#img_2.jpeg

 

ОПАЛЕННЫЕ СТЕПЬЮ

Рыжего петуха они ощипали, выпотрошили и поджарили на углях от перегоревшего саксаульника.

Поджарили кое-как, съели голодно и поспешно, без шуток и острот, так подходящих к случаю: смотрите, несоленое, с кровью, горькое — желчь-то, неумехи, раздавили, — а пошло петушиное жилистое мясо, в животах приятно затеплело! Лишь Авенир, самый волосатый и молчаливый из них, обгрызая птичью шею, проговорил мрачно:

— До чего дойти…

— До степи глухой, — отозвался вяло, но заметно ожившим голосом (престарелый петух все-таки пища!) лысоватый, зато в бороде и усах Гелий Стерин. — В которой, помнится, погиб ямщик… Как, Иветта, споем грустную народную песню и поплачем, пока народ не явился с дубьем?

Иветта выкатила прутиком из золы картофелинку, принялась перекидывать ее на ладошках, остужая и все ближе поднося к потрескавшимся, иссушенным зноем губам, напоминавшим картофельную кожицу; прямые, соломенного цвета волосы Иветты упали с плеч, прикрыли двумя прядями лицо. Она не ответила. Она словно бы все более немела от бескрайности степного пространства, пустоты, своей неодолимой усталости, их общей растерянности, да чего там — жалкой гибельности! Это она, Иветта, сказала Авениру и Гелию: «Пойдите к этим злым аборигенам и украдите что-нибудь. Вспомните: ваши предки были мужчинами». Гелий свернул голову петуху, Авенир накопал молодой картошки.

Они доедали жидковатые июльские клубеньки, когда над каменистым, в пятнах лишайников увалом показалась голова человека, какая-то огромная среди пустынного и резкого степного рассвета — седовласая, белобородая, темнолицая; минуту-две голова точно сама собой двигалась по четкой кромке увала, затем опустилась на широкие, туго обтянутые овечьим кожухом плечи, а вот и весь человек вместе с черно-белой голенастой собакой взгромоздился над увалом. Оглядев с горбатой вершины бивак нежданных гостей — желтую двускатную палатку, тонко курящийся костерок, разбросанные пустые рюкзаки и их, тощих, неумытых, вдруг жестко насторожившихся, — он скоренько, словно едва касаясь легкими ичигами-сапогами твердой земли, заспешил под гору: так ему, вероятно, привычнее было одолевать несчетные степные увалы; но подошел человек к гостям неспешно и присел у костра по-хозяйски удобно, пусть и без приглашения, коротко, малопонятно поприветствовал:

— Откуда-т идем? Куда-т пришли?

На кварцевом песке у речки некой яркой растительностью рыжели петушиные перья, возле палатки разбросаны бело обглоданные кости, точно на диком становище, и все они — старик, ковыльно-седой, одетый в мягкие кожи, с лицом, дубленым как кожа, одичавшие путники — девушка, зло посверкивавшая выпуклыми зеленоватыми глазами сквозь солому волос, парни, до отчаянности отощавшие, запущенно бородатые, будто случайно взвешивающие в ладонях увесистые камни, — напоминали или проигрывали немую враждебную сцену из фильма о светлолицых путешественниках и дикарях.

Но никто не захотел улыбнуться, пошутить: житель степи и пришедшие в степь были и в самом деле враждебны, хотя старик не пугал, не настораживался, тяжелые руки его мирно лежали на коленях, сильная поджарая степная гончая сонно жмурилась от солнечного сверкания речной воды, хозяин и собака откровенно отдыхали, пользуясь затишьем перед знакомством: неизвестно, каким еще окажется разговор с этими туристами!

— А ты это… дед, драться не будешь? — наконец выговорил Гелий Стерин осторожно и нарочито пренебрежительно ему, философу по натуре, полагалось «завязывать контакты», вступать в переговоры.

Старик, слегка подавшись к нему, покачал головой, вроде бы улыбнулся под белыми усами, глянули светло его надежно прикрытые надбровьями глаза, и Гелий бодрее спросил:

— Тогда скажи, где мы?

— Считайте так-т в гостях у меня-т.

— Вы здесь не один, — решил вмешаться Авенир, ибо ему не понравилось нагловатое «ты» друга и как-то по-особенному доверительно настраивало придыхательное «т» в конце медлительно произносимых слов старика. — В ущелье, мы видели, несколько домов, белая деревенька.

— Правильно: белим-т. А я старший, значит.

— Старейшина племени ням-ням? — хохотнул Гелий Стерин, показав желтые, мелкие, давно не чищенные зубы.

Старик внимательно присмотрелся к нему, грязно-закопченному, с припеченной круглой лысинкой на темени и помятой черной бородкой, серьезно ответил:

— Пусть так-т. А только петуха драть не следовало. Петух тоже старейшина-т. Бери уж курицу, когда не можешь не взять.

— Мы не хотели… мы заблудились, голодные… — это заговорила Иветта — часто и горячо, будто ожили ее иссохшие голосовые связки, обрел подвижность язык (нет, со своими она бы молчала — все и надолго было сказано, — ее растревожил старик). — Мы набрели на вас, хотели попросить ночлега, еды. А вы… вы закрыли двери и ворота, выпустили во дворах собак. Что же нам было делать?

— Не пустили, да-т. Имеем причину не пускать. Раньше пускали. Хоть мало кто забредат: далеко живем, не видно. Думали: отдыхающие туристы — пусть себе идут дальше-т. А вы оголодали. Совсем плохи-т. Я вот вас, — старик указал на Гелия, — вполне-т мог собакой стравить, да с привязи не спустил: увидел, как боретесь с петухом-т — вы его палкой, он наскочит, валит вас, крыльями бьет… Думаю: пусть уж, все одно петуха искалечил. Жалким-т вы мне показались.

— Но-но! Не пользуйся особенно положением! — Гелий вынул из нашивного курточного кармана бумажник, бросил к ногам старика десятку. — Держи за петуха. Купили бы курицу, так вы попрятались, как аборигены неизвестной планеты.

— Говорю-т: причина…

— Какая причина может помешать человеку сытому помочь человеку, погибающему от голода? Ты смыслишь, о чем толкуешь, дед? И вообще, кто ты такой, почему живешь в этой глухомани, где состоишь на учете?

— Мы тут старые да больные. Зачем нам учет?

— Смотрите-ка, создал особое государство. Надо будет разобраться…

— Подожди, — оттеснил Гелия раздосадованный нервным криком друга Авенир. — Пусть нам помогут разобраться: где мы, как отсюда выйти.

Аккуратно, двумя заскорузлыми пальцами подняв десятирублевую бумажку, старик бережно переложил ее к ногам Гелия Стерина, спросил, повернувшись к Авениру:

— Куда шли-т?

— Мы биологи. Из Москвы.

— Вон как-т! Тот, который жил у нас, тоже-т был оттуда. — Старик старейшина медленно отпрянул, положил руку на ошейник собаки, будто собираясь уходить, и собака привстала, подогнув передние лапы, но с видимым усилием хозяин переборол себя, опять сгорбился. — Так-т это как, биологи: по животным или по растеньям? — И сам себе пробормотал, покачивая густо-седой и тяжелой головой: — Непоседный народ.

— Понимаете, — начал объяснять длинно и научно Авенир, — биология — комплекс наук о жизни, о живой природе, она подразделяется на две основные науки — зоологию и ботанику, которые сами разделились на более узкие, самостоятельные направления…

— Ты ему лекцию про ДНК толкни. Видишь: дед кончается от твоей образованности. Нам он живой нужен. — Гелий тихонечко и устало рассмеялся, а Иветта, пристально оглядев его, сочувственно вздохнула (вид у него, пожалуй, был самый жалкий — старик прав) и попросила Гелия или не перебивать, или говорить самому по праву «философа» группы, на что он досадливо хмыкнул и отвернулся. Авениру же расхотелось «толкать» лекцию — впрямь, зачем это старому человеку? — и он, указывая поочередно на спутников, представил коротко:

— Гелий Стерин — биофизик, Иветта Зяблова — геоботаник, я, Авенир Авдеев, — эколог, занимаюсь изучением среды обитания человека. Узкая тема: человек и город. Если интересуют подробности, каждый сам о себе расскажет.

— Очень даже интересно-т, — промолвил откровенно повеселевший старик. Но не успел Авенир обрадоваться его понятливости, как старик, придержав его поднятой рукой, пояснил: — Интересно звать вас. По фамилиям вроде понятно, а по именам-т… нет, не упомнил. Заграничные, поди?

— Заграница, дед, у тебя, — не утерпел Гелий от легко давшейся иронии. — Вернее, иной свет, за гранью доступности. Как тебя-то величают?

— Меня обыкновенно. Я крещеный. Матвей Гуртов.

— Крещеный! А креста на тебе нет! Мы же голодные, оборванные, затрави нас собаками или побойся бога — пожалей ближнего, помоги. Христос твой, пойми, этому учит!

Срыв был болезненный, горький, и ненужный, и справедливый, и все-таки слишком поспешный и оттого жалкий, стыдный для всех. Гелий Стерин тут же понял это, однако не смог перебороть своего удушающего гнева, вскочил, покачнулся, как слепой, раскинув руки, и зашагал в степь. Авенир и Иветта понурились, не найдя, как оправдать или обвинить товарища, в самом деле, о чем они так долго говорят?..

Матвей Гуртов, старейшина, даже крякнул от неожиданности и удивления, но без заметного сожаления, а так, словно попрекнув отечески: ай, какие вы нервные, малоуважительные к старшим! — и, осведомившись, не уйдет ли парень совсем («Степ дурманит, заманивает»), начал говорить неспешно, обстоятельно, водя палочкой по разметанной золе у костра.

Авенир и Иветта узнали, что зашла их троица «в самую глыбь пустую». В любой край до больших поселений почти неделя пешего пути; на заход солнца будет река Иргиз, на восход — река Ишим, на полдень — голый песок Каракумов, куда они как раз и тянулись: заблудившиеся часто на полдень идут, вроде бы к теплу, жизни, а здесь тепло превращается в гиблый горячий песок. Им, конечно, посчастливилось, что увидели четыре хаты у речушки в ущелье. Седьмой Гурт называется это место. И великим оно никогда не было: тут останавливались перегонщики овечьих гуртов на седьмой ночлег по пути к городу Орску. Потом колхозная отара стояла. Потом, после укрупнения колхозов, Седьмой Гурт стал теперешним — для желающих «тихости и спокоя». Но и сюда приходят люди. Три лета назад пришел один молодой человек, тот не заблудился, правда, — сайгачьи стада искал, да нехорошо кончилось. Теперь они, биологи… Шумно делается. Да раз уж несчастье такое, «оголодали, хоть кожи дуби», надо помочь. Он, как старейшина, пришлет кое-какой еды, а пустить в Седьмой Гурт самолично не может: надо обсудить с другими, у них тут все общее.

Окончив говорить, Матвей Гуртов не стал ждать расспросов и сам ни о чем не спросил, легко поднялся, кивнул белоковыльной головой и зашагал рядом с собакой той же невидимой тропой через увал. Сначала он рос в небо, уже густо желтеющее от зноя, взгромоздился на каменистый горб, как на огромный пьедестал, затем начал укорачиваться, но еще минуту-две его белая голова будто сама по себе двигалась по четкой кромке увала.

 

ГОРЬКАЯ НЕЖНОСТЬ ПОЛЫНИ

Гелий вернулся, до серой устали в лице надышавшись степью. Удивительно: степь у палатки, костра — иная, как бы обжита уже и не так гибельна. Степь открытая иссушает, дурманит человека, особенно одинокого. И Гелий, упав боком на рюкзак в тень палатки, какое-то время, смежив глаза, дремал или прислушивался к своему исхудалому телу: что в нем, какова жизнь? И пожалуй, ничего не ощущал, кроме знойной полынной горечи. Июльская степь выгорела, стала бурой пустыней. Только седая полынь во впадинах между увалами чем-то питалась, как-то существовала. Но и она — сорви, помни пальцами — рассыплется трухой с едва уловимой живой ощутимостью.

А ведь они пришли за полынью. Горькой пушистой полынью.

Иветта Зяблова сонно поднялась, сняла мятый батник «а-ля паж», безнадежно утерявший алый цвет, джинсовые брюки, до белой ткани протертые на коленях, исшорканные кеды, бросила, не глядя, куда что, и маленькими шажками, чуть вскидывая вялые руки, пошла к речке. Авенир отвернулся: вдоль узкой спины у нее четко проступали косточки позвоночника, трусики едва держались на мальчишеских бедрах, бретельки лифчика спадали с плеч. Она не стеснялась, не стыдилась, как тяжелобольная, которой уже малопонятен этот свет, отягощенный условностями. Авенир глянул в сторону речки, когда послышался чистый, звонко-кристаллический плеск воды: голая Иветта, присев на корточки, полоскала трусики и лифчик. И он тоже без смущения смотрел на нее, дивясь бумажной белизне бедер, белой полоске от лифчика — точно из иного времени, будто на киноэкране. Она выпрямилась, вошла в речку по колена, и только тут, словно очнувшись, Авенир крикнул:

— Вета! Не забредай глубоко!

— Не-ет! — тоненько донеслось вместе с дзиньканьем падающих капель.

Приподнялся, сел на рюкзак Гелий Стерин, кандидат наук, известный, талантливый человек в научно-исследовательском институте… но там, в невероятно далекой, почти недосягаемой столице. Авенир прикрыл его круглую зарозовевшую лысину парусиновой туристской панамкой.

Они молча смотрели, как плескалась в степной, счастливой, спасительной воде Иветта Зяблова — их спутница, теперь просто женщина; что они могли думать о ней, если чувств сейчас никаких не испытывали? Лишь одно: женщина Иветта Зяблова легче вынесла жажду, голод, жуткую дорогу в никуда; она женщина, она более природна и умерла бы последней, ибо, пока жива женщина, живо продолжение гомо сапиенса.

Нет, они пришли не за полынью горькой — они пришли за Иветтой Зябловой. Это ей нужна полынь горькая, полынь цитварная, все другие виды полыней, из эфирных масел которых выделены уже сотни ценных веществ, нужных медицине, парфюмерной и химической промышленности; это она хочет выделить триста тридцать первое биологически активное вещество, пригодное для лечения сердечно-сосудистых болезней, и вылечить гипертоника отца, и защитить диссертацию. Иветта позвала — Гелий и Авенир пошли, решив, что биофизику и экологу полезно побывать в степи. Правильно: полезно. Но суть в ином: они пошли за Иветтой, не желая уступить ее друг другу, — как ходили в институтское кафе обедать, как сопровождали ее в кино, на концерты, в турпоходах… Иветта выбирала, Иветта капризничала, Иветта была товарищем, «свойским парнем», Иветта нестерпимо нравилась Гелию, волевому тридцатилетнему кандидату, и Авениру, просто научному сотруднику, но перспективному, с редкостной «спортивно-интеллектуальной внешностью», как она любила говорить. И когда на четвертый день пути, тупея от зноя, бесконечных раскаленных увалов, непролазных саксауловых буераков, горючих солончаков, Гелий и Авенир поняли, что теряют невидимую нить обратной тропы, они промолчали, более всякого страха устрашась трусости в себе. Они пошли к песчано-желтому, огнистому в мареве и миражах нагорью, куда указала Иветта Зяблова: только там, среди сияющих холмов и густо-зеленых впадин, под небом безмерной голубизны, может расти единственная, неоткрытая, ее полынь… Шли, вернее, плелись еще два дня.

Женщина могла простудиться в родниковой воде речки, им хотелось предостеречь ее, и они не сделали этого. Не смогли. Женщина стала малопонятна им: она вела их к гибели. И чтобы не думать о женщине — а о ней впервые думалось как о женщине вообще, — Гелий Стерин лег на спину и заговорил, глядя в белое, с сиротливыми фиолетовыми облачками небо:

— Есть теория перцепциального времени, основанная на чувстве кровообращения и способности нашего разума сознавать не только вещественный мир, но и собственную сущность, что дает возможность соединить прошлое, уже уложенное в наше существо, с будущим, которое можно накапливать. Прямая связь через чувственное восприятие. В философии принято считать перцепцию низшей, бессознательной духовностью. Не знаю, так ли это. Но сейчас, когда я брел по степи, вдруг ощутил полную соединенность с воздухом, землей, небом: моя кровь наполнилась внешним теплом, мой разум соединился с окружающей средой — и не стало времени между прошлым и будущим, ощутилось одно бесконечное настоящее. И я успокоился, совершенно, глубоко: голод, усталость, боли — все заглохло во мне. А вернулся, увидел тебя, Иветту, палатку, наш скарб и… сам понимаешь…

— Вернулся в наше бытие, — подсказал Авенир Авдеев. — Я тоже впадал в перцепцию, раза два было, на последнем переходе.

— Тебе проще. Ты горожанин во втором поколении. Я — с незапамятных времен. Позабыл природу. И вот что… вот что интересно: когда я писал свою диссертацию «О механизме действия физических факторов на организм человека», ну, ты знаешь — света, звука, электромагнитных колебаний, радиоактивности, я немного сказал о перцепциальном времени, по догадке, конечно, по ощущению: человека может лечить чувственное восприятие природы. А ты развей в своей экологической теме.

— Уже подумал. И предположил: перцепция может быть городской.

— То, что тебе надо. Дарю эврику!

Авенир промолчал из-за мгновенной обиды, прилива крови к горячей и без того голове: вот, он дарит! Дарит уже найденное! Нарочито не услышал! О его подарке будет знать весь институт!.. Ясно: он большего достиг, острее мыслит, утвердился в своей особой манере поведения — первенствовать во что бы то ни стало, даже в спорте, даже в питии водки («Умей красиво пить и не пьянеть!»), он тренирован, он свое хилое тело («Мало ли что тебе подарят родители — ты переделай себя на свой лад!») превратил в жилистый, послушно-выносливый организм. Он скоро станет доктором. Но он же старше его, Авенира Авдеева, на пять лет, и у него первого расслабились нервы в этом жутком походе. О, за свою слабость он еще как-то взыщет с них, очевидцев! Вот, уже подарил эврику. А что подарит Иветте?..

Пожалуй, Авенир сейчас не совсем справедлив: обижен другом. Это так. И учиться ему у друга надо многому. Тоже так. Но чего больше в Гелии Стерине — таланта или воли? Много ли души? И кто из них надрывнее, несчастнее выпал из урбанистической среды?..

— Мальчики! — окликнула Иветта. — Вы не поссорились? — Она стояла у палатки в мокрых трусиках и лифчике, расчесывала мокрые волосы на два соломенно поблескивающих пласта; хрусталинки воды искрились на ее впалом, мальчишеском животе, а со спины и рук соскользнули и затерялись в буром песке под ногами; и глаза ее, от худобы ставшие более резкими (вероятно, глаза умирают последними), сияли влажной речной зеленью. — Искупайтесь, мальчики! Смойте пыль дорог и неприятностей. Мы же спасены. Будем жить!

— Втроем? — спросил Гелий.

— Пока не выберу одного.

— Ты самоуверенна, девушка. И красива сейчас. Женщине голодание на пользу: естество проявляется.

— И мужчине. Зачем старейшину обидел?

— О, вы начинаете мыслить… после краденой петушатины. Отвечу: не наори я, он бы нас еще часа полтора изучал. А потом прогнал бы вон туда, в сторону Каракумов.

— Не верю. Он просто боится нас. Слышал: кто-то сюда приходил из таких вот столичных, что-то случилось…

— Что-то, кто-то… — Гелий беззвучно, словно бы лично для себя, рассмеялся. — Вот это самое — что-то, где-то, кто-то — и внесли женщины в мировую науку. Мы и полынь горькую искали где-то, почему-то, как-то…. Авен! — так звал Гелий по-дружески Авенира, когда был в нежном настроении. — Если удастся тебе жениться на этой прекрасной особи, уговори ее просто рожать детишек, быть доброй мамой, любящей женой. А то ведь скоро мы только диссертациями будем размножаться…

— Одной ты уже размножился, второй затяжелел. А если бы, — извини, опять женская гадательность! — если бы старик Матвей Гуртов не жил здесь? Мои дети, твои труды, Авенирова душа…

— Правильно: всё бы пожрали пески.

— Тише! Потом доспорите, — сказал Авенир, глядя в томительно-голубое, мечущееся, слепящее марево над буро-седыми, колеблющимися увалами из песка и камня: там, на пологом скате к речке, забелело, затрепетало живое пятнышко; оно приближалось, и было видно уже, что это человеческая фигурка. — К нам идут. Давайте немного приберемся. Вета, оденься, пожалуйста.

Собрали в потухший костер и присыпали золой кости, картофельную шелуху, уложили в рюкзаки разбросанные, ставшие ненужными вещи: дорожные несессеры с электробритвами, пустые коньячные фляжки, пижамы, туалетные лосьоны, маски и трубки для ныряния — готовились охотиться в степных озерах! — записные книжки с привязанными шариковыми карандашами — никто ничего не записал! — и прочую мятую никчемучину, вместо которой набрать бы простых ржаных сухарей… Сели на туго затянутые рюкзаки, молча уставились в сторону исчезающей под раскаленными увалами речки, удивительно свежей, неким живым лезвием распластавшей степь на два огромных, пережженных, бурых каравая.

Белая фигурка, почти невидимая средь мерцания текущей воды, вдруг четко обозначилась, повернув от берега к их биваку. Теперь они увидели: это была девочка, вернее, девчушка лет пятнадцати, чисто принаряженная в полотняный, расписанный вышивкой сарафан, по-деревенски повязанная белым платочком клинышком. Она без видимой робости подошла к ним, чуть поклонилась, сказала свежо и звонко:

— Здравствуйте вам!

Они ответили, она выслушала, словно вдумываясь, достаточно ли приветливо встречена, и только после этого опустила к ногам Гелия Стерина глиняный кувшин, оплетенный рогожкой, и дерюжную, сотканную из цветных тряпиц сумку, посчитав, вероятно, что лысоватый и хмурый Стерин — начальник заблудившейся троицы. В Седьмом Гурте конечно же почитался устаревший в цивилизованном мире патриархат.

— Прошу заметить, — поднялся и пожал руку девчушке Гелий. — Вождями рождаются… Итак, милая фрау, — он наклонился, не выпуская ее крепенькой, до черноты загорелой руки, — ваше имя?

— Маруся, — прозвучал чисто, с двойным булькающим «р» голос девчушки.

— Прозаично, но из твоих уст звучит. Ну-ка дай пожать свою ладошку этим интеллигентным тете и дяде, пусть прикоснутся к жизни. Я жесткий от спорта, ты, наверное, от работы?

Кареглазая, скуластенькая, с русыми косицами, на удивление крепко сбитая, она была резкой, наглядной противоположностью городским акселераткам, которых мамы подпитывают поливитаминами; она росла как бы в себя, а не наружу, и ответила просто, не подыгрывая нарочитой шутливости Гелия:

— Всё приходится работать.

— Прислушайтесь: всё работать. Именно!

Иветта глянула в кувшин, сумку, рассмеялась, почти безумно закатив глаза, пробормотала: «Хлеб, молоко…» — и, притянув к себе Марусю, поцеловала ее в обе щеки.

— Миленькая, спасибо тебе вот такое, — Иветта раскинула руки, — величиной во всю степь!

— Минуточку, надо представиться хозяйке Марусе.

— Кончай вырабатывать волю, вспомни, где ты, дистрофик. Тебе до полного истощения не больше одного дня осталось. — Всерьез рассердилась Иветта.

Гелий все-таки назвал каждого по имени и фамилии, отчего Маруся без малейшего стеснения рассмеялась; ей, конечно, рассказал о диковинных именах дед Матвей, а теперь она сама услышала. Но если деда озадачили своей непонятностью имена москвичей, то ей, Марусе, они скорее понравились, потому что она принялась пробовать их на звук и язык, повторяя: «Иветта… Гелий… Авенир…» И наконец решила:

— Иветта — очень красиво.

Биологи промолчали. Биологи ели разодранную на три части пшеничную лепешку, запивая молоком по очереди прямо из кувшина. Биофизик, эколог, геоботаник (их профессии тоже понравились Марусе) были озабочены одним: как бы заставить себя жевать, а не глотать лепешку, как бы не чавкать громко, как бы не показаться внимательной и смешливой степной девчушке очень уж жалкими, свински голодными. Биологи позабыли сейчас, что они ученые-биологи. Были они просто отощавшими, очень утомленными, ненасытно жующими, несчастными людьми, едва не загубленными пустыней..

Подобрали с ладоней крошки, поймали губами последние капли молока и какое-то время сидели недвижно, с мутью в глазах, ленью и безразличием к себе и ко всему вокруг, лишь ощущая тяжесть пищи, бурно наполнявшей соками их иссохшие организмы. Гелий и Авенир разлеглись, положив головы на рюкзаки, а Иветта, покачиваясь в полудреме, сказала:

— Молоко густое-густое и горчит, удивительно вкусно горчит… Отчего, Маруся?

— От полыни. Все-то выгорело, козы полынь щиплют.

— Ой, так это полезно!

— Полезно. Наша бабка Верунья говорит — от всех болезней помогает.

— Да ты садись, садись, Маруся! И посадить позабыли, совсем, видишь, отупели. — Она освободила свой рюкзак, Маруся охотно уселась на него, не скрывая, что ей интересно посидеть на таком красивом рюкзаке, чинно расправила подол сарафана. — Полынь! Ах, полынь!.. А Верунья кто такая?

— Погоду нам предсказывает, травками лечит. Да мы мало болеем.

— Сколько же вас всего в Седьмом Гурте?

— Еще Леня-пастух. Овец пасет, на баяне играет, стихи может про все сочинить.

— Четверо, значит. Невелик Гурт, но живой, живет среди пустыни… Почему же вы не хотите пригласить нас к себе?

— Они решают там, — Маруся махнула короткой рукой в сторону увалов, остро разрезанных речкой. — Собрание проводят. Боятся. Один пришел к нам и помер. Комиссии боятся.

— Как думаешь, пустят?

— Верунья очень строгая. Гадала на воск — плохо вы получились.

Резко привстав, Гелий Стерин едва одолел горячее головокружение, растер ладонями виски и оттого, что Иветта с Марусей заметили его полуобморочность, громко и зло выкрикнул:

— Чепуха какая-то! В конце двадцатого века на воске гадают: спасти людей или загубить? Я сам пойду к вашей Верунье! Небось иконкам молится?

— Нельзя. У нас собаки злые, — прямо и сочувственно ответила Маруся.

— Так что прикажешь делать, дорогая фрау?

— Ждите. Я упрошу ее. И деда Мотю. И Леню-пастуха.

— Что за дичь! Что за пещерная бездушность!

— Хватит! — Иветта толкнула в плечо Гелия, и он неожиданно легко повалился на рюкзак. — Не шевелись, а то свяжем.

— Вы тоже отдохните, — сказала Маруся сгорбленно сидящей Иветте, поднялась, взяла оплетенный рогожкой кувшин, сунула его в дерюжную сумку, но Иветта придержала ее, ухватив за тяжелую жесткую ладошку.

— Подожди, милая! Возьми вот подарочек.

Маруся осторожно повертела в руках кожаный несессер, открыла замок-молнию и улыбнулась с детским изумлением: внутри были карандашики для бровей, ресниц, губная помада, зеркальце, ножницы, щипчики — выщипывать брови, пудреница… Маруся поднесла к лицу раскрытый несессер, подышала его дорогими, сладкими — так и сказала: «сладкими» — запахами и решительно вернула Иветте.

— Мы не берем. Нам здесь не надо. — И прибавила, чтобы конечно же не обидеть такую нежную, красивую, всю элегантно-городскую женщину: — Вот если будете жить в Гурте, возьму вот эту помадку для губ, а то жиром мажу — очень шершавые от жары.

Она пошла к речке, четко отстукивая шаги по каменисто-песчаной земле, и Авенир Авдеев, молча выслушавший весь разговор, поднялся посмотреть ей вслед. Она шла не подпрыгивая, не размахивая сумкой, как непременно вела бы себя городская девочка, получившая столько внимания; она просто шла, даже спешила домой, где наверняка ждут ее многие заботы, и ей все равно, кто и как смотрит вслед: ведь она сделала здесь свое дело и пока не нужна, а значит, и нечего надоедать утомленным людям. И еще с радостью открытия заметил Авенир: она была от этой степи, от этого неба, от этой речки — вся в среде и из среды, которая — нечастый теперь случай! — определила ее рост, оттенок кожи, движения, и карий цвет глаз, и жесткость коротких косиц, — и — да, да! — скуластость лица: чтобы меньше света попадало на глаза из распростерто-открытой, знойно-солнечной среды ее обитания.

 

ВОЙДИТЕ, СТРАЖДУЩИЕ!

