечи, что означало: зачем же так сразу, грубо, неэстетично?

— То-то, дружок мой. — Олег положил руку ему на плечо, слегка прижал. — Прислушивайся к старшим, у меня все-таки жена, ребенок, это не бижутерия. Я бы еще с тобой побеседовал, да вон идет сюда Корин. Лезь в свою трепыхалку, заводи мотор. И осторожнее. В воздухе, на земле. В Корине... как бы тебе сказать... все выгорело, выветрено, вымыто. От этого — воля вместо души.

— Я сам ему скажу.

— Попробуй. Если духу наберешься.

4

Группа Василия Ляпина сдерживала огонь на левом фланге, там, где Святое урочище мелким лесом, а затем кустарником, ягодниками переходило в мари, торфяники, озера. Задание было простое, понятное каждому из двадцати бойцов добровольной пожарной дружины: удержать пламя в урочище; ибо, перейдя мари по высушенному зноем сфагнуму, оно охватит горный таежный массив, и кто тогда остановит, потушит этот планетарный пожар? Разве поздняя осенняя непогодь или морозная, снежная в здешних местах зима...

Ребята были хорошо экипированы — в специальных комбинезонах, касках, противодымных масках, называли себя огненавтами на горящей планете, работали без подбадривания, напротив, Василию Ляпину, бывалому городскому пожарнику, приходилось покрикивать на особо ретивых, лезущих в гарь и огонь: ребята учились тушить и тушили различные строения, этажи жилых зданий, а лесной пожар видели впервые, зная лишь теоретически, как и что делать. Да и сам Ляпин носил в кармане книжицу «Лесной пожар», во время отдыха, коротких передышек раскрывал ее, измазанную сажей, вычитывал своим бойцам наиболее ценные правила, советы или, как сейчас вот, чуть крикливо рассуждал:

— Написано тут: тушить пожар надо утром или вечером, когда, значит, утихает ветер и слабеет горение на кромке. Как считаешь, Саенко, правильно написано?

Медлительный рыжий Саенко, не ожидавший вопроса и вообще туго воспринимающий книжную премудрость — он и в дружину пошел, чтобы научиться сноровке, сообразительности, — морщит потный, чумазый лоб, перекладывает с колена на колено снятую каску, что-то мычит маловнятное, преданно глядя в глаза командиру.

— Ладно, не напрягай извилины, извилистее не станут.

Ребята дружно смеются, Саенко у них — для всегдашних шуточек, разыгрываний. Он терпелив, благодушен. Но силы его тяжеленных кулачищ побаивались. И, подшучивая, отодвигались в сторонку.

— Зареготали. А чего смешного? Вот ты, Самойлов... Ты бойкий на язык, и кинофильмы все пересмотрел. А вчера в яму торфяную провалился. Хорошо — успели вытащить. Чем думал, куда смотрел? Или на подвиг пошел? Тебе медаль посмертно, мне — исправительно-трудовая колония. Исправляться из-за твоей дурости. Во, смотри, — командир Василий Ляпин покачал туго сжатым кулаком у себя перед лицом и пристукнул им по пустой бочке от бишофита. — Сначала тебя попытаюсь исправить. Не хочу, чтоб твои престарелые родители осиротели. Так что смейся с оглядкой. Саенко туго думает, зато умно работает. Почти километр держит, и посмотри — спецовочка, как из ателье зарубежных мод... — Вновь засмеялись, но осторожнее, не отводя глаз от командира. — А насчет того, когда тушить пожар, сам объясню. В книжке правильно. Утром и вечером, если работаешь на фронтовой кромке. Нам — важнее днем. Как раз днем огонь лезет на сфагнум. Ночью сыреет марь снизу, сверху роса падает.

Бойцы слушали уже серьезно, даже хмуровато, привычно отрешившись от собственных дум, забот. Это были бойцы, хоть и пожарные. Бойцы-добровольцы, а значит — самые истинные. По доброй воле они прилетели тушить пожар, по безволию любой из них может улететь домой. Они любили своего командира, научившего их ловкости, силе, сделавшего, по его словам, «из тюфяков — спорт-парней», называли меж собой Квадратом из-за небольшого роста и широченных плеч и старались подражать ему — в походке прочной, сноровистой, в привычке говорить чуть замедленно, но уверенно и о том, что твердо знает.

Они сидели у костра за полосой бишофита — смоченного раствором хлористого магния пологого склона в мелком ягельнике. Выше дымил, тлел, догорал лесок из частого лиственничника; ниже начиналась марь с обмелевшим озерцом под склоном. В этом озерце они руками наловили карасей, щук, крупных гольянов и теперь варили уху. Озера загустели рыбой. От пересохших несло вонью разложения, задохнувшаяся рыба лежала пластами в сырой тине, а по берегам смурно хохлились обожравшиеся орланы, коршуны, черными тучами кипели и орали вороны. И можно было видеть, как в сумерках к озерам пробираются со стороны гор лисы, барсуки, еноты, смело идут на даровой корм разжиревшие медведи.

Дым, гарь из урочища, рыбный смрад от марей тяжко сносились в первые дни, ребята почти не снимали масок, однако привыкли, осмелели. «Маска не роскошь, но задохнуться в ней можно», — сострил кто-то, и теперь надевали их только на тушении, по приказу Ляпина. От гнуса у них были накомарники — позаботился командир, — и кое-кто утверждал, что накомарник не хуже маски защищает от дыма, смрада.

Был полдень, но солнце лишь изредка промелькивало некой хвостатой кометой в сумрачном, мятущемся дымными облаками небе. Тревога, страх, настороженность владели природой: молчали певчие птицы, покинули обетованные леса кабаны, лоси, олени, и мелкая живность — бурундуки, белки, куницы — бежала через марь при свете дня, перестав страшиться хищников, которые, впрочем, насыщались гибнущей рыбой.

Ребята ловили на лесных островках, окруженных огнем, ошалелых зайцев, барсуков, засидевшихся в норах, относили на марь, к воде; бинтовали ногу косуле, давали нюхать нашатырь задохнувшемуся ершистому кабаненку... И тушили, сдерживая пожар, уставая так, что едва вползали в палатки, падали, засыпали, не чуя гнуса, медвежьего хорканья, топота: один наглый мишка почти каждую ночь навещал их, разбрасывал снаряжение, посуду, продукты; пришлось ставить часового.

— Встаем, пожарнички! — скомандовал Василий Ляпин задремавшим после обеда бойцам. — Слушайте задание. Саенко и Ванин тянут бишофитную полосу вон до того бурелома. Киселев берет семь человек и выдвигается к березовой роще. Остальные рубят кустарник перед бишофитной. Самойлов — со мной.

Ляпин надевает ранцевый опрыскиватель с «мокрой» (как ее называют пожарные), химизированной водой, берет саперную лопату, такую же дает Самойлову и шагает вправо, к мелкому, густому, дымящемуся лиственничнику, под которым невидимо горит трава.

— Приступаем, Валера. Тут наш фронт действия. Будем держаться, пока ребята тянут полосу. Режь дерн, переворачивай, чтобы сырым кверху, не пускай огонь по траве. А я вот тот торфяник залью, там вглубь пошло.

Он натянул защитные перчатки, надвинул маску, пошел, держа перед собой шланг опрыскивателя, и вскоре боец-пожарный Самойлов увидел, как над торфяником взметнулись белые выклубы пара с хлопьями пепла, сажи; они были невелики на фоне огромных дымов над Святым урочищем, но и в них то смутно виделась, то начисто исчезала квадратно-широкая фигура командира Ляпина.

ВТОРАЯ ГЛАВА РАБОТЫ

1

Лагерь отряда рос, люди стекались из краевого центра, ближайших селений. Занявший палатками самых причудливых форм и расцветок всю обширную поляну лагерь был шумен, кипуч и едва управляем. Корин дал вторую радиограмму председателю комиссии с просьбой приостановить поток людей, ибо нет возможности занять их делом — необученных, зачастую впервые увидевших топор, пилу, лопату. Напомнил о твердом обещании прислать солдат-стройбатовцев, просил хотя бы взвод. Но лагерь рос, словно сам по себе множился людьми, и Корин заметил: по нему начальственно расхаживали чисто одетые, волевые личности, что-то организовывали, кем-то распоряжались, кое на кого даже покрикивали.

Вон у ручья, в тени ивняка, расселись кто как — парни и девчата, мужчины и женщины; был и сивобородый дедок лет семидесяти, неведомо за какими приключениями прибывший в тайгу. Корин пошел узнать, о чем беседуют, митингуют люди его пожарного отряда.

Картина представилась живописная — хоть киносюжет снимай. Перед веселой публикой, вытоптав в зеленой траве около воды заметную тропку, пошагивал толстенький, лысый, курносенький, розоволицый человек в джинсах на отвислом брюшке, в желтой рубашке и синем галстуке; он словно дирижировал скрученной газетой, иногда заглядывая в нее, и говорил неспешно, профессионально гладко, особо важные мысли подчеркивая взмахом свободной руки, и вскидыванием головы, точно в эти мгновения его проницательному взору открывались мировые истины в дымно-сумрачных далях тайги.

— Уважаемые товарищи, прибывшие на благородное дело спасения наших лесных богатств, повторяю еще и еще раз: тревожные вести поступают со всех сторон света. По данным ООН, на каждого землянина приходится сейчас одна целая два десятых гектара леса, но к двухтысячному году наши персональные, так сказать, рощи сократятся почти наполовину. И это потому, что порой не умеем беречь, не всегда по-хозяйски используем древесину, бываем небрежны с огнем, недальновидны в текущих расходах... Еще Платон в четвертом веке до нашей эры жаловался, что быстро редеют горные леса Греции. А на одном форуме экологов случился прямо-таки казус: представитель Голландии заявил, что в его стране дело охраны природы поставлено наилучшим образом, ибо пятьдесят оставшихся гектаров естественного леса надежно ограждены забором...

Слушатели засмеялись, зашевелились, паренек в шляпе под сомбреро выкрикнул:

— У нас в Святом пятьдесят за час сгорает!

— Правильно понимаете, товарищи, — снисходительно выждал, чуть усмехаясь, толстенький, лысый. — Не прожить нам и секунды без зеленого друга! Давайте же смотреть на лес так, чтобы не упускать из виду и отдельные деревья, и пресловутую щепку. Учитывать и сиюминутные потребности в древесных ресурсах, и нужды завтрашнего дня. Смотреть на горизонт, но видеть, что под ногами... Однако и близорукости нельзя допускать. А то, знаете, как в одной старинной песенке получится: «За деревьями мы второпях не заметили леса...»

— «Из-за мелких обид проглядели большую любовь!..» — досказал тот же паренек в сомбреро, положив руку на плечо рослой подруги в красной короткой маечке.

Посмеялись все вместе, для разрядки, и курносенький, румянолицый, посуровев, продолжил:

— Теперь конкретизируем, товарищи, тему нашей актуальной беседы. Номер газеты, которую вы видите в моей руке, весит около десяти граммов, а на весь тираж пошло не менее сотни тонн бумаги, которую называют «хлебом индустрии» и которая, как вам хорошо известно, производится из древесины. Между прочим, выпуск бумаги во всем мире в ближайшее время потребует вырубить леса на площади свыше четверти миллиона квадратных километров. Вдумайтесь в эту убедительную цифру. Ученые всего мира думают, как, чем заменить древесину. Есть ценные предложения производить целлюлозу из хлопка, злака «арундо» и так далее. Но пока, товарищи, древесина — хлеб культуры и индустрии. И этот хлеб горит на наших глазах. Да, да, пока мы здесь сидим, беседуем — он горит. И не каким-то там образным «голубым» огнем, а самым настоящим, всепожирающим...

Корин подошел к говорящему человеку в джинсах, желтой рубашке и синем галстуке, сказал:

— Вы правы, надо не беседовать, а хотя бы что-то делать.

Человек, углубленный в газету и изложение своих мыслей, отсутствующе окинул спокойными карими глазками Корина, глянул на часы, повел рукой с газетой, категорически отстраняясь.

— Прошу не мешать. Мне осталось ровно десять минут. Вопросы потом.

Отойдя в тень старой ивы, Корин решил дождаться конца выступления, к тому же публика зашумела на него, чтобы не прерывал, не совался с «шибко умными советами», воспринимая и беседу, и маленького, толстого, забавно-серьезного человека как желанное развлечение в комариной духоте и лесной скуке; а сивобородый дедок даже пальцем бледно-интеллигентным погрозил, мол, смотри, я с тобой лично разберусь!

Розоволицый толстячок был удивительно вынослив — ни пота на лысине, ни раздражения от ярившегося над его головой гнуса, — ровным дикторским голосом он сообщал, «прибывшим на благородное дело»: в древности люди записывали свои мысли, поучения на папирусе, бамбуковых дощечках, лакированном шелке, восковках, глиняных черепках, пальмовых листьях, бересте; обнаружены свинцовые свитки. И лишь с изобретением бумаги возможен стал культурный и — да, да! — технический прогресс человечества: один самолет «Боинг-707», например, весом в двадцать шесть тонн снабжается документацией, на которую тратится двадцать три тонны бумаги. Без инструкции, картонной упаковки не купишь дешевого утюга, кашеварки... Но лес дает то, что пока никак не учитывается и что является главной жизненной необходимостью человека — кислород. Взрослое дерево за сутки производит сто восемьдесят литров кислорода, а взрослый человек потребляет его триста шестьдесят литров, если ничего не делает, и до семисот, девятисот литров, когда работает. Однако это сущий пустяк по сравнению с прожорливостью автомобиля, не говоря о том же реактивном лайнере, который за время перелета из Америки в Европу сжигает тридцать пять тонн кислорода. Такое количество его за день могут произвести не менее трех тысяч гектаров леса. Человечество задохнется в своей великой цивилизации, если уничтожит дышащие легкие планеты — леса.

— Да, да, уважаемые товарищи! Это аксиома, не требующая доказательства. Спасение наше в одном — беречь каждое деревце, каждую травинку! — Толстенький строгий человек указал пальцем себе под ноги, где его ботинками на толстой микропорке была вытоптана лужайка, питаемая водой ручья. — Но не оставлю ваши чувствительные смущенные сердца, товарищи, в безнадежном неведении. Пока мы тут приятно беседуем, лучшие умы, представители высокоразвитых стран не дремлют: у нас изобретена минеральная бумага из обычного песка. Япония вводит в обиход стеклобумагу. По всем широтам распространяется такой способ хранения и передачи информации, как микрофильмы. Последнее слово в этой области — микрокарты — тончайшие пластинки из полимерной пленки. У них фантастическая компактность. Книгу в триста страниц заменяет несколько микрокарт общей толщиной не более одного миллиметра. Поздравляю вас с этими открытиями, товарищи!

— Ура! — выкрикнул паренек под всеобщие аплодисменты. — Гори, Святое, пречистым огнем!

— Благодарю за внимание, — сдержанно, понимающе переждал шум и говор человек в импортных джинсах. — Вечером поговорим о международном положении. Завтра — на любую интересующую вас тему.

— А концерт будет? — спросила чуть капризно девица в красной маечке.

— Это не по моей линии. Обратитесь к руководству. Пусть затребуют. В городе сейчас выступает столичная эстрада.

К терпеливо молчавшему Корину подошел инструктор пожарной охраны, кивнул на оживленное сборище, молча спрашивая: что это такое? Корин длинно вздохнул, недоуменно передернув плечами.

— Лекция?.. — Инструктор потрясенно, сердито хохотнул. — А я отвел группу к опорной, вернулся, думаю, займусь этими «туристами»... Вижу, митингуют, и вы здесь. Дело какое-то, думаю. Жду — отдыхаю. Тьфу! Там ведь пожар прет, ветер задувает, до полосы осталось всего ничего!

— Берите людей, — сказал Корин.

— Товарищи! — выкрикнул инструктор с командирско-профессиональной резкостью. — Не расходиться. Следовать за мной. Агитация окончена, займемся делом!

Толпа безропотно повиновалась, двинулась к учебной площадке, вроде бы даже обрадовавшись, что ее наконец-то заметили, посчитали пригодной для какого-то дела.

— Добрый день, — сказал Корин толстенькому человеку, прятавшему в портфель-«дипломат» машинописные листы и газету.

— Привет, привет! — отозвался тот, не поднимая головы и пытаясь уклониться от Корина.

— Кто вы, откуда?

— А вы, извините?..

— Начальник отряда.

Толстенький, лысый, курносенький сперва засиял золотыми коронками, как клычками, затем, оглядев строго Корина, скептически посуровел.

— Не шутите? Я представлял вас, извините... — Он одернул свежую рубашку, поправил галстук, намекая этим, что штормовка Корина, затертые брюки выглядят куда как неначальственно, но, встретив жесткий, немигающий взгляд темных, отяжеленных усталостью глаз, он засуетился своими легкими карими, блескуче свежими глазками, покрыл лысину капроновой шляпой, заговорил бегло, сноровисто: — Понимаю, таежный труд, большая ответственность... Корина — да, да! — знаменитого Корина Станислава Ефремовича кто не узнает?.. Извиняюсь и представляюсь. — Он протянул энергично мягкую ладошку и тут же, после короткого пожатия Корина, затряс ею. — Тем более узнаю — сила «спецбеда», извините, наслышан, рад видеть, представиться: Бурсак-Пташеня, из городского лекторского общества.

— Бурсак да еще Пташеня? — усмехнулся Корин, вовсе не ожидавший, что его развеселит этот гладенький, чистенький, какой-то весь сыто обтекаемый человек.

— Длинновато, правда? И улыбку вызывает. Но я не жалуюсь. Звучная фамилия, запоминающаяся. Вызывает интерес. На моих лекциях пусто не бывает... Да, кстати, подпишите путевки. — Бурсак-Пташеня полез в «дипломат», зашелестел бумагами. — Вот, две лекции у вас прочел.

Корин остановил его:

— Спрячьте. Не подпишу.

— Как это, извините?

— Так это, простите. У меня нет конторы, нет средств на культурно-массовые мероприятия. Таежную живность не могу обложить налогом. Не трудится она, бежит от пожара.

— Вы подпишете, деньги найдутся, общество стребует...

— С общества? — Корин сунул путевки в «дипломат», защелкнул его, подал лектору. — Советую отбыть первым же вертолетом, некому тут слушать, все будут на тушении.

Бурсак-Пташеня наконец понял, что ему категорически отказывают — впервые в его многоопытной лекторской практике, — и жутко, несолидно разволновался.

— Вы против знаний, просвещения, агитации?!

— Почему же? Ваши знания интересны даже, но не сейчас, не здесь. Нам нужны инструкторы, понимаете? Нужны люди, знающие, как тушить огонь. Вы правильно заявили: «Пока мы здесь сидим, беседуем — он горит», то есть лес. Час потеряли. Час!

— Я помогаю вам, вдохновляю, зажигаю народ словом!

— Хотите помочь — идите к инструктору, научитесь держать в руках лопату, топор... А насчет слова... Сначала все-таки было дело, «деятельность» потом. Словом, зажечь легче, чем погасить, простите шутку.

— Я буду радировать, жаловаться! — Маленький Бурсак-Пташеня подскочил к Корину, едва не упершись в него тугим животом. — Ответите. Понесете наказание!

— Отвечу. Понесу. А вас, если не уберетесь сами, прикажу связать, грузом отправлю. — И, не сдержав гнева, вдруг перехватившего дыхание, Корин ткнул пальцем в живот Бурсака-Пташени, проговорил негромко, словно бы рассчитывая на его дружеское сочувствие: — Взрывчатки не хватает, продуктов, инструмента... а тут пузанов по воздуху подбрасывают!

2

«Ирка, милая Ирочка!

Столько накопилось у меня впечатлений, что и не знаю, о чем главном тебе рассказать. Хочется сразу обо всем!

Ну, во-первых, теперь в вашем отряде масса народу, человек четыреста, если не больше. Ведем учет, а люди все прибывают, будто их пожар манит, притягивает... И работаем в дыму, даже гнуса меньше стало. Дыма прибавилось потому, что навстречу большому пожару начали пускать маленькие, встречные... Делается это так: рубится просека, вдоль нее взрывается лесной подстил, дерн, мох, все счищается до голой сырой земли. От этой защитной полосы пускают огонь и гонят его навстречу пожару. Два пожара сталкиваются, оба гаснут. В нашем густотаежном урочище это единственный способ, да еще в такую небывалую сушь... Всякие там «летающие танкеры», водой и химикатами заливающие кромку пожара, пенные валы, искусственный дождь нам не помогли. «Танкер» полдня летал и неизвестно куда вылил свою «мокрую воду» — куда-то в темный дым, в гарь. Дождь захватил только правый фланг пожара, зато лагерь наш освежил как по заказу — все радовались, кричали, точно это для них обстреливали дорогими пиропатронами сухие облака над Святым.

Ой, Ирка, жуть и страх! Мы, кажется, не успеваем протянуть свою опорную полосу, хотели за неделю, а прошло уже больше... Начальник отряда безвылазно там, видела — почернел, глаза красные от дыма и недосыпа, вроде злые-презлые. С виду спокойный, но нормально уже не говорит, только приказывает, требует дела, работы. Трусливых, ленивых, говорливых отправляет в город. Радиограммы я пересылаю ему на опорную, а сегодня сама слетала, упросила Диму-вертолетчика, взял на свой риск, ухажер все-таки. Ухаживать, правда, стал деликатнее, не то измотался на своем жуке, не то понял, что легкого флирта не получается, а для «строительства» семьи радистка — не тот кадр, продешевить можно. Шучу, конечно, парень он очень даже неглупый, просто мальчишка еще, «бижутерии» (его словечко) в нем еще много. Жалко, попадет в жесткие лапки какой-нибудь опытной красотке — крылышки подрежет... Извини, Ира, вместе с Димой я от курса отклонилась, занесло, как говорят летуны.

Прилетела я на опорную, даю начальнику радиограммы, бумаги на подпись, он берет, читает, подписывает и, замечаю, не видит, от кого берет. Тогда говорю ему, что заранее обдумала: можно, я сюда переберусь с рацией, вам удобнее будет? А шум, треск вокруг, тарахтят бензопилы, падают деревья, от взрывов в воздухе всякая труха, дышать нечем. Он посмотрел на меня, будто вспоминая, где мы раньше встречались, и я испугалась: сейчас попадет мне за самовольство (ведь рацию оставила, хоть и ненадолго), но он улыбнулся едва заметно, так, только дрогнули чуть губы, сказал негромко, мне показалось, чтобы другие не слышали: спасибо, Вера, пока не надо. И как-то внимательно посмотрел на меня, точно о чем-то хотел спросить, да забыл о чем или раздумал спрашивать. А тут опять грохнул взрыв. Он загородил меня — повернулся спиной к наплывающему рыжему смраду, взял руками мои плечи, крепко стиснул, повернул меня и кивком приказал бежать к вертолету.

Вернулась я, Ирчик, такая счастливая! Даже Диму поцеловала. Обалделый летун погнался за мной, я убежала, летуны на земле неуклюжие. Закрылась в палатке. В штабную без разрешения нельзя. Сижу вот сейчас, пишу тебе, а плечи мои чувствуют Его руки, будто Он все еще стискивает их, но совсем слабо, нежно даже... Прости, фантазирую!

Да, я ведь не рассказала тебе главное о нем. У него несчастливая судьба. Десять лет назад он потерял жену и маленького сына. В тот год было землетрясение, то, ташкентское, страшное. Он поехал спасать людей, с ним — жена и сын. Они не разлучались будто бы. Жена у него врач была, ну а врачи на любых бедствиях нужны. Прилетели к разрушенному городу, стали работать. Жили, конечно, в палатке. А толчки продолжались, землю трясло. И вот когда его дома не было, ночью, кажется, после сильного толчка образовалась огромная трещина, потом обвал. Несколько палаток снесло туда, засыпало. Попали в обвал его жена и семилетний сын. Погибли. Вроде бы и найти не удалось, землю трясло, пласты смещались, перемешивались... Это все мне Дима рассказал. С тех пор, говорит, он и стал «спецбедом». Где какая стихийная беда — он там. Знает геологию, гидрологию, лесное дело. Много учился. Живет совершенно один, вернее, кочует по стране.

Признаюсь тебе, Ира, я слежу, как он смотрит на женщин, ну, когда говорит, приказывает. Ведь у любого мужчины есть свое особое отношение к женщине. У него — никакого. Просто дает полегче задания, раз они женщины. К нам «туристок» всяких понаехало. Бигуди на ночь накручивают, красятся, мажутся, глазки, улыбки под киноактрис. Видела, чаровали грозного начальника — не заметил. Одной, правда, настыряге среднемолодого возраста сказал: «Не советую совмещать пожар и любовь — сгорите...» Оскорбились, прозвали его «спецвредом».

Мы злые бываем, Ирка, когда хотим понравиться. И глупые еще: гори, тони, гибни все вокруг, а нам надо внимание особое. Но это когда — понравиться. И совсем по-другому, если тебе ничего не нужно, если ты хочешь только одного — быть с человеком, в каждой минуте его жизни. Не понравиться, а стать необходимой... ну, как частицей его самого.

Что это? Вроде, не современно, женское, правда? Пусть! Я хочу стать такой — необходимой. Я люблю Его. Теперь точно знаю это.

И с замужеством у меня не получилось, потому что помнила Его, а Виктор, жених мой, мне всего лишь только нравился, ну как Дима. Уговаривал сойтись, любил, наверное, а я — нет. Совсем нет. Ты хорошо помнишь Виктора-инженера, умного, серьезного парня, из тех, которые в холостяках не загуливаются, и правильно сказала мне, когда я рассталась с ним: ненормальная какая-то! Да, ненормальная, согласна. Но, Ирочка, милая, ты видела, чтобы нормальные любили, страдали?

Я вот себе, другим кажусь такой опытной, все знающей, что вон даже наша повариха Анюта не верит, что я не была замужем.

Это оттого, Ира, — люблю. Когда любишь — все знаешь, понимаешь.

Ты — иная, ты меня не поймешь. Но поверь, я только теперь живу, жива. Я будто бы вышла из сумерек... Лучше сказать не могу, не умею словами. А душой готова поделиться с тобой, со всеми на свете!..

3

Корин и Дима Хоробов в сумерках вернулись с опорной полосы, где провели более суток, мотаясь между рекой и марями, перебрасывая на особо тревожные места людей, снаряжение, взрывчатку; и сами брались за пилы, лопаты, помогали пожарникам — больше для задора, конечно, но утомились так, что даже могучий Дима, сажая вертолет в лагере, несколько раз вновь взмывал над лесом: его слезящиеся глаза от дыма и тяжелой крови в голове расплывчато видели приборы, смутно — землю под вертолетом. Корин мрачновато пошутил:

— Может, повиси́м до утра? Или давай прямо на лиственницы — все-таки мягче.

Сели жестковато, почти наугад. Несколько минут не двигались, привыкая к тишине, земной устойчивости. Дима сказал, что начальнику пора пожевать чего-нибудь; он хоть немного перехватывал на таежных «котлопунктах» — то кулеша с тушенкой, то шашлычка из дикого мяса. Сдали вертолет на попечение Божкову — тихому, страдающему гипертонией, старому технику, — молча пошли к дощатому столу, желто освещенному аккумуляторной лампочкой, молча уселись друг против друга, и Дима постучал пустой миской о край стола.

