Своего бубна у Аркашки не было, да и какой бубен мог быть у этого больного человека, если Ганна, его мать, лишь изредка покупала сыну печенье и конфеты в сельмаге, а кое-что из одежды привозила из города. Жили бедно, на две маленькие пенсии – Ганны и Аркашки. Аркашка, видать, никогда и не просил купить бубен. Ясное дело – нет. Он молча принимал от матери всё, что она давала ему. Ел, пил, носил… И тем был счастлив. Нет, не похоже, чтобы он даже заикался про бубен. Да она, Ганна и пообещать бы не пообещала, и купить бы его сыну не купила, каждая копейка на счету – на хлеб, на селёдку – не больно разгонишься. Да и где их купишь, бубны эти? Да и продаются ли они? Их же, наверное, мастера делают – в деревнях, в городах. Для себя… Вроде как решето, дугу, плуг. Но на любую гулянку в Искани – свадьба ли, крестины, новоселье – местный музыкант вместе с гармошкой беспременно прихватывал бубен. Бубен – для Аркашки, который вечно являлся на такие мероприятия без приглашения; его ждали, усаживали на краешек лавки, наливали рюмку-другую. Он выпивал и закусывал, не проронив ни слова. Лишь сопел и поглядывал на гармониста. Тот, поев, шёл на своё место, Аркашка за ним, садился по правую руку, из-за голенища – почему-то и зимой, и летом Ганна, а может, и он тоже, признавали только сапоги – выуживал палочку, самолично выструганную, потому чуток кривоватую, шершавую, и под его пухлой рукой заводил свою песню бубен. Сначала дрожал-звенел крохотными бубенчиками у Аркашкиного уха, заливался, чисто жаворонок в поднебесье, а потом его туго натянутой кожи касалась палочка, а музыкант, склонив голову, выбивал-выстукивал мелодии на любой вкус, и никто не упомнит, чтобы хоть раз гармонист попрекнул его за фальш. Аркашка был маэстро. Правда, случалось, кто-нибудь, здорово подвыпив, тянулся за бубном. Да что с него, осоловелого, взять? Интересно – Аркашка отдавал бубен молча, покорно, отодвигался от гармониста или стоял сбоку, поблизости и, казалось, равнодушно наблюдал за танцующими. Но без дела он оставался недолго, уж кто-нибудь да крикнет:

– Отдай бубен Аркашке!– И добавит: – Портач!

Аркашка тут же молча возвращался на своё законное место, перехватывал чужую руку с палочкой, забирал палочку, забирал бубен. «Люди сказали: отдай…» И снова, склонив голову, в такт музыке прицокивал языком, притопывал сапогом и, до капелек на раскрасневшемся лице, выбивал-выстукивал из этого немудрящего инструмента нечто живое, весёлое, трепетное – отчаянно нужное человеку после рюмки.

Бить в бубен берёзовой палочкой и постукивать по нему сжатыми пальцами или ладонью, чередуя одно с другим, – вот и всё, что умел Аркашка в этой жизни. Опять-таки воды принести, дров, а затопить печь или голландку – нет, это для него труд непосильный; сложить принесённые дрова в печи и то не удавалось, и спичкой чиркнуть не получалось. Бог отчего-то лишил Аркашку того, чем наделил остальных. Спросить бы, за что покарал? Отец с войны не вернулся – погиб. Ганна с евангелием спать ложилась, с ним вставала, все похороны-отпевания в Искани были на ней: никому не отказывала, больная не больная, а идёт с божьим словом проводить в последний путь односельчанина. Аркашка же, ещё грудным, застудился, прицепился к нему полиомиелит и жестоко обошёлся – на всю жизнь оставил парня хворым, несчастным. В школу походил-то всего, поди, с месяц, и учитель вывел своё заключение: ничего из мальчугана не выйдет, не осилить ему грамоты, пусть уж лучше дома сидит. Да знала Ганна, знала, как не знать, на что гож её сын, не слепая. Вон и доктора ещё раньше сказали – деликатно – то же самое. Но как втолковать ребёнку, чтобы не переживал понапрасну накануне первого сентября, не готовился к школе? Соседские дети собираются, и он возле них крутится, хвастает, что и ему мамка букварь купила, тетрадки и ручку. Первоклашки в своих тетрадках уже вовсю буквы писали, а её Аркашка всё какие-то волны да цепочки выводил – словно море рисовал. Этими цепочками учёба и кончилась. Позже, когда пришло время и пареньков, его одногодков, взяли на учёт в сельсовете как допризывников, туда один-единственный раз вызвали Аркашку, сделали какую-то запись и больше не беспокоили. Он, однако, повадился ходить за хлопцами на разные медицинские комиссии. Прослышит, что те идут, выследит – и домой не дозваться, очень уж в армию хотел… Чтобы не обижать парня, врачи и его просили раздеться, а раздевался он долго, потом измеряли рост, взвешивали, выслушивали лёгкие – словом, делали вид, что он такой, как все. Но никаких пометок, само собой, не фиксировали.