Угрюмые увалы, стиснувшие речку каменистым ущельем, внезапно раздались и открыли маленькую долинку с рощицей осокорей, четырьмя белеными домиками и низенькими, тоже беленькими, хозяйственными строениями. Все четыре домика были огорожены прочной кладкой из камня-плитняка, точно крепостной стеной, и имели внутри отдельные дворики, за которыми свежо зеленели огороды в подсолнухах, высокой кукурузе. По ту сторону речки паслось, отчетливо пятная бурый склон, стадо овец, а дальше, чуть правее, золотилось в утреннем, еще спокойном солнце аккуратное пшеничное поле. Маруся остановилась, сказала:

— Посмотрите наш Гурт. Красиво, правда?

Они согласились: красиво, и лубочно, и неправдоподобно. После пустыни, одиночества, отчаяния зеленая долина жизни, с водой, пищей, прохладой. Впервые они увидели таким Седьмой Гурт, ибо наткнулись на него поздним вечером, а грабить ходили мглистым рассветом — до любований ли было?

— Это не мираж? — осторожно спросила Иветта Зяблова и сама себе ответила: — Нет, отсюда принесли хлеб и молоко.

— Надежно спрятались, — кратко выразил свои чувства Гелий Стерин.

— Такой оазис! — вздохнул Авенир Авдеев. — Здесь нельзя не жить.

Их рано сегодня подняла Маруся, сообщила, что жители Гурта приглашают войти к ним, и поторапливала, помогала снимать палатку, укладывать вещи, словно боялась, как бы не перерешили строгие гуртовики на новом совете, созванном по настоянию передумавшей бабки Веруньи. И теперь, сгорбившись под рюкзаками, они стояли неумытые, иззябшие: степная ночь не менее холодна, чем росная лесная ночь Подмосковья.

— Веди, Марья Посадница, — подтолкнул девчушку в теплый кожушок худолицый Гелий. — Хорош твой Посад, да глазами сыт не будешь.

— Ага. Я немножко подождала, пока наши все соберутся. Вон они, выходят вместе с дедом Мотей.

Зашагали уже приметной тропой вдоль берега речки, поднялись на взгорок, уперлись в стену беленого плитняка, обогнули ее и остановились у главных ворот поселения. Здесь жители Седьмого Гурта ожидали гостей. С угловатого камня, служившего скамейкой, поднялся ковыльно-белый старейшина, чуть подалась вперед рослая пожилая женщина в надвинутом на глаза платке и платье до пят, и откуда-то сбоку юрко выскочил навстречу сухощавый буйночубый парень с баяном, звякавшим крупными колокольцами, как гармошка; растянув мехи, дав полный перебор басам и голосам, он пропел частушечной скороговоркой:

Улыбнулся Матвей Гуртов, вроде повеселели темные глаза у мрачноватой Веруньи, а Маруся воскликнула:

— Это Леня-пастух, я вам говорила, уже сочинил! Еще, Леня!

Леня-пастух вознамерился пропеть еще что-то, но его отстранил Матвей Гуртов, ласково потянув за рукав новенькой солдатской гимнастерки. Леня с готовностью затих, посерьезнел, будто услышал безоговорочное слово команды, и гости вслед за старейшиной вошли в распахнутые ворота Седьмого Гурта.

Посреди чистого двора, бывшего как бы главной площадью поселения, старейшина предложил гостям снять рюкзаки, подождал, пока они выпрямятся, немного отдышатся, осмотрятся. Затем, попросив внимания, заговорил:

— Так получилось-т, уважаемые, вы попали в нехорошее положение, опасное для жизни, можно сказать. Значит, раз мы тоже люди и можем понимать вас-т, мы решили оказать вам помощь, какую можем: накормить, дать пропитание на дорогу, вывести вас-т из степи. Но, как нам видно, уважаемые, вам необходимо-т отдохнуть сколько-то дней. Мы согласны, значит, потому вас-т и привели. Отдыхайте, приводите себя в хороший вид. Однако есть у нас к вам просьба: не ломать нашей здешней жизни, вернее-т, порядка. Поясню, уважаемые, так: мы тут все добровольные, двое-т пенсионеров, один лечится… можно сказать, двое-т лечатся, хотя они молодые. Лечатся нашей особой степной обстановкой-т. Если они пожелают, пусть вам расскажут сами. Я это к тому, что мы существуем на законном основании, про нас знают, потому как мы приносим возможно посильную пользу: сдаем-т кожи, шерсть, мясо. Значит, уважаемые, нас тоже надо уважать. Мы тут много работаем, всегда-т работаем. Будет ваше желание — помогите по силе-возможности, а нет — нам ничего от вас-т не требуется… Чего еще-то хотел сказать?.. Да, это. Был у нас тут один, схожий с вами, нехорошо кончилось, погиб человек, очень нам досадил… Ну, наши молодые расскажут, если захотят, у нас без приказов. Мы живем-т, как вы, может, заметили, каждый своей хатой, самостоятельно, чтоб не мешать друг дружке, хотя хозяйствуем сообща. Вот мы и порешили: распределить вас на постой по одному. Беру я-т, Маруся, Леонид. Если не согласны, располагайте прямо вот здесь, где стоим, свою палатку Думайте-т, решайте.

Думали и решали биологи недолго, всего лишь мельком переглянулись — и были вполне единодушны. Палатку, в которой днем адский «парниковый эффект», а ночью «эффект морозильный», они не забудут до конца своих дней. За всех высказался Гелий Стерин:

— Согласны. И спасибо вам: доходчиво речь произнесли.

— Хорошо-т. И вам спасибо. — Матвей Гуртов сощуренно-зорко пригляделся к Гелию, каким-то своим особым чутьем понял, что этот, с черной бородкой, лысоватый, слегка подшучивает над ним, проговорил, коротко указав на Гелия пальцем: — Вот вы ко мне старший к старшему. Девушка к Марусе. Третьего-т возьмет Леонид. Разносите вещи, умывайтесь, закусите чем найдется, и прошу на это место: праздник барана устроим.

Разошлись по домам, попили молока из кринок, приготовленных для них, переоделись — у всех что-то более чистое нашлось в рюкзаках, — отдохнули немного, слушая оглушительную тишину дали дальней (их привели и оставили наедине по деревенской ненавязчивости, уважительности), а когда вышли во двор, то застали всех жителей Седьмого Гурта оживленно работающими: старейшина растапливал сухими кригами кизяка печку-мазанку, Маруся в белом тазу мыла посуду, угрюмая Верунья, чуть сдвинув со лба платок, скоблила деревянный стол на крестовинах, вероятно оставшийся от когда-то шумного большого Гурта, Леня-пастух ловил в загоне барана, общительно возвещая: «Не тот Феоктист, больно костист!» Или: «Попался Кирилл, да шибко жиром заплыл!» Ему отвечал неторопливо, словно обдумывая важные слова, старейшина: «Ты того, с пятнами-т на боках, с поломанным рогом, какой ярок вымучивает».

Того и выволок наконец с загона Леня-пастух — однорогого, бодливого, кровавоглазого приставалу к молодым овечкам. Баран упирался, норовил вырвать из рук Лени свой крепкий лощеный рог и им же пырнуть пастуха, но как-то сразу затих, очутившись посередине двора: сгорбился, опустил голову, глаза померкли, засизовели.

— Во, уразумел! — сказал Леня гостям, мирно усевшимся на деревянной скамейке. — Они такие, понятливые, хоть и бараны: знают, для чего их нагуляли… Матвей Илларионович, принимайте, пока опять не вздумал брыкаться! — И, повернувшись к молча наблюдающим гостям-горожанам, объяснил: — Пасу их, а резать не могу. Жалею.

От печи, уже знойно нагретой, пришел старейшина, держа в руке остроконечный, длинный, тяжелый нож, посверкивавший голубой начищенной сталью. Леня передал ему рог, старейшина ухватил его левой рукой, перекинул ногу через барана и сел, вроде бы мягко, но крупный баран безвольно рухнул, положив наземь голову с закровенившимися вновь глазами. Старейшина потянул к себе рог, примерил нож поперек напряженно выгнутой шеи и как бы слегка, словно продолжая примериваться, повел ножом вправо… И хрупнула баранья гортань, разверзлась едва ли не до позвонков шея, ударил из нее красно-фиолетовый шипящий выплеск крови на белую, утоптанную глину двора… Первый выплеск был подарен земле, жадно впитавшей его, под второй, густо всхлипывающий, спокойная Верунья подставила синюю эмалированную кастрюлю. И долгую минуту можно было видеть склоненную женщину в темном одеянии, седоголового старика на баране, нежно прижимающего к своей груди баранью голову с меркнущими, по-голубиному сизыми глазами, и тяжелеющую струю крови — вязко-красное в холодно-синем…

Картина резко запомнилась и переменилась. Старейшина уже стоял над бараном, осматривая его и что-то говоря Лене-пастуху, Верунья несла под кухонный навес кастрюлю. А они, ученые молодые люди, сидели на скамейке с поджатыми ногами — чтобы не касаться подошвами капель крови, — и каждый по-своему переживал убиение животного. Кто из них это видел? Никто. Кто из них не ел баранины, иного мяса? Все ели. И было такое ощущение, точно они когда-то видели, знали это, вонзали ножи под лопатки, перерезали гортани животным, но позабыли, почти намертво позабыли, а увидев, оторопели, смутились: ведь казалось, думалось, что мясо, которое они едят, добывается как-то иначе, благороднее, безболезненнее для обреченных на убиение живых существ, да и вообще — многие ли в городах об этом думают? Можно прожить сто лет, не ведая ничего подобного. В книгах не прочтешь, в кинофильмах не показывают: неэстетично. Зачем волновать стрессовых горожан? Без мяса им все равно не обойтись.

«Нет, нет! — говорила себе Иветта Зяблова. — Я не смогу есть этого барана, у него еще подергиваются ноги, сочится из горла кровь, он еще видит прищуренным блеклым глазом… Я стану есть его — и он захрипит, застонет… Он был такой живой, так жутко притих перед смертью, будто прощался со степью и солнцем… Меня чуть не стошнило, я едва не убежала куда-нибудь в степь. И почему-то смотрела, смотрела, чувствуя: не убегу, досмотрю, надо досмотреть. А есть — нет, не смогу!..»

«Когда я ударил палкой петуха, — рассуждал сам с собой Гелий Стерин, — а потом свернул ему шею — про шею где-то вычитал, что ее надо сворачивать, — было, конечно, неприятно, но в сумерках, да со страха и еще при чертовском голоде, как-то сошло, быстро и без эмоций. А вот увидел эту натуру… Ах, кончилась цветная пленка, заснять бы!.. В век атома и космических полетов так вот, барану ножом по горлу. Контрастик!.. Да, увидел это заклание — неприятно стало, даже вспотел, словно меня оскорбили. Ослаб в дурацком походе. Буду следить за собой, одолевать нежности…»

«Ничего, ничего, — убеждал себя Авенир Авдеев. — Ничего, жизнь большая, надо все увидеть. Жутковато? Конечно. Но ведь посади ковыльно-белого Матвея Гуртова в реактивный сверхзвуковой самолет — тоже не обрадуется. Каждому свое. Хотя когда-нибудь так не будет: всем все — и убиение барана на мясо, и полеты в космос… А пока смотри: чистый двор, пятнистый однорогий баран посередине, белые глиняные дома, острая зелень огородов, блескучая река за ними, а вокруг бурые, мощные степные увалы, уже пригретые вздымающимся огромным оранжевым солнцем… Переведи взгляд от крови на земле сразу к зелени, степи, солнцу — и забудешь страх от убиения животного. Ведь это все природа, жизнь природы, мы еще так мало выделились из нее, просто отошли, отстранились в городах…»

К ним приблизилась степная жительница Маруся, неся на деревянной доске три фарфоровые пиалы; остановилась, слегка приопустила свой до желтизны выскобленный поднос, и они увидели: каждая пиала до краешков наполнена бараньей кровью. Маруся улыбалась, как добрая хозяйка, подносящая дорогим гостям вино, сказала:

— Пейте, пока теплая.

Иветта отшатнулась, прикрыла ладошкой глаза. Авенир пробормотал: «Спасибо… Я, пожалуй, не буду… — И прибавил, извиняясь: — С непривычки как бы…» — он указал на живот. Гелий упрямо воззрился на пиалы, помедлил, хмурясь, нервно пощипывая бородку, и протянул вздрагивающие пальцы к крайней пиале. Нес он ее к губам осторожно, будто опасаясь обжечься, и выпил в несколько глотков, зажмурив глаза; затем крякнул, точно после стопки, вытер тыльной стороной ладони губы, увидел на руке размазанную кровь, принялся оттирать ее мягким потным платком; и только от этого смутился: нехорошо, проявил смешную интеллигентность!

— Правильно-т, — поддержал его Матвей Гуртов, вернувшийся к бараньей туше с широким топором; одним коротким взмахом он отсек баранью голову, воткнул в чурку топор и, взяв нож, начал подрезать и снимать с туши шкуру. — Лучший наш напиток, ото всех болезней. А вам-т очень даже советую после такого ослабления.

Шкура была вспорота вдоль брюха, с внутренних сторон ног и, казалось, легко, как временно наброшенная одежда, покидала голое фиолетовое баранье тело, которое мелко подергивалось мышцами и белыми жилками; живым его распластали на куски, еще не умершим понесли к котлу… Скатанную ковриком шкуру окружили четыре голенастые степные овчарки — собаки-пастухи, — и принюхивались, и разглядывали то, что недавно было бараном и стало мясом, а потом обратится в сочные кости для них. Маруся позвала от летней кухни:

— Пойдемте погуляем! Вы совсем запечалились!

Они послушно поднялись, пошли за нею. Тропкой через картофельный огород Маруся вывела их к речке, здесь, напротив Седьмого Гурта, привольно-широкой и тихой. Не успели они удивиться этому, как Маруся сама объяснила, показав рукой влево:

— Вон плотина и наш мост. А тут наше море. Глубокое, точно!

Берег песчано-серебристый от кварца и слюдинок, вода искристо-прозрачная, с водорослями, ракушками-мидиями. Море среди выжженной пустыни, и такое, в котором нестерпимо хочется искупаться — как причаститься к чистоте и свежести. И очиститься, да, если возможно, освободиться от только что увиденного, пережитого.

— Искупаемся? — угадала Маруся и сбросила через голову свободное, ситцевым мешочком сшитое платье, удобное конечно же при здешнем зное.

Это заметила Иветта, ощутив грубость, тяжесть своего джинсового костюма, подумала: «Там у нас считают, что джинсы хороши для всех широт, от полюса до экватора». И чуткая Маруся спросила ее:

— А вы платья не захватили?

— Я отвечу тебе, Марья Посадница… — Гелий чуть загородил Иветту.

— Что такое Посадница? — быстро прервала его Маруся.

— Ну… была такая женщина, правда, Марфой звали… подняла восстание за новгородскую республику… вроде российской Жанны д’Арк. Словом, героическая, находчивая, почти как ты.

— Нет, у нас тут геройничать не надо, просто работать, — не согласилась, немного смутившись, Маруся.

— Понимаю. Да вот такой человек — без шутки не могу. Так что прости. И давай я тебе объясню более интересное — насчет платья. Вот подумай: разве можно девушке отправляться в поход с двумя ухажерами в платье? Все время вместе, палатка одна…

Маруся засмеялась, покивала, отчего ее тугие косицы с новенькими алыми ленточками на концах (вчера их не было) как бы тоже удивленно закивали: не догадаться о такой ясности — это же надо быть совсем глупой! Она пошла к воде, а они, медленно раздеваясь, смотрели ей вслед. Маруся была в черных сатиновых трусиках и таком же лифчике, очень практичными здесь, загорелая до густого кофейного цвета, не рослая и не коротышка, как раз в меру для жизни и степной работы; и степь одарила ее мальчишескими мускулами, скупой изящной девчоночьей фигурой. Они, ученые биологи, понимали это, догадывались и о том, что Маруся — существо отличной от них породы: природной.

— Да-а, — в задумчивой меланхолии выговорил Авенир Авдеев, видя, как легко, четкими саженками уплывала от берега Маруся — коричневое в искристо-зеленом. — О натюрэль! Кажется, так говорят французы?

— Влюбился? — спросила Иветта.

— Можно.

— Не тебе, — сказал Гелий. — Надо было крови откушать, чтобы иметь право… приобщиться… стать немножко бараном…

— Ты уже стал, скоро заблеешь. — Иветта подтолкнула его в спину. — Окунись, приобщенный, первым. И помолчи.

— Урра! — выкрикнул Авенир и слабой трусцой побежал к реке.

Купались они недолго, вода показалась ледяной их иссушенным телам, обратно шли молчаливые и голодные, похожие на больших ощипанных птиц. Так им и сказала Маруся, когда ее спросили, почему она посмеивается:

— Журавушки заблудшие!

Стол для обеда был готов — расставлены глубокие тарелки, положены ложки и вилки, посередине возвышалась горка белых лепешек. Они послушно уселись на лавку, и от печи старейшина Седьмого Гурта принес эмалированный таз с кусками парящего мяса. Большой медной двузубой вилкой, как навильником, он разбросал по тарелкам мясо, поварешкой налил в каждую бульона. Сел сам, кивнул всем сидящим за столом, сказал:

— Кушайте, уважаемые, нашу-т главную еду.

И биофизик Стерин, геоботаник Зяблова, эколог Авдеев позабыли о кроваво зарезанном животном. Они видели сочное горячее мясо, дышали его одуряющим ароматом и принялись есть это мясо, веселея, оживляясь, оживая Они никогда не ели такого нежного, с чуть уловимым горьковатым полынным привкусом мяса, им никогда не доводилось съесть его так много. Биофизик, геоботаник, эколог впервые ели «живое» мясо, а не перемороженные отбивные, приобщаясь к древней еде степняков, радуясь чревоугодному празднику барана.

 

ДЕРЕВЯННОЕ КОЛЕСО ВРЕМЕНИ

Просыпались в Седьмом Гурте рано, на белом рассвете, ибо работать могли лишь до полудня, пока не отяжелеет падучая степная жара. Затем расходились по своим глинобитным прохладным домам, убирались, отдыхали. Вновь выходили во двор часов в шесть, на вечернюю прохладу. Впрочем, в Гурте жили не по часам, а по времени: негде было сверять их, да и были они только у Маруси — маленькие, наручные. Леня-пастух разбил свои, когда пришел сюда, сказав, что здесь мерило всему — солнце.

Два утра Гелий Стерин не слышал ухода хозяина, на третье проснулся, досыта отоспавшись. Несколько минут он наблюдал, как ловко, почти бесшумно облачается старейшина в свои удобные одежды — просторные шаровары, рубаху-косоворотку, кожаную куртку, легкие ичиги-сапоги, а потом, вдруг ощутив тоску пустого, звеняще-тихого дома, сказал:

— Матвей Илларионович, можно с вами?

Старик вздрогнул, по-видимому начисто позабыв о квартиранте, затих вновь зашевелился и ответил, не поднимая головы:

— Если есть ваше желание…

Гелий вскочил с железной проржавелой кровати, принесенной для него из чулана, — хозяин спал на дубовой, фигурно-резной, вечной, — и не стал делать зарядку, чистить зубы, умываться — здесь это не имело смысла, пользы, — быстро оделся, подсел к столу, как и кровать, дубовому, времен перегона овечьих гуртов через эту степь на город Орск.

Что еще имелось в доме старейшины Матвея Гуртова? Беленая, дебело-роскошная печь с лежанкой и плитой, этак на треть дома, хозяйка хозяйкой, которой, переступив порог, хотелось поклониться, кое-какая кухонная утварь и окованный медью тяжелый сундук с висячим аккуратным замочком (было жутковато от желания заглянуть в этот сундук — там ведь может оказаться человеческий череп-кубок, окованный серебром!). Матвей едва ли в чем-то еще нуждается, живя во дворе, в поле.

Холодное козье молоко из погреба, теплая белая лепешка, две кружки, два ломтя весь завтрак, все утреннее питание. Надо съесть молча, до капли, до крошки. Так и поступил Гелий Стерин, подражая хозяину, и поднялся вслед за ним, а уж сказал «спасибо» по чисто интеллигентской привычке, усвоенной с дошкольного возраста.

Ответа он не услышал и немного обиделся, не зная, что утром здесь не говорят, берегут себя для работы. Так же молча ему была предложена кожаная куртка, штыковая лопата.

Матвей вывел из стойла гладкотелого, седошерстного, глазастого ослика, надел на его милую и глупую морду уздечку, бросил на шею хомут, круп облачил в сыромятную, с латунными бляхами шлею, взял ослика под уздцы, повел через огороды к речной запруде.

Шел следом Гелий, оглядывал рассветную степь, блекло-синюю, зябкую, четко видимую, будто отмытую за ночь неслышно пролившимися ливнями, и остановился, удивленный неведомым зрелищем: резкая кромка горизонта вдруг надломилась, вспухла белым облачком, которое стало вытягиваться, стелиться, точно там пошел по степи бело-огненный пал.

— Посмотрите! — придержал он старейшину, надеясь, что сейчас имеет право заговорить. — Что это?

Тот лишь мельком глянул, буркнул:

— Сайгаки-т. На водопой-т.

— А почему белое?

— Солончак вскопытили-т.

— Соль?

Матвей кивнул, и Гелий устыдился: солончак, такыр, соль — ведь читал, слышал, а увидел — и давай, как первоклашка, расспрашивать. Но увиденное так мало похоже на читанное, слышанное. Столько, оказывается, соли в степи! Зной, соль. За что этому пространству столько горечи? За то… да, за то, что здесь миллион лет плескались прохладные морские воды. И белая соль поднялась длинным шлейфом, словно по горизонту бурого моря промчался внезапный смерч, оставив позади белую пену вскипевших волн.

Гелий догнал Матвея, свернувшего к плотине, и сначала увидел замшелые керамические желоба, а затем деревянное колесо с ковшами, краем погруженное в запруду. Другое колесо, вернее, круг был укреплен на земле, и между ними протянуты широкие брезентовые ремни. Можно было догадаться, что это механизация для полива огорода, и Гелий удержал себя от расспросов. Матвей впряг ослика в деревянное дышло, торчащее из круга, пригладил ему челку, хлопнул ладонью по упругому крупу, сказал негромко, по-приятельски:

— Пошел, Федя.

Да, и удивляться не надо, осел — Федя, иначе его и не назовешь, и зашагал он, мотнув подстриженной гривкой, как сделал бы любой деревенский Федя, и глазом, большим лиловым, умно мигнул хозяину: мол, понимаю, эту работу за нас никто не сделает; и покосился на худого неуклюжего чужого человека, спросив: чего ему-то тут надо? — а пройдя круг, слегка толкнул крепким лбом этого человека, чтобы не стоял бестолково на пути; и вроде бы улыбнулся хозяину, ощерив широкие желтые зубы, когда задвигались ковши, набрав воду и гулко выплеснув ее в желоба.

Матвей ухмылкой похвалил Федю, понаблюдал за колесной машиной — одно колесо вращал осел, другое разумно черпало воду, — взял свою лопату и только сейчас, кажется, вспомнил о госте-помощнике; посмотрел на него ничуть не ласковее, чем на Федю, вежливо предложил:

— Желаете со мной? Канавки поделаем. С этим-т, — он указал в сторону колес, осла, — сам-т справится.

Едва приметной тропой продрались через высокий, жесткий, ядовито-запашистый бурьян, вышли к обширному картофельному огороду, по краю уже залитому бегущей из желобов водой.

— Значит, — пояснил старейшина Матвей, — будем проделывать канавки, чтоб в каждую борозду попала вода.

— И картошку приходится поливать? — сочувственно осведомился Гелий.

— Мы называем-т — заливать. Три раза в лето надо-т залить, чтоб ажно вода стояла, не то выгорит. Такой-т наш климат. Берите рядок и пропускайте, направляйте водицу до самого краю.

Гелий заметил, что он, живший дома по часам и минутам, здесь как бы потерял время, да и часы шли очень приблизительно: их общий транзисторный приемник давно молчал, истратив батареи, определять время по солнцу биологи не умели. Потерявшим дни очень ли нужны часы? И все-таки Гелий глянул на золотой «Poljot» с гравировкой, подаренный ему к тридцатилетию отцом и матерью. «Любимому сыну… от счастливых родителей…» Прошло не более часа, как начал он проделывать лопатой канавки, но спина уже болела, руки отяжелели. Приходилось долбить, а не проделывать: комья окаменелой земли запруживали воду, медленно размокали; начнешь разбивать их — грязные брызги на одежду, в лицо. И старейшина Матвей все дальше уходит, рядков на десять обогнал; присмотришься — едва пошевеливает лопатой да кивает белой головой. Привычка, выносливость… Оказывается, спортивная тренировка не делает человека сильным — так, для формы, для бодрости только. Гелий почувствовал это, когда они заблудились, стали голодать. Теперь же осознал: физкультуру и спорт изобрела цивилизация взамен физического труда. Можешь кидать штангу, играть гантелями, а возьмешь в руки лопату, лом, кирку — и через час считай себя инвалидом.

Передохнуть бы, перекурить, хотя курить давно нечего, отойти на травку под осокорь — мелколистный степной тополь, полощущий в верховом ветерке сизые ветви. «Еще ряд — и самовольно устрою перерыв», — решает Гелий; не падать же истощенному гостю на картофельные кусты, одуряющие терпкой пыльцой своих фиолетовых, невероятно густых соцветий: в носу, во рту, в глазах сухая перечная горечь. Не думалось, что картошечка, из которой сотворяют хрустящее «фри», может так огорчить. Хотел уже Гелий отправиться к осокорю, но желоб в конце огорода вдруг затих, сочась тоненькой струйкой пересыхающей воды. Это немедленно уловил Матвей, распрямился, соображая — что там с механизацией на запруде? — сказал, втыкая лопату:

— Надо проведать.

— Можно я схожу? — Гелий решительно, подражая хозяину, воткнул лопату, повернулся, пошел, услышав вслед неторопливо выговоренное:

— Если есть ваше желание…

Желание было, желание хотя бы выпрямить спину, проветрить голову. Той же тропой, через бурьян и дикую коноплю, он вышел к плотине, на площадку с колесной техникой доисторического времени. И тут ему увиделась потрясающей неповторимости сцена: осел Федя, скосив зарозовевшие белки глаз, всхрапывая, смотрел себе под ноги, а перед ним, свернувшись тугими кольцами, вскинув шипящий клинышек головы, возлежала крупная змея. Федя делал осторожный шаг — змея выше взметывала голову, ядовито сверкая раздвоенным языком, Федя отступал — змея успокаивалась и даже опускала на плоский камень черно-зеленую голову.

Вполне конфликтная и вполне естественная ситуация: ослу нужно работать, а змее, пока нет солнца, захотелось полежать на сухой площадке: ей, змее, ни к чему сельское хозяйство, и о трудовом долге осла она ничего не знает Ослу же не хочется быть укушенным, болеть, оставить хозяина без помощи.

Гелий решил понаблюдать, заодно отдохнуть. Присев в сторонке, он принялся рассматривать змею, очень красивый экземпляр пресмыкающегося, если, конечно, малодушно не брезговать, не страшиться: чистейшей лакировки, упругое метровое тело, темное, с зеленоватыми квадратиками поверху, желто-белое снизу, с точеной ромбической головкой, острыми иголками глаз; прекрасное и отвратительное существо, ибо враждебность к нему в крови человека, когда-то, очевидно, часто отравляемой змеиными ядами. Однако смотреть хотелось, влекло смотреть на эту крупную степную гадюку — как на опасность неопасную и потому жутко сладостную, сравнимую лишь с бездной под ногами, всасывающей и отталкивающей. Возникали варианты поведения-познания: схватить змею за хвост, встряхнуть, превратить в вялую плеть… вцепиться пальцами в едва заметное утончение около головы — пусть обовьется вокруг руки, захолодит кровь зябким скольжением… дать укусить ногу, руку, ощутить, что это такое — змеиный укус… попытаться вырвать ей ядовитый зуб или взять ее с собой, унести, увезти… Но осел Федя не был экспериментатором, он застучал копытами, жутко заорал, возмущаясь беспомощностью человека, из-за которого ему придется работать на жаре. Федя явно жаловался и призывал хозяина.

Гелий Стерин заспешил.

«Убить или прогнать?.. Убить или прогнать?..»

Он выбрал камень потяжелее, ударил сверху в змеиный клубок. И не рассчитал: гадюка лежала на плотной, утоптанной щебенке, угловатый камень перешиб ее в нескольких местах, и, хоть она извивалась острым хвостом, взять было нечего: неловко показывать друзьям змеиные лохмотья. Гелий пинком отшвырнул гадюку с Фединого трудового круга, осел старательно зашагал, вода из ковшей плодородно заплескала в керамические желоба.

Жизнь, которая есть движение, наладилась. Не стало лишь змеи, да в душу Гелия будто впрыснулся яд сомнения: «Зачем?» Но воля победила, ответив ему: «Для порядка. Одним ползучим меньше!»