Из кухни-будки выглянула повариха Анюта Политова в белом халате, белом платке, воскликнула испуганно-заполошно:

— Ой, мои милые мужички-начальнички прилетели-прибыли, я одним мигом, я быстро накормлю-угощу, а как же, небось все дни сухомяткой, бедные, изголодались-исхудались... — Она скрылась, что-то там причитая-наговаривая заботливо жалостливое.

— Ну, Анюта, — вздохнул с блаженной, ясной улыбкой Дима. — Послушаешь ее наговоры, и хоть как ты весь разусталый, размочаленный, так сказать, а жить опять охота. Мал ты против нее со своими горестями, умно она себя называет — «трудовая женщина».

— Матерь человеческая, — сказал Корин.

— Кто ее гонит в тайгу, в эту чертову работу?.. И для всех — просто Анюта. Назвал ее по имени-отчеству — рассмеялась. Не надо, говорит, а то я быстро состарюсь, на пенсию захочу.

— Вымирающий характер. Жаль.

Она принесла на голубом подносе миску салата из помидоров, огурцов, зеленого лука, два граненых стакана с прозрачной, остро мерцающей жидкостью, хлеб, вилки; сноровисто расставила все, отстранилась.

— Выпейте маленько и закусите.

— Спирт? — спросил Корин.

— Ага, спирт. Мой Семен летал в город, стребовал.

— Так он же вроде...

— Не-не, в рот не берет. Для медпункта и на особо крайний случай.

— Понимаю: завхозчастью у нас — дока! — не удержался от своей хоробовской, добрейшей улыбки Дима.

Корин поцокал ногтем по стакану, глянул усмешливо-строго на Диму:

— Как, у нас особо крайний случай?

— Насчет особого — не знаю. — Дима покашлял в кулак, посмотрел ободрительно на притихшую повариху. — А до крайности, так сказать, дошли, это точно определила Анюта: краем винта чуть край леса не срезали, когда приземлялись. Так что...

— Так что... — Корин поднял стакан, прикоснулся им к стакану Димы. — Эта жидкость просачивается всюду, ни заслонов, ни преград для нее. Люди могут победить войну, но ее — неизвестно. Если даже оставят для крайних случаев — будут вечно на краю... Ладно, Дима, в виде исключения. И презри смолоду, а то не видеть тебе ни стратосферы, ни старости.

— Так точно, Станислав Ефремович! Это как нейтрино у физиков — всюду проникающая частица нашей жизни. Но — принято, усвоено, зарублено.

После салата они ели борщ «по-сибирски», с кореньями черемши, крутой наваристости — в нем уж точно могла стоять ложка, — затем молодой картофель с мясной тушенкой. Анюта молча сидела поодаль, на краю лавки, не мешая мужчинам обедать-ужинать, как сама назвала их поздний обед. Но вот она уловила ту минуту, то время, когда они, насытившись, отмякли, душевно подобрели, и заговорила:

— Что я вам расскажу, Станислав Ефремович, извините только, неприятность для вас. Да лучше, думаю, предупрежу, чтоб знали, подготовились. Прилетел тут защитник природы, такой суетной, баламутный, Семена моего допросами замучил: по какому праву-закону дикого зверя истребляете, все кричал. И еще корреспондентка с телерадио вас тоже искала, шибко сердилась: безобразие, руководителя в штабе отряда не дождаться, требовала в зону пожара ее везти, а Семен — нету у меня транспорту, пешочком, если хотите срочно... Бегала к Вере радировать жалобу в Центр, не знаю, срадировала ли. А после с защитником природы ходили, все заснимали, беседовали, кто попадался из прибывших на тушение. У меня энтервю брали. Она задает вопрос: не жалуются люди на организацию питания в сложных условиях таежной обстановки, напряженного труда по тушению пожара?.. Еще чето-то такого умного наговорила, и мне микрофон, соску свою, сует. Я ей: приспособленные не жалуются, а другим лучше бы дома сидеть, они огня, кроме как спичечного, не видали... Потом защитник с вопросом: сколько лосей, оленей, кабанов, прочей дикой живности прошло через ваш пищеблок? Я ему: не знаю, говорю, целиком не принимала, а по весу — совсем мало, свежим мясом кормим тех, кто пожар тушит. Они опять к Семену, вместе напали... А-а, вот и Семен, легок на помине, сюда идет, увидел вас, сам и доложит, авось потолковее.

Завхоз Политов одышливо поздоровался, грузно присел, снял кепку, тер лысину большим клетчатым платком и, положив руки на стол, понурился, мешковато расслабился от явной, нескрываемой усталости; был он молчалив по своей натуре лесного работника, а сейчас и вовсе не собирался говорить, полагая, что все рассказала-доложила начальнику его супруга Анюта; пришел, показался — значит, жив, действует, делает свое дело из всех своих возможных сил; спросят — ответит, да и то неспешно, поразмыслив, дабы пустыми словами не прибавлять бестолковщины, коей и без того хватает меж людьми. И в семье у них так повелось: он думает — жена говорит.

Дав ему отдышаться, передохнуть, Корин спросил:

— Представители замучили, Семен Никифорович, так?

— У них своя работа, Станислав Ефремович.

— То-то что своя. Общей у нас никак не получается. Где они?

— Защитник спит, гнусом измученный. А корреспондентка на опорную ушла. Инструктор повел группу — увязалась. Без матерьяла, говорит, не вернусь, лучше сгорю.

— Это я понимаю! — сказал Дима. — Девица без бижутерии, корр-волк, вернее, волчица... как она из себя?

Политов попыхтел, помял спекшимися губами какие-то, так и не вызревшие слова, за него высказалась Анюта:

— Джинсовая вся, под мальчишку стриженная, дома небось парик носит. Пигалица, если прямо сказать. Ничего из себя особенного. Только острая на глаза и быстрая на язык. Так и режет...

— С огоньком, значит? Это ж главное в женщине, Анюта. Надо интервью ей дать.

Рассмеялись, пользуясь минутой полной беззаботности, и Корин заговорил, положив ладонь на руку Политова:

— Не совсем хорошо у нас, надо успеть с полосой, ветер задувает. Прилетели подладиться, горючего залить. Утром на опорную. Вы — за меня здесь. Строже, Семен Никифорович, резче. Лишних, болтающихся — вон. Защитнику природы скажите: мы как раз и пытаемся защитить природу, себя, его. На каждого убитого зверя составлен протокол. Лично отчитаюсь. И угостите товарища диким мясом.

— Угостила, как же, — сказала с обидой даже Анюта. — Отбивную кабанячью — во, в ладошку, зажарила. — Она показала крупную, не по-женски вескую ладонь, резанула у запястья ребром другой ладони. — И корреспондентке тоже. Ели, ахали, хвалили, мол, такой пищи в жизнь не пробовали, а потом как с энтим энтервю напали...

— Стойкие люди, — усмехнулся Корин, а вертолетчик Дима аж крутанулся на лавке от неудержимого смеха. Уняв его чуть нахмуренным взглядом, Корин проговорил жестковато: — Все, Семен Никифорович, и спасибо за работу. Вот тут для председателя комиссии отчет, утром передадите Вере. Напомните ей: пусть твердит, повторяет наше требование спецодежды, аммонита, продуктов...

4

В сумерках, стойком дыму от пожара, ставшем здесь каждочасным воздухом, малых кострах и дымокурах лагерь отряда с посеревшим разноцветьем палаток, пологов, с чурбаками для сиденья и столиками на вкопанных,вбитых кольях, развешанным бельем, одеждой, ворохами наготовленного хвороста, ящиками, баллонами, бочками и прочим имуществом — в дымных сумерках лагерь напоминал дикое становище, но не давнего времени, а века бурной цивилизации: люди построили огромные города из стекла и бетона, ездят, летают на сверхскоростных аппаратах, увидели свою планету из космоса, готовятся покорять галактику... — и вдруг беда, стихийное бедствие, возмущение природы (а им-то думалось, что она уже не страшна) — и вот это становище. Современно-дикое. Жутковатое. С винтокрылой, головастой, грубо-сильной, бесчувственной машиной на краю обширной поляны.

5

Выкурив мошкару, наглухо задернув полы туристской палатки замком-молнией, Корин и Дима Хоробов влезли в спальные мешки: ночи все-таки были прохладные. Поворочались, затихли, собираясь сразу уснуть. Но всего лишь забылись на несколько минут и разом очнулись, услышав глухой, вроде бы подземный, с отдаленным, устрашающим эхом взрыв.

— Руленков р-работает, — сказал, довольно пророкотав, Дима.

— Так бы все т-трудились, — чуть поддразнил его Корин.

— Ну, Мартыненко не хуже, так сказать, вкалывает.

— Вояка. У него — бойцы, хоть и гражданские. Ляпин со своими добровольцами крепко, стоит. И — все, дорогой отважный пилот Хоробов.

— Согласен, товарищ начальник, «туристы» — стихийная масса. Разбредаются.

— Кто орет, кто работает, кто вид делает... Вчера на участке Руленкова... Взорвали ребята метров сто пятьдесят, надо быстро подчищать, отжиг пускать. Вижу, человек восемь — десять копошатся понемногу. «Где старший», — спрашиваю. Показали за ручей в кусты, мол, проветриваются. Пошел искать. А там в тенистых местечках парочки приютились, кто обнявшись, кто пока еще скромно... Нашел старшего, этакого боровка с первой проседью, лежит после усиленной мужской р-работы рядом с девицей мутноглазой, толстой, с искусанными мошкой голыми ногами. Фляжка валяется пустая, коньячком пахнет. «Встать», — крикнул. Думаешь, вскочили?.. Мужик, правда, промолчал, а девица возмутилась: «Ходят тут всякие, подглядывают!» Будто я в ее спальню ворвался. Да как-то и в самом деле стыдно, противно стало...

— И куда вы их?

— Пешком в лагерь — и чтобы улетели, улетучились.

— Фамилии-то записали?

— Зачем, Дима?

— Ага, понимаю. Вы сейчас это «зачем» так сказали, что я понял, точно от вас интуицией передалось: зачем наказывать? Если есть чуть-чуть совести, сами себя накажут. А всякое другое часто... как это сказать, озлобляет, что ли. Так?

— Да, надо человека доверить человеку. Больше. Если человек ведет себя прилично потому только, что боится наказаний, — это не человек. А пожары, Дима, нужно тушить водой с воздуха, это доказано, и выливать не полтора-два кубометра, а десятки. Вода в тайге всегда найдется. Но пока не получается: нет спецоборудования, мало тех же «летающих танкеров».

— Я догадывался, теперь буду знать, спасибо.

Они затихли, понимая, что пора спать, но Дима, посопев, повздыхав, вновь заговорил, чувствуя: не спится и Корину.

— Станислав Ефремович, можно кое о чем спросить... о вашем личном?

Корин промолчал, и Дима принял это за согласие, пусть сдержанное, неохотное. Да ведь его начальник впервые сегодня и разговорился хоть как-то; потом может накрепко замкнуться, выдавливая сквозь сухие, напряженно стиснутые губы лишь нужные для дела, работы слова.

— Вы после того случая, когда погибли ваши жена и сын, стали этим... как себя называете, «спецбедом»? Извините, если очень больное задел. Да вот летаем вместе... Вы для меня первый из нелетунов, с кем бы я куда угодно полетел или пешком пошел. Честно.

— Все, Дима, вроде само собой... — Голос Корина был неожиданно свеж, он словно ожидал этого вопроса от своего молодого друга. — Первое бедствие я пережил ребенком, лет пять-шесть мне было. Горел наш дом... Сколько я видел потом, тушил пожаров, но до сих пор снится мне тот: черно-кровавое пламя, скелетом оголенные стропила, растерянный отец, дико воющая мать, беспомощные, суетливые люди... А в пятьдесят третьем, когда я служил на Курилах, северный остров Парамушир волной цунами накрыло. Нас, пограничников, на спасение перебросили. Да кого и что было спасать? Городок Северо-Курильск будто какое-то гигантское морское животное языком слизнуло. На рассвете, когда люди спали... Что там дощатые домишки японской постройки — танки смыло, суда в бухте сперва бросило на берег, а потом водоворотом перекорежило, унесло. Лишь на сопке осталось несколько строеньиц да кое-где телеграфные столбы; верхушка одного, так и вижу посейчас, накрыта рваным полосатым матрацем... И земля на месте города... Я сказал: как языком слизнуло. Нет, неточно. Содрало когтистой лапой — до глины, до скалы. Помнится, командир кричит: «Корин! Корин!..» — а я стою в отупении и не могу понять, куда подевался город, люди... С того времени всю службу и после, когда учился в политехническом, все думал, говорил себе: стихию надо понять. Стихию в человеке, стихию вне человека.

— Понятно, Станислав Ефремович. Вот еще о чем хочу спросить: теперь все про экологию говорим, которую, так сказать, совместными техническими успехами нарушили. Но ведь она, экология, вроде бушевать, возмущаться начинает?

— Мы это видим, ощущаем, Дима.

— Меня Вера просвещает. Вот, говорит, послушай. Пожары когда-то были полезны лесам — обновляли, омоложали их. А загорались леса от молний. Как она научно выразилась, средний оборот огня составлял пятьдесят — сто лет, и за это время лес успевал подняться. Но пришел человек добывать «хлеб культуры», иные продукты цивилизации. Лес стал загораться от спички, костра, папиросы, искры паровоза и даже брошенной бутылки: сфокусирует солнечные лучи в жаркий день — загорелся сухой подстил... И выходит — пришел, увидел, победил, но не торопись победе радоваться: она — пиррова. Даже такое придумала: «пиррова служба» — все эти лесоохраны, водоохраны, звероохраны...

— Молодец, Вера! Небось ухаживаешь, Дима? Как успехи?

— Никак. Она вас любит.

Сказав это, Дима осекся, притих. Удивленно, вроде чуть досадливо хмыкнув, замолчал и Корин.

Неохотно, как-то напряженно-тревожно засыпал лагерь; утробно, зловеще ухал филин неподалеку, и ветер сухими, скрипучими всполохами будоражил вершины лиственниц, вихорками закручивал мусор у палаток. Исчез, опал в чащобник гнус.

— Плохо, — сказал Корин.

— Согласен, Станислав Ефремович, для вас неожиданно. Но — точно. Из-за вас и напросилась сюда. Я — что, я, конечно, ухлестнул, да скоро понял: тут мне не светит...

— Ветер, Дима.

— У Веры? Нет, Станислав Ефремович, выветрился. Я злободневную проблему эмансипе так понимаю: не стало мужчин, настоящих то есть. Вот слабая половина и бунтует, так сказать, от излишка раскрепощенных сил. Но вот что интересно: попадется девушке, женщине мужчина, понимаете, по существу, а не по внешности, — и никакого антагонизма, литературно выражаясь. Лад и согласие. Женщина не власти — любви хочет. Может, и преклонения, как еще в недавние старые времена. Одним словом, Станислав Ефремович, раз вы мне разрешили говорить, Вера увидела мужчину. И еще тогда, на Урдане...

— Я не о том. Ветер поднимается. Нехороший ветер.

Вблизи скрипели сухие ветви берез и лиственниц, вдали приглушенно гудела тайга, и слышались в этом гудении вроде бы взревывания пламени. Дима поежился, поняв беспокойство Корина, но все-таки обиделся на него: так умно, кстати, казалось ему, он высказал своему начальнику то, о чем или молчать надо, или говорить с великим умением, а «спецбед» даже в эти, может решающие для его судьбы, минуты занят делом — горящей тайгой. Он что, помешался на стихийных бедствиях? А ведь сам сказал: стихию надо понять сперва в человеке. И Дима упрямо, не скрывая обиды, проговорил:

— Мне что — я правду.

Корин на ощупь раскрутил трубку, овеял дымком пахучего табака воздух палатки и вдруг, как бы для себя, но с явным смущением рассмеялся. Дима отвернулся, натягивая на голову капюшон спального мешка, и тут услышал внятно выговоренные Кориным слова:

— Видел, догадывался вроде. Да замечать не хотел. Теперь ясно: «очаг загорания». Не опасный, думаю. Поразмыслим, примем разумные меры, мой друг Дима.

ГЛАВА СРЕДИННАЯ

1

Опорно-защитную полосу протянуть успели, пустили отжиг по всему фронту от реки до марей и озер. И было время, были полных шесть суток, когда люди, сотни людей, окарауливая пожарище, захлестывая очажки огня проволочными метлами, просто еловыми ветками, забрасывая вскопанным сырым грунтом, заливая водой из ранцевых опрыскивателей, дружно верили: огонь побежден. Хоть и тонуло Святое урочище в знойном дыму и суховейный ветер бушевал на всем пространстве межгорья.

Корин несколько раз облетел урочище, не отрываясь от бинокля, до слезной рези в глазах оглядывал каждый дымок, курение, коптение, проверяя, высматривая защитную полосу, а главное — нет ли загораний позади нее. Наконец он приказал пилоту Диме лететь в лагерь: знал, чувствовал, жестко понимал — пора докладывать председателю комиссии.

Войдя в штабную палатку и не застав радистку Веру, он с неким облегчением присел на кругляк у стола: можно додумать, найти более подходящие слова, чтобы точнее обрисовать обстановку, реальную, без особых сомнений, но и не высказать боевитой уверенности. По опыту, ставшему интуицией, нутром «спецбеда» он знал: такое пожарище надо окарауливать неделями, а вернее — до осенних дождей, холодов.

Звенела эфиром, потрескивала разрядами дальних сухих гроз включенная рация. В любое мгновение могли послышаться позывные: «Отряд! Отряд!..» Корин встал, подошел к рации. Справа от нее, на ящике, застеленном цветной пленкой, аккуратно расставлены коробочки, пузырьки. Это, понял он, туалетный столик Веры Евсеевой, почему-то ранее не примеченный им. Корин взял рекламный листок парфюмерного набора «Селена», прочитал:

«Этот свежий аромат цветочно-фантазийного направления, в композиции которого ясно ощущается нежная нота майского ландыша, назван в честь естественного спутника нашей планеты — Луны».

— Красиво, прямо-таки цветочно-фантазийно! — не удержался от невольного восклицания Корин и услышал за своей спиной голос радистки Веры:

— Добрый день, Станислав Ефремович. Вы с кем-то здесь говорите?

— С Селеной, которая при солнечном свете незаметна. Вера увидела в его руке рекламку, рассмеялась:

— А-а... нежная нота майского ландыша... — Она поворошила кипу бумаг, подала Корину книжечку торгового проспекта.

Он прочитал на первой странице:

«Отличительной особенностью данного прибора является то, что с целью исключения зависимости погрешности коэффициентов деления от изменения окружающей температуры измерительные сопротивления делителя помещены в термостат, где автоматически поддерживается постоянная температура с помощью усилителя Ф-356».

Теперь рассмеялся Корин:

— Да, на канцелярско-тарабарском... Вы Диме или его технарю Божкову покажите.

— Показывала. Пилот почесал в затылке, сказал: «Бижутерия», инженер вроде что-то понял, но перевести не смог.

— Оба текста, фантазийный и коэффициентно-термостатный, — в учебник русского языка. А, Вера? Чтоб с детства в «композиции» человека было отвращение к шикарно-заумной ноте... Я так ясно вижу этих сочинителей: нестареющая дама, умащенная лосьонами, с розовой мечтой о Париже и кандидат наук в кожаном пиджачке, глаженый, чищеный — симпозиум со всегдашней газеткой в метро. Люди особой породы, родила их одна мама — техническая революция. Мы тут, Вера, дикари мезозойские, то есть я. Почувствовал даже свою толстую кожу — от копоти, пота, всякой лесной трухи. Тайга ведь только издали да на экране красива. — Корин кивнул на рацию, словно бы раскаленно свистящую перед взрывом, спросил: — Может, успею в ручье окунуться?

— Да, да, Станислав Ефремович. Отговорюсь, если что. И чай приготовлю.

Она положила ему полотенце, мыло, майку, рубашку — все свежее, стираное.

— Ваша забота, Вера?

— Мы с Анютой... — И выскочила из палатки.

Корин спустился к ручью, отошел немного влево, разделся под густым здесь ольховником, влез в воду, выбрав бочажинку поглубже; вода показалась ему менее прохладной, чем в прежние купания, точно и ее согрел пожар, хотя тек ручей пока вдалеке, поперек Святого; просто он обмелел, усох от зноя; плескаясь водой и чувствуя, как она медленно скатывается по его телу, почти не освежая, Корин думал: есть соленая, «тяжелая», минеральная, даже «мокрая» вода, а эта — усталая, сочащаяся с усилием, упорством, чтобы не дать иссохнуть земле.

Возвращался он неспешно, чтобы не растерять, пусть и малой, прохлады ручья, а войдя в палатку, изумленно остановился у входа: земляной пол чисто выметен, штабное имущество уложено вдоль стенок, в углы, стол накрыт белой салфеткой, из транзистора слышалась легкая музыка «Маяка»; воздух нааромачен хорошими духами; и радистку Веру он едва узнал — была она в коричневой юбке, салатной кофточке, в туфлях-башмачках, с расчесанными, распущенными на плечи светлыми, почти белесыми волосами.

— Это вы?.. — спросил Корин, чувствуя, что как-то ненужно, глупо-неловко смущается.

— Я, я, Станислав Ефремович. Просто вот переоделась. Брюки, куртка так надоели! Праздник ведь, правда? Пожар остановили.

— А это?.. — он указал на ее волосы. — Парик?

— Что вы! Свои.

— Но ведь...

— Краска сошла, смыла.

— Так же лучше.

— Но не модно, Станислав Ефремович. Давайте чай пить. По-вашему заварила — чифир.

Корин послушно сел к столу, Вера положила в его кружку сахара пять кусочков — столько он всегда клал сам, — пододвинула бутерброды с копченой колбасой и сыром, и Корин, уже без огорчающей досады, думал: вот он, пятидесятилетний, тертый, мятый, зачерствелый, смутился перед девчонкой, покорно ест бутерброды, хотя есть ему вовсе не хочется, и самое постыдное — не может, не наберется храбрости поднять на нее глаза, ибо страшится, да, иного слова не подобрать, — страшится увидеть в ее глазах то, о чем догадывался сам, говорил ему Дима и чему он все-таки не очень поверил; вернее, верил, но так, по разумению старого холостяка: приглянулся девчонке: заметен, начальник, «сильная личность», седой, мрачноватый, с трагической биографией — этим и интересен. Юное тянется к опытности. Пройдет, переболеется. Ему сейчас же, немедленно нужно стать прежним «спецбедом», чтоб не расслабиться до каких-то нежных чувств, не подтолкнуть Веру — она не сводила с него упрямых, печально-улыбчивых глаз, — говорить о чем-то интимном, касающемся только их, пусть даже (или тем более) вся ее любовь — капризное увлечение.

Звучно отставив кружку, медленно раскурив трубку, Корин, грубовато покашляв, спросил:

— Скажите, Вера, мы потушили пожар?

Она еще какое-то время онемело смотрела на него, вроде бы чуть испугавшись этих совсем неожиданных для нее слов, наконец вдумалась в них, поняла, опустила взгляд к своим вяло лежащим на столе, искусанным гнусом рукам, тихо, прерывисто проговорила:

— Н-нет, Станислав Ефремович... Вы сами знаете... Я сказала — праздник, а здесь... — она прижала руку к груди. — Нехорошо... как-то тревожно.

Мгновенно встав, Корин шагнул к Вере, взял ее руки, крепко стиснул, сказал торопливо, обрадованно:

— Спасибо, Вера, мне как раз не хватало вашего «нехорошо». Мужчины думают, женщины — предчувствуют. Теперь я знаю, что доложить Центру. Вызывайте.

Вера, краснея смущением, растерянно стояла посреди палатки, словно вновь не понимая Корина, затем резко откинула за плечи волосы, молча кивнула и, став радисткой Верой Евсеевой, пошла к аппарату; включила передатчик, но едва успела выговорить позывные, как сразу же замигал зеленый индикатор рации, отозвалась мощная радиостанция Центра:

— Отряд, Отряд, я тебя слышу...

— Попросите к микрофону председателя комиссии, — подсказал ей Корин.

— Центр, Центр, начальник отряда просит...

— Отряд, председатель комиссии у аппарата.

Вера указала на складной стульчик рядом с собой, подала в руку Корину микрофон, прибавила громкости, наушники надевать он не стал. Сквозь треск, плотное гудение, переливы отдаленных морзянок легко пробился, будто напористо вошел в штабную палатку, негромкий, отчетливо-твердый голос:

— Слушаю, товарищ Корин.

— Товарищ председатель, пожар остановлен, ведем окарауливание.

Треск, шум, недолгое молчание, точно там, на другом конце невидимого эфирного провода, коротко, деловито посовещались, и вновь, уже требовательный, голос председателя — три резких мигания индикатора:

— Можно считать — потушили?

— Нет. Остановили.

Молчание, напряженный гуд эфира.

— Это уклончиво, товарищ Корин. Нужен четкий доклад.

— Четче не могу, товарищ председатель. Сушь. Сохнут мари. Возможно самовозгорание торфа. За хребтом, вы знаете, новые очаги.

— Те — не ваше дело, с теми справимся, невелики. Говори о Святом урочище. Могу я доложить вверх?..

— Пока нет.

Теперь молчание было более долгим, более напряженным, чудилось: накалялся, плавился тот невидимый эфирный провод, и здесь, в палатке, становилось нечем дышать от иссушаемого зноя. Понимая, чувствуя волнение Корина и не зная, как, чем помочь ему, Вера включила вентилятор, придвинула к нему. Он ощутил прохладу, легкую влажность, кивнул ей с кроткой улыбкой, благодаря. И тут в динамике зазвучало:

— Тебе не кажется, что ты напрасно проработал месяц?

— Не кажется... — Корин расслабил вздернутые плечи, приподнял голову. — Если не доверяете — отстраните.

— Как скор, однако... Что-то не коринский стиль. Стареешь?

— Устаю.

— Это поправимо. Даю неделю отпуска. Лети в город, мойся, брейся, отдыхай. На концерт сходи — у нас столичные артисты... Руководство пусть примет Ступин.

— Не могу... если доверяете.

Молчание. Короткое. Гулкое. Затем:

— Тогда, товарищ Корин, три дня срока. И доклад.

— Ясно. Но прошу прислать самолет-танкер, опасные очаги укажу на карте. Хорошо бы искусственный дождь... Облака над Святым есть. Прошу также десятка три ранцевых опрыскивателей, противодымные маски, люди задыхаются...

— Просить умеешь! — председатель комиссии коротко жестко хохотнул (несколько беглых зеленых миганий). — А считать государственную копейку — не очень. Можно подумать, Корин, ты собираешься организовать новое загорание!

— Положение серьезное.

— Мы и направили тебя — серьезного. Не паникуй. Все. Да, вот еще что... — Председатель комиссии, вероятно, отстранил микрофон, с кем-то там поговорил невнятно, пошучивая, и опять Корину жестковато, сдержанно, будто микрофон не принимал иного тона: — Жалуются на вас корреспонденты, лекторы. Недооцениваете прессу, пропаганду. Закончишь в Святом — пошлем на повышение политзрелости. Все, товарищ Корин. Успеха в работе.

Динамик зашуршал, щелкнул, заглох.

Какое-то время они сидели молча, глядя на ровно светящийся зеленый индикатор рации. Потом Корин сильно потер концами пальцев виски, точно проясняя сознание, попросил Веру записать коротко разговор с Центром, набил табаком трубку, встал, принялся вышагивать от рации до входа в палатку.

