– Приехали. Приехали, столб, мы с тобой. Конечная остановка. Твоя и моя. Дальше транспорт не идет, – Степан устало свалил столб на землю, распрямил спину, на которой нес, едва ли не упираясь носом в дорогу, деревянный столб-указатель, на прикрепленной к которому жестянке было написано черной краской: «Круглица». – Полежи пока. Отдохни. Настоялся. А все же у тебя неплохое занятие было, а? Не просто стоял – людям показывал, где наша деревня… где Круглица. Как милиционер на городских перекрестках. Туда, туда, граждане, шуруйте. К Степану… к Mapycе… к Лидке… Ну что, встанем? Или полежишь еще? Ну, полежи, полежи. Земля теплая. Я тоже посижу. – Он сел на столб. – Тебе вот, как другу, откроюсь: сегодня также выпил рюмашку… чуток. – Дохнул на столб. – Слышно? Есть немножко, не защищай меня, не заслужил. Вчера же зарекся: все, Степан, перекрываю доступ дурмана этого в свой организм, а проснулся – хочется невмоготу, аж в середке все скрипит, как в старой телеге. Так приспичило, как будто за угол иной раз… И не победил себя – допил, чтоб ей, холера ясная, всю жизнь икалось… допил, ага, что со вчерашнего в бутылке осталось. Хотя у меня запас имеется. Спрятал надежно. От себя, получается. На черный день спрятал. А живут же люди и не пьют, стервецы! Они что – из другого места на белый свет повылезали? Так нет же! Такие же. Послушай, а может, мне и в самом деле бросить? Что скажешь? Тебе, говоришь, все равно. А мне – нет. Но это мы подумаем, столб. Повыше голову. Хотя что тут думать! Все – бросаю! Раз и навсегда! Кранты! Еду в больницу, беру рецепт… поглотаю таблетки, так и быть. Но только же ты, столб, – ша! Hи слова про это. А то разнесут. Люди такие. Хотя если у них аппендицит вырезают или грипп пристанет, – я сочувствую по всем правилам. Все: не пью! Дай пять! – Степан притронулся рукой к столбу. – Сейчас, сейчас я тебя, так и быть, перенесу на новое место. Хватит там одному стоять в белом свете. Поближе к людям будешь… Поближе к народу…

Степан не заметил, когда к нему подошла Маруся, он только услышал ее сиплый старческий голос – из-за спины она не без улыбки спросила:

– С кем это ты, Степан, болтаешь?

– Со столбом! – сказал убедительно, как-то гордо.

– X-xи, друга нашел!

– Зато он язык за зубами умеет держать. И не пьет. А я – все, бросаю. Мне теперь товарищ непьющий нужен – чтобы было с кого пример брать. Ясно?

Маруся похлопала в ладоши:

– Поздравляю! Неужели бросишь?

– Как пить дать. На полном основании завязываю. Уже, можно сказать, бросил…

– Тогда тебе люди памятник поставят. На самом видном месте. Где раньше церковь была.

– Мне памятник стоит, – Степан смотрит куда-то вдаль, задумчиво, серьезно. – В центре деревни. Где солдат голову склонил… а я, Маруся, прохожу другой раз мимо и боюсь ему в глаза глянуть. Стыдно… на товарища моего крепко солдат тот смахивает… на сибиряка Петьку Шиляева. Как с него лепили памятник… Нет Петьки, а я, хрен старый, живу. Тьфу! Все, не пью… можно сказать.

– Ну, если действительно образумишься и перестанешь пить, то купи расческу.

Степан снял кепку, поплевал на ладонь, пригладил редкие седые кудряшки.

– Костюм новый тоже купи. И женись, – не то шутя, не то серьезно советовала соседу Маруся.

– Ты что, сошла с ума? Это мне, Степану, еще и хомут на шею? Нет, не буду ни за какие пряники. С вами, бабами, только забота лишняя. Ты вот что, Маруся. Ты лучше помоги мне столб в беде не оставить.

– Зачем тебе этот крест? – пожала костлявыми плечами старуха.

