НОВЫЙ СОТРУДНИК

В Петропавловскую уездную ЧК Порфирьев пришел в августе 1920 года. Член уездного исполкома следователь Лука Дульский быстро сблизился с новичком и нашел в нем такого же заядлого книголюба, как и он сам. В редкие часы отдыха Порфирьев и Дульский шли в городскую библиотеку и возвращались оттуда с целыми связками книг. Стройной системы друзья не придерживались: читали Достоевского и Чехова, Карамзина и Честерфилда, Лермонтова и Гюго.

Обстановка в уезде в ту пору была неспокойной. Порфирьева об этом предупредили еще в Петропавловском укоме партии. Секретарь укома Соколов в конце беседы сказал:

— Продовольствие и транспорт — вот самые уязвимые места, по которым пытаются бить враги Советской власти. Мы придаем этим вопросам первостепенное значение. Не забывайте о них и вы.

После небольшой паузы Соколов добавил:

— Вашим начальником будет опытный чекист Дьяконов. Он тоже новичок в нашем городе, заменил Анучина. Вы раньше, кажется, работали в чека?

— Да. До ранения служил в особом отделе армии, — ответил Порфирьев.

— Тогда вам будет легче входить в курс дела. По согласованию с Сибчека направляем вас помощником к Дьяконову. Желаю успехов в работе, как говорится, ни пуха, ни пера…

Дьяконов встретил новичка приветливо.

— Это хорошо, что вас прислали. Я тут без помощника, как без рук. Ребята у нас замечательные. Но их мало. А работы… — Дьяконов устало махнул рукой.

Еще раз внимательно посмотрев на своего помощника, он спросил:

— Если не ошибаюсь, мы с вами уже встречались? По-моему, в Челябинске. Так ведь?

— Точно, — улыбнулся Порфирьев. — Вы руководили тогда операцией по очистке города от анархистов. Я же находился в составе группы, выделенной особым отделом Восточного фронта. Там же ранение получил и вот теперь, после госпиталя, в строй возвращаюсь.

Глядя на Виктора Ивановича Дьяконова, Порфирьев вспомнил ту краткую характеристику о начальнике, которую услышал в Омской губчека. Сотрудники отдела заявили тогда, что Дьяконов — прирожденный чекист. Профессиональный революционер, большевик с 1906 года, он имел за плечами огромный опыт нелегальной работы, и это накладывало свой отпечаток на всю его деятельность. Омичи подчеркивали, что отзывчивый и чуткий к людям, Дьяконов беспощаден к себе, трудится до полного изнеможения.

Серые глаза Дьяконова казалось бы излучали саму доброту. Медленная, но четкая, выразительная речь, почти полное отсутствие жестикуляции говорили о том, что Виктор Иванович имел немалые навыки пропагандиста.

Дьяконов вкратце обрисовал Порфирьеву обстановку в уезде. Даже из его порой обрывочных фраз было ясно, что положение на местах весьма серьезное. За годы гражданской войны местная промышленность пришла в упадок. Небольшая кучка рабочих с мясокомбината и железнодорожного депо занималась изготовлением топоров, ножей, зажигалок… В городских уездных учреждениях пригрелись бывшие белогвардейцы, только внешне смирившиеся с победой Советской власти. В селах и аулах поднимали головы кулаки. Серьезным противником нового строя Дьяконов считал и зажиточную верхушку казачества, под влиянием которой продолжало оставаться большинство станичников.

Вот в такой сложной обстановке и начал свою работу на новом месте чекист Порфирьев. Большая помощь сослуживцев, особенно Луки Дульского, помогла ему избежать серьезных ошибок. Дульскому уезд был хорошо знаком, и он быстро находил верное решение в деле, которое Порфирьеву представлялось запутанным и сложным.

— Ты не удивляйся, Иван, — сказал однажды Дульский. — Мне здесь многое известно. В восемнадцатом, чудом сбежав от расстрела, я почти год у крестьян по селам скрывался. Всю их подноготную знаю, с кулаками не раз лицом к лицу сталкивался.

С наступлением холодов обстановка в уезде заметно ухудшилась. Многие коммунисты и комсомольцы стали жертвами кулацкого террора. Различные банды, возглавляемые врагами Советской власти, совершали налеты на ссыпные пункты, уничтожая собранное по продразверстке зерно. Бандиты с поразительной точностью были информированы о передвижениях продотрядов и красноармейских частей, легко уклонялись от боя. Настораживало и другое. Во многих селах, хуторах, станицах неизвестные лица расклеивали антисоветские воззвания. В отличие от прежних белогвардейских листовок в них не было прямого призыва к свержению Советской власти. Речь шла о том, что крестьяне и казаки должны бороться за «новую» Советскую власть без коммунистов, за отмену продразверстки и введение свободной торговли, за замену диктатуры пролетариата «трудовой демократией». Такие «воззвания» появлялись до прибытия в села, станицы продотрядов. Работники уездного продовольственного комитета отмечали, что там, где появлялись эти листки, сдача хлеба по продразверстке резко сокращалась.

Не только Порфирьев, Дульский, но даже и Виктор Иванович Дьяконов не могли тогда знать, что все эти действия являлись составной частью нового плана контрреволюции но свержению Советской власти. План этот существенно отличался от предыдущих. Реакция рассчитывала на мелкобуржуазные партии эсеров и меньшевиков, сохранивших в ряде мест довольно сильные позиции среди кулацких и зажиточных кругов села и большой части буржуазной интеллигенции. Эсеры вновь выдвинули на повестку дня свою глубоко антинародную реакционную теорию о том, что крестьянству чужды и диктатура буржуазии и диктатура пролетариата. Крестьянство, по их словам, имеет свои особые интересы и представляет независимую «третью силу». Эта сила, говорили эсеры, установит власть «трудовой демократии». Подобная передвижка власти вправо вполне удовлетворяла махровую реакцию.

В июле 1920 года в Париже лидеры различных групп белоэмиграции создали «Внепартийное объединение», которое поручило руководство действиями «третьей силы» меньшевикам и эсерам. Исполнительным органом объединения стал «Административный центр», в который вошли лидеры эсеров А. Керенский, В. Зензинов, В. Чернов и другие. Военный отдел центра возглавил полковник Махин. Он говорил, что свержение Советской власти начнется с кулацких мятежей в Сибири, Северном Казахстане, Поволжье, на Дону, Северном Кавказе, Украине. В этих районах страны сохранились казачество, сравнительно большая прослойка кулаков и зажиточных крестьян, а по продразверстке изымалась основная масса хлеба для голодающих. Контрреволюционные мятежи, по утверждению Махина, создадут острый продовольственный кризис в Москве, Петрограде, вызовут волнения в армии, среди трудящихся масс.

Эсеры и меньшевики умело маскировали классовую сущность своих действий. Союз с Деникиным и Колчаком основательно подорвал их влияние в народе, и они решили выступить от имени беспартийных. Под этой маской, с лозунгом «Советы без коммунистов» в руках эсеры стали выдавать себя за «защитников» крестьянства, трудящегося человека.

В Сибири, Северном Казахстане подготовку мятежей вел «Сибирский крестьянский союз». Эта эсеро-кулацкая организация возникла весной 1920 года. Ее возглавляли В. Игнатьев, И. Юдин, Тагунов-Ельшевич. Летом в «союз» влились подпольные белогвардейские организации. Уездные комитеты «союза» действовали в районах Кокчетава, Атбасара, Акмолинска. В Петропавловском уезде под контролем комитета находились казачьи станицы, поселки и хутора, отдельные воинские части.

Не зная всех этих подробностей, а лишь догадываясь о них, Виктору Ивановичу Дьяконову трудно было отстаивать свои взгляды, вносить предложения.

В начале октября 1920 года состоялось очередное совещание ЧК. Проинформировав сотрудников уездной ЧК о поступивших из центра указаниях, Дьяконов заявил, что активность бандитов и появление антисоветских воззваний имеют самую прямую связь.

— Я думаю, — сказал он, — что в уезде действует хорошо законспирированная, разветвленная антисоветская организация эсеровского направления.

— Виктор Иванович! Да откуда у нас взяться эсерам? Не переборщил ли ты? — с заметной иронией спросил начальник отдела Эльпединский. — Я еще могу согласиться с тем, что в уезде сохранились колчаковцы, анненковцы. Но эсеры! По-моему, Колчак так напугал их, что этим говорунам лет десять понадобится, чтобы опомниться от страха.

— Вы не правы, товарищ Эльпединский, — возразил Лука Дульский. — Над сообщением Виктора Ивановича стоит подумать.

— Думай, думай! А я считаю, дело надо решать проще. Арестовать всех бывших офицеров и поговорить с ними с глазу на глаз. Сразу все и узнаем.

— Это как «не стесняясь»? Растолкуйте, пожалуйста, — попросил Виктор Иванович.

Эльпединский усмехнулся.

— А что, разве мы с ними церемониться обязаны? Разговор, по-моему, должен быть краток: либо сообщай нужное, либо к стенке.

— Ну, а если арестованный действительно ничего не знает. Как тогда? — подал голос Порфирьев.

— Тоже мне нашли овечек! Сними с них шкуру и окажется, что под ней волк спрятан.

— Утомился ты, товарищ Эльпединский, — заметил Дьяконов. — Давай-ка вместо меня поезжай на совещание в Омск. Отдохнешь немного. Вторым пошлем Порфирьева, пусть присмотрится, научится кое-чему.

В конце совещания Дьяконов попросил Порфирьева задержаться.

— У меня к тебе, Иван Спиридонович, две просьбы. Первая — передай вот это письмо уполномоченному товарищу Павлуновскому. Иван Павлович человек вдумчивый, цепкий. Если ему подробно пояснишь, о чем у нас сегодня шел разговор, он выскажет свои соображения. У него, как я понял, золотая голова. За всю Сибирь и Дальний Восток в ответе. Вторая просьба: зайдешь к товарищу, который лечением ведает, попросишь, чтобы Эльпединскому дали путевку. Может быть, пошлют на Урал или в Кокчетав. Там в Боровом, говорят, места изумительные. Грязи лечебные есть. Сделаешь?

— Конечно, Виктор Иванович!

— Ну, ступай.

 

В КОМАНДИРОВКЕ

Омск встретил дождем и снегом. В общежитии роты охраны при представительстве ВЧК по Сибири, куда поселили Порфирьева, других участников совещания, было чисто, но холодно. Комендант в ответ на просьбы чекистов отпустить немного дров развел руками: столица красной Сибири, как и вся страна, жила на голодном топливном пайке.

Соседом Порфирьева оказался бывший сослуживец по особому отделу Восточного фронта Альфред Чигович. Увидев Ивана Спиридоновича, он кинулся к нему, обнял и, радостно похлопывая по плечу, приговаривал: «Вот, хорошо как! Вот хорошо!». Затем присел на краешек кровати, достал свою длинную рыбацкую трубку, закурил. Пуская клубы дыма, стал рассказывать о том, кого из общих знакомых довелось ему встретить за последнее время.

— А ты-то, Ваня, где теперь работаешь?

— В Петропавловске.

— Да ну? У Виктора Ивановича Дьяконова? У моего давнишнего приятеля?

— У него. Хороший человек, верно?

— Замечательный. Революционер профессиональный. Опыт большой. Все поймет. Не то, что я.

…Программа совещания оказалась большой. Выступившие руководители отделов полномочного представительства ВЧК по Сибири, ревтрибунала, Сибревкома изложили свои наблюдения, выводы, к которым пришли.

В последний день совещания выступил И. П. Павлуновский. Он отметил, что руководство ВЧК обеспокоено сложившейся в стране обстановкой. Народ измучен войной. Наркомат земледелия сообщил, что многие районы страны вновь подвержены неурожаю. Голод вызвал у части трудящихся колебания. Враги рабоче-крестьянской власти активизируют свою подрывную деятельность.

После небольшой паузы полпред сказал:

— Хочу обратить ваше внимание на следующую выдержку из циркулярного письма ВЧК: «Нужны героические усилия, нужна напряженная работа изо дня в день, иначе мы можем оказаться перед разбитым корытом. Поэтому ВЧК снова предписывает вам, дорогие товарищи, уделить самое усиленное внимание вопросам транспорта, продовольствия, военному делу и антисоветским партиям, которые должны быть обезврежены и сведены на нет…»

— Вот точно! Все точно! — заметил сидевший рядом с Порфирьевым чекист из Атбасара Бокша.

«Это главнейшая и первейшая наша задача, — продолжал читать Павлуновский, — все остальное должно быть оставлено в стороне».

После ужина в общежитие шли группой: Рогачев, Бокша, Широков, Чигович, Порфирьев, Эльпединский. Широков рассказывал анекдоты, подтрунивал над Чиговичем. Говорил, что тому со своей прокуренной трубкой надо определяться в моряки: «Сразу сошел бы за капитана, а то все принимают за обычного мастерового, и никакая вдовушка на пироги не зовет».

Чигович не успел ответить на шутку: за поворотом раздался пронзительный крик:

— Помогите!

Бокша и Порфирьев бросились первыми, за ними Чигович. Пятеро грабителей, взяв в кольцо мужчину и женщину, сняли с них пальто и, угрожая оружием, стали снимать верхнее платье. Высокий бородач направил на Бокшу и Порфирьева наган, приказал остановиться. Убедившись, что приказ не подействовал, грабитель выстрелил, но Бокша увернулся и, подскочив к бородачу, сильным ударом вышиб у него из рук оружие. Порфирьев крикнул:

— Руки вверх! ЧК, — и, спокойно забрав у грабителей оружие, предложил всем пройти до комендатуры представительства ВЧК.

— Что, начальники, на Варламовскую хотите отправить? — спросил бородач.

— Тебя бы на месте пристукнуть, — сквозь зубы выдавил Бокша.

Подошел военно-чекистский патруль. Сдав ему задержанных грабителей, оружие, назвав свой адрес, чекисты направились в общежитие.

К Павлуновскому Порфирьев попал в день своего отъезда. Полпред внимательно прочитал коротенькое письмо Дьяконова, спросил:

— Воззвания, о которых пишет Виктор Иванович, появлялись и в казачьих станицах?

— И в станицах, и в селах.

Павлуновский понимающе кивнул головой, закурил папиросу. Порфирьев сидел, ожидая возобновления прерванной беседы. Ему почему-то страшно захотелось пить, но он не решался встать, подойти к графину с водой. Прошло минут десять. Наконец полпред встал и, сделав несколько шагов по направлению к стоявшему в углу сейфу, заговорил:

— Дьяконов прав. Контрреволюция рядится под эсеров, говорит их голосом. Это покажется странным, но эсерам больше всего станет помогать казачество. В том, что нас не побить в открытом бою, казаки убедились. Но вот «улучшить» власть на свой манер они, пожалуй, еще захотят. Неумелое проведение разверстки, нарушение классового принципа им на руку. Передайте Виктору Ивановичу, что необходимо срочно установить наиболее видных в прошлом эсеров города, проверить их связи, проникнуть в их среду. Надо разобраться и в настроениях бывших офицеров: не все из них пришли к нам с честными намерениями. Посмотрите, кто из бывших тесно связан с эсеровскими активистами.

— Ваш город и уезд, — продолжал Павлуновский, — манят к себе эсеров и их новоявленных союзников потому, что они рассчитывают на сибирское казачество. К тому же в Петропавловск стекается хлеб, собранный по продразверстке в других уездах. А это — приманка вдвойне. В общем, программа действий определяется четко. Не так ли?

— Да, товарищ полпред.

— Тогда не буду вас задерживать. Передайте большой привет Виктору Ивановичу. До свидания!

Вопрос о лечении Эльпединского решился быстро: помогла записка Виктора Ивановича к Павлуновскому. Чигович, не расстававшийся с Порфирьевым, недовольно хмыкал, когда сотрудник медицинского отдела попытался упрекнуть Ивана Спиридоновича в том, что тот получает путевку для своего сослуживца вне очереди.

— Ты знаешь, Иван, — сказал Чигович, когда друзья шли на железнодорожный вокзал за билетом. — В семнадцатом с февраля по май я отлеживался в нижегородском госпитале. Там же и в партию вступил. Так вот один врач нас, фронтовиков, костерил за то, что мы в «грозное время» на госпитальных койках валяемся. Чем-то этот чиновник мне того нижегородца напомнил.

— Слушай, Альфред, — перебил Чиговича Порфирьев. — Ты мне хоть немного о краях, где теперь служишь, расскажи. Я как-то не представляю Каркаралинск. Глушь, поди, страшная, а?

— Когда я в апреле прибыл в Каркаралинск, — сказал Чигович, — тоже так думал. Население местное — одни кочевники. Люди, правда, приветливые. А город, хоть и уездный, но, маленький, всего четыре тысячи жителей. Правда, места изумительные. Рядом горы, леса.

Лицо Чиговича при воспоминании о красотах затерянного в степи городка озарила теплая улыбка. Но он тут же согнал ее и с неподдельной грустью заметил:

— Беда у нас с кадрами, Ваня. Настоящая беда. Вот сейчас на пару дней задержусь в Омске, буду для уезда людей выпрашивать. У нас в учреждениях работает слишком много бывших белогвардейцев, в основном анненковцы да дутовцы. Отступавшие атаманы побросали их больными, ранеными. Озлились они и на атаманов, и на Советскую власть: беспрерывно нам пакостят. Я уж половину проверил. Но уездные учреждения не закроешь. Военком Ляпин и тот в эсерах раньше состоял. Правда, работает пока неплохо.

Раскурив угасшую трубку, Альфред закончил свою мысль:

— В штабе Помглавкома по Сибири обещали помочь. Уже посылают одного товарища на должность военкома. Он после ранения, но, думаю, с обязанностями справится.

— Да, тяжеловато тебе, — посочувствовал Порфирьев. — У нас немного легче. Но тоже бывших много. И кое-кто из них никак не угомонится. В общем, забот хватает.

За разговорами незаметно подошло время прощания. Ударил станционный колокол, возвестив об отправлении состава. Чигович крепко обнял Порфирьева, а затем, отстранившись, хлопнул его по плечу и, не оглядываясь, пошел к выходу в город. Не знали друзья, что им уже никогда не встретиться.

 

СЕРАЯ ПАПКА

Отчет о командировке Дьяконов выслушал внимательно, ни разу не перебив Порфирьева. Он только попросил повторить то, что говорили Павлуновский и Гузаков. Затем Дьяконов достал из своего сейфа серую папку и, вручив ее Порфирьеву, сказал:

— Здесь, Иван Спиридонович, все, что я собрал о местных эсерах. По-моему, наиболее яркая фигура в прошлом — некий Шантуров. Сейчас он старается быть в тени, ссылаясь на то, что при Колчаке был арестован. Но уж больно милостиво к нему белогвардейская контрразведка отнеслась. В общем, посмотри.