#img_14.jpg

У лагерной кухни было шумно, стучали миски и ложки, слышались голоса неунывающих шутников — очередная группа вернулась с опорной полосы на отдых. Корину подумалось: вот же люди веселы, хоть и утомились, кое-кто, пожалуй, едва ноги дотащил. Может, обойдется? Зря он паникует? Но на душе — «нехорошо», точнее не выразить ему свое состояние. Это огромное, дымно-косматое, злобное, всепожирающее существо — Пожар, по видимости и чувству, лишь притих, затаился, встретив жесткую преграду — пущенный навстречу, направленный людьми малый пожар. Большой сожрал, задавил малый, но и сам ослаб на опустошенном пространстве. Если бы дождь, если бы вода сверху — он захлебнулся бы, умер. А пока жив, нутро его раскалено, солнце иссушает, готовит пищу ему, ветер гонит свежий воздух для его дыхания.

— Отжиг, Вера, понимаете, прошел понизу, кроны почти везде сохранились, пойдет огонь верхом — как удержим?

— Понимаю, Станислав Ефремович, читала, изучала.

— Я на опорную. Нужно строго, неусыпно окарауливать, чтоб единая искра не проскочила.

— Вам пообедать надо.

— Там, у Руленкова или Мартыненко... Дима, наверно, приготовил вертолет.

Вера подошла к нему, спросила:

— Вас очень огорчил разговор?

— Какой?

— Ну... с председателем комиссии.

Корин помолчал, словно что-то вспоминая, признался:

— А я забыл о нем.

Протяжно, с явным облегчением вздохнув, Вера негромко, как бы для себя, рассмеялась.

Корин посмотрел на нее зорко-прищуренно, обретая наконец свой привычный взгляд — напряженный, помогающий ему понимать людей, житейские сложности, — и увидел большие серые, чуть продолговатые, смеющиеся и плачущие глаза: они смотрели на него с детской радостью и усталой женской, вроде бы старчески-мудрой отрешенностью. Такие глаза не ведают страха, обиды, стыда — они сущность самой души. И сила их велика: внушают, влекут, заражают верой в самое невозможное.

«Она же, да ведь она...» — прошептал Корин и спросил единственное, что мог сейчас спросить, чувствуя — она поймет его:

— Это правда, Вера?

— Да, — ответила она, потупляя взгляд.

И не вымолвил суровый Корин ни единого из многих слов, приготовленных на этот (возможный, ожидаемый им) случай: я стар для тебя, угрюм, меня нельзя полюбить, это увлечение, оно пройдет, и был бы я глуп, гадок себе, если бы увлек девчонку... да и привык дело ставить превыше всех иных житейских благ, удобств, тем более любовных утех; так что спасибо, милая девушка, но и ты скажешь мне спасибо, когда одумаешься, полюбив своего, суженого... Вся его высокая, убежденная разумность была сейчас жалка, стыдна, даже пошла. Он избран женщиной, и не видит она его возраста, сомнений, страха — принимает всего, такого, каков он есть. Она — любит.

Но в Корине было нечто истинно коринское, что и делало его именно Кориным: непокорность. Никому, ничему. Это словно бы заледенело в нем, ощущалось неким постоянным холодком напряжения. Этот холодок вдруг подтаял сейчас, но не расплавился, и Корин с явной освобожденностью, пусть не совсем уверенной, крепко сжал Вере руки, молча вышел из палатки.

2

Опорно-защитная полоса напоминала фронтовую линию обороны: взорванная до глины земля, валы из дерна, кустарника, лесного валежника — как брустверы; в спешке, беспорядочно поваленные деревья — точно противотанковые заграждения; и впереди выжженное, очищенное нейтральное пространство — чтобы лучше видеть приближение «противника». Вся полоса разбита на три участка — от реки до марей. Справа, перед фронтом пожара, стоял Мартыненко, в центре — Руленков, слева — Ляпин; группы бойцов, дружинников, парашютистов-пожарных сильно разрослись, распухли, приняв многочисленный, разнообразный городской люд, и все-таки были управляемы — удалось кое-чему научить не только юных пэтэушников, но и кандидатов искусствоведческих наук, — хотя, конечно, командиры сетовали и на расхлябанность, непослушание, глупый риск жаждущих подвига молодчиков. Не нравилась им и излишняя, пробудившаяся в некоторых пожилых гражданах хозяйственность: строили землянки, копали погреба, а в группе Мартыненко два мастеровитых мужичка срубили терем-светелку над крутым обрывом реки. Ненужная трата сил, явное отвлечение от главного — окарауливания пожарища. Самое опасное в человеке — успокоение: авось обойдется! Вот и горит вокруг него земля, и сам он сгорает в огне, сотворенном своим нерадением.

3

Олег Руленков в защитном комбинезоне, в противодымной маске шел по золе и пеплу пожарища, всматриваясь в курящиеся пни, муравейники, дымно тлеющий кое-где пухлый лесной подстил. Останавливался, поднимал вверх ракетницу, стрелял, слушая шипение заряда, тупой хлопок во мгле неба, а затем — не отзовется ли Стацюк, ученик строительного училища: не то заблудился, не то нарочно отстал от группы, тушившей ранцевыми опрыскивателями очаги огня на огромном пространстве отжига. Паренек хулиганистый, «с дуринкой», из тех, которых одинокие мамы отдают строгим учителям со словами надежды и облегчения: «Может, человеком станет». Руленкову, обычно спокойному, с проверенными нервами пожарного-парашютиста, хотелось поскорее отыскать Стацюка и немедленно «сделать из него человека»: дать хорошего пинка под зад без свидетелей или выматерить так, чтобы одного вида его, Руленкова, боялся. Но тут же он начинал думать иначе: не сгорел бы, не задохнулся бы дымом этот бывший герой дворовой шайки, ведь и маску мог потерять. Вот будет мороки, следствий, нервотрепки — хоть самому сигай в пекло.

Отжиг пронесся по подстилу, кустарникам, подлеску, однако и кроны елей полосами, пятнами выгорели во многих местах, только лиственницы с зачернелыми стволами уберегли свои высокие ветви и, кажется, были еще живы. Но радоваться этому Руленков не мог, лучше бы выгорело все, ибо по ним, уцелевшим кронам, затаившийся пожар может перекинуть пламя на живые массивы Святого урочища. Если разбушуется ветер.

Он остановился. Дальше идти опасно, и видимости почти никакой. Пейзаж мрачнел. Черные столбы деревьев напоминали бесчисленные колонны гигантского, неземного, догорающего храма: видение жуткое, дурманящее... Были и вывалы — рухнувшие стволы с перегоревшими корнями. То издали, то близко слышался грохот, треск. В любую минуту могло упасть любое дерево. Дым проникал сквозь маску. Одному, вслепую, идти глупо — он и так нарушил инструкцию, пошел один, пожалев утомившихся пожарников, — и Руленков решил еще раз выстрелить.

Сразу же из мглы, дымного мрака вынырнула неуклюжая фигурка Стацюка. Он торопился, даже вроде бежал, но, увидев инструктора Руленкова, споткнулся, замер в нескольких шагах от него, покачиваясь, часто дыша, вздергивая плечи. Под мышками он держал двух чумазых, вяло свесивших длинные лапы зайчат.

В маске не поговоришь, не поорешь, облегчая душу, да и перегорела злость на этого шалопая-недоростка. Руленков поманил Стацюка к себе, взял у него зайчат и грубовато подтолкнул в спину: иди, мол, спокойно, там разберемся. А то еще драпанет от страха перед командиром и уже обещанным ему наказанием — выдворением в город, чего Стацюк никак не хотел.

Минут через двадцать они были на опорной, у оранжевой палатки Руленкова. Сбежались все, кто не спал, не дежурил в наблюдении — на тушение обычно выходили по утренней росе и вечерней прохладе, — окружили «героя», спасшего двух зайчат, стали помогать ему вылезти из комбинезона, сдернули маску. И тут Стацюк, хватив свежего воздуха, рассеянно обозрев смеющихся пожарников, побледнел, начал приседать на ослабевших ногах и повалился навзничь так внезапно, что его не успели подхватить.

— Аптечку! — крикнул Руленков.

Принесли коробочку с аптечкой, но в ней не оказалось нашатырного спирта. Двое, подбадривая друг друга, начали делать Стацюку искусственное дыхание.

— Не надо, — сказал Руленков. — Обычный обморок.

Он пошел к большому муравейнику за ручьем, слегка разворошил его и, когда густо сбежались муравьи, нагреб их вместе с муравьиной трухой в носовой платок; вернулся, поднес к лицу Стацюка туго завязанный узелок, стиснул его пальцами. Резко запахло муравьиным уксусом. Стацюк открыл глаза. Его окропили холодной водой из ручья, приподняли, усадили меж трех чурбаков, как в кресле. Дали попить. И темненькие глазки Стацюка ожили, забегали виновато, но и с надеждой: теперь-то не будут ругать, наказывать — пострадал все-таки, расплатился за дурь свою; и вон, двух животин спас. Стацюк отыскал взглядом зайчат, вскрикнул:

— Подохли, что ль?

Оба лежали на боку, с вытянутыми лапами, плоские от худобы, закопченные, будто кто-то пытался живьем зажарить их.

— То же самое, что и с тобой, — мрачновато усмехнулся Руленков.

Дали и им понюхать муравьиного уксуса; зашевелили ушами, открыли слезно-красные глаза, подтянули лапы, а вот уже и сидят, сгорбившись, вяло положив на спинки длинные уши.

— Из-за них, значит, геройство проявил? — спросил толстенький, седой преподаватель училища, давно знающий Стацюка.

— Ну да. Одного поймаю, другой вырвется, пока того ловлю, этот сбежит. Возле болотца сидели. Бежали — и меня завели.

— Какой гуманный! Да ты кошек на чердаке вешал и с собак шкуры сдирал. Забыл? В паре в одним мастером-шкуродером. — Толстенький повернулся к толпившимся пожарникам. — Известное дело: тот собачьи шапки по сто пятьдесят рэ продавал. А помощничку — десятку со шкуры.

— То другое... — обидчиво пробормотал приунывший Стацюк. — И надо вам про это рассказывать...

Все засмеялись. Руленков сказал:

— Не видите — перевоспитался. К старости дедом Мазаем сделается. А пока, Стацюк, обедать и спать. Поговорим «тет-на-тет», как выражаются образованные люди, потом.

Но не успел Стацюк подняться, уже без обиды выслушивая шуточки, подбадривания пожарных — в данный момент все о’кей, а о будущем он не умел печалиться, — как кто-то из молодых, крепкоголосых с нарочитой серьезностью выкрикнул:

— Внимание, товарищи! Приведем себя в порядок, достойный нашего важного дела. Построимся по ранжиру. К нам приближается, очень похоже, пресса в очень важном сопровождении. Пора, пора нас запечатлеть!

Говоруна-балагура остановил коротким взмахом руки инструктор Руленков, однако и сам едва удержался от усмешки, увидев живописную, хоть «запечатлевай», сцену: по минерализованной полосе шла женщина в джинсовом костюмчике, низко повязанная желтой косынкой, за ней — тощий мужчина, бородатый, в годах, обвешанный съемочной аппаратурой; их сопровождал диспетчер Ступин с зеленым новеньким рюкзаком за плечами. «Пресса» была утомлена жарой, переходом, едва передвигала ноги, и диспетчер, чтобы ободрить ее, сказал громко, когда подошли к лагерю:

— Группа пожарного-парашютиста Олега Руленкова! Прошу знакомиться.

Женщина остановилась, достала из сумочки платочек, отерла им потное лицо, мельком глянула в зеркальце, приблизив к лицу сумочку, и лишь после этого подняла голову. Увидев толпу любопытствующих молодых, среднего возраста, престарелых мужчин, в общем беспечальных, даже жизнерадостных, она и сама оживилась, жестковато, профессионально-простецки пожала руки стоящим впереди, назвала себя:

— Корреспондент радио и телевидения Ирена Постникова. А это — она повернулась в сторону понуро стоявшего бородатого человека, нагруженного аппаратурой, — оператор Аркадий Аркадьевич. Мы прибыли к вам запечатлеть... — При этом толпу всколыхнул легкий, стеснительно-сдержанный смешок. — Да, запечатлеть на пленке ваш нелегкий благородный труд, записать ваши голоса. Вы поделитесь опытом тушения большого пожара, расскажите о проявивших отвагу товарищах, выскажите недостатки, пожелания. Желающие могут передать телеприветы родственникам.

Ирена Постникова приподняла платок, затенявший ей глаза, и все увидели: лицо у нее искусано гнусом, рябое, губы опухли, набрякшие веки слезятся; была она не первой, как говорится, молодости — лет сорока, но из тех волевых, до крайности эмансипированных, которые скорее помрут, погибнут в тайге, средь арктических льдов, в песках Каракумов, чем откажутся лететь, ехать, идти, куда бы их ни направили.

— Может, чайку вам? — жалостливо спросил заботливый преподаватель стройучилища.

— Нет, сначала работа, товарищи. Как раз вы в сборе. И командир ваш в сторонке, занят беседой с диспетчером. Идеальная обстановка: я обращаюсь сперва к народу, потом к начальникам. Непосредственный контакт. Сама жизнь, из первых рук, без навязывания героев. Вам лучше знать их. Назовите отличившихся, расскажите какой-нибудь интересный, может, да, я не боюсь этого сказать, героический эпизод, связанный с риском для жизни. Ну, кто смелый?

После короткого молчания послышался вполне серьезный, с покашливанием, голос невидимого в толпе шутника-говоруна:

— Как же, товарищ Постникова, есть у нас один, можно сказать, жизнь двум зайцам спас, рискуя собственной, человеческой. В плане защиты фауны и флоры можно подать. А то шумят там, что мы тут кабанов да лосей поедаем... Расступитесь, товарищи, покажем нашего рыцаря.

Охотно раздвинулись, образовав этакий неширокий коридор, и в конце его Ирена Постникова увидела чумазого, насупленного парнишку, сидящего меж трех чурбаков.

— Он?

— Он, он! Только скромный. Едва в чувство привели. До потери сознания действовал... Между прочим, вот, посмотрите. — Постниковой передали узелок, пахнущий растревоженным муравейником. — Командир Руленков тоже находчивость проявил: нашатырного спирта не оказалось — муравьиным уксусом в чувство привел и человека и животных. Полезный опыт в таежных условиях.

Она осмотрела, тоненькими пальцами настороженно ощупала платок, поднесла к носу, едва удержалась от чихания, стиснув губы, мелко наморщив лоб.

— Аркаша, готовь камеру! — скомандовала, подходя к Стацюку; и его тоже внимательно осмотрела, даже потрогала слипшиеся на макушке кудрявые волосики, спросила строго, как учительница чем-то крайне удивившего ее ученика: — Правильно они говорят?

— Ну, вопче-то так было... — нагловато глянул на нее окрепший Стацюк.

— А встать ты можешь?

— Могу, наверно.

— Хотя сиди. Аркаша, давай кадр — отдых после возвращения из опасной зоны. Тут и зайцы рядом.

Бородатый утомленный оператор, в клетчатой кепке с длинным козырьком, молча, равнодушно-отрешенно поднял кинокамеру, припал к ней глазом и, держа на губах чуть брезгливую мину — не все ли равно, где, когда и кого снимать, такая работа! — застрекотал аппаратом, отшагивая в сторону, назад, подходя почти вплотную к объекту. Стацюк при этом пучил темненькие глаза, хмурил сурово бровки и складывал губы капризно-брезгливо, подражая оператору.

Из палаток выходили отдыхавшие пожарные, толпа густела, бурлила говором, похохатывала. А Стацюка уже вели к пожарищу, запечатлевали на фоне выжженной земли и черных деревьев, давали ему в руки вяло дрыгавших ногами зайчат, просили с ненавистью погрозить кулаком в сторону побежденного огня, но, когда понадобилось взять у него интервью, он уныло залопотал, пряча шаловатые глаза:

— Ну, вопче-то так было... зайцев вижу, интересно, живые, думаю, шапки заячьи бывают... а с кошками завязал, не трогаю... собак по обману старшего товарища крал, художественной литературой тот обманул: читай, говорит, бравый солдат Швейк для офицеров не шавок каких-нибудь — породистых уводил... вопче-то трудовое воспитание полезно...

Огорченная Ирена Постникова отстранила микрофон, поняв, что ничего разумного из Стацюка не выжмешь, обвела взглядом пожарников.

— Кто-нибудь может внятно произнести несколько слов?

В толпе поспорили, попрепирались и наконец вытолкнули на «съемочную» площадку своего главного говоруна. Он оказался увалистым, с хитро прищуренными, ясно-голубыми глазами парнем лет тридцати.

— У вас что, все герои недоростки?

— Им больше надо, — пошутил кто-то.

— Ладно. Фамилия?

— Коновальцев Иван Калистратович.

— Ну, Калистратович, громко, четко, толково.

— Могу. — Коновальцев вставил правую руку в бок, левой потянулся к микрофону, однако Постникова не доверила ему, он все-таки вцепился в рукоятку пониже ее руки, заговорил с самым серьезным видом и сознанием высокой ответственности: — Кто не знает, товарищи, какие огромные убытки народному хозяйству приносят пожары? Миллионы кубометров погибшего «хлеба культуры». А без культуры нет цивилизации, без цивилизации нет прогресса, без прогресса нет движения мирового человечества к светлому будущему, а также к иным цивилизациям в нашей галактике и в масштабе всей вселенной. Недавно выступавший перед нами лектор из города Бурсак-Пташеня правильно отметил: в данный момент мы на передовом фронте с разбушевавшейся бездушной стихией. Мы глубоко сознаем это и не жалеем труда и сил на спасение «хлеба индустрии», а также культуры. От лица всей нашей группы заявляю: у нас нет симулянтов, мы трудимся с высоким духовным подъемом. Даже ранее малосознательный пэтэушник Стацюк проявил чудеса героизма, спасая богатую флору тайги...

Свое интервью Коновальцев выкрикивал так вдохновенно, что диспетчер Ступин, глянув в сторону толпы пожарников, спросил недоуменно:

— Митингуют, что ли?

— Интервьюируют, — ответил Руленков.

— Да там, кажется, и твой шалопай в героях.

— Пусть. Мама увидит в телевизоре — обрадуется. Кроме слез, ничего не знала от своего сынка.

— А это кто так декламирует? — Ступин даже привстал с чурбака.

— Есть такой шутник-верховодник. В огонь пока не лезет, больше по части громких выступлений. Испытаю, назначу старшим бригады, может, дури поубавится... Да, Леонид Сергеевич, вы предупредили корреспондентку, чтоб не заявляла там — пожар потушен?

— Всю дорогу, пока от Мартыненко шли, твердил: окарауливаем, огонь остановлен, но не уничтожен. Сушь. Ветер. Мол, сами видите. В такой жаре лес загорается от скопленного электричества в воздухе, шаровых молний, да и черт его знает отчего — загорается, и все. Обещала точно обрисовать обстановку.

— И я предупрежу.

Они замолчали, придвинувшись к дымку тлеющего торфа. Олег Руленков, поглядывая на диспетчера Ступина, сожалеючи вздыхал: усох Леонид Сергеевич, истомился, ломаные-переломаные кости, конечно, побаливают, сердце бывшего летчика-аса подношено. Волей, характером живет. И на земле точен, аккуратен. Лесную форму, как раньше пилотскую, носит. В дыму, копоти, по чащобам, а смотри — пиджак почти без пятен, брюки не мяты, сапоги хоть и обшарпаны, да чисты, фуражка... зеленая фуражка — свежа, незапятнанна, как совесть и честь его, праведного работника лесоохранной службы.

4

Бурсак-Пташеня явился в группу Василия Ляпина под вечер, как раз к ужину; вокруг котлопункта было тесно, шумно: из каждой бригады пришло по два-три человека с бачками, сумками, чайниками — получали кашу, хлеб, чай, выпрашивая с шутками-прибаутками у юной поварихи из кулинарного техникума погуще, помяснее, покрепче. Бурсак-Пташеня остановился на чистой ягельной полянке, поставил к ногам потертый в переходах «дипломат», снял легкую капроновую шляпу, отер несвежим платком лысину; он собрался порадоваться простору, надышаться не столь дымным воздухом, но, потянув чутким носом-пуговкой, едва не зажал его пальцами: от сумеречно-синей мари и оловянно-тусклых, запавших в торфяники озер ветер принес душный, тошнотный смрад. Бурсак-Пташеня повел головой в одну, другую сторону, соображая, чем, почему так смердит, и все стоял не двигаясь, почти всерьез страшась: шагнет — и рухнет в зловонную яму.

Его заметили толпившиеся у походной кухни, подивились, кто острословя, кто сочувствуя: из лесу вышел толстый, в желтой рубашке, синем галстуке, в джинсах на отвислом животе, мятый, усталый человек; стоит посреди ягельного бугорка, не то чего-то испугавшись, не то важно озирая пространство.

— Эй, дядя! — крикнул ему пожарный-дружинник Валерий Самойлов. — Топай живее, пока всю кашу не выгребли!

Бурсак-Пташеня помотал головой, зажав платком нос.

— Понятно. Им воздух наш не по нутру. Братцы, у кого маска под рукой, отнесите товарищу. — Валерию хоть и не доверили бригаду, как другим дружинникам, но при случае он командовал студентами из пополнения, чувствуя себя если не командиром отделения, то ефрейтором вполне. — Чемерисов, помоги. Между прочим, на гуманитария учишься, а от миски оторваться не можешь, когда человек на твоих глазах погибает.

Сутулый длинный Чемерисов молча взял маску, пошел неспешно к толстому человеку, гам они возбужденно начали говорить, размахивать руками; было видно: Чемерисов пытается натянуть лысому, крикливому маску, тот сопротивляется, обидчиво пятится; наконец студент взял его под руку, повел, что-то объясняя, успокаивая.

У костра Бурсак-Пташеня отдышался уже привычным для него дымным воздухом, приободрился, предложенной кашей пренебрег, зато съел трех больших вареных карасей, кои тут всем приелись, а потом долго, с причмокиванием, насыщал свое обезвоженное лесным переходом тело крутым чаем.

В это время Василий Ляпин, обойдя пять бригад почти на десятикилометровой полосе между пожарищем и марью, медленно подходил к своей палатке рядом с котлопунктом, где и был центр, штаб его участка.

— Василий Филиппович, ужинать! — позвала его повариха.

Он сел за стол, смастеренный из тоненьких березовых жердинок, напротив багрово разогретого чаем гостя. Ему подали кашу, рыбу. Бурсак-Пташеня пригляделся, уверенно спросил:

— Товарищ Ляпин?

— Кажется, я.

— Почему, извините, кажется?

— В такой преисподней все покажется... Шел сейчас, вижу — синий дымок полоской стелется, по сфагнуму... Душа моя в пятки ушла: пропустили, загорание! Послал ребят с опрыскивателями. Вернулись, говорят: «Товарищ командир, ошибка — туманец над озерцом». Скажу я вам... извиняюсь, кто вы, по какому делу?

— Лектор из города.

— Скажу я вам, товарищ лектор, городской пожар при современной технике, пусть даже самый опасный, — забава против лесного. Где вы видели, чтоб выгорали города? Кирпич, камень... Ну, там этажи, бывает, валятся. А тут? Как в окружении, котле. Откуда вдарит огонь — одному богу известно, а он помалкивает. Простое дело — умом подвинуться.

Бурсак-Пташеня развеселился, охотно принимая за шутку нарочито грустные, как ему подумалось, слова Ляпина. Сжав кулачки, он потряс ими над столом, возбужденно сказал:

— Вы такой... такой крепкий. Вы подкову согнете!

— Может, согну. Да зачем бесполезно? Пожар бы согнуть.

— Так уже... — Бурсак-Пташеня кивнул в сторону черного леса.

Ляпин угрюмо оглядел его, цветасто-мятого, бодренького, затем, смягчаясь, горестно усмехнулся, спросил:

— Вы лектор, значит, знания распространяете?

— Правильно говорите.

— Можно вам прибавить немножко пожарных знаний?

— Рад буду. Знание — сила!

— Видите дым до неба? Вот когда небо будет чистеньким над Святым, тогда и отпразднуем нашу силу. А покуда, извиняюсь, я пойду передохну.

— Товарищ Ляпин! — Бурсак-Пташеня вскочил как подброшенный, обежал стол, загородил дорогу командиру группы, вставив в бока руки, словно желая быть пошире. — А лекция?

— Что лекция?

— Актуальная тема: «Лес — хлеб индустрии». Для воспитания высокой сознательности, морального духа.

Ляпин огляделся, устало и чуть виновато развел руками. Пока они ужинали и беседовали, люди разошлись: кто на дежурство ночное, кто отдыхать. Лишь у походной кухни мыли посуду, котел, убирали в торфяной погребок продукты повариха и две ее помощницы, тоже ученицы кулинарного техникума; им помогал безотказный, застенчивый студент Чемерисов, почти по пояс занырнув в котел, и Валерий Самойлов, охотно жертвовавший личным отдыхом ради волнующего общения с девушками. Ляпин указал лектору на них.

— Всего-то? — изумился Бурсак-Пташеня.

— Вы же понимаете...

— Понимаю, понимаю. Качество главное, не количество. И это... путевочку подпишите?

— Давайте.

Лектор положил на «дипломат» листок, дал Ляпину шариковую ручку, показал, где расписаться, тут же проговорив:

— Благодарю. Осознаете важность мероприятия, в отличие от некоторых вышестоящих, неосознавших...

Взяв его аккуратно под локоток, Ляпин склонился к нему, негромко, точно внушая великую тайну, сказал:

— Советую, товарищ Пташеня: улетайте скорее.

5

Начав облет опорной полосы с левого фланга, побывав в группах Ляпина и Руленкова, к середине дня Корин приземлился у реки, на участке майора Мартыненко. С ним были корреспондент радио и телевидения Ирена Постникова и оператор Аркадий Аркадьевич, почему-то не назвавший своей фамилии. Корин уговорил их хотя бы временно покинуть опасную зону: «Вызову, приглашу, если локализуем пожар». Хотел вывезти и Бурсака-Пташеню, но тот убежал, сказали, спрятался где-то в тундре, завидев вертолет начальника отряда.

Мартыненко чуть на отдалении коротко пожал Корину руку и, по военной привычке, четко, ясно доложил:

— Группа бдительно ведет окарауливание, установлены посты, действуют дозоры, в утренние и вечерние часы отделения из бойцов гражданской обороны отправляются в глубь пожарища на подавление старых очагов, тушение новых загораний; многие, пополнившие группу, получили хорошую противопожарную подготовку, действуют находчиво, смело; но есть и безответственный народ: двое наквасили ягодной браги в бочонке из-под повидла, пили сами, тайно подпаивали малостойких; пара влюбленных переплыла реку и сутки скрывалась в тайге, пришлось посылать бойцов на розыски; один психованный гражданин ушел в лагерный медпункт и не вернулся... В общем же обстановка боевая, люди ответственно относятся к делу, можно и дальше успешно действовать.

— Так. Благодарю. А это... — Корин повернулся в сторону домика-светелки, рубленного из листвяжных, добела очищенных бревнышек. — Самодеятельность малостойких?

— Разрешил, Станислав Ефремович. — Мартыненко покашлял с непривычным для себя смущением. — Мастера, в свободное от дежурств время. Красиво. И польза оказалась: живут в тереме влюбленные, те, которые сбегали...