Он вернулся на огород, старейшина спросил:

— Что-то приключилось-т?

— Да это… — И Гелий не смог сказать о змее. — Это… запутался Федя…

— А-а. Я-т подумал, Ульяна, змея, балует. Выползет, пугает дурачка-т.

— Змея?

— Ну да. Тут, в крутояре, живет. Меня только и боится-т. Да сейчас и яду в ней нету, взял я уже. Осенью другой раз возьмут-т. Лекарства делаем.

— У вас и змея с именем?

— Рядом живем. Давно. Садитесь, передохнем, и так хорошо поработали, я тут и ваши рядки подогнал. Смотрите, как солнышко-т восходит.

Оно было не солнцем, а именно солнышком, таким четко оранжевым, безобидным, и не поднималось, не возносилось — величественно восходило сквозь белую мглу в той стороне, где проскакало огромное стадо сайгаков. И этому солнышку хотелось сказать, что же ты притворяешься нежным и милым? А днем превратишься в дракона, разверзнешь пасть и будешь опалять эту несчастную землю своим адским дыханием.

Гелий Стерин страшился здешнего светила, не понимал, как Матвей Гуртов может ласково называть его, да и сам Матвей все более неприятным делался Гелию: ведь было совершенно ясно, что он сожалеючи относится к своему непрошеному гостю — пришел, уйдет, где-то там, в непонятной Москве, чем-то занимается, даже, вполне вероятно, нужный человек; здесь же цена ему большой нуль, камень-плитняк полезнее, на нем вот сидишь, в строительстве можно применить… Да еще эта змея Ульяна… Змея не забывалась, отравляла настроение и, он знал уже, никогда не забудется, — это все угнетало в нем его суть, характер, и потому изнутри, из какой-то второй, более стойкой половины натуры, поднималась досада, раздражение, упрямство — оберегающая его воля, которая корила, совестила. «Раскис, потерял себя. Перед кем?.. Твоей одной извилины в мозгу хватит на весь Седьмой Гурт до конца существования. Ну попал в беду из-за строптивой бабенки, ну не погиб. Так будь Гелием Стериным, кандидатом наук, сыном своих родителей, докторов наук Спасли дикие гуртовики — заплатить можно, одарить, в гости пригласить. Но пусть уважают, знают, по крайней мере, с кем общаются…» Гелий вообразил важного старейшину у себя в квартире на Котельнической набережной: югославская мебель, финская стенка, травяно-зеленый палас во весь пол, бар с напитками виски, ром, ликеры. По стенам картины, маски, гобелены из разных стран. Он делает коктейль со льдом, подает Матвею, показывает, как пить через соломинку. Ставит на полуторатысячный проигрыватель «Джи-ви-си» рок-пластинку, спрашивает утонувшего по плечи в кресле модерн гостя: «Удобно ли вам, дорогой Матвей Илларионович?» И конечно, видит, гибнет от стеснения, детской растерянности степной абориген. Так-то! Каждому свое, каждый хорош на своем месте! А раз это аксиома, не требующая доказательства, то следует немедленно определиться каждому по заслугам, достоинству, и Гелий Стерин, упрямо, хмуровато обозрев старейшину, строго спросил:

— Давно здесь обитаешь?

— С рождения.

— Оттого и Гуртов?

— Потому-т.

— И не отлучался?

— На войну Отечественную.

— С Наполеоном, что ли?

— Нет, с Гитлером.

Поразительно: ни обиды, ни смущения в этом человеке, словно бы и не заметил перемены в настроении, голосе гостя, унизительного «ты»! Одичал, окаменел, сросся с этими увалами, горячей землей, животными, временем? Вот у кого истинно перцепциальное восприятие времени, вещей, пространства — через органы чувств, что есть низшая, бессознательная форма духовности. Такими были наши предки, в перцепцию, словно в прострацию, может впасть современный человек, как случилось, когда они заблудились, — и это даже полезно, — но чтобы так вот уберечься от мыслительных отвлеченностей человека конца двадцатого столетия — поразительно, феноменально, достойно научного изучения и познания!

— А почему вернулся сюда?

— Потянуло.

— И доволен?

Матвей хмыкнул, точно захлебнулся поспешным словом, и закивал охотно белоковыльной головой: мол, не могу даже выразить, как доволен. Нет, только на голодный желудок, после недожаренного жилистого петуха, при паническом истощении этот дедун мог показаться величественным, мудрейшим старейшиной загадочного Седьмого Гурта.

— А новости? Что делается в мире? Как живут люди?

— Знаем. По осени автолавка приезжает, газеты привозит, кое-что продаем, покупаем-т. Беседуем-т. Тоже, однако, люди.

— Да ты смеешься, старикан? Какие же вы люди? Надо еще спросить Марусю и Леню-пастуха — не держишь ли ты их насильно? Бирюк бирюком!

Матвей Гуртов пристально, кажется, впервые с любопытством оглядел своего квартиранта, сказал:

— Ваш товарищ — другой, тот кричать не станет.

— Почему?

— Мягкий характером-т. А вы на норов все, очень-т себялюбивый. Однако надо-т еще поработать. Если не желаете, идите отдыхать.

— Желаю. Я обязан свой хлеб отработать.

— Правильно-т, — согласился Матвей и пошел к своим рядкам, да и пора было: скопившаяся вода топила ближние картофельные кусты, дальние же оставались сухими.

И вновь они работали молча, в отдалении друг от друга. Гелий стремился догнать Матвея, набил кровавые мозоли, до потемнения в глазах наломал спину, зло швыряя и разбивая спеченные зноем комья земли. Он почти приблизился к старику, когда тот пошел навстречу, и вместе они прокопали последнюю борозду. Огород, как рисовое поле, посверкивал гладкой водой, лишь кое-где она текла, пожурчивала, выравниваясь, затихая, чтобы уже постепенно, капля за каплей, напитать черноземную, сильную почву древней степной поймы.

Солнце уже ярилось, пора было прятаться от него. Они, молчаливые, теперь от усталости, пришли к запруде, и, пока Матвей распрягал залоснившегося от пота Федю, Гелий поднял за хвост змею Ульяну — холодную, скользкую, — зашвырнул ее подальше в непролазный бурьян.

Истово наработавшись, они немо шагали к беленой стене Гурта, чтобы напиться квасу, отдохнуть в прохладе строения — разумно толстостенного, надежного при жаре и морозах. Труд усмиряет, примиряет. Гелий Стерин осознавал себя почти равным старейшине, но даже это неизмеримо разделяло их: «Хорошо, я втянусь, почернею, привыкну к козьему молоку и баранине, тупой работе а ты — сможешь ли ты что-то сделать за меня? Вот так-то. И давай, дедунь, твердо знай свое место…» Дедунь же, Матвей Гуртов, шел, понуря отяжелевшие плечи, опустив голову, ибо от земли еще веяло ночной свежестью, за ним так же понуро вышагивал четырьмя широкими копытцами осел Федя, и ни о чем они, пожалуй, не думали, ни с кем не спорили, никого не корили, хотели заработанного отдыха, своей привычной пищи.

И Гелий стал успокаиваться, глядя на эти невозмутимые существа, давно вымершие в цивилизованном мире, и не очень рассердился, когда Федя бросил ему под ноги пахучие комья своего зеленого травяного помета. Близко было завершение сегодняшнего утра, но послышался говор, смех явно не гуртовского происхождения, и по тропе слева пробежали Иветта с Авениром, она в купальнике, он в плавках, пробежали, держась за руки, свежие, жаждущие движения, жизни после хорошего, долгого сна. Они промелькнули сквозь редкую заросль ивняка, длинноногие, розоватые в теплом красном солнце, этакие Адам и Ева, и кристаллически звонко разбилась под их телами дремотная вода.

Так, надо остановиться, подумать. Пусть осел и человек шагают к прохладе и еде. А у нас имеется голова, которая даже во сне не забывает о своих извилинах. Значит, пока мы «заливаем» картофельный огород, трудимся на благо Седьмого Гурта (в какой-то степени и всего человечества, ибо Гурт поставляет раз в году шкуры, мясо, овощи), пока мы набиваем кровавые мозоли и уничтожаем змей, они, он и она, превращаются в библейских Адама и Еву и отпившаяся козьим молоком, отъевшаяся агнцами Ева готова угостить Адама-Авенира запретным плодом. Но, во-первых, таковой плод он, Гелий Стерин, пребывая в роли Адама, уже откушал из рук Евы-Иветты, то есть, по-современному выражаясь, имел с нею один спальный мешок; во-вторых, он не хочет уступать ее никакому новому невинному Адаму потому, что она нравится ему, он, может быть, даже любит ее (хотя технократическая эпоха очень упростила этот не поддающийся точному математическому выражению термин) и просто хочет, решил жениться на Иветте.

Все шло к разумному бракосочетанию (Иветта понравилась его родителям, была обласкана, принята в строгий семейный клан Стериных), шло к счастливой супружеской жизни — один-два ребенка, докторская диссертация мужа, кандидатская жены, — но появился Авенир Авдеев, этакий белокурый, синеглазый Аполлон из Медведкова, с чуть усталым баритончиком и свежими губами, спрятанными в завитушках молодежных усов; один из последних, вероятно, ибо на асфальте подобные экземпляры уже выродились; способен, остер, может, и талантлив, кандидатскую сработает быстро. Ну и что произошло в этом, как теперь очевидно, не лучшем из миров? Надо бросаться на породистого росса, улучшать с ним породу (да в генах его намешано столько, что дитя от него может родиться желтокожим инком!), забыть первого, истинного Адама, пусть внешне менее совершенного — слишком коротконогого, слишком плечистого? Однако каждый век имеет свои стандарты красоты, исключительности. Двадцатый четко определил — интеллект и спорт. В этом мы и померяемся, юный Адам-Авенир, по отцу, доктору наук, Авдеев. А Ева, наша милая Иветта, просто не наигралась еще — забили бабам головы книгами, науками, музицированием, увидела тебя — вернулась в свои шестнадцать лет, позабыв из классической литературы, что некоторые мужчины не отдают своих возлюбленных, что женщина — существо особое физиологически, духовно… Итак, сделаем разумный вывод из вышеобдуманного. Он не может быть иным: я ее беру, увожу отсюда. Как? Это дообдумаю.

Авенир и Иветта вышли из воды, принялись бегать, стуча пятками, по твердому песку. Они были красивы, юны, дики. Человек с художественным видением оценил бы, пожалуй, эту сцену в глухой степи, у прохладного водоема, такую естественную, откровенно любовную, и помечтал бы о скрытой камере. Но Гелий решил прервать ее, крикнул:

— Эй, кончай резвиться! Пошли лепешки кушать!

 

ЧЕЛОВЕК-САЙГАК

Кто сказал ему о Седьмом Гурте, как он отыскал дорогу в степи, гуртовики так и не узнали. Вероятнее всего, бродя по рынку города Атбасара, он разговорился со стариками, торговцами шерстью и кошмами, подпоил их и выведал о дальнем степном оазисе, огромных табунах сайгаков, ради которых он решил забраться в глухую степь.

Он шел четыре дня самым коротким путем, шел утром и вечером, полдневную жару пережидая в буераках, и застучал створками ворот Гурта на сумеречном закате, когда притихла отпылавшая зноем степь, вяло шелестя цикадами. Он назвал себя не то фамилией, не то кличкой Ходок и попросился, как сам выразился, «стать на постой». Его не расспрашивали, здесь это не принято (пожелает — сам все расскажет), предложили поселиться в домике Маруси, тогда пустовавшем. Ходок очень обрадовался: он, оказывается, мечтал о таком одиночестве, его, видите ли, интересуют не люди, а животные, в частности степные антилопы — сайгаки.

Во время позднего ужина Ходок серьезно поведал, что он был дельфином, сибирским медведем, зубром в Беловежской пуще, теперь хочет стать сайгаком. Так и сказал: сайгаком. На вопрос Матвея Гуртова, как он мыслит осуществить это, Ходок ответил:

— Найду табун.

— Табун тут есть, большой-т.

— Начну знакомиться, подходить ближе, ближе. Постараюсь понравиться вожаку. Научусь скакать на четвереньках…

— Да вы что? — не поверил Матвей.

— Вполне серьезно. Я плавал по-дельфиньи и ел сырую рыбу, я ночевал с зубрами на их лежбищах, меня так любили медведи, что из лап своих кормили ягодами, я породнюсь с сайгаками.

— А зачем?

— Чтобы знать животных. Все изучают, а я буду знать. У вас нет сайгачьей шкуры?

— Запрет. Не охотимся-т.

— У меня есть лицензия. Убейте одного. Сам не могу. Мне нельзя: животные узнают убийцу.

— Раз надо-т для науки-т…

Ходок покупал у них молоко и овощи, всегда точно рассчитываясь, не ел мяса, пшеничные зерна размачивал в воде, жевал сырыми, говоря, что лишь самая естественная пища приблизит его к «степной сфере», выветрит из него человечий дух. В отведенном ему доме он переночевал два-три раза, «для общей акклиматизации», а затем устроил себе во дворе лежанку из саксауловых веток и бурьяна. Не брился, не стригся. Седоватой дикой волосней заросло его сухое горбоносое лицо с маленькими глазами, зыркавшими остро, недобро. Ходок еще больше высох, ссутулился, и, когда становился на четвереньки, показывая, как он будет скакать в сайгачьем табуне, даже гуртовикам делалось жутковато: такого существа в степи еще не водилось.

Леня-пастух показал Ходоку сайгачьи лежбища, водопой на речке Гурт, километрах в пяти ниже по течению, тропы утренних и вечерних пробежек табуна. Сидя в засаде, наблюдая за сайгаками, отдыхающими или проворно щиплющими буерачный скудный кустарник, верблюжью колючку — джантак, полынь, Ходок говорил:

— Знаешь, почему нос у них горбатый, трубой?

— Ветер рассекать, когда бегут, — наугад отвечал Леня.

— И для этого. Но главное — летом увлажнять сухой воздух, зимой — согревать, чтобы легкие уберечь. Им нужны мощные легкие. Для чего?

— Бегают шибко.

— Догадливый. Правильно. Случается, сайгак развивает скорость до восьмидесяти километров в час. И все равно едва не истребили степную антилопу: восковые рога продавали на лекарство, заменявшее пантокрин, из шкуры выделывали отличную кожу, мясо считалось целебным, дорого ценилось… Вот и бегает прытко сайгак.

— Видел. На автомобиле тут одни гонялись, вроде тоже с научной целью. Нескольких, послабее, загнали, другие ушли. — Леня-пастух засмеялся. — Понимаешь, — с Ходоком они были на «ты», легко и сразу подружившись, — хитрые звери, пошли по солончаку, вздыбили тучу пыли — не только люди, машина задохнулась от соли.

— Наблюдательный. Молодец. Я об этом уже думал: трудно мне будет на солончаках. Надо тренироваться.

— Да брось ты, Ходок, дурить. Понаблюдай, напиши свой труд. Диссертацию, так? И живи себе в столице ученым-сайгаком.

Леня смеялся, радуясь своей шутке, а Ходок ворчал:

— Таких сайгаков тысячи. Смотрят, наблюдают… В основном друг за другом…

— И за соседями.

— За соседками.

Тут они засмеялись вместе: Леня прямо-таки хохотал, Ходок часто покрякивал, будто поперхнувшись едой, и скоро затихал, морщил выпуклый лоб — единственное открытое место на его волосатом лице, — говорил, жестко хватая Леню за локоть:

— А мне надо в шкуре сайгачьей побывать. Кстати, почему до сих пор нету шкуры? Матвей не умеет стрелять?

— Матвей Илларионович умеет любую здешнюю работу. Так ведь твой табун пугать нельзя. Ищет где подальше.

— Правильно. Какие вы здесь все умные!

— Обыкновенные.

— Да, на природе других не бывает. Вот побуду сайгаком — и поехали ко мне в гости, Леня. Я живу на Чистопрудной, у меня комната большая. Неделю пьянствовать будем.

— Ты пьешь?

— Нет. Был алкоголиком для интереса: узнать, что это такое. Интересно, с чертями общался. Один, старый, щербатый, желтоглазый, вонючий, другом стал. С вечера придет, в углу на корточки присядет и хихикает. Швырну ботинком — исчезнет. А лягу спать — к ногам на краешек кровати присядет и давай рассказывать про чертячью жизнь. У них, оказывается, Леня, все по-другому: живут вечно, но никаких удовольствий, кроме пляски на человеческих душах. Котлы со смолой, сковороды — вранье, он мне поклялся. За твою душу, говорит, повышение получу, так что командуй — бутылочку, женщину? И доставал, приводил. Интересно. Но надо уметь остановиться. Без лечения, самому, собственной волей. Я смог.

— Если интересно, зачем трезветь?

— Имеется причина. Важная. Он не сказал мне, куда денется моя душа. Что с ней будет, когда они отпляшут на ней. Говорит — смертельный запрет. А я не люблю запретов. Решил вернуться к людям. Понял: надо самим все познать, даром нам никто ничего не дает. Мы — для познания мира.

После таких откровений Леня-пастух терялся, у него было всего восемь классов образования, ПТУ, два года службы в армии танкистом, где и случилась с ним беда: на учениях танк перевернулся на круче и загорелся, никто не погиб, а у Лени с того времени начала болеть голова, он стал бояться техники — тракторов, автомобилей, станков… И пришел в Седьмой Гурт, вспомнив, что здесь когда-то жили, померли его дед и бабка.

Ходок продолжал философствовать:

— Надо быть пьяным, Леня, работой, степью, тайгой, женщиной… Отвратительны, опасны трезвые. Злые они. У меня сосед смотрит передачи об алкоголизме и наслаждается: вот свиньи, до чего себя довели! А он за все свои семьдесят лет ни к рюмке, ни к делу истинному не притронулся. Его и на работе держали за то, что не пьет, для назидания другим. Великим себя чувствует!

Леня был опьянен степью, он вдохнул, впитал ее в себя, ибо гуртовская жительница Верунья лечила его травами, успокаивала наговорами: он боялся глухих стен, темноты, и Верунья сшила ему белый просторный полог, за которым днем было прохладно, а ночью светло. Леня вылечился, но не хотел уходить из Гурта, боялся потерять простор, воздух, степные травы. Боялся, наверное, там где-то, среди домов и людей, отрезветь.

Он все это говорил Ходоку, тот понимающе кивал и советовал обзавестись женой — найти тихую, работящую, способную рожать детей, чтобы не опустел Седьмой Гурт — живое, красивое, может, лучшее на планете место. Они тогда не знали, что невеста, Маруся, сама придет в «лучшее место».

Наконец Матвей Гуртов привез на осле Феде крупного сайгака, желто-рыжего, с белым подгрудком, отменной породы, снял с него шкуру и хотел выделать ее, но Ходок попросил лишь соскоблить жир и мездру, сам принялся помогать и надел сыромятную, пахнущую диким зверем шкуру на голое тело; попросил зашить ее вдоль живота, по разрезу. Глянули гуртовики — ужаснулись. Матвей горько помотал бородой, Верунья в страхе перекрестилась, Леня-пастух глупо расхохотался. И было отчего: из лохматой шкуры сайгака-самца торчала не менее лохматая человечья голова, конечности — в кожаных ичигах ступни, обтянутые кожаными рукавицами кисти рук. Ребристые витые рога Ходок прикрепил к шкуре на затылке. «Ничего, — сказал, — что будут не на лбу — важен символ». И еще попросил пришить к животу сумочку для еды. «Стану немножко сумчатым», — пошутил.

Уже вечерело, Верунья собрала ужин, Ходок наскоро поел, попил чаю, вымолвив, что теперь придется перейти на воду из речки Гурт, положил в сумочку сухарей, пшеничного зерна, пожал каждому руку (Верунья до сих пор говорит: «Рука холодная, колченогая, копытцем…») и заспешил в степь, позволив Лене проводить себя лишь до плотины. Едва не заплакал Леня, увидев, как Ходок, приноравливаясь к шкуре, то пробовал бежать, то падал на четвереньки, то отдыхал, сидя столбиком, напоминая издали большого сурка у норы.

Несколько дней его никто не видел, а потом Леня погнал свою отару к сайгачьему водопою. В саксауловом буераке, где он пережидал полдневную жару, уже не надеясь встретить Ходока, тот сам подошел к нему, да так неслышно, что Леня вздрогнул: всякая чудь, миражи, видения мечутся в горячей степи. Не поздоровался Ходок, не подал руки, чуть поодаль упал на бок головой в тень, сказал хрипло и прерывисто:

— Прости… духом твоим боюсь заразиться.

Он похудел и еще больше ссутулился, шкура на нем заскорузла, стиснула его панцирем, но он к ней, видимо, вполне приспособился, только сидеть по-человечьи не мог, да это его мало печалило: ведь сайгаки сидеть не умеют. Ранее свежие, зорко-внимательные глаза его потускнели, дико закровавились, утонули в набухших веках. Костистые ноги и руки на зное и ветре начали обрастать рыжими волосами. Ходок показал свое жилище — саксауловые ветки в саксауловом низеньком шалашике, больше напоминавшем лежку зверя. Но был он все-таки человеком, и Леня-пастух сказал:

— Брось, а? Помрешь от истощения.

— От жира тоже помирают, — спокойно прохрипел Ходок и, выкатив глаза, почти как раньше, возбужденно заговорил: — Леня, они меня уже принимают. В степь не берут, а на водопое не гонят. Особенно самочки. Я ближе к ним держусь. Беда — вожак очень умный и злой. Чует во мне человека, присматривается, следит. Я заигрался с одной самочкой, такой ласковой, волоокой, по имени Катюша — это я назвал ее, — и вдруг от удара перевернулся, хотел подняться на четвереньки, но вожак опять сшиб меня рогами и покатил к реке, а течение знаешь какое — расшибет о камни. И тут, Леня, стадо сгрудилось вокруг меня (старые самки, правда, стояли поодаль, сердито и любопытно наблюдали), оттеснило вожака, он ударил одного-другого, вспрыгнул на бугор — свой обычный пост, — и зеленая травяная пена свесилась с его морды бородой. Я спрятался в саксаульник, отлежался. Это было позавчера. А сегодня уже свободно прыгал в стаде, терся носом о сайгачьи морды, потом вот что придумал: в буераке есть маленькая лужайка зеленого овсюга, я нарвал пучок этой лакомой травы и незаметно подсунул вожаку; получилось так: вроде и не я его угостил, но это как-то связано со мной. Вожак обнюхал меня, потерся горбатым рылом о мое ухо, намекая: нельзя ли еще сотворить такое чудо? Я сотворил, незаметно сбегав на лужайку. И вожак разрешил мне держаться около него, отогнал даже двух молодых самцов, возревновавших меня к хозяину стада. Я играл с Катей, нарочно припадая на нее, — вожак терпел, умно и вроде со смешком поглядывая: ты все-таки не сайгак, твоя шкура не пахнет живым сайгаком; ты кормишь меня сладкой травой, но тебе чего-то нужно от сайгаков; буду следить; возьму тебя в степь… Понимаешь, Леня, — Ходок выпучил глаза, они у него засинели от возбуждения, — вожак пригласил меня в степь! Напилось стадо воды, начало подниматься на увал, и он давай меня слегка подталкивать носом: мол, давай, пошли. Я запрыгал впереди, километра четыре шел со стадом, до солончаков, а потом оно сгрудилось, загудело копытами по твердой земле и в несколько минут исчезло, будто вознеслось вместе с соленым облаком. Я вернулся к речке.

— Как дальше будешь? — спросил Леня.

— Ты еды принес?

— Есть тут сухари, зерно, лук. Может, яиц вареных возьмешь?

— Давай, подкреплюсь немного. Но больше яиц не носи. Деньги отсчитай сам, в куртке, знаешь где.

— А не помрешь?

— Помру. И ты помрешь. Все помрут! — И Ходок смеялся, обнажая мелкие желтые зубы. — Чудак, они меня приняли, я скоро буду понимать их блеяние, хорканье, игры. Для этого шел сюда, надевал шкуру. — Он постучал пальцем по барабанно-сухой шкуре, приподнялся, прислушался. — Чуешь, степь гудит — стадо идет на водопой. Сайгаки бегут, нацелив рога, как копья, и головы у них будто вращаются, чтобы видеть опасность со всех сторон. Уходи, Леня, угоняй своих барашков, сайгаки испыряют их — хлевом же, человеком пахнут.

Несколько дней Леня-пастух не гонял свою отару к буераку, а когда пригнал — не нашел в шалаше Ходока; и шалаш выглядел давно покинутым: верхние ветки обвисли, подстилка пересохла, оголилась. Было раннее утро, еще держалась ночная прохлада. Леня решил подождать. Вскоре над солончаками вспухло белое облако, послышался отдаленный, вроде бы подземный рокот, затем желтовато-рыжая рябящая лавина сайгачьего табуна потекла по зеленой припойменной степи к реке.

Сайгаки вздыбили песок и водяные брызги, послышался яростный шум — рев, хорканье, блеяние малышей, — задние сталкивали в реку тех, кто раньше припал к воде, их подхватывало течение, кувыркало, несло, и, мокрые, выбирались они на пологую песчаную косу. От стада повалило густой вонью пота, прелой шерсти, Ленина отара перестала пастись, плотно сбившись, козел-вожак в страхе мотал головой, раздувал ноздри, будто чуя волков. Старые чабаны рассказывали: бывали случаи, сайгаки, проносясь по степи, разгоняли, топтали овечьи отары.

Опала мгла, поутих гомон, животные утолили первую жажду, понемногу начали рассеиваться, а Леня все вглядывался в табун. И вот он заметил, да и как было не заметить, некое несуразное существо: оно держалось у края табуна и то вскидывалось, поводя маленькой головкой, то низко падало, неуклюже выставляя зад, — очень похожее на уродливого кенгуру. Не сразу Леня узнал в нем Ходока, а узнав, от растерянности, смущения несколько минут не мог набраться решимости позвать его: не обезумел ли Ходок, не набросится ли на него и отару вместе со своим диким табуном?.. Но раз-другой Ходок быстро, настороженно глянул в сторону буерака, словно бы желая увидеть там что-то, и Леня, привстав из-за куста, несмело помахал рукой. Ходок заметил, вскинулся, резко махнул рукой — приказал Лене спрятаться. Затем понемногу начал отпрыгивать, отбиваться, поглядывая на тяжелорогого вожака, около крайних кустов припал к земле, ползком пробрался в низину буерака и минуту лежал, хрипло дыша, отдыхая. Поднимался медленно, косо усаживался, покачиваясь, но, когда Леня протянул руки, чтобы помочь ему, он зло хоркнул, зашипел, невнятно выговаривая слова, и наконец произнес неразборчиво:

— Н-не пр-рикасайся!

Ходок отощал еще больше, голова, лоб, нос были в струпьях и ссадинах — его били или, играя, бодали сайгаки, — шкура местами протерлась до залысин, руки и ноги гуще заросли волосами; он стал почти зверем, лишь глаза, выныривая из опухших слезящихся век, разумно видели, по-человечьи мыслили.

Леня-пастух молчал. Леня страшился что-либо сказать, спросить человека-сайгака. Тот сам заговорил.

— Хорр-хорр! — гортанно выжал из себя Ходок. — Это значит: вожак требует внимания. Табун затихает, обращает в его сторону слух. «Хорр-хорр» — звуки, слова вожака, только он имеет право ими пользоваться. Если опасность учуял другой сайгак, он должен часто, одышливо икать: «Ирр-га, ирр-га!» Сигнал к бегу, перегону подает опять же вожак длинным выкриком, похожим на ишачье «и-а-а!..». Самочки ластятся тоненьким блеянием, ссорятся носовым фырканьем. Самцы дерутся, гортанно храпя, и побеждает тот, у кого мощнее, грознее храп. Есть звук, которым можно пожаловаться вожаку, я научился издавать его, и теперь меня не трогают сайгаки-самцы, жаждущие власти над табуном. Понимаешь, я указал вожаку его главного соперника (это он так избодал меня), объяснил, что тот готовится отбить табун, и был бой: часа полтора сходились лбами, бились рогачи — молодой, сильный, и тяжелый, седошкурый. И думаешь, кто победил?

— Не знаю, — растерянно ответил Леня.

— Вожак. Я помог. Ударил молодого камнем по задней ноге — сила вся в задних ногах, — когда он начал одолевать вожака. Вмешался. Нехорошо. Но выжил бы меня молодой из табуна или убил: нюх, чутье у него острые. Знает, кто я. Потому-то раньше времени поднялся на вожака. Чтобы очистить стадо. От меня.

— Куда делся молодой?

— Ушел в степь. Прибьется к другому стаду, если волки не задерут.

— Значит, нарушил экологию?

— Нарушил, Леня. Но… со зверями жить, по-звериному…

— Ты по-человечьи.