– Не с тебя снял, – Степан подтянул столб поближе к забору. – Один стоит. Как сирота. А деревня наша теперь начинается вот отсюда… от моего дома. Запомни. Сжалась Круглица, как гармонь. Тут пусть и стоит.

– Пусть бы стоял, где власть поставила.

– Не место ему там! – строго сказал Степан и так глянул на Марусю, что той ничего не оставалось делать, как послушаться. – Не место! С собой столб не ровняй!

– Ну, как хочешь. Не тяжело, подержу.

Степан выкопал довольно глубокую яму, опустил туда столб, Маруся держала, а он присыпал его желтой землицей. Маруся, вздохнув, тихо, с горечью в голосе проговорила:

– Кому мы понадобимся – те найдут и без твоего столба.

– Сам понимаю: ему лучше стоять в городе, чтобы дети наши видели, в какой стороне Круглица… Не разрешат в городе воткнуть. Я бы натыкал этих столбов на каждом углу… Для Александров, Светок. Лидок… Вот… А может, по этому указателю, Маруся, и к нам придет счастье?

– Не пробовала. Не знаю, что это такое.

– Тебе тяжело понять, Маруся. Ты – баба. А вот мне иной раз хочется вернуться на тридцать лет назад, когда почти ничего не было на столе, зато много было за столом… Хм, Оля моя, как сейчас помню, балуясь, стекло в окне вышибла… Валенком. В самый мороз… А тепло все равно было в хате… Колька с дружком в соседнюю деревню в гости побежал… Метелица-а-а-а… Свету белого не видать… Ночь на дворе, а его нет. Всю Круглицу на ноги подняли. В лесу, в поле из ружья палили в небо. А он на печи в Гуте сидит… греется около трубы, как кот, молокосос, а! Клавка – так та сапоги утопила… весной картофель мерзлый собирали на пресные блины… земля всосала – не вытащить. Босиком так и пришла… еле ноги оттерли. А может, Маруся, счастье все же когда-нибудь заглянет к нам?

Маруся хмыкнула:

– Ну, если то счастье, какого тебе захотелось, то встречай. Едет. С бубенцами.

– А я верю! – выпучил глаза Степан. – Человек, получается, может возродиться, а деревня, значит, – нет?

– Я в такой философии не разбираюсь, – уступчиво-мягко сказала Маруся. – Держать столб?

– Хватит. Я давно его прикопал, – Степан помолчал, потом с легкой веселой улыбкой глянул на собеседницу: – И тогда опять придет праздник к нам. Песни… Танцы… Представляешь, Маруся?

– Нет, не представляю. Одичала я, видать.

Степан потрогал столб – хорошо ли стоит, громко и почти официально провозгласил:

– Так и я должен стоять! Как мой друг! Смирно-о!

– Ты что, Степан? Спятил?

– Нет, не спятил. Запомните: бывший плохой человек становится хорошим… авангардом, можно сказать! Прямо на глазах! А? – Он перевел взгляд на столб. – Ну что, родной? Видишь, как жизнь создана? Но ничего, я тебя в обиду не дам. И ни капли больше! Ни-ни! Все. Бросаю… вот только сегодня выпью за твое здоровье, столб, чтобы стоял ты прочно и долго на этой святой и грешной земле.

– И это говорит тот, который пить бросил? – с легким укором вздохнула Маруся.

Степан говорил, обращаясь к столбу, дальше:

– … и никаких! Понял? – затем обнял столб, поцеловал. – Обмыть же тебя надо, новосёл ты мой!..

– Ты же пить бросил! – Маруся в сердцах плюнула и решительно потопала от Степана и столба, а сама, похоже, еще и подумала: горбатого могила исправит.