— Вы серьезно?

— По-другому не могу. Свадьбу в группе сыграли, с песнями, танцами, но без спиртного. За это ручаюсь... Категорически не соглашался сначала, убедили товарищи, и сам Ступин дал добро: пусть, жизнь не остановишь, а так — на глазах будут. И точно — самые примерные стали.

— Если так...

— Так, так, Станислав Ефремович, вы меня знаете, противозаконно не допущу: поклялись перед коллективом после тушения расписаться.

У домика уже расхаживали Ирена Постникова, согбенный оператор; пилот Дима Хоробов что-то громко объяснял им, советовал, тыча пальцем в бугор, вероятно, с какой точки лучше заснимать строение; Постникова отшучивалась, мол, нам, корреспондентам, лучше это знать, и сияла Диме накрашенными губами, подведенными синью веками: вертолетчик вовсю раскручивался, чаруя, обвораживая работницу телерадио элегантными жестами, вдохновенно-возвышенными, чуть-чуть, для шарма, грубоватыми словесами воздушного аса. По ее повелению оператор Аркадий, муж Ирены, как выяснил Дима (потому-то он и не называл своей фамилии), запечатлел их у резного фасада терема.

А вот привели и молодоженов — светлоголового верзилу-акселерата и чернявую девицу баскетбольного роста. Засняли их в разных положениях: на крылечке в обнимку, над обрывом реки и даже выглядывающих из окошка домика, для чего пришлось прорвать прозрачную полиэтиленовую пленку, заменявшую стекло. Пара оказалась самой современной, объектива не боялась, роль влюбленных сыграла — дай бог, без обмана! — вполне артистично, как по киносценарию.

Корина, отказавшегося «запечатлеться для истории», Мартыненко провел по своему участку опорной полосы, показал особо опасные места, где пришлось выжечь уцелевшие при отжиге вершины крайних лиственниц, а затем усадил за стол у своей палатки и попросил девушку-повариху подать чая.

Чай кипятили днем и ночью, он был спасением в дымно-знойном Святом урочище, некогда богатом чистоструйными потоками: ручьи обмелели, родники едва пробивались сквозь зачерствелую, иссохшую почву. Корину приходилось непрестанно просить у снабженцев чай, те дивились, куда идет такая прорва, но завозили; чай был в лагере отряда, на всех котлопунктах, и людям не приходилось пить пустую кипяченую воду. А кипятить приказано было строжайше.

Молча отхлебывали из эмалированных кружек, отдыхали. С Мартыненко не поболтаешь на какие-либо отвлеченные темы, он и сейчас, в эти тихие минуты, наверняка думал о деле, как и что у него на участке, все ли учтено, предусмотрено. Единственный из руководителей групп он без «но», «знаете», «увидим» заявлял: «Выстоим, потушим!» Чтобы отвлечь Мартыненко, суховатого по характеру, сухопарого внешне, а теперь и вовсе исстрожившего себя ответственностью, от забот, Корин спросил сколь мог участливо:

— Алексей Иванович, как у вас дома, в семье?

— Порядок, Станислав Ефремович. Жена нянчит внучку, дочь в геологической экспедиции, сыну-студенту приказал прибыть на тушение, он в группе Ляпина — чтоб никаких поблажек, по всей строгости, попросил. И жена у меня, Маруся, боевая, прилетела бы, да внучку не на кого оставить.

Прост, ясен, прям майор запаса Мартыненко. И семья у него, должно быть, такая же: все они счастливы доступным, возможным, посильным. Пусть и не похож на него Корин, но не такого ли счастья желал он себе?.. Внезапно вспомнилась Вера Евсеева — обдало прохладой, юной легкостью: вот же, протяни руку, начни сначала, и все у тебя будет, хоть ты староват для нее, но ведь не болен, не дряхл, а главное, главное — любовь ее... И тут же горечь поднялась из самой непроглядной глуби души его: к чему это? Зачем? По какой слабости, праву, силе, безволию?.. Жизнь необратима, у каждого — одна. Не раскается ли Вера? Можно ли ему, «делочеловеку», как он называл себя иногда, «спецбеду», вновь стать существом, способным восторгаться, быть нежным, наивно счастливым? «Любви все возрасты покорны...» Да. Но и возраст — времени. Жизни.

Корин поднял голову, чуть тряхнул ею, словно освобождаясь от дум; не мог он понять, уяснить себе: плохо или хорошо ему при теперешнем душевном беспокойстве? Порой он соединял, смешивал его с тем, внешним, нагнетаемым затаившимся пожаром.

— А знаете, что-то тяжко сегодня... — вдруг проговорил уныло Мартыненко.

Ветер неприметно стих, к жаре прибавилась застойная знойность. Зло ярившийся гнус пропал, стрижи низко промелькивали над матово-бледной, издали недвижной эмалью реки. Воздух ощутимо, громоздко отяжелел, в нем накапливалось нечто взрывное, электрическое; казалось, чиркни спичкой — все небо займется пламенем.

Корин глянул в задымленную просеку речного русла, затем чуть выше, где проступало чистое небо, и вдруг увидел: из-за гольца вздымалась буро-черная туча, похожая на рваную, вздыбленную мглу.

Он указал туда рукой. Мартыненко лишь покачал смятенно головой в низко надвинутой фуражке, мрачно нахмурясь.

— Хоробов! — позвал Корин пилота, балагурившего с корреспондентами на песчаной речной отмели после коллективного купания. Дима не успел подойти вплотную, как Корин приказал: — Немедленно в лагерь. И увози гостей. — На немой, слегка растерянный вопрос Димы: «А вы?» — ответил: — Остаюсь здесь.

Будучи истинным авиатором, Хоробов не стал расспрашивать, уяснять: почему, как, зачем? Он уже глянул в ту сторону, куда неотрывно смотрели Корин и Мартыненко, с него мгновенно слетело беззаботное развеселие. Не уговаривая, почти насильно он втолкнул в кабину вертолета Постникову, ее мужа и минут через пять, разрывая винтами тишину, падучий зной, оторвал колеса машины от посадочной площадки.

Вертолет прогудел, прострекотал над тайгой и затих, уйдя к лагерю отряда.

Туча грозно росла, громоздясь на Святое урочище.

ГЛАВА ОГНЯ

1

В природе бывает так: от застоя, томления, недвижности она как бы взрывается, чтобы уравновесить себя, — длительный покой сменяется бурным возмущением стихий. И тогда над землей проносятся ураганы, штормуют моря, выходят из берегов реки, грохочут обвалы, горят леса.

Это ее естественное состояние. И бедствие для всего живого, живущего. Но кто скажет: не человек ли, самый живой из живущих, стал вызывать теперь сверхвозмущения природы, вырываясь из ее уравновешенного круговращения?.. Обводненные пустыни, высушенные болота, порубленные леса, обмелевшие реки, отравляемый океан, отяжеленный угольной и нефтяной гарью воздух...

Человек проникает всюду. Он опустился в глуби земные, он пронзил снарядами атмосферу: так и чудится — остались в меркнущей голубизне незаживляемые дыры-раны.

Может, человек спешит покинуть планету? Но кто же уходит из гостеприимного дома, опустошив его? Или все-таки возникнет индустриальная экоструктура и природа примирится с нею, а человек научится безбедственно существовать в ней?

Кто может сказать?

Ясно одно: мы не вырвались пока из природы, она в нас, вокруг нас. Она порождает нас и растворяет в себе. И потому нам надо обращаться с нею на ВЫ. Остерегись, о гордый человек! Ибо...

...тебе неизвестно, как, в каких сферах зародилась эта буро-черная туча, хоть ты и обозреваешь планету своими искусственными спутниками.

Зародилась, вздыбилась, пошла по межгорью сухим ураганом, подняла все легкое, сыпучее, перемешала, взбурлила, раздула тление, искры в ревущее пламя, понесла его, швыряя клочьями, на живые леса.

2

«Ира! Дорогой Ирун!

Давно я тебе не писала, и было ну совершенно некогда. Сначала самое, самое главное: я сказала Ему... нет, Он сам догадался, что я Его люблю. Он пожал мне руки, кажется, огорчился: что такое с этой радисткой, не в горячке ли какой? Но я все равно самая счастливая сейчас в нашем отряде, а может, и на всей земле. Мне стало так легко, так захотелось жить и делать всем-всем только самое хорошее, доброе. Ведь я прямо задыхалась, не спала, ходила как помешанная, на повариху Анюту накричала ни за что, будто она меня подкармливает самым вкусным, отрывая у других. И думала, думала до дури в голове: Его любят все женщины здешние, в городе и по всей стране... Кто увидит — сразу полюбит. Он единственный, настоящий... ну, в общем, женщины, ты знаешь, замечают, угадывают таких. Нет, не ревновала, этого я не умею. Просто говорила себе: Его обманет какая-нибудь сердцеедка, и Он никогда не узнает даже, что только я, одна я любила его, буду любить, пока дышу, вижу белый свет.

Вот так мечусь, а войдет Он в палатку, спросит о чем-нибудь — сразу успокоюсь, говорю, делаю, выполняю все как нормальная, только хочу, чтобы Он долго-долго не уходил, чтобы сам увидел, понял... теперь мне все равно, Ирочка, что со мной будет дальше. Я люблю. И Он знает это.

Ты всегда была разумная, замуж вышла обдуманно, ребенка родила, развелась, когда захотела. У тебя — надежный друг, ты свободна, довольна. Ты похожа на мою маму, только ты красивее и у тебя воли побольше. Она тоже с другом жила, а потом этот «друг семьи» стал приставать ко мне, уговаривал выйти за него замуж. Мама его прогнала, но и сама свихнулась, говорит, любила. Теперь она «подруга» то одного, то другого, но тебя, Ирочка, это не касается, ты очень волевая, выйдешь замуж, когда захочешь.

А меня не вздумай жалеть. Я рада, что так получилось: ушла из института, окончила радиошколу, попала на Урдан... Я встретила человека и пойду за ним, куда он меня позовет. Хочу, чтобы позвал. Чувствую душой, сердцем — позовет!

Ты пишешь, Ирка, будто мы здесь долго возимся с нашим пожаром. Не мешало бы и тебя мобилизовать на подмогу, да ты отвертишься, не народилось еще такое начальство, которое бы ты не перехитрила. Ты артистка, правда? Ты не зря хотела в театральное училище, и совсем зря провалили тебя... А у нас здесь невесело, это уж точно, почти как в древней Никоновской летописи: «...бысть сухмень велика по всей земле... и реки многи пересохша, и озера, и болота; а лесы и боры горяху...»

Ты подсказываешь даже: есть же «встречный огонь» в романе хорошего писателя Шишкова, примените... Тебе кажется, мы тут ничего не понимаем и не хотим побыстрее одолеть пожар. Да это просто красивая легенда — твой «встречный огонь», ей уже больше ста лет, и она, как написано в специальной брошюре, «применима только на книжных страницах». Представь: перед фронтом пожара будто бы копают канаву, в нее собирают вал из сухого хвороста, лесного подстила и поджигают этот вал в момент приближения большого пожара и появления «встречной тяги». Два огня сталкиваются, пожирают друг друга, бедствию конец. Здорово, правда? На это и ловятся писатели да корреспонденты, не ведающие, сколько бед принес людям этот придуманный «встречный». Один вот как художественно изобразил (выпишу тебе несколько предложений): «...когда огонь добирался до сердца березы, она вспыхивала красивым белым пламенем... Стройные лиственницы пылали, как факелы... потом сразу рассыпались грудой искрящихся, словно драгоценные камни, углей... В одну секунду все дерево (это про осину) занимается пламенем и падает, вздымая каскады искр... (а потом она) долго змеилась, точно нежась в пламени». Зато тис еще долго сохранял свою форму. И вообще у этого писателя-«пожарника» вековой лес сгорал, «как восковая свеча в натопленной бане».

А ведь такого не бывает, дорогая Ирочка. Стволы живых деревьев не горят, не горят Даже при самых сильных пожарах, у них лишь обугливается кора и сгорает хвоя, листья да кончики веток. «Деревья умирают стоя» — хорошо кто-то сказал. И это сильней, верней, ужасней всех жутко-красивых выдумок.

Мы сделали все правильно, провели отжиг, я тебе писала. Остановили пожар, теперь окарауливаем. Пожар окарауливаем, живой лес, поселки, города и тебя тоже, Ира, так что будь спокойна и счастлива в личной жизни. Друг тебя любит, я — тем более...

Минуточку, вроде бы к штабной палатке направляет свои развалистые стопы вертолетчик Дима Хоробов. Когда я вижу Диму одного — у меня сразу екает сердце: не случилось ли что с нашим, моим начальником? С Ним? Остался на опорной, ушел отдохнуть в свою палатку?.. Нет, днем Он не отдыхает. А если заболел, срочно увезли в город?.. Вот уже грустно мне, уже в глазах мутнеет, а тут духота такая... Все, Ира, кончаю письмо, побегу навстречу Диме. Приветы всем знакомым и твоему экскурсбюро!

Но выйти она не успела. Пока заклеивала конверт, писала адрес, мельком оглядывала себя в зеркальце, откинутые полы палатки закачались, послышался стук — у входа была прикреплена фанерная дощечка с надписью: «Без стука не входить!», подвешен на шнурке деревянный молоток (об этом лично позаботился пилот Хоробов), — и Дима, просунув голову, словно поклонившись, непривычно спешно спросил:

— Можно, Вера?

— Входи. Вижу, жду.

Он сел на чурбан у стола, сдернул фуражку, потянулся кружкой к ведру с водой, зачерпнул, стал пить звучными крупными глотками; затем смочил носовой платок, отер им лицо, шею, руки. Отдохнув минуту, молча перевел взгляд на карту Святого урочища с четко прочерченной опорно-защитной полосой; смотрел, морщил лоб, что-то обдумывая.

А Вера смотрела на него. Изменила Диму таежно-пожарная жизнь: пообтерся пилотский элегантный костюм, от белой рубашки пришлось отвыкнуть, да и лаковые туфлишки заменить — удобнее были грубоватые, на толстой подошве, туристские ботинки. Его светлые, по-мальчишески вперед приглаженные волосы еще более выбелились, смугло-румяное лицо стало коричневым, и голубизна глаз вроде бы размылась слегка, съеденная дымом. Но конечно, и этот, теперешний, Дима Хоробов был внушителен, красив, а мужественности прямо-таки вдвое прибавилось. С характерцем этот вертолетчик, подумалось Вере, от него нечто такое исходит, необъяснимое, делаешься маленькой, беспомощной, и, помимо воли своей, хочется попросить у него защиты.

— Что-то случилось, Дима? — спросила она негромко, словно заранее уговаривая не пугать ее.

— Пока ничего, Вера. Но я отправил в город и корреспондентов, и защитника природы; жаль вот — лектор сбежал... Над гольцами туча нехорошая. Закрепил своего жука-трепыхалку, посоветовал Политову приборочку сделать — что спрятать, что укрепить. На всякий непредвиденный случай, так сказать. Понял, хлопочет.

— А он?..

— На опорной. Собрание проводить не стали.

— Дождика бы из той тучи.

— Кстати, запроси погоду.

— Утром давали — без изменений, — сказала Вера, но все же включила рацию (теперь она выходила на связь через каждые два часа); из динамика хлынул густой шум, треск грозовых разрядов, Вера позвала:

— Центр, я — Отряд, прошу прогноз погоды.

Сквозь гул, почти осязаемую тяжесть эфира пробился строгий женский голосок:

— Давали же.

— У нас тут...

— Повторяю: на ваш район температура двадцать восемь — тридцать градусов, безоблачно, ветер до умеренного, давление... — И там, за лесами, долами, сопками выключили передатчик.

— Запиши еще раз, — посоветовал Дима.

Вера склонилась к журналу, куда она заносила все переговоры с Центром, а Дима сказал:

— Станислав Ефремович говорит: на Востоке считают, что есть пять вещей, известных одному только аллаху: день смерти, пройдет ли дождь, пол ребенка во чреве матери, события завтрашнего дня и место, где должен умереть каждый человек. Такая вот мудрость, Вера. И заметь, дождь, в смысле погода, — на втором месте. Как видим, сие загадочно и в наш век атома, информационного взрыва, экологического кризиса, стрессовых и прочих перегрузок. Но «кавэант консулес» — пусть консулы будут бдительны. Твоя палатка крепко стоит?

— При нем ставили. Сам следил.

— Значит, надежно. А ты почему его никак не называешь?

Вера усилила звук в динамике, палатка наполнилась грохотом.

— Послушай, там что-то страшное творится.

— Туча. Может, пронесется стороной.

— А дождь?

— Видел с воздуха — сухая... А ты не ответила. Ведь и бог имя имеет. Ну, Христос, скажем.

Она промолчала, внимательно глядя на Диму, стараясь угадать: допытывается он чего-то или, по обыкновению неотразимого Димы-пилота, хочет повеселиться, подшутить над нею слегка, бездумно передыхая.

— Ведь я знаю... — сказал он с грустным вздохом.

— Догадалась, что знаешь, — ответила Вера.

Дима опустил руки на колени, свесил голову и, глядя исподлобья влажной, усталой голубизной глаз, заговорил:

— Я какой философ, Вера? Но книжек перечитал немало, пожить успел в меру своих сил и возможностей, так сказать. А вот к людям недавно стал присматриваться. Раньше как: красивая девушка — ухлестнуть, неглупый крепкий в деле парень — подружиться. Чтоб все любили тебя, радовались, страдали из-за того, что ты есть на свете. Необыкновенный. Супермен, современно выражаясь. Все, довольно на ближайшие годы молодой жизни... И вот — пожар, отряд, таежная работа, Корин, другие, ты... Попал в экстремальность. Нет, поначалу мало чего понимал — работы хотелось упорной, и все. Тебя приметил — прекрасно, думаю, лично для меня командирована эта крашеная шатенка, извини, современно-спортивной внешности и общительным стилем поведения. Разыграем любовь как по нотам! Ну и дальше, ты знаешь, — с лету, по-авиаторски: цель вижу, пикирую! Получил отпор — пошел на новый заход. Капризничает девочка, решаю. Опять неудача... Ладно, Олег Руленков надоумил. Пригляделся: все ясно без дополнительного освещения. И погрустил, и поиздевался над собой, понял для себя: влюбленный человек выпадает из житейской игры, он — неприкасаемый. Позавидовал Корину, тебе, конечно, Вера. Вспомнил: была и у меня любовь, пусть мальчишеская, но звонкая, как утренний полет в голубое небо, как обещание светлой вечности. А я победами занялся... Ты остановила меня, спасибо.

— Да что ты, Дима! — Вера, занемев, потупив глаза, слушала его, а сейчас выпрямилась, лицо ее ожило, щеки запылали, она приложила к ним ладошки. — Я сама не знаю, как получилось... Это тебе спасибо, ты так говорил, не каждый может так о себе. Ты добрый, умный. А я что, я самая обыкновенная.

— Нет, — остановил ее Дима, — гляжу на тебя и вижу: все у тебя особенное. Глаза твои серые чуть позеленели, точно зацвели, сделались больше, чтобы все видеть, все вмещать в себя; губы без помады, так сказать, крашены и волосы не из журнальчика «Силуэт», а свои. Ты вернулась к себе, той, настоящей, и сделалась особенной. Извини за такое сравнение, но другого я не могу найти: ты напряглась, как мой вертолетик, каждым винтиком, проводочком, чтобы взлететь, одолеть притяжение земли для счастливого полета... Ты особенная, ты — любишь. Я понимаю теперь: только любящая женщина — женщина.

Вера подошла к Диме, подняла ладошками его голову» поцеловала в лоб, в обе щеки.

— Ты как поэт. Тебе я верю. Ты таким оказался... для тебя я все сделаю!

Дима поцеловал ей руку, с кроткой улыбкой попросил:

— Можно, Верочка, чаю?

Она засмеялась, легко выбежала из палатки; ее смех слышался от кухни, где она говорила с поварихой Анютой и звякала чайником; вернулась едва ли не бегом, наполнила кружки, бросила в них, по таежной привычке, большие куски колотого сахару, включила и настроила приемник на «Маяк»: в знойный воздух палатки, сквозь возмущенный эфир, как по заказу, потекли прохладные звуки «Танца маленьких лебедей».

Слушая, они легко говорили о всяческих пустяках — какие фильмы идут в городе, кто из знакомых и что купил, достал дефицитного, импортного, хорошо бы успеть на московскую эстраду... и разом заметили: бурно зашумел лес, стал меркнуть день, будто внезапно наступило солнечное затмение.

3

Одолев гольцы, буро-черная туча как бы упала в просторное межгорье, растеклась кипучей мглой и начала быстро накрывать Святое урочище, вздымая пепел, золу притихшего пожарища. Первые всполохи ветра просвистели в обгорелых вершинах елей и лиственниц, всколыхнули зеленые ветви деревьев за опорной полосой, приглохнув в гущине живого леса. Но вот ударил шквал с запахом дыма, хари.

Корин встал, сказал вскочившему Мартыненко:

— Объявить по всей линии, всем группам: усилить окарауливание, выставить весь наличный состав.

Мартыненко быстро передал приказ связным, собрал командиров подразделений, и минут через десять бойцы гражданской обороны, люди из многочисленного пополнения уже покидали палатки, разбирали лопаты, метлы из стальной проволоки, ранцевые опрыскиватели, выстраивались вдоль минерализованной полосы в зоне отжига.

За дымным шквалом прошел второй, третий — и хлынул мощным напором ураган. Потемнело, затмилось все так, что люди, стоявшие в цепи, едва различали друг друга, голоса их глохли в шуме, реве, грохоте падающих на пожарище деревьев. Снесло палатку, вздыбив ее парашютом, кинуло наземь, поволокло; в сумеречном воздухе белыми тревожными птицами заметались листы бумаги, клочья газет. У котлопункта завизжала повариха, ловя убегающее от нее скоком ведро.

Корина чуть не накрыло краем палатки, его схватил под руку Мартыненко, повел к домику-терему, где они укрылись у заветренной стены. Отсюда, с возвышения, лучше видна была зона отжига, и вместе они, не сговариваясь, стали туда всматриваться: не промелькнет ли огонь? Когда, в каком месте? Чтобы сразу же забить, погасить его. Будучи опытными пожарниками, Корин и Мартыненко знали: чудеса хоть и случаются, но не очень часто, тем более на таежных пожарах; ураган такой силы, без дождя, может раздуть, разжечь любое, самое слабое, тление.

И они, кажется, вместе заметили красноватые проблески в дыму, черноте гари у самой земли: вспыхнут, загаснут, вновь запламенеют...

— Вон, Станислав Ефремович, под остовами елей... — негромко, как дурную весть, сообщил Мартыненко.

— Вижу, — едва внятно выговорил Корин.

К огню кинулось несколько человек в масках, с метлами, ранцевыми опрыскивателями, забили, залили его «мокрой» водой.

— Не поверил бы, если б не увидел, — изумился Мартыненко. — По отжигу, по золе, можно сказать, ползет. Ну, зараза...

Корин только кивнул и указал ему вправо, в заросли опаленного ранее ольховника: по темным стволикам ползли, вроде бы нежно облизывая, красно-желтые, пугливые языки, вспрыгивавшие от задымленной земли. Туда тоже бросились люди. А вот еще правее, недалеко от рубленого домика, запылал, словно кем-то подожженный, валежник. Он был не виден людям в цепи, и Корин крикнул Мартыненке:

— Пошли!

Схватив лопату и метлу, они подбежали к валежнику. Горел он пока несильно, занявшись где-то внутри, в тлеющем подстиле. Корин расшвырял ветки лопатой, Мартыненко забил пламя метлой. Затем они окопали очаг, забросали его разрыхленной землей. Перешли к другому выплеску пламени, навалились, одолели, задыхаясь дымом.

Боец-пожарный принес им маски, брезентовые рукавицы, на ноги несгораемые унты, и они прошли в центр опорной полосы, чтобы лучше видеть фланги.

Минуло не менее двух часов. Ураган усиливался. Связные сообщали: люди стоят, надежно, кое-где к опорной проскальзывал огонь, но его погасили; особенно трудно тем, у кого нет масок: задымленность густела. Слушал Корин это и понимал: долго не продержаться. Ну, час еще, полтора, если начнет стихать ветер.

Глубинное нутро пожара накалялось все жарче, в нем горел бурелом; там бушевало пекло, от него накатывались волны удушливого зноя. Жар приближался. И когда по вершинам необгоревших лиственниц понеслись хвостатые огненные кометы, Корин не удивился этому и не испугался. Случилось обычное: при ураганном ветре низовой пожар перешел в верховой. Теперь горело все, что могло гореть, снизу доверху.

— Отступить на опорную! — приказал он.

Люди забивали, забрасывали землей, заливали «мокрой» водой потоки пламени, текшего к минерализованной полосе, но против верхового огня они были бессильны. Оттого, пожалуй, с риском, отчаянным остервенением кидались на этот, доступный, огонь, породивший тот, над их головами. Вон кто-то, крикливо выругавшись, метнулся навстречу огню, начал топтать его, бить плашмя лопатой; парня охватило дымным смерчем; к нему подбежали трое, вывели из опасного места и тут же принялись бинтовать ему обожженные руки. Еще на одном смельчаке задымилась одежда, а другой опалил лицо, волосы — пришлось окатывать его водой.

Корин подозвал Мартыненко, хмуро сказал ему, с явным упреком, досадуя, что такой бывалый командир не видит очевидного:

— Прекратить глупое геройство.

Вся надежда теперь на опорную полосу: хватит ли ее ширины, пространства, чтобы ветер не перенес сорванные горящие ветви, клочья мха, птичьи гнезда на живую, нетронутую сторону Святого урочища? Корин с горькой усмешкой вспомнил инструкцию, которая рекомендует для отжига вовсе не рубить просеку, «поскольку любой разрыв в лесу усиливает ветер и горение». Он все-таки по наитию решил рубить, и вот видел: просека недостаточно широка. Но кто мог предугадать этот ураган?..

Не Корин первый, не Мартыненко заметили то, чего страшились все. Внезапно, как-то неестественно звонко из дымной мглы, сквозь шум, треск, грохот леса пробился выкрик:

— Лю-у-ди-и... Он та-а-м, прошел!..

Огонь был за полосой, кровавыми сгустками, аспидной чернотой дыма пятнал живой полог леса — пока еще робко, словно не веря своей дикой ненажорной удаче, но уже вольный, неостановимый.

Присев на чурбак у снесенной палатки, Корин вздрагивающими руками набил табаком трубку, склонился, пряча лицо от ветра; надо успокоиться, минуту-две передохнуть, подумать, как быть дальше. Кто-то присел рядом — вероятно, Мартыненко, и Корин сказал:

— Людей за полосу не пускать.

— Уже распорядился.

Корин приподнял голову, удивленно скосил глаза: сбоку сидел диспетчер Ступин. Одежда на нем хоть и запачкана сажей, но лицо выбрито, чистое, пожалуй, умывался в ручье. И спокоен. Натура истинно делового человека: чем трудней — тем хладнокровней. Корину стало почти легко, он порадовался даже: вот ведь везение какое — этот неведомый для него ранее, невезучий летун Ступин! Пробеги он по опорной потный, испуганный, задыхающийся — и паника неизбежна. А диспетчер прошагал хоть и спешно, однако так, что каждый увидел: ничего гибельного пока не произошло. Корин пожал Ступину руку.