Прошло два месяца. Большой объем текущей работы, частые командировки отвлекали Порфирьева от дела Шантурова. Но серая папка, которую вручил ему в октябре Дьяконов, заметно растолстела. И все же Виктор Иванович был недоволен.

— Мало, очень мало пока сделано, Иван Спиридонович, — сказал он, выслушав доклад Порфирьева об итогах работы по материалам серой папки. — Ну-ка, давай все проанализируем вместе. Итак, чем мы располагаем?

— Шантуров Иван Никифорович, 38 лет, работает инструктором в управлении уездной кооперации, — без особого подъема доложил Порфирьев. — Несколько раз выезжал в командировки в станицу Ново-Никольскую, посетил села Токуши и Бугровое.

— Зачем? — спросил Дьяконов.

— Пока не удалось установить, Виктор Иванович.

— Дальше.

— К нему очень близки Севастьянов Александр Иванович. 29 лет, работает прорабом на строительстве дороги Петропавловск — Кокчетав, братья Федоровы, сотрудники уездного военкомата. Иногда вместе собираются у Севастьянова в доме по Пушкинской 39 или у управляющего делами уездного кооператива Геймана. Предлог один — скоротать вечер за картами.

— От остальных держатся замкнуто?

— Да, стараются к себе никого не подпускать.

— Ну что ж, и это уже кое-что. Держи под наблюдением. Фиксируй каждый шаг. Да, вот что еще. Побеседуй-ка с Лукой Ивановичем. Мне кажется, все происшедшее в Пресногорьковской должно быть тщательно проанализировано. И посмотри, нет ли тут связи с теми, кто окружает Шантурова?

Рассказ Дульского оказался интересным. В самом начале разговора Лука даже шутливо упрекнул Порфирьева:

— Вот ты, Иван, все время говорил, что я очень везучий человек. Как назло, в этот раз вышло наоборот. Об истории с моим полушубком ты знаешь. Так вот пришлось мне ехать в шинели. А ведь она только ветром подбита, так что прохватило до самых костей. Перед Пресногорьковской начался буран и всю ночь нам пришлось с возницей кружить на одном месте, хотя до села верст десять оставалось. Когда на горизонте светлеть начало и буран стал стихать, только тогда поверил — выберемся!

В волисполкоме мне сказали, что у Костыревых — это мои знакомые — остановился уполномоченный из Омска. Сразу пошел туда, но омича не застал. Поговорил с хозяевами, позавтракал, а как до постели добрался — не помню. С уполномоченным встретились вечером, за чаем. По всей форме представился, кто, откуда, Знаешь, смотрю на него: щеки ввалились, дышит тяжело, с каким-то хрипом, губы все время облизывает. Ночью пришел фельдшер и после тщательного осмотра сказал, что у приезжего возвратный брюшной тиф. А до этого омич — его фамилия Бырдин — рассказал о вещах, которыми должны заинтересоваться не только мы.

По поручению губкома Бырдин проводил в селах крестьянские конференции. В Пресногорьковской такая конференция проводилась сразу на пять волостей. На многих сельских сходах, где выбирали делегатов, кулаки, другая контра сумели взять верх. Среди делегатов оказалась большая группа тех, кто сразу же после открытия конференции потребовал удаления коммунистов. Они кричали: «Не надо нам партии. Пусть весь народ будет партией!», «Партийные нас к себе не пущают, ну и мы не должны их к себе пущать!». А кто-то во всеуслышанье заявил: «Довольно нам крутить головы. Буржуазия вреда не делала, а теперь и без буржуазии маемся!»

Дульский умолк, свернул «козью ножку» и, с удовольствием сделав несколько затяжек, продолжал:

— Беспокоит это меня. По всему видно, крепко поработали среди крестьян эсеры. Не скоро этот дурман удастся развеять. Про некоторых крикунов я узнал кое-что. Оказывается, у большинства под видом родственников живут бывшие офицеры. Отошли после тифа и опять за свое, только монархическую душу временно на эсеровскую заменили. Должен сознаться, работают тонко. В Пресногорьковской волостные власти на их провокацию клюнули, часть делегатов конференции арестовали и, конечно, не тех, кого надо. Кулачье в восторг пришло — такой повод для агитации в их руках. Повсюду стали кричать: «Большевики народных избранников арестовывают. Нужно очистить Советскую власть от коммунистов».

Дульский с каким-то озлоблением докурил самокрутку и, бросив обжигавший пальцы окурок в переполненную пепельницу, запил водой из стоявшей на столе кружки табачную горечь.

— Мужиков по моей просьбе выпустили, а крикунов поместили в милицию. Что касается офицеров, то нам надо проверить, с какой стати дворяне в родню к кулакам записываются.

Когда прощались, Лука обернулся и, в дополнение к сказанному, заметил:

— Костыревы и некоторые мужики из других сел говорили мне, что на сходах при выборах делегатов им по требованию кулачья пытались всучить от имени общества «приговор». Один экземпляр такого «приговора» я передал в уком. Думаю, его составляли эсеры: там и передача земли в частную собственность, и свобода торговли, и свобода печати, и свобода партий… Столько свобод требуют, что у мужиков головы кругом идут.

 

ВОРОТОВ И ЛУКИНИЧНА

Рассказ Дульского заставил вспомнить о случае, внешне, казалось бы, не имевшем отношения к делу Шантурова. Еще в сентябре по пути в Перводаровку секретарь местной партячейки рассказал Порфирьеву о том, что почти у каждого кулака в качестве приемного члена семьи живет бывший офицер. У Ивана Ерыгина, который раньше держал ямщину, находится Яков Пятков, дворянин, в прошлом офицер колчаковской армии. Вышло так, что Порфирьеву довелось увидеть Пяткова. Кто-то разбросал по селу листовки с призывом бить комиссаров, не сдавать хлеб по продразверстке, бороться за созыв Учредительного собрания. Секретарь ячейки уверял, что все это дело рук Ерыгина. Вместе с милиционером и некоторыми местными коммунистами Порфирьев пошел к кулаку с обыском. Дом Ерыгина был заметен издалека. Крашенная охрой железная крыша, большая застекленная веранда, резные наличники, большое подворье — все говорило о былом размахе. Из рубленой баньки неслись пьяные голоса. Порфирьев с секретарем пошел на голоса, остальные направились в дом. Когда секретарь распахнул дверь, сидевший на лавке мужчина голосил:

В этот момент из-за его спины выглянул полуодетый человек и, заглушая песню, громко поздоровался с секретарем. Певцом оказался Пятков, а тот, второй, был из Петропавловска и представился Воротовым Дмитрием Аркадьевичем, помощником бухгалтера мехового подотдела уездного экономотдела.

Месяц спустя, уже в Петропавловске, Порфирьев увидел Воротова в обществе Шантурова и Севастьянова. Он стоял перед ними, как молодой офицер перед генералами, навытяжку, угодливо кивал головой.

Обедать Порфирьев пошел домой. День хоть и был морозный, но безветренный. Лишь кое-где в голубом поднебесье курчавились легкие белые облака. Укатанная полозьями саней, дорога казалась глянцевой. Под лучами зимнего солнца снег искрился, заставляя редких прохожих жмуриться.

Хозяйка Лукинична, высокая худая старуха с большими светлыми глазами на желтом, почти пергаментном лице, увидев своего постояльца, начала сразу же хлопотать возле плиты и вскоре поставила на стол миску горячих щей. Вместо второго подала подернутый желтой пленкой кувшин утреннего молока.

Едва Порфирьев закончил трапезу, как хозяйка несмело сказала:

— Просить я вас за брата хочу, Иван Спиридонович.

— Что такое, Лукинична?

— Да брата моего совсем разорили, фунта хлебушка не осталось. Ни сеять, ни деток сыновних кормить.

— А где сын-то у него?

— Служивый он, Петька-то. Другой год служит, далеко отсюда. Озеро Байкал то место прозывается, поди слыхивал?

— Слыхал! А почему это у брата вашего хлеб весь забрали? Он что — укрывал чужой или совсем отказывался разверстку сдавать?

— Господь с тобой, Спиридонович, разве не понимает брат, что нужен армии хлеб. Да вишь, она заковыка-то в чем. Пока племяш дома был, засевали восемь десяток, а как ушел, только три и осилили. Брат Семен с одной рукой много не наработает. Так изверг энтот, председатель сполкома, разверстку со всех восьми требует. Семен сказывал, что полномоченный с уезду Воротов смеялся над ним, говорил: «Ты хотел коммунию с разверсткой? Теперь не вой!»

— Лукинична, повтори-ка, пожалуйста, фамилию уполномоченного.

— Да Воротов их фамилия. Он ишо в прошлом годе возвернулся из бегов. При Колчаке-то в управе служил. С ним сам городской голова Иван Альбинович Чарноцкий за ручку здоровался.

— Давай-ка мне, Лукинична, бумаги брата. Попрошу, чтобы разобрались.

— Разберись уж, соколик! Не оставь ребятишек без хлебушка.

В уездном продовольственном комитете с делом брата Лукиничны разобрались в течение десяти минут. Извинившись за свою ошибку, сотрудники продкома пообещали Порфирьеву быстро исправить ее.

— Надо и нам меры принять, — сказал Дьяконов, выслушав рассказ Порфирьева. — Воротова за дискредитацию продовольственной политики Советской власти арестуем. С него и начинай разматывать клубок Шантурова.

Воротов знал немного, но его показания дали понять, что Шантуров строит свою организацию по принципу изолированных друг от друга ячеек, связь между которыми осуществляли специально выделенные для этой цели люди.

 

ТАИСИЯ ПОРЕЦКАЯ

Рабочий день Порфирьева обычно был утомительным. Однажды вечером, когда он с трудом выслушивал показания Отто Рейнца, бывшего студента Венского университета, ныне торговца наркотиками, посыльный, просунув голову в слегка приоткрытую дверь, сообщил:

— Вас, Иван Спиридонович, начальник к себе требует.

Наказав постовому, чтобы тот отвел Рейнца в камеру, Порфирьев пошел к Дьяконову. Виктор Иванович кивком пригласил присесть и продолжал читать какие-то бумаги. Через несколько минут он предложил Порфирьеву ознакомиться с рукописью. Два листа, вырванных из старой, пожелтевшей от времени ученической тетради, были исписаны мелким убористым почерком, третий лист — карандашом, большими неровными буквами.

Закончив внешний осмотр, Порфирьев прочитал письмо. Некая Тася П. сообщала своему возлюбленному Владимиру Ананьевичу Бороздину в Красноярск о мытарствах, которые ей пришлось пережить за полгода разлуки. Писала она и о том, что по вине бывших друзей Бороздина попала в очень неприглядную историю, после чего оказалась в тюрьме. Однако, подчеркивала Тася, с ее делом разобрались и после седьмого ноября она была освобождена.

«На меня, — писала Тася, — эта история произвела отрезвляющее действие. И до этого меня интересовали коммунисты, а теперь я окончательно решила познакомиться с их учением и начать работать с ними. Ты знаешь, даже в чека я встретила идейных коммунистов, прекрасных людей с душой чуткой и честной».

Заканчивалось письмо жалобой на одиночество и тоску, которые вынуждена переносить из-за разлуки. Судя по имевшемуся на конверте штемпелю, письмо было отправлено из Петропавловска 11 ноября 1920 года.

Написанный карандашом текст заставил Порфирьева призадуматься. Это был незаконченный протокол какой-то боевой группы. В нем шла речь о том, что предательница Таисия Порецкая приговаривается к смерти за измену «делу освобождения России и переход в лагерь антихристов коммунистов». Приговор надлежало привести к исполнению немедленно. Но слово «немедленно» лицу, составлявшему текст, дописать не удалось. Его рука остановилась на четвертой букве, и Порфирьев, читая бумагу, просто домыслил конец фразы.

— Виктор Иванович, как к тебе попали эти бумаги? — спросил Порфирьев.

— Два часа назад принесли пакет, который нам направили красноярские чекисты. В нем все это и оказалось. Они пишут в сопроводительной, что на днях производили арест членов одной террористической группы. Пытались это сделать внезапно, но террористы подняли пальбу. В живых остался лишь один человек — Владимир Ананьевич Бороздин. Он рассказал, что письмо Таси Порецкой у наго выкрал член группы Алексеев и, обманом затащив на заседание, под дулом пистолета заставил писать протокол. Когда в комнату ворвались чекисты, Алексеев с криком «Изменник!» дважды выстрелил в Бороздина, потом стал отстреливаться от чекистов. Но в перестрелке был убит. Бороздин же через несколько часов умер. В его записной книжке нашли адрес Порецкой. Там же есть и адрес братьев Федоровых, которые работают у нас в военкомате.

— Ну и дела! — изумился Порфирьев. — Не знаешь, за что и браться.

— Вот что, — сказал Виктор Иванович. — Прежде всего нам нужно проверить жива ли Порецкая. Это я возьму на себя. На всякий случай надо незаметно прикрепить к ней кого-нибудь из ребят, которые по делу Шантурова работают. Займись этим. И, в-третьих, подумай, с какой стороны подойти к Федоровым. Чую, эти братья нам хлопот доставят. И немало!

Выяснив, что Таисия Порецкая работает в городской больнице, Дьяконов отправился в уездный отдел здравоохранения. Валентина Ивановна Чернышова, недавно назначенная заведующей, поздоровавшись с гостем, не без тревоги спросила:

— Виктор Иванович, неужели мои медики что-то натворили?

— Да нет, Валентина Ивановна, — улыбнулся Дьяконов. — К слугам Гиппократа у нас претензий пока нет. Дело у меня к вам, товарищ Чернышова, можно сказать, щепетильное. Надо бы с одной работницей больницы побеседовать и, если можно, в вашем кабинете. Через часик у вас рабочий день кончится, и я никому не помешаю. Убедительно прошу, о моей встрече с этой работницей никому ни слова. Над ней нависла беда, и кроме пас спасти человека некому.

— Ясно, Виктор Иванович. Говорите, кого позвать.

— Порецкую Таисию.

— Порецкую? — переспросила Чернышова. — По-моему, она у нас всего месяц работает. Кажется, приехала из Омска.

Направив за Порецкой рассыльную, Валентина Ивановна стала вспоминать, как в 1907 году в Уфе оказывала первую медицинскую помощь Дьяконову.

— Вы тогда из тюрьмы бежали. Все тело в ссадинах и порезах. Часа три я провозилась, наверное, флакон йоду вылила, а вы и не шелохнулись. Кажется, от нас прямиком в Златоуст направились.

— Туда, — подтвердил Дьяконов. — Захожу на старую квартиру, а там уже голубые мундиры поселились. Пришлось опять три года в тюремном университете политические науки изучать.

Воспоминания прервал осторожный стук в дверь. Переступив порог, в кабинет вошла молодая женщина лет двадцати пяти. Правильные черты лица, пышные светлые волосы, стройная фигура делали ее привлекательной.

— Товарищ Порецкая? — спросила Чернышова.

— Да! Таисия Николаевна.

— С вами хочет побеседовать товарищ Дьяконов. О чем, он скажет сам. Вы уже сдали смену?

— Ага…

— Ну что ж, Виктор Иванович, не буду вам мешать.

Чернышова попрощалась и ушла, наказав Дьяконову не забыть запереть дверь, а ключ отнести караульному милиционеру в уездный исполком.

Беседа с Таисией Порецкой не клеилась. Дьяконов пытался вызвать собеседницу на откровенность, просил назвать причину, из-за которой она попала в омскую тюрьму. Но Порецкая либо молчала, либо сводила разговор на другую тему. Наконец Дьяконов решился на крайнюю, как он считал, меру и сказал, что вынужден вести эту беседу вместо Владимира Ананьевича Бороздина.

— Ради бога, что с Володей? Он арестован? — встрепенулась Порецкая.

Ее лицо залила мертвенная бледность, а сама она как бы сжалась в комочек.

— Нет, произошло другое.

И Дьяконов, осторожно подбирая слова, рассказал ей о трагедии, разыгравшейся в Красноярске. Порецкая все больше бледнела. Она молча, потупив глаза, выслушала Виктора Ивановича и после того, как он закончил свой рассказ, тихо спросила:

— Мое письмо и этот, как его… протокол у вас?

— Да.

— Можно мне взглянуть?

— Посмотрите.

Дьяконов достал из внутреннего кармана пиджака сложенные вдвое листы, подал их Порецкой. Таисия мельком взглянула на свое письмо и, отложив его в сторону, стала читать протокол. По щекам ее скатывались крупные слезы. Через минуту Порецкая разрыдалась, то и дело повторяя: «Они заставили его писать. Он не хотел этого».

Дьяконов, как мог, успокоил Порецкую, сказав:

— Знаю, что вам трудно. Но если пожелаете продолжить нашу беседу, то действуйте через Валентину Ивановну Чернышову. Она позвонит мне.

После разговора с Порецкой Дьяконов решил немного пройтись пешком. Ветер, еще в полдень швырявший в лицо пешеходам заряды сухого колючего снега, утих. Подмораживало. Чистый холодный воздух обжигающе щекотал ноздри. Холод быстро проникал сквозь прохудившиеся валенки, и Дьяконов вспомнил о предложении коменданта Вагаева. Несколько дней назад тот, увидев, как Дьяконов пытается заткнуть дыры соломой, сказал:

— Товарищ начальник! Давайте я снесу их сапожнику, к вечеру будут отремонтированы. На прошлой неделе ребята из уголовного розыска сапожника задержали — воров прятал. Теперь вся милиция обувь в порядок привела.

Дьяконов уже хотел было согласиться на столь заманчивое предложение, но вспомнил, что надо идти на очередное заседание. «Эх, если бы нога была на пару размеров поменьше, — подумал он. — Взял бы валенки у Григорьевского. Зачем секретарю ЧК в рабочее время добротная обувь? Подождал бы!».

Для многих в те годы казалось странным, что чекисты испытывали те же трудности, что и рабочий класс страны. Они часто недоедали, нуждались в одежде, обуви. Но стойко переносили эти невзгоды. Не щадя здоровья, а подчас и самой жизни, сотрудники ЧК вели напряженную борьбу с врагами Советской власти. У некоторых из них на почве систематического недоедания и постоянного переутомлении возникали тяжелые заболевания. Эльпединский, например, потерял здоровье за годы подполья и чекистской работы в Олонецкой губернии, на Украине и Восточном фронте. К ноябрю 1920 года он тяжело страдал от малокровия, туберкулеза, неврастении. Лука Дульский ходил на службу с острой язвой желудка. Туберкулез легких непрерывно подтачивал силы Дьяконова. И так было не только в Петропавловской ЧК.