– Когда это столб переносили с места на место, а? – опомнившись, крикнул вслед Степан. – Да пошла ты!.. – и к столбу: – Не обращай внимания. Баба она и есть баба. А мы – мужики! Погоди-ка! Погоди-ка! – Вскоре он исчез в своем дворе, затем вернулся с бутылкой и стаканом. – Сейчас… винца… чтобы стоял ты долго, чтобы тебе хорошо было тут… на новом месте. Плохо, что ты не пьешь… Придется мне и за тебя… Ну, будь здоров, столб! Живи! – Выпил, опять наполнил стакан. – После первой, как говорят, не закусываю. Кино смотрел… Ты же не видел, а я видел. После первой, говорит, не закусываю… Какой смысл в словах, а? Глубокий. Настоящий смысл. Ну, будь… – Опять выпил. – И после второй также не закусываю. Будешь стоять ты долго, столб. По тебе вижу. Мужик ты, а не какая-то там Маруська. Держись меня – не пропадешь. Шурупишь? Вижу, вижу. Эх, столб! Если бы ты знал меня раньше, то мы бы с тобой… ядрена в корень. Ух! Так и держаться, мужик! Хочешь, я тебе свою кепку отдам? На! Не жалко! Hоси! – Натянул на столб кепку. – О, так ты сразу помолодел лет на двадцать. Как парень стал. И не пьешь… Так ты совсем, елки-палки, жених. А что, могу и женить. С другой стороны деревни столб притяну. Рядом вкопаю. Стойте рядом. Общайтесь. Любитесь. Сделаем! Только, интересно, какого он рода, тот столб? Может, и баба он… Я немного прилягу, а тогда мы и сообразим это дело… Ты только напомни: могу подзабыть. Буду сватом я! – Степан, пошатываясь, добрался до скамейки и вскоре захрапел, а потом грохнул кулаком по дощатому забору. – Как везешь, бю… бю… бюрократ? С полки падаю. На поворотах полегче там!. Тебе понятно, обормот?. Тьфу ты! К сыну еду. В Крым… к Ваньке…

Проспавшись, старик посидел какое-то время на скамейке, отнес на подворье порожнюю бутылку и стакан, а потом вспомнил, что ходит без кепки, долго искал ее: нету. Еле слышно бубнил себе под нос:

– И куда она подевалась, зараза? Теперь же новую купить – без штанов останешься. Кто бы мог прихватить? Маруся? Лидка? А больше и некому у нас. Да и зачем она им? Яйца разве что куриные в нее собирать? – и вдруг заметил кепку на столбе, обрадовался: – Вот она куда забралась! Что, столб, поносить решил? Моя, дружок! Моя! Хотя и тебе она подходит, врать не буду. Но – моя. Прощай.

Не успел он натянуть кепку на голову, как услышал чуть ли не издевательский голос Лидки, третьего жителя Круглицы:

– Это ты, Степан, сегодня пьяный или нет? – та внимательно стала присматриваться к старику. – Что-то я не могу понять. Вроде бы и нет.

– Трезвый. Завязал, – на полном серьезе ответил Степан.

– Да ты всегда на одно лицо – попробуй разберись, какой ты. Не просыхаешь.

– Кто это не просыхает? – пряча глаза, сказал Степан.

– Лужа! – Лидка улыбнулась.

– Сухой. Сухой, Лидка! – Степан пощупал, не стесняясь соседки, то место, где у него иногда бывает мокро. – У-гу! А знаешь, почему сухой?

– Спал мало – не успел.

– Да нет! Чушь. Вино сухое пил – вот почему сухой. Понимать надо. А, до вас, баб, пока дойдет… ну, что надо? Косить?

– Кажется мне все же, что ты где-то сегодня накосился. С утра.

– Kоси, коса, пока роса, – неожиданно для самого себя вспомнил поговорку Степан, к месту вставил ее в разговор с соседкой.

– Ты вот что, Степан. Приходи сегодня… Ивана моего помянем. Годовщина, – растягивая слова, почти полушепотом сказала Лидка.

Степан одобрительно крякнул, почесав нос, бодро ответил:

– Буду, буду, Лидуся.

– Только не обижайся, Степан, но без вина помянем.

– Ёсттвою прости, а! – старик поднял с земли метелку, которой все собирался подмести у калитки, и тут же швырнул ее во двор. – Без вина помянем… Ишь! Тогда давай прямо вот тут, на скамейке. Я ведро воды вынесу. Кружку. И выпьем.