Кое-кто советовал сдать Аркашку в психушку. Но Ганна про это и слышать не хотела: «Это при живой-то матери? Что вы говорите, люди добрые!» Не советовал определять его туда и старший сын, Миколай. Он в той больнице работал на легковушке, вози главного врача. Миколай частенько, и не с пустыми руками, наведывался в Искань, копался с матерью в огороде – Аркашка кур на улице пас – и нещадно, до красноты, драл уши деревенской ребятне, которая нашла себе игрушку – больного, убого. То ущипнут Аркашку, то толкнут, а то и за нос или одёжку дёрнут. Бывало, хлопчика доводили до того, что он в гневе бегал-гонялся за юркими сорванцами; поймать никого не мог и бушевал ещё пуще: хватал всё что ни попадя, целился в обидчиков, но камень или обломок кирпича падали чуть ли не под Аркашкиным носом. Разъярённый, он являлся домой, срывая зло на матери. Случалось, пыхтя, требовал:

– Жени меня!..

Хоть и крутил Миколай уши детворе, родителям жаловался, да разве озорству положишь конец! Ребята и после – уже новые стайки бережковских малолеток – когда Аркашка вырос в парня, не оставляли его в покое. Толкнут, ущипнут, а то и словом заведут с пол-оборота. И Аркашка опять гонялся-догонял, хватал-швырял. Но ни в кого так и не попал. Да он-то и вреда за свою жизнь никому не причинил. Нет, не припомнят в деревне, чтобы Аркашка набедокурил.

А тут беда за бедой: умер от неизлечимой болезни Миколай, вскоре привезли из Карелии – там скончался средний сын Ганны, Митя, старый холостяк. Это горе тяжким камнем легло на сердце людям, и взрослым, и детям. Сильно жалели Ганну и Аркашку. Что хорошо – малышню вроде как подменили, совсем по-иному стала относиться к Аркашке ребятня, не как к больному и жалкому, а как к обыкновенному человеку, с которым хочется поговорить «за жизнь», рассказать анекдот, чем-то помочь, а случалось, что помощь требовалась: то Аркашка поскользнётся в гололедицу и никак не встанет на ноги, – дети поднимут, то ведро с водой пособят принести. Аркашка промолчит, лишь покраснеет, стыдясь своей немощи, махнёт рукой, а ну её, гололёдицу, а ну её, воду! – и побредёт домой…

В то лето гуляли свадьбу в Гончаровке, по соседству с Ганниной хатой. На гармошке играл Мишка Шурмелёв – музыкант, каких поискать, а бубен звенел-заливался в Аркашкиных руках. На свадьбу понаехало немало городских, в основном со стороны жениха: брал он местную деваху, и хлопцы, сами, сразу видать, вчерашние сельчане, ходили по двору гоголями, петушились, всем своим видом показывая, мол, расступись, дзярэвня, город приехал! Один из них и вырвал у Аркашки бубен.

– Дай сюда! – он грубо оттолкнул Аркашку и принялся дубасить в бубен кулаком.