Решив про себя, что в интересах дела следует все-таки согласиться с предложением Вагаева, Виктор Иванович мысленно вернулся к разговору с Таисией Порецкой. Ему хотелось, чтобы она как можно скорее приняла наиболее верное и зрелое решение.

Но Порецкая дала о себе знать только в середине января нового 1921 года. Едва она заговорила, как Виктор Иванович понял: беседа не прошла бесследно, и он не зря потащился в столь поздний час в больницу.

В приемном покое было тепло, уютно. Отправив сестру в обход по палатам, Порецкая спросила:

— Скажите, Виктор Иванович, у вас хоть что-нибудь болит? Надо же мне как-то объяснить этот неожиданный визит.

— Можно, пожалуй, осмотреть прошлогоднюю рану, — нерешительно согласился Дьяконов.

— Отлично! Показывайте.

Дьяконову пришлось снять правый валенок, показать уже хорошо зарубцевавшуюся рану. Обильно смазав ее йодом, Порецкая сказала: «Вот так и сидите. Потом забинтую».

Подготовив все необходимое для перевязки, она заговорила:

— На днях меня разыскал один из сослуживцев Володи по Закавказскому фронту — Алексей Горячев. Я спросила, нет ли чего-нибудь от Владимира Ананьевича Бороздина. Он ответил: «Не время заниматься сейчас перепиской. Время тревожное, Россия в опасности!» Потом Горячев пригласил меня в одну компанию. Не знаю почему, но я согласилась.

Собрались в доме Севастьянова, инженера дистанции строительства дороги Петропавловск — Кокчетав, будто бы на именины его жены Шурочки. Пришли братья Федоровы, сослуживцы Алексея по военкомату, какой-то Шантуров, служащий рабкрина Петр Петрович Рогальский, еще несколько человек. Алексей познакомил меня с мужем Шурочки и тот, узнав, что я медик, страшно обрадовался, заявив: «Ну вот и предпоследняя задача решена». Потом сказал, обращаясь ко мне: «Вам, милочка, надо заранее подготовить необходимое количество медикаментов». Алексей стал делать Севастьянову какие-то знаки и тот умолк. Затем недовольно спросил: «Вы разве не посвятили свою спутницу в наше общее дело?» Алексей ответил, что собирался это сделать сегодня. Севастьянов с укором посмотрел на него и, сославшись на занятость по хозяйству, отошел.

В приемный покой впорхнула дежурная сестра и заговорила о том, что не знает, как быть с больным из пятой палаты, который капризничает и просит, чтобы пришел врач. Извинившись, Порецкая вышла вместе с сестрой. Вернулась она через полчаса. Снова смазав йодом рану, Таисия продолжила прерванный рассказ:

— Угощение Севастьяновы приготовили на славу. Можно сказать, довоенное. Даже икра паюсная была. Подвыпив, мужчины разбились на компании и вперемежку с анекдотами стали поругивать Советскую власть. У Севастьянова с Шантуровым разгорелся спор. Хозяин стал кричать, что проклинает тот день и час, когда связался с болтунами-эсерами, что Шантуров и его начальство недооценивают его работу, а ведь он вместе с братом сделал много для организации. Шантуров заметил, что Севастьянову не следует обижаться на руководство. Вся слава, мол, впереди. Хозяин сослался на рискованную службу брата в 253-м полку, где под разными предлогами удалось убрать с командных постов коммунистов, а на их места назначить верных организации людей. В разговор вмешался старший Федоров, потребовавший прекратить спор. Шурочка затеяла танцы, а через некоторое время все разошлись.

— Таисия Николаевна, речь об организации вели только Шантуров и Севастьянов? — уточнил Дьяконов.

— Один из присутствующих, беседуя с Рогальским, называл какие-то пятерки в селах, сравнивая их с теми, что были у генерала Волкова. Но о чем конкретно шла речь, не расслышала — ко мне вскоре подошла «именинница».

— Спасибо, Таисия Николаевна, — поднимаясь со стула, сказал Дьяконов. — Не скрою, мы кое-что об этих людях уже знали, но приблизиться к ним так, как удалось вам, мои сотрудники не смогли. Но и вам небезопасно долго оставаться в обществе Горячева.

— Почему? — спросила Порецкая.

— Нет у меня, Таисия Николаевна, полной уверенности в том, что Алексеев не познакомил с вашим письмом еще кого-нибудь. Видимо, он раньше работал в контрразведке и затащил Бороздина на «заседание» для психологической проверки. Заодно рассчитывал удовольствие получить. Наверняка — садист. Не случайно заставил Владимира протокол писать.

Порецкая, не сказав ни слова, подошла к столу, подкрутила фитиль лампы. В помещении стало немного светлее, тени от предметов укоротились.

— Виктор Иванович, — после небольшой паузы сказала Порецкая. — Я все же не подчинюсь вам. Думаю, что за такую «фронду» на меня не обидитесь. Минуту назад сами обмолвились, что никто из чекистов приблизиться к компании Севастьянова не сумел. А я вот к ним запросто: своей считаюсь. Это — первое. Второе: у них что-то назревает серьезное. Не случайно же Севастьянов говорил о медике, как о предпоследней задаче. И, в-третьих, я теперь многим обязана вам, чекистам.

— Хорошо, Таисия Николаевна, — подавая на прощание руку, сказал Дьяконов. — Только очень прошу — будьте осторожнее. И еще. Если вам понадобится встреча со мной, а Чернышовой на месте не окажется, загляните на Ново-Мечетную 25. Это рядом со штабом 255-го полка. В доме живет наш сотрудник Порфирьев Иван Спиридонович. Его в городе почти никто не знает. К тому же в эту квартиру поселился всего неделю назад. Если встретит хозяйка, скажите, что вы врач, и пришли к больному. Иван Спиридонович будет предупрежден. До свидания.

На следующий день Дьяконов пригласил к себе в кабинет Дульского и Порфирьева. Коротко пересказав беседу с Порецкой, он предложил все дела отложить в сторону и заняться Шантуровым.

— Не могу, Виктор Иванович, — сказал Дульский. — Вечером выезжаю во Всесвятское. Там опять неспокойно.

— Может, обратимся в отделение районной транспортной ЧК, попросим Соленика, чтобы помог нам, — предложил Порфирьев.

— На него рассчитывать не приходится, — возразил Дьяконов. — По заданию укома партии едет на неделю в Булаево. Остались мы, Иван Спиридонович, вдвоем. Ну что ж, и это сила. Начнем!

С арестом шантуровцев все же решили повременить. Дульский сказал:

— Поспешный арест ничего не даст. Надеясь на нашу неосведомленность, арестованные замкнутся, начнут тянуть время. Ниточка оборвется. Нам важно весь клубок размотать.

— Верно, — поддержал Порфирьев. — К тому же шантуровцы не единственная угроза для нас. Могут быть и другие, чисто офицерские организации. Не спугнуть бы!

— Ладно, подождем! — согласился Виктор Иванович.

 

С ЗАДАНИЕМ ВО ВСЕСВЯТСКОЕ

В командировку Лука Дульский выехал вместе с Порфирьевым. Секретарь укома Соколов и уездный военком Омельянович выбивали у Дьяконова согласие немедленно послать во Всесвятское двух опытных чекистов.

— Ты пойми, Виктор Иванович, — говорил Соколов. — Там бандиты мобилизацию крестьян в селах проводят. Опасность нависла не только над продразверсткой в районе, но и над поставками хлеба в Москву. В любой момент могут железную дорогу перерезать. А хлеб Москве — сейчас самое главное. Любую работу остановим, лишь бы поставки хлеба не завалить.

— Я отправил во Всесвятское почти всех коммунистов гарнизона, — подал реплику Омельянович.

— И из 253-го полка тоже? — спросил Дьяконов.

— Конечно!

— Ведь я же тебя, товарищ Омельянович, информировал о положении дел в полку. Что ты делаешь?

Всегда уравновешенный, Виктор Иванович на этот раз взорвался, вскочил со стула.

— Товарищ Дьяконов! — повысил голос Соколов. — Мнение укома ты знаешь. Хлеб, хлеб и еще раз хлеб.

— Но город оголять тоже нельзя. Сюда хлеб везут. И много…

— Ну хватит, — сказал Соколов и добавил: — Сейчас все внимание на Всесвятское. Заварится каша — кровью будем расхлебывать. У меня все!

Вагаев достал хорошую кошевку, на почтовом дворе взяли лошадей. Прихватив два карабина, около сотни патронов, поздно вечером отправились в путь. Кучер, низкорослый, но крепкий татарин, почти всю дорогу напевал какие-то заунывные песни. Порфирьев под его мелодию задремал и проснулся, когда остановились на ночевку в селе.

Утром, после небольшого отдыха и смены лошадей, снова тронулись в путь. Лука Дульский был одет по-зимнему: в старую, с заплатами на спине и рукавах овчинную шубу, в шапку из черной мерлушки. Порфирьева от холода спасал старый дубленый полушубок.

Как только выехали за околицу, кучер свернул на неприкатанный зимник. Свежие лошади, не дожидаясь кнута, резво помчали санки. По обе стороны тянулись заснеженные перелески. Казалось, будто все живое уснуло под белым пушистым покрывалом.

Тишина располагала к раздумью. Под скрип полозьев Лука Дульский мысленно продолжал свой незавершенный спор с Владимиром Гозаком. На последнем заседании уездного исполкома они разошлись в оценке продразверстки. Гозак, ссылаясь на видных специалистов наркоматов земледелия и продовольствия, утверждал, что продразверстка позволит наладить непосредственный товарообмен города с деревней, сломит влияние и мощь кулачества, сблизит крестьян с рабочими. Лука же свои возражения основывал на личных наблюдениях, почерпнутых из жизни крестьян и казаков Петропавловского уезда. Во время многочисленных поездок он не раз слышал сетования крестьян на бесхозяйственность продразверстки. Когда Лука попросил одного из знакомых стариков объяснить, что тот подразумевает под словом «бесхозяйственность», он сказал:

— Продразверстка не дает мужику развернуться в полную силу. Советская власть будет получать от крестьян все меньше хлеба. Продотрядчики — ребята честные, но крестьянской жизни не знают. И от этого иногда нарушают законы, создают панику. Многие прислушиваются к мнению кулаков, зажиточных людей, переходят на их сторону.

Ответ старика заставил Луку вспомнить об итогах выборов волисполкомов. Они были неутешительными. В сводке Сибревкома говорилось, что во многих волисполкомах Петропавловского уезда обосновались кулаки, которые ведут работу, враждебную Советской власти.

Под вечер, на полпути между Пресновской и хутором Троебратским, когда порядком заморенные лошади уже роняли хлопья пены, из перелеска показалась группа верховых, человек пятнадцать, и с гиканьем помчалась к дороге.

— Это бандиты, мы пропали, — крикнул кучер.

— Лука, доставай карабин. Попытаемся отбиться, — сказал Порфирьев.

Узкая дорога заставила преследователей растянуться. Когда передние приблизились метров на сорок, Порфирьев открыл огонь. И сразу же сбил двоих. Бандиты попытались Обойти кошевку справа, но, убедившись, что снег очень глубок, отказались от этой затеи. Подняв пальбу, они попарно вновь поскакали по дороге. Порфирьев с Дульским залпом сбили первую пару конников. Погоня отстала.

Во время перестрелки Дульский сбросил тулуп и, конечно же, сильно промерз. В Пресногорьковской он почувствовал озноб, и Порфирьеву пришлось одному разбираться в кулацко-эсеровском заговоре. Он узнал, что толчком всему должен послужить так называемый «бабий бунт».

Начался «бабий бунт» в Белозерской, Падеринской и Усть-Суертской волостях Курганского уезда. Толпы женщин задерживали подводы с хлебом, направлявшиеся в город. Лозунг был один: «Долой продразверстку, спасем своих детей от голодной смерти». Позднее собрания женщин начались и в селах Всесвятского района. Резолюции, принимаемые на них, походили друг на друга, как две капли воды. После собраний за дело брались мужики. А вскоре появлялась банда. Разоружив милицию, налетчики проводили мобилизацию мужчин в возрасте от 18 до 45 лет.

Собранные в районе воинские части, продотрядчики и вооруженные коммунисты в течение трех дней разгромили банду, и уже 2 февраля Порфирьев вместе с прибывшим из Петропавловска отрядом отправился в обратный путь.

 

АРЕСТ

По настоянию Соколова всем, кто принимал участие в подавлении мятежа, устроили торжественную встречу. 5 февраля на центральной площади Петропавловска состоялся парад подразделений 255-го полка. Председатель уездного исполкома В. Г. Барлебен вручил командиру Нератову памятное Красное знамя. Затем выступили красноармейцы-коммунисты. От имени однополчан они дали клятву высоко нести знамя, врученное трудящимися Петропавловска.

Радостный, под впечатлением только что закончившегося торжества, явился Порфирьев на доклад к Дьяконову. Начальник был сумрачен. Выслушав доклад Ивана Спиридоновича, он подвинул к краю стола пачку телеграфных бланков:

— Прочти вот!

По мере того как пачка уменьшалась, исчезало радостное настроение и у Порфирьева. Из соседнего Ишимского уезда сообщали, что 1 февраля там начался мятеж. Подавить его пока не удалось. Более того, мятеж распространяется на другие волости. Почти во всех хуторах и станицах Петропавловского и Кокчетавского уездов казаки отказались сдавать хлеб. На перегоне Мамлютка — Петухово уже пятый день обстреливаются поезда. Бандиты непрерывно нападают на составы, идущие по дороге Омск — Тюмень. Шайки дезертиров среди бела дня стали наведываться в села и проводить свои «митинги».

— Вот что, Иван Спиридонович, — сказал Дьяконов, убедившись, что его подчиненный проникся тревогой. — Немедленно берись за серую папку. Всех, кто записан в нее, держи в поле зрения. Если что, возьмем как заложников. Обрати внимание на поведение колеблющихся. Надо сделать так, чтобы в критический момент они не принесли нам вреда. Ты в прошлый раз показывал мне бумагу о телеграфисте, как его?

— Хлес-Сковбель, Виктор Иванович.

— Скажи начальнику телеграфа, пусть под благовидным предлогом отстранит этого хлюста от работы с важной информацией. Надо изучить сведения об аппарате закупочной комиссии военкомата. Кто ее возглавляет, не помнишь?

— Кудрявцев Алексей Федорович.

— На него есть материалы?

— Было немного, за апрель прошлого года. Эльпединский сказал: «Ерунда», и все по акту уничтожено.

Дьяконов укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Попросив внимательно изучить личные дела сотрудников возглавляемой Кудрявцевым комиссии, он отпустил Порфирьева.

Переключившись на материалы серой папки, Порфирьев как-то острее стал чувствовать надвигавшуюся угрозу. Пришло известие об отправке одного батальона 253-го полка в район Голышманово, где мятежники захватили железнодорожную станцию. Оживились работавшие в военкомате братья Федоровы. Пополз слух о появлении в окрестностях города колчаковского генерала Белова. Петр Рогальский решил срочно выехать по делам в станицу Боголюбовскую. Но улики? Их пока не было. Обстановка в уезде накалялась.

10 февраля мятежники, захватив расположенную на линии Петропавловск — Курган станцию Петухово, прервали железнодорожное сообщение и телеграфную связь с Москвой. Стремясь не допустить развития мятежа в уезде, военком Омельянович направил в угрожаемые места небольшие отряды красноармейцев. В городе осталось около 300 бойцов из разных частей. Дьяконов, собрав горстку чекистов, взял на себя патрулирование прилегающих к зданию ЧК улиц.

— Пойдете по двое, — сказал он. — Так будет легче.

Напарником Порфирьева был Захар Шаповалов. Он не раз выполнял различные поручения Ивана Спиридоновича, и тот уже подумывал над тем, чтобы взять его и Поплевко в свой отдел. Коренной саратовец, Шаповалов в беседах часто вспоминал родные края. Его речь при этом лилась плавно, певуче, словно волжская вода. В такие минуты Порфирьев как-то невольно вспоминал свое детство.

Дом Порфирьевых стоял около самого ручья. Прибегая утром к нему, Иван слушал, как булькал и резвился поток. Прозрачная студеная вода обжигала тело, сбрасывая остатки сна.

Их надворье окружали липы. Отца потеряли рано и незнавшая прикосновения мужских рук бревенчатая изба почернела, осела, крыльцо покосилось. Мать, как могла, поддерживала в доме порядок. Выскобленный с песком пол сиял желтизной, стены и печка всегда были чисто выбелены. От дверей к столу бежала тряпичная дорожка с желтыми, черными и красными полосками. На столе горел огнем начищенный мягкой древесной золой большой пузатый самовар.

Ближе к ночи город будто уснул. В морозной тишине четко прослушивались шаги патрульных, гудки маневрового паровоза на железнодорожной станции. Не верилось, что в двух десятках километров от города идет бой, льется кровь.

Утром на дверях административных зданий развесили объявления о сформировании в городе и уезде чрезвычайного аппарата по борьбе с кулацкими мятежниками. В оперативную пятерку вошли: председатель уездного исполкома Барлебен, исполняющий обязанности начальника 21-ой дивизии Быков, уездный военком Омельянович, член уездного комитета партии Федоров, председатель уездной ЧК Дьяконов. На следующий день город и уезд были объявлены на военном положении. Отряд особого назначения, в который вошли коммунисты и комсомольцы, перевели на казарменное положение.

Наказав всем сотрудникам и бойцам роты охраны не покидать здания ЧК без разрешения, Дьяконов вызвал Порфирьева и сказал, чтобы он три паза в день под разными предлогами наведывался к себе домой.

— Порецкая не давала знать о себе? — спросил Порфирьев.

— В том-то и беда, нет. И все же уверен, должна она появиться. Карауль ее!

Когда Порфирьев вечером пришел домой поужинать, хозяйка, лукаво поглядев на своего квартиранта, сообщила:

— А вас ждут, Иван Спиридонович. Такая симпатичная женщина. Врач. Я уже и чайку согрела.

— Спасибо, Лукинична! От чая не откажусь, да и гостью напоим.

Таисия Порецкая встала со стула, шагнула навстречу. Она была красива. Но во всем ее облике не было ничего от реставрированных пудрой, помадой и украшениями избалованных жеманных красавиц, каких Порфирьев видел в театре, на обложках старых журналов. Аккуратная беличья шубка плотно облегала стройную фигуру.