— Благодарю, Леонид Сергеевич.

Подошел Мартыненко с обгоревшим рукавом форменной куртки, ссадиной на подбородке, в явном возбуждении. Увидев невозмутимо разговаривающих начальников, он устыдился своего вида, отряхнул, одернул куртку, а руку с обгоревшим рукавом спрятал за спину и нахмурился, старательно выказывая свое спокойствие, что и на самом деле заметно успокоило его. Мартыненко присел, пригнулся к ним.

— Будем отходить, — сказал Корин. — К марям.

Ступин согласно кивнул.

— А по реке? — спросил хрипло Мартыненко.

— Плоты срубить не успеем, берегом едва ли... — Ступин поднял глаза на Корина, и тот договорил за него:

— Берег местами закрыт скалами, с воздуха осмотрел.

— Понятно.

— На сборы полчаса. Продукты разобрать в рюкзаки. Ранцевые опрыскиватели наполнить водой. Взять весь пожарный инструмент. Отходить бригадами, в порядке их размещения. Пустить по линии связных с этим приказом. Все.

Они поднялись, пошли к бревенчатому сараю-складу возле котлопункта. Корин проговорил:

— Мне тоже рюкзак.

— Есть, — отозвался Ступин, уходя вперед, теряясь в дымных всполохах.

И тут послышался тонкий, жутковатый, похожий на плач крик. Приглох. Вновь прорвался сквозь шум, грохот урагана, словно силясь одолеть его, умолить, остановить. Возбужденно зазвучало множество голосов. Было похоже: люди сбиваются, скучиваются в толпу.

Вскоре Корин увидел: дюжий боец гражданской обороны держал худенького светловолосого паренька, заломив ему руки за спину, пригнув головой едва ли не до земли, а двое других прыскали в чумазое лицо паренька воду из ручья консервной банкой, наговаривая при этом:

— Тише, тише, студент...

— Ну, испугался, бывает...

Глянув из-подо лба налитыми краснотой глазами, паренек узнал Корина, дернулся, заговорил часто, с надрывным плачем:

— А-а... начальник, начальник... ты куда нас завел... Горим, везде огонь... сволочь ты, начальник... орден зарабатываешь, начальник... тебя вывезут, нас бросишь, как собаки сгорим... Не меня держать надо, тебя, начальник... эти болваны не понимают... Тебя в огонь, чтоб первый сгорел...

— Паникер, трус! — выкрикнул Мартыненко, став между Кориным и студентом, как бы разделив их. — Связать его, пусть отдохнет, успокоится.

Корин оттеснил Мартыненко, сказал:

— Отпустите.

— Так он помешанный, — смущенно проговорил боец, заломивший студенту руки. — В огонь кидается, вас казнить агитировал.

Корин промолчал, только кивнул, соглашаясь, но и подтверждая свои слова. Боец с опаской, неохотно отпустил студента. Тот выпрямился, передернул плечиками, как тощими крылышками выпущенный из ладоней птенец, шагнул было к Корину, но наткнулся на его взгляд и уже не мог оторвать своих набрякших, понемногу обретающих ровный сероватый цвет глаз от коринских недвижных, напряженно тяжелых. Когда студент, будто набравшись успокоения, вяло потупился, Корин проговорил с явным облегчением.

— Дать ему глоток спирта для бодрости.

— Есть! — почти весело согласился Мартыненко.

— А вы слушайте. — Корин положил руку на плечо студента, чуть откачнул его, чтобы видеть лицо. — Говорю перед всеми. — Он оглядел столпившихся пожарных: их было много, усталых, с закопченными лицами, в обгоревшей одежде, настороженных, мрачных, наивно, любопытно посмеивающихся; голоса их глохли в шуме леса, реве ветра, дальние едва различались сквозь дым и хмарь. — Тем, кто меня не услышит, передайте мои слова. Буду идти последним. Выйдем, я в этом уверен. А вас, — Корин резко качнул, как бы встрепенув, студента, — приглашаю идти со мной. Все, товарищи. Выполняйте распоряжение своего командира.

4

По всей опорной полосе люди двинулись в одну сторону — к марям, озерам; из плена горящей тайги на простор влажной тундры. Справа дымил, курился сгоревший лес — то частоколом, то черной колоннадой обуглившихся лиственничных и еловых стволов; слева — полыхал зеленый лес, вздымая к небу огромные дымы с кровавыми факелами огня понизу.

Люди шли медленно, глядя себе под ноги, ибо теперь тлело, схватывалось внезапными едкими огнями все, даже, казалось, сама дорога — полоса, очищенная до минерального слоя; надвинули противодымные маски; у кого не было защитных касок, прикрывали головы кусками фанеры, сырым лиственничным корьем, просто запрокинутыми саперными лопатами; бушевавший ветер; точно взбесившись от огненного зноя, заблудился во мгле и дул как бы со всех сторон разом, бросая на опорную, взвихривая над нею полыхающие ветви, горючий лесной подстил.

Были раненые, обожженные, отравившиеся дымом; с одних сняли рюкзаки, и они шли налегке, других вели, поддерживая, помогая идти; нескольких положили на носилки, укрыв палаточной тканью, несли посменно, осторожно: у этих тяжелые ушибы, вывихи.

Глубокой ночью группы Мартыненко и Руленкова вышли на марь. Бойцы добровольной пожарной дружины Василия Ляпина встретили их выстрелами из ракетниц.

ГЛАВА ОТСТУПЛЕНИЯ

1

Как только разразился ураган и небо затмилось мглой, в лагере отряда поняли: едва ли удержатся на опорной группы, окарауливавшие пожарище. А значит, огонь двинется в глубь урочища, к лагерю. Завхоз Политов и пилот Хоробов собрали совещание, пригласив инструкторов, старшин резервных групп; говорили, спорили недолго — все понимали: связь прервана и с командиром отряда, и с Центром, срочных указаний ждать неоткуда. Тем более безумно ожидать приближения пожара. Было решено: готовить лагерь к эвакуации. Когда, каким способом отступать — вертолетами ли, если стихнет ураган, пешком ли по таежным тропам — станет ясно позже. А пока — готовиться.

Маленький, толстый, одышливый Политов живо принялся за неотложные хозяйственные дела; казалось, порывами ветра его переносило от штабной палатки к столовой, где крикливая повариха Анюта, враз присмирев, послушно выполняла приказания супруга, оттуда к дощатому складу, затем на вертолетную площадку, и опять по тому же кругу. Он почти не говорил и вовсе не покрикивал; если видел, что медленно укладываются в мешки продукты, не очень сноровисто заколачиваются ящики с имуществом, он брался подсоблять, и его одышка, мокрая от пота лысина, кротко посверкивающие за пучками колючих бровей серенькие глаза устыжали молодых и пожилых отрядников, те начинали живее пошевеливаться.

Дима Хоробов помогал Вере Евсеевой. Уложили, запаковали в полиэтилен и ящики все штабное имущество; только радиостанцию оставили включенной: вдруг возникнет в возмущенном эфире «прозрачное окошко», сквозь которое прорвутся позывные Центра или тоненький голосок переносной рации с опорной полосы. Однако небеса гремели разрядами, электрическая буря, сотрясавшая их, подавляла все электромагнитные волны, излучаемые антеннами.

Палатку рвало ветром, сумерки густели, дымный знойный воздух выжимал из глаз слезы, дышалось часто, с хрипом, словно в самих легких курилась едкая хвойная прель. Вера сидела возле включенного приемника, терпеливо крутила колесико настройки, но одета была по-походному: в старенькие джинсы, такую же рубашку-батник, волосы туго повязала косынкой — чтобы подняться в любую минуту, свернуть радиостанцию, идти, куда прикажут. Дима то выходил из палатки, то возвращался узнать, не ожила ли связь, и всякий раз Вера, коротко, сухо кашляя, спрашивала его:

— Как, Дима?..

Он грузно присаживался к столу, отдыхал, говорил затем, неспешно рассуждая:

— Нормально. Думаю, огонь перешел за опорную, сильно припекает.

— А они, Дима?..

— Выйдут. Там Корин, Ступин... И вообще, Вера, всегда помни хорошую песню наших предков: «И в огне мы не утонем, и в воде мы не сгорим...»

— Ты можешь шутить, когда...

— Когда надо шутить, чтобы, так сказать, не растерять присутствие духа. У нас почти все готово, будет приказ — снимемся. Не будет — сами решим... Здесь нам не выстоять. Для новой опорной — ни рельефа, ни времени, ни людей.

— Только бы вышли. Только бы все живые, — сказала Вера и задохнулась, всхлипнув, приложила к глазам платок: ей показалось, будто за палаткой сверкнул огонь: — Что это?..

— Сухая молния. Может, шаровая.

— Сухая и тихая. Ужас!

Дима увидел глаза Веры. Из потемок угла на него глядели два влажных, красноватых, недвижно светящихся пятнышка. Индикаторы, подумал он, и еще подумал, что впервые видит горящие человеческие глаза — от дыма ли, от страха, от чего-либо другого, непонятного ему... Дима встал, не мог не встать, пошел к этим глазам, чтобы успокоить, пригасить их, ибо жутковато, необъяснимо тревожно, как перед гибельным предчувствием, сделалось у него на душе. Он безотчетно протянул к ним руки, но его ладони перехватила Вера, стиснула удивительно сильно и спросила, умаливая его, точно саму судьбу:

— Он придет?..

— Ты веришь? — едва нашелся Дима.

— Да, да...

— Придет!

Дима все-таки осторожно коснулся пальцами ее век; горячие, они скользнули вниз, прикрыли глаза, и Вера отвернулась к приемнику: в палатку тяжело протискивалась повариха Анюта, одолевая хлопающее на ветру полотно, придавленное к земле булыжниками.

Наконец вошла, сдернула с головы платок, утерла им потное лицо. «Уф!» — выдохнула из себя, уселась на чурбан-кругляк и еще минуту молчала, что могло означать; очень утомилась, так намоталась — языком шевельнуть не могу. Но конечно, заговорила, а заговорив, как пластинку запустила внутри себя, где все заранее записано.

— Товарищи уважаемые, я трудовая женщина... — Анюта споткнулась, вспомнив, вероятно, что ее и без того все в лагере называют не иначе как «трудовой женщиной». — Ну, я про то — всякую беду видала, на всяких бедствиях этих, стихийных, присутствовала. А чтоб кухню раньше времени прикрывать — такого не знаю. Ладно, отужинают люди. Так это ж — ужин, его насколько хватит? До утра, ясное дело. Проснутся люди в этакую коптищу-дымищу, чем я их угощу? Мой начальник-руководитель, супружник дорогой, категорицки распорядился: закрывай свою кашеварную контору! Я ему: без любой конторы можно, без этой — скоренько скрючишься... Перепужался мой Политов, очень пужливый стал после лечения алкогольной болезни, ему никак нельзя руководство поручать, волнуется шибко. Он по хозяйству умелый, когда умный, строгий начальник над ним. Ты хоть молодой, Дима, да образованный, управляй сам, не дели власть на двоих, если такая трудная обстановка получилась. Вот те крест истинный, Станислав Ефремович один котел да оставил бы на утреннюю горячую пищу, окромя чая. Пускай погорят эти котлы, зато люди пойдут али полетят сытые. Правильно я говорю, товарищи уважаемые? Особенно ты ответь мне, начальник Дима.

— Согласен, Анна Степановна. Не будем горячку пороть, нам и так горячо... Пойду, обсудим с вашим супружником.

— Во, втолкуй ему в лысую голову: первое — еда для человека. Накорми — потом требуй.

Хоробов вышел, и Анюта быстренько пересела поближе к Вере. Повздыхала горестно, покачалась на чурбаке, спросила с нежным сочувствием и неодолимым женским любопытством:

— Небось страдаешь?

Вера промолчала, ни говорить, ни принимать сочувствия она не хотела. Анюта конечно же знала все: что-то выведала, о чем-то догадалась, подследила, подслушала — словом, была «в курсе». Отнекиваться, стыдиться, просить ее не лезть в чужую жизнь — бесполезно. Лучше молчать. Анюта сама все объяснит, расскажет, посоветует.

— И-и... — пропела та, впадая в печаль великую. — Жизнь-жестянка, чего она с нами не выделывает. Кого полюбишь, кого на дух не примешь — знать не знаешь до срока, до времени. Вот возьми меня. Все многие годы, можно сказать, страдаю со своим Семеном, особенно когда выпивал сильно, а судьба, значит, не ушла, не бросила. Любила, жалела, свою вину знала: не родила ему детишек. Так вышло-получилось: в войну, девчушкой, токарничала на заводе, вот такенные железяки подымала... — Анюта развела руки, показывая, чуть толкнула в плечо Веру, мол, не спишь ли. — Подымала и надорвалась... Какие ж дети после этого, когда я была изработанная, тонюсенькая, как былинка?

Анюта всхлипнула, спрятала в платок лицо, склонила голову, удерживаясь от плача, и Вера положила ладонь на ее по-старушечьи плотно зачесанные сухие волосы. Не ожидала она, что вот так вдруг расплачется эта могутная женщина, неунывающая мама отряда, обидеть которую, кажется, не смог бы сам дьявол из преисподней. Подумалось: вот теперь бы ей повстречаться с тем мастером... И еще подумалось: в любые беды, несчастья, бедствия женщины не забывают о жизни — своей, личной, счастливой или неудачливой, будучи ну совершенно уверенными, что их жизнь, пусть и маленькая, очень важна, просто необходима для большой, всеобщей. Оттого, вероятно, женщины не умеют хранить душевные тайны, и самая молчаливая хоть раз, хоть перед кем-нибудь, хоть за минуту до смерти, а исповедается.

— Анна Степановна... — окликнула ее Вера. — Вы же меня пришли успокоить. Так ведь? И вот сами...

— И вправду так, Верочка. — Она медленно выпрямилась, повязала голову светлым платком, словно подмолодилась, и глаза ее, омытые слезами, свежо глянули. — Да у баб как? Чего скорей почувствуешь, то и выложишь. Нажаловалась Диме на своего Семена, а вспомнила нашу с им жизнь, пожалела его: обиженный он. Потому терпела от него все, он для меня и как дитя неудачливое, и как любимый человек по жизни. Рассуди теперь все это, развяжи наш узелок. Умных умнее жизни не бывает... Вот я тебе и хотела сказать: человек мало чего может сам. Ну скажи, разве ты сама выбрала Корина? А может, он тебя? Так он тебя и посейчас издали видит. Правильно я говорю?.. Жизнь тебя толкнула к нему. Жизнь, которая везде и, главным делом, в сердце человека. Почему, ответь? Не знаешь, то-то. А если б сама выбирала — тут и слепому видно: вот он ходит около тебя, Дима Хоробов. Пара. По годам, по красоте. Завсегда так люди и сводят — лишь бы их глазу, их душе приятность была. Али сами так сходятся — по красивой внешности. Лестно красивому с красивой. Жить можно. Живут. Да не жизнь их свела. Основательности мало, чуть что — в разные стороны, по своим жизням разойдутся. Понимаешь теперь меня?

— Понимаю, Анна Степановна. Вы меня не осудили, потому что жизнь знаете. Спасибо вам. А про детей... У вас ведь сын большой.

— То детдомовский. Грудничком взяли. Родной. Да ты гляди не проболтайся кому. Только тебе и сказала, так ты мне душевной учуялась.

— Никогда!

— Теперь слушай совет: Станислав Ефремович — твоя судьба. По всему выходит. Смелей будь. Он умный, поймет, кто ты ему. Не захочет тебя потерять. А не выйдет с им — к другому не приклеишься. Такая ты есть. Одинокие, они ведь не по охоте одинокие — по жизни, по характеру. Надо больше жизнь любить, чтоб она хорошее делалась... Ну, я побегу, ужин раздавать время. Тебе принесу, тебе ж нельзя от рации своей...

В рации бушевал пустой, обезжизненный эфир, ураганная дымная тьма накрыла Святое урочище.

2

Опасаясь встречи с начальником отряда, лектор Бурсак-Пташеня не лез в тесную, шумящую гущу народа, вышедшего на марь. Он сидел у входа опустелой землянки, укрывшись от ветра, прямо-таки валившего с ног, следил, наблюдал, понимая: скоро будет дана команда отходить к главному лагерю. А пока шла перекличка в группах. Вперед были посланы пожарные-парашютисты, чтобы сдерживать, вылавливать паникеров, бегущих на верную гибель средь болот, черной непроглядности, одуряющего ветролома. Тьму резали красные лучи фонарей, иногда взвивались ракеты, тускло освещая из низкого тяжелого неба плоскую серую марь. Слышались резкие, надрывные голоса, выкликающие фамилии, и Бурсак-Пташеня желал одного — чтобы о нем забыли; он пристроится, пойдет, изо всех своих сил будет идти... но сейчас не надо показываться людям, которые могут посмеяться над ним, сбежавшим от вертолета в тундру, а могут, при такой усталости, неясной обстановке страшно рассердиться: ползают тут всякие пузаны, отвечай за них, выводи, выноси!.. Однако о нем вспомнили, сперва он услышал свою фамилию, затем два парня, отыскав его, молча схватили под руки, поволокли к толпе, вернее, к замыкающей группе, ибо люди выстроились в единую колонну.

Лицо Бурсака-Пташени точно ожег свет фонаря, и послышался голос Корина:

— А, это вы, лектор... — Свет ощупал его с головы до разбитых полуботинок, вернулся к голове. — Да, одежка у вас дипломатическая... А двигаться можете?

— Еще как! Я сильный, товарищ начальник!

Кто-то хохотнул невесело в темноте, кто-то ругнулся. Корин приказал:

— Сапоги ему, хоть какие-нибудь, он же бос. — И опять Бурсаку-Пташене: — Пойдете со мной. Ни шага в сторону. Ясно?

— Слушаюсь.

Нашлись кирзовые сапоги, кто-то поделился запасными портянками, лектора обули, голову поверх шляпы накрыли каской; он бодро вскочил и выразил желание взять на плечи рюкзак с поклажей, но ему вежливо посоветовали донести в сохранности свой «дипломат».

Взвилась зеленая сигнальная ракета, и колонна медленно тронулась, сперва головой, видимой лишь тусклыми проблесками фонарей, затем колыхнувшейся серединой и наконец хвостом. Бурсак-Пташеня хотел из скромности чуть отстать, пропустив вперед начальника, но был жестковато подтолкнут в спину, и зашагал рядом с худеньким пареньком, которого вскоре окликнул Корин:

— Студент! Петя!

— Нормально, Станислав Ефремович, — сипло отозвался паренек, поправляя лямки большого рюкзака.

— Будет тяжело — скажи.

— Донесу.

Ветер бил порывами, завихрениями, достигая страшной силы, а потом вдруг опадал, как бы утомившись, и начинало казаться: может, вовсе он стихнет, умолкнет, выдув, высвистав из себя ураганную силищу... В одно такое затишье Бурсак-Пташеня, истомясь молчанием, спросил студента Петю:

— Извините, вы лично знакомы с товарищем Кориным?

— Очень даже... — неохотно буркнул тот.

— Понимаете, я лектор. А хобби у меня — писать статейки в газеты. Люблю — о заметных личностях, как говорится, маяках труда и жизни. Появилась задумка — черкнуть этак с колоритным нажимом о Корине. Фигура, скажу вам, волевая, хотя и не бесспорная, конечно... Как считаете?

Ударил ветер, пришлось склонить головы, сгорбиться, чтобы устоять на ногах, не задохнуться горячим дымом, а когда вновь притихло, Петя сказал:

— Эта фигура волевая меня в чувство привела. Сдрейфил я, понятно вам? Нервы сдали. Вот рюкзак взял потяжелее, чтоб наказать себя. Да что там — на всю жизнь замарался. Лучше б сгореть там, на опорной...

— Эт-та фактик! — вздернулся от радости Бурсак-Пташеня. — Благодарю! Разрешите использовать? Честно обещаю: будет тонко, благородно о вас: осознали, воодушевились, проявили мужество в трудном переходе... Такой воспитательный матерьялец получится!

Петя долго молчал. Потом загудел ветер. При очередном затишье он сбивчиво, нервно заговорил:

— Вы какой-то наивный или, извините, очень... глупый. Вот мы идем, у нас раненые, их ведут, несут на носилках, а выйдем ли — неизвестно... Пожар обойдет нас — что будет? Хоть бы подумали немножко. За главным лагерем нет тундры, там сплошная тайга... В мешке ведь окажемся. Ну, будем сидеть на мари. А кто нам поможет?.. Стихнет буря — дым сплошной, вертолета не пришлешь, из космоса лестницу не спустишь... Можете хоть это осознать, товарищ лектор?

— Вы серьезно? — изумился Бурсак-Пташеня.

— Серьезнее некуда. И вообще я не хочу говорить, надо силы беречь. Говоришь — больше дыма глотаешь.

Бурсак-Пташеня приостановился, на него наткнулись сзади, он обернулся и, не ожидая затишья, выкрикнул:

— Товарищ Корин!

— Что случилось?

— Так обстановка трагическая?!

— Почему?

— Огонь нас обходит!

— Не знаю. У меня связи с ним нет.

— Надо же быстрее! Надо обогнать его! Прикажите! Возглавьте движение! — Бурсак-Пташеня ухватил Корина за рукав штормовки, споткнулся, повис, и Корин, поставив его на ноги, сказал:

— Быстрее только на крыльях можно. Вам крылья и предлагались.

— Вы шутите, издеваетесь! А... я... о вас статью положительную писать хотел!

— Петя! — окликнул Корин студента. — Это вы, Петя, художественно информировали товарища лектора? Нехорошо. Морально разлагаете.

— Случайно. Не хотел, Станислав Ефремович. Да он какой-то...

— Вот что, Петя. Бери его на себя. Успокой. Ты же наврал ему, Петя. Правда?.. Я пройду вперед, там вроде заминка. А ты как будущий педагог помоги душевным словом ближнему. — Он подтолкнул Бурсака-Пташеню к студенту и на его нечленораздельный выкрик ответил: — Берегите силы, дальше будет труднее. А станете буйствовать, свяжем, понесем на носилках.

Корин ушел в темноту. Легонький Петя взял под руку тяжелого, потного, жарко пыхтящего Пташеню, мучительно помыслил, что бы такое успокоительное внушить ему, и не придумал ничего, кроме:

— А еще с «дипломатом».

Лектор не ответил, молча, покорно шагая рядом.

И вся колонна медленно, неуклонно двигалась по кромке мари, по невидимому пути между тундрой и тайгой, то выбираясь на сухие ягельные взгорки, то бредя через топкие мшистые болотины полувысохших озер; приходилось рубить просеки в цепком мелколесье, настилать гати в провальных местах... Колонна двигалась упорно, ожесточенно, став как бы единым, слитным, разумным существом.

Впереди шли Руленков и Ляпин, посередине — Мартыненко, в хвосте — Корин. Но ему приходилось временами обегать всю колонну.

3

Не раз Корин уступал пожарам, наводнениям, снежным завалам. Терял дни и недели, расстояния. Однако всегда знал: время и пространство сильнее всяческих стихий. Только надо уметь управлять ими.

Отступи — напрягись — ударь. Это было кровным правилом Корина.

Но не все подвластно человеку.

Отца поглотила война, жену и сына — сотрясшаяся земная твердь, одинокую мать — стихия огромного города.

В Москве, на Большой Спасской, в двухкомнатной старинной квартире живет старушка, не мыслящая себя вне этих потемнелых стен, каменных громад за окнами, гастронома напротив, аптеки направо, рынка на Цветном бульваре. Живет у трех вокзалов, которые когда-то стуком колес, гудками паровозов сманили семнадцатилетнего Славу Корина в странствия по стране: он побывал с геологами на Урале, в Сибири, Казахстане.

Годы учения в политехническом не приручили его, познавшего ветры пространства, к Москве: надежны ли камень и бетон, если мир сотрясают стихии?.. Каждое лето он ехал куда-нибудь — строить дорогу, копать канал, валить лес, промышлять морскую рыбу, как говорила мама, «осваивать тьмутаракань». К кочевой жизни он приучил потом жену и сына; дома, в столице, проводили только зимы.

После их гибели Корин не смог вернуться на Спасскую, поселился в Сибири и жил там, куда призывали его — «спецбеда», инспектора по лесоводоземлеохране. Отсюда виден был Север, здесь ощущался зной Юга, слышался тайфунный гул Тихого океана.

Лишь один раз мама навестила своего «заблудшего» и через неделю в ужасе улетела домой: жизнь без непременного утреннего кофе с калорийной булочкой, диетической кулинарии, театра или вернисажа раз в неделю и обязательного кефира перед сном показалась ей почти мезозойской. Она так и сказала ему: «Тебя позвали в природу предки».

Но мать была, ждала — и не было одиночества. Он всегда помнил ее, думал о ней в тяжкие часы своей жизни. Ему казалось, что она долго-долго не умрет, он состарится, вернется на тесную Большую Спасскую улицу, и они еще многие годы проживут вместе, потом в один день, совсем слабые, утомленные, потерявшие желание видеть белый свет, безболезненно отойдут в мир иной.

Случалось, к Корину приходили женщины, но вскоре покидали его, поняв: с этим «кочевником» не свить гнезда. Он не винил их, ибо и сам не привязывался, легко расставаясь, забывая даже самых волевых, многоумных.

Помнил, не забывал только жену.

И вот сейчас, в черную темень, надрывающий душу ураган, на тяжком, едва посильном пути, ему примерещился, увиделся облик иной женщины — Веры Евсеевой.

ВТОРАЯ ГЛАВА ОТСТУПЛЕНИЯ

1

«Милая, милая Ира!

Представь себе самое неожиданное: я пишу тебе уже не из нашего таежного лагеря, а из поселка Парана, это километрах в тридцати от нашего бывшего лагеря. Нас перебросили сюда вертолетами.

Но слушай сначала. Тот ураган, который, конечно, и вас в городе изрядно напугал, захлестнул огнем опорную полосу, и всем, кто окарауливал пожарище, пришлось отходить марями. Какая жуткая ночь была! Мы сидим в лагере, где-то уже недалеко горит тайга, связи нет, и наших с опорной не дождемся. Все начальство там. Он тоже, представляешь, там. Где точно — не знаем. Можно умом тронуться. Женщины ревут, двоих пришлось уколами усыпить, один псих из горторговли кинулся с кулаками на Диму Хоробова, а потом в тайгу побежал, едва выловили... Я сегодня посмотрелась в зеркало — морщинки возле губ и глаз. Постарела лет на десять за одну ночь.

Только к утру они вышли. Я перед этим как сидела возле рации, так и задремала с головой на руках, помню лишь, ветер вроде стихать стал. И вдруг шум, стук, голоса. Очнулась, вижу: в палатке люди. Три человека. Черные, оборванные, чуть живые от усталости, Я сначала никого не узнала, потом гляжу: этот, впереди, — это же он, Корин!.. А он так хрипло и серьезно говорит: «Вера, видите этих двоих, со мной шли, последними, геройски шли, к медалям представим, запишите фамилии — Бурсак-Пташеня, студент Петя... назовите свою фамилию, Петя. Петров? Хорошая фамилия, популярная. Ну, ребята, благодарю. Завтракать и отдыхать приказываю!»