— Да, не удержался. И еще два раза волков отогнал: просто заорал на них — струсили, отстали.

Леня решил воспользоваться этой ошибкой Ходока — ведь он так упрямо ратовал за нетронутость природы — и попробовать увести его с собой, спасти от сумасшествия, гибели.

— Значит, не имеешь права оставаться с сайгаками, — сказал напористо Леня. — По твоей же науке получается: нарушилось равновесие в табуне. Ты уйдешь — молодой самец вернется. Экология восстановится.

Ходок помолчал, что-то обдумывая, а затем тихонько, с одышливым хорканьем рассмеялся.

— Ты прав. Да только я уже не совсем человек. Мои руки скоро не сумеют поднять и маленького камешка. Смотри. — Он показал: под истертыми рукавицами темнели костистые кулачки с ногтями, въевшимися в ладони, с ороговевшими мозолями на суставах; попытался разжать кулачки — пальцы лишь наполовину выпрямились. — Я же на них бегаю.

— Ты рехнулся.

— Возможно. Но на тебя пока не бросаюсь.

— Тогда скажи: когда закончишь свой эксперимент?

— Когда стану сайгаком.

— Выходит…

— Выходит: положи в шалаш зерна и сухарей — и уходи. Придешь — еще положи. Но меня не подзывай. — Из опухших, кровавых век выкатились бешеные, злые пузыри глаз, рот Ходока ощерился почернелыми зубами. — Ты мешаешь. Видишь, меня ищет вожак. Они убьют меня, если узнают, что встречаюсь с тобой. — И он, прячась в кустах саксаульника, запрыгал к табуну.

Через несколько дней Леня снова навестил буерак и увидел нечто, потрясшее его до озноба. Табун, утоливший жажду, отдыхал у воды, а на бугре, где обычно озирался буйнорогий вожак, восседал по-кенгуриному Ходок. Он строго и важно поводил маленькой головкой, около него толпились сайгаки-самцы, одна молоденькая самочка лежала рядом с ним, и Ходок поглаживал ее скрюченной рукой. Вожак стоял ниже, на уступе бугра, кося глазом вверх, вроде бы ожидая сигнала, повеления от нового главы табуна. Лене стало жутковато, он даже постучал себя по лбу кулаком, чтобы прояснить сознание: не мерещится ли все ему?.. И тут услышал, как Ходок негромко хоркнул, его хорканье повторил, усилил вожак. Рассеянные у воды сайгаки мгновенно сгрудились вокруг бугра, вздымая головы, прядая ушами. Ходок сгорбленно поднялся, издал протяжный, с подвыванием звук и начал медленно кружиться, вытянув правую руку. Табун немо пошел вокруг холма, затем, повинуясь Ходоку, изменил направление; по гортанному краткому звуку, громко повторенному вожаком, послушно залег. Ходок, уперев руку в бок, довольно и важно озирался; будто зная, что за ним наблюдают из буерака, капризно и зло приказал лечь вожаку. И вдруг, хоркнув изо всей силы, поднял табун, сбежал с бугра, повел сайгаков в степь. Повел неспешно, приспосабливая к своему прерывистому кенгуриному бегу.

Дважды после этого Леня приносил еду в шалаш. На третий она осталась нетронутой. Леня вернулся сюда через сутки: лук завял, морковь одрябла, зерно растащили мыши.

Вечером жители Седьмого Гурта совещались: идти на поиски странного гостя или выждать немного, чтобы не обидеть излишней заботой человека, занятого наукой? Гуртовики очень ценили свободу любого и каждого. Верунья, вздыхая и печалясь, высказалась за поиски, Леня примкнул к ней, старейшина Матвей похмурился, посомневался и тоже решил: «Если живой-т, посмотрим да уйдем-т».

Утром, оставив отару на Верунью и собак-пастухов, Матвей и Леня запрягли осла Федю в двухколесную арбу, поехали в степь. Сначала обыскали буерак возле водопоя, потом направились по широкой сайгачьей тропе к солончакам. Еще светила огромная льдисто-прозрачная луна, и такыр сверкал голубоватой порошей соли — белая пустыня во все стороны, с кочками, бугорками самых разных цветов: густо-синих, фиолетовых, розоватых. Невообразимый, лунный или марсианский пейзаж. Такое может лишь присниться.

Они ехали, осматриваясь, а глаза немели от острой белизны, слезились, затхло-соляной воздух дурманил головы. Так бы и ехали в бесконечность неизвестно сколько времени, но осел Федя зафыркал пугливо и остановился. Справа, чуть впереди, они приметили коричневатый бугорок, присыпанный солью. Соскочили с арбы, приблизились… Это был Ходок — измятый, истоптанный сотнями сайгачьих копыт. По нему пронесся табун.

Подняли, положили в арбу. Удивились тяжести исхудалого мертвого тела Ходока: сильный был человек мускулами, костяком. Под голову сунули кошму. Федя возбужденно зашагал, арбу затрясло, и глаза Ходока открылись; их коснулся, словно бы оживил, лунный свет. Матвей хотел пригасить мертво-зрячие глаза, но Леня попросил не трогать их: они хоть отдаленно напоминали прежнего Ходока, погибшего в косматом, диком существе.

Долго рядились, как хоронить гостя. Шкуру снять не удалось: заскорузла, скипелась, точно приросла к телу. В шкуре класть в гроб было кощунственно, противно человеческому обычаю. Поступили так: завернули Ходока в его же оранжевую палаточную ткань, похоронили за рекой на холме. Вместо памятника выложили пирамидку из дикого камня.

По паспорту он оказался Ходоковым Валерием Яковлевичем, тридцати трех лет от роду, неженатым, бездетным. Кое-какие вещи, семьдесят рублей, документы отдали под расписку шоферу автолавки, чтобы сдал в городе куда надо, попросили сделать запрос о покойнике. Через год шофер сообщил: родственников у Ходока не обнаружилось, вещи и деньги оприходованы казной до востребования.

 

КТО КОГО ПОНИМАЕТ?

— Во-он его могила, — указала Маруся на рыжий холм, до половины размытый синим туманцем, поднявшимся от ранней утренней реки. — Я-то его не видела. Смирный, говорят, был. А все равно с того года наши стали бояться туристов. Всех, кто приходит сюда, туристами называют. Непонятный человек, правда?

— Да, — отозвалась Иветта Зяблова, — странный. Какой-то такой: и понятный — хотел максимально приблизиться к животным, и ненормальный — вздумал превратиться в сайгака. В психушку надо было его поместить.

— Про вас тоже сказал дед Мотя: в психичку бы всех сдать.

Иветта рассмеялась, оперлась на черенок тяпки, вздыхая от ломоты в спине.

— Нас не примут, Маруся. Мы слишком нормальные.

— Зачем тогда заблудились, чуть не загибли?

— Ну, это я виновата… Такая история… Ты читала романы про рыцарей?

— Два: «Айвенго», «Квентин Дорвард».

— Молодец. Помнишь, как рыцари выбирали даму сердца и в честь ее совершали подвиги, гибли на турнирах?.. Вот я такая дама, только у меня два рыцаря, и современные. Поняла что-нибудь?

— Они любят вас?

— Да зови ты меня на «ты», я же не учительница твоя!

— Ладно… если не забуду. — Маруся тоже привалилась плечом к тяпке, но не от усталости вовсе — от любопытства, влажными искорками замерцавшего в ее темных, обычно медлительных глазах.

— Любят, Маруся. И это я их завела в пустыню. Вернее, шла за полынью, искала редкую разновидность горькой пушистой, а потом что-то со мной случилось — жара, миражи, страшная бескрайность, — какая-то злая стала. Иду — они идут. Думаю: кто первый струсит? Вот и зашли.

— Ой, интересно как! И вправду, так только в романах бывает!

— Видишь, мы, женщины, все одинаковы: когда нет никого — рады любому, когда двое сразу — ищем третьего. Мне и чудилось: найду в пустыне третьего.

— Что вы… что ты… они оба хорошие.

— А тебе кто больше нравится?

— Н-не знаю…

— Авенир, конечно, признайся?

— Да.

— И мне тоже, Маруся… Но… жизнь — не то чтобы только нравился. Тебе не понять… Там у нас, в большом городе, свои законы… У тебя все просто: выйдешь замуж за Леню, да? Если не убежишь отсюда.

— Не убегу.

— Ты обещала рассказать, почему бросила интернат, пришла сюда.

— Потом, ладно? Нам еще вон сколько работы. — И Маруся показала на ровные помидорные грядки с невысокими крепкими кустами, сплошь отягощенными зелеными помидоринами. — Норму-то выполнить надо. А ты еще хотела посмотреть, как Верунья жнет пшеницу.

Они принялись пропалывать грядки, поднимать полегшие кусты, подвязывать их к тальниковым, воткнутым в землю палкам. Работа простая, но однообразная, и главное — гни, гни спину. Маленькая Маруся гнулась и распрямлялась легко, точно имея особый — да так оно и было, — приспособленный для крестьянской работы склад тела; рослая Иветта — со скрипом и болью в суставах, злясь и думая, что она как немазаная телега здесь и пригодна лишь для «вертикальной» городской жизни.

…С первого дня она стала ходить следом за Марусей, помогать ей в хозяйственных делах, поняв: иначе нельзя, иначе одуреешь от лени, духоты, степного безвременья. Сегодня утром она училась доить козу. Их две, молочных козы, на всех гуртовиков — молодая Светочка и старая Груня с надломленным рогом, белой бородой. Маруся подвела к Иветте серую глазастую Светочку, сказала: «Давайте знакомьтесь». Иветта потрогала пальцами жесткий лобик, почесала за ушами (рога трогать, она знала, нельзя), скормила, отщипывая, кусок лепешки, а потом Маруся усадила ее на низкий деревянный стульчик, поставила ведерко. «Ты ногами придерживай, не то брыкнет — и молоко на земле будет». Показала, как всей ладошкой брать сосцы, стискивать, оттягивать вниз, засмеялась: «Небось в кино-то видела!» И принялась доить Груню, жестко ударяя струями молока в цинковое ведерко; руки ее, едва касаясь сосцов, словно сучили длинную белую нить, и сосцы, промытые теплой водой, нежно розовели, вымя набухло синими жилами.

Старой Груне было приятно доение — ее освобождали от назревшей тяжести молока, — она изогнула шею, шершаво лизнула Марусю в щеку. «Ладно-ладно, знаю, что умница, — похвалила ее Маруся и скосилась на Иветту. — Да дои же ты Светку, а то вымя у нее лопнет!» Иветта схватила сосец, упругий, теплый, стиснула, потянула вниз, он вроде бы пискнул, струйка молока согрела ладошку, потекла по руке до самого локтя. Коза Светочка глянула на нее черным заслезившимся шаром глаза, жалобно, растерянно бекнула. И тут же Иветта получила крепкий удар в бок, упала вместе с ведерком и стульчиком. Еще раз хотела поддеть ее старая возмущенная Груня, но Маруся успела вывернуть рога «принципиальной» козе, оттащить ее в сторону, наговаривая Иветте: «Простите, пожалуйста, я даже не подумала… Вот дикая скотинка, защитница дурная!.. Идите в дом, я сейчас, быстро управлюсь». Маруся подоила обеих коз, разнесла гуртовикам парное молоко на завтрак, и вдвоем они, уже смеясь, выпили тоже по большой кружке. «Я тебе Грунькиного налила, у нее гуще, вкуснее, назло ей… А Светочку ты будешь доить, она ласковая, только чтобы старуха не видела: жалеет, защищает свою дочку».

Иветта полола траву, подвязывала кусты, дышала резкими запахами помидорных листьев, такими радующими (ей даже вспомнилось: ведь ее отец давным-давно, в молодости, работал сельским агрономом!), и все равно не отпускала, мягко стискивала горло, слезила глаза обида: боже мой, ее ударила однорогая бородатая коза! За что? Она не хотела чем-либо досадить этим лохматым скотинкам, кормящим вкусным молоком людей. Пусть кормят, но пусть знают: они всего лишь животные! А Маруся не наказала, не побила нахальную Груню, хоть готова была в ноги поклониться, попросить за нее прощения. Здесь и ободранная курица-несушка в почете. Уравнялись животные и люди, рай для четвероногих и крылатых. Потому-то и свихнулся Ходок — захотел превратиться в сайгака.

Маруся прополола, подвязала кусты своего ряда, пошла навстречу Иветте; когда они сошлись, сказала, таинственно осмотревшись кругом:

— Знаешь, Верунья говорила — сайгаки на могилу Ходока приходят. Обязательно в лунную ночь. Придут и всем табуном кружатся вокруг камней, которые вместо памятника. И еще говорила, будто сайгачонок появился, похожий на человечка.

— Ты же в школе восемь лет училась! — от изумления выкрикнула Иветта. — И веришь глупым наговорам своей Веруньи-вруньи!

— Нет, она не глупая. Может, ей померещилось, старая… А так она очень памятливая: тысячу трав знает, деда Мотю прошлой зимой вылечила ядом змеи Ульяны — очень радикулитом страдал.

— Лучше бы она показала мне свои травы, чем издали зыркать да прятаться. Ты обещала сводить к ней.

— Вот сейчас закончим, пойдем на пшеницу, там она, может, с тобой познакомится. — Маруся вздохнула протяжно, по-старушечьи, наверное повторяя один из озабоченных вздохов Веруньи. — Понимаешь… она боится вас… говорит, беда от вас будет.

— Еще новость! Разбудили вашу спячку, живые голоса услышали, да?

— Мы мало спим…

— Я не о том. Уединились вы тут, одичали. Неужели к людям не тянет?

— Мы тоже люди…

— Нет, это вас нужно в психбольницу, всех сразу, на «скорой помощи». Ужас! Вернусь, буду рассказывать — никто же не поверит.

Маруся наклонилась, дергая руками траву, и засмеялась отчужденно каким-то своим мыслям: так смеются, когда знают, что рядом никого нет.

До злости обиделась Иветта Зяблова, едва не крикнула: «Почему ты нахально изображаешь из себя старшую?» И не смогла, конечно, ибо юная гуртовичка не ведала нарочитости, была старшей по естественному праву хозяйки. Ее мало интересовали рассказы Иветты о московской жизни: слушала, кивала: мол, верю, есть такая жизнь, да нам-то что — не наша ведь. Иветта напевала ей модные шлягеры, говорила о популярных во всем мире ансамблях «АББА», «Бони М», о музыкальных стилях рок-н-ролл, поп, диско; показывала, как танцуют в дискотеках — современных танцзалах, где музыка и светомузыка льются отовсюду: звучат, светятся стены, потолок, пол; человек забывает себя и все на свете, существует в ритмах и полыхании света, избавляется от суеты быта, несчастий, забот — и лечит ритмом свою стрессовую психику. Спрашивала, неужели Маруся может обходиться без телевизора — в интернате же смотрела телевизор? — без подруг, кинофильмов — одна среди стариков, если не считать Леню-пастуха, который слегка «с приветом»; пусть Леня хороший, нравится ей, но не заменит он всего человечества: человек потому и стал человеком, что стремился к общению.

Вот Иветта и ее родители правильно решили: в век НТР, защиты окружающей среды нельзя лишаться природы, и она стала геоботаником — жить будет в городе, работать на природе, временами, конечно. Ей ведь всего двадцать два года, она недавно окончила институт, а уже много повидала, перенесла такой страшный поход по пустыне, скоро будет кандидатом наук. Понимает ли это Маруся? Обычно Маруся отвечала: «Какая ты молодец!», хваля Иветту за ее знание деревьев, трав, цветов — словом, за дело и считая, очевидно, что лишь дело, работа достойны в человеке похвалы. Но как только Иветта вспоминала зеленую «Волгу» отца, которой она лихо правит, плавательный бассейн «Москва», куда по субботам в любую погоду, и зимой тоже, ходит их троица — Гелий, она, Авенир, — или круиз на океанском лайнере «Шота Руставели» вокруг Европы («Представляешь, с одним писателем от Барселоны до Марселя в ресторане просидела!»), Маруся переставала ее понимать, точно иностранку, глохла, невпопад отвечала. Возмутительно: девчушка школьного возраста — и такая невозможно характерная! И сейчас вот, не ответив на слова Иветты о психбольнице, посмеялась каким-то своим мыслям, притихла, выпалывая траву, не видя, конечно, как Иветта срезала тяпкой два помидорных стебля.

— Маруся, ты не сердишься?

— Нет-нет, Веточка, я не умею сердиться, мы тут никогда не сердимся. Один раз рассердилась на Леню: драчливому петушку перья из хвоста выдернул. Без хвоста петушок не мог драться — равновесие потерял, некрасивый, несчастный сделался.

Иветта рассмеялась, сказала:

— У нас в институте электрик есть, всегда подвыпивший, так у него для любого поговорка: «С тобой не соскучишьси!» Вот и с. тобой, Маруся, не соскучишься.

— Правда. Мы нескучные. Когда бывает свободное время, просим Леню сыграть, спеть под гармошку или домбру, стихи свои почитать. Концерт получается. А гармошку-полубаян смастерил ему дед Мотя, домбру один казак старый подарил, еще когда Леня в школе учился. И Верунья хорошо поет деревенские песни. Все вместе ей подпеваем.

— Дали бы для гостей концерт.

— Я говорила. Стесняются. — Маруся наклонилась, быстро выпрямилась, и на смуглой ладони ее, будто из ничего, возник розоватый помидор. — Смотри: почти красный. Скушаем! Работу как раз закончили.

— Искупаемся сначала.

— Ага.

Они бросили тяпки, побежали вниз, к запруде, сверкающе-синей посередине, белой справа от плотной стаи домашних уток и гусей среди кувшинок, осоки, рогоза. Солнце вроде бы неохотно разогревало остывшую степь (каждый день одно и то же: раскаливай увалы и барханы, а за ночь степь снова остынет; не надоест ли?), но сразу почувствовалось его сухое тепло, лишь только они сбросили платья. Спины, руки, ноги как паутиной обволокло колкими лучами.

Плавали, брызгались, перебрасывали друг другу помидор, а потом, гусинокожие, выбежали на песок, разломили первый степной плод. Зелено-красный, сахаристый внутри, он был теплым и духовитым — едва не задохнулись от его густого сока.

— Вот это синьор-помидор! — сказала Иветта.

— Первые всегда вкусные, — подтвердила Маруся. — Теперь пошли пшеничку смотреть, может, еще застанем нашу Верунью.

По плотине, затем вдоль речки свернули в широкую низкую долинку и увидели желтое, ровное, мерцающее золотистыми искрами пшеничное поле. Сначала поле, ибо во всей огромной степи оно было особого цвета, особого хлебного запаха: радостью, успокоением, нежностью повеяло от него, и еще древностью, и небесной нескончаемостью. Потом уже приметили в левой, более возвышенной стороне женщину в темном длинном платье и платке, напоминавшем капюшон монахини. Она по-мужски сильно взмахивала косой, укладывая ровным рядком срезанную пшеницу, а позади нее высился суслончик из восьми снопов. Остановились, глядя, запоминая видение, перехватывающее дыхание: желто светящееся поле, женщина в резко-темном, снопы колосьями вверх.

— Вот и мы, Вера-Верунья! — выкрикнула излишне громко Маруся, предупреждая, вероятно, что она не одна.

— Доброе утро, Вера Степановна, — сказала Иветта, почтительно не дойдя несколько шагов до нее.

Женщина сделала полный взмах, поправила валок захватом — грабельками, приделанными к косе, и тогда повернула голову, только голову. Четко проступил на желтизне поля ее профиль: прямой нос, черные брови, стиснутые губы и глаз — среди синеватого белка острый коричневый зрачок. «Чего вам?» — спросил глаз, тогда как тело, напряженное работой, словно бы не пожелало отвлечься. Но голос прозвучал кротко, с напевностью:

— До-оброе.

— Помогать будем! — сказала Маруся.

— Берите снопы, несите во двор, — медленно выговорила Верунья, отвернулась, взмахнула косой. И погрузилась в работу. Взмах, шаг вперед, полуоборот головы… Плечи прямые, руки и ноги молодо округлы. Ни согбенности, ни полноты излишней. Какая-то нестареющая пожилая женщина, решившая не быть старухой. А голос и вовсе, став строгим, зазвучал молодо: — Слышала, что я сказала, Ма-аня?

Они взяли по два снопика, аккуратных, туго повязанных жгутами из соломы, и Иветта даже охнула от удивления: снопики были увесистые, налитые живой плотью, держать их, нести было приятно, как здоровеньких, крепких детишек. Чувствовалось: тяжесть твоя сливается с притяжением земли.

Когда отошли немного, Маруся виновато проговорила:

— Не хочет с тобой знаться. Ты погоди еще, она привыкнет.

— Сколько ждать? Месяц, год? Нам же уходить надо, я уже не могу…

— Вот поправитесь…

— Отчего она такая злая?

— Не злая — неудачливая. Жизнь не получилась, любила одного человека…

— Расскажи.

— Ладно. Только ты никому: обидится на меня Верунья. Любила она деда Мотю, еще до войны, молодые они были… Тогда в Седьмом Гурте много народу жило. Ушел Мотя воевать — она и сейчас Мотей зовет его, — ждать стала. Три года ждала, а он вернулся с женой, на фронте она вроде жизнь ему спасла. Верунья уехала и как пропала. Много лет прошло, дети у деда Моти выросли, поразъехались. А когда бригаду отсюда снимали, жена тоже уехала — внучат нянчить, Мотя остался один: «прикипел», говорит, к Гурту. Сколько лет так жил — не знаю, потом пришла Верунья, где-то узнала, что он совсем одинокий. А жить с ним не стала, заняла родительский дом.

— Семья, муж где у нее?

— Не было, говорит. По разным городам скиталась, не нашла места.

— Какие вы все…

— Обыкновенные. Сердце у нее закаменело — не могла простить. А теперь уж состарились.

Иветта шла, молчала, с непонятной обидой для себя удивляясь: в таком забытом, малолюдном обиталище и столько человеческого! Прямо-таки загадочное микрообщество! Это еще Маруся о себе помалкивает. Вот и идиллия оазисная — тишь, гладь да божья благодать… Выходит: «Все мое ношу с собой», где человек — там все нажитые им страсти. Почему же они отгораживаются? Чтобы не прибавить чужой боли? Но расспрашивать больше Иветта не стала, ибо нарушилось ее представление о благодатном Седьмом Гурте вдали от НТР. Кого и чем теперь удивишь, вернувшись в столицу? Гелий Стерин первый вышутит их странствие за полынью горькой: «Хлебнули горького до слез!» Посмеется над гуртовиками: «И всюду страсти роковые… Седьмой Гурт — не седьмое небо!»

Снопики составили в суслон посреди высокого, огороженного таловым тыном дворика. Маруся обошла вокруг, поправила суслон, чтобы не развалился, сказала:

— Подсохнут колосики — обмолотим.

— Вы и хлеб себе сами выращиваете?

— Нет, муку нам привозят, это птицам корм. Мелем немного на блины, сдобу. Вкусное наше жито! Может, вас успеем угостить.

— Ты говоришь: жито, жать. А Верунья косит.

— Жнут рожь. Серпом. Она высокая, под косой спутается. Привыкли: жать — красивей. Косят ведь и траву.

Солнце начинало работать — поднялось настолько, что видело весь Гурт, до слезной белизны высветив саманные дома, резко очертив терн, и быстро укорачивало их, съедая затаившуюся в буераках, таловых зарослях у речки прохладу, пережигая синюю утреннюю дымку, чистую и свежую, в мутный пепел нестерпимо знойного дня; степь, ожившая ночью скудной растительностью, сусликами и насекомыми, вновь замирала, лишь змеи, шурша и сверкая чешуей, выползали на каменные лбы увалов пропекать холодную кровь.

Маруся повела гостью к своему дому, но, глянув за речку, на пшеничное поле, где виднелась темная фигурка Веруньи, придержала Иветту, спросила:

— Хочешь посмотреть, как она живет?

— Очень! И травы сушеные.

— Быстро тогда. — Маруся схватила руку Иветты, и они побежали вдоль каменной гуртовской стены.

У Веруньи был собственный маленький двор с колодцем, летней печкой, пирамидками кизяка, сараем. Ступеньки крыльца из камня-плитняка подметены, дверь в сени прикрыта, но ни замка, ни задвижки — здесь не принято замыкать, запирать. От кого? Маруся опустила в колодец ведро на бело начищенной цепи, быстро выкрутила ворот, схватила плещущее водой ведро, перевалила его через край сруба, приказала:

— Пей, самая вкусная вода. Святая.

— Ты же говорила — вы все неверующие.

— А вода святая. Верунья бросает в колодец серебряные монеты. Мы только ее воду пьем сырую.

Напились ледяной, легкой воды, будто проглотили по большой порции мороженого, и вошли в дом Веруньи — небольшой, ухоженный снаружи, по-монашески скудный и чистый внутри. Кровать, столик, занавесочки, войлочный коврик на полу… Пахло полынью. На подоконнике сушились веточки полыни горькой. Иветта осторожно перешла комнату, стала рассматривать привядшую, до блеклой матовости выбеленную солнцем степную траву, как откуда-то сбоку подступил, обволок ее густой, дурманящий запах множества растений, словно повеял ветер с огромной цветущей поляны. Она обернулась. Маруся стояла у открытой двери в слабо освещенную кладовую, кивками звала к себе.

Какое-то время Иветта, онемев от удивления и восторга, не решалась перешагнуть порог кладовой, да и непросто было сделать это: на полках, скамейках, прямо на полу лежали связки сушеных трав, цветов, кореньев; пучки, связки висели по стенам, свисали с потолка. Ботанический музей, гомеопатическая аптека! Иветта начала, вслух перечислять, чуть трогая, вороша связки:

— Самбул, сафетида, гальбам… ит-сийгек — он ядовитый, им отравляются овцы… софора, сурана… Это степные растения, все лечебные, полезные, даже ит-сийгек: отваром из него опрыскивают сады…

— У нас есть пять яблонь и семь груш, — сказала Маруся.

— Для них, наверно… Дальше луговые ромашки, молочай, чистотел… А вот, вот лесные… Откуда? Медуница… Посмотри, цветки синеватые… Луковицы сараны, калгановый корень…

— Она сама выращивает. У нее около речки отгорожено, сеет, ухаживает.

— Полыни-то сколько! А вот, ой, чудо! «Даре мона́», или, по-простому, дармина, или цитварная полынь. Она растет южнее, в вашей степи ее не должно быть.

— Верунья далеко ходит.

— Потрясающая старуха! Послушай, наизусть помню: «Изящество и красота дармины идеальны, форма и цвет лаконичны и просты. Среди сонма полыней цитварная полынь — как породистый конь среди разномастных сивок. Стебелек дармины имеет форму кипариса. Все веточки густо усеяны мелкими, как бусинки, цветочными бутонами четко вылепленной яйцевидной формы с черепитчато-выпуклой поверхностью. Ничего лишнего. Никаких обычных для полыней волосков. Опушения нет». Вот оно какое, «цитварное семя».

— Красиво. Как стихи!

— Из дармины добывали кристаллическое вещество сантонин, лечили глистные заболевания. — Иветта двумя пальцами держала, рассматривала ломкий стебелек полыни. — Раньше ее заготовляли до ста тысяч пудов в год. Казахи получали за пуд шесть — восемь копеек, а в Германии он стоил девятнадцать рублей, их фирмы миллионы зарабатывали. Потом все заросли дармины арендовал оренбургский купец Савинков, построил завод в Чимкенте, обогатился на дармине. Вот она какая, «Даре мона». Дарит себя, даром бери.

— Интересно, спасибо! — Маруся взяла несколько веточек полыни, похожих на изящные деревца. — Для тебя, Верунья не заметит… Она вообще не жадная и разговорчивая бывает, только про свои травы молчит. И не показывает. Говорит: лишний глаз силу лекарственную убивает.

— А горькой пушистой нет. Все осмотрела.

— Может, такой вовсе не бывает?

— Находили. Правда, давно. — Иветта примолкла обиженно, точно ее нехорошо обманули, часто замигала ресницами, словно собираясь заплакать. — Я надеялась, думала, у вашей гомеопатки найду.

Маруся, все это время поглядывавшая в окна, заметила, как от речки, по огородам медленно поднимается Верунья с двумя снопами и косой на плече. Хмуро и пристально она озирала свой дом, будто чуяла в нем непорядок, и заспешила, одолевая огороды наискось.

— Глянь! — вскрикнула Маруся по-ребячьи испуганно и смешливо. — Побежали!

В ее доме они отдышались, попили холодного кваса, легли на широкую деревянную кровать: наступила полуденная мертвая пора отдыха. Спали они вместе, ибо кровать, некогда служившая Марусиным деду и бабке, а затем ее родителям, была настолько велика, что они могли укладываться «валетиком», делить ее подушками на две половины; укрывались отдельными одеялами и ничуть не мешали друг другу.