— Виктор Иванович сказал, что нужно срочно осмотреть вашу рану, назначить лечение, — улыбнулась Порецкая.

— Хорошо, Таисия Николаевна. Я правильно называю вас по имени, отчеству?

Гостья кивнула головой.

— Тогда, пожалуйста, присаживайтесь. Вначале выпьем по стаканчику горячего чая.

Дождавшись, когда хозяйка ушла к себе, Порецкая подала Порфирьеву листок бумаги и попросила, чтобы он как можно быстрее отнес его Дьяконову.

На четвертушке листа было изложено сообщение начальнику гарнизона мятежников в селе Красноярка о положении в Петропавловске на 10 часов вечера 12 февраля 1921 года. Порфирьеву бросились в глаза строки:

«Войск в городе совсем нет. Город на осадном положении… Артиллерия имеется лишь на вокзале» [6] .

— Отправители этой депеши не кинутся ее искать? — спросил Порфирьев.

— Не думаю. Они отпечатали на машинке несколько экземпляров. Я положила на стол сверток с перевязочными материалами и незаметно взяла один листок. Севастьянов был доволен, что я принесла кое-что из больницы. Он все время распоряжался. По одному, по двое приходили какие-то люди. Выправка у большинства из них офицерская.

— Собирались в доме Севастьянова?

— Нет. В здании Рабкрина, в кабинете Рогальского. Там же и список коммунистов печатают. Адреса уточняет какой-то Фатеев. Он же и о методах казни речь вел. Ох, какие это бессердечные люди! — воскликнула Порецкая и от негодования передернула плечами.

— Может быть, вам, Таисия Николаевна, не следует больше возвращаться к ним? Вдруг нервы сдадут?

— Да, нет. Чувствую, что приношу людям пользу. И это прибавляет мне силы.

Дьяконов немедленно подписал ордера на арест всех активистов шантуровской организации, после чего провел короткий инструктаж выделенных на операцию людей.

— Нам товарищи, приходится торопиться. Времени остается в обрез. По последним сведениям мятежники сосредоточили для захвата города крупные силы. Ходят слухи, что во главе казачьих отрядов стоит генерал Белов. Не открывайте без надобности стрельбу. Руководит операцией Порфирьев. Начало в три часа ночи. Все!

В доме Рогальского захватили несколько человек, подлежащих аресту:

— Ну, Петр Петрович, облегчил ты нам работу, собрав у себя ястребков, — сказал хозяину чекист Шаповалов. — Жаль только, не вся ваша компания в сборе. А то бы совсем было приятно.

— Не рано ли торжествуете, господа-товарищи? — надменно процедил сквозь зубы Черемисинов.

— Ты, ваше благородие, Владимир Иванович, помолчи! — заметил Поплевко. — Как был, так и остался кадетом. Первейший супротивник Советской власти. Тебе и рта раскрывать-то не следует. Раз в эту компанию попал, все ясно.

В течение часа тридцать человек были доставлены в тюрьму. Из намеченных к аресту успел скрыться лишь младший брат Севастьянова, завхоз 253-го полка. Как ни старался Порфирьев провести операцию тихо-мирно, без пальбы не обошлось. В доме Княжичевых старший из братьев успел выхватить из-под подушки маузер. Одна пуля слегка ранила красноармейца, вторая обожгла ухо Шаповалову, третья, попав в стоявшую на столе семилинейную лампу, разбила ее. В наступившей темноте ответные выстрелы Шаповалова и Порфирьева оказались для Княжичевых смертельными.

Светало медленно. Ночь как бы нехотя уступала свое место новому дню. Ее союзником стал буран, внезапно налетевший откуда-то с севера. Но вот вьюга утихла, и на востоке из-за облаков показалось солнце. Сразу стало светло. Дьяконов, приказав никому не расходиться, пошел докладывать членам пятерки о ликвидации части контрреволюционного подполья. Улицы города ожили. У здания театра строился отряд особого назначения. Коммунисты и комсомольцы по команде Владимира Гозака равняли ряды. Обладавший могучим басом Гозак, щадя утреннюю тишину, командовал вполголоса. Лица чоновцев были серьезными. Не улыбался даже весельчак Купершмидт, секретарь комсомольской организации.

В штабе было людно. Срочные дела привели сюда заведующую здравотделом Чернышову, члена укома Якова Стронгина и многих других. Секретарь укома Соколов и председатель пятерки Виктор Германович Барлебен чуть слышно переговаривались между собой. Увидев Дьяконова, Соколов кивнул ему на стоявший рядом стул и несколько раз стукнул ребром ладони по столу, требуя от собравшихся тишины. Потом сказал:

— Товарищи! Ждать больше некого, все в сборе. Предлагаю начать объединенное заседание укома партии и оперативной пятерки. Прежде всего, заслушаем информацию военкома и руководителя ЧК. Давай, товарищ Омельянович, говори первым.

Омельянович с трудом поднялся из-за стола. За последние дни военком сильно изменился. Лицо его потускнело, под глазами появились темные мешки, плечи опустились. Тихим голосом он сообщил, что положение снова ухудшилось. Город окружен со всех сторон. У мятежников большое превосходство в силах. Батальон 253-го полка, который стоял в Архангельском, командиры сдали бандитам без выстрела. Вот-вот падет Ново-Павловка. К селу двинут последний резерв ЧК — коммунистический отряд особого назначения. Необходимо продержаться двое суток до прихода подкрепления из Омска и Кокчетава.

— Сколько у мятежников штыков и сабель? — спросил член укома Федоров.

— По нашим подсчетам на город наступают до семи тысяч, из них вооружены тысячи три. Примерно с тысячу конных.

— А чем располагаем мы?

— В городе осталось около двухсот красноармейцев, и вот ушел к Ново-Павловке коммунистический отряд в сто пятьдесят штыков. Это все.

— Товарищ Омельянович, почему так плохо вооружен коммунистический отряд? — вступил в разговор Дьяконов. — У многих бойцов старые охотничьи берданки.

— Я приказал командиру пулеметного батальона выдать коммунистам винтовки и три пулемета, — ответил военком.

— Ни одного пулемета Гозак не получил, — подал реплику член укома Кузьма Казаков.

— А где командир 21-й дивизии Быков? Разве…

Но Барлебен перебил Дьяконова.

— Быков, — сказал он, — приказом помглавкома, как не обеспечивший руководство войсками, отзывается в Омск. Предлагаю пополнить состав оперативной пятерки по борьбе с мятежом.

— Уком рекомендует Якова Стронгина, — предложил Соколов и после минутного молчания, убедившись, что других кандидатур участники заседания не выдвигают, сказал: — Решено! Послушаем теперь Виктора Ивановича.

— Сегодня ночью ликвидирована часть антисоветской организации, которая готовила в городе мятеж, — стал докладывать Дьяконов, но в это время в комнату, где шло заседание, вошли двое: железнодорожник в замасленном ватнике с винтовкой в левой руке и чекист Шаповалов. Извинившись за столь неожиданное вторжение, они прошли к президиуму. Железнодорожник негромко, но четко сказал, обращаясь к Барлебену:

— Перехитрили нас бандиты, Виктор Германыч. Пропал коммунистический отряд! Человек тридцать прорвалось к вокзалу, остальные окружены.

— А Гозак? — спросил кто-то из присутствующих.

— С отрядом он.

Шаповалов наклонился к Дьяконову, сказал, что по приказу Порфирьева чекисты эвакуируются на вокзал. Туда же везут арестованных заговорщиков. Виктор Иванович, выслушав Шаповалова, доложил обо всем Барлебену и Соколову. Последовала команда:

— Заседание окончено. Всем отходить к вокзалу. Будем обороняться. У кого нет оружия, получит на вокзале…

 

НА ПОЧТЕ

Когда Дьяконов ушел в уком, Порфирьев решил еще немного полежать: что-то разболелась раненая нога. Но поворочавшись минут пятнадцать на старом ободранном диване, из которого торчали клочья ваты и концы стальных пружин, встал и вышел на улицу.

Уже совсем рассвело. Ночной буран наметал большие сугробы. Снег под валенками скрипел, мороз хватал за щеки, щипал уши. Прислонившись к калитке, Порфирьев задумался. Какая-то неясная тревога охватила его. Мысли одна мрачнее другой.

«А все этот… Севастьянов виноват», — решил про себя Порфирьев.

Когда чекисты пришли в дом Севастьянова, хозяин побледнел, но быстро оправился от испуга. Уже на первом допросе в ЧК он заявил: «Не трудитесь, господин чекист. Я не из тех, кто предает своих. Для вас лично намыленная веревка и фонарный столб уже приготовлены. Захватив меня, вы лишь на время отсрочили собственную казнь. Но я надеюсь увидеть, как из-под ваших ног выбьют табуретку…»

«Интересно, — думал Порфирьев. — На что Севастьянов намекал? Неужели арестована только незначительная часть заговорщиков?»

Из задумчивости его вывел шорох чьих-то шагов. Порфирьев обернулся и увидел свою хозяйку. Помогая себе большой суковатой палкой, старуха с трудом пробиралась через образовавшиеся ночью сугробы.

— А я ведь к тебе, Спиридонович, — едва отдышавшись, проговорила Лукинична. — С оказией!

Старуха достала из-за пазухи сложенный конвертом платочек и, бормоча что-то себе под нос, развернула его, подала Порфирьеву два листа бумаги.

— Ночью прибегла та голубушка. Тревожная такая. Я уж успокаивала, успокаивала ее, а она все никак с дрожью не могла совладать. Потом дала один листочек, а на другом штось написала. Беспременно, говорит, бабуся, до утра надобно отдать. А ты, соколик, все никак не шел. Вот я и собралась.

Порфирьев поблагодарил хозяйку и, развернув первый лист, стал читать. Порецкая сообщала, что арест головки заговорщиков переполошил остальных. Об этом рассказал младший Севастьянов, когда прибежал спасаться к ней в больницу. Потом сюда же пришел какой-то военный, Севастьянов рассказал ему о провале организации. Военный разозлился, стал кричать, сказал, что дело осложняется, так как мятежники, наступающие на город, рассчитывали на серьезную помощь изнутри, на то, что офицеры организации возглавят полки и батальоны. Потом немного успокоился и спросил есть ли люди, с помощью которых можно освободить арестованных. Севастьянов ответил утвердительно. Военный потребовал несколько листов бумаги и стал быстро писать. Решив поправить фитиль в лампе, Порецкая подошла к столу и незаметно прочитала написанное. Когда Севастьянов и военный ушли, она взяла чистый лист и по памяти восстановила текст письма. Первые же строки сняли с души Порфирьева неясное предчувствие тревоги. Теперь он знал, откуда грозила опасность.

«Наш верный человек сообщает, — писала Порецкая, — в городе с минуты на минуту ожидается переворот. Тюрьма подготовлена к освобождению, стража на стороне заключенных…»

— Ну, Лукинична, спасибо тебе от Советской власти и от меня лично, — сказал Порфирьев и осторожно пожал старушке руку. — Извини, Лукинична, что не могу тебе сейчас подводу дать домой доехать. Ты уж как-нибудь сама поторопись. Скоро здесь стрелять начнут.

И как бы в подтверждение этих слов, невдалеке гулко захлопали винтовочные выстрелы, скороговоркой простучала пулеметная очередь.

— Вагаев, Шаповалов, Поплевко, Григорьевский, срочно ко мне, — крикнул Порфирьев и, когда те подошли, распределил обязанности. — Шаповалов, быстро в штаб оперативной пятерки. Предупреди Виктора Ивановича, что эвакуируемся на вокзал. Ты, Вагаев, бери охрану и обеспечь доставку из тюрьмы арестованных, которые за нами числятся. Отправим их в Омск. Поплевко, бери в милиции коня и на вокзал, в транспортную ЧК. Найди там Глазкова, пусть готовит вагон для арестованных и обязательно позвонит в Омск. Григорьевский! Все оружие, документы грузи немедленно и отправляйся. Шифры, секретную переписку сжечь. Для охраны возьми шесть человек. Я — на телеграф.

На почте никого не было. Вместе со сторожем Порфирьев стал разбирать аппарат голыми руками. Часа через полтора его удалось снять с места, а потом с трудом дотащить до дверей. Повозки на месте не оказалось: кучер, заслышав пулеметные очереди, стегнул кнутом рослого коренника и укатил в неизвестном направлении.

Пока Порфирьев раздумывал, что делать дальше, мимо, по улице, проскакали верховые.

— Казаки! — ахнул сторож и перекрестился.

— Ты чего, дед, крестишься? От радости или со страха? — настороженно спросил Порфирьев.

— Разве скотина, когда ждет от хозяина плетей, радуется? — ответил сторож и вновь перекрестился.

В этот момент к зданию почты в сопровождении двух верховых подкатила пролетка. На козлах сидел бородач в черном полушубке и серой папахе. Молодой человек, спрыгнувший с пролетки, что-то сказал верховым, и те рысью двинулись вдоль улицы, поглядывая на номера домов Мужчина поправил широкий ремень, перехватывавший в талии офицерскую шинель, и направился к зданию почты.

— Бог ты мой! — отпрянул сторож от щели в ставнях. — Ведь это же сам Виктор Ляксандрыч.

— Кто такой? — негромко спросил Порфирьев.

— Сынок уездного начальника Соловьева. Батюшка-то их крутого нраву был. Да и этот недалече от него ушел.

— Вот что, дед. Я его сейчас в чувство приведу, а ты зови кучера и вместе с ним тащи аппарат на повозку. Я с этим Ляксандрычем опосля подойду…

Соловьев не ожидал такого резкого поворота в своей судьбе. Полчаса назад к нему на квартиру приехал младший Севастьянов и от имени руководства организации приказал отправиться на почту, подготовить телеграфное сообщение о взятии города войсками «Народной армии». «И зачем я отпустил охрану?» — ругал сейчас себя Соловьев, каждой клеточкой кожи ощущая на своей спине холодный ствол нагана, который держал в руке Иван Спиридонович.

Сторож и кучер пролетки погрузили тяжелый телеграфный аппарат «ЮЗ». Сев в пролетку рядом с Соловьевым, Иван Спиридонович послал кучера на почту за мешком с корреспонденцией и, когда тот скрылся в дверях, схватил вожжи и с места пустил лошадей вскачь. По пути к станции за ними увязалась погоня. Но после того, как Порфирьев бросил гранату и троих преследователей взрывом выбросило из седел, погоня отстала.

 

ОБОРОНА ВОКЗАЛА

Руководство обороной железнодорожной станции взял на себя Барлебен, так как после известия о гибели коммунистического отряда Омельянович совсем растерялся. Из ЧК привезли оружие и боеприпасы. Рабочие железнодорожники подходили к подводе, на которой вперемежку лежали винтовки, берданы, японские карабины и, взяв в руки оружие, шли к снежному валику, за которым укрылась редкая цепь чекистов и красноармейцев. Вагаев, вспомнив о своих обязанностях коменданта ЧК, подошел к подводе со словами: «Оружие только для коммунистов. Вам, товарищи, незачем подставлять под кулацкие пули свои головы». Но его одернул седоусый машинист. Открыв затвор винтовки, он деловито осмотрел казенную часть, вставил в нее обойму с патронами и сказал: «Бандиты не будут спрашивать, кто из нас партийный, а кто нет. Ты, начальник, тоже не спрашивай. Опосля разберемся, что к чему».

В полдень мятежники, используя кавалерию, попытались прорваться к станции, но были отбиты залповым огнем. В наступление пошла пехота. Густые цепи стрелков приблизились так близко к станции, что Дьяконов распорядился положить за валик всех, кто имел оружие. Выручил Вагаев. Сменив убитого пулеметчика, он лег за «максим» и короткими очередями прижал атакующих к земле. Мятежники отступили.

К вечеру пошел снег. Он припорошил вырытую за день, в промежутке между атаками, траншею, ровным слоем накрыл всю пустошь от вокзала до города.

Воспользовавшись временной передышкой, в здании вокзала собралась оперативная пятерка. Подвели итог дня. Несмотря на сложную обстановку, удалось вывезти на станцию некоторые ценности банка, важнейшие партийные и советские документы, оборудование телеграфа, всю документацию ЧК. Коммунисты 255-го полка рассказали, что командир пулеметного батальона Николай Сокольский приказал разобрать пулеметы для чистки. Бандиты, не встретив плотного заградительного огня, захватили богатые трофеи.

Учитывая тяжелое положение обороняющихся, их малочисленность, плохое вооружение, пятерка примяла решение: отправить семьи партийного и советского актива на станцию Токуши. С этим же эшелоном выехали работники уездно-городского аппарата, не принявшие участие в обороне города.

О своем решении члены пятерки попросили Дьяконова сообщить в Омск. Когда Виктор Иванович зашел в маленькую комнатушку районной транспортной ЧК, инструктор Глазков, дежуривший третьи сутки подряд, спал, уронив голову на стол. Его лицо выражало сильную усталость. Но едва Дьяконов закрыл за собой дверь, как инструктор вскочил на ноги.

— Извините, Виктор Иванович. Вздремнул малость.

— Пошли, Николай, в аппаратную. Шифровку в Омск отправим. Что-то долго помощь не прибывает. Ты на ключе работать можешь?

— Курсы телеграфистов в Омске закончил, — не без гордости сказал Глазков.

— Ну, вот и хорошо. Садись к аппарату, я быстро текст зашифрую.

Омск был на линии. Глазков уверенно отбивал точки и тире, которые на другом конце провода выстраивались в тревожные слова:

«Местные власти, партком, начдивизии и др. сегодня… эвакуировались на станцию Токуши. Петропавловск занят (мятежниками). Сдадено (мятежникам) три орудия, семь пулеметов. Есть потери со стороны наших частей, находящихся в городе. Все отступили на станцию Петропавловск»… [7]

Близкий разрыв снаряда потряс здание, заставил Глазкова на мгновение задержаться. И все же он передал весь текст, доложил:

— Все в порядке, Виктор Иванович! Телеграмму приняли. Просят от аппарата не уходить.

— Ладно, скоро вернусь. Надо узнать, что там случилось.

Когда Дьяконов вышел из аппаратной, увидел вблизи здания две свежие воронки. В воздухе медленно оседала поднятая взрывами снежная пыль. Стояла тишина. «В атаку сейчас пойдут. Надо скорей в траншею», — подумал Дьяконов и, пригнувшись, побежал к укрытию. Здесь, в траншее, он отыскал Вагаева, попросил его не отходить от пулемета.