Вообрази, Ира, я сижу и не верю тому, что вижу и слышу. Сплю, мне кажется. Господи, думаю, кто же будет после такой ночи, такого похода, посреди горящей тайги говорить о каких-то медалях, героях! Надо уходить, бежать, выбираться отсюда! А он сел устало к столу, и я опять слышу его голос: «Хочу вам сказать, Вера, я думал о вас. Да, о вас... и свежем, пахнущем морозом снеге — том, снеге прошлой зимы, в котором едва не погиб, но... так бывает: он освежал меня, вы — звали... Я вышел, Вера, и хочу сказать вам: спасибо».

Я бросилась к нему, стала целовать его куда придется — в губы, щеки, глаза... Он сидел совсем обессиленный, и только голова у него покачивалась. Он не отстранил меня, но и не обнял. А когда я уткнулась лицом в его колени, он положил ладонь на мою голову и так спокойно, слабым шепотом проговорил: «За это тоже спасибо. Теперь внимательно слушай, Вера. Здесь у нас много дела, мы будем работать. Мы спасем Святое. А потом... там, среди веселых людей, белых домов, в сиреневом парке, у журчащего фонтана... да, там мы встретимся...» Его голова начала клониться, он стал падать, я едва довела его к раскладушке, и он мгновенно уснул.

Тут-то я заметила: над тайгой глухое, тихое утро. Ураган накатился, страшно ударил, истребил свою силу и умер. Пожар не пришел в лагерь, но тайга горела где-то совсем рядом.

Быстренько включила рацию. Центр уже звал нас. Пришлось Диме Хоробову от имени нашего штаба доложить все председателю комиссии. Был получен приказ: эвакуироваться. К нам вылетают тяжелые вертолеты.

Так мы, Ирочка, очутились в поселке Парана, чистеньком, деревянном, тихом и диковатом. Здесь, говорят, когда-то жили старообрядцы, бежавшие от новообрядческой православной церкви (их за что-то преследовали, в этом я мало разбираюсь), да и сейчас здешние жители, бородатые степенные мужики, опрятные молчаливые бабы, настороженные ребятишки, не очень-то рады нам. Хотя понимают, без нас им не защититься от пожара, если дожди его не загасят. А таковых пока нет, жуткая сушь. В общем, не верится даже, что в Паране нормальная школа, новенький клуб, фильмы показывают... Извини, Ира, вошла хозяйка дома, этакая могутная волоокая женщина в длинном невеселом платье, глухо повязанная платком. Она почему-то не любит, когда я пишу, сердито зыркает. Может, думает, на их жизнь доносы строчу... Все. Обнимаю!

P. S. Да, Ирочка, еще несколько слов. Я о нем — моем Корине. Ты внимательно прочитала? Он сказал: мы встретимся, когда спасем Святое. Там, в городе, в сиреневом парке, у фонтана... Слышишь? Надеюсь, не будешь больше вышучивать меня. Над счастливыми не смеются. А я безумно счастлива!»

2

Дима Хоробов вел свой вертолетик Ка-26, как всегда, грубовато, с изящным лихачеством: то вскидывал его над вершиной сопки, то резко, почти невесомо ронял в речные долины и распадки. Осторожничать было незачем, в кабине сидели мужики, мало ощущавшие воздушную качку: Корин, Ступин, директор леспромхоза Санников. Они осматривали Святое урочище, изредка переговариваясь. Ступин отмечал на топографической карте кромку пожара — приблизительно, ибо сквозь вязкое месиво дыма лишь кое-где проблескивал верховой огонь. В безветрии пожар двигался медленно, но теперь им было охвачено обширное, едва обозримое пространство урочища.

Проплыли над бывшим лагерем — черной выгоревшей поляной с кучами золы на месте склада, кухни, с пустыми железными бочками возле угольно-черного частокола лиственниц, и Корин сказал Санникову, кивая на иллюминатор:

— Наш погибший форпост!

Массивный, багроволицый директор леспромхоза трудно перегнул шею, участливо усмехнулся.

— Вот где нам помочь надо было! — в самое ухо ему выкрикнул Корин.

— Вроде справлялись...

— Вот именно — вроде... Теперь и вы зашевелились, когда припекло. Прямо-таки по пословице!

— Работа. План. — Санников еще более побагровел, тяжело заворочался, явно тяготясь жутким зрелищем горящей тайги.

— А пожар без плана работает, и неплохо, — проговорил диспетчер Ступин, понимая, зачем Корин подкалывает директора: надо расшевелить, растревожить, озаботить прижимистого, скуповатого Санникова, а то ведь будет рубить, трелевать лес («людей нет, техники нет, моя хата с краю»), пока поселок Парана не загорится.

Директор покряхтел, покашлял, но промолчал. Повернувшись к Корину, пилот Дима спросил:

— Еще покружим?

— Довольно. Зачем копоти прибавлять?

В огорчительном настроении был начальник отряда, и Дима с малым креном развернул вертолет, словно оберегая его напряженные нервы и раздумья.

Полетели на юг, постепенно выходя из дымной мглы. Воздух светлел в небе и над землей. Вот уже видна зеленая недвижная рябь леса, ущелья распадков просверкивают ручьями... Широкий, с пожелтевшей лиственничной хвоей косогор — все вниз, вниз... и там, в светлой глубине — округлая голубизна озера. На берегу какое-то древнее рубленое строеньице, рядом нечто, напоминающее лабаз. Все поросло травами, кустарником.

— Заимка монаха! — пробасил Санников.

— Вот он где обитал! — отозвался Дима. — И вправду, может, святой? Места тут: не хочешь — помолишься!

— Так ведь рассказывали — сгорел скит, — удивился Ступин.

— Неправильные сведения, — с нарочитой серьезностью вымолвил Санников. — По достоверному утверждению бабки Калики... вы с ней еще встретитесь... святой вышел навстречу огню, сгорел и этим остановил пожар, спас урочище, поселения. Тут ведь староверы кругом обитали.

— Нам бы одного такого, — буркнул Корин.

— А бабуся, Калика ваша, не годится на божью жертву? — спросил Дима. — Она тоже вроде святая.

Директор поколыхался от беззвучного смеха, сказал:

— Застарела. По вере, юная беспорочность нужна. Ты, пилот, подойдешь, с небесами общаешься.

— Это точно, в любую минуту могу грохнуться в пекло, да только вопрос еще: не прибавлю ли огня своей пробензиненной трепыхалкой?

Посмеялись невесело, вновь возвращаясь мыслями и разговором к пожару.

Дима заложил еще один крутой виражик, и из-за сопки, косо сбегая прямыми улочками к реке, возник, радуя аккуратными домами, усадебками, поселок Парана. Если приглядеться, заметишь: на лужайке за конторой леспромхоза — городок разномастных палаток, по улочкам неторопко пылят грузовые автомобили, у клуба, магазина, на речной пристани — всюду толпы народа. Было похоже: тихий поселок внезапно взбудоражило нагрянувшее в него неведомое войско.

3

В просторной горнице с потемнелыми листвяжными стенами, затененной шторками, с сумрачными иконами над тусклой лампадкой в углу, желтым, недавно вымытым полом было прохладно, свежо, пахло полынью.

У раскрытой двери Корина и директора Санникова встретила хозяйка, чуть заметно поклонившись, вымолвила одно слово:

— Проходьте.

Они переглянулись, оглядели свою запыленную обувь, молча разулись в сенях на чистом дерюжном коврике; то же самое сделали Ступин, Мартыненко, Руленков, Ляпин, завхоз Политов и председатель сельсовета — бородатый, щуплый, очкастый старичок с богатой пестротой орденских колодок, из тех живучих, вечных, которые и гражданскую прихватили, и в Отечественную повоевали, и на пенсию пока не собираются.

— Что-то невесело принимаешь, Марковна! — пробасил, хрипло покашливая, Санников. — Когда ты столько руководства за один раз видела? Квасок-то холодненький будет?

— Достала из погребу. А радоваться чего ж нам? — Женщина потупилась с суровой кротостью, подала Корину и директору тапочки на беличьем меху.

— Верно. Однако и плакать пока рано. — Санников повернулся к Корину, взял его под локоть, описал рукой полукруг: — Такой чистоте, опрятности вряд ли порадуешься в городских и столичных квартирах. А воздух? Снаружи плюс тридцать почти, тут — дыши лесным холодком. Куда вашим кондиционерам! Дерево и в стену положенное не умирает, бетон — мертвая материя. Веришь, приезжаю к брату в его многоэтажную коробку, день-два — и бронхи сдают, цементируются... Кха, кха!

Прошли за стол на тяжеленных, фигурных ножках, с лавкой у стены, табуретками по другую сторону; и вышло так, что Санников сел в торец стола, как бы во главе, чуть ли не под божницей; слева от него примостился молчаливый, задумчивый председатель сельсовета Покосин, справа пришлось сесть Корину, который удивленно, коротко глянув на широко облокотившегося Санникова, подумал: «Хозяин!..»

Как только отряд переместился в Парану, он понял: здесь царь и бог — директор, многоопытный, изворотливый, привыкший к единоначалию и славе преуспевающего хозяйственника. Ладить с ним будет трудновато, директор просто постарается подчинить его себе — пусть и начальника особого отряда, с большими полномочиями, но все же — гостя в поселке, просителя вынужденного. Он не удивился поэтому, когда директор предложил ему под штаб красный уголок в конторе леспромхоза — у себя под боком; пришлось вежливо отказаться; не пошел Корин соседом и в сельсовет, к тихому председателю, охотно почитавшему высокий авторитет директора. Лучше быть в некотором отдалении. Он снял дом у одинокой женщины. Но и здесь, как увидел сейчас Корин, директор Санников не собирался уступать председательского места.

Марковна поставила на стол кувшин с квасом, граненые стаканы. Санников ухватил волосатой ручищей тяжелую посудину, ловко, не расплескав, наполнил стаканы, сказал компанейски:

— Ну, пожарнички, за успех вашего дела!

— Общего, — поправил его Корин.

— Может, общечеловеческого? — хохотнул Санников.

— Вполне, — серьезно кивнул Корин. — Где бы ни горело, где бы ни сотрясалось...

— Ладно, шучу. Пейте нашенский квасок, да поговорим.

Из боковой комнаты вышла Вера Евсеева с бумагой и шариковой ручкой, присела к свободному краю стола писать обязательный протокол; дверь в ее «радиорубку» осталась полуоткрытой, были видны рация, застланная свежим покрывалом кровать, тумбочка с зеркальцем, коробками, пузырьками, а в окошке — поникшая желтой листвой и спелыми скудными кистями рябина; за ветвями ее струилось от реки влажное марево в изморенное зноем блеклое сентябрьское небо.

Корин оглядел сидевших. Его «ветераны» были темны лицами, заметно похудели, точно огонь пожара подвялил, подсушил их; даже Ляпин и Руленков пожилыми выглядели; Ступин с Мартыненко гуще сединой забелились, завхоз Политов вроде бы горб нажил, так натруженно ссутулился; себя Корин не видел, хорошо хоть это. Перевел взгляд на Санникова, блаженно, крупно прихлебывавшего квас, и огорченно усмехнулся. Все правильно! Кому как не ему, налитому свежей багровостью, в строгом костюме-тройке с галстуком, этакому цивилизованному хозяину тайги, быть главой заседания? Сейчас он скажет: слушаю вас, товарищ Корин. Этого, вероятно, ждет от директора и Покосин, сухо покашливая, предупредительно (пора начинать, уважаемые) постукивая бледными пальцами по столешнице.

Краем глаза Корин чутко приметил: на него упрямо смотрит Вера; медленно полуповернулся к ней. Она чуть кивнула в сторону директора, хмуровато сощурилась, покачала головой. Понять ее было легко: мол, нельзя, никак нельзя соглашаться на подчинение ему, просто мы устали, неловко чувствуем себя в гостях, но он никакого права не имеет командовать нами! В самом деле, подумал Корин, что это со мной — упадок воли, духа? И, уже не колеблясь, поднялся, начал говорить, с неким удовольствием уловив, как вяло, обескураженно заворочался на заскрипевшем табурете Санников.

— Вчерашний облет урочища показал, товарищи: пожар движется, очень изломанным фронтом, его можно отнести к группе пятнистых, когда огонь идет и по напочвенному покрову, и пологом древостоя на склонах крутых сопок, где сильны восходящие потоки воздуха. Общая скорость движения, как и в первом случае, до урагана, пока невелика, один-два километра в сутки. Пока, товарищи. Что будет завтра, послезавтра, через неделю — мы не знаем. Прогнозы на безветрие. Но мы должны брать во внимание все самое невероятное, работать с запасом времени, надежности, чтобы не повторилось увиденное, пережитое нами бедствие... Вместе с диспетчером мы продумали план работы, пометили на карте места разумного, на наш взгляд, их ведения. Леонид Сергеевич, прошу вас.

Ступин развернул карту, придавил края ее стаканами, чуть склонившись, заговорил, по своему обыкновению, ни на кого не глядя, кратко, сухо:

— Нужна опорно-заградительная, минерализованная полоса. Как и в начале пожара. Иного средства не вижу при такой обширности огня, к тому же вышедшего из долины в сопки, на изрезанную распадками местность. Там мы смогли протянуть почти прямую линию, здесь будем выбирать наиболее удобные участки — долины речек, луга, вырубки, пустыри. Вот предлагаемые контуры опорной полосы. Прошу ознакомиться.

Все, кроме Корина, поднялись, придвинулись к столу, чтобы лучше разглядеть карту.

Первым не выдержал глухого, настороженного безмолвия тихий Покосин, вероятно решивший, что пора и ему обмолвиться; сняв очки, близоруко помигав сперва на Санникова, затем на Корина, он деловито проговорил:

— Умно, доказательно, наглядно, я думаю: от озера Глухого, по Каменному распадку, далее...

Закончить, однако, он не успел, ощутив на своем узком плече увесистую руку директора Санникова, тут же мощно выкрикнувшего:

— Иван Фомич! Да ты что, как дитя малое, картинке радуешься? Они режут нас, понимаешь, заживо режут! Посмотри, какие леса огню отдают. Здесь, здесь... — С тупым стуком он тыкал в карту пухлым пальцем. — Наглядная перестраховка! Пожарникам лишь бы потушить, а что леспромхоз на горелом месте останется — их не волнует. Там не смогли, здесь — за наш счет, так, выходит? Нет, товарищи, работать надо, «упираться», как у нас хорошо выражаются лесорубы. Столько скормить спелых ельников пожару — он и сам по себе загаснет. Сентябрь уже, Иван Фомич, глянь в окно, холода скоро.

Покосин смущенно развел вздрагивающими ручками, виновато усмехнулся, мол, согласен, зря выступил, не разбираясь глубоко в обстановке, и сел, словно придавленный рукой директора. Сели все, как бы соглашаясь внимательно слушать, вникать в разумные доводы, и Санников пристукнул карту кулаком:

— А здесь что я вижу? На притоке Струйном? Тут же склады заготовленной древесины. Они по ту сторону притока, а ваша полоса — по эту. Сгорят пять тыщ кубометров, так?

— Так, — сказал Корин. — Если не вывезете.

— Кха! — задохнулся от возмущения Санников. — Струйный обмелел, сплава нет. Дорогу прикажете строить?

— Стройте.

— Как? Чем? Людей, технику придется вам давать! — Санников грохнулся на табурет, казалось едва не расплющив его.

— Людей пока не надо, технику — придется.

— Сколько единиц?

— Для начала три бульдозера, четыре грузовика.

Глаза Санникова, спрятанные под густыми завислыми бровями, вроде бы вспухли, резко обозначились влажной зеленоватостью, он колол, пронизывал ими Корина, но, не одолев его взгляда, двинул карту туго сжатыми кулаками.

— Нет и нет! Отодвигайте от поселка опорную — чтоб не ближе пятнадцати километров, бульдозера дам два, машины две. Это мое... наше решение. — Он мотнул головой в сторону Покосина, и тот послушно закивал, придерживая сползающие очки.

В тишине, наступившей точно после ветрового бурного заряда, слышалось лишь шуршание шариковой ручки по бумаге: на совещаниях Вера старалась записывать все самое важное, а сейчас — особенно, понимая, сколь серьезен этот разговор. Санников исподлобья, подозрительно глянул на нее и с волевым равнодушием отвернулся.

Достав трубку, Корин неторопливо набил ее табаком, раскурил; он обрел свое обычное напряженное спокойствие, ибо вполне теперь понимал директора леспромхоза, хозяина Параны. Немало перевидал он руководителей, обязанных (по всем законам и инструкциям) помогать в одолении стихийных бедствий, и все они, отлично зная это, старались прикинуться возмущенными, вынужденно страдающими; но мало кто из них потом, когда беда оказывалась позади, удерживался от соблазна не приписать себе наибольших, а то и решающих заслуг. Слаб человек! Однако и силен неимоверно в своей слабости. Корин аж плечами передернул, будто зябкость ощутил, представив такое; Санников решил изловчиться — и помочь как-либо отряду, и план заготовок древесины не снизить — верный орден!

Надо внушить ему, что, если он не поступит разумно, может поплатиться многим, даже солидной должностью. «Спецбед» обязан быть еще и психологом: к каждому руководителю — особый подход. Санникова, вероятнее всего, следует выдержать терпением, дать ему перекипеть, чтобы разум его усмирил в нем эмоции непререкаемого авторитета. Поэтому Корин, никак не ответив директору, обратился к своим хоть и обожженным огнем, но мирно спокойным пожарным:

— Прошу высказаться.

Поднялся диспетчер Ступин, одернул форменный пиджак лесника — как бывший военный, говорить сидя он не мог, — сказал, глядя на отчужденно пригнувшего голову директора:

— Извините, товарищ Санников, но вы плохо представляете обстановку. И карту посмотрели невнимательно. Опорная полоса только на трех участках в десяти — двенадцати километрах от поселка, на других — не менее пятнадцати. Рельеф изучен с предельной серьезностью, учтена скорость движения пожара. Если учесть, что прокладка полосы отнимет у нас около двух недель, и это при напряжении всех возможных сил, то у нас, скажу вам, товарищ Санников, вот так положа руку на сердце, и часа лишнего нет на споры и рассуждения. Как диспетчер заявляю: категорически против каких-либо изменений. В противном случае прошу меня освободить, идти под суд по чужой вине не хочу.

Он резковато сел, и Корин глянул в сторону Мартыненко. Командир бойцов гражданской обороны тоже встал, по примеру старшего, но выговорил всего несколько отрывочных, продуманных конечно же слов:

— Полностью согласен. Поддерживаю. Действовать надо немедленно.

— Правильно, — сказал командир дружинников Василий Ляпин, а инструктор пожарно-парашютной команды Олег Руленков, тоже согласившись с диспетчером, обратился к Корину, заметно сбавив голос, слегка смущаясь:

— Станислав Ефремович, я вот о чем... Те кубометры, за Струйным... Может, обойдем полосой? Возьму тот участок, если доверите.

Корин не ответил, перевел взгляд на Политова. Толстый, лысый, на вид более других утомленный, зав. хозяйственной частью отряда вскочил довольно легко, наверняка поубавившись в весе за два таежных, хлопотных месяца, И заговорил бойчее прочих:

— Я полностью доверяю нашим опытным специалистам. У меня другой вопрос, морально-политический, можно сказать: надо прекратить огульную торговлю водкой. Разлагается коллектив. Две драки бескультурных произошло. В тайге с этим лучше обстояло. Прошу принять меры, понимая ответственность положения. Пьяный, похмельный — враг нашему делу. В остальном прочем налаживается: столовая кормит, питание вкуснее стало, медпункт отрядный развернули. Так что у меня пока все.

Неожиданно длинная антиводочная речь обычно молчаливо-застенчивого Политова оживила хмуроватое заседание. Посмеялись, достали папироски, стали веселее поглядывать друг на друга. И директор Санников, распрямив пригнутую, багрово напряженную выю, буркнул завхозу:

— Не в моей компетенции сие.

Зато Покосин словно проснулся, вскинул очки так, что они резко блеснули, и начал говорить с напористой убежденностью, ясно понимая: тут его не остановит директор — торговлю контролирует возглавляемый им поселковый Совет, — изложил свои мысли твердо, обстоятельно:

— Считаю, правильно заострен вопрос в данной ситуации, когда произошло большое скопление народа в нашем поселке, а среди тушащих пожар, временно оторванных от своих коллективов, возникают факты антиобщественного поведения, что влияет на моральное, в общем здоровое, состояние наших людей, будем просить вышестоящие инстанции сократить продажу спиртных напитков до одного дня в неделю, и, могу заверить, нам пойдут навстречу в этом наболевшем вопросе.

— Спасибо, — сказал ему Корин.

Высказались все, и все теперь устремили свои взоры на директора леспромхоза — за ним слово, пусть не последнее, но очень значительное. Он поворочался, попыхтел, вероятно смиряя в себе власть непререкаемого хозяина здешней тайги, Параны, с которым столь бесцеремонны эти пришельцы, проговорил довольно мирно, хоть и угрюмовато:

— Технику дадим — дело серьезное. Детали дообсудим.

Эта скорая уступчивость не удивила Корина: не туп же, в конце концов, Санников, успокоился, поразмыслил, решил — глупо ждать строгих приказаний свыше; понял еще, наверное, что «главный пожарник» пожаром командовать будет сам и с ним выгоднее договариваться, быть на равных, чем враждовать. Корин удовлетворился этим, для начала, но чувствовал: с «хозяином» надо вести себя очень настороженно.

Вышли из прохладного дома в сухой жар полудня. Казалось, и вода реки остановилась, онемела, нагретая едва ли не до кипения, и воздух оттого ощутимо пахнет дымом, что невидимо перегорает в нем нечто горючее. Пристань, плоты, сплотки, обширная запонь до середины реки — все пустынно, на вид заброшено. Притих и поселок. Даже полонившие Парану таежные пожарные не расхаживали по улицам, радуясь цивилизации. Мертво, тревожно было в замутненном тяжелом небе с затерянным солнцем, в, синих непроглядных лесах вокруг.

Корин направился к маленькой гостинице (Дому для приезжих), где он жил вместе со Ступиным, пилотом Димой, командирами групп; хотелось отдохнуть немного перед обедом.

— Погоди! — окликнул его зашагавший было в сторону Санников; развалисто подошел, дружески взял Корина под локоток, сказал негромко, явно желая не быть услышанным другими: — Просьба, Станислав Ефремович, можешь считать — личная. Сочтемся. Обойди полосой тот мой лес за Струйным. Сам понимаешь, дорогу пробивать, вывозить... Время, силы потеряем. Лучше уж тебе помогу.

Корин молчал до самой гостиницы.

— Ну, — подтолкнул его легонько Санников. — Твой парень берется же... Понимает.

— Парень плохо подумал.

Корин остановился, высвободил свою руку. Раскурил трубку, сделал несколько глубоких затяжек. Хрипло рассосал сигарету и Санников, буркнув:

— Сознаю: трудно. Людей дам.

Корин кивнул, но так вынужденно, отчужденно, что Санников не мог порадоваться этому: вымолил нечто, никак не возвышающее его.

4

«Милая Ира!

Сегодня рано утром три наши главные группы выступили в тайгу. Пошли трактора, на автомашинах повезли палатки, продукты, разный инструмент. Тут есть лесовозные дороги, по сухой погоде они вполне нормальные. Будем пробивать новую опорную полосу.

Наш главный лагерь теперь — Парана. Здесь будут отдыхать смены, инструкторы готовить новичков, ну и конечно, здесь штаб, моя рация, отрядный хозснаб и Анютин пищеблок.

Провожать наших вышел чуть не весь поселок, бабы, ребятишки, баян играет. На площади возле клуба столпились сотни людей, шум, командиры сзывают свои группы, ревут моторы, лают напуганные собаки, а тут еще бродит горбатая старуха Калика, крестит всех подряд и скрипучим голосом напевает: «По долинам, холмам люди, люди вокруг, и сияние звезд из небесных дверей...» Пробилась к Корину, стала его благословлять: «Спаси, Христос, от геены огненной, земной, небесной, адовой...» И еще что-то. Он так серьезно посмотрел, взял ее под руку, вывел из толпы и говорит мне: «Вера, побереги бабушку, а то задавят». Я держу Калику за рукав длинной байковой кофты, она вырывается, такая костистая, сильная, все что-то причитает и лезет в толпу. Он улыбнулся мне по-своему, одними кончиками губ, поворошил рукой свой седой бобрик: мол, видишь, все хорошо, я рад, теперь навалимся большой силой, одолеем! И крепко пожал мне руку. Пишу я тебе сейчас, а пальцы мои чуточку ноют, будто отяжелели, будто Он мне силы своей прибавил.

Его позвал в свой «газик» директор леспромхоза, и они поехали впереди первой колонны. За ними двинулись все другие, понемногу ушли, скрылись в лесных темных просеках. Поселок сразу притих, опять уснул, ведь раннее утро было.

Я повела Калику к дому своей хозяйки Марковны, веду, она упирается и наговаривает: «Меня мучат грехи, меня мучит недуг, пропустите меня, пропустите скорей, я увидеть хочу Иисуса Христа!..» — «Где?» — спрашиваю. «В геене огненной», — отвечает и в сторону леса пальцем тычет.

Марковна впустила старуху, напоила чаем, постелила ей в сенях на лавке, и она послушно уснула. Калика так и живет — кто накормит, кто одежду какую даст, кто пожить пригласит. Летом все по урочищу бродит, ягоды, грибы собирает, в речках рыбу ловит, ночует на заброшенных заимках.

Сколько лет Калике — никто не знает. Марковна говорит: за девяносто. И еще говорит, что старуха помнит тот страшный пожар, который был здесь лет семьдесят с лишним назад. Тогда-то Калика и помешалась будто бы: любила монаха-отшельника, а тот бросился в огонь... не то спасая ее, не то — чтобы спасти урочище. Говорят так и этак — попробуй узнай правду! А Калика твердит одно: ей надо было, по поверью, сгореть — молоденькой, красивой. Оттого и пожар вернулся, что не она сгорела. А теперь не нужна — старых, калечных огонь не берет в искупление грехов человеческих. И вовсе свихнулась Калика.

В таких, Ира, старых селениях всякие верования, легенды обретаются. Тихо здесь, стариков много, и люди стареют как-то иначе, чем в городах, спокойнее, что ли, или без страха смерти. Моей хозяйке Марковне шестьдесят, а ее хоть замуж выдавай — такая она статная, чистая лицом, сильная от всегдашней работы и простой пищи. О себе не рассказывает. Я узнала только, что дочь и сын ее в городе, сын вроде бы даже доктор каких-то наук, а муж Марковны застрелился: сильно тосковал по детям, бросившим родное, обжитое еще прадедами село.

Вот, Ира, какая эта Парана! А мы-то думаем, что всякие трагедии, высокие чувства бывают лишь в наших больших городах. Будто бы не деревни народили для городов людей.

Все, заканчиваю, в наушниках слышу позывные. Теперь мне легче, поселковая почта помогает — телеграф, телефон, но прямая связь с Центром у нас своя, и через каждые три часа я включаю рацию.

Привет твоему экскурсбюро! И знаешь что — путевочку мне там приготовь... Ой, что я! Ведь надо как-то у него спросить, у грозного Корина... А вдруг согласится, и мы с ним — в Крым. В октябре ведь там еще тепло? И парки и фонтаны покрасивей, чем в нашем городе. А главное — море, правда? Никогда не видела живого моря. Спрошу у него — любит он море?