– Нет, за столом. Я приготовила ужин.

– Эх, бабы, такую вашу! Мужика помянуть – и без вина! Иван твой перевернется там, в могиле, от такого поминания!

– Ты разве не знаешь, что за человек Иван был? Пусть хоть теперь у меня на столе ничего не будет, – вроде бы оправдываясь перед Степаном, сказала Лидка. – Ты, я, Маруся – и помянем.

– Что делается, а? Что делается? До чего дошли! Докатились! Нет, я дружка своего закадычного поминать водой не стану, как того хочешь.

– И не вздумай припереться с бутылкой! Не вздумай! – решительно заявила Лидка.

– Мое дело!

– Тогда лучше не приходи!

– Как это – не приходи? – обиженно глянул на Лидку Степан.

– Степа, я же поминок этих вовсе не хотела делать. Я ведь сказала ему, когда живой был: умрешь, негодяй, забуду на второй день, так и знай. Он же у меня в печенках сидит, Иван. Вот тут сидит… – показала рукой, где у нее таится боль. – Марусю попросила, если раньше отойду, чтобы рядом с ним не хоронили меня: живой опостылел. Так что и со своей бутылкой не приходи.

– А я сказал Ивану: когда умрешь, не позабуду тебя, братка. Как я в глаза ему гляну? Каким способом? Ответь мне.

– А я тебе сказала, что сказала. Мы тогда с Марусей посидим. Без тебя. Вдвоем.

– Лидка, опомнись, не бери грех на свою душу! – предупредил Степан.

– Грех? Какой грех? Это пить – святое дело? Да? Пить? – вскипела Лидка. – А о других вы думаете, когда с бутылкой дружбу заводите, булькачи? О женах, о детях – думаете? Он вот меня одну оставил. Под старость. Я была ему нужна только молодая, здоровая. А теперь сама коси, копай, сажай. Ему хорошо: там ничего делать не надо, в гробу-то…

– Так иди и ты… туда, – криво как-то усмехнулся Степан.

– И я пойду, а куда же денусь. Отгулял, паразит, на этом свете – и пошел себе, а ты тут горбаться.

– Пей не пей, а сколько дано – столько и будешь корячиться на этом свете.

– Неправда! Она, она, зараза, его скрутила раньше, чем надо. И тебя то же самое ждет.

– Завелась, завелась, молотилка, – поморщился Степан.

– Это же никому не говорила, что он выделывал. Сам работать ленился…

– Так и хорошо тогда, что умер, – сказал и закраснелся Степан: плохо сказал.

– Да и какой же работник из человека, когда его на похмелье лихорадка бьет? А водку ищет. Мне надо было бы его сразу прогнать, когда молодой была. Ногой под задницу – вон! Как поженились только, он уже и тогда показал себя… Никому не рассказывала. Стеснялась… Теперь расскажу. Послушай. Самогон я выгнала – новый дом строить начали, людей угостить собиралась. Новоселье сделать. Радость же – новый дом.

– Это да. Особенно тогда, после войны, тяжело было строиться, – согласно кивнул Степан.

– Спрятала я самогон и на работу колхозную побежала. Лен теребили, как сейчас помню. А он дома остался – ставни подгонял. Работаю себе, ни о чем плохом не думаю, а он, паразит, все перештыковал лопатой в огороде, сено переворошил – искал ее, заразу… Я уже знала его повадки, грешок водился, потому и спрятала. Не нашел. Тогда что он делает, холера? Знал же, паразит, что самогон в большой банке был, налил в порожнюю банку чуть поменьше воды, поставил на стол, хлеба нарезал, луковицу положил, а сам смотрит, когда я на обед бежать буду. Только я порог переступила, он пьяным и прикинулся. Лежит и стонет. Оборвалось что-то у меня внутри, как только увидела, что половина самогона выпито. Руками всплеснула: «А такую твою! В корчи спрятала – и там нашел!» Натолкала ему хорошенько тумаков, за банку с водой – тогда же не знала, что там вода – и перепрятала. А сама опять на лен. Не успела порог переступить, а он к корчам, поразбросал их, нашел самогон и почти весь выпил. А?