Несколько минут молчали, остывая в прохладных простынях, прислушиваясь к своему дыханию, к шорохам, неясным звукам за тяжелыми глинобитными стенами сумеречного дома: окна прикрыты ставнями, лишь в узенькие щели пробивались острые длинные лучики. Настоялась огромная, во всю степь тишина. Все оглохло, притихло. Попрятались куры, где-то на запруде, сунув под крылья головы, дремлют среди рогоза утки и гуси, полегли овцы, осел Федя прикрыл желтыми ресницами темные глаза, сонно поскрипывает жвачкой в своем пахучем прохладном стойле. Чудится, само небо, отяжелев от непосильного зноя, прилегло на степные каменные увалы, чтобы к вечеру, проводив на покой солнце, вознестись сине и высоко.

— Жуть какая, — прошептала Иветта.

— Это без привычки, — тоже шепотом ответила Маруся.

— Как ты здесь можешь?

— Везде должны жить люди.

— И правда: не будь вас здесь, мы бы погибли.

— Спи. Вечером нам гусей щипать, дед Мотя двух зарубит.

И Иветта легко, покорно уснула.

Слушая ее сонное дыхание, детские жалобные всхлипы, Маруся так размышляла о ней. Хорошая Иветта, хоть и капризная. Да в городах все такие — жизнь неспокойная. Попробуй проучись десять классов, потом в институте пять лет и думай еще, как стать кандидатом наук. Много читать, писать надо. Она настойчивая, Иветта, ее учили добиваться цели ученые родители: одна в семье, должна оправдать их надежды. Оправдает. Найдет полынь горькую пушистую, выделит вещество для лечения гипертонии, спасет своего отца. А что здешней жизни не понимает, уговаривает ее, Марусю, уйти отсюда — за это на нее обижаться нельзя: привыкла к удобствам, богатым магазинам, танцам в чудных дискотеках. Даже после интерната Марусе первое время все противным тут казалось…

И красива Иветта. Зеленоглазая, светловолосая, нос прямой, губы точно нарисованы, ресницы длинные — прямо-таки русская лада! Маруся думала, что такие бывают лишь в деревнях, да и то в каких-нибудь рязанских, смоленских, а не в степных, где все маленькие и коричневые. Видно, родичи ее недавно стали москвичами… Иветте, конечно, больше подходит Гелий Стерин — очень умный, очень волевой, очень столичный. Он черный, она белая — детишки чудо какие будут! Авениром она станет командовать, Авенира жалко… А так она очень, очень хорошая…

Маруся тоже уснула. Нигде так глухо, обморочно не спится, как в полдневной знойной степи.

 

КИЗЯК — ТОЖЕ ЭНЕРГИЯ

Вчера Авенир Авдеев и Леня-пастух месили кизяк на тырле — овечьем загоне возле речки; месили, раздевшись до трусов, поливая тырло водой. Сегодня вечером пришли с лопатами резать огромную серую лепешку подсохшего кизяка.

— Красиво? — спросил, смеясь, Леня. — Кто как: одни лес рубят, торф, уголь, нефть добывают… Мы овечий навоз месим на топливо.

— Да. Консервированная энергия, — ответил Авенир.

— Можно сказать: гуртовская энергетика.

— Точнее не определишь. Именно так. Да еще с замкнутым экологическим циклом: овечки поедают траву, овечьим навозом люди обогревают свои жилища, золой удобряют землю, чтобы лучше росла трава.

— Никакого загрязнения!

— Но и… — Авенир тоже рассмеялся, — никакой НТР.

Леня повертел сокрушенно головой: мол, это так, ничего не скажешь — отсталость, первобытность, однако проговорил с простенькой доверчивой улыбкой:

— А мне нравится здесь. Я, наверно, пастухом родился. Не выдержал цивилизации.

— Отдохнешь — заскучаешь…

— Нет. Я нашел свое место. Правда ведь, каждый человек должен найти свое место? Не найдет — плохо человеку.

— Истина.

— Ну, вот и давай работать. Твое место тоже пока здесь.

Взяв штыковую лопату, Леня ровно отсек край кизячной лепешки, порубил его на аккуратные криги, совковой лопатой подрезал их снизу, сказал:

— Носи к бугорку, там складывать будем.

Криги кизяка, сыроватые от земли, были плотны, увесисты, пахли душно залежалыми травами, овечьим потом. И удивительно: дышать спекшимся на солнце навозом, носить его голыми руками было даже приятно, словно когда-то давным-давно Авенир месил и сушил кизяк, а теперь вернулся к привычному делу. Он сам начал выстраивать пирамидку из кусков кизяка, кладя их сыроватой стороной кверху и так, чтобы свободно продувало ветром.

— Красиво получается, — похвалил Леня, — только шибко высоко не надо: беркут сядет, повалит.

Он сух, жилист, в пожелтелой солдатской гимнастерке и таких же брюках — донашивает крепкую армейскую одежду, — в удобных ичигах-сапогах, как у старейшины Матвея; вместо головного убора шапка густых, вьющихся русых волос. Безунывно голубоглаз, щедро белозуб. Свой род он ведет от первых приаральских казаков, сосланных на окраину империи за бунтарство, и этим объясняет привязанность к степи, пастушеству, вольной жизни. Он поэт, музыкант, философ, но все по настроению, веселой или доброй охоте, не терпит и малого принуждения. Болен ли он еще? Нет. Степь вылечила. Странен — да. Этой пустынной страной, странствиями по ней.

Наедине Леня-пастух всегда поет или рифмует стихотворные строчки. Он и сейчас не замолкает, ибо привык к Авениру.

— Слушай, — говорит.

Авенир полуулыбнулся, полусощурился: мол, звучит, да ведь и лучше можешь.

— Понимаю: «спечет» не нравится. Так это я для ритма. «Испечет», «сделает», «сотворит» не подходят. Бывает так в поэзии. Зато насчет аромата точно:

— Классика, — похвалил Авенир. — Правда, немного под Козьму Пруткова.

— А я под всех. Степь широкая, времени много… Когда уехал из Седьмого Гурта — забыл, как рифмуются строчки; вернулся — сами рифмоваться стали… Давай вместе: я одну, ты одну? Начинаю:

Авенир неожиданно для себя быстро прибавил:

Леня-пастух, предовольно тряхнув чубом:

Авенир:

Леня-пастух:

Авенир погрустил с куском кизяка в руках и по-мальчишески восторженно выкрикнул:

— Ну, что я тебе говорил? У нас стихи сами сочиняются.

Леня отсек очередной пласт кизячного каравая, к середине более тучного и сырого, порубил его на криги, помог Авениру перетаскать для укладки, сел передохнуть.

— Здесь человек себя слышит… Вы удивляетесь: как они могут в такой глуши, отсталости? Но я тебя не буду спрашивать, как ты можешь дышать гарью и пылью, толкаться в метро, автобусах, психовать в магазинных очередях; как ты можешь быть одной миллионной частичкой толпы. Понимаю: цивилизация, прогресс, НТР. Человечество не может остановиться, оно выйдет за пределы Земли… Я не против, все так и должно быть. Но человечество ведь из отдельных людей: один летает, другой шоферит, третий — Гелий Стерин или Авенир Авдеев — делает науку. А четвертый, десятый, пусть тысячный хочет жить в Седьмом Гурте. Такой он ненормальный — весь для своей души. Жива моя душа, и я чувствую: нужен на земле. Такая душа тоже полезна людям. Вообрази, где-то в африканских джунглях обитает неизвестное племя. Вообразил? Хорошо. А теперь спроси себя: хотел бы ты, чтобы не было этого племени? Вымерло или пожрали его хищные звери? Правильно, нет. И я не хочу. Значит, понимаешь меня: пусть один метро строит, другой кизяк месит. Лишь бы по воле, по желанию. Потому мы и люди: я люблю шагающего по Луне, он любит пасущего овечек. Заочно опять же, как могут только люди. — Леня-пастух засмеялся по-своему, доверительно, во всю белизну зубов, опустил сухую, по-птичьи цепкую ладонь на плечо Авенира. — Умно я философствую?

— Вполне. Особенно это, как просветление: человек, чувствующий людей, не одинок. Нигде. Все мы — в чувстве, любви. В обратной связи.

— Правильно, обратной. Чем дальше вперед, тем глубже назад.

— В историю?

— И природу. За это погиб Ходок.

Они вместе посмотрели туда, где над горбом рыжего увала розовато высвечивался закатным солнцем черный конус из дикого камня, а вершина — камень-шар — вроде бы горела красным огоньком, точно маяк в бескрайней пустыне, напоминающий… О чем? О гибели смелых, о невсесилии человека?.. О грусти? И все-таки о человеческой одержимости — постигнуть, познать, ибо только глазами человека природа может увидеть себя, его разумом осознать свою суть.

— Ты что-нибудь сочинил про Ходока? — спросил Авенир.

— Не смог. Две строчки всего:

— Очень точно, Леня. Даже я подумаю — и зябко делается…

Принялись за работу. Рубили, складывали на просушку кизяк. Сняли рубашки. Кизячная пыль недвижным, нежно-опаловым пластом лежала над тырлом, едко щекотала потную кожу. Хотелось ветерка. Но предзакатная степь была нема: она перемогла знойный день и еще не поверила в ночную отдохновенную прохладу. И было до перехвата дыхания желанно думать, что скоро, едва лишь солнце падет за увалы, можно будет окунуться в чистейшую воду родниковой речки Гурт.

Они уже зачищали тырло, когда появился Гелий Стерин. Шел он от запруды по тропе в темно-серых брюках и зеленой рубашке, очень опрятный и праздничный после заношенной джинсовой робы, волосы, лысина влажно поблескивали, в руке — красные отжатые плавки (только что искупался), и шел он так, будто хотел пройти мимо, щурясь на провально-светлое небо у кромки почерневшей степи; по виду, походке, по чисто выбритым щекам и укороченной бородке он был нездешним, достепным Гелием Стериным, и этот его неожиданно резкий возврат к своему истинному состоянию означал, что он, исхудавший больше друзей, окреп телом и, пошатнувшийся нервно, укрепился духом.

Ожидая серьезного разговора, Авенир сел, уперся спиной в прохладную стенку кизячной пирамиды и заговорил первым, чтобы сбить слишком уж решительный настрой друга:

— Гель, где тебя так отгладили? Ты слишком выделился из окружающей среды и нарушил экологию.

— А ты, Авен, слишком врос в данный регион. Долго будешь припахивать кизячком. Придется первое время на общественный транспорт не посягать.

— Пожалуй. Да надо помочь. Другой энергии тут нет. Впрочем, любую энергию — нефть, уголь — в белой рубашечке не добудешь.

Леня-пастух тоже сел, хлопнул ладонью по усохшей траве рядом с собой, как бы приглашая и Гелия тоже приземлиться, — тот лишь усмехнулся жесткими усиками, прочнее утвердился на коротких ногах, слегка выставив левую, — и Леня, оглядев его темные брюки с серым отливом, сказал:

— Маренго. У нас взводный был, лейтенант. К девушкам ходил только в гражданском. Наденет брюки, покажет нам: «Маренго!» Наденет рубашку: «Полиэстер!» Веселый такой парень. Уволили в запас за большую драку.

— Понятно, — проговорил Гелий, осматривая потных, чумазых кизячников и словно не услышав Леню. — Вижу, Авен, одобряю: будет чего тебе рассказать деткам и внукам. Набрался про мэмориа. Но сапиэнти сат. Я пухну без сигарет, меня ждет работа, нас уже наверняка разыскивают. Завершим разумно глупо начатое.

— А как же перцепция? — попытался Авенир рассеять напористую серьезность друга (нет, он знал, что Гелий первый позовет в цивилизацию, будучи более ценной частицей ее, но чтобы так, почти приказом…). — Я начинаю чувственно воспринимать время, оно течет сквозь меня из прошлого в будущее, вернее, остановилось — просто бьется моим сердцем…

— Низшая, бессознательная форма духовности. Надеюсь, помнишь?

— …И хочу осмыслить Ходока.

— Осмысливай. Хотя в любом дурдоме богаче материал.

Гелий Стерин жестко иронизировал; Гелий запамятовал, как после нервного припадка бродил по степи, а вернувшись, сказал, что ощутил полное единение с воздухом, землей, небом: кровь его наполнилась внешним теплом, разум — окружающей средой; Стерин напоминает о себе — кандидате, авторе талантливой работы «О механизме действия физических факторов на организм человека», старшем летами и положением, будущем докторе, крылато изрекшем: «Если к возрасту Христа не доктор, зря полез на голгофу науки».

Кое-что стало ясно даже Лене-пастуху, парню сообразительному и все-таки образованному, если восемь школьных классов, ПТУ и армию признавать за какое-то образование. Авенир же просто огорчился, а досадливо огорчившись, замолк по своей привычке и сдержанности, глядя в лицо Гелию, на котором темнели, словно проваливались, глаза, подергивались матовые крылышки хрящеватого носа. Хотелось Авениру дождаться еще не сказанных, но приготовленных для него слов. И Гелий произнес их:

— Твое дело, дичай. А Зяблову не держи.

— Я-а?

— Ты. Мы, кажется, на «вы» не переходили.

Авенир вскочил, испачканной ладонью отмахнул длинные волосы на затылок.

— Брось ты, Гель…

— Бросить ее не могу, — нарочито не понял Гелий. — Ей пора уходить. Говорю как старший. С меня больше спросят.

— Разве я держу? Она хочет сходить к пескам за своей полынью.

— А вы вдвоем, — Гелий кивнул на Леню-пастуха, — будете сопровождать? Потакаете или подстрекаете — все равно глупо. Заболеет, погибнет…

— Она крепкая девушка, зачем ей болеть, — сказал серьезно и простодушно Леня, без намека, конечно, на то, как ослаб в степном переходе Гелий, но тот понял именно так слова пастуха, подумав, очевидно, что этому заранее подучил его Авенир, и, полувзмахом руки с красными плавками словно начисто сметя гуртовского аборигена, обратился к Авениру в упор и резко:

— Значит, завтра. Да или нет?

Всего на мгновение возмутилось сердце Авенира, и он успокоил его, застыдившись: нет, не кричать, не оскорбляться, не спорить — этим не убедишь, не одолеешь Гелия Стерина, — а спокойно, как прежде, если удастся, с дружеской улыбкой ответить ему. Он так и поступил, негромко сказав:

— Нет, Гель. Побуду еще.

Карие глаза старшего друга нервно блеснули розоватыми выпуклыми белками, щеточка усов медленно растянулась в иронической усмешке, он повернулся, стараясь не показать растерянности или негодования, неторопливо, будто отсчитывая каждый шаг, пошел по тропе к белым домам Седьмого Гурта.

Авенир смотрел ему вслед, думал, вновь досадливо огорчаясь: «Гелий вполне в себе, раз сумел так сдержаться. Значит, произойдет что-то решительное. Что?.. Один он не уйдет. С Иветтой — да. Но ведь она сама сказала: «Уходить будем только вместе». И попросила уговорить Леню-пастуха сводить ее к черным каракумским пескам. А как, о чем она говорила с Гелием? О чем?.. Не хочет ли столкнуть нас? Но зачем здесь, в этой идиллии, среди тихих людей и вселенской природы?.. Или Гелий уже уговорил Иветту, а сцену сейчас разыграл для очищения совести? Но когда, как успел это сделать? Днем они порознь — каждый со своим хозяином-домовладельцем, вечером — все вместе. Ночью?.. Едва ли Гелий способен на романтическое донжуанство, да и слишком разумно поместил их старейшина Седьмого Гурта: любой шаг, разговор, поступок будут известны всем; кто может с уверенностью сказать, спит ли ночью Верунья?.. Значит, произойдет что-то внезапное и, может быть, нехорошее… или бред это все? И намеки Гелия, иронические усмешечки: мол, тебе тут не светит, но разрешаю — пусть поиграет девочка, покапризничает, имею прямую выгоду, послушнее будет замужем, — просто уловки более опытного, однако не очень уверенного в себе соперника? А если так оно и есть, то кто же она, Иветта Зяблова? Милая, единственная Вета, за которую можно погибнуть в океане, тайге, степи?..»

— Необходимость новых фундаментальных идей особенно ощущается в наиболее молодой отрасли нашей науки — в физике биологических систем, изучающей, в частности, физическую природу и механизм сознания…

Авенир вздрогнул: ему показалось, что вернулся Гелий и вдруг заговорил языком одной из своих популярных статей. Он поднял голову. Перед ним стоял Леня-пастух, чуть отставив ногу, вскинув вдохновенно голову, одной рукой поглаживая подбородок, точно невидимую бороду.

— Ты? — удивился Авенир. — Что с тобой?

— Ничего. — Леня покашлял, настроил голос. — Биофизика откроет основы мироздания, объяснит все — атом, молекулы, мертвый камень, живую клетку, наш организм и, главное, мозг — разум Вселенной. Биофизика упорядочит путаные человеческие представления и знания, откроет истоки бытия.

— Браво! — сказал Авенир. — Ты артист, Леня. Полное перевоплощение.

— Чтобы тебя разбередить, — белозубо разулыбался, голубоглазо сощурился Леня.

— А знаешь… дико как-то прозвучало это здесь. Там у нас — нормально, понятно, а здесь…

— Ну да, пришла бы к вам на ученый совет наша Верунья и что-нибудь такое выдала: «Погодка скукожилась. Небушко прохудилось». Или про кислое яблоко: «Укуси — глаз потечет!» Вот бы опешили: откуда эта бабка, может, инопланетянка?

Они рассмеялись и, подталкивая друг друга, побежали к запруде.

После купания сидели на теплом еще песке, слушали томный стрекот кузнечиков, острые посвисты сусликов, следили, как от воды восходит тоненький парок в холодеющее густой синью небо. Молчали, говорили. И Авенир рассказал Лене-пастуху о странном московском старике, всю долгую жизнь проведшем в одном доме, на одной улице, — человеке замкнутой городской среды.

 

СТАРИК НА СТАРОЙ УЛИЦЕ

Старик подошел к газетному киоску, бегло и внимательно осмотрел витрину, купил «Вечернюю Москву» с приложением, вежливо и улыбчиво расспросил о чем-то толстую киоскершу, разомлевшую в стеклянной парниковой будке; зашагал дальше, помахивая протертым до залысин кожаным портфелем; остановился у будки чистильщика, поприветствовал усатого кавказского человека, неведомо зачем, по какому интересу переместившегося с благодатного юга на тесную столичную улицу; в одной низкой и глухой подворотне пожал руку красномордому, выпившему по случаю вечернего времени дворнику; зашел в молочную — взял сырок и бутылку молока, в булочной — сдобных сухариков; легко пересек улицу, не глядя по сторонам, чувствуя прохожих, машины словно бы вторым зрением, особым чутьем.

Авенир уже минут двадцать шел за стариком, и тот все больше интересовал его. Чем? Был он худ, седовлас, интеллигентно узколиц, с глазами, вероятно, некогда синими, а теперь цвета голубенькой, чуть замутненной воды; в легких холщовых брюках и таком же свободном пиджачке; ну еще брит, аккуратен, несуетлив. Вполне обычный старик. Сколько подобных ему можно увидеть на столичных улицах, в метро, троллейбусах? Несчетно. И видел Авенир, не особенно замечая, присматриваясь. Старость он мнил чем-то необязательным для человека, даже оскорбительным, говоря при случае, что люди в древности считали себя бессмертными, ибо не умирали от болезней — гибли на охоте, войнах. А этот старик привлек его внимание как раз своей старостью. Но редкостной — только городской, тонко интеллигентной. «Вот человек, многие годы проживший среди кирпича, бетона, асфальта, в условиях, по всеобщему убеждению, губительных; а он явно здоров, безунывен, даже в очках не нуждается».

Вечер был душный, синеватый от бензиновой гари, пропахший горячей резиной. Шуршали шинами, поскрипывали, жадно дышали кислородом машины, двигаясь впритык одна к другой. Старинная улица узка. Застроенная когда-то особнячками, доходными двухэтажными домами с меблированными комнатами, купеческими лавками, она давно переменила жильцов, но не потеряла изначального облика, если не замечать двух-трех сооружений из стекла и бетона, угловато-напористых, горячо и неуютно освещенных изнутри. Каменно-тесный, с затхлыми подворотнями уголок прежней Москвы, все еще сохраняемый, музейный.

В скверике, оживленном четырьмя скудными липами и стойкой травкой мятликом, старик присел на краешек скамейки, развернул газету. Просматривал бегло, но привычно цепко, задержался в конце четвертой страницы, усмехнулся: прочел, пожалуй, объявление с любовным описанием пропавшего пуделя. Легко поднявшись, не менее легко пересек улицу, не обратив и малого внимания на зверский взгляд притормозившего автовладельца. Пришел во двор тяжело осевшего, узкооконного дома с ложными балкончиками и лепным, замазанным, забеленным фронтоном.

Авенир подсмотрел, какую дверь открыл старик, вернулся к фасаду дома и тут же увидел, как два полуподвальных окна вспыхнули светом. Осторожно глянул: комната была неожиданно большой, а старик в ней, вынимающий из портфеля покупки на столике у двери, очень маленьким. Может, потому, что комната не напоминала обычное городское жилище: от пола до потолка была застроена стеллажами, и не по стенам — рядами, как в библиотеках. Еще больше удивился Авенир, не обнаружив ни единой книги. На стеллажах стояли папки — красные, синие, желтые, дешевые серые с черным тиснением «Дело №». Каждая пронумерована на белой бумажной наклейке.

Старик быстро подошел к окну. Авенир не успел отпрянуть, глаза глянули в глаза, губы старика скупо и без удивления усмехнулись, и он задернул бамбуковой палкой зеленые плотные шторы.

Перейдя улицу, Авенир сел в скверике; поглядывал на зелено освещенные окна, думал: «Экология — от двух греческих слов: экос — пребывание и логос — слово, понятие. Слово о пребывании. Шире — учение о бытии животных, растений. А человек, его среда обитания? Скажем, городская? Есть ли у кого-нибудь работа «Экология городского человека»? Бросились спасать реки, леса, мировой океан, все гуще заселяя города, ускоренно строя новые. Защитить, сохранить природу необходимо, с этим все согласны. А человека? Не вымрет ли, не видоизменится ли он в огромных городах?.. Один ученый муж заявил, что для нас углекислота чуть ли не важнее кислорода. Раньше, говорит, младенца прятали, кутали; теперь — на воздух, травят кислородом. Жизнь зародилась в углекислой среде и пребывала в ней миллионы лет… Если так, с ног на голову перевернется родная премудрая биология. Но это все-таки углекислота. Города задыхаются пока не от нее — от угарного газа, углеводородов, окислов азота, серы, иных токсических соединений. Одолевает ли их человек?..

И Авениру показалось совершенно простым, вполне пристойным пойти к старику за зелеными шторами, рассказать ему о своих раздумьях, попросить совета, как, откуда, с какой стороны легче, разумнее начать «Экологию городского человека». А что старик более многих других горожанин, в это Авенир уже уверовал.

Но надо успокоиться. Надо расслабиться (по «аутогенной тренировке»), сбавить пульс, почувствовать лоб прохладным. Авенир ссутулился, прикрыл глаза — и через несколько минут успокоился: студенческая тренировочка еще помнилась. А успокоившись, с огорчением понял: нельзя так вот войти в чужую квартиру. Сельчанин к сельчанину может, горожанин к сельчанину тоже, пожалуй; горожанин к горожанину — нет. Почему? О, это никем не объяснено. Нельзя — и все. Такова особая «экология города».

Уныло вернулся домой Авенир на безунывном метро. И хотел позабыть старика, его полуподвальное жилище — входил, врастал, «въедался», как подшучивал Гелий Стерин, в жизнь, работу научно-исследовательского института, готовился к первой полевой экспедиции, — но через несколько дней снова приехал на старую улицу. Выследил белоголового старика, побывал с ним в магазинчике канцелярских принадлежностей, купил по случаю две пачки отличной бумаги для машинки (только в столичных закоулках и залеживается ходовой товарец!), осмотрел три газетных киоска, обогатившись тремя ненужными газетами, побывал в булочной, молочной, а затем скромно сидел в скверике напротив старика, поглядывая на него из-за газеты. Старик вынул канцелярские покупки — несколько папок разного цвета, скрепки, острые булавки, тюбик клея, — ощупал все длинными костяшками пальцев, оглядел сощуренно папки, даже понюхал, отчего крылышки тонкого носа как бы вспорхнули, губы довольно обмякли, и принялся за газеты. Встал он внезапно, когда Авенир откровенно рассматривал его, глянул на длинноволосого молодого верзилу, вроде недоуменно хмыкнул, напрямик, словно лунатик, пересек скрежещущую машинами улицу.

Неделю Авенир не вспоминал о старике и все-таки в субботу приехал сюда. На этот раз слежка не удалась: у лотка с мороженым старик резко повернулся, сказал негромко:

— Доброе утро, — и протянул эскимо.

— Добр… — бормотнул Авенир, замотав головой. — Нет, нет… Извините…

— Для вас купил. Обидите. — Старик с веселым, почти восторженным вниманием оглядывал акселерата конца двадцатого века и вдруг цепко ухватил его ладонь, вставил в нее мороженое. — Прошу! — И указал рукой вдоль тротуара, чуть подмигнув на мороженщицу: видишь, как любопытствует, отойдем, пройдемся.

Они зашагали рядом — спортивный, тяжеловатый Авенир Авдеев и сухонький, легкий старик, — эскимо холодило ладонь Авенира, ему хотелось съесть его, остудить пересохшее горло или выбросить в бетонную, пыльную, еще более горячую урну.

— Вы следите за мной? — спросил старик.

— Как вам сказать…

— Прямо.

— Интересуюсь…

— На подозрении?

Тут наконец Авенир ожил, крупно откусил мороженое, проглотил, ощутив ободряющий холод внутри себя, и заговорил. Прерывисто, с пятого на десятое, но довольно толково, как ему показалось, изложил суть своего интереса к старому человеку на старой улице, добавив придуманное оправдание:

— Извините, не познакомился сразу. Боялся нарушить ваше привычное, естественное поведение.

— Считайте, не удалось. Я вас в первый вечер приметил: шли точно привязанный, потом в окно заглядывали.

— О, у вас чутье! — Авенир отступил на шаг, словно желая лучше рассмотреть старика. — А кажется, ничего вокруг не замечаете.

— Верное слово — чутье. Я нового человека за квартал угадываю на нашей улице.

Старик остановился, тоже всмотрелся в Авенира, но без веселья и восторженности, сказал:

— Что ж, давайте знакомиться. Поласов Андрей Михайлович. — Он не подал руки, лишь слегка поклонился. Отдернув зависшую ладонь и ругнув себя: «Чертова привычка — лапу совать!», Авенир назвался именем. Старик пожелал узнать и фамилию, повторил затем вполголоса: «Авдеев, Авдеев…», спросил:

— Не ваш ли отец пишет в защиту природы?

— И он тоже.

— Не мой профиль, так сказать. Но иногда читаю — доказательно, умно.

— Возможно. Из города виднее природа.

— Не одобряете, значит. А сами по его стопам.

— В другую сторону.

— Ах, да! У вас ведь «экология города». Я первый подопытный. Хорошо, послужим науке. Назначаю встречу: среда, шесть вечера. Мой дом, квартиру знаете.

— Да.

— Всего доброго. — Усмехнулся жесткими коричневыми губами: — В среду поговорим о среде обитания.

Авенир постоял минуту и словно бы по привычке пошел следом. Старик Поласов догадливо оглянулся, погрозил ему пальцем. Пришлось повернуть к метро.

Дома Авенир доказывал отцу, что спасением природы вокруг городов не спасешь города. Пора заняться самими городами, средой обитания в них. Не так уж она страшна, если не пугаться ее. Может, как раз беспрерывные перемещения из города в природу и обратно изнашивают человека: не зря же пожилым запрещают поездки на юг. Мать, многоопытная журналистка, но скромно одаренная и потому, вероятно, всегда единодушная с отцом, ужаснулась: «Ты собираешься всю жизнь просидеть в квартире?» Авенир заверил ее в своей антипатии к крайностям, она, полууспокоенная, ушла «соображать» обед, а с отцом еще поспорил, будучи почти уверенным, что он, любящий зеленую и просторную периферию, желает сыну того же: жить в столице — путешествовать по стране. Тем и хороша, мол, профессия эколога.

В среду вечером Авенир сидел в квартире Андрея Михайловича Поласова, настороженно озираясь, пока хозяин готовил кофе на маленькой, в три шага, кухне справа от входа. Белые шкафчики, сушилка для посуды; чисто, опрятно, по-холостяцки пустовато. И все-таки лишь кухня напоминала здесь о привычном человеческом жилище. Большая высокая комната, как и запомнил ее Авенир, глянув с улицы в окно, была по-библиотечному застроена стеллажами. Хозяин довольствовался самым малым: кожаная кушетка у стены, письменный стол около окна, стул, кресло. Правда, все это старинной штучной работы, из темного дерева, неизносимого качества. Даже кресло, с высокой резной спинкой, кожаным сиденьем, не скрипело, не досаждало продавленными пружинами.