Дьяконов хотел пройти в другой конец траншеи, где расположилась группа работников укома, но в это время кто-то кубарем скатился с бруствера и чуть не сбил с ног Поплевко, который осматривал затвор карабина.

— Осторожнее, черт! — ругнулся чекист.

— Прости, дружище! — ответил, вставая, Порфирьев.

В руках он держал неуклюжий «шош».

— Мастера все-таки наши деповские, Виктор Иванович, — сказал Порфирьев Дьяконову. — Полчаса всего и поковырялись А вот — готово! Теперь-то мы с Вагаевым дадим контре прикурить.

Где-то вдалеке ударили орудия. Перед траншеей вздыбились фонтаны земли. Затем навалилась гнетущая тишина. Вглядевшись в чернеющую даль пустоши, Поплевко тревожно крикнул:

— Идут!

— Кто идет? — думая о чем-то своем, спросил Вагаев. — А-а, эти!

Не спеша, он привстал со дна траншеи, посмотрел на густые цепи мятежников и кинулся к пулемету.

— Без команды не стрелять, — приказал Барлебен.

Поудобнее пристраивая «шош», Порфирьев отчетливо вспомнил, как однажды в феврале 1919 года на Восточном фронте ему пришлось участвовать в отражении атаки каппелевцев. Вместе с командиром полка он лежал в сугробе и ждал, когда первая цепь дойдет до израненной осколками березы. «Ох и посекли тогда белых! — мелькнула мысль, — А ведь многие из них рассчитывали на победу. Шли в атаку уверенно, чуть ли ни строем. Как сейчас».

Жиденькая цепь обороняющихся казалась Дьяконову до предела натянутой тонкой ниткой. «Нажмут бандиты, — подумал он, — не соберем костей». И твердо решил: не давать жать, не давать!

Какой-то красноармеец не выдержал, выстрелил. И началось! Временами захлебываясь, зачастил очередями «максим» Вагаева, гулко и размеренно бил «шош» Порфирьева, пулю за пулей посылали в бандитов коммунисты, красноармейцы, чекисты. Атакующие дрогнули, затем смешались и побежали назад. Первая атака была отбита.

— Виктор Иванович! Виктор Иванович! — прямо в ухо прокричал прибежавший в траншею Глазков. — К аппарату вызывают. Омск ждет!

Из губчека сообщили, что по решению Сиббюро ЦК РКП(б) и Сибревкома Петропавловску срочно оказывается помощь. Назывались номера алтайских полков, фамилии людей, направляемых в город и уезд. Дьяконов был доволен тем, что руководство по разгрому мятежников поручалось опытным и решительным товарищам. Еще в четыре утра из Омска вышел бронепоезд «Красный сибиряк», в котором находится новый начальник 21-й дивизии Корицкий. «Этот не чета Омельяновичу, — рассудил Дьяконов. — Прошлым летом на Алтае банду Шишкина под орех разделал».

— Слушай, Глазков. Простучи-ка по линии, где там бронепоезд застрял. Не пора ли Корицкого встречать?

— Говорят, час назад из Токушей вышел. Где-то на подходе, — прочитав точки и тире, сказал Николай Глазков.

— Пошли встречать! Зови Барлебена и Соколова.

 

НАЧДИВ КОРИЦКИЙ

Бронепоезд тихо, без свистков, подошел к перрону станции и, лязгнув буферами, остановился. Тотчас открылась бронированная дверь, и молодой военный, не ожидая, пока принесут стремянку, спрыгнул на дощатую платформу. Поправив портупею, он быстрым шагом подошел к стоявшей у дверей вокзала группе людей, представился:

— Корицкий Николай Иванович. Назначен командовать войсками по обороне Петропавловского района.

Здесь же, на перроне, после взаимного обмена приветствиями, было принято решение: немедленно обстрелять из орудий бронепоезда позиции мятежников, не дать им возможности начать новую атаку. Через несколько минут бронепоезд повел прицельный огонь. В бой вступили и те три орудия 255-го полка, которые до того из-за отсутствия снарядов молчали.

Под грохот канонады Корицкий довел до членов оперативной пятерки план дальнейших действий.

— Подкрепление, — сказал он, — прибудет где-то к вечеру. И если мы сейчас не предпримем что-то решительное, за нас это сделают мятежники. Мой план таков: собрать все силы, ворваться в город. Если мятежники получат подкрепление раньше нас, отойти к вокзалу.

— Я за атаку, — заявил Дьяконов.

— Решение правильное, — поддержал Корицкого Барлебен.

Удалось собрать 200 пехотинцев, около 30 кавалеристов. Начдив Корицкий поставил задачу, цепи пошли вперед. Но мятежники, разгадав замысел, бросили в атаку сотню кавалеристов. Вагаев и Порфирьев огнем своих пулеметов остановили конников, затем обратили в бегство. После небольшой заминки отряд коммунистов и красноармейцев снова двинулся к городу.

Порфирьев шел рядом с Поплевко и лишь изредка останавливался, чтобы пулеметной очередью сбить заслон мятежников: Перед наступлением Дьяконов приказал: «Во что бы то ни стало захватить предателя Сокольского, кого-нибудь из мятежных командиров». Поплевко ответил: «Не сумлевайтесь, товарищ начальник. Все как надо сделаем!»

Сокольского взяли в доме архиерея. В компании своих друзей, бывшего купца Полякова, владельца мыловаренного завода Чунарева, приближенных архиерея, он праздновал захват Петропавловска бандами, обмывал свое назначение на пост коменданта города.

— Праздник, господа, отменяется, — сказал Порфирьев, распахивая двери столовой.

— Ба, да тут все старые знакомые! — воскликнул он, разглядывая побледневшие от страха лица продавца наркотиков Рейнца, контролера РКИ Нечаева, работника тюрьмы Фатеева. — Ну, что ж, одевайтесь. Прогуляемся до станции. Может быть, в Омск путешествие совершите под охраной. И вы, ваше преосвященство, тоже с ними. Вместе выпивали, вместе и закусывать будете.

Позднее дела арестованных рассмотрели на заседании полевого ревтрибунала, председателем которого был назначен член оперативной пятерки Яков Наумович Стронгин. Все приговоры утверждал или отвергал штаб обороны.

Стронгин вел допросы квалифицированно, спокойно. Наиболее интересные показания дал Сокольский. С трудом раздвигая непослушные от страха губы, сказал, что был назначен на пост уездного начальника главарем мятежников атаманом Незнамовым. Последний приказал пустить среди казаков слух о том, что борьбой с коммунистами руководит сам генерал Белов. Выяснил трибунал и неприглядную роль архиерея, выступавшего связным между организацией Севастьянова — Шантурова и группами белогвардейцев.

— Так вот какими делами ты, святой отец, занимался, — сказал один из железнодорожников, присутствовать на допросе. — Иуда ты, истинный крест!

Железнодорожник сплюнул на пол, перекрестился и, что-то бормоча себе под нос, вышел.

Далеко за полночь трибунал завершил свою работу. Его решения с удовлетворением встретили бойцы и командиры, чекисты.

На рассвете потянуло теплым южным ветерком. Дьяконов сбил на затылок шапку, посмотрел в бесконечную небесную синь, невольно расправил плечи. Бойцы боевого охранения, преодолевая сон, вели наблюдение за местностью. Многие защитники станции, привалившись к стенкам окопов, к спинам товарищей, спали. Кое-где мерцали огоньки цигарок.

«Золотые все-таки у нас ребята, — подумал Дьяконов. — Голодные, промерзшие до самых костей. Прощают нам немалые промахи, изливают свою злость на куреве и мате по адресу контры».

— Виктор Иванович, пора идти. Сейчас Омск будет на проводе, — напомнил начальнику о его хлопотливых обязанностях Глазков.

В Омске к аппарату подошел Гузаков. После обмена приветствиями он сообщил, что помощь Петропавловску увеличивается. Вслед за освобождением города надо принять меры к успешному продвижению на запад, восстановить железнодорожное сообщение с Москвой.

Пока Глазков отстукивал первые слова о прибытии Корицкого и принятых им мерах, Дьяконов подготовил донесение. Оно гласило:

«Петропавловск в наших руках. Нет достаточной силы для оперативных заданий, чтобы ликвидировать банды окончательно. Местами слышны перестрелки из домов и окон. Прибывает эшелон со стороны Омска… Положение на участке Петропавловск — Челябинск: имеется сообщение с разъездом Затон, на расстоянии от Петропавловска до разъезда 12 верст; послан восстановительный поезд из Петропавловска 9 февраля и отряд красноармейцев 253 полка в сторону Челябинска, который был отрезан на станции Мамлютка. Сегодня возвратился на разъезд Затон. В этом отряде находится работник ЧК станции Петропавловск товарищ Тихонов. Сейчас этот поезд прибудет в Петропавловск. Будут получены подробные сведения… С запада двигаются банды конные и подводы к направлению Петропавловска. Численность пока неизвестна» [8] .

Конец сводки Глазкову достучать не удалось: произошел обрыв связи. Почти одновременно со стен и потолка посыпалась штукатурка. Стекла со звоном лопнули, запахло едким дымом. Это артиллерия мятежников возобновила обстрел станции. Под ее прикрытием кавалерия и пехота бандитов двинулись в атаку.

Используя численное превосходство, мятежники ворвались на станцию, местами бой перешел в ожесточенную рукопашную схватку. Бандиты попытались забросать ручными гранатами паровоз бронепоезда, захватить его, вывести из строя. Защитники станции отчаянно сопротивлялись.

Порфирьев со своим пулеметом прикрывал здание вокзала. Перебегая с места на место, он имитировал многочисленность обороняющихся. Огнем «шоша» Порфирьев помешал мятежникам развить успех, выиграл те драгоценные минуты, за которые прибыла долгожданная помощь. В разгар рукопашной к станции подошел эшелон, и красноармейцы 249-го полка с криком «Ура!» бросились в атаку.

На следующее утро город был окончательно очищен от бандитов. Но увидеть победу Порфирьеву не удалось: пуля, выпущенная из кулацкого обреза, попала в правое легкое. Иван Спиридонович заметил длинную рыжую бороду стрелявшего бандита. Память подсказала, что это анархист Новоселов, тот самый, которого Порфирьев, Чигович и Бокша поймали осенью в Омске. Новоселов выстрелил еще раз, сердце чекиста остановилось.

 

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

Беспощадный смерч боев заметно опустошил ряды петропавловских чекистов. Когда вечером 16 февраля Дьяконов собрал аппарат уездной ЧК в свой кабинет, то из девятнадцати человек пришло только семь.

— Восемь убитых, четверо в отъезде, остальные налицо, — доложил Вагаев.

Дьяконов обвел взглядом собравшихся, тяжело вздохнул. К удивлению Шаповалова начальник повел речь не о возмездии за потери, а о том, что Советская власть самая справедливая и ей присущ гуманизм. Поэтому она непобедима!

— Мстит и зверствует только тот, — сказал он, — кто самой жизнью, историей обречен на гибель, как помещики, буржуазия, кулачье. У рабочих и крестьян есть прекрасное будущее — социализм. Мы, чекисты, представляем совесть рабоче-крестьянской, социалистической революции, и в наших душах не может быть места злобе и ненависти.

Виктор Иванович выдержал небольшую паузу и продолжил:

— Многие из нас за эти три дня потеряли своих лучших друзей и товарищей. Но мятеж пока не подавлен окончательно и, возможно, мы еще кого-нибудь не досчитаемся. Все может случиться. Идет жестокая борьба с опытным, коварным врагом, которому временно удалось привлечь на свою сторону наиболее отсталых и неграмотных крестьян. Враг выбит из города, но он еще не разбит окончательно, нам приходится быть жесткими. Но никто из вас не должен думать о мести. Надо помнить, что высшая правда революции, ее плоть и кровь — справедливость по отношению к человеку.

Шаповалов, как и все присутствующие, внимательно слушал Дьяконова. В конце своей речи начальник закашлялся и, приложив к губам носовой платок, осторожно сплюнул в него. На белом батисте ярко проступили пятна крови. «Никак чахотка у Виктора Ивановича», — подумал Шаповалов и, внимательно посмотрев на Дьяконова, убедился в своем предположении. Железнодорожная куртка сидела на начальнике свободно. Тонкую бледную шею укутывал старенький шарф, и все же воротник куртки казался большим. Обычно худое лицо еще больше осунулось и даже аккуратная бородка не могла прикрыть болезненный вид. Как бы утонувшие во впадинах серые глаза и появлявшийся иногда на щеках неестественный румянец лишний раз убеждали в том, что Дьяконов болен и очень серьезно.

Пока Шаповалов, присматривался к начальнику, тот стал перераспределять обязанности. Поплевко поручил оказать помощь транспортным чекистам, так как их осталось только двое. Вагаев, в дополнение к своим обязанностям коменданта, должен был на время заменить секретаря комиссии и помочь следователям.

— Теперь тебе, Александр Матвеевич, придется поторапливаться, — улыбаясь, проговорил Дьяконов, и все присутствующие засмеялись.

Вагаева в аппарате любили, хотя иногда над некоторыми его привычками подшучивали. Рослый, наделенный от природы большой физической силой, никогда этим не кичился, был исключительно чуток и отзывчив.

До революции жизнь у Александра Вагаева шла, по его словам, не очень складно: никак не мог вырваться из нищеты. Отчаявшись, в 1914 году добровольцем ушел на фронт. Годы армейской окопной жизни приучили его к медлительности, которую Вагаев гордо называл выдержкой, не отдавая себе отчета в истинном значении этого слова. В ответ на поторапливания товарищей он шутливо отвечал, что за шесть лет войны постоянно опаздывал на встречу со смертью, и поэтому всем советует жить по пословице: тише едешь, дальше будешь.

Вагаев был последним, кому Виктор Иванович вменил дополнительные обязанности. Только Шаповалов остался без «нагрузки», и когда уже хотел возмутиться в связи с таким недоверием, Дьяконов укоризненно покачал головой.

— Не кипятись, Захар! Тебе тоже задание будет, и посложнее, чем другим.

Подождав, пока сотрудники разойдутся, Виктор Иванович на минутку прикрыл ресницами утомленные глаза, потом сказал:

— Многое мы не смогли понять и предупредить. Но борьба еще не окончена, надо сделать так, чтобы с нашей стороны жертв было поменьше. Да и с бандитами нужно побыстрее разделаться. А для этого надо знать, что они собираются делать.

— Выходит, мне к мятежникам идти придется?! — удивленно спросил Шаповалов.

— Тебе, Захар! Не побоишься?

— Боязно немного, Виктор Иванович, — признался Захар. — Не бывал я в таких переделках.

— Придется попробовать. Только боязнь в моем сейфе оставь. Когда вернешься — отдам. Договорились?

— Так точно!

— Тогда слушай. Во время уличных боев в плен сдалось много крестьян. Ясно, что они по принуждению пристали к бандитам. Но пока их держат в тюрьме. Завтра перед арестантами будет выступать Архип Бочагов, редактор уездной газеты. После его речи во дворе тюрьмы крестьян отпустят: через два месяца сев. Надо готовиться. Так вот, среди крестьян «по недосмотру» окажется несколько бандитов. Ты должен к ним пристроиться.

Виктор Иванович стал объяснять Захару, как проникнуть в один из главных штабов мятежников, добыть точные сведения о противнике. Дьяконов выразил сожаление по поводу спешки, которая помешала детально разработать легенду, продумать наиболее вероятные линии поведения. Риск из-за спешки большой, но ждать нельзя. Дьяконов рассчитывал на удачу, взяв во внимание три основных фактора: враг тоже не располагает временем, торопится; контрразведывательный аппарат у мятежников пока не налажен; у Шаповалова много качеств, которые помогут ему выполнить ответственную задачу.

Еще раз окинув Захара испытующим взглядом, Виктор Иванович сказал:

— О том, как меня будешь в известность ставить, условимся потом. Ну пока, Захар. Готовь себя к серьезному испытанию.

 

В ТЮРЬМЕ

В камере Шаповалов освоился быстро. Весь тюремный персонал обновился, и Захар чувствовал себя относительно спокойно. Его здесь никто не знал. Арестованные, в большинстве своем крестьяне, вели неторопливую беседу о своем нехитром житье-бытье. Некоторые, лежа на нарах, мирно похрапывали. Кое-кто докуривал цигарку, изредка перебрасываясь с соседями ничего не значащими фразами.

Через полчаса к Шаповалову подсел арестант, по одежке смахивающий на крестьянина. Но стоило ему заговорить, как Захар понял, что это птица покрупнее. На полублатном жаргоне он спросил, откуда новичок. Шаповалов объяснил, что не здешний, захватили под городом. В беседе старался использовать слова, которые удалось запомнить еще до революции в тюрьмах приволжских городков, куда несколько раз, по милости исправника и помещиков, направляли «на перевоспитание».

Новый знакомый Шаповалова Тимофей Ялымов, выбрав момент, шепнул, что надо бы держаться вместе. Он боится, что крестьяне их разоблачат как чужаков, а в ЧК не любят, когда ты называешь себя крестьянином, а на поверку выходит другое. Захар сочувственно кивал головой. В конце беседы Ялымов сказал:

— Есть еще один… из наших. Хочешь, познакомлю?

В отличие от Тимофея новый знакомый не владел жаргоном. «Офицер», — решил Шаповалов, разглядывая его белые холеные руки. Договорились быть вместе, не выдавать друг друга.

Утром красноармейцы вывели обитателей камеры во внутренний двор. Начальник тюрьмы объявил, что по поручению уездного комитета партии большевиков и уездного исполкома перед задержанными выступит редактор газеты «Мир труда» Архип Бочагов, который расскажет о том, в какое болото хотели затянуть крестьян кулаки и эсеры, как обстоят дела с мировой революцией. По рядам прокатился оживленный рокот. В нем угадывались и изумление, и радость, и надежда на скорое возвращение домой.

Шаповалову речь Бочагова понравилась. С юношеским пылом редактор обрушился на мировую буржуазию, которая мешает рабочим и крестьянам успешно залечить раны войны, поднять из руин фабрики, заводы, пахать и сеять. «Да, — задумчиво произнес стоявший впереди Захара пожилой крестьянин. — Землица ждет хозяина. Надо домой».

Освобожденных по очереди спрашивали, откуда они, из какой деревни. Представитель ЧК Вагаев делал у себя в списке пометки, а работник исполкома вручал на прощание листовки политотдела Петропавловской группы войск.

Когда очередь дошла до Шаповалова и его новых знакомых, произошла заминка. Один из крестьян, подозрительно посмотрев на них, громко заявил, что надо повнимательнее разобраться с гражданами, которые примазываются к хлеборобам.