Степан смеется до слез на глазах.

– Такое вот было у меня с Иваном новоселье, – горестно вздохнула Лидка. – Ты чего хохочешь? Смешно тебе? Сам же над собой и ржешь.

– А не рассказывал! А не рассказывал! – смахивая рукавом слезы, крутил головою Степан. – Ну Иван, ну артист! Райкин!

– Такие спектакли он часто устраивал. Этих анекдотов он придумал на своем веку уйму. Так что не приходи, Степан, с бутылкой. Не надо. Не могу я смотреть на нее.

Степан вздохнул, искоса глянул на Лидку:

– Так зачем же тогда поминки? Картошки с огурцом налопайтесь с Марусей и песню затяните.

– Петь, может, не споем, а поплакать поплачу. Все же я от него четверых детей родила. Приходи… – Ни слова более не сказав, Лидка потопала к своему подворью.

– Лидка! – крикнул вдогонку Степан.

– Чего? – повернулась старуха.

– Я дома… чарку… так и быть. А тогда прибегу. Ага? – как бы извиняясь, уже тихо произнес Степан.

– Только пьяным не будь в моем доме, – предупредила Лидка почти гневно.

– Тьфу! Такая наша уже мужицкая участь: умрешь – и не помянут как следует. – Степан потоптался на одном месте, вспомнил про метлу, которую прежде забросил на подворье, сходил за ней и принялся наводить порядок перед своей избой. – Сейчас мы, сейчас…

Он обычно любил выпивать на скамейке. А чего? Людей в Круглице нет, кроме Mapycи и Лидки, никто не прицепится, чтобы и ему капнул, да и воздух чистый, густой. А тут потопал в дом. Рассуждал: «А то еще Лидка заприметит, что более обещанной чарки проглотил. Ну ее!» Приготовил закуску – кусочек хлеба и молодую луковицу с перышками, наполнил стакан, чуток налил во второй – для Ивана. Поднял свое питье, вздохнул:

– Иван, ты слышишь меня? Поминать тебя буду. Подготовься. Сегодня год, как ты ушел от нас, друг мой любезный. И выпить не с кем. Один остался. Эх! Cпи спокойно, дружок. – Выпил. – Как слово давал при жизни, за тебя, братка, и выпил. Кто же, если не я? А твоя баба, Лидка, не поминает по-нормальному. Ну, ты же знаешь ее, не тебе говорить. Стервы они, бабы! У нас тут, Иван, перемены большие. Рынок надвигается. Пенсия каждый месяц новая. Водка дорогая. Так что, может, и хорошо, что ты вовремя ушел… не видишь всего этого кавардака. Эх, попивали, попивали мы с тобой, братка. Было-о. Где вы, золотые дни? Верните Брежнева. Ну, Иван, еще разреши за тебя. – Выпил. – Вот и хорошо. Ну что тебе еще сказать про житье-бытие? А хрен его знает что. Я тут один средь баб – как подсолнух в голом поле. Ага. Лидка твоя еще здоровая, что кобыла. С Марусей они спелись, а больше не с кем. Одна за одной ходят, как привязанные. Не пьют. Чего нет, того нет. А в Хатовне есть бабы, которые мужикам не уступают. А они – нет, держатся молодцом. И меня еще воспитывают, бывает. Наставления читают. Мораль. «Не пей, Степан, а то скоро с Иваном встретишься». Видал? А мне, может, и хочется встретиться с тобой, посидеть, как в былые времена. Только, Ваня, не там, где ты теперь, не-ет. Если бы у меня за столом… или, в крайнем случае, на моей скамейке. Давай споем? Ты ж моя, ты ж моя перепёлочка-а-а… Иван, помогай! Ты ж моя, ты ж моя, перепёлочка-а…

Поминки Степан проспал.