Поласов поставил на край стола лаковый поднос хохломской работы с двумя дорогими фарфоровыми чашками, серебряным молочником, хрустальной сахарницей, горкой сухариков в плетеной мельхиоровой корзинке. Вещи были словно нарочито разностильны, но красивы, изящны, подобраны так, чтобы оживить казенную унылость квартиры. И еще можно было подумать: здесь живут небогато, оттого и умеют ценить дорогие вещи.

Кивком пригласив взять кофе, старик подсел к столу, рукой повел в сторону стеллажей, заставленных пронумерованными папками.

— Разного цвета стараюсь, глазам веселее. К тому же цветом определена тема материала.

— Что у вас там? — спросил негромко Авенир, не слишком надеясь выведать тайну.

— Вырезки. Из газет, журналов. История Москвы от возникновения до наших дней. Конечно, моя история. Собираю по своему вкусу и разумению.

— В красных, извините…

— Войны, убийства, перевороты.

— В зеленых?

— Бульвары, парки, пруды, реки…

— В желтых?

— Строительство. Все самое интересное: первый деревянный Кремль, архитектурные стили, последние параллелепипеды из стекла и бетона. Церкви, соборы. В серых — разное, вплоть до курьезного объявления о потере собаки.

— В серую и я могу попасть?

— Можете. Если покажетесь мне интересны для потомков. Но при одном условии: вы что-нибудь напечатаете, я вырежу, приложу кратенькие сведения о вас. Совершенно беспристрастные. Ведь я не пишу историю Москвы, собираю ее по написанному.

— Хобби?

— Как сказать. Вернее будет — архивариус Поласов не смог прожить без архива. Теперь личного. Хотя и сейчас подрабатываю, разбирая архивы, когда просят. А свой двадцать второй год коплю.

— Значит, вам восемьдесят второй?

— Шестой. В шестьдесят четыре ушел на пенсию. Да и то из-за этого увлечения.

— О, я не ошибся! У меня тоже чутье, телепатия! — Авенир вскочил, зашагал по узенькому жилому пространству, едва не тыкаясь лбом то в стену, то в крайний стеллаж. — Увидел вас — и щелкнул какой-то контактик внутри: «Стоп! Узнай этого человека!..» А это… это что? — Авенир остановился у черной доски, к которой были прикноплены газетные вырезки.

— Пропускной пункт.

— В историю?

— Да. Если за две недели эти вырезки не поскучнеют для меня, отправлю на вечное хранение.

— Как у вас строго. И вы такой…

— Бесстрастный.

— Ага, — по-мальчишески торопливо, будто уличенный в недоброй догадке, кивнул Авенир.

— Все оттого, что «мы истории не пишем».

Выдернув из тесного ряда серую папку, Авенир спросил:

— Можно?

— Нельзя. — Поласов приблизился, бережно взял папку. — Доступ к архиву запрещен: он не зарегистрирован. Рано. еще. Но раз вы прикоснулись, прочтем что-нибудь наугад. — Он развязал тесемки, поднял верхнюю корку с надписью «Дело № 124»; под ней на чистые листы были наклеены, плотно сброшюрованы тусклые газетные и светлые журнальные вырезки. — Вот, почти для вас:

«В 1795 году в Петербурге вышла книга под длиннейшим, по тогдашнему обычаю, названием: «Новейшее повествовательное землеописание всех четырех частей света, с присовокуплением самого древнего учения о сфере, также и начального для малолетних детей учения о землеописании. Российская империя описана статистически, как никогда еще не бывало. Сочинено и почерпнуто из вернейших источников, новейших лучших писателей, учеными россианами. Иждивением книгопродавца Ивана Глазунова. Спб., при Императорской Академии наук».

Через несколько месяцев до сведения Екатерины II было доведено, что это сочинение содержит весьма вольные мысли. Императрица велела запретить его продажу и отобрать у книгопродавцев все выпущенные экземпляры.

В Москве полиция конфисковала 359 экземпляров «Новейшего повествовательного землеописания», и от всех книгопродавцев и содержателей типографий отобрали подписки с обязательством не продавать эту книгу, «яко запрещенную», под угрозой строжайшего взыскания. Продано до этого было только 36 экземпляров. Конфискованные были по приказу императрицы доставлены для хранения в Академию наук.

Этим дело не ограничилось: власти велели допросить цензора Князева, уже находившегося в отставке, «почему он сию книгу с таковыми выражениями пропустил для печатания…».

Он перелистнул страницу, блеснул голубенькой водицей глаз.

— Здесь веселее.

«Отец Николай, преподаватель духовной семинарии, на вопрос учеников, что такое «позорищная», ответил:

— Дети мои, бойтесь театра и искушений его: «позорищная» — это участница в цирковых играх, а также театральная актриса… Но только, — спохватился о. Николай, — отнюдь не артистка императорских театров. Они все непозорищные, так как состоят на государственной службе…»

Вместе рассмеялись, и старик смеялся с удовольствием, по-юношески забывчиво, даже впалые щеки его слегка порозовели; будто намеренно он показал свои зубы, желтоватые от долголетия, но почти полностью уцелевшие. На минуту в нем ожили все возрасты: он — пожилой, медлительный, осанистый мужчина, он — молодой, вихрастый, спортивный парень, он — широкоглазый, жаждущий всевозможных познаний подросток в гимназической форме, он — свежий, пухленький, русокудрый ребенок, умеющий до слез смеяться, веселить всех, кто рядом с ним… И вот он опять старый, усохший Андрей Михайлович Поласов.

Поместив папку в свой ряд, на свое порядковое место, он долил чашки остывшим кофе, спросил хрипловато, чуть ворчливо:

— Перейдем к основному вопросу, так?

— Да, да, — заторопился Авенир с легким страхом. — Хотел узнать… Очень важно… Вы родились?..

— Здесь, в этом доме.

— О, мне потрясающе везет! Если можно, немного биографии.

Поласов не удивился просьбе, однако с явной неохотой начал рассказывать, будучи, вероятно, одним из тех жадно живущих каждым днем людей, для которых личное прошлое интересно лишь в поучительно-деловом плане, да и то не каждому.

— Мой дед, крестьянин Тамбовской губернии, воевал солдатом в Крымскую кампанию, отличился, был замечен командиром полка Поласовым, взят в денщики. После войны Поласов откупил у помещика крепостного Данилу, своего сметливого на глаз, ловкого на руку денщика, привез в Москву. Вскоре приобрел этот дом и назначил Данилу старшим конюшим, «интендантом» двора и хозяйства. Тогда и записал его Поласовым: в деревне дед числился почти полным сиротой. Отец мой, по настоянию и протекции полковника, окончил кадетский корпус, служил потом в разных полках, штабс-капитаном погиб в первую мировую. Сам я тоже хватил той войны, был ранен, долго лечил простреленное легкое. Уже после революции закончил учительский институт, преподавал математику, затем переквалифицировался, «по историческому влечению», как говорю, в архивариусы. Старший мой сын погиб на Отечественной, дочь жива; внук — геолог, внучка — врач; все в новых квартирах у Химкинского водохранилища. Есть правнуки, изредка навещают прадеда. Коротко и неясно, так?

— Нет, почему…

— Правильно: не писать же вам повесть моей жизни… Я интересен как объект, точнее, субъект обитания в городской среде. Телефон знаете, звоните, приходите. А сейчас у меня вечернее бдение наедине: перед сном надо отрешиться, успокоиться.

— Гулять не ходите?

— Гуляю, когда по магазинам хожу.

Старик чуть поклонился, вновь не подав руки, и в метро Авенир думал об этой его особой тактичности, вежливости, сдержанности. Так и надо — всего лишь легкий поклон, которым можно выразить любые свои чувства — от нежности до ненависти. И откуда у нас лобызания, дикие выкрики, облапывания? Предположим, человек протягивал когда-то руку, показывая: не держу в ней оружия. Переменились времена, теперь стали бояться не руки, а того, что в мыслях, душе человека. Вот бы и кланялись да почаще заглядывали в глаза друг другу…

Следующую свою встречу Авенир начал напористо, с прямого вопроса, желая вызвать Поласова на спор, какое-либо несогласие, чтобы больше узнать о нем:

— Андрей Михайлович, как вы живете без воздуха, природы?

— Кто вам сказал? — Старик присмотрелся, без усилия угадав намерение процветающего (между городом и природой) акселерата времени научно-технической революции. — Хлеб, молоко, овощи оттуда, из полей и лесов. И мясо иногда ем. Разве это не кислород, не природа?

— Да, но…

— Ни один город без природы не живет. Жаль, конечно, если город злой иждивенец у бедной деревни — природы. Тут каждому горожанину должно быть понятно: погибнет такой город.

— Спасибо, — промолвил Авенир, каясь за свой студенческий пыл. — Я так прямо об этом не думал. Разумел, но не думал. Просто и точно. Тема сужается: чем дышит человек, тишина или грохот вокруг него?

— Лучше, конечно, тишина. — Старик посмотрел в окно; там нескончаемо проносились, лоснясь лакированными крупами, легковые автомобили, тяжко взревывали, сотрясая улицу, грузовики, оттуда давил на стены, окна, стеллажи сумеречной квартиры плотный, несмолкаемый гул. — Но еще лучше — дело, покой в душе. К остальному привыкаешь.

— Вы бываете за городом?

— Очень редко. Когда внук на своей «Ладе» возит. У него дачка по Можайскому шоссе. Устаю, болею потом. Занятия интересного не нахожу — не грибник, не ягодник. Разговоры, музыка, застолья… Надолго хватает такого «отдыха». Санаториев тем более не терплю.

— Мне кажется, вы угадываете мои мысли и хотите мне угодить.

Поласов развел руками с длинными костяшками пальцев, чуть пожал сухими, некогда широкими и крепкими плечами: мол, ничего не могу поделать, говорю, как думаю, как оно есть на самом деле.

— И все-таки, Андрей Михайлович, решусь прочесть вам стихотворение одного поэта:

— Недурно… — Поласов помолчал, подбирая слово. — Поэтически, должно быть, недурно. Но вот вам вопрос: вы хотели бы, чтобы меня, старого, не было на этой улице?

Мгновенно вообразив старую улицу без легкой фигурки белоголового старика, хозяйски совершающего утренние и вечерние обходы ее торговых, бытовых заведений, а затем сидящего с газетой в скверике из четырех оскуделых лип, Авенир ответил:

— Нет.

— Значит, и городу нужны старики. Те, которые не мучаются, а живут здесь.

Авенир вскочил, зашагал от стены к стеллажу, держа чашку кофе в левой руке, размахивая правой; и, лишь уколовшись о пристальный, усмешливый взгляд Поласова, вновь опустился в прохладное кожаное кресло, сказал:

— Извините, привычка противная. Но я еще ничего. У нас есть совсем буйные.

— Стрессовые?

Посмеялись для отдохновения, помолчали, наслаждаясь индийским кофе, особенно ароматичным здесь, в загроможденном жилище посреди огромного города, где пахнет клеем и бумагой.

— Андрей Михайлович, я займусь экологией горожанина. Уже решил. Прошу помочь мне. У вас есть, наверное, информация о московских долгожителях?

— Кое-что можно найти.

— Поговорю с врачами. Вы не будете против обследоваться? Беру все на себя, организую, размечу по дням и часам, подвезу.

— Спасибо скажу. А то ведь дорогу в поликлинику забыл.

И тут была скреплена дружба: восьмидесятипятилетний Андрей Михайлович Поласов пожал руку, вернее, утопил жесткую ладошку в тяжелой пятерне двадцатичетырехлетнего Авенира Авдеева, проговорив:

— Очень рад юному другу.

Простившись, Авенир долго бродил по вечерней старой улице, останавливался у дряхлых, огрузших строений, заглядывал в тесные каменные дворики с кошачьими запахами, минут двадцать ходил вокруг белокаменной, зеленокупольной церквухи — толстостенной, насупленной, с окнами-бойницами, очевидно княжеских времен. Не в ней ли, теперь приспособленной под архивное хранилище, крестился, венчался, потом работал старожил Поласов? А этот дом из стекла и бетона, вознесшийся к низким московским сумеркам, он непременно увековечил в своей истории, если нашел о нем хоть мизерную информацию.

Авенир вышел на Садовое кольцо. Город сиял огнями, неоном, витринами; шуршал, гудел и грохотал; был тесен от многолюдья. Родной и все-таки мало знаемый город. За одно лишь, и немалое, Авенир мог поручиться: всегда ему легко дышалось здесь, счастливо жилось.

Нет, город не выдуман какими-то плохими людьми. Город возник так же естественно, как колесо, водопровод, паровой двигатель, двухэтажное строение. Город — скопление людей. Но только скопление могло породить цивилизацию. Скопление мускульных и умственных усилий. Город еще молод, и потому в нем много несовершенного. Но городу надо помочь. Из древних камней, руин старины он поднимется чистый, бездымный, светящийся всеми земными красками. В городе всем найдется место.

Но городу нужно прислушаться к словам старого человека Поласова: город умрет, если забудет о природе, деревне, станет жить во имя себя, своего железобетонного величества.

 

САМУМ

Леня-пастух потрогал струны домбры, ударил сразу по всем, как бы попросив внимания, и начал петь протяжно, негромко:

Резкий всхлип струн, четкий, хрипловатый выкрик:

И дальше — то замирая до шепота, то вскидывая плечи и домбру вместе с голосом:

А за стенами свистел, гудел горячий пыльный ураган, в окнах было желто, в доме полутемно. Закипел он где-то в Каракумах, в самом пекле, аде черных песков, и хлынул на север.

За час-полтора до него Седьмой Гурт вдруг осенила свежесть, будто, закипая в раскаленном песчаном котле, ураган потянул к себе прохладу. По двору, огороду пробежала Верунья, крикнула, чтобы прятали птицу, загоняли скот: Маруся бросилась в степь за Леней. И только управились — закрыли овчарню, птичник, наносили воды, плотно закупорили колодец, позвали в сени собак, — небо пожелтело, дымная мгла стала клочьями вздыматься над горизонтом, пожирая свет, накрывая увалы. Солнце округлилось, кроваво окрасилось. Один, другой горячий, разбойный наскок ветра, словно проверяющего: можно ли пожаловать самому хозяину Самуму? — а затем сгусток сыпучего соленого воздуха пронесся через Седьмой Гурт и поволок куда-то на север нескончаемый хвост взбесившегося каракумского песка.

Гуртовики и гости собрались в доме старейшины. Так здесь было заведено пережидать самум.

Все сидели за столом. По одну сторону — Гелий, Иветта, Авенир; по другую — Леня, Маруся, Верунья (впрочем, Верунья почти не сидела, уходила на кухню, поглядывая оттуда черным глазом из-под низко надвинутого платка); во главе стола, спиной к глухой стене, — Матвей Гуртов.

Пообедали вареной бараниной, лепешками, молоком. Теперь пили пузыристый, коричневый, холодный квас, резко бивший в нос, а при большом глотке и слезивший глаза.

Иветта налила из кувшина, поднесла Лене полный стакан:

— За песню. Крепенький напиток!

— Мы-т раз бочку, выпили, пока самум-т пережидали, — с угрюмоватой усмешкой проговорил старейшина.

— Песня у тебя, Леня, хорошая, особенно под домбру: такая природа в ней и тоска, — сказал Авенир. — Может, еще что-нибудь?

Гелий, пощипывая бородку, задумчиво хмурясь, попросил:

— Нельзя ли повеселее?

— Он умеет, — живо подхватила Маруся, одарив гостей заранее вспыхнувшей радостью. — Леня, частушки!

— Зажигайте свет, — поднялся старейшина. — Пойду ставни-т закрою. А то как бы окна не выдавило.

Верунья принесла большую керосиновую лампу со стеклом-колбой и белым эмалированным рефлектором, зажгла ее, подвесила к потолку. На стол, на комнату широко упал красноватый свет. Запахло горелым фитилем, теплым керосином.

— Светильник наших предков, — объяснил Гелий. — С ароматцем.

— А мне нравится, — Иветта запрокинула голову, предовольно сощурилась. — Будто жила когда-то под такой лампой, возле такой печки.

— Недельку самум погуляет, — вернешься снова. Запоешь что-нибудь поприроднее: «Догорай, гори, моя лучина…»

— Ой, давай спросим — есть у них лучины?

— Одурела, бедненькая?

Иветта припала плечом к Авениру, пожаловалась:

— Авен, слышишь? Он ругается.

— Он боится за тебя.

— А я что — малолетняя? Или моя мама меня ему поручила? Я не уйду, пока в Каракумах не побываю.

— Отпрашивайся у нашего старейшины.

— У него? — Иветта потянула Гелия за отросшие волосы, кудряшками падавшие от круглой лысины на воротник джинсовой рубахи. — Кто Геля назначал начальником нашей экспедиции? Я вас пригласила, привела сюда. Я — старейшая. У нас наступил матриархат.

Гелий мотнул головой, немного отстранился, карий глаз нервно блеснул, щеточка усов растянулась в иронической усмешке.

— Стихнет самум — сразу уйдем. Все. Обсуждать не собираюсь.

— Да-а?.. — поразилась Иветта, и тонкие дуги бровей, которые она не забыла подкрасить, вспрыгнули к небрежно подрезанной челке, уменьшив до узенькой полоски лоб, словно Иветта решила думать, негодовать лишь своей чистейшей и беспечальной зеленью глаз. Она уже нашла какие-то слова для Гелия, но вошел Матвей Гуртов, крепко притворив дверь, сказал, полуслепо озирая мирную тишь своего дома (лицо, одежда были серыми от пыли):

— Если-т к утру не уймется-т, погорит огород.

Верунья подлила в рукомойник воды, вынесла ему свежее полотенце, проговорила негромко, для него же:

— Этот уймется. У этого силы мало.

— Хорошо, полить успели, — отозвался Леня.

— А мы помидоры подвязали, — сказала Маруся.

На минуту гуртовики отделились своими житейскими заботами от городских гостей, стало неловко тем и другим; это чутко уловил старейшина, прошел к столу, уселся неспешно, отпил кваса, приподнял разрешающе руку:

— Играйте. Гореваньем беде-т не поможешь.

Леня быстренько взял гармонь-полубаян, сияющий медными и серебряными бляшками, с колокольцами на правой верхней планке, не инструмент — лошадка разнаряженная, объявил скороговорочкой:

— Лирико-сатирические частушки, воспевающие и критикующие славных жителей Седьмого Гурта. Начну по старшинству.

О нашей дорогой, заботливой Верунье-врачунье, которая несмотря на нелюдимый характер, умеет слушать и ценить поэзию.

Разрешите также воспеть лично себя и, возможно, увековечить свой скромный образ в ваших сердцах.

Все. Спасибо за внимание. Про желающих могу сочинить. Исполню во время другого самума.

— А обо мне? — попросила Маруся.

— Несовершеннолетних жалею. Вот получишь паспорт…

— Так нечестно. На всех так на всех!

Леня-пастух присмотрелся к Марусе — щеки ее пылали, губы вздрагивали, в косицах новые ленты, брови подведены, губы подкрашены (наверняка карандашиком из кожаной сумочки-несессера, подаренной Иветтой!), — помотал удивленно головой с упавшим на глаз чубом, проследил за короткими, блесткими взглядами Маруси (Да, да! Она хочет нравиться Авениру!»), сказал, прибавляя веселости:

— Ладно. Слушайте экспромт, сударыня.

Захлопали в ладоши, дружно хваля Ленины частушки, его остроумие, прямо-таки актерские способности. Леня поднялся, звякнул колокольцами, низко, как певец публике, поклонился и нарочито по-актерски хотел удалиться за кулисы — в комнату-спальню старейшины.

— Леня, и я хочу. Сочини на меня! — удержала его Иветта.

Он отложил баян, расправил под ремнем гимнастерку, пристально оглядел гостью, наряженную сегодня в платье, будто прося ее подсказать точные о себе строчки, провел тыльной стороной ладони по влажному лбу, откинул чуб.

— Не могу отказать мадемуазель. Прошу минуту молчания. Вот.

Еще поаплодировали. Гелий и Авенир тоже попробовали рифмовать строчки. Выходило не очень складно, и Гелий высказал мысль, что пора в школах ввести специальный предмет — стихосложение, по примеру старых лицеев; каждый образованный человек должен уметь при надобности зарифмовать несколько строчек, а то и написать стихотворение: чувство ритма, рифмы необходимо каждому, как и чувство юмора; меньше станет бездарных версификаторов, числящихся поэтами… Гелий развивал бы и углублял свою мысль вплоть до математического обоснования, но Маруся вскочила, крикнула:

— Давайте танцевать! — И принялась растаскивать по углам табуретки.

Леня сказал Гелию, извинительно улыбаясь, желая, очевидно, смягчить восторженную грубоватость Маруси:

— В школах — хорошо. А еще лучше — практика, овечек, коров пасти. Не то что какие-то частушки — поэмы сочинять научишься. Один поэт образно выразился: «В пастухи мне пойти, в пастухи — там воистину отпуск творческий».

— Скотоводческий?

— Это так. Пастухи — стихи, овечки — словечки… — отшутился Леня и принялся помогать Марусе.

Побеспокоили Матвея Гуртова, отодвинули к стене стол, Верунья унесла посуду, села у раскрытой кухонной двери, задумалась.

Ее печалил самум, ей не нравилось веселье во время самума. Раньше они собирались в кружок, она гадала на картах под жуткие завывания ветра, потом напевали протяжные и негромкие песни, вроде бы заговаривая ураган, и ночевать оставались в доме Матвея — женщины занимали спальню, мужчины большую комнату. У него же они перемогали зимнее холодное время, чтобы зря не тратить ценное топливо, зато с какой радостью расходились по своим домам весной, просторно заселяя родной Гурт! И так мирно, складно жилось, пока не явился Ходок. От него успокоились — эти пожаловали… Тот тихий, эти шумные. Тот любил степь, живность разную, сайгаков, за что и погиб. Эти — каждый себя, какие-то одинаковые уж очень. Пожалуй, только чуточку отличаются друг от дружки. Смоляной Гелий как будто бы начальником уродился, все по-своему переиначить хочет; синеглазый Авенир («Ой, как смотрит на него Манька! Не влюбилась ли?..») поспокойнее своего товарища, да упрямый, самовольный тоже; и все равно обоими командует девка. Повела, чуть не загубила. Теперь куражится: то к одному льнет, то к другому. Скорее бы уходили. Какой ей полыни горькой еще надо, пушистой? Много полыней знаю — этакой не видывала. Напридумывают там у себя, а людей мутить на природу выходят. Как бы всем горько не стало. Вот и самум взъярился не ко времени…

Пришел, сел рядом Матвей, чтобы не мешать молодым в комнате, сказал:

— Слышу, стиха-т.

Верунья глянула на него искоса, кивнула: пусть думает так, а то глазницы почернели, нос заострился — весь в хозяйстве, в заботах. Истинный мужик. При нем Седьмой Гурт не загибнет. А дальше так будет: подрастет Маня, окрепнет Леня, сойдутся, детей нарожают… Она, Верунья, и акушерить умеет, и нянчить научится. Доживут с Матвеем возле молодых. Это ж такое счастье — пришли к ним парень и девчушка!.. Она вновь глянула на своего старика. Да, он ее, Матвей, теперь навсегда, хоть и жить им семейно не придется: застарели. Прожили свои годы каждый по-своему: она одинокой, он с женой и детьми, но тоже невесело. «Не приметил, как ссохся, побелел», — говорит. Состарили Матвея детишки, жинка — и ушли от Матвея. Нет, Верунья уже не сердится на него: это когда узнала, что он один в Седьмом Гурте, расхохоталась от злой радости. А потом пришла. И Матвей в ноги ей поклонился. Понемногу простила: беда больше роднит, чем счастье. Стал он для нее вроде брата, если еще не роднее…

— Пусть повеселятся-т, — сказал Матвей. — Наши-т заскучали.

— Пусть, — вздохнула Верунья, не желая бередить душу Матвея. — Ты бы рубаху-т свежую надел, две принесла. Кожушок твой спекся, просолонел.

— Вот стихнет-т…

— Тогда-т опять ломовым заделаешься.

— Глянь, глянь, Вера Степановна, Манька-т наша… Ну, разошлась, ну, раскрасавилась!..

В это время Авенир шел приглашать Марусю на вальс, шел, удивляясь ее упрямству, ее капризному желанию танцевать именно с ним: она так откровенно-жалобно взглядывала на него, так ломала пальцы и покусывала губы, что ему почудилось — вот-вот разрыдается. Подтолкнула и Иветта: «Осчастливь девочку!» И девочка Маруся не устояла у затемненного окошка, пошла Авениру навстречу, а когда он взял ее руку, прикоснулся к ее талии, она смежила глаза, покачнулась обморочно, но закружилась легко, невесомой былинкой. Авенир повел жестче, чтобы ощутить ее вес — ведь была Маруся и крепка, и даже тяжеловата, — она кивнула, как бы извиняясь за свою излишнюю старательность, шепнула ему в ухо: «Спасибо вам!» Он рассмеялся, впервые, кажется, радуясь чужой радости, так просто подаренной и такой доверчивой. Оттого и не заметил, что Гелий и Иветта уже сидят, а Леня-пастух, ускоряя темп, наигрывает только им. Мгновенно поймав ироническую усмешку друга, Авенир смутился, потерял ритм и, чтобы свести все на шутку, словно заранее придуманную, начал игриво покачиваться, приподнимать и кружить Марусю над полом. Она поняла все, вырвалась, убежала к окну.

Иветта стала вышучивать его, да как-то незнакомо-едко, словно и впрямь ревновала. Авениру подумалось: «Что это с ней, невозмутимой, всегда уверенной, обаятельной Ветой? Или мы здесь понемногу дичаем?» Он придвинулся, чуть коснулся ее руки: ну, не теряй себя, милая, прекрасная! Иветта отшатнулась, глянула, точно сказала: «Он еще не понимает!» — и потянула Гелия танцевать блюз «Голубые воды Атлантики», с трудом выводимый Леней, вероятно, исключительно ради гостей.

Маруся стояла, потупив глаза, кончиками пальцев теребя тугой поясок на ситцевом, в синий горошек платье, но, когда Авенир подошел, она согласилась танцевать и теперь уже не смущалась, карие, влажно-горячие глаза ее выдерживали взгляд Авенира, а раз грустно сощурились: мол, что же ты, а еще такой большой!.. Смолк измученный заморским блюзом полубаян, Авенир отвел Марусю на ее место у окна, не стесняясь, поклонился ей.

Танцевали, пили квас, ужинали. В лампе начал выгорать керосин, запахло жженым фитилем. Старейшина предложил ночевать в его доме. Но вошла из сеней Верунья, сказала, ни на кого не глядя:

— Усмиряется.

Женщин уговорили остаться. Леня-пастух и Авенир поднялись. Проводить их вызвался Гелий. На крыльцо вышел и Матвей Гуртов — «понюхать самум».

А он пах, самум, горячим гнилым такыром, горькостью перетертого в пыль песка. Черная ночь ревела среди увалов глотками всех когда-то вымерших четвероногих и пресмыкающихся, в ее необъятном нутре было зябко, сиротливо. Ветер не дул, не тек — кипел вихрями, всполохами, закручивался воронками: там, где-то на севере, им уже насытилась прохлада. Самум сжирал сам себя, отхаркиваясь, давясь своей гарью и гнилью.

Пригнув голову, Леня-пастух пошел первым: за ним, почти уткнувшись в его спину, Авенир; шагнул следом и Гелий. Зачем, Авенир спросить не успел: в рот, глаза хлынул песок, — подумал лишь: «Испытать себя хочет!..» Под ногами скрипел, сквозил песок, подошвы кед расползались, как намыленные, хотелось ухватиться за что-нибудь или перемахнуть двор одним рывком. Авенир пригнулся ниже, решив обогнать Леню, и тут его правая нога, наткнувшись на что-то, подвернулась, он присел, однако не удержался, грохнулся боком, завихрив над собой песок. Позади вроде бы прозвучал хохот, но было пусто; впереди, еле видимый, удалялся Леня. Авенир вскочил, глотая горячий затхлый воздух, бегом настиг Леню, ничего не заметившего, разом они ввалились в тихий и темный дом.

Разделись, улеглись, и Авенир сказал:

— Я упал, Леня. Как-то глупо… Будто ногу схватило что-то.

— Самум? — засмеялся Леня, но, помолчав, серьезно проговорил: — Двор чистый, мы никогда ничего не бросаем, а то бы калеками все ходили.