— Что ты, земляк, придираешься! — спокойно возразил Шаповалов. — Я бригадиром назначен, а это вот писарь из нашей деревни. Мобилизован тоже. А что обличье у него не мужицкое, так матушка — учительница.

— Ладно, пусть проходят, — тая в уголках глаз усмешку, заметил Вагаев и поставил в своем списке крестик.

— Крепко вы меня выручили, — сказал «писарь» Шаповалову, когда «друзья» отошли от ворот тюрьмы на некоторое расстояние. — Куда теперь думаешь податься?

— Даже не знаю, — ответил Захар. — Я ведь случайно попал… Сам-то саратовский. С нашей деревни крепкие мужики к Ваське Серову в отряд подались, а я вот, дурак, не схотел. Потом пришлось сюда, в Сибирь, пробираться. Хозяина, где остановился, здешняя ЧК забрала вместе со мной. Я-то прикинулся мужиком с Ишимского уезда, пронесло.

— Я вам обязан жизнью и помогу, — пообещал «писарь». — Будем пробираться в Ново-Никольскую. Там, говорят, всем делом вершат Кудрявцев и Токарев. Меня они хорошо знают, помогут определиться. Да, кстати, повтори-ка свою фамилию, я в камере из-за шума не расслышал.

— Липатов Павел, — спокойно ответил Захар и внутренне усмехнулся по поводу столь грубой проверки.

— Значит, Липатов? — растягивая слова, переспросил «писарь». И с чуть заметным волжским оканьем добавил:

— Я ведь тоже с Волги. Именье наше в Нижегородской губернии. Там многие Бедриных знают. А меня зови просто Борис Николаевич.

 

В СТАНЕ ВРАГА

В Ново-Никольскую добрались через сутки. Бедрина сразу же определили в оперативный отдел к Александру Гноевых. Этот двадцатилетний прапорщик колчаковской армии пользовался особым покровительством есаула Токарева, фактического заместителя начальника главного штаба казачьих войск Алексея Кудрявцева.

О подполковнике генерального штаба царской армии Кудрявцеве в штабе с оттенком презрения говорили, что в 1918 году он, как военный специалист, был призван в Красную Армию, направлен на службу в аппарат штаба Восточного фронта, но застрял на должности простого оператора.

Бедрин добился, чтобы ему выделили вестового, и взял на это место Липатова-Шаповалова. Так Павел-Захар очутился в стане врага. Обязанности вестового оказались несложными. Бедрин почти не просыпался от запоя, который начался уже на другой день после их прибытия в Ново-Никольскую. Работники же штаба с полным безразличием относились к присутствию в служебных кабинетах вестовых. Но чувствовалось, всеми делами здесь заправляют тонко, со знанием дела.

Кулаки закрепили свои позиции только в созданном при штабе военно-контрольном совете, члены которого изредка подписывали какие-нибудь агитационные приказы и воззвания. Часть этих сведений Шаповалов узнал сам, кое-что рассказал ему при встрече Тимофей Ялымов. Однажды писарь штаба попросил Захара отнести командиру отдельного эскадрона Новоселову только что изданный приказ. Где квартировал комэск, писарь не знал, но посоветовал искать последнего на самой шумной гулянке.

— Эти анархисты, — с презрением сказал он, — только и делают, что самогонку уничтожают, да уголовный розыск в милициях громят. На позиции их и палкой не загонишь.

Новоселов был настолько пьян, что приказ читать не стал. Приняв пакет, он молча сунул его своему ординарцу, а тот положил в полевую офицерскую сумку и ушел. Комэск, продолжая сидеть на кровати, притянул к себе двух накрашенных девиц, стал их целовать. Те визжали, смеялись. Одна, брюнетка, стала расчесывать ему рыжую бороду, вторая — блондинка щекотала пальцами шею. Новоселов блаженно щурился, пытаясь укусить веселую брюнетку за палец.

Не зная как быть, Шаповалов, в надежде найти кого-нибудь из трезвых командиров, стал осматриваться. В избе на скамейках, стульях, перевернутых бочонках устроились мятежники. В центре стола возвышалась большая, наполовину опорожненная бутыль с самогоном. Пьяные выкрики, нецензурная брань наполняли избу. Пахло табаком, самогоном и потом. Не увидев никого из старших начальников, Захар повернулся к двери. В этот момент его окликнули:

— Пашка, друг!

Тимофей Ялымов, радостно улыбаясь, поднялся с бочонка и, широко раскинув для объятия руки, пошел к Захару. После крепкого рукопожатия Ялымов усадил Шаповалова за стол и, в промежутках между тостами, стал похваляться своими амурными победами, то и дело приглашая «друга» перебраться в эскадрон Новоселова. На беседу двух сослуживцев никто из присутствующих не обратил внимания. Каждый был занят своим делом. Белобрысый поручик, лениво пощипывая струны гитары, напевал старинную мелодию. Его сосед налегал на остывшие пельмени и через небольшие промежутки времени сильно икал. Под образами во главе стола сидел здоровенный казак. Перед ним — граненые стаканы с самогоном, большая миска с кислой капустой. Казак брал стакан, опрокидывал его в рот и шумно хрустел капустой. Крупные волосатые пальцы рук лоснились от рассола. Покончив с капустой, казак откинулся на спинку стула, громко крикнул:

— Надька. Ты бы сыграла что-нибудь. Этот тренкальщик с гитарой мне надоел до чертиков.

Девица, гладившая комэска, нехотя поднялась с кровати и, поводя бедрами, направилась к гитаристу. Поручик с готовностью протянул инструмент. Проверив настройку гитары, Надежда с силой ударила по струнам, откинула голову и запела:

Пропев под аккомпанемент гитары несколько куплетов, девица стала играть плясовые. Компания оживилась. Один из казаков вышел на середину избы, стал отплясывать «яблочко». Но у него заплетались ноги. Надька не выдержала, прыгнула с гитарой в образовавшийся круг, задорно сверкнула глазами:

На какой-то миг она остановилась, и пальцы рук ее еще проворнее забегали по струнам.

Мятежники взорвались смехом.

— Ай да Надька! — кричал Ялымов. — Не забыла Распутина, вспомнила Гришку.

— Вишь, браток, как мы весело живем, — говорил позднее Тимофей Шаповалову. — Брось ты этот штаб. Перебирайся к нам.

Захар не ответил. Шагнул к Новоселову, который очнулся, еще раз напомнил о пакете.

— Помню! Пшел вон, штабная крыса, — был ответ.

«Эх ты, вояка! — подумал про себя Шаповалов. — Встретился бы мне в конном бою… Ну, да придет и твой черед»…

Писарь равнодушно выслушал рассказ Захара о том, как он вручал пакет Новоселову, сухо заметил:

— Ну и пес с ним, анархистом этим. Твой начальник утром в Петухово на казачий съезд едет. Готовься и ты. Штабники рано встают. Смотри, не проспи!

Съезд открылся в пристанционном селе Юдино утром 22 февраля. Представитель станицы Боголюбовской, статный красивый казак лет сорока, Яков Рогачев объявил, что на съезд прибыли делегаты из станиц и хуторов Петропавловского, Ишимского, Курганского и Ялуторовского уездов. Вместительный, нетопленый зал четырехклассного училища был заполнен до отказа. Чаще мелькали серые казачьи папахи, реже — обычные шапки. В президиуме сидели подполковник Кудрявцев, командир Первой казачьей кавалерийской дивизии есаул Токарев, командиры полков Зубарев, Дурнев, есаул Алексеев, коменданты Моложенко, Елтышев, Шилкин, Усик, Изанов, казаки Иван Капустин, Андрей Сазонов, Григорий Холкин и один купец.

Есаул Токарев, открывший съезд, высокопарно заявил:

— Полыхающее в губернии восстание против узурпаторов-большевиков пользуется поддержкой всего народа. Дружными усилиями всех людей многострадальной Сибири коммуния с ее продразверсткой, различными повинностями будет уничтожена раз и навсегда. Первостепенную роль в этом сыграет верное своему долгу и Отечеству славное непобедимое казачество.

Зал ответил Токареву аплодисментами.

— Мастак говорить наш есаул, — прошептал сосед Шаповалова, старший писарь штаба Шарипков.

— Да, гладко стелет, — согласился Захар. — Вы всех, кто за столом сидит, знаете?

— Почти всех, — оживился писарь. — Могу о них кое-что сказать. Вот тот пожилой с пышными усами рядом с Токаревым, это Иван Федорович Капустин. Фельдфебелем раньше был, более восьмисот десятин земли имел. Лошадей табун, коров с десяток… Его сосед Сазонов, до революции псаломщик. С ним рядом Андрей Кармацкий — купец. По первой гильдии шел. Его лавки по всей дороге от Челябы до Петропавловска были разбросаны…

Писарь Шарипков перечислил всех членов президиума и стал рассказывать даже о тех, кто сидел в первом ряду. Но на него со всех сторон зашикали. Кто-то даже сказал:

— После съезда расцелуетесь с друзьями. А сейчас — тихо!

После Кудрявцева стали выступать станичники. Они рассказывали, что уже за две недели до начала событий, в селах и станицах имелись нелегальные организации, которые и возглавили восстание. Все рассчитывали на помощь города, но там их крепко подвели, и теперь приходится действовать осторожнее. Особо налегали на дисциплину. «Без нее, — говорили станичники, — смерть!»

По предложению Рогачева съезд одобрил зачитанную Кудрявцевым резолюцию о наведении порядка в войсках «Народной армии».

В ней были такие слова:

«Требовать от командиров и рядовых лиц, не подчиняющихся приказам, немедленно устранять и предавать жесткому наказанию» [9] .

— Вот и вернулся старый режим, — недовольно заметил молодой казак.

— Тише ты, большевик недорезанный, — тотчас зашипел сосед слева.

— Сам помолчи, холуй офицерский.

— А ты кто?

— Я сам по себе.

Началась перепалка.

«А их хваленое единство, — подумал Шаповалов, — шито белыми нитками, да нашими ошибками. Нет, коммуния будет жить! С продразверсткой порядок наведем, чтобы бедняк не обижался. И тогда контре каюк! Надо бы Виктору Ивановичу об этом написать».

Но выполнить задуманное Захар не сумел. Впервые за несколько дней Бедрин был трезв, то и дело давал различные поручения. А тут еще пристал с разговорами писарь Шарипков.

— Вы знаете, — заявил он Захару, — не могу молчать. Все время тянет на откровенную беседу. А с пьяницами разве поговоришь? Штабные, кто потрезвее, меня избегают. Заняты высокой политикой. Завтра утром опять собираются: Кудрявцев свой стратегический план излагать собирается.

— Что же это они тебя избегают? Ведь, кажется, был офицером? — стараясь казаться равнодушным, спросил Захар.

— Я, можно сказать, силой мобилизован. Наш комендант Моложенко, когда я не пришел по его вызову, вот эту бумагу прислал, а с ней, для убедительности, двух казаков вооруженных.

Шарипков протянул Павлу четвертушку листа. Гербовая печать с двуглавым царским орлом заверяла три коротких строчки предписания.

«Шарипков. Приказываю немедленно явиться в исполком на работу так вы мобилизованы приказом № 1 в Народную армию 15 ф. 1921 г. Комендант Моложенков».

— Решительный человек ваш комендант. Не побоялся офицеру приказывать, — сказал Шаповалов, возвращая предписание. — Вы правильно делаете, что бережете эту бумажку.

В голове билась навязчивая мысль: «Ты должен знать, о чем будут говорить. Думай, как это сделать. Думай, думай быстрее!».

 

ОСЕЧКА

Поздно вечером к Бедрину неожиданно нагрянули три гостя, и Захару пришлось сбегать за самогонкой. Когда он вернулся с пузатой бутылью в руках, гостей было уже четверо. Тот, что пришел в его отсутствие, сидел у окна и, подыгрывая себе на гитаре, пел. Голос у него был негромкий, но приятный. Аккорды марша придавали словам песни торжествующее звучание:

«И откуда только они слова такие берут? — думал Захар, расставляя стаканы и закуску. — Конечно, образованные, не то, что мы. Но ничего, наша все равно возьмет. Не дождаться вам чести, господа, сколько бы вы ни пели!»

Лицо поющего Захару было знакомо, он стал вспоминать, где мог видеть этого человека. А тот, отложив в сторону гитару, присел к столу и, спросив Бедрина о судьбе общего знакомого по турецкому фронту, повернулся к Шаповалову. Их взгляды встретились. В глазах певца на мгновение мелькнули удивление, испуг, а затем неприкрытая злоба.

— Вот так встреча! — поднимаясь со стула, сказал певец. — Что же это вы, господин чекист, опустились до такой роли? Прислужничаете? Нехорошо!

Гости и Бедрин встали со своих мест.

— Вы меня, господин, с кем-то путаете, — продолжая протирать стаканы, возразил Захар. И тут вспомнил: «Терехов! Арестован по делу Шантурова. Брали его в доме Рогальского».

— Ни с кем я вас, товарищ чекист, не спутал, — ухмыльнулся гость. — Всего лишь девять дней прошло. Я вам все напомню, и фамилию свою — Терехов Владимир Иванович, и то, как вы меня с Петром Петровичем Рогальским арестовывали. Все, все напомню!

— Вы ошибаетесь, господин Терехов. Я Липатов Павел, а не чекист, — спокойно, стараясь казаться немного удивленным, ответил Шаповалов. — Вон и господин Бедрин вам это подтвердит.

— Да, да, Володя! Это Павел Липатов. Ты зря горячишься, — вступил в разговор Бедрин.

— Зря, говоришь! — закричал Терехов. — А позволь тебя спросить, давно ли ты знаешь этого субъекта?

— Шесть дней уже, а познакомились в тюрьме. Он меня от чекистов выручил. И вообще, к чему этот крик, ведь можно разобраться спокойно.

— Эх, Борис, Борис. Слепец ты несчастный. Завтра Шантуров приедет, он поможет тебе прозреть. А пока, — Терехов ехидно улыбнулся, — твоего подзащитного для предосторожности надо арестовать.

Захара поместили в маленькую каморку, где раньше хранилась школьная рухлядь. Очистив от хлама угол, он лег на пол, но уснуть так и не мог. Все время возвращался к мысли: «Почему Терехов и Шантуров на свободе? Неужели они сбежали из-под ареста по дороге в Омск? Нет, не должно быть такого! Что-то произошло».

Недоумение Шаповалова было вызвано еще и тем, что он не знал о трагедии на станции Токуши, которая случилась 15 февраля в момент наиболее напряженных боев у вокзала станции Петропавловск. В железнодорожном составе, где находились семьи ответработников, был и вагон с арестованными членами организации Шантурова. Предполагалось, что следствие над ними будет произведено после окончания боев в Омске. Однако шантуровцам неожиданно повезло. Руководство восточной группы мятежников, выполняя приказ Родина — замкнуть кольцо вокруг Петропавловска и подготовить плацдарм для продвижения к Омску, — направило к станции Токуши вооруженный отряд. Бандиты действовали без опаски, так как эсеровская ячейка склонила расположенную на станции роту 253-го полка на сторону мятежников. Вечером 15 февраля отряд, имеющий в своем составе 300 пехотинцев и 150 конников, ворвался в Токуши. Началась зверская расправа над беззащитными женщинами, стариками, детьми. Особое рвение проявили освобожденные бандитами шантуровцы. Спаслось несколько человек, в том числе и заведующая Петропавловским уездным здравотделом Чернышова.

Телеграфист станции Токуши сумел сообщить в Петропавловск о налете банды. Комдив Корицкий направил в Токуши бронеплощадку и батальон 249-го полка из Исиль-Куля. Мятежники, не приняв боя, отступили.

Утром в каморку пришли двое — Терехов и председатель следственной комиссии штаба Кармацкий. Кармацкий со знанием дела несколько раз ударил Захара. Все тело налилось нестерпимой жгучей болью.

— Вот так и будет, если мы молчать будем, — нараспев, елейным голосом говорил Кармацкий после каждого удара.

Потом его позвали на заседание трибунала, и допрос продолжил Терехов. Бывший поручик стал отрабатывать на связанном чекисте некоторые приемы бокса и вскоре разбил Шаповалову нос и губы. Потом, решив сделать двухминутный перерыв, развязал арестанту руки, чтобы тот мог вытереть кровь. Пошатываясь, Захар подошел к стене и, опершись спиной, стал утираться рукавом рубахи. Терехов бросил в угол недокуренную папиросу, взял кусок веревки, подошел к арестанту, чтобы вновь связать ему руки. Улучив момент, Шаповалов нанес сильный удар ребром ладони по горлу Терехова. Поручик кулем свалился к ногам чекиста. Захар осторожно выглянул в коридор и, не увидев там часового, осторожно вышел, запер на ключ каморку. На крыльце встретился Шарипков.

— Что с вами, Павел? — удивился старший писарь. — На вас лица нет!

— Познакомился с прелестями «старого прижима», — ответил Захар и, решив, что в его положении теперь церемониться нечего, спросил:

— Не знаешь, совещание уже началось?

— Какое? — Шарипков с недоумением посмотрел на Захара.

— На котором Кудрявцев для узкого круга делает доклад о дальнейших планах.

— Так это… Это же шпионаж! Нас с вами расстрелять могут.

— Никто не расстреляет. Есть комната, из которой все слышно?

— Есть.

— Ведите меня туда и побыстрее!

— Но как же, — попытался еще раз отказаться Шарипков. — Ведь это нечестно.

— Ну вы, хранитель морали. — Шаповалов достал из кармана браунинг. — Мне терять нечего. Говорите, или…

— Идемте, — зашептал Шарипков. — Только через чердак: там есть лаз в закрытую комнату. Меня не выдавайте…

Пока они пробирались через чердак, Шарипков пояснил, что до революции один из руководителей школы любил подслушивать своих коллег-учителей, и но его приказу специально оборудовали закрытую комнату. Только ход в нее был нормальный. Верхний же люк прорубили позже.

Комнатушка оказалась крохотной, но слышимость была превосходной. Шаповалов узнал голос Кудрявцева.

— Подполковник начал говорить недавно, — прошептал Шарипков.

— А вы откуда знаете?

— Так он только что сказал «во-вторых».

— Ну ладно, — прервал Захар словоохотливого собеседника. — Давайте послушаем.