А главное, главное, Ира, мы же с ним еще не встретились. До смерти хочу и до смерти боюсь этой встречи... Нет, это минутами у меня так. Я очень, очень счастливая —

ГЛАВА БОЛЬШОЙ РАБОТЫ

1

Вся линия будущей опорно-заградительной полосы была разделена на три участка, как и прежде, в глубине урочища. Правый фланг, вдоль притока Струйного и до реки, занял со своей группой Олег Руленков, центр, по вырубкам и пустырям, — Мартыненко, левый фланг, менее протяженный, но более лесистый, прилегающий к озеру Глухому, взялся оборонять Василий Ляпин. Каждая группа получила бульдозер с леспромхозовским трактористом, в любую мог, при надобности, пройти грузовик — были очищены старые трелевочные трассы.

И работа началась. На полянах, вырубках бульдозеры срезали кустарник, дерн, выкорчевывали пни, протягивали заглубленные до сырой глины борозды; взрывники расчищали крутые склоны аммонитом; сквозь буреломы пробивались с топорами и бензопилами лесорубы; и только в глухих массивах приходилось рубить просеки, по возможности неширокие, самые нужные.

Всюду, где позволяла местность и был неопасен возврат огня, сразу пускался отжиг. Малые пожары двигались, ползли, бежали навстречу большому. Кое-где огни сталкивались, выплескивая в дымное небо багровые медленные всполохи, похожие на протуберанцы. Святое урочище все неохватнее, до Параны и далее, накрывалось синей едкой мглой горения.

Каждая группа имела вертолетную площадку, и Корин со своим безотказным Димой Хоробовым ежедневно, а то и дважды в день, облетывал извилистую, средь сопок, распадков, долин опорную полосу протяженностью почти в тридцать километров.

2

Приток Струйный обмелел. Не верилось, что по нему сплавляли лес. Теперь это небольшой ручей, едва одолевающий галечниковые перекаты, темно застойный в бочажинах под ивняком. Из ям-бочажин поселковские мальчишки, приходя с ночевками, надергивали удочками вороха хариусов, прочей мелкой рыбешки; иной раз не могли унести, бросали, и Струйный пропах тухлой рыбой.

Пожарники Олега Руленкова тоже принялись было за добычливое ужение. Он покрикивал, даже гнал их, как малых детей, от берега, всякий раз втолковывая: сперва — дело, потом — охота.

А работы на его участке оказалось предостаточно. Штабеля заготовленного леса тянулись вдоль пожароопасного берега, там же полагалось пускать отжиг. Но как? Штабеля огромны, бревна иссушены солнцем, одна искра — вспыхнут порохом. За ними сразу склон с чащобником, и довольно крутой. Пойдет ли по нему трактор?.. Тут-то Олег и припомнил мрачноватую молчаливость Корина, когда директор Санников громко наседал, требуя уберечь от огня склад древесины, а он, Олег, по молодой отваге, ну и чтобы чем-то угодить грозному хозяину Параны, вызвался сделать это, попросился на Струйный. Значит, Корин знал, видел с вертолета, как мешать будет им невывезенный лес. И отлично понимал, конечно, чего требует-просит у пожарников Санников. А что смыслил он, инструктор пожарно-парашютной команды, ставшей здесь, в Святом, командиром сборной наземной группы? Ведь промолчали «сухопутчики» Мартыненко и Ляпин. Им-то вроде более «по профилю» эта нудноватая работа.

Но раздумывать, сокрушаться теперь некогда. Надо действовать. И сноровисто.

Олег пошел к трактористу, заливавшему в бак машины горючее. Минуту подождал, понаблюдал: трактор был нестар, на вид исправен, а вот тракторист, хоть и коренастенький, крепкорукий, выглядел парнишкой-пэтэушником. Олег хмыкнул с досады: «Ясно, Хозяин не подорвал плана лесозаготовок, уступив этого ударничка, ладно — машина не развалина» — и спросил паренька:

— Ты ПТУ или курсы кончил?

— Почему? Я в армии уже отслужил. В танковых. Механиком-водителем. — Он закрутил пробку бака, отер тряпкой замасленные руки, неспешно, чуть нагловато воззрился на командира группы. — Рыжий, конопатый я, потому младше кажусь. Ростом тоже не вышел — предки подвели. А так не уступаю — в спорте там, в работе.

Олег веселее оглядел тракториста: рыж тот был огненно, конопат невероятно, прямо-таки заляпан коричневыми кляксами; однако и вправду мужичок-крепышок, так и хочется потуркать, потрогать его, тугого, увесистого. Вспомнилось кем-то сказанное: низкорослые мальчишки физсилой себя накачивают, длиннорослые нескладные девчонки — грамотой.

— Не уступаешь, значит?

— Нет, — паренек мотнул упрямо стриженной под бокс, по-борцовски головой.

— Давай тогда руку. Ничего, силенка водится. Как по фамилии, по имени тебя?

— Брайдровских Паша.

— Ого, почти Бурсак-Пташеня! Извини, лектор тут один чудаковатый с такой фамилией.

— Знаю. В клубе у нас выступал. Два часа смеялись.

— А нам, Павел, сам понимаешь, не до смеха здесь. Видишь вон тот склон, что за штабелями? Хорошо приглядись. Теперь скажи как танкист, хоть и механиком был: сможем пробульдозерить его поперек?

— В дождь — гибель. Посуху можно попробовать.

— Ясно. Отвечаешь четко. Теперь — где переправим трактор?

— Думал уже, товарищ начальник...

— Зови лучше «командир».

— Перекаты на Струйном твердые, товарищ командир, точно знаю. Давайте по этому, который напротив штабелей, только там, видите, где вода отступила, надо гать настелить, бревен нарезать и в ил уложить, а то завязнем.

— Толково, Паша, благодарю. С тобой можно работать.

— Можно, — согласился маленький серьезный тракторист с редкостной фамилией Брайдровских. — Могу помочь гать замостить.

— Нет, отдыхай пока. Тебя буду беречь, ты еще намотаешься. У меня глянь, сколько работничков... — Олег указал рукой вдоль берега. — И как видишь, не все энтузиасты и маяки, вон мой помощник отчитывает здоровенного дядю — наверно, под кустом дрых. Не погоняй такого — будет полеживать, пока пожар пятки припечет... Коновальцев! Иван! Брось его, иди сюда! — позвал своего помощника Олег и, когда тот быстро, едва не бегом, подошел, сказал ему: — Знакомься, наш бульдозерист Павел... Ростом вы почти одинаковы, нешибко видные, но в пожарные-парашютисты я бы обоих взял.

— Знакомы уже, — усмехнулся Коновальцев, щуря хитроватые, приглядистые глаза: мол, извини, тут я обошел тебя, командир.

— Молодцы! Хорошие люди должны нюхом друг друга чуять. В будущем, мечтаю, будет так: глянул, телепатически понял — руку подаешь: «Здравствуй, друг!» Ну, это при коммунизме или более высокой стадии, а сейчас некогда... Ты, Иван, я вижу, трудно отвыкаешь от демагогии. Зачем тебе выступать перед этим упитанным дядей? Ты ему начитываешь — он сопит да пищу переваривает. Говорил же: запиши фамилию — и приветик в дядин родной коллектив, пусть там брюхо ему чешут.

— Привычка, черт ее!.. — склонил Коновальцев, явно огорчаясь, лысоватую голову с коричнево припекшейся кожей на макушке.

— Он с фабрики, Паша, станочник, но больше агитировал, чем станки отлаживал. И балагурил много, перед телекамерой выставлялся. Теперь не узнать — огнем, стихией опалило. Знаешь, как он на той опорной действовал, когда нас ураган накрыл? Двоих из-под валежин вытащил, а потом носилки с раненым километров пять бессменно нес. И вообрази — молча.

Олег засмеялся, улыбнулись Павел с Иваном, оглядывая друг друга, точно заново знакомясь. Было видно: им нравится инструктор-парашютист Руленков, парень ненамного старше их, но не раз побывавший в рискованных делах; такому приятно подчиняться, да и научиться кое-чему можно — например, выдержке, находчивости и просто умению вести себя с любым и каждым, не возвышаясь слишком, не унижаясь тем более.

— Ну, ребята, за работу!

Объяснив Ивану, зачем нужна гать и где ее стелить, попросив Павла «консультировать», Олег пошел проверить, все ли ладится на котлопункте, не запоздает ли обед; тут понемногу налаживалось, пожилая повариха хоть и ворчала на то на се: ложек и мисок маловато, мясо привезли чуть с душком, помощник Стацюк лентяйничает, убегает удить рыбу (да, это того Стацюка, из стройучилища, спасителя зайцев, пришлось по хилости назначить в поварята), но двигалась, хлопотала сноровисто, и можно было надеяться, что пища у пожарников будет, к тому же вполне добротная. Затем Олег направился к палатке-складу, поговорил со стариком завхозом-сторожем, нанятым в Паране, пообещал ему выкопать погреб; подкатила машина из поселка, в кузове — бочки с бишофитом, помог шоферу скатить их наземь; заглянул в свою палатку, включил радиотелефон, поговорил со штабом: Вера Евсеева сказала, что начальник отряда где-то на опорной, дополнительных указаний пока нет. По пути к берегу он думал о Вере и Корине.

Думал так: разберись вот в нашей человеческой жизни!.. Живем, работаем кто как: кто на совесть, кто средне, а кто вовсе шаляй-валяй. Ну, женимся, детей воспитываем всяк на свой лад. Дружим, праздники справляем, на «Лады»-«Москвичи» копим, рискуем, бывает, кто с парашютом прыгая, кто в космосе, кто инфаркты наживая от усиленной умственной работы. В общем, живем, каждый делая свое дело. А вот знаем ли мы нашу жизнь — вопрос совсем другой, и самый неразрешимый, если поразмыслить. Ну, жили где-то в разных местах девчонка Вера Евсеева и суровый мужик Корин. На Урдане увиделись, вернее, он и не приметил ее, она увидела его, да так — душой, сердцем, чтобы уже других не видеть. Пять лет ждала, надеялась, мечтала — он ей нужен, и все. А спросить бы ее: ты ему нужна, этакая незрелолетняя против него, он, может, уже утомился от жизни, а тебе только начинать надо? Мечта, фантазия девчоночья!.. Неизвестно, что бы такое она ответила, но ясно одно: не отказалась бы ждать, выискивать встречи. Это в человеке, надо думать, сильнее всего остального. И видим теперь: они встретились. Нашли друг друга. Вроде бы в самой жизни, помимо них, что-то было уже предопределено. Просто глаза раньше прозрели у нее, как у более молодой, непомутненной. Хорошо, редкостно, радоваться надо! Но вот какая печаль: начинаешь думать о себе, своей жизни. Чего искал? Что нашел? И искал ли уж сильно? Ну, живешь нормально, жена красивая, доверяешь ей, вроде во всем душа в душу, сынок растет... А того, большого, чтобы за него пойти на любые муки и саму смерть, все-таки нет. А может, сколько-то есть? А сколько-то — разве вся душа? Думай не думай, крути не крути, скажешь: нет! Скажешь, видя, какое оно есть. Так-то. И уж знаешь, что грешно, а подумаешь: может, и не надо такой любви, если она для особенных — или очень волевых, или так урожденных? Смутно, беспокойно от нее. И главное, не столь им, истинным, а тем, кто просто живет, обыкновенно любит. Или мы все для того и живем, чтобы хоть иногда рождалась такая любовь? Чтобы потом, в далеком будущем, она стала доступна всем? Кто-то же должен платиться...

Возьмем не самого незаметного члена общества — Диму Хоробова. Все, как говорится, при нем. И добьется немалого, и женится по любви, вдосталь нагулявшись. А по любви ли, той, великой? Нет. Невооруженным глазом видно: поплатится, как все другие, не осиян особым знамением судьбы, что ли... Словами не объяснить. Только опять вопрос, вечный вопрос: почему он? Почему я? И т. д., как пишут в печатных органах.

Олег вздохнул, потер кулаками виски, помотал отяжелевшей от раздумий головой и увидел: по береговому откосу поднимается поваренок Стацюк с увесистой вязкой хариусов. Заметив командира, леноватый работник котлопункта вознамерился юркнуть в куст ольховника, но Олег приказал:

— Стоять!

Поваренок опустил плетьми руки, ссутулил хилые плечики, зыркая исподлобья жалобно и настороженно, как затравленный щенок: протяни руку — укусит. Олег пальцем приподнял его подбородок, проговорил раздельно, втолковывая:

— Рыбачить будешь отпрашиваться у меня лично. Понял?

— Ага! — вскрикнул Стацюк и едва не на четвереньках прошмыгнул по крутому откосу мимо.

Яснее, ясного: врет паршивец. Да что поделаешь — не бить же его, будущего строителя чего-то и где-то, а слов нормальных не слышит, не понимает это испорченное или таковым урожденное дитя человеческое. Интересно, удалось бы его выправить, если взяться серьезно? Или природное неисправимо?

Он вышел к Струйному и присвистнул от радости. Трактор был на том, левом, берегу, у штабелей бревен, удачно пройдя по гати, одолев крутой склон. Не снимая кирзовых сапог, Олег перебрел речку с теплой, засыпанной опавшими листьями водой, поблагодарил Ивана, Павла, всех, настилавших гать, закурил предложенную сигарету, хотя курил редко, не испытывая особой тяги, отшучиваясь обычно: «Дыма мне и без того хватает», присел на бревно передохнуть вместе со всеми.

— План такой, — заговорил, понимая, что ждут его слов. — Очистим склон за штабелями. Ширину видите — метров тридцать. Охватим склад от берега до берега. Длина с полкилометра, да? А по гребню, там, за ним, почти ровное плато и лес пустяковый, прореженный вырубками... вот по гребню и пустим отжиг. Вопросы есть?

Один бородатый пожарный спросил:

— Успеем?

Другой:

— Тут работенки!..

Третий, интеллигентного вида:

— Кто-то шибко умный чего-то сделать не захотел.

Четвертый, почти старик:

— Надо так надо.

— На этом и остановимся, — подтвердил Олег. — Надо. Теперь далее. Коновальцев, набирай бригаду, человек двадцать, будешь расчищать от валежин, корчевать там, где не возьмет бульдозер. Людей бери покрепче. До обеда сколоти бригаду, раздай топоры, пилы.

— Ясно, командир.

Иван Коновальцев пошел в лагерь группы на правый берег Струйного, за ним потянулись пожарные. Тракторист Павел, оставшись наедине с командиром Руленковым, заикнулся было что-то сказать, но только похмурился рыжими бровками, раздумав вероятно. Олег подбодрил его:

— Говори, Паша.

— Знаете, я слыхал, этот лес... — он, набычившись, повел головой в сторону штабелей. — Этот лес сдан или другой вместо него... В общем, его как бы нету уже.

— Зачем же спасаем?

— Может, чтобы снова сдать?

— М-да, дилемма, Паша, как говорится, не для средних умов, в особенности некомпетентных. Допустим, мы вышесредние, но ведь лес этот — лес, и, посмотри, добротный. Так что же, отдать его огню?

— Нельзя.

— Полное единогласие. Значит, лезем в кабину, выводи на исходную позицию свой танк, и давай пропашем первую боевую борозду.

3

Внизу, в провале меж темнохвойных, густолесистых сопок, засветилось округлым сине-зеленым окном озеро Глухое. Вертолет завис над ним, Дима начал снижаться, да так резко, что у Корина перехватило дыхание и ему подумалось: не падаем ли?.. Зарябив сонно-гладкую воду ветром от винтов, Дима повел вертолет к берегу — только так можно было приземлиться в этой котловине — и опустился на песчаную площадку возле палаток лагеря Василия Ляпина. Когда машина перестала реветь и дрожать, Корин сказал:

— Жестокий ты все-таки человек, Хоробов.

— Это почему, товарищ начальник?

— Потому... Я задремал, потом чувствую — падаем. Ну, думаю, все, долетался с этим воздушным пиратом.

— Так вы же сами, Станислав Ефремович: скорей, быстрей, пошевеливай свою стрекозу. Вот и стараюсь. Дефицит времени, стрессовая болезнь века всеобщей технизации, эмоциональных перегрузок, экологического кризиса.

— Слыхал. Повторяешься. Ты пойми вот что: нельзя мне рисковать. Стихия бушует. И вообще.

— Понимаю, особенно — вообще.

— Ну-ну, без намеков.

— Да нет, Станислав Ефремович, я о стихии вообще. Она теперь везде бушует, даже в стихах, в поэзии то есть. Бурсак-Пташеня, человек потрясающе информированный, рассказывал мне: все пишут, сочиняют, жаждут напечататься, годами в очереди стоят. У Пташени на выходе сборник стихов «Голубика», роман о землепашцах «Навстречу мечте», книга очерков «Покорение тундры». Прибеднялся, что только заметки пописывает, — чтоб не отпугивать будущих героев. И нас решил в большом художественном полотне отобразить. Говорит: «Если медаль за тушение получу, легче будет в издательский план попасть, графоманов оттеснить».

— Разве он не уехал? Наказание какое-то, этот Бурсак. То медаль хочется ему повесить, то под зад дать. Он нормальный?

— Вполне. Только очень целеустремленный, продукт времени. Его потеряли жена и дети, руководство телеграммой разыскивало, а он не желает терять актуальный матерьял. Не дурак же, в конце концов, в писатели хочет пробиться.

— Ладно, Дима, интеллектуальную разрядочку я получил, благодарю. Пойду на воздух. И твой техник Божков, смотри, совсем загрустил. Не жалеешь его, перегружаешь эмоционально и физически.

— Перед пенсией полезно, больше будет ценить заслуженный отдых.

Молчаливый, бледный Божков скупо усмехнулся Корину, покачал чуть сокрушенно головой в старенькой аэрофлотской фуражке: мол, какой спрос с этого юноши-оторвиголовы!

— Часа два отдыхайте, — сказал Корин и выпрыгнул на береговой песок озера Глухого.

Его никто не встретил, значит, все были на опорной полосе, и ему захотелось окунуться в зелено-голубую воду прохладного, питаемого родниками и потому ничуть не обмелевшего озера — гранитной чаши с неиссякаемой влагой, которую только слегка пригубил человек. А рыбы, дичи здесь!.. Он едва удержался от соблазна; но время было послеполуденное, хотелось осмотреть опасные места опорной до сумерек, к тому же на него поглядывали две молоденькие поварихи, занемев у походной кухни, гадая: куда направится начальник? Если сразу в лес, то можно будет броситься к вертолету, затормошить пилота Диму, спросить о письмах, наболтаться про сельские и городские новости. Корин свернул на лесную дорогу, и девчата с визгом помчались встречать Диму, картинно ожидавшего их на фоне вертолета и озера.

Шагалось легко, и думы были не слишком тяжкие, все пока ладилось в его отряде; жара поутихла к концу сентября, меньше мучил гнус; и хоть сушь душила все живое в тайге и пожар то замирал, остановленный, то вновь грозно надвигался, была уверенность: за опорную ему не пройти.

Легкость, порой далее веселье, похожие на некое неубывающее вдохновение, помогали Корину одолевать усталость, свой застарелый гастрит, нажитый в кочевых лагерях. Иногда он спрашивал себя: отчего это? И отвечал с поспешным удивлением, потому что знал, помнил, не забывал: у него есть Вера! Да, явилась, пришла, назвалась... Нет, он мало верил пока в их непременное соединение (поживется — яснее увидится!), и все же минутами ему казалось: жил, скитался, одиночествовал, чтобы дождаться ее. Ну, а если они сойдутся?.. Он, конечно, не оставит своего дела «спецбеда», и она, Вера, не захочет разлучаться с ним, но у них будет семья, место, куда они будут возвращаться. Главное же, самое главное — они избегут быта, того быта, который убивает в человеке все, кроме жажды этого быта. Они покажут людям, докажут, что возможна, доступна иная жизнь — без муторного однообразия, тесноты стен, гнета вещей...

— Станислав Ефремович! — услышал Корин голос за своей спиной. Оглянулся. Следом шел диспетчер Ступин. — Шагаю за вами — не слышите. Ну, думаю, размышления важные, не буду мешать. А тут пеньки, коряги везде, да и отжиг вон пускают; думаю, надо вывести из задумчивости вас, в огонь попадете.

Корин понял, что давно уже оказался на опорной полосе, и подивился себе: не заметил под ногами пробульдозеренной развороченной земли, не учуял густого горячего дыма — ко всему привык, притерпелся.

Навстречу вышел Василий Ляпин, заросший бородой и усами, давно не стриженный (дал зарок: «Пока не потушу пожар — не стригусь, не бреюсь»), этакий бывалый степенный хозяин тайги; руку пожал, как клешней стиснул, и Корин подумал, что не зря очень метко пожарники-дружинники прозвали своего командира Квадратом.

— Вижу, Василий Филиппович, ваш участок весь пройден, прорублен, готов. Так мог пропахать только Тунгусский метеорит... Силищу какую выказали. Понятно, на вас глядя, кто усидит без дела? И отжиг, вижу, неплохо идет. Только не пойму — вон тот ельник, за опорной, почему цел? Хотите, чтоб по нему к вам пожар пожаловал?

Ляпин кашлянул в кулак, свесил лохматую голову, глянул быстро, косовато на Ступина, как бы молча прося его ответить начальнику.

— Ребята попросили. — Диспетчер тоже покашлял интеллигентно, чуть заметно смущаясь. — Уж очень хорош ельник. Попробуем, говорят, впереди него отжечь, если удастся. Мол, успеем уничтожить в случае чего.

Корин и огорчился и умилился, слыша это: вот она, российская натура! В самом пекле, с риском для себя, а найдет что-либо, кого-либо пожалеть. Веками платимся за свою «душевность» и не хотим побороть ее в себе. Может, потому не оскудел характер россиянина?.. Но знать бы всему меру. Чувство — хорошо, дело — не менее важно. Годами Корин пригнетал свою «душевность» и не уверен, что ему удалось избавиться от нее, ибо сейчас вот умилился жалостью к живому ельнику, хотя отлично видел: за этим леском — другой, более красивый. Поступиться — значит прибавить риска, которого и без того вдосталь на всей огромной опорной полосе. Необходимо быть жестоким порой, но ради дела, а не выгодной жестокости. Надо учиться видеть за деревьями лес, в лесу — деревья. И Корин приказал:

— Пускайте в отжиг.

— Есть, — просто, четко отозвался Ляпин, будто ничего другого не ожидал услышать из уст начальника отряда.

Заметил Корин, что и Ступин с неким облегчением принял его распоряжение: он освободил их от бремени излишней «душевности», вернул им волю, трезвое видение, а они передадут, внушат это своим пожарным, и все пойдет обычным разумным чередом здесь, на пожаре: командиры приказывают, подчиненные исполняют.

Ступин пригласил под навес, устроенный из еловых лап, со скамейками из ошкуренных осиновых жердей, столом, покрытым полиэтиленовой пленкой; здесь ведро с водой, кружка, на газете хлеб, несколько крупных вяленых хариусов — для желающих перекусить под родниковую водичку. И отсюда, с возвышения, была хорошо видна в обе стороны опорная полоса.

Они молча наблюдали, как Ляпин, подозвав десяток пожарных, велел каждому взять палку с накрученной на конце паклей и повел всех к ельнику, что-то говоря, коротко взмахивая рукой. Пожарные вытянулись цепочкой вдоль минерализованной борозды, по команде Ляпина зажгли факелы, вспыхнувшие кроваво-черно, а затем, тоже по команде, опустили их в сухую траву, мелкий подлесок у кромки ельника. Факелы притухли на мгновение, и тут же от каждого взметнулись вверх, прянули в стороны сине-дымные огни. Соединяясь, сталкиваясь, спеша, ручьи огня потекли в гущину ельника.

Несколько минут Корин и Ступин выжидали: может, пал пойдет по горючему подстилу, не тронув кроны деревьев? Но ельник был молодой, ветви низко спускались к земле... Где, какая ель вспыхнула первой, уследить не удалось: иссушенная зноем хвоя занималась разом, ревущим столбом-факелом; верхом огонь переметывался с одного дерева на другое, будто их поджигали пожарные своими маленькими факелами, обмакнутыми в солярку, — бегали, невидимые за дымом, и поджигали.

Дым прикатился к навесу, запахло жгуче, терпко горелой смолой, и тепло вроде бы ощутилось с той стороны. А пламя бушевало над ельником, окатывая деревья снизу доверху, раздевая их, съедая зеленую одежду, и ненасытно торопилось дальше, в глушь, чащу, душную лесную дремотность.

Вскоре от живого ельника остались лишь черные с горелыми, курящимися ветвями стволы; по ним еще нагнеталась из корней влага, но лес уже умер. Долго стоять ему таким, пока не повалится, иссохнув, и не накроет его молодой осиново-березовый подрост.

Малый, сотворенный людьми пожар ушел навстречу большому, и можно было надеяться: столкнувшись, огни уничтожатся, пожрав все пригодное для горения. Пожарные медленно двигались вдоль минерализованной борозды, дотушивая дымящийся дерн, тлеющие трухлявые пни — чтобы и единая искра не теплилась на выжженной земле.

Корин думал о них: усталые, изморенные гнусом, зноем, неурочной работой (для большинства — чуждой), скудной палаточной жизнью, эти люди, соединясь на время тушения пожара, скоро разъедутся, чтобы, возможно, никогда уже не встретиться; хорошие, терпеливые люди, ибо все иные — хилые, изнеженные, отроду ленивые — отсеялись, добыв справки, просто сбежав. И всякий раз так: людей собирает какое-либо несчастье, они трудно соединяются, учатся новому делу — и только вызревают в нечто единое, разумное, дееспособное, как пора расставаться... Тысячи и тысячи разного народа перевидал Корин за годы своего «спецбедства» и знает: люди почти всегда не готовы к стихийным бедствиям. Спокойствие это изумляло его.

— Леонид Сергеевич, — заговорил Корин, указывая на пожарных. — Жаль терять такой народ, правда?

— Понимаю, Станислав Ефремович, сам нет-нет, а подумаю об этом.

— Я вот полагаю: надо с детства внушать человеку — быть мысленно настороженным, ко многому умелым. Ведь земля хоть и колыбель наша, да жестко в ней постелено... Спросите, многие ли знают такие цифры: ежегодно бывает около миллиона землетрясений; одно в среднем катастрофическое, сто разрушительных, сто тысяч ощутимых; то есть два землетрясения в минуту. Пожаров на всей планете случается около двухсот тысяч. А наводнений, засух, бурь, тайфунов, прочих бедствий — кто считал?

— Войны подсчитаны. Оказывается, за последние пять тысяч лет было всего триста девяносто два мирных года, когда никто нигде не воевал.

— Стихийные бедствия — в природе, в нас самих. Иногда мне чудится: все от раздора меж людьми.

— Еще от неохоты понять друг друга, невыгоды лично для себя, что ли. Возьмем наше, некрупное дело. Хоть как сказать... — Ступин сухо покашлял, словно бы извиняясь за многословие, пусть и редко дозволяемое себе. — Утром я был в Паране. Пока с Политовым подсчитывал, чего и сколько взять на складе, грузовик пропал. Вот сейчас стоял у крыльца — и нету. Спрашиваю у хозяйки Марковны, говорит, вроде шофера в контору директор вызвал. Иду к Санникову: сидит в кабинете за телефонами, то куда-то звонит, то бумаги подписывает, меня не замечает. Понял все, сразу наседаю: «Куда делась машина?» Не угадаете, что он ответил. Спокойно так, даже ласково говорит: «Вижу, транспорт простаивает, не нужен, думаю, пожарникам, и послал в район кое-что привезти». А до района шестьдесят километров, туда, обратно — полдня минимум. И знает, машина наша, к отряду прикреплена, не имеет права ею распоряжаться. Ну, я сообразил, как поступить, такие «крепкие» руководители смягчаются быстро только перед вышестоящим руководством. Говорю Санникову: все мы пожарники здесь, и, если вам напомнят об этом, прошу не обижаться. Вышел, нарочито медленно иду к нашему штабу. Теперь догадаетесь, что было дальше?

