Хведос часто попадает в пульманологию: астма.

Научен: как только притиснет немного, перестают делать свое дело пилюльки и ингаляторы, старик собирает сумочку и шаркает на автобусную остановку. В отделении дедка знают, он здесь свой человек, поэтому иной раз закрывают глаза на то, что не имеет на руках направления с участковой больницы, лишь предупредят: «В следующий раз, Хведос Сергеевич, чтоб... Берите направление. Обязательно. Запрещено нам без него принимать больных. Рискуем».

Хведос обещает, что больше подобное не повторится, добудет, прежде чем ехать, гори она синим пламенем, эту бумажку. Лишь, правда, оговорится:

– Заранее брать это направление, что ли. Если здоровый. Пусть всегда в хате будет. Как соль. Прихватило – ты за него и на автобус. Когда же, доктор, прижмет, то белый свет нелюб... жить не желаю. До больницы три километра. А какой же я ходок с астмой? Пшик, а не человек. Только бы до автобуса доковылять...

После капельницы Хведос поправляется. Будет часто развязывать свой узелочек с едой. Разложит на тумбочке сало, яйца, помидоры... и сам себе улыбнется: а жить, оказывается, и хорошо! Соседям по палате иной раз пожалуется:

– Бронхиальная астма, едрит ее в корень, – несельская болезнь. И косить надо, и картошку копать, и порсюка кормить... а вдохнуть никак. Хоть плачь. Городским, видимо, проще.

Кому проще, кому сложнее – над этим вопросом ещё несколько дней мыслит на больничной койке старик. Пусть к нему и привязалась эта несельская болезнь, в городе жить не согласился бы. Он в этом убежден, и все чаще вспоминает свою Марфу, огород, на котором много заботы рукам, корову Лыску, собаку Шурина... И считает дни, поторапливает их: шевелитесь, не медлите, мне опять пора в боевой строй.

А те дни, лихо их матери, тянутся тогда ох как мешкотно.

Кнутом бы их!