— Да, господа, — говорил Кудрявцев. — Я настаиваю на перестройке структуры власти. Мне думается, параграф второй приказа необходимо изложить так: «Существующие в настоящее время в селениях штабы приказываю немедленно расформировать, назначить в каждом селении комендантов, в ведение которых должны быть переданы все находящиеся в штабах силы и вооружение. Все инвалиды, освобожденные от мобилизации, должны нести гарнизонную службу».

За перегородкой поднялся шум. Некоторые участники совещания возражали против предложения Кудрявцева. Но их было мало. После утверждения соответствующего обращения и приказа по войскам слово вновь взял Кудрявцев.

— К сожалению, господа, я должен сообщить вам, что мы сейчас оказались перед большим» трудностями. Действие фактора внезапности, благодаря которому мы добились немалых успехов, кончилось. Красные опомнились от неожиданности и перешли в контрнаступление. За прошедшие годы их руководители накопили немалый опыт организаторской работы и, конечно, пустят его в ход. Вы знаете, что пламя антибольшевистского восстания охватило часть трех губерний — Омской, Тюменской и Челябинской. Нам нужно во что бы то ни стало удержать за собой участок дороги Мамлютка — Макушино, расширить здесь имеющийся плацдарм, особенно в сторону Кургана, и одновременно перерезать еще в одном месте дорогу Омск — Тюмень. Вы, конечно, понимаете, что этим мы нанесем чувствительный удар по Москве, ибо без хлеба она долго не протянет. Во-вторых, необходимо руками местных крестьян ликвидировать собранное на ссыпных пунктах зерно. Пусть пока мужики делают с ним что хотят. В-третьих, усилить дезинформацию. Сбитый с толку крестьянин пойдет на что угодно. В-четвертых, нам следует использовать опыт красных по разложению враждебного тыла. С этой целью предлагаю послать в тыл большевиков несколько небольших подвижных отрядов. В-пятых, мы должны соединиться с Кокчетавом. Для этого надо разгромить сводную группу Полуяхтова, которая занимает район Пресногорьковки. Это, господа, самые общие соображения на ближайшее время.

После небольшой паузы по предложению главнокомандующего Родина было решено приступить к проведению в жизнь рекомендаций Кудрявцева. Затем в комнате, где проходило совещание, возник шум. Андрей Кармацкий доложил о побеге пойманного вечером чекиста, и присутствующие стали возмущаться ротозейством охраны. Кудрявцев напомнил о своих требованиях поднятия дисциплины. Его поддержал Родин. Совещание постановило не останавливаться перед самыми жестокими мерами для улучшения порядка в войсках.

— Павел, а вас уже ищут, — зашептал Шарипков.

— Помолчи, Сергей Иванович! Лучше подумай, как добыть коня. Отправишь меня поздно вечером верхом. Нужны пропуск и пароль. Я подожду до темноты. А теперь иди, товарищ Шарипков. Я верю тебе, как брату.

В Петропавловск Шаповалов добрался лишь через два дня. Дьяконов внимательно выслушал его доклад, записал на отдельный лист названные Захаром фамилии руководителей мятежа и, созвонившись со штабом Петропавловской группы войск, сказал:

— Вот что, Шаповалов. Тебе придется повторить свой доклад Николаю Ивановичу Корицкому. Он ждет.

Командующий с интересом выслушал рассказ чекиста и попросил поподробнее описать внешность Кудрявцева. Шаповалов сказал:

— Роста среднего, лет так за пятьдесят, волосы седые, лицо простоватое, глаза серые, даже чуть мутные, болят, наверное, бородка аккуратная, клинышком. Во время разговора трясет немного головой, как будто контуженный. Ну, что еще? Вот нос и губы не запомнил какие.

— Достаточно и этого.

Корицкий встал, положил в пепельницу набитую табаком трубку, поблагодарил Шаповалова за ценные сведения о замыслах врага. После того как Захар ушел, Николай Иванович сказал Дьяконову:

— Знаешь Виктор Иванович, я ведь с этим бандитским теоретиком начинал службу в Красной Армии. В одном отделе над картами корпели. Замкнутым он показался мне тогда, нелюдимым. А головой трясет от испуга: иваново-вознесенцы в середине восемнадцатого чуть было на штыки не подняли. Орал на них, расстрелом грозил. Вот с той поры и стал «контуженный». За Шаповалова еще раз тебе спасибо.

— Зачем благодаришь, Николай Иванович. Обязаны мы это делать. Наш, так сказать, долг. Ну, до свидания.

— Всего доброго.

 

ПЕРЕМЕНЫ

Прошел месяц. В ходе ожесточенных боев основные силы мятежников были разгромлены. Пришли вести об освобождении станции Петухово, о вступлении частей и подразделений в Кокчетав. Ишимская «Народная армия», «Восточная группа», «Первая Сибкавдивизия» и «Курганская освободительная дивизия», на которые главком бандитов эсер Родин возлагал большие надежды, потерпели сокрушительное поражение от подразделений Красной Армии и коммунистических отрядов особого назначения.

В один из последних дней марта Дьяконов получил из особого отдела Кубанской кавалерийской бригады пакет. К сводкам о ходе уничтожения мелких банд был приклеен небольшой кусочек бумаги, на котором значилось:

«Акт. 26 марта 1921 года. Мы, нижеподписавшиеся, Просекин Иван и Юрусь Евгений, составили настоящий акт в том, что сего числа подняли труп убитого Кудрявцева, среднего ростом, с бородкой, седоватый. Грудь пробита и плечо прострелено».

Это была первая весть о гибели одного из заправил и теоретиков мятежа. А через неделю в город привезли жену и двух сыновей Кудрявцева. Они рассказали, что после поражения мятежников под Ново-Михайловской, доверие бандитов к Кудрявцеву окончательно пошатнулось. Во время одной из перебранок член контрольного совета штаба эсер Винокуров дважды выстрелил в Кудрявцева, затем ударил его штыком в грудь. Так оборвалась карьера подполковника генерального штаба царской армии Алексея Федоровича Кудрявцева.

«Жаль, до этого дня не дожили Порфирьев, Дульский, Соленик», — думал Виктор Иванович, разглядывая составленный кубанцами акт.

— Похоже, мятеж агонизирует, — сказал Дьяконову Барлебен, когда тот сообщил председателю оперативной пятерки о смерти Кудрявцева. — Но умирающий зверь всегда опасен. Он может своими конвульсиями причинить большую беду. Токарев, правая, рука Кудрявцева, уцелел, и, по сводкам нашего штаба, сумел собрать под свое крылышко до трех тысяч отъявленных головорезов, Где он сейчас?

— Неделю назад прошел Акмолинск. Судя по всему, направился либо в Баян-Аул, либо дальше — в Каркаралинск.

— Предупреждение по линии дали?

— Как полагается.

— Напомните еще раз. Акмолинцев об этом же попросите.

— Хорошо.

Через несколько дней в Петропавловск прибыла комиссия КирЦИКа и Сибревкома. В соответствии с решением ЦК партии и Советского правительства началась передача ряда уездов бывшей Омской губернии в состав Казахской республики. Из этих уездов создавалась новая, Акмолинская губерния.

Для обсуждения вопроса о создании губернской ЧК в Петропавловск приехали работники уездных ЧК и представители из Омска. На встрече с ними петропавловцы узнали о том, какие меры принимались в борьбе с заговорщиками в других районах Северного Казахстана и Сибири.

— У нас, в Омске, заговорщиков арестовали утром 11 февраля, — сказал Михаил Филатов. — Губернский комитет эсеровского «Крестьянского союза» в составе Тяпкина, Юдина, Тагунова завязал тугой узел. Кроме офицерских групп эсеры подготовили к мятежу часть 33-го полка, казаков Атаманского хутора, студентов сельскохозяйственного института. Самым большим ударом для эсеров был арест ЦК Сибирского «Крестьянского союза», в результате чего мятежники лишились организационного центра. Его председатель Владимир Игнатьев хотел поднять против Советской власти крестьян Алтайской, Семипалатинской, Омской, Красноярской, Томской, Ново-Николаевской, Тюменской и Челябинской губерний.

— Широко размахнулись, — заметил Леонид Рогачев. — У нас в Акмолинске действовали эсеры рангом пониже. Но к мятежу подготовились основательно. Акмолинский гарнизон насчитывал 500 человек. Почти все примкнули к заговорщикам.

— Почему это случилось? — спросил Дьяконов.

— Части были укомплектованы из бывших партизан анархиста Козыря, а в его корпусе, вы знаете, верховодили эсеры. Кроме того, к заговорщикам примкнули казаки Акмолинской станицы, часть мещан. А у нас, в коммунистическом отряде особого назначения, чуть больше ста человек, и на всех два десятка винтовок. Сведения о намерениях врага мы получили 27 февраля, а мятеж планировался на следующий день. Как быть? Откровенно говоря, я растерялся. Упросил своего сотрудника, который проник в штаб к мятежникам, срочно организовать гулянку и напоить верхушку заговорщиков так, чтобы на сутки их из строя вывести. Он это сделал. Тем временем уком партии коммунистов собрал, и я им обо всем рассказал. Чтобы отвлечь мятежников от подозрений, решили сыграть на любви эсеров к словопрениям. Утром 1 марта объявили, что весь гарнизон приглашается на митинг в клуб. Повестку дня придумали о VIII съезде Советов, о демобилизации армии. Пока нас эсеры громили на митинге с 4-х дня до 8-ми вечера, мы весь гарнизонный караул обезоружили, потом окружили клуб и тут же по одному, всех, кого надо, арестовали.

— А что случилось у вас? — спросил Филатов кокчетавца Шалимова, тот в ответ только покачал головой.

— За них мы отдувались, — сказал начальник Атбасарской уездной ЧК Владимир Бокша. — Почти полтора месяца вели непрерывные бои. Своих-то эсеров еще в октябре к рукам прибрали. Пришлось на кокчетавцев поработать.

После взаимного обмена мнениями пришли к выводу: ходатайствовать об укреплении органов ЧК коммунистами, для чего направить в аппараты уездов по 15—17 членов партии. После согласования примерного состава коллегии губчека, Филатов объявил, что до осени чекисты Акмолинской губернии будут подчиняться полномочному представителю ВЧК по Сибири, а затем перейдут под контроль руководства своей республики.

В конце апреля, когда был утвержден состав руководства губернской ЧК, петропавловские чекисты проводили в Омск Виктора Ивановича Дьяконова. В последний день своего пребывания в городе он в присутствии заместителя председателя губчека Владимира Бокши побеседовал с Поплевко и Шаповаловым.

— У меня к вам одна просьба, — сказал Дьяконов. — Разберитесь, как погибли Дульский и Соленик. Кто их выдал, кто казнил? Обо всем сообщите мне. Действуйте с пользой для революции прежде всего. Вот и все. До свидания, хлопцы.

Дьяконов, по очереди обняв сослуживцев, в сопровождении Бокши отправился на вокзал.

 

НЕ УШЕЛ ОТ РАСПЛАТЫ

Через два дня после отъезда Дьяконова Поплевко перевели работать в транспортную ЧК станции Петропавловск. На новом месте он не рассчитывал на то, что сумеет выполнить наказ Виктора Ивановича и в течение недели подал два рапорта с просьбой о возвращении на прежнее место. Ответа не последовало. 7 мая 1921 года, перед сдачей дежурства, Поплевко написал очередной рапорт и уже было собрался послать его по инстанции, как в дежурную комнату вбежал запыхавшийся железнодорожник. Это был политконтролер телеграфа станции Мамлютка Петр Голованов. Из сбивчивого рассказа Поплевко с трудом понял, что несколько минут назад политконтролер видел бывшего начальника боевого участка мятежников. Голованов узнал его по небольшим черным пятнам на носу и правом виске. Ни имени, ни фамилии, ни каких-либо других примет не помнит. Видел только эти пятна. Поплевко же по оперативным документам, поступавшим ранее, знал, что комендантом в Мамлютке был Григорий Стрельников, который лично уничтожил много коммунистов и красноармейцев. Сейчас его разыскивают чекисты трех губерний. Медлить нельзя!

Поплевко тотчас прибыл на вокзал, обошел вокруг здания, но ничего подозрительного не заметил. Тогда он попросил дежурного милиционера сообщить начальнику ЧК о появлении на станции опасного преступника. Вскоре подошел поезд Омск — Москва. В сутолоке Поплевко чувствовал себя не совсем уверенно. И опасался, что не сумеет найти подозреваемого. Но вот толпа схлынула, прозвучали удары колокола. Поезд тронулся. Мимо замелькали окна вагонов. «Неужели Голованов обознался?» — подумал Поплевко.

Решение об осмотре поезда пришло в тот момент, когда приблизился последний вагон. Поплевко на ходу прыгнул на ступеньки и, растолкав находившихся в тамбуре людей, прошел к проводникам. Но осматривать вагоны никто из них не согласился. Николай решил провести эту операцию сам.

Состав был переполнен. В полутьме вагонов со всех сторон неслись злые выкрики, ругань, плач детей. Вдыхая спертый воздух, Поплевко пробирался по узким коридорам, внимательно приглядываясь к пассажирам. К концу обхода у Поплевко от шума и духоты закружилась голова, он решил выйти на первой же остановке. «Телеграфист явно ошибся», — подумал Николай и, запнувшись о чьи-то ноги, больно ударился о стойку вагона. Потирая ушибленное место, чекист, в ожидании остановки, присел на край нижней полки. Постепенно боль утихла, и Поплевко осмотрелся. В углу, облокотившись правой рукой о столик, сидел какой-то мужчина и напряженно смотрел в проплывающую за окном темноту. Напротив него двое крестьян вели между собой неторопливую беседу. Временами их лица освещали огоньки цигарок. Пучок света упал и на пассажира, сидевшего возле окна. На его виске четко обозначилось темное пятно, о котором знал Поплевко.

На очередной станции Поплевко представился дежурному сотруднику милиции и попросил его помочь задержать подозреваемого.

В комнате милиции пассажир предъявил документы на имя Морозова Григория Савельевича, техника Петроградского театрального управления, командированного по делам службы в Сибирь. При обыске же в подкладке френча было найдено удостоверение старшего милиционера Шацкого уезда Тамбовской губернии, выданное… Стрельникову Григорию Савельевичу.

В Петропавловске телеграфист Голованов и его жена опознали Стрельникова как коменданта боевого участка мятежников. В ходе следствия выяснилось, что на совести этого матерого бандита десятки загубленных жизней. Стрельников-Морозов, сознавая всю тяжесть преступлений, путал следствие, давал противоречивые показания, стремился поставить под сомнение рассказы, свидетелей. И только после очной ставки с шестнадцатилетним Гришей Савельевым перестал изворачиваться. Совершенно седой от пережитого, юноша назвал имена людей, которых казнил Стрельников. В памятный для Гриши день, когда он лишился матери, сестры, брата, убитых по личному приказу Стрельникова, последний распорядился о расстреле еще четырнадцати коммунистов и членов их семей. Гриша спрятался в заброшенном сарае местного богача и остался жив. Во дворе, на его глазах, совершалась дикая расправа.

Стрельников прибыл в Сибирь в августе 1920 года и поселился в селе Белое Петропавловского уезда. Через некоторое время он стал активистом местной организации заговорщиков. 10 февраля 1921 года, когда в селе хозяйничали мятежники, его избрали в новый волисполком, затем назначили комендантом района. Стрельников развил бурную деятельность. По его инициативе 20 февраля против частей Красной Армии выступил мятежный полк, которым командовал офицер Шевчук.

На одном из допросов Стрельников показал, что, по дошедшим до него слухам, Соленик и Дульский были казнены в Петухово по приказу руководителя следственной комиссии Кармацкого. Желая спасти свою жизнь, Стрельников сообщил, что Кармацкий в настоящее время скрывается в селе Юдино. По решению трибунала Стрельников был расстрелян.

 

ДЕЛО ЗОЛОТИЛИНА

Найти Кармацкого в Юдино удалось не сразу. Место, где он скрывался, указал новый сотрудник губернской ЧК Иван Ершов, откомандированный в Петропавловск из Акмолинска.

Свое первое задание Ершов получил от Бокши. Тогда же он подумал, что увидать брата Михаила, приехавшего из Оренбурга на конференцию, не удастся. А как хотелось встретиться, поговорить о житье-бытье, о домашних делах.

Бокша тем временем поднялся из-за стола, вышел на середину кабинета.

— Мы решили поручить вам доследование дела на мятежников Донских и Золотилина. Товарищ Айтиев, настаивая на вашем переводе из Акмолинска сюда, говорил, что вы умеете доводить начатое до логического конца. На этом спотыкаются другие.

— Пожалуй, меня переоценили, — улыбнулся Ершов.

— Не думаю! Наш председатель губревкома умеет разбираться в людях. Кстати, вы знаете, что он одно время тоже работал в ЧК?

— Не слышал.

— В Уральске, два года. Так вот о деле. Работники особого отдела кавбригады узнали, что Андрей Золотилин и Матвей Донских были в следственной комиссии мятежников. Вам наверняка известно, что это такое?

— Конечно.

— К сожалению, свидетели, а их пятеро, попались никудышные. Сами почти ничего не видели. А на одних слухах обвинение не построишь.

Бокша сел на свое рабочее место и, заканчивая беседу, заметил:

— У этих мерзавцев, видимо, опыт порядочный. Трупы казненных под лед Ишима упрятали. Так что, ищи ветра в поле. Других улик пока нет. Ну да прибудешь на место — разберешься.

Но разобраться было не так-то просто. Прошла неделя, а сдвигов в деле Донских и Золотилина не наблюдалось. Бокша спокойно выслушал Ершова, достал из сейфа журнал с текстом расшифрованных телеграмм и, найдя нужную запись, дал с ней ознакомиться Ивану.

— Думаю, это немного тебе поможет.

На запрос Бокши из особого отдела кавбригады сообщали, что по их данным мятежник Донских в 1920 году был арестован петропавловскими чекистами за принадлежность к нелегальной офицерской организации.

Положив журнал обратно в сейф, Бокша предложил Ершову поговорить с теми, кто раньше работал в Петропавловской уездной ЧК. Иван Вагаев, узнав об этом, упрекнул Ершова, что тот не обратился к нему.

— Я же этого бандюгу в сентябре прошлого года еще ловил. После боя с шайкой Новикова, бывшим анархистом, что в марте с подполковником Токаревым сбежал в Монголию, я и Иван Спиридонович Порфирьев возвратились в станицу Боголюбовскую. По пути встретили одиночного всадника, который открыл огонь из маузера. Красноармейцы убили под ним лошадь, его взяли в плен. При обыске я нашел у задержанного пакет с секретными материалами какой-то нелегальной офицерской организации. Он его вез из Омска. Один красноармеец опознал в пленнике боголюбовского кулака Матвея Донских.