 

СТЕПНОЕ САМБО

Авенир проснулся и сразу понял, в доме никого нет. Щели ставен резали пол длинными лезвиями лучей. На столе, тоже рассеченном лучами, кружка молока, кусок белой лепешки, вчерашняя вареная баранина. Почему Леня не открыл ставни? Хотел, чтобы его гость больше поспал? Он как-то сказал: «Мы тут ранние-булгачные, для гостей малоудачные». Это так. Но всякий оказавшийся здесь, где работать — значит жить, вряд ли сможет, не потревожив своей совести, бездельничать: не то место, не та природа. «А потому встанем, пойдем к трудящимся».

Рывком выбросив себя на середину единственной комнаты в доме артистичного Лени-пастуха, Авенир Авдеев едва не присел от боли под правым коленом. Вспомнил ночное несуразное падение, начал понемногу разминаться; к концу зарядки он чувствовал лишь слабое потягивание в лодыжке; охотно съел мясо, лепешку, выпил молоко, привыкнув сперва завтракать, а потом, по пути на работу, купаться в запруде.

Вышел во двор и несколько минут стоял, оглушенный светом и прохладой. Солнце одолело уже треть неба, но сегодня оно было незлое, чистое и веселое, словно прикатившееся из дальних северных мест с нахлынувшей оттуда же небесной голубизной. Пепельно-серая степь, припорошенная пылью и песком самума, лежала в бескрайней немоте, живым глазом синей запруды дивясь нежданному отдохновению. Кое-где на склоны увалов вползли желтые заструги дюн, песчаные сугробики лежали у стен белых домов и хозяйственных построек, еще более отбеленных, казалось, шершавым ветром. Но двор был подметен, пуст: куры квохтали за высокой изгородью, утки и гуси плавали в камышах запруды, овцы угнаны на пастбище. Сочно зеленел свежеполитый огород. Выстояли и сейчас посверкивали, трепетали мелкой листвой осокори — деревья степных оазисов. Каракумы опахнули адовым зноем Седьмой Гурт, напомнили о своей безжалостной близости и затихли у себя в преисподней.

Старейшина Матвей ходил с мотыгой вдоль борозд картофельного поля, осел Федя крутил деревянное колесо, заливая иссушенную землю; Маруся пошевеливала тяпкой, оживляла водой из лейки привядшие капустные кочаны; на увале за речкой Верунья косила пшеницу. Авенир искупался и пошел искать отару Лени-пастуха.

Он шел, рассуждая сам с собой. Он говорил себе: это хорошо, это прекрасно, что ты побывал здесь. Теперь яснее, контрастнее увидишь город, своего старика на старой улице и, конечно, обдумаешь «городскую перцепцию»: ведь Поласов так же естественно, чувственно-инстинктивно воспринимает урбанистическую среду, как Матвей Гуртов природную. Слияние до растворения. Растворение для выживания. Инородное гибнет, истребляется. Гуртов живет степью, ее временем, Поласов — городом. Один одолевает увалы, не глядя себе под ноги, другой снует среди ревущих машин, не оглядываясь. И оба не мыслят себя в ином существовании, времени. Значит, природа не только стихия, но и то, что из этой стихии сотворил человек, — изначально запрограммированное. Сейчас напористо селятся в городах и не менее напористо ругают города. Ты скажешь: ругают их те, кому города не стали средой обитания. «Пусть вернутся они туда, где земля не бетон — парник…» Вернутся ли? Нет. Путь один: через страдания в «новую природу».

Поднялся на холм, начал спускаться в долинку, сизо припорошенную песком, и увидел: с противоположного холма навстречу ему сбегают Гелий Стерин и Иветта Зяблова; вспомнилось, что он не приметил их около старейшины и Маруси и тогда же мельком подумал: «Не меня ли пошли искать?» — а теперь уже знал: да, они ищут его. Иветта крикнула одышливо:

— Авен, где ты бродишь?

Сошлись посреди долинки. Авенир оглядел друзей — они были одеты по-дорожному, в кеды, джинсы, парусиновые панамки, — сказал, нарочито удивившись:

— Уже? Решили проститься?

— Возможно, — ответил резко, не подав руки, Гелий. — Но пока по твою душу…

— Нет, нет! Мы должны вместе договориться! — перебила его Иветта, встала сбоку, развела руки, как бы желая спешно примирить их, но Авенир уловил в ее голосе, отведенном взгляде стыдливую растерянность, подумал, что, пожалуй, они о чем-то уже договорились, спросил Иветту:

— Значит, в Каракумы не пойдем?

— Мальчики! — отступила она, почти искренне обидевшись, и это помогло ей избавиться от неловкости, обрести всегдашнюю, чуть пренебрежительную уверенность, вяло опустить ресницы, расслабить накусанные только что губы. — Вы же мужчины, мальчики. Решите, в конце концов. Я могу отойти.

— Ну, — сказал Гелий, когда Иветта отошла и повернулась к ним спиной, — как говорится, устами женщины глаголет бог. Нам наконец дозволено решить. Я лично не против сделать это. И заявляю: или ты идешь с нами, или настаиваешь, чтобы она ушла со мной. Способ выбирай любой — хоть обложи ее матом.

— И ты промолчишь?

— Не знаю. Возможно, проучу слегка младшего мальчика.

— Так, дай подумать.

— Не больше минуты, — Гелий кивнул на солнце, и в его резких зрачках сверкнули нервные искорки. — Транспорт у нас — собственные ноги.

Авенир почувствовал, как сердце его, словно отзываясь на близкое, упрямое волнение друга, забилось чаще, и там же, в сердце, родилось возмущение, мгновенно осознанное отрывочными словами: «Он командует… Он приказывает… Подчинюсь — и всегда буду тряпкой перед ним, перед нею… Этого я не сделаю, не могу сделать… И она, что же она?.. Доверится сильному?.. Или хочет, чтобы я от нее отказался?.. Зачем так, таким способом?.. Нет, и этого не могу сделать… Разве упрекнуть ее, ведь вчера еще говорила… О, какую радость доставлю Гелию: мальчик обиделся, требует сатисфакции!..» Авенир знал, что ничего умного ему сейчас не придумать, и тянул время (вдруг да все обернется шуткой?), но времени уже никакого не было, по крайней мере у Гелия — он резче, нетерпеливее сверкнул зрачками и темно, немигающе уставился в глаза Авениру: взгляд был презрителен и… да, злобен. Не отводя своих глаз, Авенир заставил себя улыбнуться, сказал:

— Ты шутишь, Гель. Плохо шутишь.

— Могу и похуже.

— Драться будем?

— А конечность не болит?

— Конечность?.. — и Авенира уколола мгновенная жуткая догадка: вчера, во дворе, в бурю его сбили… Он почти шепотом спросил: — Ты… сделал подножку?

— Стану я унижать любимчика Седьмого Гурта! Сам растянулся. — Гелий засмеялся частым неслышным смехом, спрятанным в усах и бороде, и вдруг, отшвырнув панаму, выкрикнул: — Хаджиме!

Авенир подчинился команде. Все пять лет в институте он занимался самбо, дзюдо. Самбистом, дзюдоистом и даже каратистом был Гелий. В шутку они иногда схватывались, до победы обычно не боролись, имея разные весовые категории. Авенир одолевал силой, Гелий держался опытностью. И сейчас, решил Авенир, будет дружеская схватка в степи, запорошенной мелким мягким песком: побросают друг друга, утомятся, разрядят напрягшуюся психику, посмеются. Есть и зрительница, Иветта, она же присудит кому-либо победу по очкам.

Но уже первый подход Гелия с боковой подсечкой и жестким броском через бедро поразил Авенира своей резкостью, неспортивностью. Упав на бок, глотнув соленой песчаной пыли, он вскочил, чуть наклонился, шагнул к Гелию, стараясь глянуть ему в глаза, увидеть в них дружескую улыбку, и тут же был брошен через спину нырнувшим под него Гелием. На этот раз Авенир лишь полуподнялся — пинок-подножка свалила его вновь. Но он успел захватить рукав джинсовой куртки Гелия, рванул его на себя и, когда левая нога Гелия оказалась у него под правым плечом, провел «ущемление ахиллесова сухожилия» — болевой прием, который должен признать противник словом «есть!». Гелий молчал, пытаясь вывернуться, Авенир сдавил стопу ущемленной ноги, и вместе с коротким стоном Гелия раздался крик Иветты:

— Мальчики! Ребята! Как не стыдно! Вы же деретесь!

Авенир отпустил ногу Гелия, начал, виновато озираясь, подниматься, но с хриплым выкриком Гелия «Получай, мальчик!» был оглушен жестким ударом снизу в челюсть. Вроде бы он слышал плач Иветты, вроде ругался матерно Гелий… и все на какое-то время стихло.

Он лежал, глядя в непостижимо огромное небо, ощущая спиной твердое, неодолимое земное притяжение — тяжелы были даже глаза, даже ногти на кончиках пальцев, — во рту скапливалась соленая слюна, и он не знал, от соленой пыли она или от крови из разбитых десен. Земля была еще прохладна, но в степи уже зарождались знойные ветерки, всполохами прокатывались они по осыпанным песком увалам, сгорала небесная голубизна. Ему припомнилось «Хаджиме!» — приглашение к бою в японской борьбе каратэ. Он принял команду, не осознав ее: друг предлагал сразиться, а не бороться… Какой же это друг, если напал неожиданно, безжалостно?.. Но ведь и он сам согласился померяться силами — значит, хотел борьбы, пусть несерьезной… Ему стало стыдно: «Одичали, озверели среди природы… Или она сама нам показала, как немощна наша мораль?.. Так же, наверное, здесь бились когда-то самцы-динозавры…»

По тишине и пустоте вокруг он понял, что совсем один в степи: друг и подруга ушли, убежали, скрылись, спрятались. Обида, гнев удушливо подступили к горлу: «Догнать! Найти! Устыдить ее, наказать его — злого интеллектуала!» Он напрягся, чтобы подняться, но ощутил горячее кружение в голове, боль в челюсти, правой ноге, понял: уложен профессионально. Закрыв глаза, расслабившись, он решил отдать себя полному покою, почти уверовав: эта неодолимо притягивающая, нетронутая земля, это непостижимо огромное небо вернут ему силы.

Очнулся Авенир Авдеев от упавшей сверху росной прохлады. Над ним стояла Маруся. Она не приметила его полураскрытых глаз, набрала полный рот воды из белого бидона, еще раз сильно брызнула ему в лицо.

— Хватит, — сказал Авенир.

Маруся упала на колени, принялась платком утирать его лицо, приговаривая:

— Бедненький… Они тебя обидели, да? Ой, у тебя кровь на губах!.. Били, да?.. Я чувствовала — они нехорошие… Они не любят тебя…

— Где они? — спросил Авенир.

— Они ушли.

— Куда?

— Взяли рюкзаки, дед Мотя показал им дорогу, ушли на Кара-Тургай.

— И она?

— Она плакала, говорила: «Возьми воды, иди к Авену. Им нельзя здесь вместе. Мы уйдем».

— Ясно. И правильно: нельзя. А теперь, моя спасительница, вставай и помоги подняться мне — неудачливому рыцарю или гладиатору, как для тебя романтичнее.

Маруся взяла его за обе руки, осторожно и сильно потянула, понимая, что сначала ему надо сесть, а когда он, вяло покрутив головой, удержался сидя, она поднесла к его губам бидон с водой.

— Попей. Холодненькая.

Вода была чистейшая, из колодца Веруньи, врачевальная, и Авенир сказал:

— Вот теперь хорошо вижу тебя.

Он ожидал, что смутит ее, она отступит, диковато притушив ресницами карие глаза — так, чтобы лишь чуточку видеть его и уберечься от волнения, неловкости, — но Маруся присела на корточки, смочила водой платок, начала легонько вытирать ему запекшийся подбородок, потную шею, прочесала пальцами волосы, вытряхнула из них пыль и песок; ухаживала, как за больным, обиженным ребенком, вздыхая, улыбаясь, ласково журя, и это смутило его: он застыдился своей беспомощности.

— Задали вам работенки. Долго не забудете «ребят научных», как Леня выражается.

— Не забудем, — подтвердила Маруся. — Ага. А я и забывать не хочу.

— О чем ты, девочка?

— Да так…

— Мы дрались из-за женщины. Ты это понимаешь?

— Не ты.

— Кого же в чувство приводишь?..

— Ты ее не любишь.

— Вот как! Зачем же…

— Она тебя поманила.

Авенир глянул в глаза Марусе, и она не отвела своего взгляда, смотрела упрямо, нежно и отчаянно: да, говорю правду, можешь сердиться, можешь прогнать меня, но ведь я знаю: ты не любишь ее! Авениру сделалось неловко, еще более стыдно, шевельнулось остренькое сомнение: а не права ли эта степная девчушка, никому не привыкшая лгать, наверняка сохранившая особое природное чутье, особый разум, для которого главное — прямота, полезность, справедливость? Любит ли он? Знает ли, что такое истинная любовь? У него опять стала дурно кружиться голова, и он, борясь с желанием лечь на землю, попросил:

— Пойдем, Маруся.

Он поднялся, оперся о ее плечо — такое крепкое, худое и нежное, сказал себе: «В городах мы все-таки хиловаты», — и короткими шагами они заковыляли к поселку. Правая нога остро болела от ступни до колена: подбив ночью, друг Гелий покалечил ее пинком-подножкой днем. Ничего страшного, конечно, растяжение, ушиб, но несколько дней придется полежать, а это новая обуза гуртовикам: не хватало им еще немощных. Или он слишком мнителен? Его ушедших друзей мало мучили подобные угрызения совести. И впервые он пожалел, что не ушел с ними, что все же, как там ни оправдывайся, из-за него (из-за него тоже!) начался раздор: он знал, понял — Иветта капризничает, сталкивает их; все они изменились здесь, потеряв свою привычную среду, будто вышвырнутые в пустое пространство… И вот — крепенькое плечо девчушки под увесистой ладонью восьмидесятикилограммового, очень спортивного, очень цивилизованного парня из столицы. Что думает Маруся о нем, о них?.. Хорошо бы попасть в дом Лени-пастуха не замеченным старыми гуртовиками.

Словно угадав его желание, она выбрала путь через рощицу осокорей, к сараям, вдоль каменного забора и сразу в сени дома; усадила на стул возле деревянного топчана, служившего ему жесткой, но надежной кроватью, сказала:

— Вот и хорошо. Давай помогу раздеться.

Авенир не мог отказаться. Маруся стояла разгоряченная, с капельками пота на лбу, верхней губе, в нежной ложбинке на груди, и то плечо, за которое он держался, было темным от пота; кончики тугих косиц расплелись, ленты запылились; глаза ее, широко распахнутые, тоже казались разгоряченными, в них горело упрямое желание чем-нибудь услужить ему.

Она накрыла его прохладным и чистым байковым одеялом, ушла, снова явилась, поставила рядом кувшин с квасом, стакан.

— А ногу твою Верунья полечит.

Сидела, чуть улыбалась ему, промокала его лоб платком, пахнущим сухой мятой и полынью, отчего мутилось сознание, клонило ко сну; и он, наверное, уснул, ибо не помнил о Марусе, обо всем, что случилось; но уснул, как показалось ему, всего на мгновение: забылся — и вроде бы сразу услышал голос Лени-пастуха:

— Вскакивай, дружок, ужинать будем!

Ели тушеную утку с молодым картофелем, зеленый лук, редиску. Авенир молчал, одолевая разморенность, разбитость, Леня говорил. Леня говорил негромко и неспешно, просто выражал вслух обдуманное и потому не нуждался в поддакиваниях или возражениях. Вот что услышал Авенир:

— Понимаю, нехорошо получилось, Авен. Они ушли, ты остался. И эта борьба… Слишком задержались. Степь задурила вас, стала впитываться в вашу кровь, а вы перед нею дети малые. Ходок погиб. Прошел леса и горы, подружился с дельфинами, а здесь погиб. Степь, пустыня, я думаю, самая древняя природа. Все меняется, океан нефтью заливают — степь такая же, да еще ширится. Я прямо чувствую, как она в полон берет людей, животных. Вывези отсюда овцу, корову — подохнут в других местах. С нею так надо: глянул — и уходи. Или оставайся… Давай-ка утку обгложем, ешь в запас, холодильника нету, да и какая польза кушать после холодильника!.. А это… сильно он тебе в челюсть. Кость-то не сломал? Дай потрогаю… Нет вроде. Заживет. От слабости он, маленькие — злые. Понятно: места на земле не бог раздает. Там у вас драки не получилось бы, мяли бы друг друга интеллектуально, с помощью друзей, коллектива. Культурно. Кто бы одолел? Думаю, он. Так? Значит, не горюй, Авен. Природа дика, но не дура. Просто решает, без нежностей.

Леня налил в стаканы молока, задумался, опершись локтями о колени, сухой выгоревший чуб упал ему на лоб. Ссутулившиеся плечи, напряженная спина, остро согнутые ноги — и хрупко все, и наработанно, жилисто. Хрупкость, большой волей обращенная в силу. Авенир с доброй завистью оглядел его: ни самбо, ни дзюдо, ни злое каратэ — жизнь сделала Леню таким. Попробовал бы нервный Гелий ударить по Лениной челюсти — раздробил бы свой кулачок, забыв любимое словечко «иппион!»

— Теперь послушай о Марусе. Помнишь, Матвей Илларионович сказал: мы тут все больные, лечимся? Возможно. Но диагноз поставил каждый сам себе. И лечимся добровольно. Обо мне ты знаешь, о наших стариках слышал. А похожа ли на больную Маруся? То-то. И все же она больная — от обиды, если, конечно, такую обиду можно считать болезнью. Она родилась здесь, в Гурте, потом, когда поселок начал пустеть, отец ее завербовался куда-то и пропал навсегда. Мать с двумя ребятишками пождала, побилась и перебралась к родичам в Кокчетав, там вышла замуж, уехала на Север зарабатывать длинные рубли, сынишку взяла с собой, Марусю устроила в интернат. Так и жила Маруся: летом у тетки, зимой в интернате. Пять лет. Мать только деньги присылала. Потом и деньги перестали приходить, тетка давай разыскивать через милицию свою запропавшую сестрицу, а тут, все к одному, пристал к Марусе дебил-переросток. Знаешь, есть такие: его бы женить да в работу мужицкую втянуть, а ласковые родители все грамоте учат. Ну и, сам понимаешь, выследил, прижал, скрутил, припугнул: молчи, всем расскажу, сама напросилась… Это было в седьмом, а восьмой Маруся едва дотянула. Дебил подкарауливал, требовал сожительства. Вообрази губастого, толстого, наглого типа. Маруся взяла у двоюродного брата самопал, зарядила порохом и выпалила ему в рожу. Напугался дебил, обожженную рожу залечил, не жалуясь, и отстал вроде. Но Маруся собралась и ушла в Седьмой Гурт. Говорит: так захотелось убить, что сама стала выслеживать его, как помешанная, только здесь вылечилась… Понимаешь, Авен, мы не пленники — добровольцы тут, мы любим свой оазис в пустыне, не хотим, чтобы он заглох в песках, мы работаем, кормим себя, помогаем людям. Ты это знаешь. И вот пришли вы… Нет, не так. Грубо получится. Сейчас подумаю… Давай так. Когда-то я прочитал стихи, поэта не помню, а смысл остался: двое сходятся потому, что третьему хочется родиться. Он, третий, влюбляет их: появлюсь и буду жить у любящих друг дружку родителей… Поэзия всегда хоть немного выдумка. Но это умная, для души выдумка. Так вот, наш третий, мой и Марусин, притих, задумался: стоит ли ему от нас появляться, если свел, а не влюбил? Понял, Авен? Вижу, нет. Скажу прямо: ты пришел — и Маруся перестала видеть меня. Нет, нет! Не вскакивай, не горячись. Я не обвиняю, драться не буду. Я обдумываю.

Авенир все-таки вскочил, сильно прихрамывая, проковылял до своей кровати, сел. У него больно стучало сердце, удушье подступило к горлу: этой беды еще не хватало! Но он-то при чем? Разве увлекал, ухаживал?.. И осек себя, и устыдил: приятно было внимание Маруси — просто так, а все же приятно… Не сообразил, не подумал. Привык нравиться. Увлек, раз не остерег. Идиот! Патлатый мальчик из танцзала! Хотелось оправдаться хотя бы тем, что не ведал, не знал и уж конечно не имел ни малейших намерений.

Его придержал Леня-пастух:

— Понимаю. Ты не виноват.

— Но я поговорю. Скажу ей…

Леня вздохнул, покачал головой: мол, как хочешь, дело твое, советовать не буду, да и можно ли тут советовать? Проговорил после долгого молчания в сумерках:

— Надо спать.

 

ЖЕНЩИНЫ — ВЕЗДЕ ЖЕНЩИНЫ

Верунья сухими быстрыми пальцами ощупала ногу Авенира, принялась натирать ее густой коричневой мазью, пахнущей острой смесью чеснока, мяты, южной травы лаванды; пальцы скользили от колена до лодыжки, трогали, мяли припухшие мышцы, болезненные жилки, и уже это унимало, словно бы убаюкивало боль. В низко надвинутом платке, поблескивая синеватыми выпуклыми белками глаз, она казалась колдуньей, недоброй отшельницей; чудилось, губы Веруньи непрестанно наговаривают тайные заклинания, которые могут и вылечить, и навсегда оставить калекой. Утомившись молчанием, своими одинокими размышлениями, Авенир в забывчивости выдохнул:

— Ой-ой!..

— Ой-ой, — вдруг повторила Верунья, — больно-то тебе, милый? Руки у меня тяжелые, изработанные, а ты нежный, кожица ребячья. Раньше-то я медсестрой была, мягко уколы делала, руки оберегала, чтобы больных ласково лечить. А здесь мы ой-ой какие огрубелые. Но мазь-то я целебную сделала, чуешь запах лаванды навроде? Это яд нашей змейки Ульяны, капельку — и заживет, затянет, жилы отмякнут, кости срастутся. Два раза в лето Матвей отнимал яд у нее: возьмет за шейку, к зубкам краешек стакана поднесет, она укусит — и потечет зеленая струйка, а то коричневая, смотря по времени. И погибла-то Ульяна наша. Ой-ой! Не то убил кто, не то Федька-осел затоптал. Так ведь никогда не топтал, игрался даже с Ульяной. Она смирная была, привыкла к нам. Как мешочек вспухнет на деснах, мешать станет, сама приползает, просит Матвея: возьми, мол, лишний яд у меня.

Верунья глянула из-под платка в неширокое окно толстостенного саманного дома и опять, но по-особенному произнесла свое «ой-ой» — протяжно и печально, а потом уже, как после запева, полились мягкие, обкатанные бубликами слова:

— Все небушко пало, погодка захудилась, видать, дождиком нас ополощет, а не надо бы в запоздание, пшеничку спутает, поваляет, хотя, конечно, степь подсвежится, парень с девушкой твой-то легче дошагают, пошли на Кара-Тургай, быстрым путем, оттуда машины бегают…

Авенир слушал, изумлялся, страдал: диковатая, монашеской застенчивости женщина, невзлюбившая гостей-туристов, наградила его нежным сочувствием, а главное — речью, живой и душевной, утешающей и лечащей. Будто не она, Верунья, говорила, что от приблудных-незваных горе будет Седьмому Гурту. Почему же так переменилась? Рада: ушли двое, скоро уберется и третий? Или Маруся упросила навестить болящего, успокоить беседой, обласкать? Где сама Маруся? Некогда прийти? Не хочет? Или все уладилось: она ушла с Леней в степь? О, это было бы прекрасно!.. Авенир не осмелился расспросить Верунью — лучше выждать, чем огорчить женщину хоть намеком на разлад в их тихой общине, — и он заговорил, припомнив змею Ульяну:

— Да-да, Вера Степановна, свежий дождичек для нас, а вам самум, ссоры гостей, смерть Ульяны… — Он осекся, живо увидев картину: спокойный усмешливый Гелий рассекает камнем отвратительную ползучую гадину… А он, Авенир, удержался бы?.. — Нет-нет! — сказал он, испугавшись, переводя разговор на другое. — Нет, говорю, мы не хотели вам зла… Все случайно. Погибали, набрели на вас… Уберемся — заживете по-прежнему. Мне очень хочется, чтобы вы здесь жили, чтобы всегда был зеленым Седьмой Гурт. Там, у себя дома, вспомню о вас, подумаю: им хорошо, они счастливы — и сам стану счастливее.

Верунья медленно покачала головой, вздохнула, как вздыхают старухи, когда хотят сказать: «Твоими бы устами да мед пить!», протянула коричневую руку, убрала со лба Авенира растрепанные волосы.

— Какой русый, какой синеокий. Не видывала таких. И добрый, видать. Красивые-то редко добрыми бывают: к ним льнут, от них все понемножку взять норовят. Ой-ой! Как сохранишь свою душу?

— Если есть, сохранится. Правда?

— А беречь надо.

— Сберегу. Буду работать. Главное — работать, чтобы о себе, о душе забывать. До жути, как Ходок.

— Как Ходок зачем тебе? — Верунья отвернулась, приспустила на глаза платок, словно оберегая себя от печального разговора. — Он больной был, душу потерял…

— А может, не смог потерять? Этого и не простили ему сайгаки, затоптали, убили?

— Не знаю. Мы мало чего знаем… Человеку нельзя стать сайгаком. Каждому свое место. Он против бога пошел, потерял свою жизнь: в нем жизни-то уже не было — глаза провалились в себя… Святой или дьявол… Искупил вину или продал душу.

— Перед природой? Природе?

Она опять медленно покачала головой, явно досадуя, что так много всего наговорила, жестковато пробежала пальцами по ноге Авенира, спрятала пузырек с мазью, накрыла ногу одеялом, поднялась, и он, не ожидавший такой резкой перемены в ней, схватил ее за рукав темного просторного платья, прося посидеть еще немного, наморщил лоб, скривил губы: мол, видите, как мне больно, как будет тоскливо одному. Авениру хотелось подробнее расспросить о Ходоке, но он понял, что как раз о Ходоке она не скажет больше ни слова; для нее Ходок ясен: хотел уйти и ушел; каждому свое место, каждый хозяин себе. Многословие — грех, ибо слова лишь замутняют душу. Если ясно понимаешь, чувствуешь, зачем изрекать? И все же Авенир успел спросить:

— Вы бога упомянули. А у вас ни икон, ни молитв. Кто ваш бог?

Она не ответила. Она прижала руки к груди, а затем широко развела их, как бы распространив свою душу на весь дом, на все пространство двора, степи. И улыбнулась кротко, и кротко глянула в глаза ему уже негрустными глазами, словно сказавшими: хорошо мне с моим богом, да поделиться не могу, обрети своего сам.

Ее шаги стихли за дверью сеней. Авенир прохромал к окошку: вдруг захотелось глянуть ей вслед; двор, однако, был пуст, сумрачен; первые дождевые капли изрябили белые саманные крыши соседних построек; огромное облако, розовое вверху и черное понизу, охватив края степи, наползало на Седьмой Гурт, непомерной тяжестью своей сотрясая землю; она, взгорбленная увалами, будто нехотя распрямлялась, вздрагивая, погромыхивая недрами.

Самум опалил степь. Гроза омоет ее. И солнце поднимется уже не над прежним простором, что-то переменится в нем. Наверное, зазеленеют увалы.

Авенир лег на свой жесткий топчан, думая о Верунье. Ему припомнилось давнее, нечто философическое: «Бог не есть сила в природном смысле, действующая в пространстве и времени, не есть господин и правитель мира, не есть самый мир или сила, разлитая в мире… Бог есть смысл и истина мира…» А если так, зачем иконы, молитвы? Достаточно прижать руки к груди, а затем объять ими весь мир… И зачем говорить о необъяснимом, если это можно только чувствовать. А чувствовать — любить. А любить — примирять, понимать, что уже близко к смыслу, истине. Так ли осознает свою веру Верунья? Вероятно. Авениру хотелось этого, иначе не понять, чем может быть счастлива она, ей подобные. А что Верунья счастлива, он теперь знал, ибо счастливы не молящиеся, а верующие в смысл и истину жизни.

Упал ливень, торопливый и грозный. За вспышками молний разверзлась темнота. Жутко стало в степи. Авенир ощутил свою малость, затерянность, поняв, почему гуртовики пережидают ненастья вместе: одинокий здесь тягостен самому себе, ему вспоминается пещерная первобытность. Особенно жалок коммуникабельный горожанин. Авенир повыше натянул одеяло, закрыл глаза. И спасся от одиночества — уснул.

Он очнулся, услышав мягкий хлопок двери, частые, веские шаги босых ног к его кровати, а затем вдохнул свежесть мокрого ситцевого платья и решил притвориться спящим: пришла Маруся, надо выгадать несколько минут, обдумать, как, о чем заговорить с ней. Маруся села на краешек топчана, отбросила за спину косицы, дождевая капелька упала ему на щеку, он вздрогнул, едва не открыв глаза. Маруся промокнула платком каплю, тронула пальцами его лоб, ресницы, затихла, ожидая, когда он проснется, потом еле уловимым вздохом позвала:

— Авен.