Отмолотил танец, второй. Кто-то не выдержал, закричал:

– Верни бубен Аркашке!

Аркашка подошёл к хлопцу, перехватил его руку, но остановить не смог, тот, не уступая, огрызнулся:

– Сиди, дядя!

– Люди говорят… ето… бубен… – силился отвоевать своё место с гармонистом Аркашка.

– Чего там люди сказали – нам наплевать! Давай-ка, дядя, попляши!

– Верни бубен Аркашке, фраер! – снова послышалось из толпы, что под музыку топталась на лысом дворе.

А там и дети, которые век вертятся на свадьбах, защищая Аркашку, окружили городского нахала.

– Дядька, это Аркашкино место!

– Отдайте ему бубен!

– У него лучше получается!

– Кыш, мелюзга! – словно назойливых оводней, отгонял их приезжий. – Кыш, я кому сказал, малявки! Вы мне ещё тут… Брысь!

– Верните бубен!

– Не верните, а верни! – раздвинув хлопчиков, как неприкреплённые доски забора, перед непрошеным барабанщиком возник Перстенек, так по-деревенски звали Рыгора Гришковца; но на его руке-оглобле повисла жена Манька. Заскулила-затараторила, и удар сорвался. Гостю повезло, кулак у Перстенка что кувалда. – Мань, погоди! Погоди, Мань! Дай я за него возьмусь, мало не покажется. Бить не стану, а бубен… отниму… Да пустите вы…

Зная Перстенка, на него разом навалились мужики, прижали руку к телу – так-то понадёжнее будет, не порти людям праздник! Городской же парень – нет чтобы утихомириться, отдать бубен по-хорошему, чего уж там – оказался человеком с гонором, с которым, как говорится, на одном поле не сядешь – разошёлся не на шутку, особенно, когда высыпали из-за стола дружбаны. Прибыла поддержка, теперь и я герой!

– Бубен вам? Глянь, чего захотели! Да вы, слепаки, ни в жизнь его не увидите, если на то пошло! Нате! Берите! Подавитесь! – и он с размаху надел бубен на кол, будто кусок мяса на шампур. – Съели?

Стало тихо. Все замерли. Аркашка же, раскрыв рот и помахивая рукой, чуть выждав, подошёл и снял бубен…

– Отстаньте, я ему, гаду, всю харю расквашу! – вырывался из крепких рук Пертенек. – Бубен порвал! Он же нам, люди добрые, в морду плюнул! Всем! Нам! Вы хоть это понять можете?! Пустите-е!

До конца свадьбы городского никто не видел – женщины спрятали подальше от греха.

Гости снова уселись за столы. Двор опустел. На лавке сиротливо лежала гармошка, а рядом с ней сидел Аркашка, держа в дрожащих руках напрочь изуродованный бубен. Сидел и плакал, размазывая по щекам слёзы.

– Бубен… бубен… бубен… – шептал он.

– Аркашка, давай-ка за стол, – позвала его Перстенькова Манька. – Идём, Аркашка! Будет тебе убиваться. Принесут новый. Вон у Ежечки попросят.

– Бубен… бубен… бубен…

– Пошли, Аркашка! – она, словно тяжелобольного, взяла его под руки, потащила в хату.

Ежечка своего бубна не дал: «Один загубили, а у меня они в огороде не растут. От приезжих только и жди неприятностей…» Больше ни у кого спрашивать не стали, сойдёт и так, под гармошку.

Аркашка всю свадьбу просидел около гармониста. Насупленный, какой-то отрешённый. Ганна потом рассказывала, что во сне он часто бредил бубном.

…Нету Аркашки… После той свадьбы прожил совсем ничего. Ганна, чтобы самой спокойно отойти, дождалась, когда, не став обузой чужим людям, сляжет в землю её больной сын, и тоже распрощалась с этим светом.

А в Искани и сегодня гуляют свадьбы, крестины, новоселья, кто-то, как водится, звенит бубном, и кто-то, бывает, грустно вздохнёт-выдохнет:

– Эх, этот бы бубен да Аркашке!

С бубном в руках его и запомнили.