— Дал, конечно, машину?

— Не успел дойти — прикатила. И та же, с тем же шофером.

— Да. Яркий почерк Санникова.

— Он что, на себя только работает?

— На свое большое «Я».

— Похоже. И тем лесом заготовленным как отяготил, Станислав Ефремович. Не вывез — и нас же наказал. Да и лес тот, посмеиваются лесорубы, хоть и еловый, а липовый...

— Слыхал. Но не время выяснять. Спасем — поговорим. Понимаете?

Диспетчер кивнул; он, бывший летчик, а затем летнаб, видевший землю из небесных высот, теперь, начав ходить по ней пешком, дивился многим житейским несуразностям, но и многое уже понимал в суетной земной жизни: как-никак в небесах тоже зависел от нее.

Пришел Василий Ляпин, поставил на стол горячий чайник, нарезал хлеб, ловко, острым тесаком разделал хариусов, затекших жиром, предложил закусить. Малосольная, чуть прикопченная рыба была нежна, запашиста, необыкновенно вкусна — пища если не богов, то тех, в наши дни немногих, кто обитает средь нетронутой природы или проникает в нее побраконьерничать. Ляпин сказал, что кое-кто из пожарных обедать не ходит, питается хариусами, и разлил по кружкам крутой чай: «Рыбка воду любит!» И тут, как вызванные, к навесу подошли дружинники Саенко и Самойлов; один увалистый, стеснительный, другой тощий и разбитной, в руках — самодельные берестяные туесы с морошкой и брусникой; поздоровались, пожелали приятного чаепития, удалились.

— Мои командиры отделений, — довольно сощурился им вслед Ляпин.

— Устроились основательно, — сказал Корин, набирая в горсть вымытой родниковой водой прохладной брусники.

— Что б ни делал — жить тоже надо.

— Вот это правильно: делать и жить. Тот, у кого все временно, работает кое-как, живет как придется. Ну, спасибо, всей группе от меня благодарность. Пойду. Надо навестить Сартыненко, у него, вероятно, и заночую. Не забывайте выходить на связь.

— Вам тут посылка, — громко проговорил Ступин и подал полиэтиленовую сумку, перевязанную шпагатом.

Лишь в вертолете, когда Дима набрал высоту и меньше стало трясти дюралевую коробку кабины, Корин вспомнил о сумке, развязал ее. В ней были аккуратные свертки: колбаса «сервелат», бутылка коньяку, пара носовых платков, крем для бритья, носки, полбулки настоящего «бородинского» хлеба. Ясно: все это раздобыла, купила в поселковом магазине Вера. Но где она могла взять ржаной хлеб — продукт, который пора заносить в книгу исчезающих? Не иначе, кто-то прилетел из столицы, и Вера выпросила для него, бывшего москвича...

4

Бригада Ивана Коновальцева тянула заградительную полосу вокруг лесосклада.

— Сперва пускаю «пехоту», — шутил безунывно Иван, подбадривая себя и своих пожарников, — с топорами, пилами. Потом в бой вступает «танк» — бульдозер механика-водителя Паши Брайдровских. С трудом, но продвигаемся в глубь обороны противника.

«Противником» был косогор, захламленный порубками, брошенными хлыстами, затвердело слежавшимся валежником, к тому же местами размытый прежними ливнями до песчаных сыпучих проплешин.

С каждым днем, однако, Иван шутил реже, потому что продвижение замедлялось, в радиаторе бульдозера закипала вода, люди на перекурах почти не курили — падали кто куда отдыхать. И вот затоптались на месте: бульдозер увяз в песке. Как ни рвал, ни раскачивал его Брайдровских, он только глубже зарывался гусеницами, опаснее кренился.

Узнав об этом, Олег Руленков поспешил к лесоскладу, чувствуя, как отяжелело у него на душе, будто он ожидал заранее нехорошей вести: пожар надвигался, пора пускать отжиг, а они не могут окольцевать штабеля леса. Он отрядил Коновальцеву самых выносливых, умелых пожарных, вчера опять пополнил бригаду. Но косогор тесен, всех туда не пошлешь, да и опорную по Струйному прокладывать надо.

Увиденное, конечно, не порадовало Олега, огорчаться же, разводить руками времени не было, и он, поговорив с Коновальцевым и Брайдровских, распорядился откапывать увязший бульдозер, класть под гусеницы прочные слеги, ибо песчаный зыбун был рыхл и глубок.

Люди утомились, это он заметил сразу и не стал покрикивать, подгонять; велел принести в термосах витаминный чай из ягод и листьев брусники — «медвежьим» прозвали его остряки, — колбасы, сливочного масла, бутылку коньяку, оставленную непьющим начальником отряда для особого случая, и устроил отдых-полдник, налив каждому в таежный напиток по нескольку капель коньяка.

Полдник оживил, даже развеселил пожарных, тем более что было над кем посмеяться: поваренок Стацюк, присланный с термосами, пожелал выпить причитающийся вроде бы ему коньяк в чистом виде и подставил пол-литровую эмалированную кружку. Пожилые начали стыдить его, молодые подбадривать, мол, наглость — тоже талант, с этим не пропадешь, а Иван Коновальцев сказал тоном озабоченной серьезности, что ему неизменно удавалось:

— Так законно же полагается Стацюку! И ничего смешного, граждане. У него трудная любовь к поварихе Аграфене Петровне.

— Она ж бабуся ему! — хохоча, выкрикнул Павел Брайдровских.

— Плохо знаешь классику. «Любви все возрасты...», понял? Скоро корреспондентка радиотелевидения должна прилететь, Ирена Постникова с оператором Аркадием Аркадьевичем, сюжетик отснимут — посильнее зайцев-погорельцев будет, все-таки большая любовь на грани человеческой трагедии.

Стацюк отшвырнул кружку, побежал, его поймали, он вырвался, укусив одному гогочущему бородачу руку, погрозил кулачком и спрятался в кустах рябинника.

— Ну, до слез разыграли мальчишку, — покачал головой Олег.

— Маленькая порка, — ответил Коновальцев, — за разгильдяйство. Пусть знает: «Жизнь то в небо вознесет, то оземь больно бросит» — как правильно сочинил наш городской известный поэт.

— Давайте и мы вознесем, вызволим, выроем наш бульдозер, «больно» застрявший.

Взялись откапывать с боков и впереди, чтобы, дав ход машине, все-таки провести ее вперед, дальше по косогору. Работали посменно — всем сразу было не подступиться, — Олег тоже брал лопату, песок отбрасывали в сторону и вниз, не давая ему осыпаться; вскоре, однако, заметили: траншея углубляется и как бы засасывает бульдозер. Олег приказал остановиться, поняв, что пора настилать бревна-слеги, а копать можно только впереди, постепенно выводя траншею к твердому грунту.

Осторожно подрылись, вложили слеги под передние траки гусениц, Павел Брайдровских забрался в кабину бульдозера, выжал сцепление, медленно повел машину, стараясь въехать на слеги. И гусеницы вцепились в бревна, пошли по ним, но нижняя слега посунулась, накренив бульдозер. Олег, Иван и еще трое пожарных бросились с жердями-вагами, подперли слегу.

— Давай! — крикнул Олег.

Стараясь разом вымахнуть на более прочный настил, Павел мощно рванул бульдозер, стал выбираться из песчаной трясины, и тут подваженная слега, вышвырнутая гусеницей назад, вздыбилась, развернулась и, падая, угодила Олегу, стоявшему с краю, по левому плечу.

От удара он упал, попытался встать, но боль в отяжелевшем плече оказалась такой, что он смог лишь сесть, поддерживая правой рукой обвисшую левую.

Бульдозер вышел на твердый грунт, люди прокричали «ура», Павел приглушил мотор, выпрыгнул из кабины и побежал туда, где — он мельком заметил — бревно упало на командира Руленкова. Здесь был Иван и те пожарные, которые вместе с ними подваживали слегу. Вскоре собрались все.

— Ничего, ребята, — сказал Олег, пробуя улыбнуться. — Зашибло слегка... — Пот обильно катился по его лицу, и левый рукав защитной куртки темнел, намокая кровью.

Его уговорили не вставать, не шевелиться.

Привели медсестру из лагеря группы, с правого берега Струйного, женщину толстую, запыхавшуюся. Она растолкала пожарных, прикрикнула, чтобы расходились — тут им не представление по заявкам передовиков, — вспорола ножницами рукав, принялась расторопно, умело накладывать тугую повязку, которая все набухала ярко-алым цветом, словно кровь прожигала пламенем многослойную марлю.

— Как, сестрица? — робко спросил Иван Коновальцев.

— Так, братец, не уберегли командира, два открытых перелома. Вызывай вертолет, да побыстрее, крови много вышло. Ему здесь делать больше нечего.

5

Был на исходе сентябрь. Опали лиственные леса, пожухли склоны сопок. Прохладными утрами землю выбеливал иней. Но тайга, обезвоженная долгой засухой, дымилась пожарами. Их тушили, они вновь возникали: все было горючим, воспламеняемым.

В Святом, однако, огонь утихал, подавленный отжигом, иными способами — окапыванием, химикатами, захлестыванием, местами выведенный на водные преграды. По всей опорной полосе велось окарауливание, и люди видели, как с каждым днем светлеет небо над урочищем.

Не совсем ладилось лишь на правом фланге, у притока Струйного. Много сил здесь отняла прокладка заградительного полукольца вокруг лесосклада, было упущено время отжига, пожар придвинулся почти вплотную к берегу притока. Помогать группе Ивана Коновальцева, ставшего командиром после ранения и отлета в город Руленкова, прибыли пожарные с других, спокойных участков.

ГЛАВА КОНЦА

1

Вера вызвала начальника отряда для разговора с председателем комиссии.

Корин прилетел буквально за несколько минут до сеанса связи; снял у порога брезентовую куртку, сбросил кирзовые сапоги, прошел к умывальнику, сунул под сосок голову, окатил шею, жесткий бобрик волос, вымыл с мылом лицо, руки по локоть, пофыркивая от холодной, захватывающей дыхание колодезной воды. Вера подала ему полотенце, он отерся им так, словно хотел выбелить пропеченную до черноты солнцем и ветрами кожу. Отдавая полотенце, чуть стиснул ей плечи, улыбнулся легким прищуром глаз, сжал и расслабил губы: мол, целую, рад тебя видеть, на большее не осмелюсь, не хочу смущать твою староверку-хозяйку, да и вообще... мы ведь не шальные возлюбленные, правда? У нас времени — вечность.

Она кивнула ему, быстро пожала руку, спросила:

— Чаю, Станислав Ефремович?

— Иль холодного молочка? — отозвалась хозяйка, вскинув голову над вязаньем.

— Кваску бы, Марковна, вашего, фирменного!

— И это можно. Вера сказала — вы приедете, я уж и приготовила. — Она поставила на стол глиняный кувшин, наполнила граненый стакан. — Пробуйте, если нравится.

— Ваш да не... — Корин недоговорил, припав губами к стакану, и еще пил острый, пощипывающий в носу, выжимающий слезы, на погребном льду выдержанный квас, как мирно ворчавший эфиром динамик рации выкрикнул звенящие позывные:

— Отряд, Отряд! Я — Центр, я — Центр.

— Слышу вас хорошо, — ответила Вера.

— У микрофона председатель комиссии.

— Передаю микрофон начальнику отряда.

— Добрый день, товарищ Корин. Доложите обстановку.

Корин допил квас, аккуратно отставил стакан, покашлял в платок, подсел к микрофону.

— Здравствуйте, товарищ председатель. Докладываю: пожар остановлен, ведем круглосуточное окарауливание.

— Повторяем все сначала, так, что ли?

— Так. Но по-иному.

— Понимаю: скоро нам «генерал Мороз» поможет. — Председатель хохотнул, помедлил: — Шучу. Теперь ведь и пошутить можно, как считаете?

— Я привык, когда...

— Ладно, ладно, кто не знает Корина! Сделает, проверит, перепроверит, подумает, подождет — и скромненько отчитается. Но извини, на сей раз я своей волей доложил вверх: пожар потушен. Поддерживаешь?

— Если доложили...

— Потому что верю. Потому что Корин — это Корин. Потому что Корина ждет орден.

— Благодарю.

— Так-то лучше. А сейчас скажи вот о чем: что там у тебя с правым флангом? Командир группы ранение получил. Воздушная разведка доложила: пожар на опорную вышел.

— Удержим, товарищ председатель. Там лесосклад, его спасали.

— Слыхал. Взялись — уберегите. А то кое-что у нас с тобой тоже может подгореть... Понимаешь?

— Да.

— Теперь ты мне нравишься. Здраво мыслишь. Распорядись провести в группах собрания, людям — поздравления от меня, будут отмечены, достойные награждены. Все у меня. Жму руку. До встречи в городе.

— До... — И в динамике щелкнуло, послышалось ровное гудение эфира; Корин с минуту еще недоуменно сидел у микрофона, точно осмысливая услышанное и сказанное им самим или ожидая продолжения разговора, а затем рассеянно, не по-корински вяло, повернулся к Вере.

— Все, — проговорила она. — Там отключились. — И выключила рацию.

Выпив еще два стакана квасу, Корин поднялся, глянул на часы.

— Может, перекусить собрать? — спросила Марковна. — Иль как?

— Да, — чуть придержала его за руку Вера. — Мы быстро. Борщ есть, вареники.

— Рябиновка моя настоялась.

— Во, рябиновку приберегите, отметим усмирение стихии. А борщ я уже — у Мартыненко обедал. Полечу. Нехорошо на Струйном. Если б Руленков работал... Без головы участок.

— А Коновальцев?

— Отчаянный, опыта — нуль.

— Как же так?.. — Вера уставилась в глаза Корина, уже нахмуренные, напряженные, отрешенно-диковатые. — Этот лесосклад... Разговор с председателем... Опять срочно, спешно... несерьезно как-то. Неправильно.

— Будем выправлять. — Корин натянул сапоги, кинул на плечо куртку, вышел в сени, немного задержался, его догнала Вера, он обхватил ее плечи, трижды поцеловал в губы, пригладил ладонью упавшие ей на глаза волосы, сказал: — Будем выправлять. Себя. Жизнь. А иначе зачем жить? Ты поможешь мне?

— Да, да... — быстро вымолвила Вера, часто кивая.

Он улыбнулся ей, тряхнул головой резко, отчаянно, его глаза блеснули светлой влагой, сквозь загар щек проступил румянец, и он легко, молодо сбежал по ступенькам крыльца. Он шел по доскам тротуара, четко выстукивая шаги, сухой, чуть-чуть сутуловатый, шел к вертолету на окраине Параны. Вот он обернулся, помахал рукой, наверняка уже не видя ее, и ускорил шаг.

Только сейчас Вера заметила: рядом с нею стоит старуха Калика, жилистой, когтистой ручкой творит крестные знамения, как бы посылая их вслед. Вера спросила:

— Бабушка, зачем вы?

Калика часто забормотала, не то молитву, не то заклинание свое какое-то, перекрестила Веру и запела тоненьким надрывным голоском:

— Меня мучат грехи, меня мучит недуг... Девушка, дай копеечку бедной Калике!

— Зачем вам копеечка, пойдемте я накормлю вас.

— Копеечку... — заканючила старуха.

Вера вынула из кармашка сарафана какое-то серебро, сунула ей в протянутую холодную ладошку, Калика захохотала от радости, глянула выпученно на Веру, вскрикнула, будто чего-то испугавшись, бросилась бежать по узкому переулку к лесу, широко раскидывая руки и ноги.

Вера вернулась в дом. Марковна сидела у окна, низко склонившись над вязанием. Неслышно пройдя в свою комнату, Вера села за стол, прижала кончики пальцев к вискам, прикрыла глаза и сидела так, одолевая кружение в голове, успокаивая больно стучавшее сердце.

Потом придвинула листок бумаги, взяла шариковую ручку, начала писать:

«Дорогая Ира!

Я скоро приеду, мы скоро все приедем, здесь нам делать уже нечего, все кончается, мы так устали, и, кажется, все немножко заболели. А может, только я одна? Я стала всего бояться. За себя, за него. Мы скоро приедем, а мне не верится. Этому пожару, чудится, не будет конца... Извини, чепуха какая-то. Просто сегодня меня напугала старуха Калика, и сейчас еще руки дрожат. Жуть какую-то она во мне оставила...»

Вера перечитала написанное, изорвала лист в мелкие кусочки, вышвырнула в окно под голую рябину с красными, иссыхающими кистями ягод и упала ничком на кровать.

2

Еще с воздуха Корин увидел: горит лесной склад.

Это было столь неожиданно, непонятно, нелепо, что на потрясенный выкрик Димы: «Горит?!» — он только резко повел рукой, приказывая немедленно приземляться.

От вертолетной площадки до берега Струйного он почти бежал, вглядываясь в задымленные штабеля бревен по ту сторону притока. На спуске перед бродом столпились пожарные с лопатами, ранцевыми опрыскивателями, ручными пенными генераторами, канистрами бишофита. Среди них бегал командир группы Иван Коновальцев, приказывал выстраиваться вдоль правого берега, защищаться от возможных перебросов огня, загораний.

Корин окликнул его. Иван подбежал, заполошно выпалил:

— Товарищ начальник, штабеля загорелись!

— Вижу. Как? Когда?

— Н-не знаю. Все было в порядке, там были люди, окарауливали. Изнутри вроде занялось. Никто не заметил. Сразу, сильно.

Лицо Ивана залито потом, в потеках сажи, глаза слезятся — от дыма или обидного огорчения, а может, от всего вместе. Недоуменно, жалобно он проговорил:

— Станислав Ефремович, будто кто поджег...

— Спокойно, Иван. Будем тушить или бросим?

— Как прикажете.

— Значит, будем. Потушим — узнаем, почему загорелся лес. Согласен? Хорошо. Сколько у тебя мотопомп?

— Две.

— Ставим обе, слева и справа от штабелей. Распорядись. А потом мне — сапоги, маску, каску тоже, если найдется.

— Есть!

Коновальцев взял с собой шестерых пожарных, заспешил наверх, к складу-палатке. Это был уже иной человек — разумно действующий, спокойно мыслящий, ибо его освободили от власти, совершенно чуждой, тяжкой ему. Он готов командовать, выполняя команды вышестоящего. До своих команд Иван еще не дозрел и вряд ли будет жаждать этого.

Мотопомпы довольно быстро перенесли на левый берег Струйного, установили по краям лесосклада, ниже штабелей, на шланги навинтили стволы для выметывания, распыления воды, патрубки опустили в бочажины под берегом, завели сперва один, затем второй мотор, начали отлаживать насосы, давление в шлангах; струи то высоко выплескивались, то вяло опадали.

А сухой, прокаленный солнцем лес разгорался огромным костром, пламя горячело, очищалось, съедая дым, и мощная тяга выносила снизу, из раскаленного нутра, прах пепла, едко шипящие головни, швыряя их на нетронутые штабеля, в забагровевшую воду притока.

Беловатыми шлейфами ударили из брандспойтов струи, окропили крайние бревна, начали смачивать штабеля вокруг пламени, чтобы ограничить его — и это было правильно, — но вода, казалось, испаряется, едва коснувшись бревен; а когда струи перенесли на огонь, они вовсе затерялись. Главное, думалось Корину, вода не проникает внутрь очага, слишком рассеивается.

Он облачился в пожарную форму, перебрел Струйный, снизу оглядел лесосклад; здесь все виделось иначе: штабеля вздымались круто и громоздко, ревущее пламя выплескивалось высоко, в густеющее вечерней синью небо. Легкая оторопь ознобила Корина, хоть и грел его знойно пожар: не отступить ли?.. Разве перешибешь тонкими струйками эту стихийную мощь?.. Но тут же он увидел, как пятятся от огня, бестолково размахивают брандспойтами пожарные, вероятно решившие, что тушение бесполезно и незачем рисковать, зря тратить силы.

Больше всего иного, пожалуй, Корина во все дни его жизни возмущала человеческая слабость — уклониться, трусливо оберечься, постоять с лукавой улыбочкой в сторонке, — но сейчас не было времени призывать, совестить. Он выхватил брандспойт у оказавшегося рядом пожарного, двинулся с ним к штабелям, а когда ощутил, что короток шланг, приказал выше поднять мотопомпу, нарастить патрубок.

Корин сбил огонь по нижнему краю очага, стало не так припекать, прошел вперед, пригасил ближний ряд обуглившихся бревен. Затем, волоча за собой шланг, полез на штабель.

Короткими шагами, защищаясь струей воды, а то и окатывая себя ею, он поднимался вверх по штабелям, все ближе подходя к бушующему огню. Вот он остановился на фоне кроваво льющегося в сумерки неба пламени, пригнул голову, ссутулился, совсем крошечный средь громады горящего леса, и бил, бил белым шлейфом воды в прорву пожара; вода же — так виделось с берега Струйного — вяло испарялась, едва коснувшись огня.

Люди столпились в напряженном возбуждении: одни восторгались смелостью начальника отряда, другие порицали его безумный риск. Но когда заметили, что позади Корина меж бревен начали промелькивать быстрые выплески огня, все и единодушно заговорили, закричали:

— Назад!

— Оглянись, Ефремыч!

— Что же мы стоим...

— Где Коновальцев?

— Эй, кто смелый — на штабеля!

Иван Коновальцев, пилот Дима Хоробов, бульдозерист Павел Брайдровских, еще несколько пожарников быстро перенесли мотопомпу с левого края лесосклада — залить огонь позади Корина, дать ему отступить; сигналов он не видел, голосов не слышал. Они установили ее, наладили шланги, запустили мотор... И тут все замерли в оцепенении — и работавшие, и говорившие — середина лесосклада рухнула, вздыбив грохочущий, подобный вулканическому, столб огня и дыма, мгновенно затемнив гарью пространство над лесоскладом, берегами Струйного.

Когда слегка просветлел воздух, люди увидели: разрушенные штабеля леса горели всюду, а середина клокотала огромным кратером.

Спасать было некого. Тушить — бесполезно. Такое пламя иссякает само, истребив все дотла.

Люди, а их собралось здесь не менее двух сотен, обнажили головы и стояли молча в багровом зареве средь черной таежной ночи.

3

Еще с вечера Вера узнала от шофера, приехавшего из группы Коновальцева, что загорелся лесосклад. Она и напугалась и обрадовалась разом: горит — это плохо, но пусть сгинет наконец этот несчастный лес, от него одни беды.

Она почти спокойно легла спать в своей комнате, возле рации, уснула легко и снов никаких не видела. Лишь под утро, только-только начало светать, она сперва услышала сквозь дрему негромкие беспокойные голоса, а затем, ясно ничего не поняв, очнулась с испуганным частым биением сердца, прислушалась. Говорили Марковна и повариха Анюта:

— Не спасли, выходит... Или хоть живой?

— Где ж в этаком пекле...

— Да ты-то точно знаешь? — сердито повысила голос Марковна.

— Сама глазами не видела. Прибежал тут один заполошный... Мой Семен туда поехал, вот вернется... — Анюта вздохнула, тихонько заохала.

— И не удержал никто?

— Его удержишь...

Вера вскочила, накинула платье, босиком выбежала в просторную горницу, желто мерцавшую светом лампадки под иконами, увидела женщин, сразу примолкших, потупившихся, спросила строго:

— Где? Кто?

Марковна промолчала, кротко скосив глаза на лампадку, Анюта же, чуть помедлив в растерянности, замахала руками,запричитала:

— Да что ты, милая... и нигде, и никто... разговоры одне... ишь как сбледнела... ты сядь вот сюда да успокойся... подождем вместе Семена, вот от ево узнаем... чайку согреем...

Не дослушав ее, Вера метнулась к порогу, сунула ноги в башмаки, выбежала на улицу — холодную, выбеленную инеем; здесь, вроде бы остыв немного, она подумала минуту: идти к гаражу и просить машину или не терять зря времени? Да, не терять: кто повезет ее в такую рань, кто распорядится дать машину? И, слыша на крыльце голоса Марковны и Анюты, боясь, что они задержат ее, Вера заторопилась в конец поселка, где, она знала, есть дорога на приток Струйный.

Узкая просека средь еловой тайги едва проглядывала желтизной перетертой глины, ноги запинались о корни, невидимые пеньки, проваливались в пухлые, обдающие пылью выбоины; Вера бежала меж борозд автомобильной колеи, по натоптанной пешеходами тропе, но часто оступалась, падала; ушибла колено, исцарапала ладони, локти, ударилась головой о дерево и несколько минут стояла, растирая виски и опоминаясь: где она, куда торопится?.. Опять бежала в сумеречь тайги, до кровавого жжения напрягала глаза, падала, молча, упрямо, со стиснутыми зубами поднималась, зная, помня одно: успеть, увидеть, спасти!

На берег Струйного Вера выбежала, когда поверх тайги широко занимался белый стылый рассвет, и лагерь пожарных, ясно освещенный им, выглядел, как бивак разгромленного войска: люди спали где кто приткнулся, прикорнул, прилег. По ту сторону притока мертво чернел выгоревший лес. И только напротив, у самого берега, догорало, мерцая багровым жаром, огромное кострище.

Вера стояла, покачиваясь, неотрывно глядя на эту жуткую гору угля, золы, пепла, и не заметила, как подошел к ней Иван Коновальцев. Он взял ее под руку, попытался увести с берега. Вера, вздрогнув, вяло отстранилась, спросила:

— Где он?

После тишины, долгого-долгого молчания, она услышала:

— Там. Его нет.

— Там?..

— Да.

— Нет, нет, — быстро заговорила Вера, заикаясь, страшась глянуть на Ивана. — Ты обманываешь, это неправда, так не бывает, не может быть, понимаешь, не может... — И скорее почувствовала, чем поняла: «Это так!»

Пагубно черный лес, провально белое небо, сочащееся кровью кострище... Три цвета ослепили, застили ей глаза. Тихо вскрикнув, она стала терять сознание, смутно понимая: мир для нее как-то изменяется, рушится в разъятый хаос. Она попыталась удержать в себе прежние, привычные, нужные для общения с людьми ощущения, мысли и не смогла: иссякла воля. Все делалось едва узнаваемым — предметы, люди, видимое пространство. Она до безумной боли в голове, сердце напрягла зрение, и глаза ее, отяжелев горячими сухими сгустками, занемели в бесчувственном страхе непонимания.

4

В середине октября заморосили, а потом хлынули долгожданные дожди на выжженную солнцем и пожарами землю. Тайга напиталась влагой, Святое урочище продули ветры, развеяв горькую наволочь дыма.

Люди разъехались.

Но долго не забудется им этот гибельный пожар.

Отчего, по какой причине случился он?

Брошена папироса?

Не потушен костер?

Злой человек поджег тайгу?

А может, ударила молния в сухое дерево? Опалил леса метеорит? Или что-то неведомое в природе, скапливаясь, перенасыщаясь, рождает неотвратимый огонь?..