Утром следующего дня Степан выкатил велосипед, старенький, скрипучий, но колеса кое-как крутятся – можно рулить. Он иногда это и делает, особенно когда надо в магазин на центральную усадьбу. После вчерашнего в Степановой голове – все равно как черти в ступе мак толкут… Старик медленно, неуклюже цепляет на руль велосипеда сумку с бутылками. Им в сумке тесно, напил в последние дни много, и они выпадают из сумки на землю. Степан матерится, не сдается, подбирает посуду, втаптывает, словно сумка резиновая. За этим занятием его и захватили Маруся с Лидой.

– Куда? Не пустим! – над ухом старика прогремел властный голос Mapyси.

– Никуда не поедешь! – это уже Лидка.

– Лидка, спусти колеса, у него нет насоса.

– Правильно! – Лидка вытащила золотники. – Теперь не поедет.

Степан наконец понял, что происходит. Безнадега. Если женщины взялись за свое – сделают, тут у них и азарту, и задора хватит. Отступая в сторонку, старик взмолился:

– Бабы! Бабы-ы! Вы же… вы же страшнее немцев! Что вы делаете?

– А если вздумаешь без велосипеда идти за вином – свяжем. Лидка, веревка есть? – Маруся сняла сумку с бутылками с руля, покатила велосипед под сарай.

– Найдем!

– А теперь выноси стул, – поставив велосипед, глянула на Степана Маруся, притопнула ногой. – Стул, говорю! Или табурет!

– Зачем? – удивился Степан.

– Выноси!

Пока Степан ходил за стулом, Лидка шепнула Mapycе:

– Что это ты, девка, задумала?

– Подожди, я и сама еще не знаю, – также шепотом ответила Маруся.

Степан принес стул.

– Нате, – сказал он чуть раздраженно.

– Садись, – приказала Маруся.

– Ну, сел.

– Лидка, становись поближе ко мне, – Маруся дернула Лидку за рукав.

– Закурить… это хотя можно? – кривясь, попросил разрешения Степан.

– Кури, – разрешила Маруся.

Степан пытается прикурить, но спичка никак не может встретиться с папиросой – трясется рука. Лидка помогает прикурить.

– Спасибо, Лидуся, ты человек, – поблагодарил Степан.

– Ты меня не хвали, – несмотря на хорошее слово, Лидка легонько дернула старика за ухо. – Не хвали, хитрец. Эх, Степан, Степан! А ешь как? Попадаешь ли ложкой в рот?

– Не-а. Пока не выпью – не попадаю, – все равно как ожидая сочувствия, искренне признается тот.

– Ты, Степан, не обижайся на нас, – это уже Маруся. – Добра тебе желаем. Спасти тебя хотим. А то вчера опять отметился…

– Неужели? – остолбенел Степан.

– Вот, он и не помнит, Лид, ты смотри, а! Председателя же ты вчера едва не побил… За грудки схватил: ты почему это Ивана не помянул? И не стыдно?

– Что же будет, а? – глубоко вздохнул Степан.

– Не знаем мы. Но поскольку ты один у нас сосед, то мы и должны думать про тебя.

– Не оставим в беде, как того хочешь, – поддержала Марусю Лидка.

– Думайте. Жду. Ну, а стул зачем? Электричество сюда не подтянули случаем? – старик пошарил глазами вокруг стула, на котором сидел: он иногда и пошутить любил.

– Мы хотим для тебя песню спеть, – почти в самое ухо сказала Степану Маруся. – Повеселить тебя хотим.

– Посиди, как в клубе на концерте, – голос Лидки звенел над вторым ухом.

– Бабы! Отпустите! Не нужен мне ваш концерт, Зыкины! Последний раз. А?

– Лидка, затягивай!

И Лидка затянула: «А ў суботу Янка ехаў ля ракі… пад вярбой Алёна мыла ручнікі…»

А потом старухи затянули вместе: «Пакажы, Алёна, хлопцу земляку, дзе тут пераехаць на кані раку…»

Степан решил перепеть-перекричать Марусю с Лидкой и затянул, на сколько хватило духа, свою единственную и любимую песню: «Ты ж моя, ты ж моя пере-пелочка… Ты ж моя, ты ж моя-я-я-я-я!.»