Вагаева вскоре вызвали к председателю губчека. Ершов закрылся у себя в кабинете, стал изучать прошлогодние дела. В папке с материалами на кулака Донских было подшито всего три листа. Резолюция на одном из них гласила, что Донских бежал из-под стражи, и в связи с этим следствие решено приостановить.

Ершов, ознакомив Вагаева с содержанием папки, спросил:

— Что же вы протокол допроса не оформили?

Вагаев ответил:

— Да мы его и допросить-то как следует не успели. Приехали в Боголюбовку поздно вечером. Порфирьев тогда прихварывал, у меня же правая рука на перевязи висела: анархисты прострелили. Красноармейцы, сам знаешь, какие грамотеи. Весточку домой Других просят написать. Так что не до протокола было.

— Но разговор все же состоялся? — не отступал Ершов.

— Конечно, — согласился Вагаев. — Боголюбовские исполкомовцы рассказали, что Донских при Колчаке был в контрразведке сыщиком. Он и не стал запираться. Вел себя так дерзко, что вроде бы не он у нас, а мы у него в плену находимся. Решили отложить допрос до утра. А ночью он задушил часового и сбежал. Сколько не искали, найти нигде не могли. Как сквозь землю провалился!

— Значит, он боголюбовский?

— Да, там его многие помнят.

В Боголюбовской Ершову рассказали, что через несколько дней после начала восстания Донских привел в село казачий отряд. Есаул Иванов, который стал у бандитов комендантом боевого участка, зачитал на сельском сходе приказ о мобилизации пятнадцати возрастов в «Народную армию». Донских обратился к присутствующим с призывом: «Да здравствует Советская власть и свобода! Долой коммуну!»

Председатель боголюбовской комячейки предложил Ершову побеседовать с Марией Медведевой, вдовой убитого бандитами члена исполкома А. Медведева.

— О какой власти и свободе кричал с крыльца этот палач, мы поняли только через несколько дней, когда бандиты схватили пятнадцать членов волисполкома. После ареста их жестоко избили и живыми столкнули в прорубь, — сказала она.

— Вы помните фамилии погибших? — спросил Ершов.

— Они работали вместе с мужем. Можете записать: Михаил Артамонов, Петр Быков, Михаил Гончар, Николай Докучаев, Кирилл Васин, Иван Звягин, Андрей и Матвей Лепехины, Иван Коловесь, мой муж Антон Медведев, Тимофей Матаев, Сергей Румянцев, Солдатов, кажется его звали Сергеем, затем Григорий Свиридов… Все они бывшие партизаны.

Не сумев побороть минутную слабость, женщина расплакалась. Но перед уходом посоветовала Ершову разыскать Федосью Новикову.

— Это она говорила, что Донских вместе с нашим хуторским казаком Золотилиным гонял ее целую ночь босиком по снегу.

Новикова уехала косить сено на дальнюю заимку, и увидеть ее Ершову удалось только через неделю. В сельсовет она пришла в сопровождении свекра, белого, как лунь, старика, который во время ее рассказа несколько раз нетерпеливо стучал палкой об пол, как бы требуя не останавливаться, не поддаваться горю.

— Я не видела, когда арестовали моего мужа, — рассказывала женщина. — Он собирался вместе с членами исполкома ехать в Пресногорьковскую. За день до этого мы с папаней на заимку поехали за сеном и картошкой. Ночью сюда нагрянули бандиты.

— Яшка Золотилин был, его двоюродный брат Андрей и Матвей Донских, — пояснил старик.

— Яшка все время ругался, — продолжила свой рассказ Новикова. — Тыкал в меня стволом винтовки, грозился, что застрелит, если не отдам ему партийные бумаги мужа. Потом Донских приказал Золотилину связать мне руки и босиком погонять по снегу. Бандиты перед тем где-то достали самогонки. Выпили изрядно. Под утро в лесу послышалась стрельба, и они ускакали, погрозив на прощание винтовками.

Материалы, собранные Ершовым в Боголюбовской, приперли бывших бандитов к стенке. Они стали выдавать друг друга, выгораживая себя. Особенно усердствовал Донских. Оказалось, что пытки и расстрелы он, как правило, поручал Андрею Золотилину, неграмотному, но преданному белогвардейской верхушке казаку.

— Андрей с охотой брался за это, — пояснил Донских. — Наверное, нравилась власть над людьми. Его еще при царе за избиение кочевников-казахов судили.

— Вот как! Что же вы ни разу не остановили его? — спросил присутствующий на допросе Шаповалов.

Донских промолчал.

— Видимо, и вам это нравилось, — добавил Захар. — Скажите, вам знаком Андрей Кармацкий?

— Да, я знаю этого купца.

— Только как купца? А кем он был в феврале и марте этого года?

— Председателем следственной комиссии Петуховского райштаба.

— А где он сейчас?

— Там же, где был. В Юдино.

— Не напускайте туману, Донских.

— Если жизнь мне сохранят, я его сразу найду.

— Вашу просьбу решит трибунал. И здесь ничье заступничество не поможет, — заявил Ершов.

— Тогда вам не отыскать Кармацкого! Он еще отомстит за меня! — крикнул Донских, вскочил со стула и кинулся на Ершова. Шаповалов и караульный с трудом оттащили бандита.

— Все ясно, — сказал Ершов после того, как арестованного увели в камеру. Кармацкий скрывается на какой-нибудь заимке близ села.

— Ты в этом уверен? — спросил Шаповалов.

— Абсолютно! Донских специально не назвал место, где укрыт Кармацкий. Но сказав: «Я его сразу найду», выдал сокровенную тайну.

Ершов не ошибся. Через несколько дней удалось установить, что Кармацкий прячется на заимке местного богача. Купец рассчитывал продержаться там до осени, а затем перебраться за кордон. Однако судьба распорядилась иначе.

На задержание Кармацкого Ершов выехал сам. В напарники, на всякий случай, взял работника волостной милиции. В Михайловском исполкоме им выделили бричку. Возница, молодой парнишка лет пятнадцати, набросал в нее побольше свежего сена, и Ершов, полулежа, даже немного вздремнул. К заимке добрались под вечер. Несмотря на свою привязанность к акмолинским степям, Ершов не переставал восхищаться красотами здешних мест. Березовые колки, словно острова, возвышались среди ровной, как стол, степи. Местами дорога почти вплотную подходила к березняку, и жирные, тяжелые от насевшей пыли листья цеплялись за бричку. Откуда-то из зелени слышалось попискивание бодрствующих пичуг. Непоседа дятел усердно обрабатывал своим крепким и длинным носом высохший ствол осины.

Кармацкого взяли сонным. Купец настолько, был уверен в своей безопасности, что спал прямо на земле у завалинки. Спросонья долго не мог сообразить, зачем его подняли. Но позднее, уже со связанными руками, стал отбиваться, поносить нецензурными словами большевиков.

Пока допросы вел Ершов, Кармацкий категорически отрицал свое участие в следственной комиссии мятежников. Как-то в кабинет следователя зашел Шаповалов. Кармацкий, встретившись с ним взглядом, сразу обмяк, затем признался, что действительно работал у мятежников и допрашивал этого человека.

— Давно бы так, — сказал Шаповалов. — Зря вы, Андрей Авдеевич, ягненочком прикидываетесь. — Людям вашего возраста юлить неприлично. Ведь шестой десяток уже идет, не так ли?

— Ну и что? Жить-то все равно хочется.

— Но вы по-прежнему не говорите о главном, — заметил Ершов. — Я вынужден устроить очную ставку с Меньшиковым, Тухватшиным, Авдониным, Шарипковым.

— Ты не оговорился насчет Шарипкова, — спросил Захар после того, как Кармацкого увели. — За что его взяли?

Армейские чекисты взяли Шарипкова в бою за станцию Петухово. Прямо в штабе мятежников. Правда, под арестом этот человек был недолго, большая группа коммунистов подтвердила, что бандиты мобилизовали его как офицера. Работал в штабе писарем и кое-кому из наших крепко помог.

— Верно! — подтвердил Шаповалов.

— Но вскоре на него поступило заявление Брюховецкого — есть такой у нас, в губземотделе. Этот знаток земельного вопроса готов обвинить всю беспартийную интеллигенцию. Шарипков ему и попался. Конечно, бывший учитель мог бежать из штаба, но струсил, а так как он работник штабного ранга, то особый отдел возбудил ходатайство о расстреле. Мы иного мнения. Подготовили письмо в президиум ВЧК. Вопрос остался открытым. Если ты против расстрела, иди подписывайся.

— Я подпишусь, — согласился Захар. — Но ты, Иван, прав. Шарипков мог бежать хотя бы со мной. Но струсил, остался в штабе и в чем-то помог бандитам.

— Вот, вот! Я так же ему объяснил. Сейчас кается… Меньшиков на очной ставке с Кармацким подробно рассказал о казни Соленика.

— А ведь ты, Андрей Авдеевич, — говорил Меньшиков, — оказывается, давно знал Василия Соленика. Перед расстрелом кричал чекисту в лицо, что он погибает, как падаль, и об этом никто не узнает. Зачем ты от нас скрывал, что чекист твои магазины для общего дела забирал?

— Ни тебе, бухваловскому добровольцу, меня судить, — огрызнулся Кармацкий.

— Это верно, что ни мне. Но из-за вас, стервецов, и мы, дурни, в драку полезли. Пиши, начальник, все пиши. Он — купец. Но у Родина сам просился в следственную комиссию. И нас отбирал туда. Меня поймал на том, что продотрядчики хлеб весь выгребли, а жену нагайками посекли. Злой я был и не знал в ту пору, куда податься. Потом только подробности об обидчике своем узнал. Начальником карательного отряда, оказывается, был при Колчаке Золотухин Василий Ильич. Когда пришли красные, он потихоньку в продком пристроился. Нарошно нас грабил, чтобы, значит, поднять против Советской власти. А мы, темнота, и поверили, что коммунисты во всем виноваты…

— Вы о Кармацком расскажите, — напомнил Ершов.

— О купце не забуду я. Не бойся, гражданин следователь. Если его пожалеете, мужики не простят. Много на нем крови народной. А Дульского Луку он у изменника Окулича выпросил. Тот все-таки пожалел больного, а этот — нет. Чекиста-то они хворым взяли. Тот после тифу слабый был. На станцию приехал и красноармейцев стал совестить: «Что же это вы, братцы, — говорит, — опять Колчака захотели. Аль забыли вкус казачьей плетки?» Окулич приказал скрутить Дульского и в казарму утащить. А Кармацкий его больного забрал, бить начал. Рука у купца тяжелая, так он кулаком Дульского прикончил. Потом, для пущей верности, из пистолета в упор выстрелил.

Показания Меньшикова подтвердили другие свидетели, в том числе и Шарипков. Кстати, он же рассказал о том, как Кармацкий глумился над взятыми в плен красноармейцами из группы Ильина, наступавшей на станцию Петухово.

— Ну, с купцом ясно, — заметил Ершов. — А почему вы, грамотный, интеллигентный человек, к бандитам пошли?

— Семья, гражданин следователь, — потупил взор Шарипков. — А потом наша интеллигентская бесхребетность сказалась. Думал о себе, как о пупе вселенной. А на поверку вон что получилось. Приказали погрубее, с матом, и пошел…

— Счастье ваше, что кое-кто из коммунистов, чекист Шаповалов, например, согласились подтвердить ваши показания. А то бы не миновать вам расстрела, Шарипков, — сказал Ершов, подавая на подпись протокол допроса.

Вскоре после выяснения обстоятельств гибели чекиста Дульского удалось задержать Окулича. А через несколько дней, при разгроме одной из мелких банд, красноармейцы поймали Шантурова и братьев Севастьяновых. На допросах в ЧК бывшие главари нелегальной эсеровско-белогвардейской организации сознались, что готовили к мятежу 253-й полк, намереваясь овладеть городом без боя, сделать его базой мятежников. Неожиданный арест сорвал все их планы. Шантуров показал на допросе, что Кудрявцев и Токарев входили в офицерскую антисоветскую организацию, но не успели наладить прочную связь с шантуровцами, так как потеряли Пяткова и Воротова. В октябре 1920 года их связной Матвей Донских был задержан чекистами. Но ему удалось сбежать из-под стражи.

— Ты смотри! Верно тогда Порфирьев говорил, что Донских не простой связной, — воскликнул Вагаев, когда Шаповалов и Ершов рассказали ему о роли колчаковского сыщика. — Очень сильно горевал Иван Спиридонович, узнав о побеге Донских. Важное звено, говорит, упустили.

В начале июня стали известны некоторые подробности Каркаралинской трагедии. Бокша ознакомил с ними работников губчека.

— Немногим больше двух месяцев назад, — сказал он, — Виктор Иванович Дьяконов отбивал в Акмолинск, Каркаралинск и Семипалатинск тревожные телеграммы. Волновался он не зря. Есаул Токарев собрал вокруг себя остатки разбитых частей мятежников, почти три тысячи бандитов. Все они направились к Анненкову и Дутову, расстреливая на пути коммунистов, красноармейцев, сжигая семенное зерно. Внезапным ударом банда взяла Каркаралинск. Погибла вся городская партийная организация.

— Как же так, Владимир Викентьевич? — вскочил с места Михаил Крупинин. — Ведь вы сами только что говорили об отправленных телеграммах.

— К сожалению, мне тоже не все ясно. Знаю одно — банда после Каркаралинска обошла выставленные 13-й кавалерийской дивизией заставы и, после ожесточенного боя у границы, прорвалась за кордон. Думаю, что разобраться в причинах Каркаралинской трагедии будет нелегко. Придется собирать материал по крупицам. Всем, кто будет допрашивать мятежников, необходимо напомнить и о Каркаралинске.

 

ГОД СПУСТЯ

Проездом в Москву в Петропавловске побывал Дьяконов. В губернском отделе ГПУ он не застал многих, с кем вместе трудился в суровую зиму 1921 года. Владимир Бокша встретил его в том самом кабинете, где Дьяконов с Порфирьевым разрабатывали планы ликвидации эсеровско-белогвардейской организации Шантурова.

— Далеко ли едешь, Виктор Иванович? — спросил Бокша.

— В Москву. Назначен в транспортный отдел ГПУ. Феликс Эдмундович, когда в Омск приезжал, сказал, что я нужен там. Ну, а как здесь, у вас?

— Трудимся помаленьку. Люди в основном новые. Твои питомцы ушли на партийную, советскую работу. Молодые учатся: такая возможность появилась. Виктор Иванович, говорят, ты был на процессе Бакича в Красноярске.

— Да, а что?

— Ведь там же Токарева судили, и наверняка всплыли какие-то подробности о подготовке заговора, о трагедии в Каркаралинске.

— Очень немного. Токареву, по-моему, помогли изнутри. Эти же люди с ним потом и ушли. Трагедия для наших товарищей, видимо, заключалась в том, что заговорщики поставили под свой контроль военкомат и телеграф. Не случайно же с бандой добровольно ушло большинство сотрудников военкомата, юстиции, телеграфа. Мне как-то Порфирьев говорил о бедах Альфреда, там почти две трети аппарата уездных учреждений составили дутовцы и анненковцы. Естественно, они проникли в военкомат и милицию.

— Так ты, Виктор Иванович, думаешь, причина трагедии заключается в многочисленности заговорщиков ив том, что они имели возможность вводить в заблуждение уездных руководителей?

— Вот именно. Предатели подали мысль вывести из города коммунистический отряд особого назначения, направить, его из Бугрового в Сенное. Они же просили Липина, Малашкина, Базилевича не верить гонцам Семененко о приближении врага. Чигович арестовал головку заговорщиков, но не успел добраться до тех, кто пристроился в военкомате. Вполне возможно, что они принадлежали к другой организации заговорщиков, например, Семипалатинской.

— Да, могло быть и такое. А Токарева где взяли?

— В Монголии. Свою дивизию он привел сначала в район Чугучака. Недавно я одну книжонку прочитал, так в ней о прибытии банды Токарева в расположение войск дутовского генерала Бакича вот что говорится: «Красный флаг, с которым явились пришельцы, поверг штаб отряда в большое смущение. Но у «токаревцев» имелось оружие, их было более двух тысяч и надо было поладить. Больших затруднений не встретилось. Здесь на Эмильхо были готовые формы, распростертые объятия, и «токаревцы» (что-то вроде эсеров), признав над собой командование Бакича, влились в корпус». Вот тебе и борцы за народную Советскую власть без коммунистов. В июле прошлого года Бакич и Токарев по приказу Унгерна стали готовиться к вторжению в нашу страну. Токарев подсказал генералу, что нужно сменить лозунги. Бакич отдал приказ по корпусу, в котором объявил, что все части должны иметь красные знамена.

— Забавно! Крепко он решил перекраситься.

— Ну, не совсем. Левый верхний угол знамен оставили трехцветным. Подготовку вели под наблюдением японцев. Сначала, конечно, ограбили местных, разоружили крепость Шара-Сумэ. Местные власти перепугались, губернатор обратился к представителю реввоенсовета Сибири с просьбой помочь разгромить Бакича. Семипалатинская группа войск выделила 1400 человек, и они разбили десятитысячную группировку Бакича. Он, правда, вместе с Токаревым и своим атаманским полком удрал в Западную Монголию. В районе озера Толбонур ему удалось окружить экспедиционный отряд Байкалова, но местные казахи сообщили об этом в Семипалатинск. Прибыла помощь, и Бакича снова разбили. Так он, старый хитрец, снял с себя оружие, нацепил на грудь крест, взял в руки посох и под видом бродячего монаха вновь улизнул. Однако монгольские друзья его поймали и передали нашим властям. Вместе с ним на скамье подсудимых оказался и Токарев.

— Конец закономерен, — заметил Бокша. — К этому все и шло. Жаль только, что не дожили до этого дня Чигович, Порфирьев, Дульский…

— Да, — задумчиво сказал Дьяконов. — Нашего брата — чекистов — во время мятежа погибло много. Иногда вот думаю о себе, товарищах, таких, как Порфирьев, Чигович. Революция возложила на чекистов величайшую ответственность за судьбы десятков и сотен тысяч людей, которые здесь, в степных просторах, по зову партии, строили новую жизнь. Опыта, особенно первое время, было мало. И чтобы ростки новой счастливой жизни не растоптал враг, они делали все возможное, отдавали делу победы все, что имели. А имели подчас только собственную жизнь и, не задумываясь, жертвовали ею во имя торжества революции. Только поэтому и выдержали трудное испытание, победили!