Он не отозвался, теперь хитря и любопытствуя: как поведет себя степная ладушка? И тут же раскаялся. Маруся склонилась, ожгла его лицо прерывистым дыханием, прижала свои прохладные влажные губы к его сухим и горячим. Он едва удержался, чтобы не обнять ее — таким долгим, просящим ответа был ее поцелуй, — и резко откачнул голову, рассердившись вдруг на себя, на нее: «Мало всего тебе! Займись еще пятнадцатилетней!.. И она — будто соблазнительница бывалая! Что с ней, зачем это, почему? Убежала из города — и нашла горожанина!..» Маруся тихо рассмеялась, дивясь его крепкому сну, опять склонилась, притиснув его жестковатой тяжестью, заговорила полушепотом:

— Милый, милый, я люблю тебя. Я полюбила тебя, как только увидела — там, около вашей желтой палатки, когда принесла вам, голодным, молока и хлеба. Я посмотрела на тебя, подумала: этот, синеглазый, зачем сюда пришел? Они, бородатый и она, городская лада, вместе пришли, а он один. Я смотрела, слушала тебя — и ты улыбнулся как-то устало, виновато: вот, мол, извини, пришел. И я испугалась от догадки: он же ко мне, пришел! А ты еще раз улыбнулся и вроде бы кивнул мне. Вернулась в Гурт — и к Верунье, давай упрашивать ее: согласись, разреши, пусть войдут они, надо жалеть несчастных, больных, голодных. Чуть на колени не брякнулась. Сказала: не пустишь — я с ними уйду. Ой, какая была счастливая, когда вы пришли! Помнишь, купаться вас повела на запруду? Я для тебя плавала, ныряла, хотела понравиться. Не знаю, что случилось со мной, я тебя ничуточки не стеснялась: он мой, милый, хороший. И что кровь баранью отказался пить, мне понравилось. Думаю, пусть этот бородатый сердитый пьет, а я своего быстренько откормлю. И стала носить вам с Леней побольше, повкуснее… Вот вспомнила Леню. И жалко мне его. Он такой, самый человечный. Я бы любила, наверно, его, если бы не увидела тебя. Но я всегда чувствовала: больше уважаю его, чем люблю. Любви на Леню у меня почему-то не хватало. Пришел ты — и поняла: совсем не любила Леню. Ой, вышла бы замуж за него и обманула. А он бы несчастным стал. Я ведь ему все рассказала о себе, чтобы не обманывать, какая беда со мной случилась в интернате, он простил, пожалел еще, доказал: не виновата я. Хоть чувствую, виновата в чем-то, раз ко мне пристал этот тип. Собрался ехать к нему Леня, едва отговорила. И тебе все расскажу, ты ведь поймешь, ты умный, ученый, добрый. Я глупенькая против тебя, но я способная, захочешь — буду учиться, институт окончу. В медицинский хотела, вот и окончу медицинский. Я знаю много лечебных трав, лекарства могу делать, Верунья научила. И в городе жить сумею, лишь бы ты любил меня. Скажи, Авен, ты любишь меня?

Она положила голову ему на грудь, словно его сердце могло ответить ей, затихла, затаила дыхание, и Авенир, понимая, как глупо поступил, прикинувшись спящим, и не имея уже терпения продолжать эту неумную игру, сказал резко и сердито:

— Маруся!

Она отпрянула, вскочила, пересела на стул у кровати, но в глазах ее, сияющих от слез, не было испуга и губы чуточку улыбались; она следила за ним, ласкала его взглядом; она и пересела-то на стул, подумав, что помешала ему; и когда он стал подниматься, осторожно опуская с топчана ногу, она подставила ему свое плечо, обхватила рукой его шею.

— Маруся! — повторил он так же жестко, стараясь глядеть ей в глаза. — Я слышал все, что ты наговорила мне. Проснулся — и услышал. Признайся, ты шутила, разыгрывала сцену… бывают такие в книгах, кинофильмах?.. — Ему сделалось совестно, даже голова заболела от прихлынувшей крови: ведь он принуждает ее соврать, подсказывает, как соврать! Но ничего иного, более разумного, не мог придумать и, совсем уж запутавшись, предложил нечто постыдное: — Давай будем считать, что это была шутка?.. Ты артистка, Маруся. Талантливая артистка! Согласна?

— Нет, — просто и внятно ответила она.

— Что нет?

— Я тебя люблю, Авен.

Она смотрела большими коричневыми слезами — недвижными слезами глаз, и он не вынес ее взгляда, отвернулся к окну, за которым блестела чистая дождевая лужица, такая редкостная здесь, и, словно наконец осознав, кто он, почему попал сюда, как чужд, неудобен этим людям, он немедленно успокоился, поудобнее сел, оглядел ссутулившуюся, уже поникшую, чего-то испугавшуюся Марусю, сказал:

— Хорошо. Давай поговорим серьезно. Смотри на меня.

Маруся не подняла головы.

— Смотри, — приказал он.

Она глянула из-под бровей и ресниц, остро и диковато.

— Ну, увидела?

Она недоуменно покачала головой.

— Ты не хочешь видеть. Присмотрись, я не люблю тебя. Не любил, не мог полюбить. Не намекал, не кивал, не улыбался влюбленно — все сама выдумала. Только на вечере, на вашем концерте, и узнал, что ты на меня смотришь, хочешь со мной танцевать. Другие замечали, я — нет. Подумай: как я мог тебя полюбить? Я пришел сюда за Иветтой, думал только о ней.

— Она ушла, — сказала, всхлипнув, Маруся.

— Да, ушла. Понимаю. Но так, чтобы я меньше жалел. Позаботилась: раз — и навсегда… Пойми и ты меня.

Она зябко свела плечи, немо уставилась на два кроваво-розовых помидора, принесенных, ею и положенных рядом с глиняным кувшином для кваса. Он тоже увидел помидоры — тугие, будто накачанные спелым соком, зеленоватые возле черенков, с дождевыми каплями, первые степные помидоры, — улыбнулся невольно заговорил спокойнее:

— Маруся, ты чудо какая девочка! С характером, природным умом. Решиться прийти сюда жить — кто же это сможет? Ты работница, прямо-таки талантливая. Я тебя всегда, всегда буду помнить. Леню, тебя, всех вас. И приеду сюда, если захотите. И помогу, если попросите какой-либо помощи. Приглашаю тебя: приезжай погостить в столицу. А хочешь, узнаю, нельзя ли устроиться у нас там в интернат. Будешь учиться, а летом приезжать сюда, к своим гуртовикам… Я и Леню приглашу, вместе приезжайте. О, ты права, он самый человечный! В нем все — жалость, твердость, сочувствие. Приглядись к нему, таких мало, таких скоро совсем не будет. Как можно не полюбить Леню, зная его? Как можно, видя его, смотреть на случайных захожих?..

Маруся медленно поднялась, глаза ее были сухи, точно в них, разгоревшихся, высохла влага; она смотрела на Авенира упрямо, чего-то выжидая; руки ее были позабыто опущены, одна косица за спиной, другая спереди; губы приоткрыты, из них, казалось, веет сухим жаром. Авенир понял, что она не слышала его последних слов, не хотела слышать и поднялась, чтобы о чем-то спросить. Он поспешил сам сделать это:

— Что, Маруся?

— Скажи: нет? Совсем нет?

— Нет, Маруся.

Она легко простучала босыми ногами к порогу, всунула ступни в разношенные сандалии, вышла, неслышно прикрыв дверь. Мимо окна прошла очень прямая, с чуть вскинутой головой, сдвинутыми бровями, и по лицу ее. мелькали блики солнечных луж, делая его то светлым, то хмурым.

Авенир стоял, смотрел ей вслед, пока она не скрылась в сенях своего белого дома с палисадником под окнами — там сейчас покачивались желтые и красные мальвы, омытые ливнем, полыхающие грустно и радостно, они цвели во славу своей хозяйки: каждый вечер Маруся поливала их. Маруся… Маленькая, серьезная, наивная, любящая, обиженная женщина!.. И нежной минутной грустью наполнилось сердце Авенира — внезапным возвышенным чувством к ней.

 

ИДУЩИМ ОТКРОЙСЯ, ДОРОГА!

Поздним вечером пришел из степи Леня-пастух, снял свою робу у порога, навеял в комнату крепких запахов пота, овечьей шерсти, горькой полыни; и дикости, и ветрового пространства. Авенир едва не чихнул — такой терпкой веселостью запершило нос и горло, — сказал, покашливая:

— Ого, как тебя напитало!

— Не спишь? — хрипло-устало спросил Леня. — Тогда свечку зажгу. Нога-то как?

— Двигаюсь. Разминаю.

Леня зажег свечу, накапал воска на опрокинутую поллитровую банку, укрепил свечу. В мерцающем красном свете его лицо, потное, худое, с низко упавшим чубом, казалось вырубленным из дерева и гладко отлакированным. Он вышел во двор, послышался упругий плеск воды, вернулся мокрый с головы до ног, растерся жестким холщовым полотенцем, достал чистую гимнастерку и брюки, яловые сапоги; одеваясь неспешно, основательно, спросил:

— Тебе не сказали?

— Что?

— Маруся ушла.

— Ушла? Куда?

— Отсюда одна дорога — туда, откуда пришли вы.

— Ты хочешь сказать…

— Уже сказал. Скажи лучше ты: так ей все и выдал напрямую?

— Не совсем… хотел по-хорошему… — Авенир вскочил, сел к столу, потом заходил в трусах и майке от Лени, стоящего у порога, до глухой стены с застекленными фотографиями, полубаяном на комоде, домброй на гвозде, в красных сумерках, вдруг показавшихся ему мертвенно пустыми, обреченно печальными. — Пойми, не мог же я врать! — Авенир помотал встрепанной головой, чувствуя, как в ней нехорошо все мутится, точно перед потерей сознания от удара, падения. — Нет, не оправдываюсь, глупо, по-дурацки получилось, не сумел с девчонкой поговорить толково! Поучал, прикидывался чуть ли не батей родным. Просто говоря, струсил, побоялся лишних хлопот. Не ушла бы Маруся, подумай я хоть немного о ней. Где там! Все о себе, каждый о себе, своей душе, личности, неповторимости… Явились, возмутили, передрались… Тьфу!

— Не надо, — морщась и вздыхая, сказал Леня. — Сядь, успокойся. Ты не виноват. Никто не виноват. Так получилось. Жизнь так решила. Ты видел степь. Разве можно обещать, что обязательно вернешься из степи? Мы мало распоряжаемся жизнью. Она пока выше нас.

— И когда можем — не хотим.

— Это кажется, что можем.

Леня уложил в солдатский рюкзак штатские брюки и белую рубашку, полотенце, мыло, бритвенный прибор, еще что-то в газетных свертках, бросил рюкзак на одно плечо, выпрямился.

— Ты куда? — удивился Авенир, наконец заметив серьезные сборы хозяина дома, подхромал к нему.

— Пойду тоже.

— За Марусей?

— Ее не догнать. Пока на Кара-Тургай. Там посмотрю.

— А я? Давай вместе.

— Был самум, был ливень, будет жара. Твоя нога не дойдет, Авен. Отдохни. Дней через пять старейшина проводит тебя. Ну, жми руку Лене-пастуху, поэту Седьмого Гурта. Наверняка не свидимся.

— Может, утром, Леня?

— По холодку приятнее. А насчет другого… волки сыты, людей в этих местах нет.

Леня пожал руку жестко, вышел, не прибавив слова, шаги его прозвучали коротко и словно бы оторвались от земли. Все затихло, заглохло; Авениру почудилось, что он перестал ощущать свой вес, и если заговорит, не услышит своего голоса; лишь ныла, будто звучала болью, жестко пожатая Леней рука. Хотел ли он поделиться силой, товариществом или намекнул: ладно, прощаю, но помни — есть Леня на земле, с нежным характером и железной рукой, обойди его в другой раз, ибо характер может перемениться? Теперь не узнать.

Догорела свеча, в лужице расплавленного стеарина утонул фитилек, едко запахло жженым птичьим пером, дом отяжелел темнотой, а окна точно прорубились в самое небо густая синь, белые живые звезды наполнили их; где-то высоко, нетленно светилась огромная степная луна; даже чуткие, настороженные гуртовские собаки присмирели от великой и чистой тишины.

Авенир видел, чувствовал, осязал степь — ее угрюмые рыжие увалы, мерцающие слюдой дюны, черные горбы выперших из преисподней гранитов, седые чащи колючего, злого саксаула, зеленые лужайки в глубоких буераках, — совсем иную, не из книг и кинофильмов, живую и живущую степь, трудную для жизни, прекрасную для обитания, — страну будущих людей.

Он отметил по ощущению времени: Леня прошел мимо холма с каменной пирамидкой и, возможно, поклонился праху Ходока, упокоенному степью. А где-то впереди по самой короткой дороге к цивилизации движутся Гелий и Иветта, за ними — Маруся… Степь в эту ночь не пуста.

Леня найдет Марусю. Как они встретятся?

Гелий и Иветта вернутся в Москву. Что они скажут о нем, Авенире Авдееве? Приболел? Занялся степной экологией?

Ведь будет же встреча, ее не избежать. О чем-то придется говорить друг с другом, чтобы жить и работать дальше. С категоричным кандидатом Стериным все или почти все ясно: опростев, впав в перцепцию, «низшую, беспамятную форму духовности» (как сам объяснил), и по способу предков расправился с нудным любовным треугольником — лишил физических чувств соперника, принудил милую сердцу бежать в семейную жизнь. Но там, среди блеска и ярости городской жизни, снова став элегантным и современным, он, конечно, извинится перед другом Авениром, попросит не помнить зла, перейдет на юмор, иронию и скажет что-нибудь такое: «Все мы немножко лошади, собаки и даже обезьяны; последнее наиболее отвратительно!» С ним ладно, он все-таки ясен и едва ли существенно переменится — сложился, разметил свою жизнь, подобно знакам на перфоленте. Совсем иное — Иветта Зяблова. О чем, как заговорит она при встрече? Или по праву вышедшей замуж не станет упрекать себя за прошлые ошибки и грешки: разбирайтесь сами, вы мужчины? Ведь «у женщины прошлого нет разлюбила и стала чужой…».

Но это неправда. Прошлое есть, должно быть, пока человек обладает памятью. Как можно забыть степь, Седьмой Гурт, его тихих жителей? Как может забыть Иветта дни, недели, когда они почти не разлучались: кино, кафе, вечеринки с музыкой-диско, поездки на дачу и даже поход в старую Москву, на старую улицу, к старику Поласову, о котором Иветта сказала: «Счастливый старый человек, а я думала, стариков счастливых не бывает»? Она не хотела видеть Гелия Стерина и, если Авенир вспоминал друга, с холодным хохотком шутила: «Давай отдохнем от этого элемента из периодической таблицы Менделеева».

Однажды, навестив ее отца в Боткинской больнице, они поехали за город. Иветта вела отцовскую «Волгу» так, будто старалась разбить ее, автоинспектор сделал прокол в талоне, но она только рассмеялась (Авенир подумал: нервничает из-за отца). Несколько раз она съезжала на обочину, завидев красивую лужайку, расстилала скатерть, ставила бутылку рома «Гавана клуб» выкладывала бутерброды, пила, заставляла пить Авенира. Дача Зябловых оказалась пустой, хоть и заверяла Иветта перед поездкой, что их ждет расхворавшаяся от одиночества мама. Они пили на софе, целовались. Потом Иветта приказала раздеть ее. И смеялась, видя, как растерялся Авенир: «Милый мальчик! Ты не имел делишек с девушками?» Начала раздеваться сама, но ей сделалось дурно, пришлось принести тазик с холодной водой, умывать класть на лоб мокрое полотенце. Сонная, она звала Авенира лечь рядом, обнять, успокоить ее. Авенир сидел в кресле, держал вялую, потную руку Иветты и лег на диван уже под утро, когда она наконец уснула. Проспал он до половины двенадцатого, вскочил от взревевшего вдруг голосом ирландца Джо Долана магнитофона: «Маленький мальчик, взрослый мужчина…» За накрытым столом сидели Иветта и Гелий Стерин. Они дружно расхохотались, поднесли коньяку, дали закусить. Смеялся и Авенир, радуясь такому сюрпризу: оказывается, Иветта съездила в Москву, нашла Гелия, привезла и успела кое-что приготовить из еды, пока Авенир спал. Было весело, бегали купаться на водохранилище. Гелий солидно подшучивал: «Ай-ай, проспал девушку!..» Иветта не выпила даже сухого вина, сказав, что ей, водителю, надо целехонькими доставить мамам и папам подгулявших мальчиков.

С того дня они перестали бывать наедине. Почему? Не хотела Иветта, говоря: «Мы друзья, нам надо всегда вместе». Авенир чувствовал: чем-то отдалил Иветту, не так поступил, не то сделал. И догадывался, и не хотел признаться себе в этом… Неужели она желала, чтобы ее взяли, как брали женщин тысячи лет — попросту, грубовато, зато решительно и надежно? Ведь и самая современная женщина может устать от своей неуправляемой свободы — так, что ли? Если так, то здесь, в степи, Иветта отомстила ему — ушла за более решительным.

Значит, не о чем говорить. Значит, переболей, смирись.

Тебя обидели? А ты обидел Марусю и Леню. Ты не хотел? Но разве сговаривались заранее Иветта и Гелий?..

Меркли звезды, слабел заоконный свет, будто синь наконец просочилась в дом, разбавила глухую темноту и посерела. Петух прохрипел за толстыми саманными стенами курятника, как из потусторонней жизни. Пожаловался кому-то сонным блеянием ягненок. Плоской тенью пересекла белый двор овчарка, где-то у колодца долго и звучно хлебала воду. Низко пролетела седая степная сова, круто упав к каменной ограде: закогтила мышь. Синью, будто небесная синь упала на степь, проступил ближний увал, за ним вскоре обозначился второй, третий… Степь, тесная, невидимая ночью, выстилала светающее пространство во все четыре стороны.

По ней шли четыре человека. Лишь в полдень они спрячутся в сырые буераки, чтобы перемочь зной. И только один из них, пожалуй, будет идти.

Авенир встал, зачерпнул ковшом воды, пил и не мог проглотить горький комок в горле; и вода была жесткой, горькой, что не удивило его: все напиталось горечью.

Он выбрался на крыльцо, сел. Седьмой Гурт оживал, насупленный, невообразимо маленький. Жалость к нему, вина перед ним всколыхнули Авенира, пробудили от тягучих раздумий, и он заплакал. Глазами, раскрытыми светло и необъятно, он видел: словно бы в застекленном отдалении гнал на выпас отару старейшина; темноликая старуха Верунья доила коз, выпускала к запруде птицу, а затем подошла и оставила на ступеньке крыльца, рядом с ним, кружку молока, белую, из нового жита лепешку.

 

СЛЕД АВТОМОБИЛЯ

На далеком, сиреневом от жгучего марева увале возник белый дымок пыли, напомнивший медлительный взрыв, и начал вытягиваться кучерявой полоской к другому увалу; исчез в буераке, снова появился, уже ближе, гуще завихряясь, с черным пятном впереди, похожий на пролегшего через всю степь змея, и стало понятно: к Седьмому Гурту идет автомашина.

Она еще несколько раз ныряла в низины и балки, а потом как-то мгновенно вымахнула к воротам каменной ограды, зычно скрипнула тормозами, харкнула бензиновой гарью и замерла; это был новенький, с брезентовым верхом «газик». Дверцы откинулись разом, в правую сторону вывалился толстый упругий степной человек в милицейской форме, в левую — худой белобрысый парень, затянутый в синюю потертую спецовку. Собаки взъярились, защищая ворота. Милиционер-сержант принялся спокойно вытирать большим платком лицо, бережно расправляя черные вислые усы; белобрысый шофер небрежно подбоченился, от скуки посвистел собакам, а когда увидел седого, неспешно приближающегося старика, крикнул:

— Батя, убери своих людоедов!

Авенир помог старейшине усмирить и привязать охрипших собак, и гости, «машинные» люди, вошли в Седьмой Гурт.

— Аман. Здравствуй. Так, что ли? — сказал сержант, зорко оглядывая жителей поселка или аула, строго улыбаясь кончиками пухлых губ, пожимая руку сначала старику. — Ты, агай, хозяин будешь? Слыхал, слыхал! Где-то живет, барашков пасет, колхоз понемножку организует. Давно хотел посмотреть, время не был. — Он глянул на трепещущую матовым серебром листву осокорей, немо пылающую гладь запруды, невероятно свежую вокруг нее зелень, прищелкнул языком, покачал головой. — Ай, какой хороший место живешь! Сам выбрал? Кто показал? — Но ответа Матвея Гуртова слушать не стал, повернулся к Авениру, нахмурился, заложил руки за спину, спросил: — Ты, который заблудился? Где два другие?

Авенир начал объяснять, однако сержант уже стоял боком к нему, ожидая, что скажет агай — хозяин; долго кивал, поддакивал и все-таки не мог уразуметь, как это двое, а потом еще двое могли уйти пешком («Ум человеческий лишились, что ли?»). Пришлось шоферу помочь своему начальнику:

— Ушли, товарищ Курбанбай. А этот, — он указал на Авенира, — ногу вывихнул, говорит. Да вы не волнуйтесь, все молодые, старик городским дорогу показал.

— Больной? — сержант, вскинув тяжелую голову, наконец разглядел хмуроватого, почерневшего в степи парня-верзилу.

— Уже ничего. Собирался идти.

— Ходят, понимаешь. Чего ходят? Степ — дом отдыха, что ли? Курорт, что ли? Люди работают, барашков пасут, понимаешь. Зачем мешать надо? Сиди квартире, магазин ходи. Степ какой? Суровый степ. Вы погибай — мы отвечай. Правильно говорю, агай?

Старейшина потупился, развел руки: мол, что тут толковать, и так все ясно, случившегося не переиначишь.

— Барашка резал, кормил. Сколько барашка, резал? Деньга платили?

— Не обижаемся, — ответил невесело старик.

— Ай, убытка терпел. Пиши заявление… — Сержант вновь обозрел осокори, запруду и, посерьезнев вдруг, выкрикнул: — Васка!

— Я здесь, товарищ Курбанбай, — четко отозвался заскучавший шофер.

— Ай, Васка, плохо свой дело знаешь. Смотри, что там видим?

— Озеро видим.

— Что делать будем?

— Слушаюсь! — Шофер виновато побежал к машине, вынул две удочки, дорогой спиннинг с безынерционной катушкой, банку, сачок, быстро зашагал вниз, приговаривая: — Сейчас мы продегустируем этот красивый водоемчик, чудо природы.

Матвей Гуртов пригласил милиционера под навес летней кухни выпить чаю, закусить.

— Чай хорошо. Можно чай.

Авенир вынес для начальника стул. Сержант повесил на спинку китель, на край стола аккуратно положил фуражку, остался в майке-сетке, защитных брюках и сапогах, удивительно бледнотелый, загаром были подчеркнуты лишь кисти рук, словно упрятанные в перчатки: степной человек, вероятно, не нуждался в специальном загаре.

Верунья молча обслуживала, и это явно нравилось сержанту, он одобрительно вздыхал, кивал: совсем как женщина из аула! У нее уже кипел самовар, парилась заварка в фарфоровом чайнике, в молочнике — козье молоко, на блюде — лепешки. Сержант пил долго, прикусывая сахар, потел, утирался полотенцем; наконец, опорожнив на треть ведерный самовар, отвалился, остатками густой заварки смочил усы, сказал нарочито без улыбки:

— Хороший рост дает.

Старейшина поставил на стол большую миску горячей жирной баранины, к самой руке гостя пододвинул четвертинку водки, вынутую из погреба по особому случаю, матово запотевшую: мол, лично для вас, сами не употребляем. Так оно и было: Авенир не слышал даже, чтобы Матвей или Леня-пастух говорили о спиртном. Верунья принесла прямо с огорода лука, огурцов, помидоров. Гость не удивился щедрому угощению — так заведено древним степным законом, — одобрительно покивал, повздыхал, наполнил рюмку, обратился с речью к старейшине:

— Какой место живешь, агай! Почему один живешь? Будем докладывать райисполком. Вода — дефицит. Тут много вода. Постройка пустующий. Будем отару ставить, две отары. Весело будешь жить, агай.

— Выпаса малые, песок кругом, — отозвался устало Матвей Гуртов.

— Увеличить будем. Тебя культурный делать будем. Потеряли, понимаешь, человека. Какой хороший работник потеряли!

— Мы числимся, хотя пенсионные. Мясо, шерсть, кожи, кое-чего по мелочам сдаем.

— Я умею глядеть: высокий производительность. Бригадир будешь. — Сержант ел, багровел, лоснился, сиял радушием, рассуждал о новой жизни в Седьмом Гурте: — Радио, понимаешь, кино, телевизор, лампочка электрический, автомобиль купишь, курорт поедешь… Такой работник ценить умеем!

Прибежал от запруды белобрысый, жилистый, потрясенно-взъерошенный шофер, бросил на стол перед начальником двух щук-травянок, десяток тяжелых, поскрипывающих жабрами карасей — запахло прохладой, свежей травой, — минуту стоял в онемении, давая всем удивиться богатому улову, затем выкрикнул:

— Товарищ Курбанбай! Это же… — махнул рукой в сторону запруды, — это мешок с рыбой! Не успеешь забросить — хватает. Ну рыбалочка, ну водоемчик!

— Зачем кричишь, Васка? Ай, невоспитанный. Хорошо ловил — молчи. Лучше поймаешь. — Сержант предовольно рассмеялся, показывая белые плотные зубы, трогая мягкими, пухлыми пальцами щук, карасей. — Как, Васка… — он сощурился хитровато на подчиненного, — будем охота, рыбалка приезжать?

— Лучшего места художник не нарисует! — подтвердил шофер, добирая из миски мясо, хрустя луком, огурцами.

— Будем палатка ставить, тихо отдыхать природе?

— Ну!

— Зачем много учился, десять класс кончал, Васка? Где твой сознательность? Интерес коллектива забыл. Докладывать надо, отару ставить надо. Рыбалка — дело частный. — Курбанбай встал, надел китель, прочно утвердил на голове фуражку. — Рыбалка, охота тоже хорошо, будем приезжать. — Он пожал руку старейшине, скользнул скептическим взглядом по московскому пришельцу, сказал: — Обратно машине поедешь. Мы тут, понимаешь, даром хлеб не кушаем: спасаем, порядком следим. Иди машину. — И пошел за ворота.

Шофер Василий подхватил рыбу, дожевывая смоченную в бараньем жире лепешку, заторопился следом; вспомнил, что не простился, крикнул:

— Адье, уважаемые! Скоро увидимся!

Авенир вошел в дом Лени-пастуха, собрал свой рюкзак, оставил на столе записку со своим адресом и единственным словом «спасибо!» — по наитию, для облегчения души, — а когда вышел, Верунья вручила ему плетенную из ивняка корзину с едой на дорогу. Она поклонилась, Матвей Гуртов подал закостенелую ладонь. Держа его руку двумя своими, Авенир собрался сказать заранее приготовленные слова, простые и сердечные, на благодарную память, но, как это и случается в такие преисполненные чувствами минуты, все позабыл, все стало мелким, ненужным, и он выговорил самое важное, дарящее какую-то надежду двум старым людям:

— Увижу их — уговорю. Они вернутся. Придут.

Верунья ниже склонила темное лицо, старейшина медленно покачал ковыльно-белой головой.

— Я приеду к вам. Напишу.

Они промолчали: мол, как хочешь, приглашать некуда, запретить не можем, дорога открыта. И в это время распластал тишину Седьмого Гурта сигнал автомобиля.

Сигнал — призыв, команда; Авенир Авдеев готовно повиновался, влез под горячий брезент тента, едва не задохнулся в резиново-синтетической духоте, высунул голову, замахал рукой невидимым, оставшимся за воротами Матвею и Верунье. Шофер просигналил еще зачем-то, очевидно выражая свой полный восторг от посещения рыбного места, и рванул машину с ветерком, шипением песка под шинами, ревом мотора.

Вознеслись на первый увал. Седьмой Гурт открылся просторным двором, четырьмя белыми домами, голубой запрудой, осокорями, пшеничным полусжатым полем, отарой на ближнем выпасе. Все чисто, четко и акварельно нереально. Придумано. Воспаленно воображено.

Посередине двора виделись две фигурки — темная и серая.

Затем картина занавесилась буро-желтой степью, и уже казалось, никогда не возникнет вновь, но вдруг всплыла сбоку, в неимоверной глубине так же чисто, зеленой жизнью среди мертвой пустыни.

И виделись, упрямо виделись две четкие фигурки — Ее и Его.

1978