Женщины сдались, но не до конца, концерт на этом не заканчивался, и Маруся предлагала своему единственному слушателю:

– Может, тебе сказку рассказать?

– Бабы, последний раз! – Степан скрестил руки на груди, в его глазах была мольба о помиловании. – Сегодня – и все, точка! Я сам себе слово дал. Я же умру… Умру я! Вам не жалко меня? А, бабы? Не жалко?

– Не дадим тебе умереть. Лидка, начинай танец!

– Бабы-ы-ы! – Степан встал со стула, топнул ногой, и его было далеко слышно. – Бабы-ы-ы!..

– Один ты у нас остался мужчина, сберечь тебя хотим, – Маруся посадила Степана опять на стул, погладила по голове, чмокнула в щеку. – Единственный… любимый наш.

Лидка также гладит Степана по голове:

– Милый… любимый… дорогой…

Маруся продолжает:

– Красивый… золотой… Ягодка наша болотная…

Наконец Степан дернулся на стуле, вскочил, замахал руками, словно отгонял пчел:

– Вон! Вон! Кыш от меня! Да что же это с вами, старые кошелки, делается? Вы нормальные или одурели?

Не обращая на Степана внимания, Маруся приказала:

– Гармонь, Лидка!

– Меха мыши сгрызли!

Тогда Маруся взглянула на Степана:

– А где твоя балалайка?

– Струны нет! – Степан совсем, кажется, вскипел.

– А мы и так спляшем, – Маруся тянет Степана танцевать, тот упрямится, отбивается, как только может.

На выручку спешит Лидка. Степан едва переступает ногами, женщины раскручивают его, словно юлу, «играют» губами, и на деревенской улице поднялась пыль.

– Маруся! Лидуся! Сжальтесь! Смилуйтесь! Вы люди или кто, такую вашу мать!.. – просится Степан, хватает ртом воздух, будто рыба, выброшенная на берег. – Хватит! Хватит! Упаду! Кто вы, я спрашиваю? Варвары вы!

– Мы – бабы! – смеется Маруся.

Концерт продолжается. Женщины также устали. Степан же вскоре распластался на земле, долго не мог отдышаться и говорить ничего не говорил – жидковат, не те годы: устал основательно.

– Ну, так пойдешь за вином? – скосив глаза на Лидку, повисла над Степаном Маруся.

Степан едва заметно покачал головой, и его хватило только на одно слово:

– Нет…

Когда женщины пошли по домам, Степан встал. Отряхнул пыль с порток, устало прислонился к столбу – и они вместе полетели на землю. Так и лежали некоторое время. Потом Степан зашевелился, погладил рукой столб, нежно, словно тот живой, сказал ему:

– Как это мы с тобой так, а? Или ты тоже решил потанцевать под бабскую музыку? Они закружат. Они умеют. – Он встал на ноги, слегка тряхнул головой: – Во, голова как не своя. И похмеляться не надо… Все плывет… все кружится. Вставай, вставай и ты, столб. – Поднял столб, укрепил. – Стой. Стой, братка. Так-то. Лицом на юг… к солнцу… теплее будет. Я сейчас… Подожди меня. Я быстренько…

Через какое-то время старик вернулся с охапкой веников.

– Тебе скажу, столб, по секрету скажу… Я детей своих вызвал. Всех детей… Виноват я перед ними, а может, и они передо мной… ведь как жена умерла – не едут… и носа не показывают. А зачем ехать? Что у меня возьмешь? Живность не держу, огород запустил. А веники новые, крепкие… Дубовые… Девять штук. На один день, на пятое число детей вызвал. Приедут когда, я каждому из них по венику – и пусть секут, секут меня что есть силы. Заслужил. Заслужил Степан. Пусть отпишут мне коллективную взбучку, может, и поумнею… хотя и поздно уже умнеть… поздно… – Степан кидает веники перед столбом. – Это Кольке… Ольке… Ваньке… Светке… Лариске… Сашке… Егорке… Клавке… Петьке…